Художник

За окном жалобно завывал заблудившийся в трех высотках ветер. Ржавая батарея едва грела. Но красотке на холсте, несомненно, было тепло так, что она даже игриво оголила плечико.
Художник нервно поерзал на табурете. Еще день, ну от силы два – и вот оно! Лучшая картина всей его жизни будет завершена. Да что там, жизни, всех времен и народов!
Нет, так говорить нельзя.
Но как же она прекрасна! Женщина, изображенная в пол-оборота, загадочно улыбалась, великолепные золотистые локоны спадали с ее очаровательной головки на восхитительные плечи, каждая складочка роскошного платья была тщательнейшим образом выписана.
Художник шмыгнул носом. На кухне капала вода, но он уже давно привык работать под эти монотонные звуки.
«Ха, говорят, у людей в пещерах галлюцинации случаются оттого, что там что-то журчит…»
Художник громогласно высморкался.
«Как же я ее назову? Портрет молодой женщины? Портрет незнакомки? Прекрасной незнакомки…»
Свет моргнул и чуть было не погас.
– О, господи! Этого еще не хватало!
В правом углу стало значительно светлее.
– Ты изобразил прекрасную женщину, сын мой! И ты прекрасно это сделал! Твой талант несомненен! Но всмотрись в ее красивое лицо, можешь ты сказать, умна она или нет, добра или зла? Поверь мне, я достаточно хорошо разбираюсь в людях, но я не могу прочесть в ее взгляде ни кротости и добродетели, ни искры порока. Чего стоит вся эта красота, если ты нарисовал дурную женщину? А если ее душа столь же прекрасна, как и тело, почему этого никто не видит?
Художник почесал кистью за ухом, открыл рот, но тут же снова его закрыл, попытался обернуться.
– Ч-черт! – задетый ногой второй табурет опрокинулся, и лежавшие на нем краски попадали на пол.
Из левого угла, при полном отсутствии там источника света, упала на пол длинная черная тень.
– Надо же, какая красивая! И как нарисована, как будто живая! Только скажи мне, мазила, где ты в жизни видел такую женщину?! Нет, все они, даже самые-самые и в подметки ей не годятся. Да была бы на белом свете хоть одна такая, сидел бы я тут с тобой?! А ее платье?! Нет, ну ты посмотри! Даже если его гладили прямо на ней, а потом специально укладывали складочку к складочке, разве же так бывает?! Нет уж! Нарисовал такую, имей совесть, напиши внизу: богиня, ну, например, греческая…
– Не поддавайся искушению, сын мой!  Не думай даже делать этого, словно какой-то язычник… Но и ангелом божьим ты ее не можешь назвать, ибо ангелы преисполнены кротости и любви ко всему живому, а твоя…
– Ангелы божьи?! Знаем мы их любовь! Нет, ну ты подумай, такую красоту и в ангелы божьи!..
Диалог набирал обороты. Художник втянул голову в плечи и выронил кисть. Пальцы левой руки как-то самопроизвольно сложились в кукиш:
– Вот же… ж… ёкарный бабай!..
Сначала из-за мольберта донесся запах перегара, потом послышалось сопение – и вот уже перед художником предстал небритый мужик абсолютно неопределенных лет в телогрейке и шапке-ушанке. Из кармана у него торчал хвост воблы.
Мужик ухватился пятерней за угол картины и, сощурив сальные глазки, некоторое время смотрел на нее.
Казалось, даже красавица на портрете как-то смутилась под воздействием аромата винных паров, чеснока, воблы и еще неизвестно чего.
– А что, классная телка! Мне нравится!
После этого владелец ушанки обошел остолбеневшего художника и, пристально оглядел стоящих у того за спиной.
– Ну что, мужики, сообразим? – И не дожидаясь ответа, полез за пазуху.