Из дневника. III

15 июня
   Господь покарал меня, и покарал правильно, за то, что я… Так что не ропщи на судьбу, когда спотыкаешься. Но кто сказал, что любить надо вечно – одного, того, кто однажды был выбран, но к которому по прошествии нескольких лет под влиянием его же и твоих ошибок не чувствуешь ничего? Кто придумал это безумное, невозможное постоянство? Неужели бог? Может ли обычный, земной мужчина, или обычная, земная женщина, всю свою жизнь желать и желать только одного, или одну? Может быть, это ты можешь, но я уже говорила, что ты неземной...
   Писем от тебя нет. Иногда мне хочется взять и написать тебе все-все. Ты и так знаешь слишком много, больше, чем нужно было бы тебе знать, это все моя болтливость и неумение кое-где смолчать (но не могу же я смолчать везде). А мне хочется – после того, как все грешные желания умерли – просто на грудь к тебе, утешить и получить утешение. Милый, пойми, что мне этого никто не может больше здесь дать.
   Мы не способны на вечность, я тебе это уже однажды говорила. Хотя чувствую время от времени, что ты способен, что вот хоть и умерло в тебе многое, но спустя годы ты так и носишь ее фотографию. Люби ее, люби, чтобы никогда не полюбить меня. Я конченый человек, со мной нельзя рядом. Я обросла грехами, страхами, боязнью, расплатами, долгами, ложью. Самое чистое, что во мне осталось – это чувства к тебе, как это ни смешно.
   Страх перед смертью – перед предстоящим в октябре испытанием - нет, нисколечко, мне кажется (не берусь утверждать), что не умру. Но если все же что-то случится с моим бренным телом (а не поющей душой), передайте ему, вы, которые роетесь теперь в моих бумагах грязными лапами – передайте ему, что я его любила, как никакая женщина любить его не могла. Пусть не путает это с грязью. Любовь – удивительное чувство, когда оно стареет, оно теряет лишь свою материальную, телесную часть, но становится при этом сильнее, мудрее и осмысленнее. Мое чувство к нему очень старо, пусть помнит об этом, пусть не думает, что это глупая, всепроходящая страсть двадцатилетней девчонки.
   Почему я так много говорю здесь о тебе? Ты – моя жизнь. Я бегу к тебе, в твои несуществующие объятия, от всех бед, от всех неурядиц, от инопланетянского непонимания близких.
   Сны. Мы идем куда-то по улице. Мы смеемся. Я (или ты?) хватаю тебя в разговоре за пальцы, и наши руки переплетаются. Я  хватаюсь второй рукой за твой рукав, я притягиваю тебя ближе к себе, и мы говорим о чем-то, и смеемся, и мы идем, как одно целое.
   Мы у тебя дома. Передо мной твое лицо, и я неосознанно приближаюсь к нему ближе и ближе, и целую тебя в теплые, человеческие губы. Мне не хотелось бы делать это уже после твоей смерти, когда дозволено будет всем. Я  хочу целовать тебя живого, а не мертвого. Я  хочу, чтобы ты знал.
    Пустота вокруг, и иногда приходит от тебя письмо. Мы стали близки уже очень давно, когда я еще думала время от времени о самоубийстве, хотя меня всегда что-то держало, то мама, то ребенок... А ты умел читать между строк.
17 июня
   От видений никуда не уйти. Разве не замечательно, что мы видимся почти каждую ночь? Скажу тебе, что, к примеру, сегодняшней ночью мы были у меня на даче. Мы гуляли, и планировали до обеда рвануть на озера, а завтра на водохранилище. Мне так хотелось показать тебе эту убийственную красоту.... Потом – я не помню, где кончаются сны и начинаются выдумки, потом мне приснился ужасный сон, и я кричала, а ты меня успокаивал, гладил по волосам.  Это как вторая жизнь, или отдушина, куда можно уйти на миг из жизни этой.

19 июня
   А вот этого раньше не было...
Всегда что-то говорит за и что-то против. Я просто играю, ловя короткие мгновения любви и еще более короткие – нелюбви. Это всего лишь игра! Сколько раз я ловила себя на мысли, что ты НЕ посмотришь, что ты НЕ позвонишь, что ты НЕ оглянешься и даже так и уедешь, НЕ поцеловав. А потом ты целовал, уезжая (и в моих глазах было сказано ВСЕ), ты подходил ко мне, и когда мы были последние часы вдвоем, не обремененные всякими Vereinами, ты останавливался на мне ТАКИМИ глазами... И ты присылал мне подарки, о которых никто ничего не знал. И я вила и обставляла свое гнездо – свою любовь – будто бы вила гнездо. Это и была верхняя полоса, выше уже не вырвешься, можно только упасть, упасть друг другу в объятия (хотя бы потому, что мы оба так одиноки), но нужно ли это? Ведь это падение, я уже тысячу раз это замечала, это падение, а потом уже не подняться, потом уже не вернуться в этот таинственный мир недосказок, недоговорок, недовзглядов... Знаешь, когда я бываю у тебя, я ловлю себя на том, что я здесь абсолютно счастлива. Дело даже не в  том, что это ТЫ рядом со мной. Это сочетание, удачнейшее из удачных, обстоятельств: твой город, в котором мне все близко и понятно и все такое родное, твоя квартира, где, КАЖЕТСЯ, жила уже много лет назад и вот наконец вернулась (ведь была же я там? В подсознательной жизни, в прошлой жизни!), эти запахи, запахи родного, твой собственный запах – и был миг, когда мне казалось, что точно так же...  более шести лет назад тот, первый..., потому и дрожит сейчас мое сердце и глаза наливаются слезами. Эти солнечные лучи, эти обшарпанные дома российских провинций, эти стены, это небо (советское небо! Ибо сколько бы меня не уверяли, что я наконец приехала домой, только я одна знаю, что вы отняли у меня чувство дома и его нет теперь у меня нигде, ни здесь, ни там). Но это уже пошли разговоры о ностальгии, пожалуй, успеем еще, успеем...