Начало

Он шел, слегка опираясь на посох, и вглядывался в заросли деревьев. Тропинка петляла и выводила с пригорка на пригорок, было тихо, только пели поздние птицы. Он слегка щурился и время от времени, видимо находясь в раздумье, поглаживал огненно-рыжую бороду.
Она-то его и выдала мне. Я побаивалась прохожих, но вышла к нему навстречу. Темно-серый плащ с капюшоном скрывал одежду, и я не могла видеть, к какому роду или сословию принадлежит этот человек. К тому же капюшон сохранял в тени цвет глаз, и только две внимательные искры мелькнули, бросив взор на меня.
Он был похож – а скорее, просто хотел казаться молчаливым старцем. Но крепкий, хоть и старавшийся выказать себя ослабевшим под тяжестью лет, стан говорил о другом.
- Здравствуй, странник. Я - Урсула, дочь лесника, иду за реку к сестре матери, - представилась я.
Взгляд – насколько я могу назвать его взглядом – смягчился. Он оглядел мое лицо, заметил маленькую дорожную сумку, привязанную к пояску, опустил глаза на походные башмаки, помолчал, и вдруг сказал неожиданно молодым, но твердым голосом:
- Я Глассииан, странствую на Восток. Я знаком с твоим отцом, Урсула. Разреши, я провожу тебя, сколько смогу, - и он откинул капюшон и, распрямив плечи, стал выше на три дюйма.

Я увидела молодые глаза необыкновенно мягкого зеленого цвета, и светлые волосы, контрастировавшие с рыжиной бороды.

Мы пошли дальше. Через некоторое время он спросил:
- Давно ли ты в пути?
Я ответила:
- Полдня.
Он молча свернул с тропы, снял с себя дорожный плащ, сумку, прислонил посох к дереву. На нем был темно-серый мягкий костюм, довольно точно повторяющий контур тела, но при этом оставлявший своего хозяина свободным в движении. Я мельком заметила на левой руке перстень с изумрудом – почти под цвет глаз. Глассиан постелил мне плащ, достал из сумки сверток с хлебом и козьим сыром, и предложил мне.

Я сидела на вечереющем солнце и смотрела вниз в долину. Легкая дымка уже опустилась на траву, вдалеке в деревне кое-где мелькали огни. Глассиан рассказал мне, что действительно давно знает моего отца, что они много лет не виделись, что он знает, о чем так часто вздыхают местные жители, поговаривая о таинственных знамениях, указанных Звездочетом. Он спросил у меня, умею ли я заваривать травы и останавливать кровотечение. Потом достал трубку – тонкую и длинную, и затянулся каким-то очень душистым табачком, напоминающим запах спелой черной вишни. У меня защекотало в носу, я чихнула и засмеялась, а потом спела ему песню о страшных разбойниках и их прекрасной пленнице Аэлине, и в конце выхватила самодельную стрелу и ловко запустила ее в старый сухой сук. Он усмехнулся в усы, замолчал, и так просидел некоторое время, а потом окликнул меня по имени, и я повернулась.

Он держал в руках два кубка с почти черным содержимым, и смотрел серьезно, будто думал о чем-то очень важном. Один из кубков он протянул мне.
- Это вино делала моя мать много лет назад. Я жил тогда в далекой земле, а те деревья, на которые ты сейчас смотришь, были совсем юными. И твой отец, девочка, тогда еще был молод – как и я.
 Выпей, Урсула. У нас впереди – долгий путь.


Ночь в селе

Сумерки перетекали в темноту. Я шла, придерживая нового знакомого за рукав. Он шагал так, будто знал тропу на ощупь; мне же досталась в наследство от отца куриная слепота, напоминавшая о себе исключительно в темноте. Я попросила Глассиана остановиться, сняла башмаки, и сложила их в узелок – босиком я, по крайней мере, чувствовала тропинку. Глассиан большей частью молчал, лишь иногда заговаривал со мной о каких-нибудь глупостях: то спрашивал, не боюсь ли я саранчу, то интересовался, люблю ли я, как все девицы, сироп из кленовых листьев (подчеркивая «как все девицы»). Я честно и подробно говорила ему, что саранчи боюсь до смерти, потому что однажды большая и зеленая самка села мне на одеяло, и что сладости я люблю, конечно, но уж вовсе не заглядываясь на каких-то там «всех девиц». Если б тогда у меня были живы бабка и мать, то я, наверное, к своим годам уже знала бы, что мужчины всегда несут глупости, когда смущаются и не знают, как себя вести. Даже если это взрослые люди, а не соседские братья Улль и Ойге, которые чуть старше меня, и влюблены в молодую мамашу народившейся в конце прошлого года малышки Сплю.
В селе, куда мы направлялись, вовсю горели огни. И до первого дома было рукой подать, оставалось только пересечь реку. Глассиан ступил на мокрый песок, вверил мне свою поклажу, скинул плащ и, засучив рукава и штанины, выволок из-за толстого дерева небольшой плот. Надо сказать, несмотря на не самую могущественную комплекцию, получилось это у него довольно легко. Он подозвал меня, велел обуться, накинул на меня свой плащ и велел сидеть тихо. Я пристроилась на влажных бревнах, обняла два узелка и обхватила коленки. Плащ защищал от легкого, но прохладного ветра. Глассиан сошел на воду, оттолкнул плот и взял шест. Я заметила, как блеснул в свете луны его перстень, и он перехватил мой взгляд. Усмехнулся в усы и, вскочив на плот, стал отталкиваться все дальше от берега.
И мы поплыли. Если бы тогда мне рассказали, сколько всего ждет нас впереди, то я б все равно не вернулась. Потому что даже в те юные годы я была отважной матроной. К тому же рядом был этот рыжий бородач, который знал моего отца, а значит, может быть, знал ответы на многие мои вопросы. Мне только рассказали когда-то, что отец ходил на драконов, и все в округе знали: пока Оскар с ними, ничто не страшно.
Но однажды он ушел и не вернулся. Никто не знал, куда он направился – уходил отец в мирное время, и на нем не было обычного для войны снаряжения. Его даже толком никто не проводил, а я в то утро спала в кровати, гораздо меньшей, чем сейчас. Потом от него приносили вести: он находился очень далеко, и обещал скоро отправиться назад. Он ведь знал, что я его жду. И хоть через четыре зимы после его ухода все стали говорить – даже при мне, вслух – что покинул Оскар нас, и не вернуться ему, я на них, дураков, не сердилась. Потому что никому из них он не говорил поздней ночью, сидя у люльки: «Малютка моя, я всегда буду с тобой. Даже если тебе все скажут, что я уехал навсегда – не верь. Однажды ты выйдешь утром на крыльцо и посмотришь на солнце. Никогда не отворачивайся от его утренних лучей – это только неверующие люди боятся его света. Тебе нечего бояться. Смотри внимательно. И ты увидишь, как я еду к тебе, и как везу кольцо с большим алым камнем, самое красивое на свете. Я обязательно привезу его тебе однажды».
Я говорила об этом бабке, но она не верила. Она гладила меня по голове и приговаривала: скоро, скоро приедет папаша твой. Но с каждым летом она повторяла это все реже, а однажды всхлипнула и утерла подолом фартука глаза. Больше я от нее никогда не слышала тех слов.