Интервью с разведчиком

Напротив меня в мягком кресле, обшитом кофейным велюром, скучал пожилой человек с проницательным взглядом. Человек этот был четырежды героем Советского Союза, в бытность свою храбрым разведчиком. Волосы его, давно уже тронутые сединой, оставались всё же густыми, и решительно невозможно было вообразить себе этого человека без белизны волос и без этих морщин, убористо уложенных, как видно, щедрой на контрасты жизнью вокруг умных, внимательных и слегка уставших глаз. Человек с умными глазами вздохнул: «Э-хе-хе!» открыл рот и… замолчал. Справа от него, над каштановым комодом висел календарь с Иосифом Кобзоном и ордена, последнее было странно – обычно на интервью пенсионеры их одевают – слева на стене громоздились полки с томиками Пикуля и Фадеева. На журнальном столике тикали доисторические часы Полёт. Смелее! – прошептал я. Скука его пропала: он нервно побарабанил пальцами по деревянному подлокотнику кресла, тоскливо посмотрел в окно, ничего там не обнаружил и решился. – Пятьдесят лет жили, - сказал он. – Ладно жили, в любви, да согласии. Вот какая она у меня была красавица, - старик показал мне пожелтевшую фотографию, одну из тех, глядя на которые думаешь, что люди той эпохи жили совсем иначе, другими мыслями, чувствами, категориями. Со снимка на меня глядела стройная чуть грустная девушка со строгими глазами. Про красоту здесь можно было говорить условно, но что-то в этой курсистке было, и только мой собеседник мог знать, что. – Действительно красивая! – сказал я уверенным голосом. – Наверно часто ревновали? Старик замахал руками, словно хотел сказать: «Не то слово! Каждый день за неё дрался!» Но он сказал другое: - Думал, с войны приду – изменится. Нет! Какое! Не понимала она, что я мучался от этого. Только лишь от этого. Но как я мог сказать? Он одёрнул пиджак и повёл свой рассказ. В пятнадцать лет он увидел её и влюбился без памяти. В восемнадцать собирался жениться на ней, когда призвали на фронт. Вернувшись после войны героем, с двумя ранениями после Курской дуги и Наро-Фоминска, он получил квартиру в Москве, и, наконец, женился на Лиде, прождавшей его все четыре года и верившей, что он жив и что не забыл. Историй таких миллионы, каждая по-своему необычна, тяжела…
Я строчил карандашом в блокноте и с нетерпением ждал необычной развязки – иначе и быть не могло, редактор имел нюх на сенсационные материалы -  но, как обычно и бывает, когда чего-то сильно ждёшь, время замедляет бег и, тяжело дыша, начинает плестись, иногда даже останавливаясь и вытряхивая камешки из ботинок. – Ирисок не хотите ли? – спросил старик, протягивая мне пыльную конфетницу со столика. Я вежливо мотнул головой.  - Всякие времена бывали, - задребезжал дед. Я молчал, стараясь понять, к чему он ведёт. – Ну ведь чего не хватало! - умоляюще протянул мой собеседник. – Ну, казалось, что ещё-то надо? Он посмотрел на меня так, будто ответ должен был таиться в моих глазах. Не увидев в них ничего, кроме праздного журналистского интереса, он опять вздохнул и продолжил. – Обо всём говорили, никаких тайн у нас с Лидой друг от друга не было. Однажды даже, - он вспотел, достал из кармана платок и принялся вытирать им шею. – Был грех… Изменила мне Лидка. Старик помрачнел. Я отложил карандаш, блокнот и подался вперёд, всем своим видом силясь выразить сочувствие. – Да… Изменила. Он посмотрел в потолок, губы дёрнулись и на щеке предательски блеснула слеза. Я участливо протянул свой запасной платок, приготовленный именно для таких случаев. – Благодарю, у меня… свой, - пробормотал он и стал громко и натужено сморкаться. Я ждал. Отсморкавшись, он аккуратно свернул взмокшую ткань трясущимися руками и умоляюще посмотрел мне в глаза. Я почувствовал себя подонком, и искушение отложить беседу проснувшимся удавом шевельнулось в моей голове. Но я не поддаюсь на искушения… - Да… Пришла потом, обо всё рассказала. Вот здесь плакали… - дребезжащие модуляции взмыли вверх. – Всю ночь плакали. Уж и я простил. А она себя не могла. Обо всём говорили… О войне, о злобе людской. Жизнь вспоминали. Тогда ещё что! И всё равно... А этого я ей так и не сказал. Старик сжал кулаки и стал раскачиваться в кресле, кривя рот. – Этого и не сказал… Он замолчал и закрыл глаза, а я не выдержал и осторожно спросил: - Не сказали ЧЕГО? Старик открыл глаза и внимательно посмотрел на меня. Закашлялся. – Не сказал, - повторил он. – До последних своих дней спрашивала, что терзает, почему неспокоен. Вижу же, говорит, гложет тебя, Витюша, что-то. Не мучь ты себя и меня! Скажи! Скажи…  - Скажи ЧТО? – произнёс я осмелевшим голосом, потому как увидел, что он на грани. Старик зажмурился, испустил глубокий вздох и открылся: - Лохматку, чтоб мыла! Я подпрыгнул в кресле и почувствовал, что глаза сейчас выкатятся на ковёр. - Всем хороша была! – запричитал дед. – Да вот только не подмывала её. Дух этот терпеть сил не было! Как рыба! Ляжем, бывало, и, как их, тьфу ты, чувства, говорю, наплывут, а тут эта рыба! А я и сказать не могу! Дело-то такое… Ну, там, неудобно… И рыба!!! – старик зарыдал, а я вырвал исписанные страницы из блокнота и, проклиная редактора, пославшего на интервью с известным героем-разведчиком, подался к выходу.