Народ не быдло! социальный фантом

Социальный фантом в трех фигурах.

Блажен, кто смолоду ****,
И в старости спокойно серет,
Кто регулярно водку пьет
И никому в кредит не верит.
Иван Барков.

Отдельным типа членам жюри Первоапрельского конкурса юмора, взявшим на себя моральное право утверждать о творческой тупости и общечеловеческом скотстве ВСЕХ конкурсантов, посвящается


Фигура первая. Перспектив полные штаны.
Когда-то он был молод и красив. А еще безумно талантлив. Девы и поэтессы, жены комсоргов и случайные красотки  штабелями висли на его многострадальной шее, едва ли на память оставляя порочные засосы. Но он фыркал сквозь безупречные губы и торопился на очередную презентацию в «Литературной газете». Конечно, ему прочили лавры прижизненного гения, но он ждал большего. Все или… Никаких или! По ночам ему снились Пушкин и Гоголь, что пошло заискивали в накрахмаленных пятках. Даже терпимый Маяковский низко горбился под тяжестью авторитета и протягивал старенький рабочий блокнот. Для автографа, мля! Жесткая гримаса гения корчила брови и посылала всех на хрен. Нечего волшебный талант от тягот номенклатурного благоденствия оттягивать! А тягот становилось все больше: справедливые, а потому хвалебные очерки и фельетоны резво соскакивали с его пера и разлетались по издательствам нашей, все еще необъятной, Родины. Он не боялся профукать музу, которая вовсе не отказывалась от должного признания и гонораров. Даже наоборот, торопила в утренний тираж! После очередного банкета. А время пугливо зыркало по сторонам…

Фигура вторая. Жестокая реальность.
- Ну, и на кой висячий мне ваш конкурс? Тоже мне, хрень подзаборная на марш смеха собралась! Да я вас, мля, всех положу…
Резко глянув в неприкрытое зеркало, он харкнул в себя, неприкрытого отказом. Назло им, козлам. Голова привычно гудела. После вчерашнего. Или позавчерашнего. А впрочем, какая разница? Злобный перегар осветил маршрут в отходное место, стены которого были ласково обклеены многочисленными литературными дипломами и вырезками из бульварных газет. Небрежно сорвал очередной шедевр и пристроил по назначению. Самодовольно.
- Вот вам, скоты! Чтобы, мля, жизнь малиной не казалась…на хрен пошли, суки! – еще мгновение и пена хлынула ртом. На неприкрытый линолеумом бетон. Похмелье! Вовремя подоспела старенькая муза, вся в синяках, но с походной кружкой первачка.
- На вот, милок, подлечись. И давай, за труды садись. Уважь, старушку, дай спокойно умереть. Ты этим, борзописцам, еще покажешь реального Букера!
- Пшла на хрен, колода старая. Как смеешь со мной, гением, на равных картавить? Ваще от дихлофоса сбрендила? Да я тя щас в зад так уважу…
Но жизнь его самого давно и бесцеремонно уважила. И в зад, и по-взрослому. Друзья отвернулись, жена ушла, детей не нажил. Некогда талантливый, а потому везде желанный красавец поплохел и осунулся. Даже брови сыпаться стали, на нервной почве. Социальных заказов давно не было, да и все остальные, крысы редакторские, словно сговорились. Так, промелькнет где чего из старого, неопубликованного на парапете. И то, все больше с прицелом на перспективу… 
- Падлы, мля, какого человека просрали! Не ценят у нас генофонд нации, пАдонки! – хмельно падая на покосившийся диван, вытянул из пододеяльника скомканный лист бумаги и гусиное перо. Вот он, талант, творит, почти в носу не ковыряя! Наскоро обложив грязью Гагарина и всю его мать, завалился на бок и тяжко задышал:
- Я вам, овцы, покажу, мля, конкурс. Ишь, чего вздумали, меня в жюри потянули. Это че, бабки без меня деребанить будут? Суки, как отшили! А этот, тоже мне критик, хорош. Носится с быдлом отстойным, очерки им забесплатно пишет. Да раком их всех! Эх, мне бы пару сотен баксов на дармовщинку, я бы такой шедевр забульбенил. С шампанским и ламбадой, мля… Может,  клоном тупым прикинуться, снизойти в чернь да отписать минут за семь? Тогда все призы тута будут скулить. Как прежде!
Сонная вонь пробежала по комнате, обволакивая и без того плохо стираного гения. Даже занавески отказывались шевелить тяжестью своего смога. До начала конкурса оставалось меньше двух недель…

Фигура финальная. Отстойная.
Посреди базарной площади распластался обгаженный, но в финском костюме типаж. Это был наш недавний герой! Забытый всеми, постаревший и ополоумевший, теперь он жил подножным кормом и базарными экспромтами. Безразличные прохожие переступали еще теплое, а потому неинтересное тело и ковыляли дальше. Рядом развевались сырые рукописи и сиротливо вывернутый полиэтилен. Даже тутошний аксакал Михалыч, бомж с четырнадцатилетним стажем, брезговал запустить язвенную пятерню в оттопыренный пустотой карман. Еще бы, помесь дешевого вина и авторского дерьма разила даже к шашлычникам, которые игриво курлыкали на незнакомом казбекском говоре. ОМОН бездействовал.
- Сынок, поднялся бы, легкие застудишь! – старенькая муза пыталась вернуть пасынка в рассудок, но тот лишь бессильно портил воздух.
- Пшла на хрен! Я вам, мля, покажу, смешные конкурсы. Тоже мне, блин, писаки выискались.  Гений один! Остальные – быдло. Все быдло. Даже я…
Он щедро уткнулся лысиной в лужу и захрапел. Только грязевые пузырики издыхания сдерживали процыганенных зевак от желания пнуть усопшее тело. Физически. Морально гений пера скопытился уже давно. Слишком давно, чтобы о нем хоть кто-нибудь вспомнил. Даже Господь Бог…

Послесловие. Авторское.
Молодой, а потому неопытный кабанчик–погодок любопытно разглядывал резиновые сапоги хозяйки. Та безразлично, но щедро вываливала помои в корыто. Рядом в грязи валялся вожак стаи, безразмерный трехлетний хряк. Кабанчик выждал момент обедни и спросил у Главного:
- Скажи отец, это правда, что все люди быдло и пАдонки?
- Да, Корри, чистой лужи правда!
- А почему мы их так не любим? За что?
- А за что их любить, сынок? Быдло – оно и в Африке быдло! – выдал вожак и грузно плюхнулся в свежую какашку.

Любые аналогии с ныне действующими и гениальными членами незабвенного жюри исключены и будут восприниматься как провокация.

С праздником Вас, гении и дилетанты, способные и сопливые, интеллигенты и матершинники.  Первое апреля – никому не веря!