Под сводами высокой лжи

Андрей Ветер

ПОД СВОДАМИ ВЫСОКОЙ ЛЖИ





ТАТЬЯНА


Телефон зазвонил ближе к полуночи, и Татьяна, уже устроившаяся в ворохе подушек, с неохотой поднесла трубку к уху.
— Алло? Ты не спишь? — услышала она голос Павла Костякова.
— Уже не сплю.
— Таня... — в голосе Костякова Татьяне послышалась тяжесть, словно что-то рухнуло на пол в пустом пыльном подвале и отдалось эхом в огромном чёрном пространстве.
— Что случилось? — спросила она.
— Я с плохими новостями...
Она затаила дыхание, взяла трубку в другую руку. Тиканье будильника сделалось неожиданно громким и гнетущим, секундная стрелка рывками продвигалась вперёд, неумолимо выталкивая из сгустившегося вдруг пространства нечто безликое и вместе с тем ужасающее.
— Что случилось? — повторила Татьяна, с трудом выдавливая слова.
— Юра в морге...
Таню окатило холодом.
Павел говорил что-то ещё, объяснял, но голос его исчез, заслонённый глыбой серого слова «морг».
Юрий в морге. Юрий Полётов в морге, значит, он умер, перестал существовать, прекратился, исчез. Его голос больше не будет радовать её никогда. Не прозвучат больше его беспощадные слова, такие жестокие по своей правдивости и прямоте. Юрия больше нет. Он в морге.
Всё это пугающе ясно промелькнуло в голове.
— Не верю, — прошептала Таня. Её сердце билось медленно, каждый удар гулко отдавался в ушах, причиняя физическую боль. Как же так? Жизнь только-только наладилась...
— Тебе надо приехать на опознание, — донеслось из трубки. — Только...
— Что «только»? — Таня проследила глазами за одеялом, соскользнувшим с её согнутых в коленях ног на пол. Если Юра мёртв, он никогда больше не коснётся её ног поцелуем, никогда. — Что «только»?
— Дело в том, что он изуродован до неузнаваемости. Я сам ещё не был в морге, не видел, но мне так сообщили...
— Изувечен? Что же произошло?
— Таня, ты меня не слушала? Я же говорю: авария...
— Странно, — Таня опустила ноги на пол и подняла упавшее одеяло, — странно... Я понимаю... То есть я ничего не понимаю...
— Я заеду за тобой, — сказал Павел, и в трубке прерывисто запищало.
Таня сидела без движений.
Странно всё получилось. Едва жизнь вошла в мирное русло, как всё вдруг оборвалось. Утро было совершенно обычным, Юрка ушёл из дома, закрыл за собой дверь и не возвратился. И вот теперь не возвратится уже никогда.
Очень странно. Он был весёлым, наполненным жизнью, а теперь — морг... Это не могло быть правдой. Человек, имя которого стало за последний год одним из самых популярных, вдруг канул в никуда.
Татьяна поёжилась. Где-то в глубине её живота брызнула какая-то ледяная струя, в считанные секунды превратившаяся в мёрзлый жгучий ком. Таня повертела телефонную трубку и, будто испугавшись чего-то, бросила её на аппарат.
— Не может быть...
Когда приехал Павел Костяков, она всё ещё не оделась. Она встретила его в нижнем белье и заметила, как он смутился, увидев её красивую полуголую фигуру. Смутился, отвёл глаза, беззвучно пошевелил губами, дёрнул щекой.
— Я подожду тебя внизу, — поспешил сказать Павел и сразу ушёл, так и не подняв глаза, — я буду в машине...
Морг запечатлелся в памяти бесконечным гулким коридором.
— Если станет дурно, — предупредил Татьяну санитар, — то вот вам нашатырь. — И сразу добавил: — Собственно, вы ничего не опознаете. Лицо у него просто в лепёшку от удара... Можно и не смотреть вовсе... Разве что какие-то татуировки должны быть на руках или шрамы...
— Какие татуировки? — Таня посмотрела на потолок мутными глазами. — Не было у него никаких татуировок. И шрамов не было на теле.
— Ну, если особых примет нет, то опознавать нечего, — ответил санитар. — Там просто тело, много содранной кожи, кости сломаны на руке, открытый перелом...
— Вы прекратите когда-нибудь языком мести или нет? — прорычал сзади Павел Костяков.
На металлических каталках лежали голые тела. В приглушённом свете трупы казались неестественно белыми. Пространство открывшегося помещения дышало безжизненностью.
— Сюда проходите, — послышался чей-то голос.
Она почувствовала, как Павел взял её за локоть.
— Вот...
То, что должно было быть Юрием Полётовым, напоминало манекен с вывернутыми плечами, вздувшейся шеей, оторванной челюстью и рыхлой кроваво-чёрной массой вместо лица.
Таня сразу отвернулась, почувствовав удушье.
— Не могу...
— Присядь. — Павел поддержал её обеими руками и рявкнул в сторону санитара. — Дайте стул! Быстро!
— Не могу, — повторила едва слышно Таня. — Это не он, это не он...
— Не он? — спросил санитар, — стало быть, не признаёте своего?
— Идиот, — прошептал Павел, — что тут опознавать?
— Может, какие родинки? — уточнил санитар деловым тоном. — Вот его одежда, документы какие-то...
— Покажите, — шевельнула губами Таня.
Костюм принадлежал Юрию Полётову, пиджак и рубашка были пропитаны кровью. Таня с первого взгляда узнала часы, башмаки, носки, трусы... Вчера она стирала эти трусы с охапкой прочего белья в машинке... Представив, как врачи раздевали мёртвого Юрия, она вскрикнула, взмахнула руками, будто пытаясь ухватить нечто невидимое в воздухе перед собой, и потеряла сознание.
Очнулась она в кабинете врача.
— Я взял его документы, Таня, — склонился над ней Павел.
— Чьи документы? — не поняла она.
— Юркины. Там паспорт, водительские права.
— Паша, я не верю. Это не он...
Она то и дело повторяла эти слова, пока Павел вёз её домой. Повторяла спокойно, без истерики, будто хотела убедить Костякова в том, что они только что были свидетелями жестокой мистификации.
Жёлтый свет фар выхватывал из тьмы бесконечный рой кишащих снежинок. Снежинки метались, как живые существа, бились о лобовое стекло, прилипали к нему и через секунду сметались снегоочистителями.  Машина ехала медленно. Павел то и дело поглядывал на Таню.
— Послушай, может быть, ты к нам рванёшь? Не стоили бы тебе одной сегодня оставаться.
— А завтра? А послезавтра? Тоже к вам? — Таня глубоко вздохнула. — Нет, Паша, у меня есть дом, Юркин дом.
— Если хочешь, я побуду у тебя до утра? — неуверенно предложил Павел, проводив Таню до двери.
— Нет, спасибо, поезжай домой. Марина, наверное, издёргалась. А я уже в полном порядке, В морге я просто растерялась. Неожиданно всё как-то, нелепо, глупо... Но теперь я в норме. — Она грустно улыбнулась и пожала ему руку.
Она закрыла за собой дверь и остановилась. Квартира встретила её тишиной. Это была совсем не та тишина, при которой Таня укладывалась спать несколько часов назад. Теперь тишина была абсолютной, в ней не сохранилось ни намёка на привычное ожидание скорой встречи с Юрой. В эту тишину закралось беззвучное дыхание смерти — соприкосновение с величайшей из всех возможных тайн.
Таня медленно сняла шубу и, не включив свет, повесила её на крючок. Повернувшись к зеркалу, она долго смотрела на своё отражение. На фоне пространства неосвещённой комнаты её красивое лицо, подёрнутое синеватой вуалью ночи, вдруг показалось ей незнакомым, глаза необычайно расшились, губы туго сжались, кончик носа заострился, ноздри раздулись. Нервы натянуто ждали...
— Ну вот, госпожа Полётова, ваш полёт оборвался, — сказала она ровным голосом, обращаясь к своему отражению.
Утром к Тане приехало несколько бывших сослуживцев Юрия. Первым появился Павел Костяков с женой.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Марина, осторожно притрагиваясь губами к холодной щеке Тани.
— Нормально. Не знаю, как должна чувствовать себя вдова, но я в норме.
— Ничего себе норма, — вздохнула Марина. — У тебя вокруг глаз чёрные круги.
— Я не ложилась спать, — Таня виновато передёрнула плечами и вдруг мрачно засмеялась: — Не с кем было спать!
Марина опустила глаза.
— Держись, — глухо сказал Павел и поцеловал Таню; целуя её, он почувствовал сильный запах коньяка, — что ж теперь поделать, девочка.
— Девочка, — повторила Таня.
Через пару месяцев ей исполнится тридцать пять лет. И теперь она одна. Юрия нет. Никого нет, кого бы она могла назвать любимым. Нет никого, похожего на Юрку Полётова. Никто не стоит даже его мизинца. Но зато все они живы, а Юры больше нет. У неё не осталось от него ничего, кроме десятка его книг на полке — твёрдые переплёты, коричневые корешки с серебристыми буквами. Ровный ряд книг, наполненный любовью, страданием, радостью, невероятными поворотами судьбы, сложенными, как мозаика, из событий его, Юрия, и чужих жизней....
— Держись, девочка, — повторил Павел и нежно привлёк к себе её растрёпанную голову.
Марина прошла в комнату. Её всегда смущало присутствие Татьяны, казалось, что все коллеги Юрия Полётова поглядывали на неё, в тайне мечтая лечь с ней в постель. И сейчас, когда Павел обнял Таню, Марине почудилось в его движениях нечто большее, чем простое товарищеское участие.
— Паш, — шепнула Таня на ухо Костякову, — а ведь это не он. Я чувствую, что это не он лежал в морге...
 

***

Все были одеты в чёрное, как и полагалось на похоронах. Нахмуренные лица, скорбно сведённые брови, поджатые губы, неловко повисшие руки. Неподвижные зрачки, потерявшие всякую теплоту от напряжённого усилия соответствовать печальному событию. Натянутая тишина. Все похожи на строгих кукол, не знакомых с человеческой речью и выставленных без всякой пользы на запорошённой снегом разбитой витрине магазина. Они, называвшие себя друзьями, собрались густой толпой вокруг длинной ямы с обледенелыми краями, чтобы увидеть, как четырёхугольная земляная пасть проглотит обтянутый красными лентами гроб с телом Юрия.
Гроб был закрыт, чтобы изуродованный облик покойника никого не смущал. Юрий Полётов покидал этот мир безликим, совсем не таким, каким его знали по жизни.
Стоя ближе всех к гробу, Татьяна вспомнила, как перед похоронами ещё раз зашла в морг, чтобы взглянуть на мёртвое тело. Труп был уже облачён в специально привезённый для этого костюм тёмно-синего цвета. Она не сумела заставить себя посмотреть на разбитую голову трупа, но остановив взор на мёртвых руках, аккуратно сложенных на груди, она не могла отвести от них глаз. Восковая кожа со множеством трещин, из которых санитары не вымыли въевшуюся в поры кровь, притягивала взгляд Тани, как магнит. Она прекрасно помнила пальцы Юрия и, стоя над мертвецом, с каждой минутой уверивалась в том, что эти руки принадлежали не Юрию. И чем дольше она вглядывалась в них, тем твёрже она становилась в своём убеждении. Но документы, найденные в карманах этого человека, удостоверяли, что он был Юрий Полётов. Тот самый Юрий Николаевич Полётов, с которым она прожила пятнадцать лет, имя которого на протяжение последних двух лет и за право познакомиться с которым бились все светские львицы... Нет, эти коротенькие пальцы, эти худые кисти рук с бесцветной бумажной кожей не принадлежали Юрию. Но если перед ней лежал, погружённый в вечный сон, не он, то каким образом у него оказались полётовские документы и одежда, в которой Юрий ушёл из дома? Куда подевался настоящий Юрий Полётов?
Таня не решилась обратиться ни к кому из товарищей Юрия со своими вопросами. Она не доверяла никому, помня слова мужа: «В моей работе нет и не может быть друзей, Танюха. У меня есть только коллеги». Если им не доверял Юрий, то Таня не могла довериться им и подавно.
И эти руки, в которых она не признала Юру, почему-то успокоили её, вселили в неё уверенность  в том, что Юрий на самом деле жив...
— Татьяна Сергеевна? — негромко спросил стоявший возле неё лысоватый мужчина с пронзительными глазами и гладко выбритым начальственным лицом; он будто спрашивал разрешения на то, чтобы приступить в процедуре погребения.
— Да, конечно, пожалуйста, — пробормотала она, и мужчина махнул рукой, подавая знак людям в синих ватниках.
Таня повернулась и пошла прочь, не дожидаясь, когда гроб опустится в стылую землю.
— Татьяна Сергеевна, — окликнул её кто-то, но она не повернулась.
Что ей до этого незнакомого бездыханного тела, запрятанного в деревянный ящик? Она не узнавала его, она не узнавала себя. Собравшиеся проводили её непонимающими взглядами, но остались стоять на своих местах до окончания погребения. Точь в точь траурная сцена из «Коричневой зимы» Юрия Полётова, подумалось Тане — неподвижные мрачные куклы в длинных чёрных одеждах, похожие на зимние деревья с обрубленными ветвями. Зачем пришли на кладбище эти люди, не верившие в литературный талант Юрия? Они считали его чудаком до того момента, покуда известность не обрушилась вдруг на него со всех сторон. Кому нужно теперь их трагическое молчание на морозе?
Таня вышла за чугунные ворота и направилась к своему припудренному пушистым снежком автомобилю, вглядываясь в многочисленные отпечатки на снегу, будто силясь выявить среди них следы Полётова.
— Что же случилось? — прошептала она. — Где Юрка?
И тут она зарыдала, громко, надрывно, давясь кашлем.
Что она знала о Юрке, этом странном человеке? Пожалуй, ничего, кроме того, что он рассказал в своих книгах. Но что из написанного было правда, а что — вымысел?


***

Когда на девятый день к ней заехал Павел Костяков, она была одна.
— Ты что? — Он откровенно удивился, оглядывая квартиру. — Ты не отмечаешь девять дней?
— Зачем? Я бы и после похорон не устраивала поминок, но вы меня взяли в такой оборот, что я и сообразить не успела. Я уехала с кладбища, думала отсидеться одна, но вы все примчались сюда...
— Но девять дней! — Павел изумился. — По православному обычаю надо...
— Не желаю! Я не верю в то, что он умер. Не хочу поминок!
Костяков осторожно привлёк Таню к себе и вкрадчивым голосом, словно вёл беседу с тяжелобольным человеком, проговорил:
— Танюша, мы его похоронили. Разве ты не помнишь?
— Я всё хорошо помню. И я не нуждаюсь ни в какой психологической поддержке. Я сама психолог.
— Знаю. Но ты сейчас мыслишь неадекватно...
Он погладил её по плечам.
— Таня, девочка...
Из неё вырвался протяжный горестный стон. Она уронила голову на плечо Павла и заплакала.
— Если бы ты знал, как мне пусто здесь все эти дни, — пробормотала она, всхлипывая.
— Успокойся...
Она почувствовала его губы у себя на шее, но не сразу обратила на это внимание. Затем Павел взял обеими руками её лицо и припал к её рту. Её глаза широко открылись, полные слёз и недоумения, и она рывком отстранилась.
— Ты что? Ты спятил! — её голос сорвался.
— Таня, я просто хочу успокоить тебя, — он снова шагнул к ней.
— Не подходи!
— Таня...
— Паша, не гневи Бога. И меня не гневи. Я изорву тебе всё лицо. Уверяю тебя что Марина не поверит в твою легенду, будто я сама пыталась изнасиловать тебя, а ты стойко сопротивлялся.
Татьяна смотрела на него с такой ненавистью, что широкоплечий Костяков отступил к двери.
— Я всегда хотел тебя, мечтал о тебе и завидовал Юрке, — глухо проговорил он. — Может быть, я любил тебя... Я думал, что сейчас ты нуждаешься...
— Не будь сволочью, Паша. Ты же называл себя его другом. Как же ты можешь? Вот так сразу? —  Её рот презрительно скривился, но её лицо не стало от этой короткой гримасы менее привлекательным. Наоборот, этот высокомерный взгляд сделал Татьяну в глазах Павла Костякова ещё более желанной.
— Не надо так говорить, Таня, не надо. Ты прекрасно знаешь, что мы с Юрием служили вместе, но друзьями не были, — он шагнул вперёд. — Между нами сложились хорошие отношения, но ведь ты знаешь, что в разведке не бывает друзей.
— Я знаю, Юрка мне повторял эти слова не один раз... Но это не даёт тебе права набрасываться на жену твоего недавнего товарища, едва у тебя встанет на неё член! — Голос Татьяны сделался стальным. — Уходи, Павел! Уходи и не звони мне никогда. И пусть никто из ваших не звонит мне. Вы мне не нужны! Ни вы, ни ваши шпионские страсти!


***
***


СТУПЕНИ


Юра Полётов рос домашним ребёнком, окружённый неотступным вниманием матери. Её заботы настолько плотно охватывали Юрика, что временами ему начинало казаться, что мать ненавидела его и в действительности не беспокоилась о нём, но наоборот, издевалась над ним, выставляла беспомощным дурачком в глазах других людей. Вечерами мать стояла над ним и, оскалившись по-собачьи, проглядывала тетради с домашним заданием, выискивая ошибки, за которые готова была наброситься на сына с язвительными замечаниями.
— Ты опять тройку схлопотал? Что у тебя, мозги отсутствуют? А ты подумал, какими глазами я буду смотреть в лицо нашим друзьям? У всех дети как дети, учатся прилежно, а мне достался сын-троечник, лентяй! — шипела она беспрестанно.
Юрка не мог понять, почему мать должна была стыдиться его троек. Разве она ходила в гости с его тетрадками и дневниками? Разве она кричала об этом на всех улицах? Кому вообще было дело до его отметок? И почему бы лучше не похвастать его замечательными рисунками, в которых ему не нашлось бы равных не только в классе, но и во всей школе? А разве кто-нибудь называл плохими его сказки, сочинённые на уроке литературы?
Он не понимал, почему мать имела право стесняться его троек по математике, а он не имел права стесняться её выкрашенных в ядовитый жёлтый цвет волос и пунцовой помады на губах? Не мог он также взять в толк, почему мать позволяла себе устраивать безумные семейные ссоры, истеричными выкриками упрекая отца в неверности, разбрасывая по всей квартире вытащенные из шкафа свои вещи.
Как-то летом мать уехала куда-то на курорт, а через несколько дней пришло известие, что она утонула, свалившись за борт во время морской прогулки на катере. Юре не пришлось увидеть её бездыханного посиневшего тела, отец не повёз его на похороны, желая оградить от тяжёлых впечатлений. Юра вообще узнал об смерти матери уже после похорон, и в его тринадцатилетней голове гибель её приняла форму какой-то бесконечной поездки на солнечное морское побережье. Мать ушла из дома с чемоданчиком в руках, чмокнув на прощание в щёку, и не вернулась.
Позже, оглядываясь на своё детство, он не мог сказать с уверенностью, что любил мать. Пожалуй, не было в нём этого чувства. Но присутствовало нечто иное по отношению к ней — желание родства, единства. Он помнил, что мог всегда прийти к ней и ткнуться лицом в её плечо или грудь, спрятаться в складках её одежды, несмотря на прогремевшую за несколько минут до этого её брань. Ему думалось, что он мог найти у матери убежище от любых бед. Пусть она не могла в действительности спасти или оградить от опасностей, но она умела пожалеть, и Юре это казалось настоящей помощью, пониманием.
Отец никогда не жалел его, он требовал от Юрки терпеливости. Отец был скалой, непоколебимой силой. Так казалось Юре. Он не знал, сколько приходилось терпеть его родителю, сколько приходилось преодолевать всевозможных унижений, чтобы устоять на своём посту. Юрий не знал и не мог знать, ведь отец никогда ни о чём не рассказывал. Он всегда выглядел уверенным в себе, спокойным и даже немного равнодушным ко всему происходившему вокруг. Создавалось впечатление, что этому лысоватому человеку среднего роста всё ни по чём, что сам чёрт был ему братом и охранял от невзгод. Но то была лишь видимость. В действительности Николай Петрович был человеком натянутых нервов. Юра не знал, что отец перенёс на ногах несколько инфарктов. Терзали отца и флюсы на дёснах. Но об этом не догадывался никто.
— Жизнь, Юрка, это такая любопытная штука, что ахнешь. Но важно помнить, что пасть у жизни не чета девичьим губкам. Пасть её подобна разинутому капкану, — смеялся Николай Петрович, подбадривая сына. — Главное для нас с тобой не раскисать никогда. Ведь мы — мужики, а это ко многому обзывает.
— Не плакать и не раскисать? — уточнил Юра. — Это я понимаю, не маленький уже.
Юрку определили в интернат через год после смерти его матери. Николай Петрович улетел в долгосрочную командировку в Перу и не мог взять сына с собой.
— Ты тут держись молодцом, — сказал отец на прощанье, стоя в шумном зале аэропорта. — Не грусти. Время мчится быстро, иногда даже быстрее, чем это показывают часы. У тебя сейчас самый интересный период наступает. Ты только не спеши, не гони лошадей. Приглядывайся ко всему, не хватайся сразу за всё, что увидишь.
— Ты на что намекаешь, пап? Сигареты имеешь в виду что ли? — Юра хитро улыбнулся.
— И сигареты тоже. Вся эта глупость только кажется привлекательной, сынок. Но глупость остаётся глупостью. Ни сигареты, ни вино не сделают тебя взрослее. Глупее могут сделать, это запросто... Впрочем, я уверен, что тебе хватит ума вести себя разумно. Я тебе доверяю. Будь здоров, — отец не стал целовать Юрку на прощанье, просто пожал ему руку по-мужски и быстро направился к толпившемся возле паспортного контроля людям.
— Будь здоров, — шепнул Юра в ответ и почувствовал, как горький комок свернулся у него в горле. Впервые в жизни мальчик оставался один на один с чужими людьми. Вспомнился отъезд матери на солнечный берег моря, с которого она так и не вернулась, и в голове ослепительной молнией мелькнула мысль: а вдруг и папа тоже не вернётся? Юрка весь похолодел, зажмурился, как бы желая спрятаться от накатившего на него страха, и потряс головой. — Нет, всё будет хорошо...
Интернат стал для мальчика настоящим откровением. Жизнь неожиданно повернулась к нему, выросшему под маминым крылом, подлинным лицом, о котором он не имел ни малейшего понятия. Конечно, Юра видел в кино, как дрались ковбои и всякие супермены и как разлетались под ритмичную музыку брызги крови и битая посуда, но те душещипательные картинки не имели никакого отношения к реальности. Юра твёрдо знал, что всё это было вымыслом, отменно изображённым на киноэкране знаменитыми актёрами. В настоящей жизни, разумеется, никто не вёл себя так.
Интернат убедил его в обратном. Грубость, жестокость, беспощадность — первое, с чем он столкнулся после тепличных условий.
Валентина Константиновна, старший педагог, подвела Юрия к высокому парню, волосы которого были похожи на мокрую меховую шапку, и сказала:
— Станислав, познакомься с Юрием, он будет жить в твоей комнате.
— Стасик, — представился новый знакомый Юры, протягивая руку.
Через пару дней неписаный интернатский закон назначил новичкам «утюжку». Ничего не подозревавший Юра пошёл по длинному коридору по протоптанной до дыр ковровой дорожке к боковому выходу, который вёл на задний двор, уже погрузившийся во тьму осеннего вечера. Человек двадцать ребят, собравшихся возле трухлявого деревянного забора, встретили его появление дружным гомоном.
«Утюжка» заключалась в банальном избиении новичка. Каждого новенького обычно лупили всем гуртом, оценивая его реакцию, выясняя его характер и определяя на будущее его место в интернатском сообществе. Иногда новоприбывший отвечал кулаками и давал настоящий бой, но такое случалось редко. Чаще всего избиваемый просто закрывал голову руками и сворачивался калачиком, истекая соплями, слезами и кровью.
Первым на очереди оказался Ванька Бурлак, тоненький, но очень жилистый паренёк с коричневыми болячками на руках, пришедший в один день с Юрием. Он стоял, наклонив белобрысую голову и глядя на окружавших его парней холодными, как лёд, глазами. Выражение его лица говорило о полной решимости держаться до конца.
— Кто первый? — прошептал он каким-то бесцветным голосом. Его вопрос пробудил в Юрке странные чувства. Он привык к самым разным интонациям, слушая истеричные вопли матери, когда она ссорилась с отцом, но никогда не слышал, чтобы из человеческих губ прорывалось настоящее змеиное шипение.
Вперёд шагнул коренастый Сашка Сибиряк и, обернувшись к приятелям, засмеялся:
— Этот, похоже, скулить не будет. Пока не суйтесь, я сам хочу помять его.
В одно мгновение вся площадка ожила, загалдела, взвилась хлещущим ветром устрашающих выкриков. Сжав кулаки, Ванька и Сибиряк бросились друг на друга, как два безумных пса, охваченные желанием рвать и калечить. Ничего человеческого не осталось в их лицах. Плотное кольцо зрителей то замолкало, то принималось орать с новой силой, взирая на жестокий бой, жадно втягивая запах пота и быстро появившейся крови.
— Ну-ка, влепи ему как следует! Что ты мнёшься? Залуди ему по самые помидоры!
Качнувшийся от порыва ветра электрический фонарь привлёк внимание Юрия. Голубоватый свет лампы загипнотизировал его, полностью оторвав от драки. Свет лился какой-то безжизненный, совсем не соответствовавший дикой стремительной жизни, клубившейся под фонарём. Никогда прежде Юрий не видел такого света или просто не замечал. Он существовал отдельно от всего, независимо от происходившего вокруг. Он, этот голубой свет, такой мёртвый, но такой красивый, с полным равнодушием и невероятной ловкостью рельефно обрисовывал любую фигуру, попадавшую в его холодный круг.
Юрка перевёл глаза на рычавших ребят. Первый яростный порыв явно остыл. Теперь враги дрались осторожнее. На щеке Ваньки темнела кровавая полоса, разорванная кожа болталась на комьях мяса. Голый кулак не мог нанести такой раны. Юрка услышал возгласы изумления и насторожился. Он мало смыслил в кулачном бою, но всё же понял, что дело приняло крутой оборот. Сибиряк явно пользовался чем-то недозволенным.
— Брось железку, Сибиряк! — крикнул кто-то. — У нас же утюжка! Кастеты запрещены! Слышишь?
Толпа ринулась на драчунов. Ещё секунда — и произошла бы общая свалка. Но Ванька, недавно выставленный в качестве жертвы, вдруг громко скомандовал уже знакомым Юрию змеиным голосом:
— А ну назад! Все назад. Не мешайте!
Мальчишки поспешно расступились, повинуясь властному звуку его голоса.
— Брось кастет! — прошипел Ванька в лицо Сибиряку, и тот разжал кулак. Металл звонко ударился об асфальт.
Бой возобновился. Противники, выждав несколько секунд, принялись с новой силой осыпать друг друга быстрыми ударами. Казалось, прошла целая вечность, когда вдруг послышался громкий хруст, и правая рука Ваньки беспомощно повисла. Кость была сломана. Все слышали, и все поняли. Сибиряк набросился на раненого противника, как голодный лев. Но Ванька, ошалев от сыпавшихся на него ударов, не только не сдался, но даже ещё больше рассвирепел и принялся колотить врага одной левой рукой с удвоенной силой.
— Пацаны, он его сейчас уроет! — донеслось до Юрки.
Не менее трёх пар крепких рук вцепились Ваньке в плечи и в голову, оттаскивая от Сибиряка. Юрий увидел под Ванькой что-то кровавое, мягкое, отвратительное, не имеющее ничего общего с человеческим лицом. А Ванька Бурлак всё бил и бил левой рукой.
— Ещё хочешь? — кричал он, когда его отдирали от его жертвы.
Юрий запомнил этот крик. Он запомнил также, как его самого вытолкнули на середину круга. В память врезались бледные лица и сверкающие глаза. Юркино воображение легко дорисовало увиденное и превратило искажённые мальчишечьи лица в свирепые разбойничьи морды. Он же был — последний воин павшего в кровавой битве отряда. Он устал, сломал свой меч, потерял шлем. Он дрался весь день и всю ночь. Теперь он не желал драться. Он был готов принять смерть от первой поднявшейся на него руки.
Юрий громко вздохнул и поднял голову, глядя прямо перед собой. Впрочем, блеск в глазах окружавших его ребят был уже не тот, что в начале «утюжки». Многие были испуганы. Похоже, беспощадная ярость Ваньки произвела на всех неизгладимое впечатление.
И тут ребят распихал только что прибежавший Станислав:
— Юрец, как ты? Эй, парни, кто Юрца тронет, будет иметь дело со мной.
Кулаки Стаса были известны всем. Никто никогда не перечил ему. Юрий так и не узнал, почему Стас встал на его защиту. Возможно, по той единственной причине, что они жили в одной палате. Интернат жил своими понятиями товарищества и родства.
— Юрца не трогать! — повторил Стас. Голос его показался Юрию слишком тонким и абсолютно невыразительным для такого серьёзного заявления. И тем не менее Стаса услышали все стоявшие вокруг. Вечер гладиаторских боёв закончился. Юрке показалось, что все даже облегчённо вздохнули, согласились на прекращение «утюжки» с готовностью.
Перед сном, пока Стас неторопливо чистил зубы в гулкой умывальне с десятью раковинами, Юра торопливо открыл лежавшую в выдвижном ящике тумбочки тетрадь и быстро записал туда: «Фонарь, мёртвый свет, голая ветвь с одиноким жёлтым листком, двое на четвереньках, руки и ноги не различить, кровавые шарики в пыли, белая сталь, белый осколок кости.» Затем он облегчённо вздохнул и прыгнул на визгливые пружины кровати.
Стас взял Юру под свою опеку, и территория интерната превратилась в абсолютно безопасное для него место. Улица же оставалась зоной дикой враждебности, где правили иные длинноволосые авторитеты. Всё, что находилось за высоким забором с облупившейся зеленоватой краской, излучало опасность. Любая группа проходящих мимо пареньков могла без предупреждения вцепиться в ворот рубашки, наградить ударом в голову и вывернуть карманы в поисках денег. От шпаны пахло потными подмышками и грязными ртами.
Стас, имея за спиной боксёрскую школу, учил Юрия пользоваться кулаками и делился с ним опытом выживания на улицах.
— Ты, главное дело, не жди, пока тебя начнут колотить, — наставлял Стас. — Если упадёшь, то тебя просто замочат ногами. Бей первым. Если к тебе подходят несколько чуваков и спрашивают огоньку или чего-то там ещё, ты сразу прикинь, кто поближе, вмажь прямо в нюхальник и сразу делай ноги. На улице важно уметь бегать. Всё остальное — мура. Если эти козлы увидят, что ты чересчур прыткий, то не погонятся, даже если ты кому-то из них морду распердолил...
— Но ведь убегать стыдно. 
— Ни фига не стыдно, Юрец. Стыдно на карачках ползать с разбитой харей и сопли пускать, — Стас многозначительно перекатил окурок из одного угла рта в другой. — Я тебе говёного совета давать не стану. Намотай себе на кончик: надо уметь бегать.
— А как же честный бой? — Юра с серьёзным видом цедил сигарету и пускал дым себе под нос, подражая взрослым мужчинам.
— Улица полна козлов, это тебе не боксёрский ринг. Я никогда не видел, чтобы на улице ****ились честно. Если ты сильнее твоего врага, ты можешь быть честным, но тогда ты не станешь на него наезжать. А когда на тебя прёт с ломом какой-нибудь мордоворот, то можешь быть уверен, что он честность даже на нюх не пробовал. Когда тебя хотят урыть, лучше всего сделать ноги, Юрец. Я знаю, что говорю.
Этот период времени запечатлелся в его памяти размазанными от стремительного бега многоцветными пятнами, пропитанными шумной музыкой из репродукторов в парке. Юрка дрался редко, прибегая к кулакам только в крайних случаях.
В те годы он много думал о девочках, но стеснялся своего малого роста. Влюбившись в какую-нибудь смешливое личико, он всячески скрывал своё чувство и прилагал все силы, чтобы держаться незамеченным. Он ходил в кино, где на экране скакали могучие рыцари, устремляясь навстречу своим любимым, и где ковбои дробили друг другу челюсти, защищая честь заезжей красотки. Эти образы надёжно осаждались в его памяти, и день ото дня он видел себя в мечтах скачущим на высоком белом коне с длинным кнутом в одной руке и сверкающим револьвером в другой. Он никогда никого не убивал в своих фантазиях, но одним своим решительным видом распугивал всех недругов и обидчиков на глазах у собравшейся стайки нравившихся ему девочек. И они непременно вскидывали умилённо руки, внезапно осознав всю свою вину за то, что раньше не замечали Юрку. Он же гордо кивал им, прощая их глупость, но не спускался к ним и уносился прочь под величественную музыку.
Оставаясь один, Юра обязательно извлекал из стоявшей возле кровати тумбочки тетрадь и принимался тщательно записывать в неё прыгающим почерком коротенькие истории, глядя куда-то в пространство, словно следя за каким-то действием. Иногда он оставлял на странице лишь несколько фраз, которые вдруг пришли ему в голову и которые казались необычайно красивыми. Он не сумел бы объяснить никому, что заставляло его сочинять — призывный, властный голос этого почти ритуального действия был силён, но при этом был совершенно бесформенным, необузданным и не поддавался никакому анализу. Юрка просто нуждался в том, чтобы излагать свои мысли на бумаге, компоновать из них улицы и проспекты с бегущими по ним словами, пускать вслед за одними строчками другие, слыша, как они шуршали, шелестели, перешёптывались. С того самого момента, как его научили в начальных классах прорисовывать непослушной авторучкой буквы на бумаге, он ощутил настоящую потребность в оживлении этих букв.
Откуда приходили образы? Юрий не знал. Он ничего не знал и не понимал. Он был уверен в одном: он видел то, что другие не видели. И от этого его мир разрастался до необъятных размеров.


***


Подростковый период остался позади, когда на выпускном вечере в школе отзвучал прощальный вальс. Жизнь как-то сразу наполнилась иным ритмом. Недавние друзья звонили по телефону всё реже и реже, у всех появились новые заботы — кто-то искал работу, кто-то поступал в институт. Те, кто надеялся успешно справиться с этими заботами, пребывали в уверенности, что перед ними в недалёком будущем откроются врата в мир благополучия.
Когда вступительные экзамены были успешно пройдены, Юра отправился отдыхать в деревню к родственникам, которых считал седьмой водой на киселе. Он почти не знал их, видел раза два или три за всю жизнь и ехал не столько к ним, сколько из Москвы, ехал подальше от прежних знакомств, чтобы подвести тем самым черту под всем, что было раньше.
— Торопишься жить, Юрка, — сказал ему на это Николай Петрович.
А Юрке казалось, что новая жизнь требовала новой точки отсчёта. Он не подозревал, что однажды ему жуть как захочется вернуться в эту прежнюю жизнь, но он не сумеет не только возвратить прошлое, но даже отыскать телефоны бывших приятелей.
До сих пор он не знал женского тела. В десятом классе он сильно влюбился в девочку по имени Аня, но не осмеливался приблизиться к своей избраннице. Она училась в параллельном классе и часто сталкивалась с Юрой на переменах, но ни разу они не перекинулись ни единой фразой. Мишка Фраер, заметив страдания несчастного влюблённого, решил помочь ему и спросил однажды, когда они в туалете дымили дешёвыми сигаретами:
— Слышь, Юрец, кто тебе нравится настолько, чтобы ты хотел выебать?
Настолько Юре не нравился никто, тем более Анечка. Она казалась ему созданием нежным и ранимым, как цыплёнок. Он был уверен, что она сочиняла лирические стихотворения и рисовала акварельные облака. Произнесённое Мишкой Фраером слово не просто не имело к ней отношения, но будто утягивало её ангельский образ на дно вязкого болота.
— Ну, нравится мне одна, — неопределённо ответил Юра, — только не так...
— Чего ты бледнеешь, как молокосос дешёвый? Знаю я, на кого ты пялишься. Весь класс уже в курсе. Да и Анька твоя сама по тебе сохнет.
— Не может быть.
— Может. Небось, от одного желания давно уже забеременела, — засмеялся Мишка, морща свой длинный нос. — Ладно, не кривись, не кривись.
— Аня не такая, — нахмурился влюблённый.
— Такая или не такая, меня не волнует. Сегодня чувихи обещали привести её в парк, мы там на «пятачке» собираемся вечером потусоваться. Так что всё в ажуре. Они ведут её, а мы — тебя. Вот вы там и поворкуете...
Поворковать Юре с Аней удалось, но очень скромно. Они долго гуляли, держась за руки, и он нёс её сумку. До поцелуев дело не дошло ни в тот вечер, ни в другой. Любовь осталась воздушной. Вспоминать о ней было приятно.
Теперь всё поменялось. Школьные декорации остались в прошлом, казалось, что вместе с ними ушло со сцены и детство, скрывшись позади занавеса, имя которому — время. Выпускники шагнули в дверь взрослого мира и спешно предпринимали шаги, чтобы соответствовать этому миру. Юра ничем не отличался от других в этом смысле. В качестве первого рубежа, который требовалось преодолеть на заслуженном отдыхе, было постижение женского тела. Время лирики ушло. Наступила эпоха плоти.
В соседнем доме он увидел Марину, стройную девушку одного с ним возраста. Она тоже отдыхала, поступив в институт, и тоже ждала новой жизни. Их желание оказалось взаимным. Юра чувствовал себя довольно уверенно и Марину воспринимал, как если бы она была преподнесённым ему подарком за первый пройденный отрезок жизни.
Во время очередной прогулки он увлёк девушку в заросли орешника, подальше от дачного посёлка, поближе к дикой земле, покрытой жёсткими стеблями густой травы. Там, в густой тени, усеянной мелкими солнечными брызгами, они оба впервые занялись любовью, делая это неуклюже, барахтаясь, как подброшенные высоко в воздух лягушки. Но день изо дня их движения становились более уверенными, понимающими, и к моменту расставания в глазах Юрия уже не осталось и следа от смущённого нетерпения.


***
******

Отношения с Катериной были самыми нелепыми из всех, которые когда-либо складывались у Юры с представительницами женского пола.
С Катей он был знаком с раннего детства; виделись они от случая к случаю, когда их родители ходили в гости друг к другу. Но пришла пора любовных похождений, и Катя стала встречаться с Юрой чаще. Между ними не возникло любви, но дружба перестала быть дружбой, превратившись в чувство, значительно больше напоминавшее любовный флирт. Звучало много интригующих слов, происходили весьма откровенные беседы, но о ни о каком физическом контакте речи никогда не заходило, будто он был просто невозможен.
Однажды её родители уехали в отпуск, и она пригласила Юру в гости.
— Можно с ночёвкой, если ты никуда не спешишь, — уточнила она.
В каждой из трёх комнат стояли пепельницы, буквально заваленные окурками и похожие на мусорные горы. Раздавленные сигареты рассыпались из них со стола.
— Похоже, у тебя был пир, — сказал Юра.
— Гуляли, — подтвердила она. 
— А убрать мусор тебе ломотно? — усмехнулся он, бесцеремонно оглядывая фигуру девушки с ног до головы. Она была  в лёгкой блузке синего цвета и короткой белой юбочке, вызывающе обтягивавшей круглую девичью попку. Попка у Катерины была замечательной, равно как и грудь, отличавшаяся редкой для семнадцатилетнего существа пышностью.
 Она постелила чистые простыни на широкой родительской постели, тщательно взбила подушки, облачилась в длинную ночную рубаху с кружевными оборками на просторных рукавах и ушла в соседнюю комнату играть на пианино, покуда Юра устраивался на кровати. Поведение подруги не вызвало у него никаких вопросов. Если она решила провести с ним ночь, значит, так тому и быть. Женщина полна загадок, как сказочный лес.
— Ты долго еще будешь бренчать? — крикнул он, потягиваясь на прохладной простыне.
— Иду.
Катерина вошла в комнату абсолютно спокойная с виду, хотя в её глазах Юра заметил напряжение. Она легла не сразу. Сначала присела на край кровати спиной к юноше. Он осмотрел её прямую спину под нежной полупрозрачной тканью. Затем она, будто приняв какое-то решение, откинулась на спину и натянула на себя одеяло по самый подбородок.
— Я тушу свет? — спросила она.
— Валяй.
Щёлкнул выключатель на ночном столике. Лампа, сделанная под старинный газовый фонарь, погасла. По стенам и потолку комнаты поползли блики улицы.
— Знаешь, — заговорила Катя, — я хочу, чтобы мой муж был для меня первый мужчина.
— Что? Это шутка или как?
— Нет. Я серьёзно. Я понимаю, что это звучит глупо, но я бы так хотела.
— Какого же беса ты меня пригласила на ночь, Катюха? — он повернулся на бок и приблизился к ней. На её белом лице чернели два широко раскрытых глаза.
— Не знаю...
— Так дело не пойдёт.
Он приподнялся над её головой, пристально разглядывая лицо девушки, такое непохожее на себя в ночной синеве. Её губы приоткрылись.
— Мы с тобой никогда не целовались, Кать...
— Никогда...
Он опустил свои губы на её рот и почувствовал кончик её языка и её зубы. Но то не был ещё поцелуй. Просто сближение. Первое сближение. Первое знакомство давно знакомых людей. Знакомство с новой стороны. И по его телу пробежала искра. Юра раскрыл рот настолько широко, насколько мог, и захватил максимум девичьего лица, после чего медленно свёл губы вместе, превращая блуждание губ во влажный поцелуй, пробуждающий похоть. 
Катя попыталась что-то сказать, но получилось лишь глухое мычание.
— М-м-м, — ответил Юра. Его правая рука быстро спустилась вниз по её телу и без особого труда подняла подол ночной рубашки, под которым трепетали холодны ноги и бёдра Катерины. Она попыталась было остановить его руку, но без видимой охоты.
— Ты постелила нам вместе, Катька, — прошептал он, — ты не имеешь права сопротивляться, это просто подло с твоей стороны.
Она смотрела на него огромными глазами, которые в темноте казались ещё больше, и этот взгляд, полный одновременно ужаса и жажды познаний, остался в памяти Юрия на всю жизнь.
— Трусиха... и бесчестная девчонка...
— Я хочу, Юр... Я на самом деле хочу, но я не могу. Я уже сказала тебе...
— Помню: твоя девственность принадлежит твоему будущему мужу, — прошептал он, не прекращая мягко оглаживать внутреннюю сторону её бёдер, — но зачем же ты позвала меня, зачем уложила рядом с собой?
Через несколько минут он потянул ночную рубашку вверх, и девушка послушно вскинула руки, помогая ему избавиться от невесомого одеяния. 
— Твоя девственность... Она останется при тебе, Катюша...
— Я прошу тебя...
— Такой сволочной девки я ещё не встречал...
Она лежала рядом с ним, открытая всем его прикосновениям, тонкая, вытянутая, с круглыми мягкими грудями, плоским животом, чёрными немигающими глазами. Руками и губами он терзал её груди, ощущая вкус её кожи и отверделость крупных сосков. Не меньше часа прошло в изнуряющей любовной игре, окутанной звуками шуршащих простыней и глубокими девичьими стонами.
— Всё, милая, — сказал в конце концов он, — хватит...
Перекувыркнувшись в кровати, он резко ткнулся ртом в её влажную промежность и языком проник в девичьи недра. Она вскрикнула. Он приподнял свои бёдра и стянул с себя трусы. Ствол его мужского орудия в полной готовности качнулся перед лицом Катерины. Не думая о том, будет ли девушка способна ублажить его, Юра встал на четвереньки и продолжал работать языком. Через несколько минут он почувствовал прикосновение её пальцев на своём теле. Она трогала его неумело и боязливо, то стискивая основание, то хватаясь за кончик, иногда она прижимала его к своей щеке.
 — Я боюсь, — донёсся до Юры её захлебнувшийся голос.
Но после этих слов она взяла его губами.
— Твоя девственность останется при тебе, — повторил Юра, запыхавшись.
Она всхлипнула в ответ и жадно обняла его бёдра. Природное знание сценария любовной пьесы вдруг словно пробудилось в ней, и Катя ритмично задвигала пальцами.
Извергнулся он в сторону, ловко освободившись от её рта и рук.
— Зачем ты отодвинулся? — спросила она через несколько минут, отдышавшись.
— Катюха, я же не знаю, понравится ли тебе этот вкус, — засмеялся он.
— Я хочу попробовать.
— Похоже, ты серьёзно готовишься к замужеству, девочка.
— Я хочу знать всё. Спросить мне не у кого. Подруг у меня нет. Да мне и признаться стыдно, что я до сих пор ни с кем не была... В институте девчонки об этом только и шушукаются, хвастаются новыми парнями...
— Да, — отозвался он, — в некоторых кругах девственность никогда не была в почёте.
— Почему так? Разве это плохо?
— А разве это хорошо? Ты сама-то как думаешь? — Он потянулся. — У тебя тело давным-давно созрело, а ты искусственно не даёшь ему получать то, что ему надо. У тебя просто мозги набекрень поедут однажды. По-моему, ты глупишь... Ладно, я схожу в душ.
— Я всё правильно сделала? — Катя остановила его за руку.
— Правильно.
— Можно ещё?
— Сейчас я вернусь...
Так прошли три ночи — ночи, подарившие им обоим глубочайшее удовлетворение. Как ни странно, эти отношения показались им обоим абсолютно естественными и закономерными и были даже в чём-то более интересными, чем привычная сексуальная связь. Будучи любовниками, Юрий и Катерина настоящими любовниками всё же не являлись.
— Скажи, — спросила она, — а если бы у тебя была жена, то это считалось бы изменой?
— Я думаю, что большинство жён сочло бы изменой уже тот факт, что муж потискал другую женщину за титьки или задницу. Впрочем, ты спроси у тебя. Ты ведь когда-нибудь будешь женой. Тебе виднее.
— Я бы хотела, чтобы у моего мужа была именно такая любовная связь, а не другая. Как-то спокойнее...
— Смешная ты девчонка, Катюша.


***


Учёба в институте шла своим чередом. Жизнь выглядела лёгкой и беззаботной. Один за другим приятели Юрия покидали систему координат холостяцкой жизни, окольцовывая пальцы тонким золотом и устраивая пышные свадебные застолья. Иногда Юрию казалось, что свадьбы случались чаще остальных праздников. Это было каким-то повальным увлечением, которого Юра понять не мог. Это была эпоха свадеб, банкетных залов, цветов, поздравлений и пьяных ссор.
Когда Игорь Петров, больше известный среди своих друзей как Петруша, объявил, что намерен жениться, Юра ничуть не удивился.
— В добрый час, Петруша, в добрый час. Только не забывай, что некоторые из наших корешей, успевшие расписаться на первом курсе, уже развелись.
— Юрик, я женюсь не для того, чтобы потом разводиться, — убеждённо ответил Игорь.
На свадьбе, устроенной в малогабаритной трёхкомнатной квартире Петровых, Юра увидел среди гостей Татьяну Зарубину. Он часто встречал своих знакомых в компаниях, где не ожидал их увидеть, и потому утвердился в мысли, что мир тесен. И всё же появление Татьяны в квартире Петруши немало удивило Юрия. Удивила и её внешность. Густо-чёрные глаза, тёмный разлёт бровей и подлинно золотые волосы — не раскрашенная солома, а натуральное шёлковое золото. Чудесное существо!
— Вот так встреча! Здравствуй, Танечка, — обрадовался он. — Какими судьбами? Давно тебя не видел...
— Года два, — девушка улыбнулась.
— Ты похорошела, повзрослела. Даже не похорошела, а стала просто шикарной, — сказал Юра с искреннем восхищением. — Где же были мои глаза раньше?
— Раньше твои глаза упирались в Лариску Краснову, — ответила Татьяна, оттенив свои слова капелькой ядовитой краски, — и в Машку Фролову тоже.
— Извини. Но когда нам семнадцать, то пятнадцатилетние девочки кажутся нам слишком маленькими. Однако проходит время, и те, кто был вне поля нашего зрения, вдруг делаются исключительно привлекательными и начинают дразнить нас своей красотой, — Юра состроил виноватую мину. — Прости старого друга, Танюша.
— Прощаю и разрешаю тебе по старой дружбе немного поухаживать за мной, — девушка изящно потрепала его по плечу ладошкой. — Кстати, познакомься. Это мой друг, его зовут Олег.
Стоявший справа от неё высокий парень ощупал Юрия прозрачными глазами и кивнул. Молодые люди пожали друг другу руку. В пожатии Олега чувствовался вызов, Юрий не понравился ему.
Через час Юра подошёл к Татьяне:
— Танюха, твой чувак меня донимает. Я не понимаю, в чём дело, но он категорически против того, чтобы я с тобой танцевал, — Юра удивлённо пожал плечами, — и сказал мне об этом открытым текстом.
— Не обращай на него внимания.
— Но он, видишь ли, угрожает мне. Я бы не хотел испортить вечеринку Петруше. Не знаю, насколько ты хорошо знаешь эту семью, но я-то с Петрушей ещё в интернате корешился, у нас давняя дружба. Если ты здесь случайный человек, то ...
— Не переживай ни за что, — твёрдо ответила Таня. — Если Олег будет наглеть, я разрешаю тебе надавать ему тумаков.
— Таня, милая, ты не знаешь, ты не представляешь, насколько ты мне вдруг понравилась, но мне не нужно твоего разрешения для того, чтобы сломать кому-либо хребет. Просто я не желаю портить вечер Петруше, набив морду его приятелю, поэтому скажи мне, кто здесь чей знакомый: ты дружишь с Петрушей или этот Олег?
— Я, — улыбнулась она, — Олег просто при мне.
— Тогда мои руки развязаны. Этот расклад меня устраивает.
Юра чмокнул девушку в щёку и скрылся в коридорной толпе. Минут через пять он увидел над собой белобрысую голову Олега и его хамоватую улыбку.
— Старик, нам надо поговорить, давай выйдем.
— Разве есть тема для разговора? — Юра пожал плечами.
— Не валяй дурака, ты прекрасно понимаешь... Или ты сдрейфил? — улыбка на лице Олега сделалась ещё более хамской.
— Если ты настаиваешь... Пойдём на лестничную клетку, чтобы здесь не шуметь.
Юра был уверен в себе. Вот уже третий год он регулярно занимался карате и мог постоять за себя.
Схватка была короткой. Двумя быстрыми ударами в наглое лицо Юрий сбил Олега с ног. Падая, тот стукнулся белобрысым затылком о стену. Наглость испарилась, но Олег не остыл.
— Ты просто сволочь, — прошипел он, наливаясь злобой, — крутого строишь из себя?
— А у тебя дурные манеры, — ответил Юра. — Надеюсь, на этом разговор закончен?
Олег поднялся, сжимая кулаки, но не сделал ни шагу в сторону соперника, испытав внезапный прилив сильного головокружения. Он прислонился к стене и прикрыл глаза.
— Головка бо-бо? — сочувственно спросил Юра и пошарил в кармане в поисках носового платка. — Ладно, пойдём в хату. Возьми-ка платок, а то у тебя из носа течь начинает.



***


Поднявшись на очередную ступень по лестнице жизни, Юрий обнаружил себя в тесном пространстве конторы, уставленной столами, заваленной бумагами, загромождённой компьютерами, пронизанной шумом человеческих голосов, принтеров и телефонных звонков. Фигуры в белых рубашках, чёрных пиджаках и строгих платьях переходили из комнаты в комнату с видом собственной значимости, в воздухе носился запах духов, лосьёна для бритья. растворимого кофе.
Всё, что было в жизни Юрия до прихода на работу, оказалось мимолётным видением. Теперь пришло горькое пробуждение. Пришло навеки. Наступила серая явь. Сухая рутина. Существование в кольце бесконечного хождения с работы и на работу. Муторное прозябание в размеренном ритме конторских дел ради нескольких свободных часов вечером. Двадцать два года, оставленные позади, были единственным светом, но этот свет шёл из-за спины. Об этих годах можно было вспоминать. Их можно было ставить перед собой и стремиться к ним, как если бы они ожидали в будущем, а не лежали в недосягаемом прошлом. И эта память, выставленная Юрием вперёд, как маяк, оживляя новоиспечённого клерка, одновременно с тем медленно убивала его.
— Юрка, послушай меня, — говорил ему отец, — жить прошлым нельзя. Никак нельзя. Мечты о прошлом — это слёзы. А слёзы не помогают в жизни.
— Но мне так плохо, пап, невыносимо плохо. Я думал, что жизнь... что жизнь дана для того, чтобы жить, чтобы успевать думать, успевать творить... А тут...
— Разве ты не успеваешь думать? Что мешает тебе? — спрашивал Николай Петрович.
— Как только я начинаю думать, я понимаю, что я не живу. Это не жизнь. Это убивание жизни. 
— Ты хочешь сказать, что я, дотянув до пятидесяти с лишком лет, вовсе не жил? Я вкалывал, между прочим, как вол, чтобы ты мог получить что-то...
Николай Петрович нахмурился, не зная, как ответить сыну. Юра похлопал его по руке.
— Должно быть, у тебя другое отношение к жизни, пап, — предположил он. — Тебе нравится быть начальником?
— Да, нравится. И тебе понравится, когда подтянешься по служебной лестнице, — убеждённо сказал отец. — Всему своё время.
— Нужно ли это время, пап? Нужно ли вообще это всё? — Юра был грустен. — Мне бы куда-нибудь в тайгу, жить там, промышлять охотой, приносить в дом мясо, есть, спать, просыпаться с первыми лучами солнца.
— Ты полагаешь, что это так просто?
— Физически, конечно труднее, а в остальном...
— И ты мог бы жить животной жизнью? — перебил отец.
— А разве мы не животную жизнь ведём? Разве наши одежды делают нас людьми? Мы так же жрём и срём, как самые первобытные люди... Я вот что вдруг понял. Они — дикари то есть — жили и живут трудно, очень трудно. Ни о каких удобствах нет речи. Жизнь их — непрерывная борьба за существование. Всё так. Но им легче, чем нам, ведь у них же нет никаких целей — только жить. А мы мечтаем о свободном времени, об отдыхе, о развлечениях... Мы боремся не столько за жизнь, сколько за всякие блага, мыслимые и немыслимые. И это — величайший самообман.
— В чём-то ты прав, Юрка, конечно, прав. Но ты пока ещё остаёшься максималистом. Я понимаю, что за этим скрывается.
— Что?
— Твоя работа. Она сковала тебя, отняла возможность жить в своё удовольствие. Студенческие годы — пора сладкого безделья. К сожалению, эта пора нас сильно развращает. Как ты понимаешь, я тоже прошёл через всё это. И вот я перед тобой, и я уверен в том, что ты справишься со своей хандрой.
— Пап, это не хандра.
— А что?
— Я не хочу быть клерком, мне не нравится составлять конъюнктурные листы, готовить контракты. Я никогда не полюблю этого, — Юра состроил кислую гримасу.
— Может быть, дёрнем с тобой по коньячку? — Николай Петрович сходил к шкафу и вернулся с тёмно-зелёной пузатой бутылкой. — Ты говоришь, что не любишь конторскую работу. Но ведь ты учился именно ради такой работы.
— Я был глуп. Я не видел дальше собственного носа.
— Слова не мальчика, но мужа. Это честно, — отец дзынькнул бокалом о бокал.
— Я спутал состояние жизни с состоянием обеспеченности. Я не хотел, чтобы что-то менялось, мне нравилось катиться по накатанной... Уют, квартира, магнитофоны, деньги... Мне не хотелось, чтобы что-то изменилось. Я и сейчас не способен ничего поменять.
— А чего бы ты хотел?
— Наблюдать.
— Наблюдать? За кем?
— За всеми. Смотреть на людей, вычленять из толпы их походку, лица, вылепливать их характеры, исходя из их поведения, и складывать из этого истории, — глаза Юры загорелись.
— Ты всё ещё сочиняешь иногда? — спросил Николай Петрович.
— Сочиняю, сотворяю мой собственный мир. И там, в этом никому невидимом мире, я свободен от всего. 
— Послушай, Юр, — отец подался вперёд и задумался, — я должен попросить у тебя прощения. Возможно, я сильно виноват перед тобой.
— То есть? — удивился Юра.
— Я никогда не спрашивал у тебя, что ты пишешь, — Николай Петрович опустил глаза, — и никогда не просил почитать. Мне всегда думалось, что это просто блажь. Но тебе уже двадцать два года, а блажь не проходит. Похоже, я ошибался. Возможно, ты делаешь что-то серьёзное. Как бы там ни было... Не прекращай своего сочинительства... И дай мне сегодня что-нибудь прочесть.
Это был их последний разговор.
Ночью Николай Петрович умер. Скончался, не позвав на помощь и не попрощавшись. Около его постели осталась включённой лампа, лежала стопка листков, которые Юра дал отцу накануне.
На похоронах плаксиво играл оркестр. Пахло землёй, и откуда-то из-за спины Юрия доносился оглушительно неуместный запах одеколона. Всё было как-то ненатурально, словно на театральной сцене с условными декорациями.
Через несколько дней Юрий внезапно осознал весь ужас произошедшей в его жизни перемены. Всё, что было связано с отцом, не могло больше повториться. Все проблемы, что прежде лежали на отцовских плечах и существовали для Юрия в каких-то неосязаемых формах, приобрели отныне вес, стали плотными и абсолютно реальными. Рухнула стена, принимавшая на себя все удары и ограждавшая Юрия от возможных невзгод. Даже живя в интернате, Юрий считал себя под отцовской защитой, хотя Николай Петрович находился в другой стране. Юрке казалось, что стоило позвать его, отец бы бросил работу и примчался бы к нему, чтобы выручить из беды.
Теперь мир внезапно расширился, окрасился в новые цвета, приобрёл незнакомые формы, обнажил множество неведомых дотоле острых углов, распахнул чёрные пасти опасных закоулков. И это не доставляло Юрию никакой радости. К своему ужасу он понял внезапно, что означали слова «домашний ребёнок», некогда имевшие абстрактный смысл. Теперь эти слова указательным перстом упирались прямо ему в лицо.
— Эх, папа, папа, — повторял Юра каждый вечер, сидя за столом и тупо глядя в стену перед собой.


***


Новогодний праздник на работе не развеял растерянности, которой был охвачен Юра. Сослуживцы смеялись и пили шампанское, но Юрию Полётову было грустно. Грусть затопила всё вокруг, все углы, все шкафы, все выдвижные ящики. Грусть переливалась через подоконники наружу и заполняла даже улицы.
— Старик, встряхнись, — дружески подтолкнул Виталий его в спину, — жизнь продолжается. Ты должен взять себя в руки.
— У меня маленькие руки, я не умещаюсь в них, — усмехнулся Юра.
— Ты уже шутишь? Вот и здорово! Давай выпьем! С наступающим тебя!
Из шумной толпы появилась молодая женщина, чем-то напоминавшая мартышку.
— Полётов, давай станцуем?
— Давай.
Он держал её за кисти рук, а она норовила прижаться к нему животом.
— Слушай, Полётов, кончай киснуть. Мужик ты или не мужик? — проговорила она, улыбаясь огромным ртом.
— Я не кисну, Люсь, я уже давно раскис.
— Вот и зря. Отца ты уже не вернёшь. Зато настроение твоё делает ему хуже, — сказала Люся.
— Хуже? Кому? — не понял Юра.
— Твоему отцу. Умершие не любят, чтобы по ним лили слёзы. Наши слёзы не позволяют им уйти в лучший мир, — она громко чмокнул Юрия в губы.
— Откуда ты знаешь?
— Я изотерик, — голосом заговорщика ответила Люся.
— О, — он понимающе закивал и снова погрустнел.
— Прекрати вянуть, Полётов! — Люся взяла его рукой за подбородок. — Ещё раз спрашиваю тебя, мужик ты или нет?
— Допустим, мужик.
— Тогда пошли.
— Куда?
— В мой кабинет, — она имела в виду кабинет секретаря, где находилось её рабочее место.
Она быстрым шагом провела Юру по коридору и спустилась по лестнице. Внизу тоже гуляли, но чуть тише, чем на втором этаже. Юра послушно прошёл за женщиной в комнату, тупо глядя ей в затылок.
— Ну вот, — она повернулась.
Запах вина и накрашенных губ проникал Юрию в ноздри. Дымчатые глаза влажно всматривались в его лицо, молча призывая к действию.
— Милая обезьянка, — проговорил он одними губами.
Она не поняла, но в ответ приподнялась лёгким толчком стройных ног и уселась на краешек канцелярского стола, сдвинув ягодицами стопку писем. Над головой рассыпались пляшущие перестуки множества каблуков — народ веселился этажом выше.
Люся потянула Юрия на себя, высвободив руки и мокро припала к его рту, что-то мыча. Пьяное женское дыхание ударило ему в горло. Её лицо заслонило пятна вечерних фонарей на стене, качнулось вверх, облизало горячим языком его щёки, засыпало густыми волосами. Люся дважды дёрнулась, что-то делая руками, и он почувствовал её пальцы на своих брюках. Краем глаза он различил её голые бёдра и складки поднятой вверх юбки.
— Какой у них там галдёж наверху, правда? — шептала она. — Правильно, что мы смылись сюда... Ну же, давай, ты ведь готов...
Юрий увидел мутное длинное очертание, протянувшееся от разнузданных штанов к белой полоске кружев между разведёнными женскими ногами, и подумал, что такое бельё женщина никогда не наденет без умысла. Юрий прислонился тяжёлым лбом к её голове. Одной рукой она оттянула кромку своего тонкого белья, другой властно подвела к себе надутую мужскую трубу и ткнула её в истекающую жаром плоть. Юрий подался бёдрами вперёд, и в лицо ему ударил громкий томный вздох, почти вскрик.
Прорвавшейся наружу страсти вторил из-за стены дружный смех.
— Только бы не вошли, сволочи, — проговорила сквозь зубы Люся.
В ту же секунду вертикальная полоска света, падавшая сквозь щель притворённой двери, расширилась, проявив нелепые синие цветы на обоях, и чья-то тень застыла в жёлтой проекции двери на стене.
— Володя! — взвизгнула Люся, увидев своего мужа за спиной у Юрия.
Юра не успел оглянуться, как его развернули, вырвав из мягких глубин...
Пощёчина продолжала звенеть в воздухе, хотя ощущение чужой руки на щеке давно исчезло. На сердце не было ни обиды, ни досады. Юрий взглянул на расстёгнутые брюки и удивился, что его инструмент оставался возбуждённым. 
— Сейчас бы бабу, — прошептал он.


***

Зима лютовала, над улицей висел пар. Порывшись в карманах в поисках сигарет, Юра обнаружил лишь пустую пачку и выбросил её. Кто-то тронул его за плечо.
— Юра, это ты? Здравствуй! Я тебя не сразу узнала в этой шапке.
Перед ним стояла, блестя чёрными глазами, Таня Зарубина. Вся в густых мехах, на шее жемчужины в три нити, волосы на непокрытой голове рассыпаны золотом.
— Надо же! — удивился Юрий нежданной встрече, потянулся к ней и рассеянно, будто не осознавая своих действий, поцеловал ей обе руки. — Ты зря в такой мороз с непокрытой головой. Да и шею прикрыть надо... Как у тебя дела? Учишься?
— На психолога. Скоро заканчиваю... А я замуж вышла... два месяца назад, — объявила она и тут же смутилась. — Мы только что из путешествия вернулись. Из Австралии.
— Поздравляю, — ответил он неуверенно. — Как-то это странно. Кто же он? Впрочем, что мне за дело?
— Разве тебе не интересно узнать? — кокетливо спросила она.
— Интересно? Почему меня должен интересовать чужой муж? — и тут на него нахлынула тяжёлая волна необъяснимой ревности. — И кто же он, этот счастливчик?
— Значит, всё-таки счастливчик? Признаёшься? — приблизила Таня своё лицо к Юрию и легонько ткнула ему в грудь указательным пальцем. — Завидуешь? Между прочим, ты с ним знаком.
— Я твоих друзей не знаю.
— Ты помнишь тот вечер у Петруши? Ну, когда к тебе пристал парень из-за меня?
Юра ждал продолжения, ощущая нарастающее с каждой секундой беспокойство.
— Ещё бы не помнить! Не может быть, чтобы этот долговязый в зелёном пиджаке. Его, кажется Олегом зовут?
— Почему ты злишься? — обиделась она, и он понял по её интонации, что личность мужа установлена правильно.
— Я не злюсь. Мне-то что? Он хоть пиджак свой отмыл от крови? — Юра злобно оскалился. — А то нос у него протёк основательно.
— Я и не обижаюсь. Я ведь хотела, чтобы кто-нибудь ему по физиономии съездил, на самом деле хотела. Слишком уж он заносчивый был, высокомерный, очень много о себе воображал. Ему следовало навалять, согласись. Но я не знала, как это устроить. А тут, понимаешь, такая удобная ситуация. Только ты не подумай, что я тебя использовала, нет. То есть я, конечно, воспользовалась твоими услугами, это  верно. Но ведь ты не только из-за меня отлупил его, ведь так? Ты его за наглость, да?
— Ну, знаешь, я всякое видывал, но это... — Юрий растерянно повёл руками. — Всё-таки твой будущий муж. Ведь вы уже решили всё тогда? Конечно! Как же иначе! Ну ты, Танечка, выдала номер!
— Юр, ты не подумай, что он на самом деле плохой, нет, вовсе нет. Он ведь милый очень в действительности, умный, способный.
— Правда? — Юрий вдруг угас и вяло махнул рукой. — Да мне-то что? Ты два месяца назад счастье обрела, а я потерял единственного близкого мне человека. Мой отец умер. У меня больше никого нет.
— Ой! Прости... Как же так? Неужели Николай Петрович...
— Перед самым Новым Годом. Праздник получился... Да что там... Этого не понять. Я и сам ничего не понимаю, всегда считал себя стойким, крепким, всезнающим, а оказался слабаком сопливым. Ничего-то мои кулаки не стоят в действительности. Что мне от них пользы?... Подумаешь, разбитый нос твоего Олега, — Юрий замолчал, его глаза затуманились. — Знаешь, мы ведь с тобой на самом деле люди-то чужие, в детстве резвились на даче вместе да в компании разок гуляли... Я не могу признаться никому из друзей, а тебе скажу. Тебе — постороннему человеку. Грош мне цена. Не устою теперь я, когда батя ушёл. Плохо мне. Тошно. Ничего не могу поделать. Сдохнуть хочется. Оглядываюсь и ничего не понимаю вокруг. Как же так? Что это за жизнь такая? Ради чего? Был бы пистолет...
— Что ты говоришь такое? Я не верю тебе, — взволнованно заговорила она, положив руку ему на губы. — Нельзя так думать.
— Нельзя?
— Ты же сильный. Надо держаться.
— Это пустые слова. Ты сможешь ли удержаться, когда под тобой всё рухнет разом? Все этажи, сколько бы их ни было внизу! Откуда тебе знать? У тебя всё хорошо, муж вон появился, высокий, блондинистый, я уверен, что родители хорошо пристроили его или вот-вот организуют ему тёплое местечко... У меня тоже всё было так. Но теперь... Во что верить, когда само качество и смысл жизни меняются, а то и вовсе исчезают?
— Это не так, Юрочка, жизнь остаётся жизнью, — Таня прильнула к нему в порыве своей неуверенности и обняла.
— Вот, вот, Танюша. Жизнь остаётся жизнью. Таким же бессмысленным существованием, каким была прежде. Я согласен, что ничто не изменилось. Просто одним, двумя, тремя или двумя сотнями людей вдруг сделалось меньше. И нигде не остались звучать их живые слова, нигде не сияют их живые улыбки. Только красивые безжизненные фотографии.
— Нет, нет и нет! Всё займёт свои места, жизнь возьмёт своё.
— Возьмёт? Да, да, возьмёт и уложит в ящик... О чём ты говоришь, Танечка?
— У тебя появится женщина, милая, хорошая, страстная, и она вселит в тебя уверенность. Я точно это знаю! — воскликнула Таня с жаром.
— Женщина? Женщина... Ты ведь женщина, Таня! Помоги мне! Хочешь помочь мне? Я гибну. Никаких сил не осталось. Даже не предполагал, что могу так раскиснуть. Плакать хочу.
— Что я могу сделать для тебя, Юрочка? — она с готовностью положила свои ладони ему на руку.
— Ты права, мне нужна женщина. И ты повстречалась мне сегодня не случайно, я это точно сейчас понял. В тебе таится живительная сила какая-то. Не отказывай мне, пожалуйста.
Она отняла руки.
— Да ты что? Ты шутишь? Как я могу? Я ведь едва из загса вышла. Да и вообще... Странно это, Юра...
— Ты же улыбалась мне, когда подошла. Ты только что говорила о вере в жизнь, чёрт возьми. Ты только что сама говорила о женщине. Ты... Как же ты можешь отказать мне?
Он цепко схватил её за локоть и потащил за собой. Таня упиралась, но всё же двигалась за ним мелкими шажками. Понизив голос до возмущённого шёпота, чтобы не привлекать постороннего внимания, она продолжала отказываться во всевозможных выражениях, но передвигала ноги следом за Юрием, скользя то и дело каблуками по гранитному полу метро. И вдруг она крикнула громко:
— Хватит! Ладно, — и тут же едва слышно продолжила, — ладно, я пойду с тобой. Но ты должен понять, что это из... Не подумай, что я... Я ведь вообще до Олега, то есть до свадьбы, то есть... Одним словом... Я тебе просто товарищ, друг, хоть и женщина... Ты понимаешь меня?
А через пятнадцать минут она уже лежала на спине поперёк широкой кровати посреди мрачной комнаты, придавленная его голыми животом и бёдрами и вбиваемая сильными движениями в мятую перину. Горячие капли пота падали ей на щёки с его склонённого лица. Между расставленных ног безумствовал скользкий бес, выворачивая её наизнанку.
— Что я делаю? Что я делаю? — повторяла она. — Как я могу? Как я могу?
Первая атака прошла быстро, и Юра, не теряя бдительности, несмотря на своё разбитое состояние, вырвался из недр Татьяны за пару секунд до того, как из него хлынула горячая белая лава. Он опустил голову и впился зубами ей в шею, не больно, но сильно. Наверное, так кусают влюблённые вампиры, промелькнуло у Тани в голове. Она шевельнулась под ним и почувствовала, как по её животу перекатился его тяжёлый орган, не потерявший своей упругости.
— Ты как? — спросила она, не зная, что ещё спросить.
— А ты? — спросил Юра и рукой подвёл себя к краю её бездны.
— Сколько времени? — спросила она бездумно.
— Времени? Тысячи лет позади...
Он провёл тыльной стороной ладони у неё между ног, и опять вошёл в неё. Так повторялось снова и снова.
Повинуясь властным движениям его рук, она перевернулась на живот и увидела перед собой большое зеркало в массивной деревянной раме. В пыльном старинном стекле мутно отражалось измученное наслаждением лицо, её блестящие чёрные глаза, раскрывшийся рот. Обрушившийся на пол ночной светильник испуганно подмигивал единственной неразбившейся из трёх ламп и бесцеремонно выхватывал из темноты голые плечи, вытянутые руки, молодые полушария девичьих грудей. При каждой вспышке Таня видела за своей золотистой головой запрокинутое лицо Юрия, мокрое от слёз.
— Не плачь, всё образуется, — пыталась шептать она, но пробудившаяся в ней страсть душила все её слова беспрерывными вздохами.
Перед глазами Юрия выгибалась нежная спина, из-под сияющей копны растрепавшихся волос струился желобок с мраморной резьбой позвонков, обрываясь возле двух мягких ямочек перед упругими сферами ягодиц. Крепкие мышцы длинных ног растянулись в стороны, дозволяя мужским пальцам любовно буравить топкую плоть, скрытую густой тенью. Юра упал лицом вниз, и его неутомимый язык жарко прильнул к промежности девушки.
Таня видела в пыльном зазеркалье, как время пульсировало в её бездонных чёрных глазах, то растягиваясь пружиной в вечность, то сжимаясь до неуловимого мгновения. Тёмное пространство комнаты билось над головой крыльями пойманной дикой птицы, вырывалось, то поднимая руки и ноги любовников к потолку, то швыряя бесформенным комом глины на самое дно гигантской кровати. Комната шумно дышала, раздвигала резиновые стены до невидимого горизонта и сжималась обратно, оглушительно и кроваво стучась в самый висок. Таня слышала, как дышало у неё внутри чужое тело, длинное и объёмное, полное обезумевшей жизни, налитое жидким чугуном, облепленное прожилками и складками, воспевающее любовь и молящее о любви.
Юра рванулся назад и оставил после себя гудящую пустоту. Горячая жидкость хлынула из него в очередной раз Тане на ноги.
— Теперь уж хватит, — выпалила она сдавленным голосом. — Я должна уйти. Я больше не могу. Мне больше нельзя.
В дверях, когда она уже оделась, он вдруг с новой энергией заглотил ртом её губы, свалил с ног и овладел ею прямо в одежде, разметав по паркету густой мех шубы, ритмичными движениями вколачивая в пол. Затем он сказал:
— Можешь идти. Спасибо тебе.
— Ты забрызгал подкладку шубы, — ответила она. — Что я теперь...
— Прости, — оборвал он её мягким поцелуем, — прости.
В тот вечер муж устроил ей сцену ревности, обнаружив перед сном на её теле следы поцелуев. Он метался по комнате, несколько раз шмякнулся головой о стену, покрытую персидским ковром, пинал ногами заваленное цветными подушками кресло.
— Я верил тебе! Я боготворил тебя! А ты оказалась просто сучкой! До омерзения красивой сучкой! Какой же я болван! — Он несколько раз подходил к ней, замахиваясь кулаком, но не мог ударить её, чувствуя, что вся его огромная сила улетучивалась, когда он встречался с открытым взглядом жены. — Как же я мог поверить тебе? Я ждал столько времени, я терпел, не трогал тебя до свадьбы... А ты теперь... Оказывается, тебя нужно было лишь откупорить, как бутылку, чтобы ты сразу пошла по рукам. Ну какой же я идиот! И какая же ты мразь, Танька!
— Перестань кричать, — понуро отозвалась она. — Я не могу объяснить тебе ничего. Если сможешь перетерпеть, то перетерпи.
— Но как ты могла? — он уже в который раз повторял один и тот же вопрос.
— Я не могла. Это была не я, Олежек. Но ты не поймёшь. Я сама не понимаю.
— Ты его любишь? Кто он такой? Ради какой такой твари ты раздвинула ноги? Боже! Я не могу поверить! Какой-то вонючий самец был внутри тебя. Какой-то... Кто он? Откуда он взялся? Отвечай мне, сука, как это могло произойти? Я должен знать!
— Не сейчас, Олег, не сейчас. Поверь, мне очень плохо...
И в ту же секунду она вдруг усомнилась в своих словах: было ли ей плохо в действительности? Пожалуй, нет. Плохо было только из-за крика, поднятого Олегом. Плохо было из-за Олега. От всего остального ей было на удивление хорошо. Она бегло перелистала в памяти всё случившееся днём, и поняла, что ей захотелось пойти к Юрию. Пойти прямо сейчас, махнув рукой на свою молодую семью, даже если эта семья разрушится, как песочный замок под накатившей морской волной.
Олег продолжал шуметь, когда она поднялась с кровати и начала одеваться.
— Ты куда? Проветриться захотелось? Пойди, пойди проветрись. А когда возвратишься, ты расскажешь мне всё в подробностях. Я хочу знать обо всём: как это было, сколько это продолжалось, что ты думала в тот момент... Я должен знать всё, иначе я свихнусь. Ты понимаешь меня? — Олег выглянул в коридор, держась обеими руками за всклокоченную белобрысую голову, но Татьяна уже ушла.
Дверь в квартиру Юрия оказалась не заперта. Таня прошла внутрь и остановилась. Юра сидел за письменным столом и шевелил пальцами рук, словно нащупывая что-то в воздухе. Его голова была наклонена, глаза прикрыты.
Поначалу Таня испугалась, решив, что он тронулся умом, затем услышала его шёпот:
— Как же это... Лепестковые... Как лепесток... Снегопад лепестковый... 
Таня осторожно опустилась на стул, следя за каждым движением Юрия. Временами его губы переставали произносить слова вслух, но продолжали проговаривать их беззвучно, будто пробуя слова на вкус. Затем он вдруг хватал авторучку и начинал безостановочно писать что-то на бумаге, то и дело перечёркивая написанное. И после этого вновь застывал, вглядываясь в только ему видимую картину в пространстве перед ним.
Таня улыбнулась и прошептала его имя, но Юра не услышал её. Он был абсолютно погружён в своё состояние. Перед ним на бумаге разворачивалось действие, суть которого он ещё не понимал. Он отслеживал это действие, проникал в него, подбирая слова, как ключ к хитрому замку. Была таинственная нега в рождении через слова чьих-то поступков и в понимании того, что изложенное на листе бумаги событие состояло просто из букв, из которых можно было без труда составить иную историю.
— Юра, — опять позвала Таня.
Он встревожено оглянулся.
— Это ты? Как так?
— А вот так.
Он быстро шагнул к нежданной гостье и дотронулся до неё.
— Это ты, — утвердительно сказал он.
— А ты сомневался? — улыбнулась она.
— Не знаю. Я думал, что это, может быть, не на самом деле... — Он поводил пальцами перед своим лицом, нарисовав в воздухе паутину линий. — Я не всегда умею отличить, когда пишу, что есть что.
— Я не знала, что ты стал писателем.
— Я? 
Он опустился перед ней на колени и глубоко вздохнул.
— Но как ты здесь? — спросил он.
— У тебя дверь не на замке.
— Разве? Но ты-то почему тут?
— Не знаю. Мне показалось, что мне хорошо у тебя.
— Правда?
— И ещё я подумала, что я тебя люблю...


***


Они медленно шли вдоль улицы.
— Юрка, —заговорила вдруг Таня и остановилась. — А ведь у нас с тобой круглая дата сегодня.
— Какая дата?
— Я уже полгода у тебя живу!
— Не может быть! Неужели? — Юра словно растерялся. — Неужели так быстро время промчалось? А мне даже не показалось...
— Да, всё как будто вчера произошло, — согласилась девушка.
— Вчера... Оно и было вчера... Руку протяни — коснёшься. Ты знаешь, я всё острее чувствую время, вернее его отсутствие. Я заметил, что прошлое перестаёт для меня существовать. Его будто нет вовсе. Есть только настоящее, даже не настоящее, а постоянное. Что до прошлого, то оно каким-то образом существует в этом настоящем. Оно не где-то далеко, а тут, около меня. Ты понимаешь, о чём я говорю? 
— Мне кажется, что понимаю, — улыбнулась Таня. — Только я думаю, что я понимаю это как-то по-своему. Знаешь, это всё равно что на дождь смотреть, стоя друг возле друга: дождь один и тот же, а видим и чувствуем мы его каждый по-своему.
— Должно быть, так оно и есть... Каждый по-своему... Главное, чтобы мы с тобой не каждый сам по себе были... Не говорил я таких слов никому, Танюша, а тебе говорю: не желаю без тебя, желаю всё иметь только с тобой.
Она придвинулась к нему, прижалась к груди, потёрлась щекой о его куртку, затем посмотрела Юре в глаза и сказала:
— Я тоже хочу быть только с тобой. Может быть, это пройдёт скоро, но сейчас я не хочу ничего другого!
Она оттолкнулась от него, закружилась на месте, как в танце, и выпорхнула, вращаясь, на проезжую часть.
С громким визгом заскрежетали тормоза вывернувшего из-за угла автомобиля. Таня резко остановилась и повернула голову на звук. В следующую секунду машина, повернувшись как-то боком, стукнула Таню в бедро и отбросила не несколько метров в сторону.
Юра увидел, как Таня перевернулась в воздухе, взмахнув тяжёлой копной волос, и шмякнулась на тротуар. Секунда, которую Юра простоял неподвижно, вытянулась в вечность. Тяжёлый шлепок упавшего на асфальт тела продолжал звучать в его голове, словно преображённый какими-то техническими средствами в ровный, бесконечный гул. Сорвавшийся с правой ноги Татьяны башмачок медленно скакал, взмахивая ремешком, около головы девушки. Сквозь яркие отражения домов на лобовом стекле Юра разглядел огромные глаза водителя — худого мужчины с большими залысинами.
— Всё хорошо, всё хорошо, — услышал Юра чьё-то бормотание, и не сразу понял, что голос принадлежал Тане.
Бросившись к ней, он повернул к себе её голову. Таня посмотрела на него ясным взором и торопливо сказала:
— Со мной всё в порядке. Я жива... Вот это был номер!
— Ты уверена, что всё цело?
— Я шевелю руками и ногами. Всё хорошо. Успокойся, милый.
— Успокойся, — повторил Юра, словно взвешивая услышанное слово и оценивая его смысл.
Дверь автомобиля открылась. Юра обернулся. Водитель стоял почти не дыша и прижимал руку к животу.
— Ну? — с трудом выдавил из себя водитель, выпучив глаза пуще прежнего.
— Что «ну»? — вдруг закричал Юра и бросился на мужчину.
Налетев на него ураганом, Юра двумя короткими тычками в грудь свалил перепуганного мужчину с ног, но тут же услышал пронзительный крик Тани:
— Не надо! Юра, не надо!
Мужчина неуклюже отполз от Юры и стукнулся затылком о распахнутую дверь автомобиля.
— Парень, извини, честное слово... Прости...
— Ладно, чего уж там, — отмахнулся Юра, постепенно приходя в себя.
— Позвонили, что мать умирает... — мужчина потёр грудь. — Мать умирает в больнице... Вот я и помчался... Спешу я очень...
Юра оглянулся на Таню, она умоляюще смотрела на него, всё ещё продолжая лежать на асфальте, лишь немного приподнявшись на локтях.
— Это же я виновата, — прочитал Юра по её шевельнувшимся губам.
— Ладно, — повторил он вернувшись взглядом к мужчине, — всё в порядке.
— Парень, прости...
— Это ты прости... Я за Таньку испугался... Думал...
— У меня мать умирает, — прошептал водитель.
— Чего же ты ждёшь? — виновато спросил Юра. — Езжай, тебе спешить надо...
Он быстро повернулся и пошёл к Тане. Она осторожно поднялась и улыбнулась, как провинившаяся девчушка.
— Бог милостив, — засмеялась она. 
Юра отступил от неё на шаг и прислонился к стене. Сердце его сжалось от тоски, едва он представил, что Таня могла сейчас не подняться.
— Ты что? — она осторожно провела ладонью по его щеке.
— Я тебя люблю...



ЮРИЙ


В конторе было тихо, большинство сотрудников ушло обедать, но я остался, чтобы разобраться в очередном справочнике и составить в конце концов для шефа конъюнктурный отчёт, который он с меня требовал уже не первый день. Голова отказывалась соображать, обескровленная беспрестанными поисками в джунглях цифр. Поэтому когда на моём столе зазвонил телефон, я с удовольствием отбросил дело, скучнее которого, как мне казалось, не могло быть ничего на свете.
— Алло? Это Юрий Николаевич? — спросил голос в трубке.
— Да, — ответил я, откинувшись на пружинистую спинку кресла, и посмотрел за окно, где серый зимний ветер раскачивал голые кроны молодых деревьев, посаженных осенью во дворе особняка нашей фирмы.
— Меня зовут Борис Леонидович.
— Очень приятно. Чем могу служить?
— Я друг вашего отца, — продолжила трубка. — Я хотел бы встретиться с вами для одного разговора. Я был на похоронах, но вы, возможно, меня не запомнили.
— Если я вас видел, то я вас узнаю, — сказал я. — Вы хотите подъехать ко мне на работу? Я сегодня никуда не отлучаюсь.
— Нет. Лучше где-нибудь на нейтральной территории. Скажем, возле памятника Гоголю.
— Почему именно Гоголю? — удивился я. — Это на Гоголевском бульваре?
— Там будет удобно. На всякий случай я буду держать в правой руке журнал «Поколение-7», чтобы вам легче было узнать меня.
— Прямо шпионские штучки. Ладно. В котором часу?
— В шесть тридцать. Это удобно?
Мне было удобно.
— Только не перепутайте Гоголей, Юрий, — на всякий случай уточнила трубка, — мы встречаемся у стоящего Николая Васильевича, а не у того, который задумчиво сидит...
На том мой первый разговор с Борисом Леонидовичем  закончился.
В назначенное место я пришёл минут на мять раньше и сразу приметил невысокого мужчину в тёмной пуховой куртке. В правой руке он держал, как было обещано, «Поколение-7» и постукивал журналом себя по бедру, переступая с ноги на ногу. Снег невесомо кружил в освещённом пространстве вокруг фонарных столбов и ложился белым слоем на гладкую бронзовую причёску Гоголя и на его бронзовый же, позеленевший кое-где плащ-крылатку.
— Борис Леонидович?
— Здравствуйте, Юрий. Очень рад видеть вас. Мягкая сегодня погодка выдалась, снежная, без ветра, — мужчина был с густыми рыжеватыми усами.
— Мы где будем разговаривать, прямо здесь?
— Нет, у меня тут поблизости квартира. Давайте заглянем туда? — Борис Леонидович внимательно оглядел меня, прищурился и доброжелательно улыбнулся из-под усов. — Временем вы располагаете?
Мы медленно зашагали по бульвару между рядами тополей и лип, запорошённые ветви которых в вечернем освещении напоминали причудливую белую паутину.
— Так что же у вас ко мне за разговор? Вы ничего не объяснили по телефону, — начал я.
— Разговор не из простых, — Борис Леонидович сунул журнал в боковой карман куртки. — Дело в том, что мы с Колей были в очень близких отношениях. Вы уж извините, Юра, но я привык вашего отца Колей называть, без отчества, запросто. Думаю, что у меня не было друга ближе, чем ваш отец, Юра.
— Приятные слова, — я улыбнулся, ибо любое тёплое слово о моё было мне как бальзам на сердце. — Такое не часто услышишь. Да и не звонит, собственно, никто из его сослуживцев. Словно и не было человека.
— А мне приятно вспоминать Колю и произносить такие слова от души, а не из дипломатических соображений.
— Спасибо. Вы с отцом давно были знакомы?
— Много лет. Мы познакомились на выставке в Париже, когда ещё была жива ваша мать. 
— Это очень давно. Для меня это почти античные времена.
— Да, очень давно... В последнее время Коля не раз заговаривал о том, чтобы я оказал вам поддержку, в случае необходимости...
— Что он имел в виду? Не понимаю. Разве он опасался чего-то?
— У него пошаливало сердце, — пояснил Борис Леонидович и как бы расставил сразу всё по своим местам: мой отец чувствовал приближение смерти и относился к этому спокойно.
— Но он никогда не жаловался на здоровье, — тихо сказал я.
— Он вообще не жаловался, — уточнил Борис Леонидович. — Меня восхищали многие его качества, но его умение вести себя так, будто у него вообще не было проблем, заставляло меня просто преклоняться перед ним.
— Вам повезло, — горько ухмыльнулся я.
— В каком смысле?
— Я вот очень плохо знал папу. Он был настолько сильно занят, что у нас едва выдавалась минутка-другая, чтобы переброситься парою слов. А вот так, чтобы основательно поговорить, такого не получалось...
Мне сразу вспомнился последний день отца, когда он попросил у меня почитать что-нибудь из моих литературных опусов. Вспомнилось, как он извинился за то, что раньше не находил на это времени.
— Да, мне повезло получить такого друга, — согласился Борис Леонидович.
Мы шагали неторопливо, и Борис Леонидович рассказывал о чём-то таком, что никогда не могло прийти мне в голову об отце. Передо мной постепенно вылепливался новый облик давно знакомого человека.
— Вот здесь давайте свернём, нам туда, — Борис Леонидович указал рукой направо.
Мы вошли в подъезд старинного дома и поднялись по широкой лестнице на второй этаж.
— Прошу, — Борис Леонидович отпер дверь и пропустил меня вперёд. — Коля рассказывал мне, что вы пишете, это так?
— Да, балуюсь, — я снял заснеженное пальто.
— Полагаете, что это баловство?
— Я же не публикуюсь, стало быть, это для всех — баловство. Никто меня серьёзно не воспринимает. Только Таня.
— Жена?
— Невеста. Ей нравится и даже очень, но она не объективна ко мне.
— И всё-таки, Юра, неопубликованные произведения и баловство —  это не одно и то же. Принесите мне посмотреть. Может, чем-нибудь смогу помочь.
— Спасибо. Вы связаны с издательской деятельностью?
— С разными видами деятельности, — уклончиво ответил Борис Леонидович. Он стянул с головы шерстяную шапку и обнажил сверкающую лысину. — Вы принесите мне в следующий раз что-нибудь. Если это достойно внимания, то я попробую что-нибудь сделать. Но ничего не могу сейчас гарантировать.
— Я понимаю.
— О чём же пишете? Любовные романы? Детективы? Может быть о разведчиках?
— Нет, о разведке я ничего не знаю. Это такая тема...
— Какая?
— Сложная. Я очень поверхностно с этой темой знаком, по фильмам только...
— Ну, а самому-то как представляется разведка? Достойна она того, чтобы о ней что-то рассказать? Или этот предмет не заслуживает внимания? Как вам кажется, Юра?
— Полагаю, что там легко утонуть. Всё, что мне известно — это даже не поверхность айсберга, так, сказки с персонажами типа Джеймса Бонда. Думаю, что такие книжки я легко слепил бы, а вот что касается действительности... Нет, я бы не взялся.   
— О вы же о чём-то пишете, Юра?
— О жизни...
— Просторный ответ. Но вы пока не так много прожили и не так много повидали, чтобы рассказывать об этом. Или вы полагаете, что у вас достаточно богатый опыт?
— Нет. Я даже думаю, что всякий опыт никогда не бывает достаточно велик. И всё-таки рассуждать имеет право каждый человек, а тем более фантазировать. Я придумываю сюжеты, я создаю мой собственный мир, который не привязан ни к какому месту и ни к какому времени...
— Разве это возможно? А ваши размышления? Они ведь должны быть привязаны к чему-то...
— Разумеется, но... Дело в том... — я замялся, внезапно потеряв присущую мне уверенность в себе. Возможно, этот Борис Леонидович был прав: без пройденного пути нельзя ни о чём рассказывать. Но если мой путь ещё очень короток, разве я не имею права рассказывать о нём, а тем более мечтать и помещать вымышленных людей в вымышленные обстоятельства? 
— Простите, Юра, я не хотел смутить вас, — Борис Леонидович поставил на стол чашки с чаем; он как-то незаметно успел вскипятить воду. — Мне кажется, я понимаю, в чём кроется причина вашей графомании. 
— Графомании? — в моём голосе обида. — Почему вы так говорите? Вы же ничего ещё не читали.
— Я не в плохом смысле, здесь нет никакого оскорбления. Я говорю о страсти к написанию, о своего рода болезни. Я сам всегда страдал графоманией, мечтал и даже пробовал писать романы, но... Увы! Не имею достаточно времени отдаться этому увлечению в должной мере... А причина кроется в том, как мне представляется, что вы не удовлетворяетесь вашим образом жизни.
— Да уж, какая там жизнь. Сидишь в конторе, бумагу мараешь... Хочется дела, движения какого-то. Да, Борис Леонидович, вы, пожалуй, правы насчёт причины. Ведь я когда сочиняю, я просто ухожу куда-то, растворяюсь там. — Я даже зажмурился от нахлынувших на меня чувств, —  Это такое дело... там надо себя... развязать что ли, расковаться, дать себе возможность помыслить по-настоящему, широко...
— Я понимаю, о чём речь. Для человека сильного и умного очень важно иметь возможность проявить себя. Если вам не нравится ваше место, его надо поменять.
— Я не могу представить, куда приложить себя, — мой голос прозвучал, должно быть, виновато.
— Вы ещё молоды, только начинаете жить...
— Уже двадцать два.
— Это не возраст, это ещё мальчишеская пора, — убеждённо сказал Борис Леонидович и подвинул чашку. — Сахар нужен?
— Нет.
— Угощайтесь печеньем. Правда, это покупное. Я предпочитаю домашнее.
— Кто ж его нынче готовит, домашнее-то?
— Моя жена готовит. Как-нибудь, если мы с вами продолжим наше знакомство, я приглашу вас к нам домой, Юра, и вы непременно попробуете это печенье.
— А это разве не ваша квартира? — удивился Юрий.
— Нет. Это служебное помещение.
— Служебное? Странно. Здесь всё выглядит вполне по-домашнему.
— Случается, что иногда здесь приходится кому-то жить. Работа такая.
— Что же это за работа такая? —  Моя улыбка явно была окрашена хитринкой. — Откройте секрет, Борис Леонидович.
Тот насыпал в свою чашку ложку сахара и сказал:
— Я работаю в разведке.
— В разведке?
Думаю, что моя физиономия в тот момент была достойна того, чтобы её сфотографировали. По-моему, мои глаза смотрели так, будто я только что прозрел и впервые увидел не только моего собеседника, но и весь окружающий мир.
— Да, я работаю в службе внешней разведки, — кивнул Борис Леонидович. — Принимая во внимание просьбу вашего отца...
— Какую просьбу?
— Поддержать вас, помочь вам... Я хочу предложить вам пойти к нам на службу.
В комнате повисла тишина, было слышно, как из крана изредка падали капли. Через некоторое время я легонько кашлянул, прочищая горло.
— Разве мой отец тоже... ну, у вас...?
— Нет, Коля не работал у нас, но помогал мне неоднократно, — Борис Леонидович достал из кармана пиджака пачку сигарет, неторопливо поместил сигарету между зубами, прикурил и посмотрел на меня. — Когда Коля однажды узнал, что я обращаюсь к нему с просьбой не от себя лично, а от моей службы, он ничуть не удивился, даже обрадовался, что можно сотрудничать с нашей организацией.
— Так-таки обрадовался...
— Вам сейчас это кажется странным, Юра, но поверьте, что подавляющее число людей с готовностью принимает предложение работать на разведку своей страны. Из сотни человек, кому предлагают работать в этой системе, лишь один отказывается. Это льстит почти всем.
— Льстит?
Впрочем, он был прав. Конечно, многим это льстило. Не могло не льстить. Таинственность, ответственность, своя особая романтика.
Я залпом выпил свой чай. Примерно с минуту я барабанил пальцами по столу, затем поднял глаза и спросил:
— И вы предлагаете мне пойти к вам? Но я ничего не умею.
— Сначала будете учиться, если, конечно, пройдёте предварительные тесты, собеседования и прочую проверку. Всё это не так уж просто. Затем три года в академии, а после того — оперативная работа, ежедневная, кропотливая, напряжённая, но крайне интересная, — Борис Леонидович заманчиво улыбнулся.
— Вы любите вашу работу? — спросил я.
— С ужасом жду того времени, когда придётся уйти на пенсию.
Я снова замолчал. В голове у меня то начинало шуметь, то наступала глухая тишина. Я испытывал и страх и гордость одновременно: пугала полная неосведомлённость в данном вопросе, но самолюбие нашёптывало, что меня приглашали в эту могучую и таинственную систему не просто по знакомству — если предлагали, значит, я был достаточно хорош для этого. Ох уж это самолюбие, ох уж эта гордыня! Сколько людей сгинуло со света из-за этих вкрадчивых старушонок со сладкими язычками...
— Борис Леонидович, а при чём тут моё писательское увлечение?
— Если вы делаете это хорошо, то я буду предлагать вас на конкретное направление.
— Какое направление?
— Будете работать журналистом, писать статьи для журнала, может быть, книги... Журналистика — отличное прикрытие для разведчика, прекрасный повод для вхождения в самые разные сферы...
— Любопытно, — я не смог скрыть самодовольной улыбки, сразу нарисовав перед собой увлекательную картину, — очень заманчиво.
— Не знаю, что из всего этого получится, Юра, — Борис Леонидович выразительно шевельнул усами, — может быть, работа у вас не пойдёт... Не спешите отвечать мне. Дело в том, что разведка любит людей способных, но вовсе не талантливых. Разведка нуждается в профессиональных исполнителях, а не в гениальных писателях и художниках, которые обычно слишком импульсивны...
— Но я вовсе не говорил, что я гениален!
Похоже, я поспешил с этим возгласом. Увидев выражение моего лица, Борис Леонидович громко и искренне засмеялся. Его лысина сверкала под лампой, рыжие усы топорщились.
— Не спешите, Юра. У нас с вами состоялся пока лишь предварительный разговор, мы просто знакомились, никаких обязательств... Возможно, вам всё-таки предстоит стать гениальным писателем, а не разведчиком. Разве мы знаем, какие хитрые уловки уготовила нам судьба? Я прошу вас не говорить никому ничего о нашей беседе. Даже вашей невесте. Это единственная на сегодняшний день твёрдая договорённость между нами. Хорошо? Подумайте несколько дней, взвесьте. Позвоните мне, когда будете готовы продолжить разговор...
— Борис Леонидович, у меня к вам просьба.
— Слушаю.
— Если можно, обращайтесь ко мне на «ты». Ведь это возможно? Мне так проще...