Щрам Трещина

                Шрам\Трещина            

Проверка, проверка. Раз, два, три.
Проверка, проверка. Раз, два, три.
Я, наверное, боюсь это сделать... очень боюсь. Даже после всего того что я уже сделал. Я боюсь, что мама меня накажет. Она умеет это делать, о, что-что, а это она умеет отлично. За плохим поступком всегда следует
(боль)
наказание, была ли это разбитая тарелка или журнал, по какой-то причине не угодивший маме. Эту догму я усвоил на все сто.
(бесы бесы слетаются на твою юную плоть эти все твои грязныемерзкиепохотливые желания, стоны в ночи что сказал бы твои отец узнай он чем ты занимаешься мерзкий ты грязный щенок)
щенок. Меня тыкали носом в мои же лужи. А потом начинался ритуал очищения от греха. Да мама, ты всегда умела заставить меня ненавидеть себя, ты чертовски преуспела в этом деле...
Мой отец был военным. Я самого его не помню, но одно напоминание о нём у меня всё же осталось. Отец потрудился на славу, как впрочем, и всегда, ведь он был почти что святым. Всё, что он делал, отличалось аккуратностью и основательностью. Ну и вот. Ото лба до подбородка, через глаз, левую сторону моего лица пересекает узкий бело-багровый шрам, а его верхний конец теряется в моих густых чёрный волосах.
Папочка, я всегда буду помнить тебя. Я не забываю о тебе ни на секунду. Мама, ты рада?
Ты должна быть рада.
Когда я родился, как мне неохотно поведала мать, постоянно поджимая губы, я был похож на маленькую розовую крысу. И постоянно скулил... ещё бы, у неё не было молока и меня кормили каким-то суррогатом, от чего у меня болел желудок. А у отца была мигрень.
(ещё одна милая черта, доставшаяся от него мне)
и плачь его раздражал... выводил из себя. Долготерпения не было среди его многочисленных достоинств.
Доктор Спок, знаете отличный способ утихомирить ревущего младенца?
Берёте солдатский нож (мой отец был полковником ВВС, пока его не нашли в туалете казармы с дыркой во лбу и дымящимся пистолетом в руке), и этим ножом рассекаете лицо ребёнка. Кровищи много конечно, а ребёнок ревёт ещё громче, зато к трём годам его язык на надёжном замке.
Отличный способ. Мои родители даже не потрудились отвезти меня в больницу, чтобы наложить швы.
Вскоре после этого, он вышиб себе мозги в казарменном сортире.
Моей другой половине нравится думать, что папашины мозги спустили в канализацию...
В канализацию... к крысам и дерьму. Самое место для них.
(вот именно)
Отец. Я думаю, во всем этом виноват ты. Благодаря тебе я знаю как делать компрессы от синяков, как накладывать жгуты на раны, как прятать свои мысли, как делать промывание собственного желудка. Я всё равно бы это узнал, но, по-моему, рановато было... нет, всё, что ты для меня сделал сам – это шрам, но вот твой героический образ... мамочка решила обстругать меня по твоему трафарету. А я слабак
(щенок)
и я всегда им буду, папочка. Назло тебе. Инфантилизм? Называй как угодно.
Ну вот, так и пошла моя жизнь. Мама пыталась сделать из меня подобие своего погибшего мужа, жалко только, что материал для этих изысков оказался неподходящим, да и инструменты тоже.
Мама, кто тебе сказал, что побоями и религиозным запугиванием можно сделать из хилого мальчишки, который собственной тени боится, морально устойчивого супермена-солдафона с квадратной челюстью? Кто тебе это сказал,
(я ему кишки выпущу)
вот что мне интересно?
Моя мама – женщина в теле. Не толстая, но – мощная, кряжистая, я бы сказал – угловатая. Не мягкая. Как андроид, кажется, дотронешься – и почувствуешь под кожей нервные срезы металла. И глаза у нее – плексигласово-голубые, искрящиеся электрической яростью. Такой, лет до пятнадцати, я видел её ежедневно.
Учился я средне, особыми талантами не страдал, жил себе потихоньку, будучи в классе типичным мышонком (щенком), невидимкой. Прикрывая учебником шрам и лицо, представлявшее собой один сплошной кровоподтёк. Кем я мог быть еще, если приличную часть своей жизни я провёл в чулане?
Мы живём в обычной московской квартире. Две крохотные комнатки, уставленные советской мебелью, ковры узбекского производства, совмещённый санузел (о, как мне нравится это слово!) – и маленький чуланчик для хранения летних заготовок. Маркиз де Сад выл бы от восторга. А моя мама не выла. Она превратила чуланчик в комнату очищения и самосовершенствования.
Да, да, да.
Я теперь Гаутама Шакья-Муни.
Просветлённый.
Внутри, если спуститься по трём прогнившим ступенькам, пахло нафталином и старым мокрым мехом, а также пылью. Собственно говоря, в узком помещении, не превышавшем объёмом крупный шкаф не было ничего, кроме множества фотографий моего доблестного отца, его парадной формы, висевшей на левой стене да громадного, почти в натуральный рост деревянного распятия. Уж не знаю, где мама его выкопала, особенно учитывая время, но распятие было на редкость натуралистичным. Иисус представлял собой скелет, обтянутый жёлтой кожей, с болезненно выпиравшими рёбрами, рот искривлён в маске агонии, глаза закачены под лоб, а из-под тернового венца капает кровь... неприятное, пугающее зрелище, но, как ни странно, практически не вселявшее в меня ужас, страх или почтение даже в детстве. Он вскоре стал обычным предметом обстановки и я обращал на него не больше внимания, чем на тусклую пыльную лампочку, свисавшую с потолка  Мама не очень сильно напирала на религию, в основном кричала про дьявола, жаждавшего заполучить мою душу, про разврат и тому подобное. Поэтому с Иисусом я встречался лоб в лоб лишь во сне, когда он непостижимым образом слезал с креста и гонялся за мной по всей виденной мною части Москвы, утробно завывая и требуя моей крови. А к кошмарам я привык...
Но был в чулане и ещё один предмет, прислонённый к стене как раз напротив распятия.
Он-то и был единственным по-настоящему мистическим составляющим комнаты очищения.
(очистись очистись от греховных помыслов *хрясь* от мерзости от грязи и не заберёт тебя лукавый дабы отец твой изгнал его из нашего жилища *хрясь* да не посрами ты отца своего *хрясь* очистись отрекись от плоти своей накажи её *хрясь* чтобы знала место своё аминь *хрясь*)
Нирвана.
Зеркало.
Переливающееся в неверном свете лампы.
Под тусклым светом лампочки тяжёлая, как металлический лом, рука матери опускалась на моё лицо, каждый удар сопровождался сухим, как выстрел, щелчком и ещё одной порцией молитвы, вокруг лампочки роилась пыль, сотни глаз отца глядели на меня с пуленепробиваемым выражением, а я, уже почти не чувствуя боли, смотрел на
(меня)
зеркало.
Оно было старым, но не мутным, в скучной серой рамке.
Я Бодхисаттва.
Я смотрел в него, когда она меня била и говорила, что я должен быть мужчиной. В её устах это звучало как призыв стать военным. А я понял, что на войну идти не хочу... не хочу кончить, как отец.
С другой стороны, я не хочу, чтобы вы подумали, что всю жизнь я провёл в этом затхлом чулане или что моя мать была одержимой садисткой, истязавшей собственного ребёнка – нет, как я понимаю, она делала это для моего блага. И к тому же, моя жизнь была почти нормальной. Я же не знал другой...
Во всяком случае, я ходил гулять, играл на детской площадке с другими детьми, мама читала мне вечером книги – весёлые, хорошие, правильные книги.
С героическим уклоном.
Вот только...
За то, за что других детей шлёпали или давали подзатыльники, меня затаскивали в чулан и... чёрт, всех подробностей никому знать не надо, да и лучше не вспоминать. Вот и вся разница...
Но у меня были игрушки.
И я пошёл в школу.
А самое главное, я всё еще любил маму.
Иногда она выключала свет и я оставался на два, три, четыре часа в полной темноте и тишине.
Что из двух хуже?
Тайд... или кипячение?
Тишина звучит сотнями призрачных шорохов.
А во тьме появляются белесые, странно искажённые, словно из воска лица с ртами-провалами, изогнутыми в немом крике. Холодные, гниющие пальцы тянутся к горлу... какая нагрузка для хрупкой психики ребёнка. Но я заботился о себе сам – забывая о боли и страхе, сворачивался калачиком и сбегал в мир сказочных персонажей из книг.
Темноту я научился переносить спокойно.
Школа не открыла мне особенный новый мир. Представьте себе типичного тихоню-неудачника. Таким был и я. Шрам усугублял дело... но вот избить меня (а такие попытки продолжались вплоть до седьмого класса), никому не удавалось и вскоре от меня отстали. Дело в том, что я понял одну, но самую главную вещь – всё можно, но не глазах у мамы. Я не желал тесного общения. Я просто хотел, чтобы от меня отстали. Я не хотел оказаться щенком и здесь. И я показал всем этим остроумным
(уебищам)
обезьянам, что лучше меня не обзывать. И не приставать. Потому что мог прийти другой, а он не давал спуска никому. Я растворился в классе...
Мама ничего не знала. Я приходил из школы угрюмый и с посредственными от постоянной борьбы оценками, а впереди меня ждал чулан.

Когда горела лампочка, я оставался наедине с фотографиями, Иисусом и... зеркалом...
Было ли оно причиной? Я не знаю. Знаю лишь, что оно, сколько я себя помню, было похоже на меня. Именно этим оно меня привлекло...
У зеркала тоже был шрам. Трещина,
Которая пересекала его наискось под небольшим углом.
Если захотеть, можно войти в транс.
Можно очистить мозг от всего того, что ему не нужно.
Можно... переключиться
Во внешнем мире шла борьба. Во внутреннем водоворот эфира был прежним. Фотографии более не трогали меня.
А вот в зеркало я мог пялиться буквально часами.
Сиддхартха.
Когда я впервые встретил другого, сказать точно не могу. Где-то в начале девятого класса, когда я за одно дождливое лето, проведённое на даче, вымахал сразу сантиметров на тринадцать.
Мать в очередной раз затащила меня в чулан, сказав, что я буду гореть в аду.
(сама там окажешься, сука)
Глаза у неё полыхали, а из уголка рта тянулась ниточка слюны – она тоже входила в транс. Правда, только тогда, когда я делал что-то не так.
Но я всё-таки жил во внешнем мире. И к тому времени
(давно пора бы)
осознал, что так, как живу я, не живёт никто. Что это неправильно и жестоко. Что мама – не права, и она не бог.
Я смотрел в зеркало, на двойное разбитое изображение, смотрел на себя, сильно изменившегося – лицо стало довольно привлекательным, шрам придавал ему даже какую-то, на мой вкус, притягательную ожесточённость, глаза стали серо-стального, не того противного водянистого, цвета, да и под моей кожей появились какие-то мышцы. И что важнее, я стал... внушительнее.
Вот тогда, тогда я и заговорил с другим. С зеркалом. С единственным собеседником. Со мной обновлённым.
Просветлённым.
Я рассказал зеркалу всё, шепча ему самые сокровенные тайны о ненависти к себе и окружающему горячечным шёпотом, смотря в его манящую, рассеченную и серебристую глубину, смотря в глаза того, другого, у него тоже был шрам, у нас троих был шрам...
Другой понимающе улыбался... он был в курсе всего.

Вот тогда-то, наказания почти прекратились. Я был выше мамы на двадцать сантиметров.
(тяжеловато за волосы будет туда затащить)
Мне стоило лишь посмотреть на неё – по-особому, и она поджимала губы и глотала всю ту мерзость, которую собиралась сказать.
(да, это мерзость)
Началась Эра Протеста.
С тех пор, жизнь моя нормализовалась, если можно так выразится... в школе от меня шарахались, в метро тоже. Я стал часто мотаться по Москве, бесцельно шатаясь по улицам. Самое интересное, что по приходе домой, я часто не мог толком вспомнить, куда ходил...
В чулан заходил я уже по своей воле. Посмотреть в зеркало и пообщаться с другим...
А потом, лет в шестнадцать, у меня начались мигрени...
Дзен и Дао тут не поможет.
Остановить мигрень сродни попытке с помощью самодельного забора остановить снежную лавину.
Результат тот же.
Спросите меня, и я назову вам все лекарства, придуманные человечеством в области лечения мигрени.
К семнадцати годам я стал крупным специалистом.
Для меня это был ад.
Я начал задумываться о бренности жизни. Другой мне охотно помогал.
В самом деле, можно всю жизнь трудится в поте лица, пытаясь усовершенствовать мир и себя.
Можно добиваться славы и известности, пытаться оставить напоминание о себе потомкам.
Можно плюнуть на всё.
Можно стать зоофилом.
Можно достичь нирваны.
Но результат один.
Смерть.
Забвение.
Когда начинается мигрень, становится трудно на чём-либо сконцентрироваться. Всё становится размытым, как мутное зеркало. Мир вокруг колыхается и плавится, а ты судорожно пытаешься схватиться за какую-нибудь опору.
Звезды шоубизнса.
Дворники.
Бизнесмены.
Гомосексуалисты.
Домохозяйки.
Политики.
Теннисисты.
Все умрут.
Ты умрёшь.
И никому не будет до этого никакого дела.
Правую сторону лица сжимают стальные когти. Внутри головы строители коммунизма бухают отбойными молотками. Левый глаз слезится и болит....
Останется лишь кучка пепла в нише колумбария. И всё. И, как кульминация – тебе к тому времени будет наплевать на построённый тобой дом, дерево и сына.
Тебя нет.
А всем вокруг до фени...
Шрам начинает гореть, как металлическая, раскалённая добела проволока на твоём лице. Нестерпимо. Тебе хочется тереть и тереть этот шрам... боль такая, что кислотный ожог, полученный во время лабораторной по химии, кажется тебе прогулкой.
Гарри Поттер и понятия не имел, что значит жить с горящим шрамом на всё лицо...
Ты умираешь. Рано или поздно. Важно это понять – что каждый момент твоей жизни – это лишь момент возможной смерти.
Две стороны зеркала.
Дело в том, что люди не хотят видеть эту правду... а она стала философией моей жизни.
Из-за мигрени я стал очень злым. В школе меня начали бояться и уважать. Мне это нравилось.
Другому тоже.
О другом я стал задумываться всерьез не так давно. Он постоянно переключал меня, когда я спрашивал себя: не странно ли это, что я разговариваю сам с собой?
Я пошёл в книжный магазин в поисках литературы о мигрени. А вместо этого наткнулся на «Популярный справочник психических расстройств».
Общение с зеркалом, похожим на тебя, никуда не ведёт. Это лестница в небо, только осознаешь ты это слишком поздно.
Общение с самим собой – это путь к раздвоению личности...
Или, как написано в «Справочнике психических расстройств» - к трансперсональному психозу.
Во как.
Можно отравиться несвежими консервами.
Можно страдать раздвоением личности.
Оба сценария могут привести к летальному исходу. Это как тестирование:
А) да
Б) нет
В) и да, и нет.
Поставьте галочку около правильного ответа.
Мигрень выводит из себя. Малейшее замечание по поводу стрижки или домашнего задания могут привести в бешенство и вызвать самопроизвольное детонирование. Свет режет глаза, а жизнь с раскалённым шрамом – не сладкая штука.
Одна моя часть любит маму.
Другая  - её ненавидит.
К тому времени, когда сеансы
(медитации)
с зеркалом стали затягиваться на часы, общение с другим стало смыслом жизни, а он перестал (уж не знаю почему), меня переключать, я поставил себе диагноз.
Эдипов комплекс.
Трансперсональный психоз.
Неплохие названия для ток-шоу. Я это обсудил с другим, и он согласился.
Шрам на моём лице.
На зеркале.
К тому времени я понял, что моя жизнь – это жалкая, никчёмная отсрочка неизбежного. У меня не было талантов, друзей, каких-то радостей, кроме шатания по Москве и распития спиртных напитков в одиночестве. У меня не было будущего. Учился я средне, но не знал, в какой институт поступать. Все было слишком серо, мокро и безнадёжно. Я всё равно буду лишь кучкой пепла... да ещё и мигрень. Которая сведёт меня в могилу...
Суицид казался единственным стоящим выходом. Просто взять и покончить с этими бессмысленными конвульсиями жизни. И насрать на окружающих.
Я не собирался делать этот мир лучше.
Когда у тебя мигрень, всё вокруг кажется нереальным и раздражающим. Создаётся ощущение, что в этой адской боли кто-то виноват. Что кто-то нарочно сжимает этот терновый венец вокруг твоей головы. Проблема в том, что я не Христос. Я не готов страдать ради окружающих – это было бы лицемерием.
Возможно, пока ты стоишь на остановке и ждёшь трамвая, у тебя образуется тромб в мозгу.
Возможно, что когда ты идёшь по улице, на тебя рухнет двухметровая сосулька – экскременты пассажиров авиалайнера.
Вот сколько можно узнать из познавательных телепрограмм.
Ты не застрахован.
В том числе и от сумасшествия.
Как утверждает «Популярный справочник психических расстройств» идеальный шизофреник не знает о существовании своего второго «я». Но в этом мире нет ничего совершенного. Я знал о другом. Другой знал обо мне. Мы оба знали о треснутом зеркале, которое его, в сущности, и породило. Всё началось с того, что когда я приходил домой, я не мог толком вспомнить, куда я ходил и что делал. Обычно я выходил из дому, и у меня начинался приступ головной боли. Идя по улице, я тёр шрам, а потом... словно меня отключали и я попадал в некий временной карман. В начале я не придавал этому большого значения. Я думал, что время я проводил в разговорах с другим. Я думал, что во всём виновата мигрень.
(Это Трансперсональный психоз, детка)
Мои отношения с мамой свелись к одной-единственной вещи – еде. Я приходил из школы, ел, уходил, приходил, усаживался смотреть телевизор, шёл спать. Она давал мне еду и смотрела вместе со мной телевизор. И всё это почти молча. Она меня боялась. Внутри, я всё ещё боялся её.
А потом, потом я стал приходить с прогулок и обнаруживать на своей одежде странные пятна. Красного цвета. Кровь, проще говоря. Я и понятия не имел, откуда она бралась. А ощущения при отключении становились всё приятнее и приятнее, а другой нашёптывал всё более и более мудрые рассуждения...
Шизофрения сродни мастурбации.
Ты делаешь себе приятно.
Но в тоже время, тебя гложет стыд.
Я приходил домой и застирывал перчатки, а вода в раковине окрашивалась в красный цвет. Я пытался спрашивать другого, откуда это взялось, но он отмалчивался. На моём теле не было ни единой царапины, кроме тех, которые наносил я сам...
Есть множество возможностей покончить с собой. Я мог это сделать десятками различных путей. Где угодно.
Можно на уроке воткнуть себе ручку в глаз.
Можно бросится под машину на глазах дюжины свидетелей.
Можно вскрыть себе вены.
Можно выпить средство для прочистки труб и медленно, (но мучительно) загнуться дома. Есть традиционные способы – застрелиться, повеситься, наглотаться таблеток, выпрыгнуть из окна.
Смерть – единственная подвластная и неподвластная тебе вещь.
Выбор есть.
Каждый день ты выбираешь – кинуть себе в ванную включённый фен или нет.
Броситься в метро под поезд или нет.
Съесть сразу тридцать таблеток корвалола или нет.
Пристать к пьяным ментам или нет.
Да.
Или
Нет.
Это будет почище интеллектуальных игр.
Проблема с кровью стала меня мучить. Я страдал от неизвестности. Плохо спал. Иногда заляпанными были брюки, иногда куртка, чаще перчатки. У меня болела голова, а левую сторону лица будто бы облили керосином и подожгли. Я забил на кровь. Что-то мне говорило,
(забудь)
что это не важно. Я смотрелся в зеркало и слушал его. В конце концов, какая, к чёрту, разница? Мать давно смирилась, что из меня не сделаешь моего отца.  А я думал, что то, что он сделал, было не так уж и бессмысленно. Он бы меня понял.
Когда у тебя мигрень, тебе не хочется ни о чём думать. Ты преисполняешься ненавистью ко всем живым и неживым предметам.
Это персональный ад.
Это трансперсональный психоз.
(дьявол, дьявол сожрёт твою нечестивую душу и будешь ты вечно гореть в геенне огненной)
Да, да, да.
Пару дней назад, я смотрел криминальную сводку. У диктора было помятое лицо. Он говорил, что в городе орудует некий маньяк. Он убивает без всякого смысла. Старых, молодых, женщин, мужчин, подростков. Орудие убийства – видимо, нож. Никаких данных у милиции нет, так как ни одна из жертв не выжила, а убийца не оставлял отпечатков. Все убийства происходили в сумерки. В подъездах. В переулках... но не ночью. У всех жертв было перерезано горло.
На оперативных снимках раны похожи на запёкшиеся шрамы.
Или трещины.
Краем глаза, я заметил, что моя мать как-то странно на меня смотрит. В её глазах был... или мне показалось... страх?
В чём же дело?
И только тогда до меня дошло, что на моих губах до сих пор играет широченная улыбка. Хотя в сводке не было ничего, над чем можно было посмеяться. Меня это испугало...   
Я пошёл смотреть в зеркало. И увидел там (двух) себя. Трещина искажает изображение, вот в чём дело.
Когда у тебя мигрень, твой череп и мозг будто пронзают десяток спиц.
Когда у тебя мигрень, ты хочешь, чтобы на тебя рухнула ядерная боеголовка. Чтобы потонули все нефтяные танкеры. Ты хочешь собственноручно пристрелить последних дальневосточных леопардов. Чтобы не мучились. Ты хочешь, чтобы Земля сошла с орбиты.
Боль. Боль.
Вся моя жизнь прошла под пластинку боли.
Насилие это насилие. Как бы ты не прятал что-либо себе в душу, оно останется там. Семена, посеянные, да взойдут на благодатной почве да под дождём обильным.
Очень, очень верно.
Подозревал ли я что-нибудь? Наверное, всё-таки да, но меня переключали, стоило мне задуматься над своим злобным, неадекватным поведением.
Я могу сотню раз сказать, что я не убийца.
Убийца – другой. Убийца – зеркало.
Если твоя душа, как и лицо, рассечена надвое, ты попадёшь на небеса? А если разбитое всё ещё остаётся одним целым? Целым.
Это всё я...
У меня был трудный день. В школе меня отымели у доски. Я не мог решить задачу по физике. В воздухе запахло палёной резиной. Это значит, лавина на подходе. Верный признак. От школы идти минут семь. Я оделся, попрощался с ребятами и пошёл домой. Голова болела всё сильней. Шрам жгло. И тут меня переключили.
Следующий слайд.
Я стою на пороге, а передо мной, на полу, в какой-то неудобной позе лежит мама.
Это всего лишь две стороны зеркала.
У неё стеклянные глаза, в которых отражается всё на свете. Иногда она была самой ласковой на свете.
Реальность раздваивается по линии излома. Во рту сохнет слюна. Я стоял, ничего не понимая, моя рука всё ещё сжимала ручку входной двери.
У мамы в животе нож. Её голубая майка забрызгана
(мама, какого хрена ты измазалась гуашью)
кровью. Кровь растеклась по паркету. Ремонт насмарку. У неё ещё несколько ножевых ранений живота.
Это комплекс неполноценности.
Недостаток самовыражения.
Это водка.
В голове было пусто, стоял лишь какой-то звон. Я закрыл дверь и аккуратно опустился на пол около неё. Глаза андроида были слегка удивлёнными. Я прикрыл лицо рукой.
Почему-то, мне не было её жаль.
От руки пахло медью. Я внимательнее на неё посмотрел.
На внутренней стороне ладони виднелись красные разводы.
ЧТО ЭТО, ЧЁРТ ПОБЕРИ?!!! – взревел я, обращаясь к другому.
Упс.
Лавина рухнула.
Это напоминало ускоренную перемотку плёнки.
У меня имелись тенденции к саморазрушению.
Другой решил показать всё.
Всё, что я делал во время этих прогулок в обнимку с бутылкой водки.
Я брал рюкзак.
И кухонный нож.
А потом приходил весь в крови.
Сотни слайд рухнули на меня, погребая сознание под этой лавиной. Лица тех людей, которых я убил. Убил от отчаяния. От боли.
Я не оправдываюсь. Что произошло, произошло. Другой – часть меня, я виноват так же, как и он. Он – часть меня, которая не хотела мириться с моей участью вечного
(щенка)
неудачника.
Часть меня, которая захотела вернуть свою боль и ужас миру.
Часть меня, которую я прятал, но которую любил.
Это всё зеркало.
Мы в одной связке.
Наверное, час я сидел, пытаясь переварить всю эту информацию. Я сидел рядом с моей мёртвой мамой, и думал, как быть дальше. Ответ пришёл сам собой.
Проверка. Раз, два, три.
Я взял диктофон и моего плюшевого мишку. Пошёл в чулан.
Сейчас я сижу перед зеркалом, диктофон стоит на полу и вроде работает. Зачем я всё это говорю? Не знаю. Не для потомков, это точно. Не для милиции – я всё равно буду сумасшедшим убийцей-шизофреником.
Отец бы мной гордился.
Для прессы – быть может. Но, скорее всего, я пытаюсь объясниться с собой,
(со мной)
с другим. С зеркалом. Я не жалею ни о чём. Маме досталось по заслугам, в этом я согласен с ним. Мне немного жаль тех людей, потому что последнее, что они видели, это мою жуткую, как зеркало, рожу. Может быть, они видели себя...
Это трансперсональный психоз.
Эдипов комплекс.
Убей отца.
Изнасилуй мамочку.
В моем случае вышло иначе, но суть не меняется. Яблоко от яблони недалеко падает.
Мне не очень жаль себя – ведь I’m a self-destructive piece of shit.
Просто я хочу предостеречь того, кто это слышит – это может случиться и с вами, если вы будете слишком долго общаться с зеркалом. Особенно когда вы оба разбиты.
Физически.
Ментально.
Душевная мигрень.
Я всё ещё боюсь мамы. Мне кажется, что она вот-вот, тяжело ступая по полу, протащится сюда, а нож будет всё ещё в ране, а изо рта будет капать кровь... Она выдернет нож из живота, споёт молитву об очищении, а потом заколет меня, как жертвенную овцу. И её глаза будут такими же стеклянно-голубыми, спокойными и бесстрастными... Иисус будет умилённо на нас смотреть. Она меня накажет. Я плохой мальчик.
Я хихикаю. Это всё так глупо.
В зеркале – бледный подросток со шрамом на всю физиономию. Он неудержимо ржёт, и в этой истеричности есть что-то жуткое. Нет, там два подростка...
Меня берёт злоба.
Со всей силы я врезаю кулаком по этой серебристой глади. Зазеркалье так же нереально, как реальность.
Обыденность страшнее любой сказки. Я всю жизнь пытался сбежать...
От удара во все стороны расходятся паутина трещин.
Другой вопит в агонии внутри меня.
Теперь, в зеркале уже не два меня. Не два шрама, а две дюжины. Столько альтернативных личностей мой рассудок не выдержит.
Я смеюсь.
Вы меня слышите?
Хьюстон, это же трансперсональный диссоциативный психоз!
Один осколок отлетает. Я впиваюсь в него глазами. Решение на подходе...
Если вы меня слышите, значит я держу в руке острый, как бритва, осколок зеркала, значит, я подошёл к краю.
Если вы меня слышите, знайте, что я ни о чём не жалею. Что мне наплевать на всех тех людей. Что я пришёл к тому же, что и мой отец. Он был прав.
Никто не сможет выносить эту мигрень так долго.
Это раздвоение личности.
Моё отражение в осколке зеркала...
Проверка. Раз, два, три.
Руки не дрожат. Полёт нормальный, кислород в норме, давление стабилизировано.
Если вы меня слышите,
(суки)
значит... стекло очень острое, оно режет кожу как масло, на горле – горящая полоса...
мне...трудно говорить...горло перерезано...столько крови...кровь на этом сраном...зеркале...а другой...он тоже улыбается, он тоже в крови...
(демоны)
Это может случиться с каждым... зеркало и шизофрения... мутнеет всё... я вижу только зеркало... залитое... кровью... а за ним... себя... и его... темнеет... чёрт...
Мы... всё... умрём....
Шрам...
Трещина...

End record.