Звезды на дне колодца

Человеческое общение прекрасно по сути своей. Оно не в слове даже, оно в рукопожатии взглядов, в тихом объятии душ, в неугомонной памяти нашей… Оно заставляет нас жить,ведя по дорогам душевных мук и мысленных исканий. Мы строим новое на, созданных нами, руинах старого, бережно собираем останки, пытаясь воссоздать потерянные нами божества, которые сопротивляются возвращению. Мы все обречены на невозможность одиночества…

Недостижимость возможных побед мы оплакиваем и забываем радоваться любви, посланной нам в дар во спасение. Мы, как слепые дети, слышим зовущий нас голос и, словно непутевые поводыри, боимся поверить в очевидное. Божественнная сущность спрятана в нас, как в глубоком колодце. Только в темноте можно увидеть на его дне звезды и, только черпая из него, люди остаются людьми. В прекрасном недостижении - ритм движения вперед, и гулкие шаги по лезвию жизни создают ту прекрасную музыку, которая, сплетаясь с дыханием небес, заставляет нас мечтать. В темных провалах между звездами мы ищем друг друга, чтобы почувствовать необъяснимую связь между подъемами и падениями, между ненавистью и любовью…

Слышно ли, как играют дети в своих снах? Или как стучится кто-то в ветхую дверь нашей веры? А если слышится, то не всегда помнится. Так уж устроена человеческая память, она изгоняет то, что приносит боль, или боль изгоняет память.

Время - понятие нравственности. Понимание времени - это сознание мыслящих. Вне времени - только безумцы, которые сражаются с мельницами и вырванным из груди сердцем освещают путь идущим за ними слепцам. Безумцы! - слышится шепот за ними, - Безумцы! Даже звезды со временем гаснут.

Безумцы, поющие на ледяном ветру - вне закона, вне времени. Потому и боится их человечество, потому и мстит им за их неподвластность тому, что называет оно временем.

Мы любопытны, мы играем со смертью и боимся ее. Мы рождаемся с болью и, постигнув движение, не хотим умирать, не хотим смириться с мыслью о закоченности своего движения. Конечная остановка? Мы хотим пересесть в другой автобус и в нем, получив свой новый билет, ехать дальше. И посему мы с готовностью верим в невероятное, не видя его, не зная его, утешаясь зыбкой уверенностью предположений. И беря в руки комья растерзанной дороги, я слышу биение отшумевших столетий, и растираю в пыль свой страх, и оставляю свои следы в этой пыли.

А на обочинах пестрых дорог стоят безумцы, стоят наживо, не давая небу обрушиться на наши головы. И среди этого клубящегося хоровода песен и сердец, лиц и судеб, я вспоминаю бабушкину крышу, крышу ее старенького дома полуземлянки-полуберлоги с кривой русской «печечкой». Она любила свою «печечку», нежно оглаживая ее худыми руками с выпирающими голубыми венами и потресканными ладонями. Какие маленькие были у нее руки, какие маленькие… Уже стерлось из памяти ее лицо, даже тот ее запах, любимый запах моей бабушки, казалось незабываемый, вдруг пропал и я не могу найти его больше в этом мире. Белые волосы, заплетенные в тоненькую косичку, вечно извиняющийся взгляд потускневших глаз, выцветший серый передник и беспощадно маленькие руки, искривленные непосильным трудом за долгую, не очень радостную жизнь. Эта моя память о ее руках - самое тяжелое воспоминание о ней, потому что оно заставляет меня мучиться тем, что я ей недодала по жадности души своей, ей, обнимавшей мои большие ладони своими маленькими…

А на крыше за многослойным занавесом рыжей паутины хранились разбухшие тайнами Книги. Они были живые, они дышали. Я видела, как вздымается седая пыль на спрятанных в ней переплетах. Они вздыхали и перешептывались, и манили, и пугали меня. Я долго стояла за этим занавесом, как старый актер, напрочь забывший роль, набирая то особое состояние перепрыгивания ямы страха, которое знакомо только ему. Затем делала первый шаг навстречу книгам, напрорыв, через необъятную паутину сомнений, хватала ту, что была поближе, и, прижимая ее к груди - сокровище, мной вырванное у крыши, - бежала к сверкающему проему Свободы по шаткой, десятилетиями нехоженной лестнице. И - вниз, по тропинке, мимо цепляющейся старой груши, мимо окон низенького дома, где сидела она - бабушка, сгорбленная от одиночества. Прочь со своим бесценным, прочь от бабушкиных маленьких рук туда, где ждала меня она - великая жизнь на пожелтевших страницах.

Я тогда уже знала, что вина моя перед ней настолько велика, насколько велика ее любовь ко мне. Я это тогда уже знала. Потому и убегала. И, возвращаясь, старалась не глядеть на эти, растущие из души, руки.

Сколько лет сидела она вот так? У меня было мало времени, ведь жизнь только начиналась, а она неторопливо ждала, потому что торопиться ей уже было некуда. Она прожила еще несколько лет и тихо умерла, когда носило меня по чужим городам, по дорогам с раздавленными птицами. Умерла без меня. Потому что не хотела показать мне, свои сложенные на груди, руки.

Я прохожу мимо кладбища, где лежит она, окруженная дешевой оградкой, и не могу подойти к ее могиле, потому что знаю: из земли навстречу мне тянутся ее маленькие руки...