Сон

               
Он снился ей всего один раз.
Под утро их первой ночи вместе. Той ночи, о которой она мечтала и в возможность которой не верила.
И вдруг это случилось. Он пришел вечером. Как всегда, они долго и нежно целовались в прихожей, глядя друг другу в глаза, как будто вновь и вновь пытались найти что-то, еще не замеченное, не открытое, не прочитанное. А потом он очень по-деловому достал из своего кейса новенький, в упаковке «жилетт-сенсор» и не без довольства собой сказал:
- Вот, заехал специально и купил. Догадываешься, что это значит?
    Она надеялась, что когда-то это случится, но неожиданно смутилась. Значит, утром он будет бриться у нее, в ее ванной. Значит, сегодня он не уедет, как в предыдущие пять дней, поздно ночью, а останется. Значит, случится то, чего так давно не было  в ее жизни – заснуть рядом с любимым и проснуться рядом с ним…
    Стало немножко страшно. И опять возникло то волнение, которое она испытывала каждый раз в ожидании его появления, будто впервые предстояло свидание с молодым человеком, который очень нравился, но не было еще прикосновений, поцелуев, любви. Это радовало и удивляло: откуда трепет первого свидания, если оба уже прошли по жизни много лет, любили,  увлекались и остывали, если уже больше полугода назад их дороги пересеклись случайно, бурно, сразу. И все равно – каждый раз как самый первый, каждый эпизод – как новая книга. И сердце каждый раз, кажется, вот-вот разлетится на мелкие кусочки – так много места в нем он занял, так закрыл собой все остальное, даже отчасти детей.
Как это будет,  после стольких лет одиночества в постели как это будет – знать, что он не уйдет, останется, утром они вместе позавтракают, и вместе выйдут…
Конечно, спать она не смогла. Его присутствие рядом не давало заснуть, ощущение нереальности происходящего открывало глаза, руки сами стремились к его телу – не разбудить его, как будто спящего, но убедиться, что это правда: он рядом и не уйдет скоро. Только под утро она задремала, и проснулась от удивительного сна.

Они лежали рядом на очень высокой постели, не страстно, но нежно прикасаясь, в каком-то доме,  где никого, кроме них, не было. И вдруг появилась какая-то женщина и начала мыть пол у высокой постели.
   Она  подумала: « Зачем сейчас?»
   Потом пришел какой-то мальчик лет тринадцати – будто подождать кого-то.
   «Почему сейчас?» - подумала она.
   Последней появилась старушка, будто бы бабушка этого мальчика, светлая, с пушистыми  белыми волосами. Она подошла к постели с двумя стаканами горячего красного вина.
- Сегодня большой праздник, а вы, я знаю, верите. Выпейте это вино.
Они выпили. А потом старушка принесла две пары маленьких ангельских крылышек нежного розовато-сиреневого цвета, сделанных как будто из керамики, и положила им на плечи.

Она проснулась и посмотрела на его плечи, такие широкие, большие, сильные и улыбнулась, представив на них те маленькие крылышки. Он очнулся от легкого забытья, - конечно же, спать он тоже нормально не смог, - и реакция на рассказанный сон была нормальной мужской:
- Да, нам сейчас только ангельские крылышки.
И, очень довольный собой, взял ее в свои большие сильные руки, и уже не было ощущения нереальности происходящего, а был из всего мира только он. И вновь глаза в глаза, и вновь желание открыть и увидеть что-то, прежде не замеченное, сквозь этот взгляд, и почувствовать что-то, прежде не испытанное, и дать ему что-то, чего не сумела ни одна женщина прежде.
Казалось, она сумела, потому что в следующие пять дней он, обычно допоздна погруженный в работу, приезжал рано, и звонил  несколько раз в день.  Следующие пять ночей не спал уже он, и даже когда она, обессилевшая и утомленная, проваливалась в сон, он настойчиво будил , и вновь приникал, и говорил чудесные слова, и ее тело вновь просыпалось, тянулось к нему, и, казалось,  так будет всегда, это постоянное желание и упоение друг другом никогда не исчезнут.
И очень часто вспоминался тот сон. Словно он, приснившись в их первую ночь вместе, связал и благословил, такой светлой была старушка, принесшая вино и крылышки.
Не связал и не благословил. Но вспоминался очень часто, и оттого еще больнее воспринималось все, что было потом, меньше месяца спустя.
Она физически ощутила боль потери уже в первую ночь после разлуки. Он просто не смотрел в глаза, как прежде. Подавляя слезы, она сказала:
- Мне кажется, я тебя уже потеряла.
- Почему?
- Не знаю, но я это чувствую.
Были еще три ночи, последние, и боль росла с каждым часом, и все чаще не удавалось подавлять слезы, и каждый раз она хотела встать, одеться и тихо уйти, когда он спал, отодвинувшись на свой край кровати, но не знала, как справиться с замком его квартиры. Квартиры, в которой как будто чувствовался семейный уют, но в то же время было что-то от безликих, не окрашенных индивидуальностью и вкусом советских квартир, которые показывали в фильмах семидесятых.
Ковры на полу, стенах и креслах. Золоченые чашки, тщательно расставленные в зеркальной стенке. Корешки собраний сочинений с позолотой, говорящих о неопределенности интересов, явно приобретенных в лихорадке книжного дефицита. Искусственная роза как бы с каплями росы на прикроватной тумбочке в спальне. Клеенка на половине кухонного стола поверх льняной скатерти.
- Чья это была идея – твоя или жены?
- Что?
- Эта клеенка.
- Не знаю, я и не замечал никогда.
Коврик в ванной, чтобы не становиться после душа на ледяной кафель, свернут.
- А почему?
- Да он неудачный какой-то. Не просыхает.
Следующей ночью коврик на своем месте.
А глаза по-прежнему закрыты, когда целовались, когда любили. Взгляд – в сторону, когда говорили. Теперь он что-то скрывал от ее глаз, которыми так восхищался. Прежде, если не мог видеть ее глаз,  он смотрел на портрет: - «Потрясающе, один к одному твои глаза».
Чем больше скрывал, тем яснее становилось, что в самом деле – уже потеряла. Хотя были еще вместе, и по-прежнему она, уже оплакивая свою любовь и не в состоянии порой скрыть слезы, хотела любить его, и чем больше оплакивала, тем сильнее стремилась к нему, чтобы вновь и вновь давать то, что не сумела ни одна женщина прежде.
Ему это нравилось. Он принимал охотно, с наслаждением. Но исчезло то, что давал прежде сам. Зато появились слова, рассуждения, которых не было прежде, - о ее прежнем опыте, мужчинах, которые были. И ни одного слова из тех, что были сказаны меньше месяца назад. Разве что про глаза такие же красивые – но это единственное, что у нее есть. Разве что про прекрасную форму и загар после отпуска, но уже просто – такой девочки и загар, и форму, но не женщины, которая так нужна была еще недавно.
- Я хочу, чтобы ты была моей женщиной.
- Я и так твоя женщина.
- Нет, я хочу, чтобы ты была моей женой.
Она знала, что  нельзя слышать эти слова, опасно запоминать их, запрещала ему говорить что-либо подобное.
- Хорошо, говорить я не буду, но думать буду. Сейчас я точно знаю только одно – я люблю тебя, ты нужна мне.
Думать стала она, вопреки всем голосам рассудка, вопреки собственным сомнениям. И все, что делала на протяжении еще нескольких месяцев, даже когда поняла, что он думать перестал, даже когда прекратил говорить о чем-либо подобном и скрывался от ее глаз, - делала для него.
Зарядка и  тренажеры – до боли в мышцах. Бег по пляжу – даже по холодному после дождя песку. Много моря – хотя медузы заполонили его, и постоянная боязнь их прикосновений гнала на берег. Много солнца – хотя прежде никогда не могла лежать под ним так долго.
- Я хочу, чтобы ты всегда была для меня самой красивой, всегда молодой.
Ремонт в квартире, новое белье, шторка в ванной, новый диван – исчерпала все ресурсы.
- У меня дома уютнее.
При каждой подобной фразе она вздрагивала, и хотелось протестовать и возмущаться, и наговорить гадостей. Она давила слезы, иногда отвечала чем-то, но мягче и спокойнее, чем должна бы.
- Для Анапы купальник, пожалуй, сойдет, но не для Кипра.
- Меня на Кипр пока никто не приглашает.
   Иногда он  все же чувствовал, что сказал что-то не так, обидел, возможно.
- Прости.
И – к себе, в свои большие теплые руки.
Потом, когда уже боялся видеть ее глаза, - не чувствовал. Или нарочно говорил то и так, чтобы задеть, обидеть, унизить?
И всегда что-то сдерживало ее, не давало выхода такому естественному протесту. Никто прежде не позволял такого, никому прежде она не простила бы даже одного эпизода. С ним, гася  обиду, с еще большей нежностью устремлялась, ласкала так, что прежде казалось невозможным, потому что знала – это доставляет особое наслаждение ему, то, к чему он мягко, но настойчиво приучал, и не скрывал восхищения.
- Ты супершикарная женщина, ты даже не представляешь, какая.
И вдруг, уже скрываясь от ее глаз, смотрит с довольной ухмылкой:
- Ну и сладкоежка же ты!
Она отрывается от его тела, его широкой мягкой груди, его сильных теплых рук и смотрит в его открывшиеся вдруг, но уже ничего не пытающиеся открыть глаза:
- Ты действительно до сих пор не понял, как я тебя люблю?
- Понял. И по твоим частым звонкам с юга тоже. И потому, как ты догадываешься, не мог быть очень рад нашей встрече.
          
       Юг. Ветер. Гроза. Она ждет на улице заказанный разговор. Соединили. Сердце опять – на кусочки. Голос рвется. – Скажи, мы ведь не потеряемся теперь, если нашли друг друга? – Не смей даже думать об этом! Конечно, нет. Я встречу тебя.

Плакать? Бежать? Вцепиться в эти сильные руки ногтями, чтобы хоть так сделать ему больно?
Откатилась на свой край кровати. Вцепилась зубами в свою руку, чтобы не завыть от боли другой.
В ту последнюю их ночь вместе она опять не спала. И вновь от ощущения нереальности происходящего. Он – тот же, еще более любимый, еще более нужный – что он делает? Кто вселился вместо него в это большое сильное тело, чей запах стал таким родным, таким желанным, что, когда он выходил в душ, она окуналась лицом в его подушку, окутывалась его половиной одеяла и пыталась навсегда впитать и оставить в себе этот запах.
- И вообще, не приставайте ко мне со своей любовью, - скажет он утром.
- Ты не всегда удачно шутишь.
- Прости.
- Могу я задать один вопрос?
- Не хочу никаких вопросов.
- Один, последний. Я хочу понять, как это происходит у мужчин. Вечером ты говоришь, что любишь, что хочешь жениться, а утром что – прозрение? Какой я дурак, что наговорил?
- Нет, тогда я действительно хотел уйти к тебе. Но потом у меня было время, я подумал об ответственности перед родителями, перед семьей и понял, что мы оба можем наделать много ошибок, особенно я.
Июль. Ночь светлая. Свечи – для тепла и уюта.
- Я всегда знал ответы на все вопросы, сейчас – нет. Знаю только, что ты мне нужна.
- А как же твоя огромная ответственность перед семьей?
- А почему тебя это волнует. Это мои проблемы.
 …Мы оба можем наделать много ошибок, особенно я…
Всё. Вопросы, может быть, еще есть, но больше спрашивать нельзя. Об ответственности перед ней, не просившей обещаний, не мечтавшей стать женой, запрещавшей говорить о чем-либо подобном, он просто не думал. И не мог думать. Ведь это ЕЙ было все нужно. ОНА была инициатором всего. Она была автором их романа («А знаешь, мне начинает нравиться наш роман») А ОН – покорно следовал за сюжетом, охотно и с удовольствием принимал ее любовь, и наслаждался, и охотно говорил.
- Единственное слово, которое я нахожу, когда думаю о тебе, пожалуй – восхищение.
И бил наотмашь.
«Как больно, когда подрубают страсть, когда топором наотмашь – хрясь! И заходишься от боли. Болевой шок. Нужен наркоз. Сон. Быстрей. Будет легче. Будет никак. Ничего не будет, ничего, ничего, ничего. НИ-ЧЕ-ГО…»
Виктория Токарева, наверное, тоже пережила это, когда топором – под коленки, наотмашь, и не встать, не выпрямиться.
А сна не было. Уже почти год не было. И когда еще не так наотмашь, и не топором вначале, а маленьким ножичком. Уже было больно, уже тогда нужен был наркоз и сон. А он не приходил,  разве если много водки. Но гадко потом.
А когда топором – наотмашь: - «Теперь ты догадываешься , почему я не мог быть очень рад нашей встрече», - нельзя было даже спрятаться. Какие-то люди постоянно  вокруг,  и еще три женщины рядом в домике заграничного кемпинга, и какие-то лекции, семинары, где надо активно участвовать, и что-то говорить, и думать, и переводить тем, кто ничего не понимает. Днем – в туалете, вечером – в душе, ночью – в подушку, когда остальные – слава Богу – спят, она давила уже не слезы, но крик боли и отчаяния, который рвался наружу. И с ужасом понимала, что еще немного – и не сумеет справиться с собой, рассудок откажет, и она будет кататься по подогретому кафелю заграничного душа и выть, и кричать, и желать только одного – забыться, и забыть, и никогда не вспоминать больше ни счастья, ни боли, перенесенных с ним, принесенных им.
Рассудок не отказал совсем. Она справилась.
- Ты очень сильная, даже, думаю, сильнее меня, - говорил он, когда в его руках  был лишь маленький ножичек.
- Освобождайся от меня, - советовал герой Виктории Токаревой.
- Отпусти меня, пожалуйста. Я не знаю, как это сделать, но отпусти, я не могу так больше, - молила она из телефона-автомата за границей, когда поняла, что силы ее иссякли, еще немного – и рассудок не справится.
   Он рассердился. В очередной, и не последний раз изобразил гнев оскорбленного мужчины, которого никто и никогда не обвинял в непорядочности, который никогда никому не делал ничего плохого.
Бросил трубку в гневе.
Стало легче. На время ушли слезы. Рассудок выстоял. Но ни любовь, ни боль не отпустили. И держит что-то: боль ли, сожаление о той  любви – до сих пор.
Давно до той истории, лет семь назад, она вновь осмелилась сказать – «Люблю». Вырвалось слово неожиданно, внезапно. И услышала:
- А ты знаешь, что это опасно – любить?
- Знаю, но опасно для того, кто любит.
  Тогда она решила (или думала, что решила): «Я несколько раз пыталась найти свою любовь, свое счастье. Видимо, мне это не суждено. Значит, надо успокоиться и жить всем остальным, что у меня есть. А есть гораздо больше, чем дано множеству людей вокруг. И грех мне гневить Бога при том, что мне дано.» Она думала так, сидя одна (подруги вдруг все не смогли пойти) в огромной сауне, завернувшись в полотенце, в парилке, смывая под душем тоску и боль, и вышла оттуда, казалось, не только с новым телом, но обновленной, выздоровевшей душой.
Лет семь это, казалось, удавалось. Увлечения сердца почти не затрагивали. Самый краешек, может быть. А потом случайно, бурно, сразу возник он. И она сразу же поняла, что случилось. И две недели почти жила в счастливом ожидании новой встречи, и улыбка пробивалась помимо ее воли в глазах и на губах, и была улыбка внутри каждый миг этих почти двух недель. Но забытое чувство осторожности («А ты знаешь, что любить – опасно?) проснулось и толкнуло в сердце. И она увидела, что ее ждет, и испугалась, и попыталась остановиться, и остановить то, что уже накатывало, как те пугавшие ее в детстве шары и кубы, что надвигались, вырастая, давя, душа, в одиночестве  санаторного изолятора. Был безмолвный крик маленькой девочки, пытавшейся и сумевшей  не показать страха, никому о нем не говорившей, и слезы в подушку каждую ночь.
Взрослая женщина, осознавшая, чего стоил тот страх для всей ее жизни, научилась говорить о нем. Слезам учиться не надо.
Она сделала не одну попытку остановить то, что надвигалось. Но, вероятно, поздно. А он, якобы покорный герой написанного ею романа, явно не желал лишиться того, что так внезапно, бурно, сразу возникло в его жизни.
- Ты знаешь, мне стало интересно жить. Появилось что-то такое, о существовании чего я даже не подозревал. Ты – самая удивительная женщина из всех, кого я встречал. Мне кажется, я подсознательно искал тебя всю жизнь.
   Её попытки остановить надвигавшееся тормозились простым приемом.
- От тебя я такого не ожидал. Я только начал понимать, как много ты значишь в моей жизни, стал думать – что я могу сделать для этой женщины – и вдруг…
   Еще до ее попыток, кажется, уже во вторую встречу возникла тема особо убедительная.
- Я знал, мне давно сказал астролог, что на сороковом году жизни я встречу женщину, которая будет играть очень важную роль в моей жизни. Теперь я знаю, что эта женщина – ты.
Позже он стал развивать эту тему, пока она не запретила ее продолжать.
   В те долгие дни, недели, месяцы, когда она пыталась пересилить то, что пришло, в одну из бессонных ночей на влажной подушке был странный полусон-полуявь – слишком хорошо она видела все пригрезившееся.

Крохотное полупрозрачное создание, без форм и черт, металось по какому-то дощатому строению, пытаясь найти щель и спрятаться.
Она спросила:
- Кто ты, почему ты хочешь спрятаться?
- Я – любовь. Меня пытаются убить, а я не хочу этого.

- Ну и фантазерка же ты, - довольно улыбнется он, когда она в одну из первых ночей вместе расскажет сон-явь.
«Дайте наступить тому, что наступает. Дайте уйти тому, что уходит. Ничего не берите и  не отталкивайте. Принимая – не присваивайте».
Эти слова из случайно увиденного французского фильма она проговаривала много раз в одну из бессонных ночей. И, казалось, стало легче. Я так и сделаю – дам придти, и дам уйти. Не возьму и не оттолкну. Приму, но не присвою.
Наверное, если бы большинство человечества жило так – любовь не была бы опасной.
Они – не смогли. Он оттолкнул. Она пыталась остановить то, что наступало и не нашла терпения дождаться, когда уйдет. И, как будто не желая присвоить, в мыслях позволили это.
Он не  снился ей больше.
Но однажды из сердца, которое еще долго и часто готово было разлететься на мелкие кусочки – вдруг выплыло и зазвучало в мозгу: «Звенящая пустота».
Дзинь – и засияли ее только что грустные глаза.
Дзинь – и опять зеленое море нежности, страсти, томления и ожидания чего-то еще, и еще, и еще выплескивается из этих глаз так, что невозможно оторваться, и хочется выпить это море.
Дзинь – и вся она становится сильной, но ласковой волной, омывающей, уводящей в пучину и возносящей на гребень, и невозможно выйти из нее, и силы на исходе, но она вновь и вновь влечет, и вновь на гребень…
Дзинь – и волна разбивается о холодные острые скалы. Еще искрятся какое-то время зеленые брызги глаз, только что источавших  нежность и страсть, и соленые капли, остатки той волны, безмолвно скользят вниз.
Слова -  невидимые колокольчики звенящей пустоты – летают вокруг, прикасаются к телу и отзываются болью в каждой клеточке, к которой прикасался он, и на миг вновь оживает  та волна, но тут же разбивается о холодные острые скалы, ставшие теперь одной огромной ощетинившейся скалой.
И не будет больше:
Дзинь – и засияли только что грустные глаза…
Дзинь – и захлестнуло море нежности…
Дзинь – и потянула ласковая, но сильная волна…
И будет только:
 Дзинь – погасли последние зеленые осколки счастья на останках волны, распластавшейся покорно и раздавлено у подножия скалы. И соленые капли безмолвно скользят вниз воспоминаниями.
И звенящая пустота вокруг.  Она как будто уже далеко, и не должна бы уже приближаться. Но слова – невидимые колокольчики  - зачем-то  еще живы, и летают вокруг, и прикасаются. И так больно опять…
Как легко, как хорошо быть звенящей пустотой. Она ничего не чувствует, кроме собственного звона.