Меч и Зеркало книга 3

Книга третья. Неистребимое
Часть первая. Искры
Глава 1. Дитя моего безумия, дитя моего гнева
Исчезновение Иржи Гарамунда и Мирослава Зинзелки с жёнами, да впридачу их знаменитой машины наделало много шуму, но так и осталось неразгаданной тайной.
Только вскоре один чехословацкий астроном нашёл на небе никем прежде не виданную комету. Он уверял, что сама она серебристая и имеет обтекаемую форму, а хвост у неё полосатый, похож на флаг его Родины. Потом это подтвердили другие наблюдатели. “Эх, – вздыхали они, – экипаж “татры” так мечтал исколесить не только нашу, но и другие планеты!” И комету назвали Татрианой.
Впоследствии её наблюдали в самых разных местах Галактики, а иногда вовсе теряли из виду. В её движении не было никакой системы. Если не считать того, что каждый год 22 апреля она подлетала к самой Земле, не причиняя никакого вреда, а потом исчезала опять…
* * *
Конечно, экипаж “татры” успел попрощаться со всеми посвящёнными. Кое-как успокоить родителей. Дать последнее напутствие детям.
Жоржетту ребята представили как “мировую девчонку, которая сбежала из монастыря и, как мы, владеет магией лучей”. “Татрочка”, когда везла экипаж прощаться с детьми, предупредила примерно о том же. Но все видели и знали… В первую ночь в открытом космосе Млада сказала на ухо Иржи:
– Знаешь, такой девчонке стоит жить на белом свете! Но ты мне зря об этом не рассказал. Мы бы могли взять её из приюта гораздо раньше. И я бы больше тебя берегла…
Иржи опустил глаза. Но за словом в карман не полез:
– Про приют, Младушка, очень сомневаюсь. А в остальном – кто знает, было бы так лучше или нет? – и указал рукой в звёздную бесконечность.
* * *
Для ребят Жоржетта была сестрой по лучам. И если они её расспрашивали, то только об одном:
– А у тебя это тоже с детства?
– Да нет, никогда за собой не замечала. Но поклялась удрать накануне пострига. И, видимо, так сильно просила, что луч явился мне… Теперь придётся мне, видать, совсем с лучами слиться! Я же человек без паспорта!
…Жоржетта позволила себя увидеть только однажды. В августе, когда “пражская весна” стала невыносимой, осиротевшие ребята во главе с бывшей послушницей вскочили на советский танк и громко кричали: “Капитализм – дерьмо!” Это прилетело сюда из страны, покинутой Жоржеттой. В тот год там были большие студенческие волнения… Правда, устроили их троцкисты, но Жоржетта-то этого не знала…
Здесь же, в Праге, и та и другая сторона не прочь была прогнать ребят. Но они, конечно, исчезли быстрее, чем кто-то до них добрался…
…Охмурённые, отравленные, достойные презрения пражане жаловались на кухнях:
– Ведь это те же советские солдаты, с которыми мы обнимались в сорок пятом!
– Они-то те же, зато вы испортились, – сказала невидимая Жоржетта.
И помадой начертала на стене тот же французский лозунг. Такие вещи она почему-то усваивала моментально. Кровь ли, лучи помогали ей?
А в Стране Советов, не говоря о самой Чехословакии, мало кто понял, что действительно была предпринята попытка реставрации капитализма…
Более того, из-за воплей радио “Свобода” многие не слышали стонов во Вьетнаме. Кровь народа, дела Америки…
* * *
Мари Визон сидела у горного ручья. Одной рукой прижимала к себе ребёнка, другую подняла для крестного знамения.
Перед ней стоял злой дух с кожистыми крыльями и ослиным хвостом.
– Не трудись – знамение твоё безблагодатно. Ты всю жизнь призывала Бога – но служила на самом деле нам. А они отринули Бога – и теперь взысканы в рай.
– Они – это кто? Жорж Гарамон, моя сестрица? – Мари дрожала уже не от страха, а от любопытства. Дитя было спокойно.
– Ну, эти-то, по-вашему, в чистилище! А вот дочь твоя – теперь в воинстве Света. Как тебя угораздило её упустить?
– Да мы весь приют упускаем! Последние времена… – добавила Мари по привычке.
– Это церковной ограде расскажи! Уже которое столетие всё последние! Но правда твоя в том, что прогнавшая тебя лавочка крайне неэффективна. Есть другие, более надёжные. И я скажу тебе так: этого ребёнка, – дух показал пальцем с железным когтем, – этого ребёнка сохранили тебе мы. Союз Сатаны и Антихриста почём зря не бывает.
– Это кто Антихрист?
– Да ты, конечно. Настоятельница обители, со скандалом лишённая сана. А Иржи – ангел гнева, это у него ещё в четырнадцать лет на лице было написано. Ангел гнева – почти падший ангел. А падающего подтолкни… Так я тебе о чём говорю, тёмная наша Мария? Мы тебе сохранили сына для самых великолепных чёрных дел. Я постоянно квартирую в стене того здания, где сидит радио “Свобода”. Ну знаешь – там же, в Мюнхене, вы ещё с Иржи туда собирались. Готов предоставить жилплощадь матери-одиночке. И гарантирую воспитание ребёнка силами сотрудников радиостанции. Только просьба: не идти вразрез с генеральной линией. По рукам?
– По рукам!
– Надо бы прочесть “Аве Марию” сзаду наперёд, да я латынь совсем забыл со “Свободой” этой! Ты-то помнишь, но не самой же тебе читать!

Глава 2. Неуловимый отряд снова в бою
– Товарищ Ян, это же ужасно! Это просто гроб и свечи!
Руководитель АКСО-шного кружка, черноволосая ведьма в расцвете сил и красоты, беспомощно цеплялась за форменный рукав Берзинь.
– Вот были вы у нас на взрослом собрании – так видела вас одна я. Остальные просто ослепли. Потерпевшей стороне сочувствуют! Я им: работать надо, мы близки к тому, чтобы заблокировать Авада Кедавру. Ну знаете, проклятие, что убивает человека на месте. А они: “Милена, нам бы твои заботы! Тут душат свободу слова и наступают на демократию, это похуже твоей Кедавры!” Как последние муглы, право слово! А я прямо вижу, какая громадная тёмная работа проделана над умами людей. Вон, в кружке у меня двадцать человек, а события адекватно оценивают только Зинзелки с Гарамундами.
– Успокойтесь, товарищ Милена! Я этих ребят хочу отправить на большое дело, хоть они ещё несовершеннолетние. Последние события с их родителями показали, чего они стоят, эти пятеро. А есть ещё двое с Найды – друзья их, русские.
– Красные маги с рождения. Если и не поставят блок от Кедавры – поле уж точно восстановят. Я даю добро.
Весёленькое было время. В Союзе, в тёплом черноморском городке, известный писатель-фантаст вещал другой Мирославе, студентке, той, что получила это имя в сорок седьмом:
– Да никто на нас не нападёт!..
А отец её, офицер, говорил совсем по-другому:
– Вырастили поколение пацифистов!
* * *
– Все у нас на месте? Гарамунд Юлиус… Гарамундова Жоржетта… Гарамундова Мирослава… Зинзелка Младослав… Зинзелкова Иржина… Осеев Рихард… Родникова Виктория… Все. Тогда военный совет Неуловимого отряда имени товарища Яромира объявляю открытым.
Ян Карлович Берзинь ходил взад и вперёд перед ребячьим строем. Испытывал знакомое чувство упоения от взглядов в молодые лица.
– Гвардия, вольно! Сесть на траву и слушать. Вы, ребята, обычные люди, но в вас обострена до предела способность видеть невидимое. И не только видеть, но и самим сливаться с ним. По способностям вы примерно равны моим валькириям из Огневого крыла. Но при этом живёте на грешной Земле и не менее грешной Найде. То есть имеете определённую власть и над душами, и над телами. О подвигах детей “татры” в августе шестьдесят восьмого я наслышан. Правда, я назвал бы их скорее проказами. Вы не только скакали по танкам, но ещё и Крысека какого-то отколотили… Но то, что вы до этого сделали для своих родителей – дело другое. О пророках Рише и Вике тоже знаю достаточно. И очень хорошо, что вы с детства дружите семьями. Так вот. Вы, во-первых, сможете спасать людей, как уже спасали. Во-вторых, снова установить вокруг планеты защитное поле. Только оно должно не просто отсеивать ненужное, но заставлять думать о нужном. Ну-ка, чехословацкая гвардия, скажите мне, что говорил Юлиус Фучик?
– Люди, я любил вас, будьте бдительны! – неожиданно опередил всех тихий Юлек Гарамунд.
– Именно так. Не знаю, как на Найде, а на Земле две беды: пацифизм и обывательщина. Лишь бы не было войны – это самый гнусный лозунг, какой я только знаю! С его помощью можно оправдать любой гадкий поступок. Ладно, задача ясна. Командиром отряда назначаю Жоржетту Гарамундову, как самую старшую и сознательную. Рихард Осеев и Виктория Родникова – аналитический центр и медслужба одновременно. Остальные – рядовые бойцы. Товарищ Милена в курсе и “за”, обещает не стеснять опекой. Думаю, вы сами понимаете, что превращать в лягушек одиозных политических деятелей не стоит, но аккуратно пугнуть во сне… Что до чёрных магов – тут слово за товарищем Миленой. А ещё при вас будет человек из Красного рая – вот он стоит, сейчас познакомитесь. То есть будет он при вас не неотлучно, я знаю, как не любит этого молодёжь. Но вы в любой момент можете прибегнуть к его помощи. Засим оставляю вас с товарищем Главным военным советником.
– А я вас знаю, – заявил упомянутому товарищу Риша Осеев. – Вы дедушка Рихард Зорька, как я вас в детстве называл. Все говорят, что я на вас похож, а я пока только стараюсь…
– А я вас тоже видела, – тут же подхватила Мирушка Гарамундова, – вы с нами были на танке.
– Был, – улыбнулся Ика. – Я этого не отрицаю. Как и того, что за вас тогда переживал.
* * *
Последующие полтора года были для Рихарда одними из самых счастливых в жизни. Наконец-то он общался с живыми людьми. В том числе с собственным внуком – голубые глаза, крылатые брови…
Конечно, путь индивидуального спасения – не совсем то. Но найти без вести пропавшего, исцелить безнадёжно больного, припугнуть врага и при этом ещё не признаться в своей причастности – само по себе очень неплохо.
Зоргфальт и этой организацией руководил, как своим бессмертным “Рэмзи”. Ставил задачу и предоставлял свободу действий. Безгранично полагался на сознательность.
Обычно бывало так: ребята выполняли задание, а Рихард в это время подыскивал им новое. Выручать их ему не приходилось. В периоды затишья, если они выпадали на лето, Неуловимый отряд делал базой отдыха “Сунгари”. Рэмзи говорил внуку и Вике:
– Ваши годы на Найде – те, когда там живёт и наш кораблик! Навестите его!
Ему самому путь на Найду был заказан. Он пытался однажды перейти и этот предел, но наткнулся на сильнейшую энергетическую защиту…
А Рише с Викой световые года были нипочём. Тем более смешно было то, что Ежинка и Младек после ухода “татры” в небо жили в Карловых Варах, у дедушки Виктора и бабушки Марии. И никому из ребят дела Неуловимого отряда не мешали учиться…
Планету Земля окружало пламенное поле. Хрупкое поле ребячьих душ. Что есть против него в запасе у тёмных сил?

Глава 3. Седьмой ключ Синей Бороды
В конце 1970 года в Неуловимый отряд попросился предводитель барабашек Агафангел. Хозяйственная рутина давно ему надоела.
– Одно название, что предводитель, – жаловался он. – Умывальников начальник и мочалок командир. Я своим лешекам и яцекам только мешаю, знаете…
Но было и ещё одно. Командира мочалок свела с ума командир отряда. Ведь барабашки – это проклятые дети. И проклятие над ними – до поры до времени…
Весеннее настроение вообще овладевало отрядом. Берзинь это не понравилось бы. Зоргфальт был снисходителен. Тем более что никому из его ребят не довелось испытать мук безнадёжности.
Внук Рэмзи сдружился с черноглазой Мирушкой. Вика Родникова, после Жоржетты самая старшая, привыкла врачевать бесчисленные раны Младека Зинзелки, и четыре года разницы никого не смущали. Ежинка и Юлек, представители наиболее разумных сил в отряде, тоже держались всё время вместе. А сама командирша была вовсе не прочь порушить проклятие и поглядеть, что за люди получаются из барабашек…
* * *
Агафангелу не везло и в новом качестве. С приходом его в отряд началась долгая, тоскливая полоса затишья. Рихард летал по свету и никак не мог найти ничего подходящего. А ребята глядели в окно на гнилую пражскую зиму и держали самопальный военный совет.
– Знаете что? – бывший барабашка страшно волновался. – Ещё до вашего рождения мы с вашими родителями всячески исследовали поля. Есть великолепные научные наработки. По-моему, пора их обнародовать. Потому что с лучами впору заниматься целому институту, а не одним нам.
– Ты что, на костёр захотел? – удивился Юлек.
– А ты что, боишься самого почётного пути? Не теперь, так потом наши открытия будут признаны и пойдут человечеству на пользу.
– Милена узнает – убьёт! – даже Юлек не удостоил ведьму “товарищем”.
– Милена! Она уж забыла, как мы выглядим, – Мирушка вскочила с места. – Её давно пора встряхнуть. Просто расизм разводит – “муглы, муглы”…
– Давайте хоть с товарищем Рихардом посоветуемся, – предложила Ежинка.
Но никто, кроме Юлека, её не поддержал.
…На кафедре экспериментальной физики в институте, куда недавно поступила Ежинка (Юлек предпочёл военное училище), сначала долго смеялись над очередным вечным двигателем.
Но объединённые усилия детей “татры” сделали биопаутину видимой для всех. Предварительные опыты очень заинтересовали коллектив кафедры. И обо всём этом сообщили в серьёзный научно-исследовательский институт.
* * *
Дети “татры” стояли перед высокой комиссией. Четверо были видимы, а Жоржетта вместе с Агафангелом, Викой и Ришей пока пряталась в паутине, разноцветными лучами освещающей полутёмный зал.
Пятнадцатилетняя Мирушка, нервно накручивая на палец кончик чёрной косы, заканчивала вступительное слово:
– Итак, уважаемое собрание, сейчас вы увидите, как нам и представителям параллельного мира удаётся делать видимыми линии жизни!
Она привычно поставила ногу на луч. Но он вдруг утратил твёрдость. Не только для Мирушки, но и для троих остальных. А тем, кто был слит с лучами, почему-то не удавалось стать собой.
И это ещё не всё. Паутина раздвинулась, как бамбуковая штора. В зале появился призрак. Бледная женщина под чёрным покрывалом. От неё исходил мертвенный зеленоватый свет.
Таинственная монахиня подняла руку и сказала:
– Иржи Гарамунд выбрал свободу и скрывается в Мюнхене! Его команда выбрала смерть.
И исчезла.
Зал погрузился во тьму. Высокая комиссия стала тихо пробираться к выходу. Большинство её членов в 1968 году вело себя как попало, но сейчас они боялись это признать…
Когда ребята снова обрели дар речи, зал был пуст.

Глава 4. Жертва и жертвы
– За вами придут.
Рихарду хотелось обнять их сразу всех, прижать к себе…
– Как всегда, достанется не тем. А способности у вас отняты. Сейчас вы воссоединились на самом излёте. Я уж не буду вам рассказывать, как ругался Берзинь. Я за вас ходатайствовал, ибо это вина прежде всего моя. Я вам не помешал нарушить первый пункт устава: “Неуловимый отряд есть организация подпольная”. Ваш порыв, ребята, был прекрасен, но лёг очередным булыжником по дороге в ад. Такого джинна, как ваша наука, надо держать в бутылке, запечатанной серпом и молотом высшей пробы. А вы, при моём попустительстве, пытались отдать ключи кому попало. Они незамедлительно попали в руки адских сил. И теперь вы – обычные люди. Вам осталось только вызвать корабль и улететь на Найду. Ибо за вами придут.
– А если мы улетим, придут за нашими дедушками и бабушками! – пискнула Мирушка. – Им надо спасаться вместе с нами, иначе они не переживут!
– Поговорим на Высоком суде. Думаю, что их за вашу вину не накажут. Пойдёмте. Сегодня последняя ночь, когда вы можете видеть нас, мёртвых.
* * *
Из протокола совещания Высокого суда. (Сохранилось на скрижалях небесной канцелярии).
“Состав суда:
Судья – Андрей Вышинский, народные заседатели – ангел Агнесса и валькирия Хельга…
Вышинский: “На них две вины, одна одной хуже. Поставили под удар боевую единицу особого назначения и отдали врагам секреты оружия. Значит, и наказания должно быть два. Лишить сверхъестественных способностей и выслать с Земли, разлучить с родными”.
Агнесса: “А за что должны страдать родные? По-моему, оставлять их жизни на детской совести – это слишком”.
Хельга: “К тому же, чисто логически: всем получается два наказания, а Осееву и Родниковой – одно. Они ведь от своих родных никуда не деваются!”
Вышинский: “Ну переселить их всех в третье место!”
Хельга: “Нет, надо по-другому. Пусть дети “татры” спасаются вместе со стариками. Но пусть ни у кого из отряда никогда не будет детей”.
Агнесса: “А мне жалко прекращать род!”
Хельга: “Тоже правильно. Тогда так: дети у них будут, но все умрут в младенчестве. А их души пойдут на Землю и там снова станут людьми”.
Вышинский: “Давайте спросим у самих виновных: кого они выберут – стариков или детей?”
Агнесса: “Нечего перекладывать на них такой тяжёлый выбор!”
Вышинский: “Так решать-то им!”
Хельга: “А они возьмут и не заведут детей!”
Агнесса: “Дети – дар Божий! Если будет суждено – они будут жить на свете!”
Вышинский: “Мы предоставляем детям “татры” право улететь на Найду только потому, что не оказываем никакого снисхождения Зоргфальту. Он там выдумал, чтобы его совсем уничтожили. Но вот это как раз и было бы снисхождением”.
Хельга: “Да, лучше умереть, чем не жить!”
Агнесса: “И потом, грех уничтожить такую душу”.
Вышинский: “Не грех, а преступление против человечества. Итак, Зоргфальт снова остаётся на Земле один и без права появления на Найде. Для него достаточно”.
* * *
Ребята в выборе не колебались. Их решение звучало примерно так:
– Дети – это ещё когда, а бабушек и дедушек сейчас жалко!
Здесь могла примешаться и надежда, что на планете чудес проклятие может быть обойдено. И мысль, достойная Рэмзи: пусть хоть следующее поколение живёт в самом страшном и прекрасном из миров!
* * *
В тот мир, мир лучей, вернулись индюк Трифон, Красавище и барабашки. Ребята теперь перестали их видеть. И среди смертных только и осталось чудесным созданиям дружить со “всеобщей матушкой” Иреной, с Хайнцем, сыном Индржиха, да ещё, может быть, с АКСО-шниками…
И недаром после падения Неуловимого отряда колдовской мир Европы моментально оказался под властью страшного чародея. Он шёл к мировому господству много лет, с тех самых дней, когда в переломном 1943 году окончил британскую школу волшебства “Хеджхогвартс”. Фашистов тогда уже громили вовсю, концентрация чёрной энергии в мире резко снижалась.
Но Том Реддль, в мыслях давно титуловавший себя франко-нижегородским “Насоль-де-Морт” – “Насоли всем до смерти”, согласен был переждать неблагоприятные дни.
Мать его была ведьмой из очень старинного рода. Но влюбилась, как дурочка, в сына соседей. Том Реддль-старший был из муглов мугл, тупой помещичий сынок. Чары красавицы ведьмы не пересилили в нём ужаса и отвращения, когда она, уверенная в своей победе, поведала мужу всю правду о себе. Том и его родители прогнали молодую женщину со двора. Тогда ещё никто, может быть, даже она сама, не знал, что она носит ребёнка… После долгих скитаний она, едва не под забором, разрешилась от бремени мальчиком. Успела припечатать его отцовским именем. Донесла до приюта и скончалась.
В приюте Том озлобился на всех и вся. И как единственный шанс воспринял письмо о своём зачислении в “Хеджхогвартс”. Учился великолепно, своим умом доходил до нестандартных решений, столь же простых, сколь и страшных. Послевоенный “Унгенисбар” удавился бы от зависти. Да и удавился потом, когда самозваный лорд Насоль-де-Морт начал, играя на честолюбии, алчности и страхе, вербовать сторонников…
Тонкая грань между Насоль-де-Мортом и властью – поле “Нету их!”, поле Бдительности. Глупые дети порушили его своими руками. И – Том Реддль развернулся! Хладнокровно убивал всех, кто ему не нравился. Доставалось, между прочим, и простым смертным. Насоль-де-Морт очень не любил муглов, и горе тем из них, кто попадался под горячую руку…
Зуба на Союз у злого чародея не было. Зачем подминать под себя страну, обделённую волшебством? Восточную Европу подмял и нещадно истреблял коммунистов.
Настоящих, не тех, кто открестился от АКСО и стал служить Насоль-де-Морту, разлагая заодно мугловые партии, пусть и помимо воли…
Товарища Милену нашли как-то утром мёртвой в постели. Констатировали разрыв сердца, но это было смертельное проклятие…
Сильнее всего сопротивлялись Насоль-де-Морту, как ни грустно признавать, страны Запада. Те края, где иметь партбилет означало работать и рисковать, а не жировать и бездельничать…
* * *
В апреле семьдесят первого, в своё единственное разрешённое свидание с Землёй, Иржи и компания звали одинокого Рихарда с собой на “татре”.
– Как раз на Найду нам вход свободный, – в улыбке Млады была ласка и печаль.
– Может, прошибём стену-то? – Иржи с вызовом скрестил на груди руки.
– Ребята, не вздумайте! – Ика покачал головой. – Если меня повезёте – ваши останки придётся собирать по всей Галактике. А я так и останусь невредим у столь же невредимой стены…
– Ну, тогда езжайте просто с нами по звёздным просторам, развейтесь!
Лицо Юли было по-детски обиженным. Тонкие пальцы касались серебряной спины “татрочки”.
Волшебная машина готова была взбрыкнуть, как норовистая лошадь.
– Нет, спасибо, конечно, но я так не могу, – честно сказал разведчик. – Вдали от Родины долго не выдержу.
– Да нам тоже снится трава у дома, – вздохнул Мирек. – Но чем больше мы видим – тем крепче её любим.
– Кому что. А мне нужен пульс планеты под пальцами!

Глава 5. Аудитор дьявола
Мира Гарамундова ловко соскочила с лошади. Под ногами спружинил серебристый ковыль. Степь. Двадцать три года русского владычества проросли здесь грозными крепостями. А под их защитой – Лошадиное Царство, гордость племенного хозяйства республики. Покорённые кочевники давно мечтать забыли о том, чтобы угнать хотя бы одного коня. А ещё в Степи находится первое настоящее военное училище Внутренней Стражи.
Из бывшего Неуловимого отряда его закончили трое. Юлек с Младеком и Риша, который, правда, выбрал медицинский факультет. Теперь они трое несли службу в гарнизонах, и при мальчишке-муже была в медсанчасти Вика. Четверо в погонах подкалывали “штафирку” Агафангела. Бывший барабашка обосновался в Лошадином Царстве вместе с отставной командиршей Жоржеттой. Они поженились как только прилетели на Найду – и стали первыми жертвами проклятия. Их крошечная дочка лежала на кладбище Степи. Потом рядом легли ещё две малышки. Укололо Вику с Младеком, укололо и Ежинку, которая после института приехала в Степь – на ферму и к молодому офицеру Юлиусу.
И вот теперь, самой последней, в этих краях появилась черноглазая Мира. Скоро её свадьба. А завтра она вступает в Лошадиное Царство.
* * *
– Да они хлеще всяких половцев! – Мира шуршала на столе бумагами и не глядела на Ежинку. – Сманивать наших лошадей, наших граждан, в свой поганый Лондон! Разъездились, коммерсанты! Может, им под землю надо?
– Тебе пока самой туда нельзя! Через тебя не пойдут, а я не поведу, – мраморное лицо Ежинки было спокойно. Таким бывал её отец, Мирослав Зинзелка, за рулём и особенно в партизанах. – И не поедут наши разумные лошадки. Наоборот, тамошние поглазеют на наш образ жизни…
– По-моему, наше государство подалось в работорговцы. Они, видите ли, англичане, будут оценивать, как мы работаем, бумагу нам собрались давать, что мы соответствуем международным стандартам…
– Да ну, здесь, на Найде, всё одно – что ферма, что университет. Пусть глазеют…
…Их начальница распахнула дверь и пропустила вперёд молодого парня. Мира сразу определила, что не белокурый он, как Ежинка, а белобрысый, притом что лицо ровно коричневого цвета.
– Люциус Мальфуа, международный аудитор, – отрекомендовался он с едва уловимым акцентом, смерив оценивающим взглядом двух молоденьких и тоненьких девчонок.
– Вот у нас Иржина, она отвечает за корма и режим. А Мира ведёт всю документацию. Оставляю вас, потолкуйте и посмотрите бумаги.
Мальфуа – дурная вера, настолько-то Мира французский помнила. Космополит он безродный, подумала она, нелюбезно поворачиваясь спиной и доставая из шкафа папки с документами. Кажется, она с этим Люциусом даже не поздоровалась. Ежинка произнесла своё певучее “Здравствуйте!”, готовая не идти на поводу, но и не давать повода.
– Ну что, Мира, показывайте записи о качестве, – Люциус уселся на край стола.
…Следующие два часа Мира варилась в странной смеси злости и веселья. Люциус придирался к каждому слову в её инструкциях, и она ставила себе только одну задачу – не теряться. Со многим, надо сказать, она была согласна. Смотрелось действительно смешно, когда Ежинка бойко рассказывала свою работу, а в красивой инструкции ничего этого не было.
– Ну ёж-переёж, – ругался Люциус, – из ваших документов ведь не видно, как идёт работа. Кто что делает, какие бумаги пишет… А работа идёт! Знаешь что, Мира, ты тут самая главная, потом научишь Иржину. Бери бумажку, пиши, как ты делаешь проверки.
– А как? Составляю план, несу начальнице, потом иду проверять.
– Вот так и пиши! А то – параметры входа, параметры выхода… Чушь наукообразная! Пишите как работаете! Пиши-пиши, не спи: Мира составляет план…
– У меня фамилия есть! Осеева. Уже целых два месяца как, – она гордо тронула золотое кольцо.
– Ну, поздравляю! Не спи, не спи, ты ответственное лицо!
– Знаете, по-моему, я ненамного моложе вас.
– Мне двадцать семь.
– Мне двадцать три, – Матерь Божия, когда же её перестанут считать козявкой? Её, которая в пять лет сбежала из дома и других сманила? Которая в тринадцать вытащила родную мать со дна реки, а в последующие два года не пропускала на планете Земля ни одного жаркого дела? В Неуловимом отряде Мирушка была самой маленькой, но ей никогда не давали этого ощутить. И только здесь, на Найде, эти восемь лет жизни, которую хочется назвать мугловой…
Ёж-переёж, или она этого Люциуса прибьёт, или… втюрится? Небо, откуда такие мысли? Как же Риша-то? А всё-таки, если бы она сейчас его поцеловала, наглую рожу, небось растаял бы? Да, но потом не смогла бы Рише в глаза взглянуть…
Мира дрожала от внутреннего жара, переживала, жила… А когда Люциус вышел из комнаты, всё прошло. Девчата прикинули фронт работ и потихоньку начали действовать.
* * *
За час до конца рабочего дня аудитор явился опять. Обошёл всю ферму, накопал компромата и снёс к ногам Миры. И разбирательство затянулось. Ежинка ушла вовремя, точнее, Люциус её прогнал:
– Потом ей всё расскажешь!
Когда за Ежинкой закрылась дверь, белобрысый сообщил доверительно:
– Глупая она и негибкая. Пусть сидит на нынешней работе, до творчества её и не допускай.
– Ну, за что вы на неё так? – обиделась Мира. – Она такая серьёзная, ответственная, я всё за неё держусь…
– Да нет, Мира, ты тут одна вытягиваешь на международные стандарты.
– Вы чего это мне комплиментите? Это, знаете ли, подозрительно! – против воли в голосе её прозвучало кокетство, и чёрные солнца глаз задержались на лице аудитора.
У него глаза были зеленоватые, холодные, притягивающие. Кажется, он легко читал её мысли:
– Шпиономания твоя беспочвенна. Ваши подземные лаборатории, все ваши живые машины, которые вы пытаетесь создать по образу и подобию “татры”, мне неинтересны в принципе. Как и все вообще эти мугловые штучки.
– А вы сами-то кто?
– Колдун высокого посвящения, – Люциус засучил рукав, и на его запястье Мира увидела Тёмный знак. Череп со змеёй изо рта. – Доверенное лицо лорда Насоль-де-Морта. Ты не кричишь, ты смелая, Мирослава Осеева. И знай, кстати, что я не применяю к тебе чар. Ты сама на меня смотришь, потому что хочешь смотреть. Потому что предательство наследуется.
– Что? – у неё расширились зрачки.
– То. Ты ныряла за своей матерью, а задавала ли ты себе вопрос, почему она бросилась во Влтаву?
– Их охмурили и поссорили, всех четверых.
– Да? Сначала твой отец сказал твоей матери, что уходит к демократам, и тогда она пошла топиться. Потом твой отец оказался в Мюнхене, в объятиях старой любовницы. Ведь разве у Жоржетты не написано на лице, что она его дочь?
– Так потом-то он в окно выпрыгнул! – Мира старалась не пустить это всё в душу, рассуждала как о книге прочитанной… – Значит, его охмурили, а потом прошло.
– Мира, если человек дважды позволяет себя охмурить, это уже о чём-то говорит. Есть же люди, к которым не подступишься, Иржина например. А твой отец другой. И ты такая же.
– Нет!
– Ты знаешь, что да. Ты тоскуешь по колдовской силе. По приключениям. По каким угодно встряскам.
– А Рихард?
– От Рихарда ты не родишь, вернее, ребёнок не выживет. Рихард хороший и правильный. И твой брат, и все ваши. Даже Жоржетта, ибо минус на минус даёт плюс. А ты другая. Я восемь лет хожу за тобой по этой Найде. Завтра дашь ответ.
С этими словами Люциус Мальфуа исчез.
* * *
– Ринюшка, неужели я в самом деле такая тварь? Я не хочу, не хочу тебе изменять, я же себе не прощу, я хочу хоть что-то спасти, но только на что я тебе такая, которую так и тянет…
Офицер со змеями в петлицах молчал глухо и страшно. Сжимал кулаки, цеплялся взглядом за дедовский портрет.
– Рихард, не молчи. Лучше ударь.
– Ну уж нет. Я молчал, чтобы не сорваться. Ты знаешь в чём очень права? Что ты мне всё рассказала, пока ничего не случилось.
– А действительно не случилось? Ты со мной сможешь… по-прежнему?
– Смогу, Мира. Потому что ты сможешь это одолеть. Твои демоны стоят перед тобой с открытыми лицами. И ты, главное, представь: ради чего всё разрушать?
Голубые глаза Рихарда Осеева полыхнули огнём, как в былые годы, когда он ещё умел видеть невидимое. Тогда увидела и Мира.
* * *
Вот она соглашается. Идёт, как притянутая, на холодный огонь колдовских глаз. Ночь любви, допустим, даже незабываемая, приправленная сознанием вины. Наутро:
– Мира, ты была неподражаема. Надеюсь, матерью ты будешь ничуть не худшей. Воспитай здесь Тёмного Лорда Найды, а я нужен на Земле.
Люциуса она больше не увидит. Муж простить её не сможет. Даже если не прогонит – будут жить как чужие. Главная задача – чтобы никто ничего не заметил. А дома – Мира забудет, что такое ласка. Холод и боль. Тяжесть в животе и неистребимое желание умереть. Роды – как Голгофа. А ребёнок Люциуса – живое пламя, в момент рождения пожирающее всё вокруг. Миру, Ришу, Степь, Найду…
Или по-другому. Люциус забирает её к себе. Она – чёрная королева, перед ней ходят по струнке те, кому деньги и слава дороже родной планеты. Люциус даёт ей свободу и любовь. Но она, Мира, давно повязана невинной кровью, ибо по-другому нельзя. И ночами она плачет о том, какой была чистой и счастливой… Её ребёнок растёт деспотом и разбойником. За попытку научить его добру её, Миру, настигает смертельное проклятие из уст Люциуса… Её душа улетает на чужую планету, и на прощание Мира узнаёт: её чёрная слава погнала Ришу навстречу смерти, туда, где ещё идёт война, и он погиб героем. Поседела, склонилась голова Максима Осеева, такого несчастливого в детях. Максимка лишился ребёнка. Надя разбилась на машине, да и с сыном её от Хрюллера не всё в порядке. А теперь ещё Риша нарвался на тварь, что довела его до могилы… Что и говорить о маме Груне и бабушке Алёне, которым Риша – один свет в окошке! Что и говорить о собственных Мириных родственниках… Могилы, могилы, родители ищут, обо что бы разбить “татру”… И Мира улетает куда-то, где сможет ли искупить?..
Или ещё вот так. Не в силах сопротивляться своим желаниям, Мира проводит ночь с Люциусом, а наутро убивает его и себя. Подвиг? Безумие? Ясно одно – опять пострадают близкие люди, опять путь в холодную неизвестность…
* * *
На другой день аудитор с Мирой ехали верхом по степи, вокруг всей фермы. Люциус горячил коня, а молодая женщина вела своего шагом. Говорить с животным было незачем, Мира чувствовала лошадей, даром что выросла на заднем сидении “татры”…
– Поехали быстрее, – возмутился наконец белобрысый, – ускачем, поговорим…
– Нам не о чем. Я уже жду ребёнка!
– И хочешь, чтобы через полчаса было заметно? – он попытался хохотнуть, а у самого побледнели щёки и налились кровью глаза. Лошадь его поднялась на дыбы, Люциус перелетел через голову и исчез. Убрался с Найды.
– Перебьёмся без международного сертификата! – весело крикнула Мирушка.
…Вчера, когда она в холодном поту вышла из видений, Риша прижал её к себе:
– Ну что, решила?
– Если тебе уже не мерзко рядом со мной…
– Что ты, Мирушка! Ведь я всё это знал. С самого начала. Когда мы с тобой начинали, я ещё был пророком. И всё-таки выбрал тебя!
Она уже лежала в его объятиях, прижималась гибким горячим телом и стонала, как никогда:
– Только не покидай!..

Глава 6. Звёздный дождь
Чашу сию по разу, но пригубили все бывшие бойцы Неуловимого отряда. Соответствие времён, долгие годы соблюдаемое при полётах с Земли на Найду и обратно, теперь исчезло. И на оси земного времени детские души приземлились случайным образом, независимо от старшинства на Найде.
Первой родилась, конечно, барабашкина дочка. Но на Земле Лера Заречная появилась почти одновременно с девочкой на три года моложе, дочерью Вики и Младека – Аней Барановой. В 1976 году.
Девочку Ежинки и Юлека, ещё на три года моложе, на Земле занесло в год 1981-й. В большую армянскую семью, но в Азербайджан. Сона Аветисян, второй ребёнок из девяти…
Мирушка с Ришей испытали горечь утраты последними. И из всех подруг только черноглазая маленькая Мирослава потеряла сына. Река времени почему-то понесла его против течения. Миша Дроздов появился на свет в 1971-м.
И этого, видимо, не вынес Хрущёв, которого через несколько месяцев унесли наконец черти.
…А Ханако Акаи и Эмма Гааз прожили монашками тридцать пять лет, минувших со дня казни Зоргфальта. И умерли в один день. На год пережили Анну Клаузе, на несколько месяцев – Макса.
“Рэмзи” воссоединялся на небесах.
* * *
– Да буду я последней данью с нашей большой семьи!
Алёна Рябинина закрыла глаза. Груня спрятала лицо в ладонях:
– Мамочка, куда ты уходишь от меня? Мамочка, хочу, чтобы вы там встретились!
Слов её никто не разобрал. Алёна ушла из жизни неожиданно и рано. Спасённые с Земли родители Иржи, Млады и Мирека были гораздо старше, но Алёну пережили. Пережила её даже баба Варя, хоть и сильно её подкосила Надина гибель… Но когда ушла в небо “татрочка”, всех с Найды возила она на Малюсь, в гости к Подлизанцерам…
…Экипаж “татры” высадился на пустынной, скалистой планете Зипабэба.
Бродили, разминали ноги, собирали камни. И вдруг увидели: навстречу идёт Алёна Рябинина.
– Ну и выпала вам посмертная доля! – Юля окинула взглядом лунный пейзаж.
– Да нет, здесь есть разумные существа, даже довольно милые. Живут внутри скал, – Алёна смотрела невидящим взором, дочкиными глазами… – Да мне и нельзя на Найду…
– Можно в другие места, – Иржи широким жестом указал на “татрочку”. – Если не боитесь ехать с Георгием Бедоносцем, то есть со мной…
– И бросить вызов провидению… – заговорщически подмигнула Юлька.
– Как ещё один человек, которому тоже нельзя на Найду… – не удержалась нахальная “татрочка”.
…В день “Икс” она подлетала к Земле. Алёна устроилась на заднем сиденье, между Юлькой и Младой. И те еле удерживались, чтобы не назвать её “Груня” и “ты”. Живая Рябинка, только без Рэмзиевой твёрдости в чертах…
– Внимание, приготовиться! Входим в земную атмосферу! – даже перестав быть королём Подебрадом, Георгий Бедоносец остался самим собой.
Готовиться, собственно, было не к чему. Но именно в этот миг Юля и Млада вскрикнули.
Алёны в машине больше не было. Вместо неё расползалось по салону серебристое облако, состоящее словно из крошечных звёздочек. Рвалось наружу… “Татра” сама открыла дверь. Облако стало туманом, скрыло от друзей родную планету. Через пару минут туман рассеялся. И последней погасла самая большая и к тому же алая звёздочка…
– Её сердце, – глухо промолвила Млада.
…Тётка Аглая после смерти сестры навсегда укатила в Париж. И больше не падали листья с семейного дерева…
* * *
Три молодые, прекрасные женщины стояли на краю фиолетовой скалы Красного рая. Две рядом – золотая и чёрная, одна поодаль – высокая, похожая на самую добрую из русалок. Все три глядели вниз, все три искали кого-то и не находили…
Инопланетный путь Кати Михайловой кончился одновременно с земным путём Эммы Гааз и Ханако Акаи. И Катя, оторвавшись от созерцания Земли, просто подошла к двум остальным, обняла обеих за плечи… И сердце не сказало им, что это их счастливая соперница. Ничего не успели они сказать друг другу – просто упали все три, как одна, на Землю… Нечаянно или нарочно – кто знает? Факт тот, что на полпути к Земле три души стали единым целым – падающей звездой. И упала она на сердце только что родившейся девочке. Там, в сердечке, давно уже жила большая алая звёздочка. А девочка была когда-то Эльсой. Это произошло в день столетия Сталина. 21 декабря 1979 года.

Глава 7. Детское лицо Победы
Снова в одной из точек Красного рая, на шёлковой траве, собрались три женщины. В разные годы попали они сюда, но казались сёстрами. “Треугольник Милосердия”, или “Мамин клуб”, как их называли. Под их крылом находили приют души умерших детей.
Самая старшая, спокойная, усталая – Нина Копылова, мать Рихарда. Вторая, светлая и прозрачная – Наташа Осеева. Третья, совсем молоденькая – новичок в раю. Гордость британской волшебной школы, рыжеволосая ведьмочка двадцати лет от роду, по имени Лили Паттер. Со своей хрупкой фигуркой и толстыми косами она была бы похожа на школьницу, сбежавшую с уроков. Если бы не этот взгляд раненой птицы, не боль, навсегда застывшая в ярко-зелёных глазах…
В Милосердном крыле Лили делала много, бросившись в работу как в омут. Чем меньше были детишки – тем больше им доставалось тепла. Но потом, вечерами, Лили так и ходила за старшими подругами, держа на плечах своё неизбывное и непонятное горе…
– Пойми, девочка, – в который раз увещевала её Нина Семёновна, – чтобы попасть в рай – недостаточно никому не сделать зла. Надо сделать кому-то добро. Ты погибла, защищая своё дитя. Твой муж погиб, защищая своё богатство. В том числе и научное, и тебя с малышом.
– Не надо так говорить! – Лили закрывала лицо руками. – Мой Джеймс – самый лучший, самый прекрасный из смертных и бессмертных! Он не должен был оказаться на какой-то чужой планете!
Нина с Наташей переглядывались и качали головами. Сказать по правде, у них о Джеймсе Паттере сложилось не самое лучшее впечатление.
* * *
Во-первых, он жил нетрудовыми доходами. Унаследовал от родителей состояние и тихо тратил на научные изыскания – “химичил”, попросту говоря. Опыты его были сверхъэффектны. Но сделать результаты достоянием общества, извлечь из них пользу для людей Джеймсу в голову не приходило. “Хи-хи-химик, меха-ханик”, мысленно окрестила его Наташа.
Роман его с Лили, заварившийся в выпускном классе, был стремителен и красив. К этому времени они сошлись в споре за звание лучшего ученика “Хеджхогвартс”. За спинами Лили и Джеймса стояли два главных и вечно соперничающих колледжа. Всего их в школе четыре – Лев, Змея, Орёл и Барсук. Джеймс – это колледж Змеи. Колыбель многих чёрных магов, но, кроме того, и борцов со Злом, не боящихся бить врагов их же оружием. Лили – это колледж Льва. Свет, огонь, сила и честность.
То были нерадостные годы. Власть и сила Насоль-де-Морта достигли апогея. И всё же волшебная школа оставалась для него закрытой книгой. Даже тень от его чёрных одежд не могла упасть хоть на краешек этого последнего редута. Альбус Думбольт, тогдашний директор “Хеджхогвартс”, был почти единственным человеком, удостоенным чести внушить Тёмному Лорду страх. И под складками широкого плаща, под волнами своей белой бороды Альбус Думбольт берёг для грядущего молодую поросль волшебного племени. Их готовили к борьбе. Но многих успокаивало ощущение безопасности, пропитавшее насквозь всю школу. Дети учились, соревновались колледжами, заглядывались друг на друга. Одни говорили себе: “Поборемся!” Другие: “Как-нибудь переживём!” Были и такие, которые собирались пойти по стопам родителей и по окончании школы встать на сторону Тьмы. Для них безопасность перерастала в безнаказанность…
В любом случае, исход ежегодного соревнования между Львами и Змеями волновал всю школу. Миновала страдная пора экзаменов. И стало ясно: по сумме баллов за успеваемость, победы в спортивных состязаниях и поведение оба колледжа идут голова в голову. Было решено: пусть лучшие из лучших сойдутся в единоборстве.
И тогда Джеймс Паттер демонстративно опустил руку с волшебной палочкой:
– Перед вами, мисс Эванс, я бессилен!
Лили уставилась на носки своих туфель:
– Так пусть победит дружба!
Прощальный ужин в Большом зале “Хеджхогвартс” прошёл в смешанном настроении. Львы и Змеи старались не встречаться взглядами. Орлы и Барсуки, испокон веков болевшие за Львов, не скрывали своего разочарования. Никто не глядел на Джеймса и Лили, сидевших за столом вместе с учителями, по разные стороны от Думбольта. Два отрезанных ломтя с золотыми медалями.
Их выпускной бал продолжился в ночном небе, куда умчала их Джеймсова метла. Вот так взяли и сбежали, свили себе гнездо в чаще леса. Тихо повенчались у языческого алтаря, и знали об этом только два ближайших Джеймсова друга. Уже потом, правда, Лили поставила в известность свою семью. В её роду все были сплошь муглы. Но Лили носили на руках с тех самых пор, как узнали, что она родилась ведьмой. Ей всё сходило с рук, на зависть старшей сестрице – тощей и злой Петунии.
* * *
Два года семья Паттеров прожила в глухом лесу. Химия и Лили были миром Джеймса, а сам он и потом маленький Гарри – смыслом жизни Лили. Можно было считать, что нет на свете никакого Насоль-де-Морта.
Но – если вы не занимаетесь политикой, политика займётся вами. 31 октября 1981 года, в бесовский праздник Хэллоуин, что накануне дня Всех Святых, Тёмный Лорд заявился в лесное убежище. Предать Паттеров мог только кто-то из двоих друзей…
– Ну что, Джим, химичишь? Ты ведь Змей, как и я, только я никогда не забивал этой химией свою дворянскую голову. Посему готов дорого купить твои услуги.
– Оставь меня в покое, – только и сказал Джеймс, продолжая смешивать два раствора. Но смотрел он не на то, что делали его руки, и мимо злого чародея. Яростным взглядом сквозь стёкла очков Джеймс приказывал жене бежать, спасаться и спасать ребёнка.
Но Лили стояла в дверях лаборатории, поднятая по тревоге колдовской силой, и прижимала к себе Гарри.
– Оставь или оставьте, Ваша Тёмность? Ну что ж, у меня с такими разговор короткий. Авада Кедавра!
Зелёный луч вырвался из волшебной палочки, и Джеймс Паттер упал головой на стол, прямо на колбы с растворами. Осколки от очков и посуды вонзились ему в лицо, только он этого уже не почувствовал.
– Скотина! – крикнула Лили, падая ничком и своим телом прижимая к полу Гарри.
Насоль-де-Морт повернулся к ней:
– Отойди, девчонка! Встань и иди на все четыре стороны. И мужей, и детей у тебя ещё будет-перебудет, живи себе!
Лили не шелохнулась.
– Тебе что, особое приглашение? Вот глупая курица! Ну, Авада Кедавра, раз так!
…О дальнейшем Лили повествовала небесным подругам:
– Мне стало на миг очень больно, а потом легко. Я почувствовала, что поднимаюсь в воздух. Я видела, как Сами-Знаете-Кто перевернул ногой моё мёртвое тело и нацелил палочку на моего мальчика. Я рвалась вниз, но меня уносило всё выше и выше. И я видела: злое заклятие ударило в моего маленького – и как отскочит! И попало в Сами-Знаете-Кого, и его не стало. Даже мёртвым не упал – просто исчез. А мой-то лежит и плачет, глазки зелёные блестят, а на лобике след остался, вот такой тонкий, – Лили ногтем начертила на лбу молнию и сама всхлипнула. – А на столе химия занялась, Джеймс мой в огне горит, крыша рушится… Уже попав сюда, я узнала: добрые люди извлекли Гарри из-под развалин. Только какие же они добрые, если отдали его моей сестрице Петунии? – тут Лили заревела в голос.
Наташа Осеева обняла её за плечи:
– Ну, не надо, главное – жить остался… Сколько ему, Лиля?
– Год и три… Как раз в тот день исполнилось.
Наташа гладила её по голове. В мыслях вертелось: может, всё и к лучшему, может, Лили разбаловала бы своего Гарри донельзя… И тут же Наташа вспоминала своего Максимку на втором году жизни, Надюшку – тоже с зелёными глазками… Ещё неизвестно, как вела бы себя она, Наташа, попади её дети в чужие недобрые руки!
* * *
А ведь эта девочка, Лили, могла быть Наташиной невесткой.
…Началось всё с того, что Северус Подлизанцер, сын Нади и Клауса Фридриха, получил перед своим одиннадцатым днём рождения письмо из “Хеджхогвартс”. Немецкая школа почему-то не проснулась, а английская даже на Малюси нашла ребёнка с задатками – землянина по происхождению. Вот Найда – уже далековато…
Этому мальчику отцовская фамилия не шла. Он был похож даже не на Хрюллера в худшую пору, а на воронёнка. Притом на белого, несмотря на тёмные волосы и безлунные глаза. Названный по местным, малюсевым, святцам, он действительно стал Северусом – суровым. Ни с кем не водил компании. С детства его интересовали не люди, а превращения веществ.
В “Хеджхогвартс” его сразу распределили к Змеям. В тот же класс, где учился Джеймс Паттер. И с первых дней началось соперничество. Все семь лет Джеймс и Северус сражались за первую награду по зельеделию. У Паттера был талант, зато у Подлизанцера – усидчивость.
Весёлая компания вокруг Джеймса намертво окрестила Северуса Зловредусом Злеем. Устраивали над ним всякие каверзы, а он, бывало, и ябедничал… И компанию постепенно начал водить с более старшими Змеями. Их уже приобщали родители к братству Упивающихся Смертью – приспешников Тёмного Лорда…
Но все семь лет Северус сходил с ума по Лили Эванс. А рыжая красавица училась и никого не замечала.
…Летать каждый год на Малюсь на каникулы было сложно. И Зловредус проводил летние месяцы то в одном, то в другом старинном замке. Правящая партия творила что хотела. И Зловредуса здесь ценили, и ему была прямая дорога наверх. Только он словно натыкался на невидимую стену, когда думал о том, что можно приворожить Лили…
* * *
– Сева, глянь на меня. Ты, по-моему, в нехорошей компании.
Надежда Максимовна, заслуженный учитель планеты Малюсь, внимательно смотрела на сына. Северус только что закончил школу и наконец предстал перед родителями.
– Почему в нехорошей? С ними, по крайней мере, не чувствуешь себя одиноким. Ощущаешь, что ты им нужен.
– Только не повторяй моих ошибок! – вступил в разговор Клаус Фридрих. – Я вот так тоже был нужен, а очнулся по колено в крови. Пойдём, я тебе расскажу.
…На Землю Зловредус вернулся другим человеком. Стремительно начал входить в доверие к крупным фигурам класса Люциуса Мальфуа. А сам тихо вышел на связь с силами Света, возглавляемыми Альбусом Думбольтом. И три года, что осталось править Тёмному Лорду, Северус ходил по лезвию бритвы…
– Убиться веником! – вырвалось у Лили, когда Наташа ей обо всём этом поведала. Но и только.
* * *
Итак, власть Насоль-де-Морта пала в одночасье. Снова оказался ему не по зубам невинный ребёнок. То ли Гарри, то ли его мама – балованная девочка, преображённая материнством…
Был своего рода Нюрнберг, кое-кто из приспешников Тёмного Лорда был казнён, многие заключены в тюрьму. Немало было и таких, кто сумел доказать свою невиновность и вернуться к спокойной жизни. Один из таких – аудитор дьявола, Люциус Мальфуа. К этому времени муж богатой красотки со связями и отец годовалого мальчика. Но в смерть злого чародея мало кто верил. И по-прежнему его именовали шёпотом: “Сами-Знаете-Кто”… АКСО уже не воспряла. Слишком прогнили к этому времени верхушки компартий…

Глава 8. Идолы и идеалы
– Что будет, если ударить молотком по пятну? Не знаете? Конец перестройки!
– Дроздов, выйди из класса! – сказала учительница посреди всеобщего хохота.
Цыганистый Мишка пошёл к дверям, ворча под нос:
– Какой может быть Дроздов в мирное время?
За такие штуки его не хотели принимать в комсомол.
Пока не вступился командир комсомольского оперотряда:
– Столько задержаний, а до сих пор не комсомолец! Ну помолчи ты хоть месяц про Горбачёва!
* * *
Сероглазая стрекозка с пятью сердцами ещё не ходила в школу. Но с шиком именовала себя: “Ульяна Китова-Криницкая”. “Пятнистого” она тоже терпеть не могла. Старшие его слушали, а она сидела одна в пустой комнате. Помогая бабушке, распускала свитер. Наматывала на клубок жёлтую нить, бесконечную, как бред генсека…
Несколько лет назад Уля вместе со старшими смотрела по телевизору похороны Брежнева. И, если верить семейной хронике, сказала:
– Пусть он вылезет! Он плачет, не хочет хорониться!
…Гарри Паттера к телевизору не подпускали. Может и к лучшему. Во-первых, он и так был, в отца, очкарик. А во-вторых, его двоюродный братец смотрел всё подряд, и другого такого тупого мальчишки не было во всей Англии.
В доме тётки Гарри был чем-то вроде прислуги за всё. Ничего не зная о своей семье, кроме того, что “твои родители, хулиганы и бездельники, должны были рано или поздно влететь в автокатастрофу”, он мог только мечтать, чтобы добрые люди нашли его и забрали в другую жизнь. А яркие глаза его матери следили за ним с небес.
– Ты не переживай, – говорили ей Нина с Наташей. – Он у тебя молодчина. Ему не вбили в сознание “молись и трудись”. Он всегда за себя постоит. И поймать его трудно, и за словом он в карман не полезет. И волшебными способностями скоро научится управлять!
Лицо Лили на секунду светлело:
– Сами делаем!
…И если Гаррины глаза метали молнии, когда оскорбляли его семью, то Мишка Дроздов мог дать в глаз однокласснику со словами:
– Не тронь Сталина, гнида!
* * *
Пика Злая прыгнул в окошко от своей жены. Она была хоть и генеральская дочка с перспективами, но в больших дозах её не мог выносить даже чёрт.
Под окном Пику подхватила Оладья, давно ждавшая этой минуты. Засунула вверх ногами в карман и уволокла домой.
Это, конечно, не Рэмзи, но лучше, чем ничего…

Часть вторая. Кровавый закат
Глава 9. Война в собственной стране
Вернувшийся из комендатуры ротный был зол и угрюм.
– Вечером улетаем! – с нескрываемой досадой бросил он, скидывая бронежилет, стараясь не глядеть в глаза солдатам. – К девятнадцати ноль-ноль быть в готовности!
– То есть как улетаем? – ошеломлённо переспросил Лемешко, сержант из “дембелей”. – А кто же на замену к нам?
– В том-то и дело, что никого! – тем же раздражённым тоном отозвался капитан. – Выводят нас отсюда с концами!
– Как же так, товарищ капитан?.. – непонимающе уставился на командира Дроздов. – Ведь опять резня будет!..
– Будет! – согласился ротный. – Им, перестройщикам этим в Кремле, видно, того и нужно! Они ещё комиссию опять создали, судить нас будут, как прошлый год за Тбилиси! Ладно, х… с ними! – махнул он рукой. – Начинайте собираться.
Вот уже две недели Дроздов со своей ротой находился в стреляющем январском Баку. Девяностый год, последний десяток двадцатого столетия, начался с очередной кровавой бойни на Кавказе. Это была не первая командировка Дроздова. Только надев солдатскую форму и попав после принятия Присяги в разведроту, вскоре он улетел в Абхазию. Там и был контужен взрывом самодельной гранаты, брошенной в солдат подростком лет четырнадцати. А двумя днями раньше на мине подорвались двое солдат из их роты. Ещё за неделю до этого в бою у села Члоу под Очамчирами погибли старший лейтенант и курсант из Ленинграда.
Накануне призыва в армию Дроздов переживал, что за несколько месяцев до дня, указанного в его военкоматовской повестке, советские войска покинули Афганистан, куда он так стремился. Тогда, собираясь уходить из дому на два года, Дроздов не знал, что ему ещё предстоит хлебнуть кровавого пойла войны, только не за границей, а в родной стране…
…Разведчики уже заканчивали паковать ящики, когда с улицы вернулась дозорная группа, прочёсывавшая квартал.
– Командир! – крикнул с порога старшина роты Соловьяненко. – Там в соседнем подвале кто-то есть!
– Лемешко, бери Дроздова и восемь человек с третьего отделения – и за мной! – скомандовал капитан, подхватывая висевший на спинке стула “Калашников”.
Страхуя друг друга, привычными “двойками” разведчики пересекли утопавший в сумраке двор. Шедший впереди ротный ногой распахнул дверь подъезда.
– Иван! – бросил он Соловьяненко. – Давай со своими под окна. По моей команде чесани по стёклам для острастки! Остальные – за мной!
Бойцы, увлекаемые капитаном, сбежали по лестнице, ведущей в подвал. У железной двери некогда оборудованного бомбоубежища ротный остановился и несколько раз саданул в дверь железным прикладом автомата.
– Открывай! – сложив ладони рупором, рявкнул он.
За дверью на мгновение возник лёгкий шорох, и вновь наступила мёртвая тишина.
– Открывай! – повторил капитан, лягнув дверь каблуком кованого ботинка. – Я шутить не намерен.
За дверью не отвечали.
Подождав ещё с полминуты, ротный обернулся назад и пронзительно свистнул.
Тотчас же на улице загрохотали автоматы старшины и находившихся там четверых спецназовцев. Послышался звон осыпавшихся стёкол.
– Повторяю последний раз, – обращаясь к затаившимся в подвале неизвестным, отчеканил капитан. – Открывай и вылазь по одному! Иначе забросаем на х… гранатами!
За дверью зашаркали неуверенные шаги. Заскрежетал отпираемый засов.
– Живей, … твою мать! – подхлестнул ротный.
Дверь приоткрылась.
Притаившийся слева от ротного Лемешко что есть силы рванул её на себя.
В образовавшуюся брешь тут же хлынули разведчики. В полумраке Дроздов успел заметить, как вбежавший вслед за ротным Дубиняк налетел на кого-то, сшибая на пол, наваливаясь сверху, уперев в поверженного ствол автомата.
Один за другим разведчики врывались в подвал, наполняя его синий полумрак топотом сапог, хрипом и клёкотом, сдавленными ругательствами.
– Всем на пол, ё…й в рот! – гаркнул на бегу ротный, выпуская вдаль грохочущую очередь. Тут же следом ударили автоматы остальных бойцов, высекая из бетона зелёные искры. Над головами в конец подвала бешено пронеслась алая ягода трассера [1].
Выстрелы и топот постепенно стихали. Один за другим вспыхивали фонари, высвечивая лежащие на полу детские фигурки. Слева, прижимая к себе двухмесячного кроху, приникла к полу растрёпанная черноволосая женщина. От дверей матерящийся Дубиняк выволакивал немолодого лысоватого мужчину с разбитым в кровь лицом.
– Кто такие? – уже более спокойным тоном спросил ротный, подходя к женщине с ребёнком.
– Мы с этого дома… – срывающимся от испуга голосом отозвалась та.
– А х… ли здесь делаете? – поинтересовался капитан, разглядывая сбившихся в кучу детишек. Самой старшей из них было от силы лет десять.
– Прячемся. Нас ведь резали здесь! – заговорила женщина. – Симонянов с шестого этажа поубивали, Громовых с девятой квартиры…
– Документы есть? – перебил её подошедший взводный Тарасов.
– Да, да… – женщина спешно полезла куда-то под кучу тряпья и извлекла оттуда две помятые книжечки с гербами посередине. Ротный внимательно пролистал их.
– Аветисян… Армяне, значит… Так какого же х… вы не уехали, когда мы вас эвакуировали?
– Боялись. Вон, Витюшкина мать, – армянка кивнула на единственного русоволосого мальчика лет шести, – пошла узнать в милицию местную и не вернулась.
На минуту в подвале стало тихо. Жёлтые пятна фонарей высвечивали из темноты испуганные детские лица – восемь чернявых и одно светлое, голубоглазое. В наступившей тишине одиноко всхлипывала малютка на руках у матери, готовая вот-вот зайтись в безудержном плаче.
– Ладно, собирайтесь! – после долгого молчания приказал ротный. – И живее давайте! А ты сопли подбери – и вперёд! – прикрикнул он на главу семейства, вытиравшего с разбитых губ сочащуюся кровь.
– Куда? – севшим голосом спросила мать.
– С нами пойдёте, – устало бросил ротный. – Живей собирай свой выводок!
Они вернулись в разгромленный боевиками детский сад, где обосновалась прилетевшая в Баку рота спецназа.
Ротный оглядел упакованные ящики с провизией, сосредоточенно пнул один из них.
– Соловьяненко, – обратился он к прапорщику, – достань хлеба буханок пять да консервов. А вы, – приказал он двум солдатам, сидевшим на ящиках с оружием, – помогите на стол накрыть!
– Ну что, – пару минут спустя, оглядев разложенные на столе кушанья из скудного солдатского пайка, произнёс капитан. – Давай сюда своих, – обернулся он к лысому главе семейства. – И побыстрей пусть лопают, в темпе вальса!
Привалившись к косяку, Дроздов наблюдал, как дети, облепив стол, набрасываются на еду. Жадно давясь, запихивают в рот ломти серого солдатского хлеба, хватают выскальзывающие куски тушёнки, черпают ложками липкую сгущёнку.
За окном близко, раскатисто ударила автоматная очередь. К ней присоединились хлопки пистолетных выстрелов. Заработал тяжёлый крупнокалиберный пулемёт. В какофонию стали вплетаться всё новые и новые звуки. Очевидно, дозорная группа стоявших по соседству десантников напоролась на засаду боевиков и теперь, отстреливаясь, пробивалась к своим.
Вскоре всё стихло. Лишь несколько раз рявкнул башенный пулемёт БТРа, подоспевшего на помощь попавшим в беду бойцам. В ответ, удаляясь, огрызнулся автомат – боевики спешно ретировались, растворяясь в тёмных кварталах вечернего Баку.
“О моя земля, о моя малая Родина! – рвалось в этот час из сердца Рэмзи. – Моя великая страна!”
То же переживал Берзинь, даже из жаркой, туристской Испании видя фашистский реванш в своей родной Латвии.
* * *
В разведроту Дроздов напросился сам. Прошёл жёсткий отбор, где вначале его и ещё одиннадцать претендентов погоняли до седьмого пота, а после испытали в спарринге. Лупили нешуточно, но каждый раз он снова вставал и бросался в бой. В конце концов их осталось трое, которых и отобрали в разведчики. Потом была Абхазия, а ещё спустя пару месяцев – сдача на право ношения берета.
Их было пятнадцать. В начале – штурмовая полоса, одолевать которую пришлось в пудовых бронежилетах и в пуленепробиваемых тяжеленных шлемах. На всё – про всё сорок секунд. Не уложившиеся снимались с дистанции.
После был марш-бросок, бег по пересечённой местности в десяток километров. Бронежилеты давили спины, языки – плечи. Пробежав километра три в гору, бойцы двинулись через болото, утопая по пояс в тёмно-зелёной жиже. Выбравшись, рванулись вновь, навёрстывая упущенные секунды. По дороге их обстреливали взрывпакетами, заставляли ползти с полкилометра по-пластунски, дважды преодолевать вброд реку. В положенное время уложились лишь восьмеро.
А потом – рукопашный бой, двадцать минут самой настоящей драки без правил. Четыре раунда по три минуты. Четыре матёрых инструктора-костолома, метеливших экзаменуемых с жестокостью Ирода, избивавшего младенцев. Дроздов не помнил, сколько раз падал навзничь после очередного удара кованым сапогом в живот и “добавкой” коленом в лицо или кулаком по затылку. И, на одной лишь упрямой воле, вставал и вновь плыл навстречу очередной порции ударов. Стиснув зубы, вскидывал непослушные руки, целясь противнику в голову. Выбрасывал вперёд бесчувственную ногу, пытаясь достать того по печени. Но инструктор, словно заколдованный, уходил от ударов и через долю секунды обрушивал на Дроздова новый их шквал.
И всё-таки он выдержал. В числе четверых, сдавших экзамен, ему был вручён заветный берет.
А сразу после Дроздов на две недели загремел в санчасть с многочисленными ушибами и вывихами.
Месяц, оставшийся до Нового года, пролетел незаметно. А вскоре после него роту подняли по тревоге и, погрузив в транспортный самолёт, отправили в Баку.
Это было похоже на кошмар, какие снятся во время тяжёлой болезни в горячечном бреду. На улицах – ревущие толпы, в гуще которых прячутся вооружённые боевики, время от времени стреляя в оцепившие площадь войска. Мёртвый белобрысый солдатик из дивизии Дзержинского, лежащий на мёрзлом асфальте, чёрная, пробитая пулей дыра на месте его правого глаза. Выстрелы из подворотен. Окровавленный труп беременной женщины, с рассечённой гортанью, на которой запеклась липкая сукровь. Её распоротый живот, откуда вывалилось посиневшее человекоподобное существо с несоразмерно большой головой и полузакрытыми, словно затянутыми белой плёнкой глазами. И, в который раз, Дроздова поразило то, что здесь, как и в других местах, где вспыхивала бойня, в первую очередь убивали русских. Так было под Сухуми, когда в русскую школу ворвалась одуревшая от анаши толпа выродков. Надругались над старшеклассницами, всадили нескольким парням ножи под сердце. В безудержном зверином угаре затоптали насмерть мальчугана-первоклашку. Изнасиловали подвернувшуюся девчонку-пятиклассницу и забили в промежность металлический штырь. Подобное повторилось и сейчас в Баку. Заняв брошенный и разграбленный детский садик, разведчики наткнулись на уже изъеденный червями трупик малышки лет шести, с белыми, словно пух одуванчика, волосами.
Прилетевшие в город войска сумели отчасти перекрыть кислород боевикам. Десантники, спецназ – “краповые береты” и разведка, натасканные силой ломать силу, заставили нелюдей забиться в норы и щели. Но тут на выручку бандитам пришли их покровители из Москвы. Картавые перестройщики, в основном “самой обиженной и угнетённой национальности”…
* * *
Гул моторов за окнами заставил Дроздова очнуться от невесёлых размышлений.
– Грузимся! – приказал вернувшийся с улицы Соловьяненко. – И этих тоже, – прапорщик кивнул на семейство Аветисянов. – С собой увозим.
На улице стояли, рыча моторами, два крытых “Урала” из комендатуры района.
Возле них ротный о чём-то горячо спорил с усатым прапорщиком, старшим головной машины.
– … вашу мать, долбо…ы! – долетели до Дроздова слова капитана. – Какого х… ни одной “коробочки”[2] не выделили! На ночь глядя через весь город в аэропорт е…шить – подстерегут и расх…чат машины к … матери!
– Я говорил коменданту, – оправдывался прапорщик сиплым, простуженным голосом. – А он говорит: не надо “коробочек”, так доскочите, в городе уже тихо почти!
– Тихо?! У…ще твой комендант! – выругался капитан. – Вот б…ство! Ладно, х… с ним! Загружайтесь, х… ли встали?! – напустился он на стоявших вокруг солдат. – И эту птицефабрику в кузов закидывайте! – он указал на сбившихся в кучу детишек.
– Шевелись, лысый, не щёлкай е…лом! – прикрикнул в свою очередь на отца семейства Дроздов. – Веди своих ко второй машине!
Дети, испуганно озираясь, засеменили к крайнему грузовику. Солдаты, сноровисто покидав в кузов ящики с военным имуществом, подсаживали в кузов ребятишек, размещали в центре на вещмешках.
Напротив Дроздова оказалась девчушка лет восьми-девяти, в куцей шубейке, с тонкими, похожими на мышиные хвостики косичками. Широко раскрытыми глазами она разглядывала набившихся в кузов, похожих на роботов разведчиков в бронежилетах и “сферах” [3] на головах. Бойцы звякали автоматами со спаренными “по-афгански” изолентой рожками, смачно матерились, рассаживаясь на откидных бортовых лавках.
– Как звать-то тебя? – устало спросил девочку Дроздов.
– Сона… – едва слышно вымолвила та.
– Сона? Ну и имена у вас! – хмыкнул Дроздов. – Вот что, Сонка-масонка, сядь-ка ты пониже, а то, не дай Бог, стрельнут и зацепят тебя! Да не бойся! – заметив испуг в антрацитовых глазах девочки, он слегка потрепал её по голове своей грязной исцарапанной пятернёй. – Вот привезём вас в аэропорт – и улетите отсюда куда-нибудь, туда, где не стреляют!
– Эй, повторяю для тех, кто в танке!.. – гаркнул между тем снизу ротный. – Варежку не разевать, глядеть в оба, чуть что – е…шьте изо всех стволов! – ротный помог водителю закрыть задний борт. – И ораву эту из подземелья в случае чего прикройте, – бросил он напоследок, забираясь в кабину.
Глухо взревел мотор. “Урал”, резко сорвавшись с места, рванул в непроглядную темень улиц. В брезентовое нутро кузова ворвался ледяной, пропитанный сыростью ветер, смешиваясь с кислыми запахами металла, кирзовых сапог, несвежего солдатского белья.
Машина судорожно дёргалась, набирая скорость, резко притормаживая на поворотах, отчего сидевшие в кузове то и дело стукались “сферами”, издавая глухое звяканье. Разведчики извлекали штык-ножи, аккуратно вспарывали брезент, просовывая туда дула автоматов.
У заднего борта, установив на ящике сошки ручного пулемёта, расположился грузный ефрейтор Колотило.
Русоголовый мальчик по имени Витюшка, опираясь на плечо старшей Сониной сестрёнки, вытянул шею, тараща глазёнки на уносящиеся назад, в серую мглу, тёмные очертания домов. Лысый Аветисян, привстав с пола, вновь и вновь оглядывал своё семейство, словно в который раз пересчитывая.
– Ты, чудак на букву “эм”, сядь на место, х…ло! – цыкнул на него Лемешко.
Машина, не снижая скорости, заложила очередной крутой вираж. Солдаты с грохотом посыпались с лавок, оглашая кузов хриплыми ругательствами. В тот же миг откуда-то справа застучала автоматная очередь. Пули, прошив брезент, вонзились в деревянный каркас кузова. Дроздов, одолевая мгновенный ужас, бросился на Сону, прижимая её своим тяжёлым бронежилетом к полу. В борт машины, в то место, где он только что сидел, косо ударили раскалённые кусочки свинца, брызнув в стороны белёсыми щепками.
– Х… ли спите?! – рявкнул из кабины ротный.
Тут же, словно очнувшись, заговорили автоматы бойцов. Загрохотал пулемёт Колотило, посылая вдаль светящиеся свинцовые трассы.
– Ё…й в рот! – выругался кто-то из бойцов.
Обернувшись, Дроздов увидел Аветисяна, лежавшего на ящиках. Из пробитого горла бил чёрный фонтанчик крови. Лысый хрипел, корчась, словно насаженный на невидимый шампур.
– Командир, у нас “трёхсотый”!.. Отец ихний!.. – перекрывая шум мотора, проорал взводный Тарасов в сторону кабины.
– Долбо…ы! – рявкнул в ответ ротный.
Вновь из темноты впереди захлопали выстрелы.
В ответ разведчики, снова просунувшие сквозь надрезы на брезенте дула автоматов, огрызнулись длинными злыми очередями, окружая мчавшиеся машины грохотом, вспышками, вихрем пуль.
– Уйди, не мешай!.. – отпихивал рвущуюся к мужу супругу санинструктор Синицкий, склонившийся над раненым. – Да уберите же её кто-нибудь!
Надсадно взревев мотором, грузовик прибавил газу, и вырывавшуюся из цепких солдатских рук армянку отшвырнуло назад.
“Уралы” остановились лишь у ворот аэропорта. Дождавшись, пока дежурившие на КПП военные откроют их, медленно покатили в ту сторону, где на “взлётке” угадывались тёмные очертания громоздких ИЛов.
Подкатив к зданию аэровокзала, возле которого суетились улетающие солдаты, ютились, сбившись кучками, беженцы, грузовики остановились. Выпрыгнувшие разведчики осторожно выгрузили из кузова раненого главу семейства.
Тут же в сопровождении ротного подошёл усталый военврач в замызганном полевом бушлате. За ним поспевали двое солдат с носилками.
– Что у вас? – он склонился над Аветисяном, внимательно осмотрел, пощупал пульс. Разогнулся, обернув в сторону ротного серое, с двухдневной щетиной лицо, на котором блестели красные от бессонницы глаза: – Готов ваш пассажир. Всё…
– Как всё? – переспросил ротный, ошеломлённо глядя на неподвижное тело лысого.
– Рана смертельная. Минут пять как Богу душу отдал! – пояснил медик, закуривая сигарету.
– Е…ть вас в пень! – обернулся ротный к бойцам. – По-русски же говорил: прикройте их!.. Х… ли вы там е…лом торговали! А вы тоже, куда смотрели, командиры х…вы! – бросил он стоявшему подле него Тарасову.
Лейтенант промолчал в ответ, глядя, как пробившаяся к телу мужа мать семейства отчаянно заголосила, оглашая площадку перед аэровокзалом истошными завываниями, в которых сквозило обречённое отчаяние, ожидание нового близкого горя.
– Товарищ капитан!.. – в кузове “Урала” показался Луценко, длинный мосластый солдат из “дембелей”. – Ещё один, товарищ капитан…
Все, как по команде, ринулись к машине. В полумраке, озарённом редкими фонарями, Дроздов разглядел маленькое детское тельце на руках у Луценко. Протиснувшись к кузову, принял остывающий трупик ребёнка на руки. Увидел русую головку мальчика, крохотную дырочку от пули над левой бровью. “Витюшка…” – возникло в памяти, как гаснущий огонёк, имя мальчугана.
– Недоноски!.. Аборты шестимесячные!.. – вновь взорвался ротный. – Х… ли вы пацана прое…ли, уроды!.. – он с силой двинул локтем по бронежилету на груди ближайшего разведчика и, подскочив к Тарасову, начал что-то зло говорить, вставляя через слово витиеватые матерные тирады.
Солдаты, обступив Дроздова, молча смотрели на мёртвое тело ребёнка, сражённого шальной пулей, на его неестественно запрокинутую голову, из которой капало что-то чёрное, оставляя на асфальте неровные кляксы.
– И ведь опять: русского убили, а не кого-нибудь из этих!.. – зло выдавил из себя Серёга Ефремов, поправляя сползшую на глаза “сферу”, бросив взгляд на облепивших рыдающую мать детей Аветисянов, словно те были виноваты в гибели Витюшки. В его взгляде не было ненависти, а лишь усталая безнадёжная злость и отчаяние.
– Что встали?! Давай, шевелись! – донёсся сквозь порывы ветра голос ротного.
Разведчики подхватывали ящики, вещмешки, устремлялись внутрь аэровокзала. Двое солдат оттаскивали от бездыханного тела мужа бьющуюся в истерике вдову, волокли её вместе со всеми. Прикрикивая, подгоняли ребятишек, которые то и дело оглядывались на медиков, уносивших куда-то на носилках тела отца и Витюшки…
* * *
В здании аэровокзала к ротному подошёл старшина. Прапорщик был без “сферы”, в расстёгнутом с боков бронежилете. Укороченный автомат десантного образца болтался на плече стволом вниз.
– Короче, наш борт через час сорок, – сообщил он ротному. – За полчаса надо загрузиться.
– Добре. А насчёт армяшек этих узнавал? – поинтересовался капитан.
– Узнавал, – лицо прапорщика, и без того мрачное, стало ещё угрюмее. – Через пятьдесят минут отсюда борт гражданский улетает на Ростов. Пустой почти. А здесь ещё, – Соловьяненко кивнул на забитое до отказа людьми здание аэровокзала, – русских с полсотни наберётся. Да вот начальник всей этой богадельни наотрез их отправлять отказывается. Я уж и с пилотами говорил, они сказали – возьмут без базара, а этот п…юк чернож…й ни в какую!
– Ни в какую, говоришь… – процедил ротный. – Ладно, Иван, п…дуй к нашим, а я к этому х… маминому наведаюсь. Дрозд!.. Малой!.. – крикнул он. – Давай за мной живее!..
Войдя в приёмную начальника аэропорта, капитан, примерившись, распахнул обитую дорогой кожей дверь ударом ноги. Пятная грязными ботинками пушистый ковёр на полу, прошёл вдоль длинного заседательского стола, за которым сидел усатый азербайджанец в форме гражданской авиации. Зашедший следом Малашкин запер дверь.
– Значит, так, уважаемый, – не поздоровавшись, начал капитан, без приглашения усаживаясь на стул сбоку от начальника аэропорта. – Я по поводу тех русских и десятерых армян, что мы привезли с собой. Они должны улететь сейчас, рейсом на Ростов.
– Опять… Я ведь уже объяснял вашему прапорщику, – начальник вытер платком вспотевший лоб и жирную шею. – Не имею права я. Они должны быть зарегистрированы местной комиссией по беженцам и иметь на руках соответствующие документы.
– Да ведь поубивают их всех, если они здесь останутся! – не выдержал Дроздов. – А если бы это ваши дети…
– Отставить, Дроздов, – оборвал его капитан. – Я пока здесь говорю.
– Какие же вы, военные, непонятливые! – азербайджанец посмотрел на офицера с высокомерным раздражением. – Сказано ведь – не имею я такого права!
– Что ж, – ротный привстал, будто собираясь уходить. – Значит, говоришь, права не имеешь…
Он вдруг резко отшвырнул стол в сторону, и в следующий миг армейский ботинок капитана вонзился в рыхлый живот начальника аэропорта.
Азербайджанец издал глухой клёкот и, выпучив глаза, начал медленно складываться пополам, будто пластилиновая игрушка. Не давая ему упасть, ротный ухватил его за пышную шевелюру и с оттяжкой врезал ребром ладони по горлу. Начальник покраснел от натуги, будто собирался выплюнуть язык. Вновь приподняв его за волосы, офицер саданул свою жертву коленом в пах.
– Дрозд!.. – рявкнул он, скосив глаза в сторону солдат. – Х… ли встал, как п… нестроевая?!.. Вариант один!..
Дроздов подскочил к оседающему на пол азербайджанцу. Локтем захватил шею, сдавил. Тот захрипел, теряя сознание. Между тем ротный запустил руку во внутренний карман синего форменного кителя начальника аэропорта, вытащил бумажник. Пошарив там, извлёк паспорт, швырнул остальное на подоконник. Жестом приказал Дроздову опустить пленника на стул. Начальник грузно завалился, уронив на грудь чернявую голову.
Ротный оглядел поверженного противника, как мастер любуется только что сотворённым изделием. Взял с соседнего стола графин с водой и, будто нанося завершающий штрих, щедро плеснул начальнику в лицо.
– Подъём, гиждулах [5] х…в, – окликнул он азербайджанца и съязвил, не удержавшись: – С лёгким паром, уважаемый! Баня кончилась, теперь будет пиво! Ахзу секим [5] тебя будем! – пояснил он. – Всей ротой, причём!
Начальник ошалело тряс головой, приходя в себя. На его мокром, в каплях воды лице застыли ужас и боль. Глазами, полными слёз, он смотрел на своих мучителей, готовый к дальнейшим истязаниям и пыткам.
– Так вот, сука чернож…, – продолжал ротный, буравя азербайджанца прищуренными, как у китайца, глазами. – Ты сейчас позвонишь и дашь команду, чтобы их всех взяли на борт. Список тебе через десять минут принесут. Теперь второе: будешь дальше выё…ться, – капитан достал из кармана паспорт начальника аэропорта, пролистал, задерживаясь на отдельных страницах, – семье твоей п…ц. Ты ведь троих с б… своей настругал? Так вот, есть тут в соседней роте старлей-армянин, у него здесь мать убили. Так он теперь вас, азеров, по ночам мочит. Я ему адресок твой дам. Благо он сейчас в город со своими возвращается, и пусть сидит на стрёме. Если что, я ему по рации брякну, он живо твоим байстрюкам головы с ушами поотрезает и мне привезёт. А что, – ухмыльнулся капитан, – жене с тёщей кошельков из них сошью!
Азербайджанец сидел бледный, похожий на смерть. По мясистому, с синеватой щетиной лицу медленно ползли слёзы. Прежняя властная осанка исчезла. Какая-то неведомая тяжесть пригнула его к земле, готовая в любую секунду совсем расплющить безвольное тело. Так выглядит забитый камнями бездомный барбос, которому сломали хребет, и теперь он лежит на земле, смирившийся с близкой неминуемой смертью.
Дроздов смотрел на начальника аэропорта и не испытывал к нему ни жалости, ни сострадания. Их блокировала собственная память, в которой ещё были свежи неродившийся малыш, запутавшийся в синем жгуте пуповины, уходившей в распоротое чрево убитой матери. Разлагающийся труп девчушки в разгромленной спальне детского садика. Лысый Аветисян, пускающий алые пузыри крови. Мёртвый Витюшка с простреленной навылет головой, чья кровь ещё не подсохла на его, Дроздова, бушлате. Этот пышноусый азербайджанец был заодно с теми, кто мучил и убивал женщину, Аветисяна, Витюшку. Нелюди, соплеменники усатого, наведывались к нему по вечерам, принося из разграбленных жилищ золотые украшения, детские игрушки, совали хрустящую пачку денег вместе с бутылкой пятизвёздочного коньяка. И он брал, улыбался им в ответ, прощаясь, согласно местному ритуалу, касался щекой щёк боевиков. А после шёл домой, вешал на шею жене золотую цепочку, снятую с убитой русской женщины. Дарил младшему сынишке пушистого плюшевого медвежонка, с которым ещё вчера играл светловолосый малыш, чьё закостенелое мёртвое тельце лежало где-то в недрах города…
И вот теперь, следуя воле человекоподобных тварей, этот усатый лишает шанса покинуть Баку семью Аветисянов и ещё десяток русских семей. Чтобы потом, когда войска загрузятся в громоздкие транспортные ИЛы и разлетятся по городам и весям огромной страны, в родные дивизии, полки и батальоны, его подельщики нагрянули сюда и хладнокровно вырезали этих горемык. И, может быть, Сона, черноглазая девчушка, ещё час назад робко и с надеждой глядевшая на Дроздова, будет лежать навзничь где-нибудь в канаве, и на её шее, страшно и кроваво, будет зиять широкий разрез от уха до уха.
– Ладно, хватит сломанную целку из себя корячить, – ротный вновь уставился на начальника аэропорта. – Подбери сопли и звони давай! Время пошло! – добавил капитан. – Малашкин!.. – повернулся он к стоявшим за спиной разведчикам. – Кликни старшину, пусть дует сюда с четырьмя бойцами!
Малашкин скрылся за дверью. Азербайджанец, сняв трубку дрожащими руками, начал накручивать диск.
– Предупреждаю, – произнёс ротный с интонациями отпетого уголовника. – Говоришь только по-русски! Одно слово на вашем чучмекском и – автоматом по е…лу!
Дверь распахнулась. В кабинет ввалился взмыленный Соловьяненко с несколькими солдатами.
– Звал, командир? – обратился он к ротному.
– Ага. Остаёшься здесь со своими, чтобы этот х…, – ротный кивнул на начальника аэропорта, – нам не поднаср…! Чуть что не так – ломай ему хребет, гниде! А ты, у…ще черномазое, – обратился он к азербайджанцу, – сиди тихо, не рыпайся! Если кто зайдёт, это, – капитан указал на разведчиков, – типа охрана твоя. Комендант города, скажешь, приказал. Иван, у тебя рация пашет? – вновь обратился он к прапорщику.
– Да, в порядке, – кивнул старшина.
– Оставайся здесь до самого нашего вылета, – приказал ротный. – За десять минут я тебе по рации брякну, и – пулей в самолёт.
– Понял, – кивнул Соловьяненко. – Ты только место мне в самолёте занять не забудь!
– Не учи кота е…ться, – устало отпарировал капитан и шагнул к двери. – Малой, Дрозд! Давай на выход!.. Паспорт твой я забираю с собой! – бросил он напоследок начальнику аэропорта. – Подарю его старшему лейтенанту Баграмяну. Если что – навестит твоё семейство.
Едва переступив порог, Дроздов услышал, как за спиной заскрежетал замок, запираемый расторопным Соловьяненко.
В приёмной толпились чернявые мужики в лётной форме.
– Начальник занят до нуля часов! – зычно объявил ротный, обращаясь к сотрудникам аэропорта. – Особое распоряжение коменданта Баку! Расходитесь давайте!
…В здании аэровокзала навстречу ротному поспешил Тарасов.
– Ну что, решили что-нибудь? – с надеждой в голосе спросил лейтенант.
– Решили, – усмехнулся ротный. – Начальник тутошний, азер ё…й, деловой, как Горбачёв. Ничего, я ему разъяснил политику партии, враз сговорчивым стал! “Четвёртый”, – капитан извлёк из наружного кармана портативную рацию, десяток которых разведчики конфисковали у боевиков. – Как обстановка?
– Порядок, “Первый”, – раздался из динамика голос Соловьяненко.
– Как друг наш? – ухмыльнувшись, поинтересовался ротный, очевидно имея в виду начальника аэропорта. – Штаны просушил?
– Сушит, – отозвался прапорщик, и на миг рация донесла раскатистый хохот оставшихся со старшиной бойцов.
– Понял, конец связи, – капитан опустил тангету.
Рядом с группой разведчиков Дроздов увидел угнездившихся на полу Аветисянов. Мать, прикрыв грудь тряпицей, кормила младшего. Слева, прижимая к себе пацанёнка лет пяти, притулилась Сона. Девочка беззвучно всхлипывала, вздрагивая худенькими плечами.
– Эй, Сона, угомонись, – Дроздов присел перед ней на корточки. – Не время сейчас реветь. Отца не вернёшь, а вам всем выжить надо. Радуйся, что остальных не убило, а ведь могло. Я вот тоже радуюсь, что живой отсюда улетаю. Каждый день со смертью тягались, кто кого перехитрит. Каждый час у неё отвоёвывали и отвоевали. Идёшь, бывало, в дозор, а сам думаешь: сейчас долбанут из-за угла из обреза или автомата – и всё, нет больше Мишки Дроздова. И полечу я в родную Москву в цинковом ящике. А когда возвращался и на койку падал в садике по соседству с вами, вздыхал облегчённо: пронесло, живой…
Он говорил эти странные, похожие на исповедь слова, столь непривычные среди каждодневного яростного мата. Они были похожи на тихие мелодичные звуки рояля посреди грохочущих ритмов тяжёлого рока и предназначались несмышлёной девчушке, чьё сознание ещё не было готово воспринять услышанное. Но ему нужно было выговориться кому-то, кто был непричастен к их армейской каждодневной жизни, среди горя, смерти, выстрелов из-за угла. Кто не крался вместе с ним, Дроздовым, прижимаясь к холодным фасадам зданий, не падал на грязный снег, когда из темноты звучал выстрел, не посылал в ответ злую грохочущую очередь. Он говорил об этом маленькой армянской девочке, словно хотел, чтобы её цепкая детская память зафиксировала то, что переживал он, Дроздов, воюя в собственной стране. Его мысли, чувства, сомнения. И если его вдруг убьют в очередной командировке, то через много лет она, уже ставшая взрослой, вдруг вспомнит того позабытого русского солдата, с серым от въевшейся пыли лицом и воспалёнными усталыми глазами, напоминавшего большую печальную черепаху – из-за надетого поверх замызганного бушлата панциря бронежилета и “сферы” на стриженой голове. Вновь из далёкого детства Сона услышит его хриплый простуженный голос, его странные слова, ставшие понятными ей лишь сейчас, через много лет. И будет единственной, хранящей знание о нём, Дроздове, о том, что переживал он незадолго до смерти.
– Так что радуйся, Сона, – продолжал он, кладя свою тяжёлую ладонь на плечо девочки. – Пока живёшь, радоваться надо. У тебя всё позади, а мне ещё год с лишним воевать. Может, и меня убьют, хоть и жить до зарезу охота. А тебе-то тем более раскисать нельзя, ты же старшая здесь почти. Не плакать – их, – он кивнул на притулившихся тут же малышей, – утешать надо. Такова доля твоя. Моя вот – вас от разной нечисти спасать, под пули лезть, а твоя – за главную в семье оставаться.
Он замолчал, пошарил в кармане, под острой гранью бронежилета надеясь найти платок. Но отыскал лишь огрызок тряпки, которым после выходов на боевые вытирал с автомата хлопья мокрого снега. Взяв Сону за подбородок, смахнул с её лица крохотные капли слезинок.
– Эй, как вас там, – подбежал к сидевшим на полу беженцам запыхавшийся Тарасов. – Живо собирайтесь и дуйте в самолёт. За ним пойдёшь, – указал он опухшей от слёз матери на приземистого мужика с веснушчатой рязанской физиономией, в лётной форме, нервно переминавшегося с ноги на ногу. – Да шевелись ты! – прикрикнул он на женщину, бестолково озиравшуюся по сторонам невидящими, безучастными глазами. – Остальные вон уже грузятся!
В дальний конец зала, где был выход на взлётную полосу, устремились группы людей, волоча за собой детишек, таща в руках и на закорках нехитрый скарб. Дроздов смотрел на их мелькавшие лица с родными славянскими чертами, ловил слухом их русскую, без гортанного акцента речь.
Следом за ними, увлекаемое конопатым поводырём-авиатором, спешило семейство Аветисянов. Шедшая вслед за матерью Сона несколько раз обернулась, встретившись глазами с Дроздовым. Он хотел было махнуть ей в ответ, но не смог.
Только провожал девочку долгим взглядом, отпуская её в другой мир, где не было войны.
Самолёт с рёвом оторвался от “взлётки”, рванулся вдаль, унося беженцев на далёкую донскую землю.
Дроздов молча смотрел ему вслед, пока хвостовые огни крылатой машины не растаяли в морозной вечерней мгле.
* * *
– Дрозд!.. Х… ли здесь торчишь? – выскочивший на крыльцо аэровокзала сержант Рахматуллин раздражённо зыркнул узкими татарскими глазами. – Там уже наш борт объявили! Давай, на х…, на погрузку, не тормози!
Дроздов очнулся, опрометью бросился в зал. Растолкав суетившуюся разношерстную толпу, подхватил, взваливая на спину, увесистый десантный ранец. Вместе с Дубиняком, Чуленко и Сазоновым ухватился за громоздкий тёмно-зелёный ящик и, грохая сапогами, поволок его в сторону “взлётки”, где, распахнув своё бездонное чрево, замер тучный “транспортник” с раскинутыми могучими руками-крыльями.
В объёмистое нутро “Илюши – семьдесят шестого” кучно, плотно утрамбовывался народ. Пятнистые зелёные бушлаты ВВ-шных разведчиков и угнездившихся по соседству десантников мешались с грязно-жёлтыми “песчанками” [6] мотострелков и связистов. Солдаты плюхались на пол, приваливаясь к вещмешкам и жёстким армейским ящикам. На откидных бортовых сидениях тесно, плечо к плечу, рассаживались офицеры. Напротив Дроздова примостились ротный и Тарасов. Чуть впереди маячило востроносое лицо замполита Гвоздева.
Ротный сидел, облокотившись на лежащий на коленях автомат. Его лицо в сером полумраке казалось отрешённым и печальным. Под прикрытыми глазами пролегли тени от бессонных ночей, сожжённых нервов. Он казался намного старше своих неполных тридцати, обычный изведённый бедами и заботами русский мужик. В нём было что-то от немолодого солдата Великой Отечественной, ушедшего на фронт из колхоза или заводского цеха. И теперь этот облачённый в поношенную военную форму работяга устало дремлет в короткой передышке между боями под Брянском или на Курской дуге. Это сравнение вызвало в Дроздове щемящее сострадание к ротному, как к близкому, родному человеку. Ему захотелось вдруг окликнуть командира, ободрить его душевным словом, какими всегда ободрял солдат капитан перед выходом на боевые. Но Дроздов не решился, а лишь молча, благодарно смотрел на ротного.
Капитан был придирчив и строг. Резкий, почти всегда грубоватый, он не скупился на смачную, заковыристую матерщину, способную повергнуть в шок молодых, только что пришедших в роту солдат. Мог в сердцах залепить увесистую затрещину особо нерадивому подчинённому. За малейшую провинность кого-нибудь из разведчиков гонять до посинения всю роту в противогазах через ближнее болото и обратно. А после, нарочито спокойным тоном, в течение получаса читать нудные нотации, и всё это время личный состав должен был находиться в упоре лёжа.
На занятиях по боевой капитан по полторы-две сотни раз поднимал роту в атаку, тщательно выискивая любую неточность в действиях “двоек”. Столько же раз за несколько отведённых часов отрабатывал скрытное передвижение в городских кварталах, невидимое для зорких глаз наблюдателей противника. Ухитрялся увидеть самый незначительный просчёт в передвижениях разведгрупп и, обозначив его парой крепких словечек, заставлял повторять манёвр снова и снова.
Казалось, он добивался того, чтобы загнать солдат до потери сознания. И ему это удавалось. Разведчики возвращались в казарму шатаясь, будто пьяные, на подгибающихся, как у новорождённых оленят, ногах. Строились на “взлётке” [7] и, едва заслышав команду: “Разойдись!”, спешно ковыляли к своим койкам, бессильно валились на них.
Дроздов на ощупь, сквозь чёрные круги перед глазами, добредал до своего казённого ложа и лишь только касался подушки, мгновенно проваливался то ли в забытьё, то ли в глубокий сон.
Но стоило ему прикрыть веки, как воспалённое сознание начинало прокручивать пережитое, словно фрагмент киноплёнки. Он вновь полз, замирал и опять двигался дальше, пытаясь слиться с шершавой кирпичной стеной. Бесшумно скользил в зарослях степной травы. Уже почти достигал цели, когда раздавался хриплый голос ротного: “Дрозд х…в, опять засветился! Марш на исходную!”
Дроздов не понимал подобных ежедневных выходок ротного. Злился на капитана, считая всё это переходящим границы самодурством. Заставлял себя следовать приказам командира и ежедневной муштре лишь неимоверными усилиями воли. Убеждал себя, что подобное нужно и необходимо. Но всё же не мог понять смысла поведения ротного и продолжал временами косо смотреть на него.
Прозрение пришло внезапно, в горном селе, когда их дозорная группа была обнаружена и попала под перекрёстный огонь. Леденящий ужас парализовал разум Дроздова, когда с обеих сторон затрещали автоматы, заухали карабины, а тем временем тело, ведомое забитыми в подсознание навыками, расчётливо метнулось к ближнему валуну. Руки сами вскинули автомат. Глаз механически выцепил в прогале между двумя крайними домами вспышки выстрелов. Палец сам по себе лёг на спуск, ударяя по боевикам двумя короткими очередями. И вновь кто-то неведомый заставил Дроздова бесшумно перекатиться за соседний бугорок. И тут же по камню, за которым он укрывался, с двух сторон хлестнули выстрелы.
Разведчики уходили огрызаясь. Тремя “двойками” скользили вниз по тропе, скрываясь в густых зарослях. Двое залегали по обе стороны “зелёнки”, закупоривая точными очередями огневые точки боевиков, а остальные четверо отходили назад. Потом следующая “двойка” прикрывала огнём остальных, а Дроздов с Малашкиным и ещё парой солдат скатывались вниз, в непростреливаемую противником “мёртвую” зону.
И всё это время разум Дроздова был скован ледяным страхом перед близкой, витавшей окрест смертью. Он как бы наблюдал за собой со стороны, существовал отдельно от матёрого разведчика в своём облике, грамотно уходившего из-под огня боевиков. После, когда безумный страх наконец отпустил, Дроздов не мог понять, что произошло. Что заставило его тело действовать согласно неведомой, заложенной в подсознание программе.
И лишь потом, вернувшись в покинутый барак на окраине села, где обитала брошенная на Кавказ разведрота, упав на жёсткие, наспех сколоченные нары, он вдруг осознал, что происшедшее с ним сегодня стало возможным благодаря тем тяжёлым, изматывающим тренировкам. Благодаря ротному, который жёсткой бесконечной муштрой, зуботычиной, яростным матом загонял, подобно гвоздям, в подсознание разведчиков эту спасительную программу.
Подобное повторилось через неделю. Разведгруппа прочёсывала окрестности у подножия горы, когда в темноте на её пути внезапно возникли люди. Бородачи, увешанные автоматами, охотничьими карабинами и обрезами, казалось, двигались прямо на солдат. Боевиков и разведчиков разделяло от силы несколько десятков метров.
И вновь Дроздов, объятый страхом, на какое-то время лишился рассудка. Последней его мыслью было то, что сейчас, быть может, в следующую секунду, полсотни бородатых накроют шквальным огнём пятерых солдат и одного сержанта. А тем временем, повинуясь наработанному рефлексу, мышцы бесшумно бросили тело в ближайший густой кустарник, заставили слиться с землёй, провожая глазами неприятельский отряд. Дроздов пришёл в себя, когда боевики уже скрылись из виду, а схоронившийся рядом сержант Рахматуллин приглушённо бубнил в рацию, передавая на базу направление, куда двигался отряд вооружённых бородачей.
И снова, придя в себя после предательского страха, Дроздов осознал, что остался живым благодаря отточенным до автоматизма навыкам, привитым ему ротным.
…Дроздов смотрел на капитана, на его исхудавшее, с запавшими глазами лицо, изборождённое преждевременными морщинами. На нём, словно на странице неведомой книги, отпечатались недавние мытарства, когда ротный вновь и вновь был вынужден бросать своих бойцов в пекло необъявленных войн. Мучиться тем, как сберечь под пулями вверенных ему солдат, вчерашних школьников. Видеть в их глазах немой вопрос, почему некогда братские республики ныне полыхают кровавым огнём. Зачем их, солдат, оказавшихся здесь по приказу властей, эти власти в который раз предают, выставляя перед народом палачами и карателями.
И вот теперь ротный устало дремлет на борту военного самолёта, утешая себя тем, что в этой командировке удалось избежать потерь среди своих подопечных. Что все они, живые и здоровые, спят сейчас на дюралевом полу “транспортника”, и лишь Коняхин, из первого взвода, баюкает перевязанную руку, обожжённую, когда из беснующейся толпы в солдатскую цепь полетела бутылка с зажигательной смесью.
* * *
В хвосте самолёта, приближаясь, загрохотали шаги. Запыхавшийся Соловьяненко, возбуждённый и расхристанный, протискивался к ротному, задорно сверкая в темноте белками глаз. За ним поспевали четверо остававшихся на аэровокзале солдат.
– Порядок, – сообщил прапорщик, впихиваясь между ротным и сидящим слева майором-десантником. – Азер этот х…в как шёлковый себя вёл. Даже коньяку в дорогу дал. Смотри! – он вытащил из-за пазухи две бутылки с золотыми этикетками. – Прилетим до дому и попробуем!
– Ну-ну, – усмехнулся ротный. – Я всегда говорил, что эти чернож…е только силу уважают.
– Слушай, Валера, – вдруг спросил старшина. – Каким ты его Баграмяном стращал? Из софринцев, что ли?
– Да на понт я его взял, – отозвался капитан. – Первую фамилию, что на ум пришла, и ляпнул. Помнишь, маршал был такой?
– Точно. Ну ты молоток! – расхохотался Соловьяненко, сверкнув в темноте блестящими металлическими зубами. – Короче, одним дуплетом двух зайцев зах…чил!
– Чего делали хоть там? – поинтересовался ротный.
– А ничего. “Ящик” смотрели, – ответил прапорщик. – У этого азербона усатого телек японский в кабинете, представляешь? Про нас передавали, мол, долбанные военные давят танками молодые ростки демократии. Сюда, в Баку, очередная комиссия летит, разбираться. И ещё сборище каких-то интеллигентов ср…х показывали, эти оп…долы на площади партбилеты свои жгли.
– Суки! – процедил ротный. – Небось в своё время как клопы в партию ползли, карьеры себе делали, х…плёты вонючие, чуть что – визжали: “Я коммунист!.. Моя партийная совесть!.. Слава КПСС!..” А теперь гадят как крысы, пидорасы ё…ные!
– Вот-вот! – согласился Соловьяненко. – Они ещё других призывали покаяться да по их примеру праздник с сожжением устроить!..
– Х… им в рот! – огрызнулся капитан. – От х… уши им, а не мой партбилет!.. Из принципа не отдам!
– Аналогично! – подтвердил Соловьяненко.
– Товарищ капитан! – вдруг, неожиданно для себя, подал голос Дроздов.
– Что тебе, Дрозд? – устало глянул на него ротный.
– А мне можно заявление в партию подать?.. – запинаясь, точно не выучивший урока школьник, вымолвил Дроздов.
– Можно Машку через ляжку! – привычно отпарировал ротный и уже совсем другим тоном спросил: – Зачем это тебе, Дроздов? Хочешь, чтоб так же об…рали тебя да в рожу харкали?
– Да нет, товарищ капитан, – волнуясь, заговорил Дроздов. – Я тоже хочу принципиально, крысам этим назло!..
– Тоже мне борец за светлое будущее! – усмехнулся ротный, но в усмешке его не было ядовитого сарказма, а лишь усталая безысходность.
– Смотри, Дрозд, а то пожалеешь потом, – добавил Соловьяненко. – Повесят тебя на первом столбе перестройщики твои московские! А если покумекать, – обратился он уже к ротному, – то, может, и стоит нам с тобой рекомендации ему накатать?
– Вернёмся домой – посмотрим! – махнул рукой ротный, вновь насмешливо, но уже с едва уловимым оттенком добродушия посмотрев на Дроздова. – Если опять, как давеча в машине, е…лом щёлкать будет – х… ему по всей морде, а не рекомендация!..
Взревевший мотор ИЛа заглушил слова капитана. Мощно загудели турбины, наполняя тёмное чрево “транспортника” металлической вибрацией. Взяв самую высокую ноту, плавно тронули крылатую машину, и она покатилась по бетону, с каждой секундой убыстряя темп. Остановилась. Вновь покатила, ускоряясь, разрезая исполинской тушей морозный мрак. В очередной раз взвыв моторами, оторвалась от земли, устремляясь в чёрную зимнюю ночь, где в прогалах между туч холодно сияли редкие звёзды.
Дроздов ощутил едва уловимый толчок изнутри, превративший напряжённые мышцы в мягкую вату. Глаза утратили насторожённую зоркость, медленно слипаясь, будто от тяжести. Так случалось с ним всегда, когда граница, за которой бушевала война, оказывалась позади и натянутые, как струны, нервы могли расслабиться и обмякнуть, словно чья-то рука повернула в обратную сторону колок на конце гитарного грифа.
Последнее, что увидел Дроздов, был спящий по соседству десантник, уронивший на колени лобастую, стриженную “под ноль” голову. В следующий миг сознание отключилось, проваливаясь в глубокий, беспробудный сон.

Глава 10. Переломы
Лерка Заречная первой в своём классе вышла из пионеров. Прилюдно разрезала галстук. Всегдашняя Лерина спутница, Аня Баранова, онемела и не знала, ужас это или восторг…
Но и Уля, для которой галстук был алым парусом, проголосовала против пионерской организации. Побоялась идти одна против всех…
…Через год, в седьмом классе, Уля как-то готовила уроки. Писала на контурной карте названия государств. Дедушка ей объяснял:
– Остались ещё социалистические страны. Куба. Китай. Вьетнам. Северная Корея. Мы перестали быть социалистической страной. И это очень грустно.
Ульяна уронила на карту злую слезу и сжала кулаки.
Дело было осенью девяносто первого.
* * *
Полипы и крысы расплодились во множестве и обнаглели. За турецкие тряпки, за иномарки и доллары продались странам Жёлтого Дьявола. С помощью слуг последнего заставили государственный корабль рухнуть на землю при попустительстве обманутого народа. Раскололи страну и продают по частям тому же Бафомету.
Семья Аветисян из Ростова попала в Москву. Приняла в них участие десятая вода на киселе, Полина Мерзоян – “женщина с бакенбардами”. Вместе со своим хитрым мужем на лиловых лапках, Олегом Ишаченко, она ловила в мутной воде не маленькую рыбёшку, в том числе и на донской земле. Бездетная Мерзоян взяла к себе Сону и одного из её маленьких братьев. Баловала, но дети боялись её и не любили…
* * *
В ту осень вышел на свою дорогу и Гарри Паттер. Его нашло письмо из “Хеджхогвартс”. Но забирать туда мальчика пришлось лично привратнику и дворнику школы – доброму великану Рубеусу. Хорошенько пугнув мугловую семейку, он поведал Гарри всю правду.
Не укладывалась она у того в голове. Это он-то, слишком маленький для своих лет, вечно в обносках кузена и замотанных скотчем очках, в жизни не слышавший ласкового слова, он, Гарри Паттер – на самом деле сын великих волшебников и сам колдун!
Становились понятными все странные вещи, что творились в скучном и добропорядочном доме, стоило довести Гарри до белого каления. Тяжёлые предметы, сами собой летающие по комнате. Приступы зубной боли у ругающихся муглов. Были даже факты хождения сквозь стены и мгновенного перемещения на крышу.
Всё равно страшно было и не верилось, когда под плащом Рубеуса Гарри уходил в другую жизнь. Трудно было привыкнуть к тому, что он теперь – наследник солидного состояния. Что в колдовском мире на него, Гарри, начинают глазеть, стоит ему выйти на улицу. Его это жутко смущало, он встряхивал головой, стараясь закрыть тёмными прядями волос тонкую молнию на лбу.
След от битвы, память о которой осталась у него только в кошмарных снах да колола, бывало, мгновенной болью…
* * *
Если бы в те дни Гарри довелось познакомиться с Улей Китовой-Криницкой, она сказала бы:
– А что, Гарик, давай махнёмся судьбами!
Она нашла бы применение магическим способностям…
Улина мама, Мирослава Китова, поседела до срока. Когда-то ей дали имя в честь одного из кругосветных путешественников…
Дочку она растила одна. “Шляхтич Матвей Криницкий” исчез из их жизни, но они не держали на него зла. Даже сохранили Уле двойную фамилию.
– Если бы не было тебя, – говорила Ульяне мама, – я бы пошла умирать за Советскую власть. Что ещё-то сделаешь?..
Но если они плакали – это не значило, что никогда больше не засмеются…
Ибо на реках Вавилонских пусть сидят сами – те, кто пытается посадить туда нас.
…Уля отводила душу только дома. В школе была разведчиком.
Чтобы не было совсем уж страшно, сочиняла свою страну, очень похожую на Найду. Сразу после 1991-го стала воображать себя капитаном Немо, ушедшим под воду за сокровищами. А прежде всего – за знаниями. И ожидавшим, когда пробьёт час мести англичанам…
Потом Уля ещё много всякого перепробовала. Иногда с трудом выныривала из придуманного мира. Заставляла себя думать о том, что с нами сделали, и о том, что с нами будет…
Но – отличница, потомок русских революционеров и польских повстанцев, королева собственного мира – она не горевала подолгу.
* * *
Кто сериалы смотрит, а Нина с Наташей вечерами слушали роман с продолжением: “Гарри Паттер – первоклассник”. Лили они никогда не перебивали. Ведь у Нины был Ика. Бессмертный герой, участник трёх мировых войн – и всё же как часто припадал он к материнским рукам… Что до Наташи, то всем – и Максимке, и Наде, и Северусу снилась она в трудный час… Не могла только разыскать маленькую змейку Ренату…
Наташа с Ниной ясно представляли себе каждый день в “Хеджхогвартс”. Как волшебная шляпа, поколебавшись между Львами и Змеями, определила Гарри всё-таки в колледж матери. Как он там подружился с рыжим Роном Уэверсли из семьи “семеро по лавкам”, а потом с отличницей Гермионой Грэйнер, дочкой обычных зубных врачей. Как Гарри в порядке исключения взяли в спорткоманду колледжа – играть с мячами на мётлах, ибо летал он как бог. Как дразнил его сыночек Люциуса Мальфуа, бледный воображала Драко, и как невзлюбил Гарри Зловредус Злей, ныне завуч Змеиного колледжа. Здесь Наташа могла оказать психологическую помощь. Её внук, Северус, обладал непростым характером и людей обижал походя. Явно благоволил своим Змеям. Не любил Джеймса Паттера, а потому и его сына. Но отсюда не следовало, что Злей в решительный час даст Гарри в обиду тёмным силам…
Знали на небесах обо всех перипетиях учёбы, о ссорах и проказах… И, может быть, для Нины и Наташи это служило хорошим отвлечением от горьких мыслей о Родине…
…Лето девяносто второго.
– Ой, девочки, сейчас умру! – Лили то краснела, то бледнела, прижимая ладони к бьющемуся сердцу. – Сами-Знаете-Кто, оказывается, жив! От него тогда остался один дух без тела. И в начале этого учебного года он вселился в профессора “Хеджхогвартс”. Нашёл без ума и совести… Представляете, охотился за философским камнем, который прятали в школе, бессмертие хотел обрести. Так недавно мой-то с друзьями его вычислили, не его то есть, а что камень хотели украсть. Они прошли через все ловушки, преграждающие путь, а ведь их ставили… сейчас скажу… пятеро, если не больше, дипломированных магов. Причём по дороге кому-то надо было жертвовать собой. Сначала они встали вместо фигур на шахматную доску и под руководством Рона выиграли партию. Только Рона-то, как говорят, “съели”, он и остался лежать без сознания. Потом мой с Гермионой дошли до бутылок с ядами. Три отравы, четвёртая – дорога через огонь назад, пятая – вперёд. Вычислили, что есть что. А жидкости-то этой пятой – еле-еле на одного. Гермиона пошла назад, привела в чувство Рона и послала сову с письмом директору нашему, Думбольту, его как раз угораздило в Лондон уехать. А мой пошёл вперёд. Застал злыдня этого у волшебного зеркала, из которого не мог он достать камня. Мой достал и не отдал. Уж как они боролись, девочки, но Гарри держался, пока не лишился чувств. Что было бы, Господи, не подоспей как раз в эту минуту директор! А так – профессор помер, Сами-Знаете-Кто скрылся в неизвестном направлении, дух его то есть. Камень уничтожили от греха подальше, а Львы заработали на этом деле сто семьдесят баллов и кубок школы. Светило-то Змеям, но впервые за много лет они остались с носом. Так-то, девочки!
– Тебя есть с чем поздравить, Лиля. Но, правда ведь, недаром ваш Тёмный Лорд зашебуршился именно теперь, когда не стало Союза!
…Лерка Заречная с упоением рисовала на тетрадке власовский триколор. Аня Баранова, соседка по парте, предпочитала старательно читать учебник…
А Уля, иллюстрируя то, что тогда сочиняла, дерзнула изобразить над кораблём красный флаг. Но никто из читавших её сказочную тетрадку не обратил на это внимания…
* * *
После развала СССР радио “Свобода” зажило далеко не так жирно. Из Мюнхена их переселили в “демократическую” Прагу. Злой дух, живший в стене, обиделся и подался в монархисты. Завёл себе казачью форму, синтетическую нагайку и под кличкой “батька Опарыш” пошёл смущать народ в Москве. Мари Визон с ним порвала, но жилплощадь в новой стене со скандалом отсудила. Теперь она жила в городе Жоржа Гарамона… А младший Жорж, её сын, столь же красивый, сколь и бессовестный, медалист школы “Унгенисбар”, заканчивал в Москве университет Дружбы Народов.

Глава 11. Минувшая ночь
Ожидание тянулось, как бесконечный товарный состав. Ночь уже вступила в свои права, вытеснив палящий дневной зной неприятным сырым холодком. Особенно явственно он ощущался здесь, внутри пустого железнодорожного контейнера, где вот уже несколько часов кряду находился Дроздов вместе с Мальковым.
Сквозь приоткрытые сворки металлических дверей был виден тёмный грузовой парк подмосковной станции. На запасных путях, чуть в стороне от пассажирских платформ, сгрудились полувагоны, громоздкие короба контейнеров, платформы с песком и щебёнкой, могучие чаши “хопров”, к которым, пыхтя, подползал маневровый тепловоз. На его подножке составитель в оранжевом жилете что-то бубнил в рацию машинисту.
– Эх, чует моё сердце: пустышку тянем! – карябая отросшей за день щетиной ухо Дроздова, прошептал Мальков. – Федот с Бумбарашем вот так вот всю прошлую ночь зазря и просидели. И нынче опять им с нами кукарекать до рассвета!
– Хреново, – согласился Дроздов. – Если опять впустую проваландаемся здесь – сожрёт нас с дерьмом Долговязый.
– Сожрёт, – подтвердил напарник. – Чёрт дёрнул меня в опера податься! Сейчас бы уже давно кемарил где-нибудь в тёплом месте и в пол-уха рацию слушал!
Дроздов промолчал. Он временами и сам жалел, что, поддавшись на уговоры начальства и польстившись на офицерское звание, согласился перейти в розыск. Теперь вместо строгого графика с четырьмя выходными в неделю работать приходилось сутки напролёт. Кражи, грабежи в пригородных поездах, безымянные трупы, обнаруженные у железнодорожного полотна – за всё это с оперов беспощадно спрашивало начальство, требуя положенного процента раскрываемости. Особенно доставали хищения грузов. Каждые сутки в линейный отдел милиции со станции приходило по десятку актов об очередных взломанных вагонах и контейнерах, разграбленной технике, вскрытых цистернах со спиртом. Полсотни украденных телевизоров, обувь, швейные машинки, аккумуляторы и колёса, снятые с перевозимых на открытых платформах автомобилей, мёртвым грузом висели на оперативниках. Регулярно устраиваемые засады редко приносили удачу, потому большинство хищений прочно переходило в разряд “глухарей”. Вот и теперь, сидя в очередной засаде на одной из мелких товарных станций, к тому же не входящей в зону ответственности их отдела, Дроздов был настроен скептически и особо не надеялся на удачу.
Длинный гудок, прозвучавший где-то в заоблачном далеке, заставил его очнуться от невесёлых раздумий. Дроздов напряг слух и тут же уловил характерное металлическое громыхание грузового состава. Спустя минуту к лязгу сцепок присоединился монотонный перестук колёсных пар, который по мере приближения замедлялся, глушился змеиным шипением тормозов.
– Он, ожерельевский! – напряжённо бросил Дроздов, подаваясь вперёд.
Появившись из-за поворота, поезд медленно сбавлял ход, вытягиваясь на путях громыхающей металлической громадой. За зелёной тушей электровоза тащилось с десяток цистерн, следом ползли платформы с тракторами. За ними из темноты вынырнули несколько крытых вагонов, металлических, наглухо задраенных, с серебристыми капельками пломб на дверях. Со скрежетом остановились, замерев среди тусклых пятен станционных фонарей.
– Плановая остановка? – чуть слышно поинтересовался Мальков.
– Она самая, – кивнул Дроздов. – Согласно выданным предупреждениям.… Смотри! – вдруг встрепенулся он, приникая к щели в створках контейнера.
Из темноты, со стороны грузового парка, показались люди. Быстро, уверенно они приближались к составу. Следом за ними, негромко урча мотором, вынырнул небольшой грузовик с обтянутым брезентом кузовом.
Обогнув застывшую на соседнем пути платформу со щебёнкой, группа оказалась возле одного из крытых вагонов.
Шедший впереди рослый детина в джинсовке заученным рывком сколупнул пломбу. Шагавший следом невысокий крепыш в просторной полосатой рубахе извлёк укороченный лом, вставил его в образовавшуюся щель в дверях. Навалившись, начал раскачивать в разные стороны. Дверь негромко заскрежетала, отодвигаясь в сторону, открыла взору плотные ряды коробок.
Детина, обернувшись к остальным, что-то негромко скомандовал. Один из компании вскарабкался на подножку, протискиваясь в тесное чрево вагона. Ухватил одну из коробок, потянул на себя. Вызволив из общего штабеля, бросил стоявшему у вагона полосатому. Тот, в свою очередь, передал её по цепочке рыжеволосому тучному парню в бежевой ветровке.
Приникнув к щели, Дроздов наблюдал, как коробки из вагона перекочёвывают в кузов подъехавшего грузовика. Всё происходящее казалось ему сном. Группа, вот уже несколько месяцев вскрывавшая на перегонах вагоны и контейнеры, действовавшая дерзко и умело, каждую неделю вешавшая на замученных оперов очередную крупную кражу, бессчётное количество раз уходившая из-под носа сыскарей – эта группа находилась в каких-то ста метрах от него, Дроздова, опустошая очередной вагон с дефицитным грузом.
– Ну, что они там, заснули, что ли? – нервно прошептал Мальков, прерывисто дыша в затылок Дроздову.
– Не бзди, Николаич своё дело знает! – осадил Дроздов напарника. – Пусть полностью загрузятся!
Тем временем детина, взглянув на часы, вновь подал короткую отрывистую команду. Парень, орудовавший в вагоне, передал последнюю из коробок полосатому крепышу. В тот же миг в кармане Малькова ожила рация.
– “Третий”, начали! – прохрипел в эфире голос Рыбакова.
Дроздов отёр со лба выступившие капли холодного пота. Вдохнул, подобно ныряльщику перед погружением в ледяную воду. Распахнув створку контейнера, сиганул вниз с платформы. Вскочил на ноги, рванулся вперёд, на ходу передёргивая затвор пистолета.
– Стоять!.. Уголовный розыск!..
В темноте гулко захлопали выстрелы. С противоположной стороны к грузовику метнулись несколько теней.
Из-за ближних кустов возник Чесноков. Подбежав к кабине, оперативник рывком распахнул дверь, вышвыривая на землю водителя. На лету поддел его коленом в живот, с размаху добавил ногой по лицу. Вновь сунулся в кабину, вытаскивая ключи из замка зажигания.
Начальник розыска Рыбаков подскочил к детине в джинсовке. С разбегу саданул локтем в переносицу. Залепил футбольный удар в пах. Двинул квадратным, размером с пивную кружку кулаком, вминая противника в стоявшую рядом будку сигналистов.
Старший опер Федотов догонял тощего парнишку, ещё недавно шурудившего в вагоне. Тот убегал, стремясь запрыгнуть на платформу тронувшегося состава. Наперерез ему бросился Доценко. Огромный, будто высеченный из глыбы, капитан врезался в беглеца, и тот с размаху шмякнулся на землю.
У колёс грузовика Мальков и толстый рыжий парень, сцепившись, катались по земле. Толстяк, превосходивший оперативника в весе, всё больше подминал его под себя. Мальков, в свою очередь, намертво ухватив рубашку противника, яростно матерился, уворачиваясь от ударов рыжего.
Дроздов оказался напротив крепыша в полосатой сорочке. Ринулся к нему, пальнув для острастки над головой соперника. Полосатый отскочил в сторону, метнулся к кабине. Распахнув дверцу, выхватил из-под сиденья обрез. Вскинув оружие, жахнул, метя в голову преследователя.
Картечь просвистела у самого уха. Отпрянув, Дроздов дважды выстрелил в ответ. Увидел, как дёрнулась голова полосатого, будто кто-то рванул его за волосы. Роняя обрез, противник рухнул навзничь.
Дроздов перевёл дух. Услышал за спиной сдавленный хрип и клёкот. Опомнившись, подскочил к Малькову, из последних сил удерживавшему рыжего. В прыжке заехал ему башмаком “под дых”. Припечатал к голове толстяка рукоятку пистолета. Рыжий захрипел и обмяк. Мальков, тяжело дыша, выбрался из-под туши противника, защёлкнул наручники на запястьях соперника.
– Миха, ты никак завалил его? – окликнул Дроздова Рыбаков, подходя к распростёртому телу полосатого.
– Завалил, – кивнул Дроздов.
– … твою мать, ещё один геморрой на нашу задницу! – начальник розыска досадливо сплюнул. – Будет теперь прокуратура мозги е…!
– А х… ли делать: он сам в него первый шмальнул! – произнёс подошедший следом Федотов. – Не кипешись, Игорёк, отбояримся!
– А ну вас в м… – отмахнулся капитан. – Вечно какая-нибудь х…ня да приключится!
Тем временем оперативники волокли к машине закованных в “браслеты” задержанных.
Натужно взвыв моторами, к путям подкатила пара “уазиков” из местного отдела. Выскочившие патрульные, с помощью транспортных розыскников, заталкивали в “обезьянники” ночных грабителей. Мальков, утирая кровь с разбитой губы, отыскал взглядом рыжего. Подскочил к нему, ухватив за шиворот, с силой двинул недавнего противника лицом о металлический корпус “канарейки”. Ещё и ещё.
– Угомонись, Леонид! – прикрикнул на лейтенанта Рыбаков.
Федотов, забравшись в кузов грузовика, поддел крышку на одной из коробок.
– Ни х… себе! – присвистнул он.
– Что там, Сергеич? – полюбопытствовал Чесноков.
– Шкеры итальянские! – отозвался майор. – Такие в “комке” – баксов семьдесят пара!
Дроздов подался было к машине – взглянуть на диковинную заграничную обувь, но вдруг зацепился взглядом за небольшой тёмный предмет, валявшийся под передним колесом грузовика. Нагнулся, протянул руку, ощутив ладонью холодную сталь. Поднял, несколько секунд удивлённо глядел на воронёный наган, похожий на те, что носили бравые комиссары времён гражданской войны. Очевидно, его скинул кто-то из грабителей, не желая вешать на себя дополнительную статью.
Михаил огляделся по сторонам. Никто не заметил его находки. Мальков, Доценко и Чесноков запихивали в “уазик” последнего грабителя – чахлого паренька в испачканной креозотом рубахе. Федотов по-прежнему копался в кузове машины. Рыбаков вместе с пожилым капитаном из местного отдела осматривали труп полосатого. Сам не зная зачем, Дроздов сунул револьвер за пояс, одёрнул просторную рубашку под накинутой на плечи штормовкой, тщательно маскируя найденное оружие.
Ещё раз оглянувшись, он подошёл к убитому. Недавний противник лежал, неловко вывернув руку над головой. Остекленевшие глаза смотрели в сиреневое предутреннее небо, и над одним из них чернела крохотная дырочка, из которой вяло сочилась тонкая тёмная струйка. Дроздов вдруг ощутил мгновенную слабость. Тело начало бить ледяная дрожь. Он опустился на землю, стараясь не смотреть в сторону, где лежало бездыханное тело полосатого. Бессонная ночь, томительное ожидание в засаде, недавняя перестрелка лишили его остатка сил. Привалившись к колесу захваченного грузовика, он тупо уставился вдаль, куда, изгибаясь, уходила синеватая железнодорожная колея и где звучал приглушенный лязг мчащегося состава.
* * *
Свежий ветерок чуть колыхал прозрачную тюлевую занавеску. Вечернее солнце, готовясь вот-вот исчезнуть за горизонтом, посылало на землю свои последние лучи, и в их прощальном свете всё казалось нежно-золотым: кроны деревьев за окном, хрустальный светильник на прикроватной тумбочке, волосы женщины, рассыпанные по подушке.
– Вот и лето на исходе, – открыв глаза, произнесла она. – Кончается…
– Кончается… – словно эхо отозвался Дроздов, из-под опущенных ресниц глядя на её близкое лицо, плавный изгиб шеи, нежную, похожую по форме на половинки лимона грудь с алыми ягодами сосков.
– Наверное, это и к лучшему, – она вздохнула, но в её вздохе не чувствовалось горечи и сожаления, а лишь некий подведённый итог. – Хотя, наверное, я буду ещё не раз вспоминать это безумное лето и тебя…
– Ты о чём? – Дроздов недоумённо посмотрел на неё.
– О том, что мы расстаёмся, – произнесла она, глядя куда-то в пустоту.
– С чего это ты? – он приподнялся на локте, тревожно-непонимающе разглядывая любимую, будто видел её впервые.
– С того, – отозвалась она.
– Это почему? – Дроздов почувствовал, как недавний умиротворённый покой сменяется иным, щемящим и тревожным чувством. – Что это на тебя нашло?
– Ничего не нашло, – вновь вздохнула она. – Или ты думаешь, что так может продолжаться вечно?
– Что продолжаться?
– Извини, Миша, но я устала, – она обратила к нему лицо, и Дроздова поразило его незнакомое, будто чужое выражение. – Устала от этой неопределённости, от этого вечного ожидания, от тревог. Тебя устраивает такое существование, ты в упор не хочешь замечать остального. Ты продолжаешь воевать, как когда-то в своих горячих точках. Ты находишь упоение в этих ночных засадах, погонях. Я временами боюсь тебя – только вчера ты убил человека и ведёшь себя так, будто ничего не произошло. Ты не понимаешь, что всё это ужасно!
– Ужасно, – согласился он. – Особенно когда рухнули былые устои и нравы, и люди превратились в первобытных хищников, готовых за лишний кусок рвать глотки ближним. Или это теперь называется, – он не удержался и криво усмехнулся, – “новое мышление”? “Процесс пошёл”, как говорил Меченый?
– Господи! – она закрыла лицо руками. – Вот видишь, ты и здесь принимаешь всё в штыки. Ты просто болен, а я не хочу страдать из-за твоих безумных страстей! Наверное, я не права, но находиться рядом с тобой у меня нет больше сил. Прости меня, если можешь…
– Да ладно, не винись, – Дроздов успокаивающе коснулся губами её волос. – Ты права, быть может, это и к лучшему…
Они вновь замолчали, но теперь уже отчуждённо. Ещё лежали рядом, едва касаясь друг друга обнажёнными плечами, но уже незримо отдалялись, уходили всё дальше, в разные стороны от невидимой черты, которая внезапно пролегла между ними.
…После Дроздов стоял у открытого окна, вслушиваясь в шелест листвы и мерный шум улицы, где всё ещё чудился затихавший стук каблучков уходящей женщины. И по мере того, как растворялся он, среди опускавшейся на город тишины в груди разрасталась щемящая пустота.
Он вернулся в комнату, опустился на стул. Вытащил сигарету, зная, что теперь некому ругать его за курение в квартире. Ему вновь было некого ждать долгими вечерами, встречать в прихожей, касаться губ, отвечавших страстным и жарким поцелуем. Прятать лицо в пышных каштановых волосах, трепетно вдыхая их пьянящий аромат.
Втянув в себя горький сигаретный дым, Дроздов скользнул безучастным взглядом по комнате. По старенькому серванту, где за матовым стеклом угадывались очертания бабушкиного чайного сервиза. Массивному платяному шкафу, сквозь приоткрытую дверцу которого среди вороха одежд был виден дедовский “энкавэдэшный” френч. Полкам с книгами, где в верхнем ряду пылились забытые томики детских стихов. Портрету Сталина над письменным столом.
Этот портрет долгое время висел на стене в комнате деда. Давным-давно, ещё будучи ребёнком, Дроздов тайком наблюдал, как тот каждое утро бережно протирает потрескавшуюся от времени рамку, где из-за толстого стекла добродушно и устало взирает немолодой усатый человек в военной форме. После, уже подростком, Дроздов жадно слушал долгие рассказы деда о кремлёвском горце, чьё имя было намертво вычеркнуто из современной истории. И позже, когда грянула перестройка и с экранов и газетных страниц новоиспечённые политологи и публицисты, подобно осмелевшим дворовым шавкам, начали охаивать давно усопшего генералиссимуса, дед, глядя в телевизор, презрительно цедил: “Ишь, расхрабрились, шакалы! Знамо дело – над мёртвым львом проще всего глумиться! Особенно, если сам плевка его не стоишь! Эх, чую, настаёт времечко, хлеще, чем при том дураке кукурузном!”
За месяц до смерти дед, уже окончательно прикованный к постели, попросил перевесить портрет на стену возле кровати. И, всё реже приходя в сознание, пребывая в зыбком полузабытьи, время от времени что-то шептал, глядя на былого вождя, словно отчитывался за прожитую жизнь, исповедовался перед уходом в небытие.
…Повинуясь неведомому чувству, Дроздов протянул руку, слегка коснувшись шершавой деревянной рамки. Провёл пальцами по прохладному стеклу – и внезапно ощутил слабое тепло. Казалось, оно исходит из добродушных усталых глаз генералиссимуса, от едва заметной улыбки под пышными седоватыми усами.
С изумлением Дроздов почувствовал, как недавняя болезненная пустота в сердце заполняется этим целебным теплом, подобно живой воде исцеляя зияющие раны.
За окном сгущались душные сиреневые сумерки. Палящий августовский зной растекался по земле, застревая в травах и колючих кустарниках. Дроздов сидел, глядя на пожелтевшую фотографию на стене, заново обретая ещё недавно казавшиеся иссякшими душевные силы.
…Уля придёт к этой правде ещё через несколько лет. Расступятся чернильные волны с грязной пеной зависти и бешенства. На дне морском откроется ясный Китеж – Сталинград. И шестнадцатилетняя девчушка, впервые обратив внимание на дату своего рождения, задумается: а к чему бы это?

Глава 12. Камо грядеши
Лето девяносто третьего.
– Девочки, он опять! Наконец-то я знаю, кто выпустил василиска из Комнаты Секретов, чтобы он по завету первого из Змей нападал на муглорождённых, ну, на таких, как я. Помните, скольким досталось, слава Богу – не насмерть! Так вот как было. Сами-Знаете-Кто оставил у своих приспешников мину замедленного действия. Дневник школьных лет, пропитанный его чёрной душой. И попал он в руки маленькой девчушке, сестрёнке Рона Уэверсли. Джинни зовут её, в этом году пошла в первый класс. Дух Сами-Знаете-Кого весь год переписывался с ней на страницах дневника. Делил все её маленькие тайны и сумел войти к ней в доверие. А сам пил из неё жизненные силы и заставлял совершать поступки, которых она потом не помнила. Джинни Уэверсли выпустила эту тварь. Но цель-то была не в том, чтобы кого-то убить или превратить в камень. Сами-Знаете-Кто хотел схлестнуться с Гарри. Водя рукой Джинни, написал на стене, что она, Джинни, захвачена в плен и находится в Комнате Секретов. Ну, мой вместе с Роном кинулись её спасать. Гермиона тогда лежала в лазарете в состоянии окаменения – она муглорождённая ведь… И опять Рон остался задерживать врагов. И Сами-Знаете-Кто натравил на Гарри василиска. Так что думаете, убил его мой мальчик! Да, получил смертельную рану. То есть была бы она смертельной, не будь нашего доброго Альбуса… Сам-то Тёмный Лорд не может до Гарри даже дотронуться, всё пытался понять, что же защищает моего мальчика. И сказал, что видимо, девочки, моя отданная жизнь… Нет-нет, вы же понимаете, гордиться тут нечем – по-другому просто нельзя! Ну и, мой взял зуб василиска и как ткнёт в дневник! Дух Сами-Знаете-Кого опять самоликвидировался. А Джинни, она ведь уже почти мёртвая была – встала и пошла как ни в чём не бывало. И Львы опять с кубком!
* * *
Лерка, хохотушка с ореховыми глазами, всегда была в центре мужского внимания. Может быть, намеренно всюду таскала за собой тихую, безответную Анюту. У той, правда, были “потрясные” волосы с платиновым отливом. Но она их не ценила, толстую детскую косу по школьной привычке перекидывала на грудь. Серыми глазищами словно искала незримое… Лера говорила ей:
– Любить кого-то – это всё глупости! Так, со всеми понемножку веселиться…
Аня этого не понимала. Но возражала только глазами.
“Любимая подруга! Желаю тебе иметь четырёх зверей: песца на плечах, “ягуара” в гараже, льва в постели – и осла, который за всё это платит!”
Может быть, потому, что Анюта не желала такого Лерке, у той и не сбылось. Пришлось поступать в вуз. И Лера пошла по стопам подруги, у которой многие годы списывала. Благо призвание Аня себе выбрала не пыльное: мясо-молочный институт. Леркин цинизм помогал ей хладнокровно анализировать. Ей пророчили карьеру лаборанта-химика. А Анюте с её обострённым чутьём сулили стать дегустатором.
* * *
На дне сребропенной Влтавы лежала статуя товарища Яромира. Отважный партизан был утоплен только за принадлежность к компартии.
Придёт день, когда и советский танк выкрасят в розовый цвет…
Экипаж “татры” не убирал с машины номерной знак “S”, то есть “Чехословакия”, хотя ушедший в небо флаг считался теперь только чешским. Второй флажок на “татре” давно был не автоклубовским, а космическим. На синем фоне алые и золотые буквы: “Mi vida, lucerito Cibeles…” [8] По правде говоря, друзья переиначили подслушанную где-то испанскую песню, ибо “lucerito sin vela” осмысленному переводу не поддавалось. Звёздочка без чего? Без свечи? Без паруса? Им не нужны многозначные слова, у них звезда одна!

Часть третья. Чёрная осень
Глава 13. Ступени в ад
Уля глядела на экран телевизора. Но впоследствии не могла вспомнить, что видела. Она ждала только одного: вот сейчас экран погаснет, и это будет означать, что наши взяли Останкино…
Конечно, этого не случилось. Уля с мамой пошли спать. Девочка загадала: заснёт ли сегодня и что увидит во сне? Снилось не столько страшное, сколько непонятное, круговерть… Только одно запомнила Ульяна: там, в её сне, кто-то ей рассказал, что убит Глебыч – Александр Невзоров. Его “Секундами” тогда только и жили, а через много лет…
Ты отныне в TV
Им на потребу лишь,
Это дело твоё,
Только с тех пор –
Не с тобой твой народ,
Александр Глебович:
Кто покинул окоп,
Тем – приговор!
…
За такие грехи
Нет искупления,
Как других на земле
Нету Россий.
Ты ушёл от неё
В том направлении,
Где растёт на пути
Столько осин… [9]
…Старые и толстые тётки, сослуживицы Улиной мамы, строили в ту октябрьскую ночь баррикады из мусорных ящиков, поднятые кличем, что бросил Гайдар. И потом Мирослава сказала им:
– Эти баррикады – между нами!
…Лера Заречная жила тогда в переулке между Арбатом и проспектом Калинина. Бегала смотреть штурм Белого дома. Звала с собой Анюту, но та сидела под столом и боялась.
Полина Мерзоян плясала на столе. А Сона с братцем всё ждали, когда же стол сломается. Только это их и интересовало.
Дождались. Явился Пика, весь в грязи, с фингалом под глазом, протрезвевший от страха и возмущения. При виде его Оладья со стола и рухнула.
– Эх, Полина! Я-то только выпимши был, а омоновцы эти – как свиньи! Я к ним со всей радостью, а они вломили по шее и бутылку отняли! “Гои вы поганые, – говорю, – так-то отрабатываете наши шесть баксов!” А они: “Это кто геи? Сам ты голубизна!..” Насилу ноги унёс… Постирай штаны, чернавка!
Рихард Зоргфальт больше не праздновал своё рождение. Чёрный октябрь 1993-го…
* * *
Они стояли в тесной прихожей, сосредоточенные, терпеливые, немного виноватые.
– Ну куда вас опять несёт, – говорила Наташа, переводя тревожный взгляд то на Кулагина, то на Дроздова. – Заслоны омоновские, что ли, штурмовать собрались? Сегодня в очереди женщина какая-то рассказывала, что прошлым вечером там нескольких человек покалечили!
– Успокойся, – через силу улыбнулся ей Дроздов. – Никуда мы соваться не собираемся. Так, глянем издалека, оценим обстановку.
– На разведку сходим, – добавил Кулагин, виновато взглянув на жену.
– Молчи, разведчик! – в сердцах выпалила та. – Уж кого-кого, а тебя я знаю как облупленного.
– Ладно, хватит! – решительно произнёс Дроздов. – Сказано тебе: никуда лезть не будем. Пройдёмся по окрестностям, прикинем, что к чему, и – домой. Слово тебе даю, веришь? – он слегка встряхнул женщину за плечи, успокаивающе заглянув ей в глаза.
 В ответ Наташа лишь молча вздохнула.
 – Ну вот и ладненько! – подвёл итог Дроздов. – Жди, через час-полтора – как штык будем. Пошли, Лёшка! – хлопнул он друга по плечу, увлекая его за собой.
 Холодные капли моросящего осеннего дождя, подхваченные промозглым ветром, с размаху ударили в лицо, лишь только они распахнули дверь подъезда.
– Ещё погодка подкачала, чёрт бы её побрал! – с нескрываемой досадой произнёс Дроздов, непроизвольно зажмуриваясь.
– Да, – согласился Кулагин. – А ведь ещё неделю назад всё было по-другому.
– Это точно, – подтвердил Дроздов. – Нечего сказать, выбрали мы с тобой время для отпусков!
– Как лучше же хотели! – вяло возразил ему школьный друг.
 Сбежав со ступенек, они нырнули в фиолетовую мглу позднего сентябрьского вечера.
 * * *
 В этот год отпуск Дроздова выпал на сентябрь. Уговорив начальство, он дотянул его до двадцатого числа, подгадав к приезду старого друга, служившего после окончания военного училища за Уралом. Остаток сентября они намеревались провести в деревне, в разгар охотничьего сезона, однако в первый же день жизнь внесла в их планы свои коррективы.
 В тот вечер, после бессчётных тостов за встречу, здоровье и всяческие удачи, радостные и хмельные, они сидели за столом, в ожидании, когда поспеет чай и Наташа наконец извлечёт из духовки свой коронный яблочный пирог. В углу негромко бормотал телевизор. Тощая, как засушенная вобла, девица демонстрировала неестественно белый оскал, рекламируя очередную разновидность импортной зубной пасты.
 Реклама кончилась неожиданно. На экране, на фоне трёхцветного, похожего на матрац флага, возник Президент. Его одутловатое, опухшее от бесконечных пьянок лицо сегодня было по-особенному угрюмо-непроницаемым. Узкие заплывшие глаза упрямо и свирепо буравили камеру. Пухлые капризно оттопыренные губы слегка подрагивали, будто их обладатель только что подавился костью и пытался отрыгнуть её обратно.
 Знакомым гнусавым голосом Президент вещал о роспуске Парламента, об отмене старой Конституции и ещё о чём-то непонятном, подводящем итог недавнему прошлому.
– Ты что-нибудь понял? – ошарашенно спросил Кулагин, лишь только мучнисто-белое, похожее на недопечённый блин лицо исчезло с экрана.
– Похоже, переворот алкаш этот затеял,– откликнулся Дроздов. – Чего и следовало ожидать!
– Он же Конституцию нарушил… – оправившись от шока, промолвила Наташа. – Что же это творится, Господи?
– Ему теперь сам чёрт не указ, – зло произнёс Дроздов. – Ладно, посмотрим ещё: кто кого!
 …Утром следующего дня Дроздов и Кулагин стояли в толпе у Дома Советов. Вокруг реяли знамёна: красные, андреевские, чёрно-жёлто-белые. На балконе, сменяя друг друга, выступали ораторы. Среди них Дроздов узнавал лысоватого Константинова, холёного, с профессорской бородкой Бабурина, крикливого подвижного Анпилова. Среди стоявших рядом людей тоже мелькало много знакомых лиц. Не раз встречавшиеся на митингах, пикетах, демонстрациях, они дружески кивали Дроздову. В полуметре от себя он заметил Лознякова. Огромный, похожий на былинного богатыря, тот возвышался над общей людской массой, снисходительно слушая очередного выступающего. Заметив друзей, Лозняков расплылся в своей обычной хитроватой улыбке.
– Ну что? – произнёс он, протискиваясь сквозь толпу. – Готовы в бой кровавый за батьку Руцкого?
– Может быть, – пожал плечами Дроздов. – Хоть и не нравится особо мне этот батька.
– Тот ещё хрен, – подтвердил Кулагин. – Из одной банды они с Беспалым!
– Кто, Руцкой?! – встрепенулся стоявший рядом долговязый мужик неопределённого возраста. – Заткни хлебало, хлыщ помойный!
– Эй, полегче на поворотах… – попытался урезонить неведомого заступника Дроздов, но тут же получил болезненный удар в спину.
– Провокаторы!… Ельцинские прихлебатели!.. – завопило сразу несколько голосов вокруг. Пара расхристанных парней налетела на Дроздова, хватая за руки. Ещё один прыгнул сзади на плечи.
 Вокруг образовалась свалка. Какая-то старуха, продираясь сквозь клубок нападавших, тянула к лицу Дроздова свою корявую пятерню. Рядом другая смачно харкала в лицо Кулагина, которого крепко держали двое дюжих мужиков с испитыми лицами. Сзади несколько человек пытались скрутить Лознякова.
– Погоди, ирод! – шипела бабка, всё же изловчившаяся ухватить Дроздова за волосы. – Будет тебе сейчас!..
 Сквозь боль и сгрудившиеся перед ним яростные лица Дроздов заметил движение за спинами нападавших.
 В следующую секунду он почувствовал, как вдруг ослабла хватка державших его противников. Вцепившийся в горло долговязый, коротко вскрикнув, отпрянул назад.
 На его месте возник рослый молодой мужик в чёрной, перехваченной портупеей форме с алой нашивкой на рукаве. Следом за ним появились и другие – ещё моложе, в той же униформе, с причудливой звездой на шевроне, отдалённо напоминающей свастику.
– Ну что, живой? – старший баркашовцев помог Дроздову подняться. – Слава тебе, Господи – успели!
 Дроздов благодарно кивнул, оглядываясь по сторонам. Вокруг ещё с десяток молодцев сноровисто утихомиривали недавних защитников Руцкого. Кулагин прикладывал носовой платок к рассечённой брови. Тут же невозмутимый Лозняков отряхивал испачканную куртку.
– Лихие вы парни! – больше с уважением, чем с сарказмом произнёс старший. – Я бы и то не рискнул в одиночку здесь моржа этого усатого хаять!
– Дрозд – птица храбрая! – хохотнул из-за спины ещё один соратник, в котором Дроздов узнал Колыванова, давнего приятеля по спортшколе.
– А ты, Валера, тоже здесь, что ли? – удивился Дроздов. – Ты же коммунистов особо не жаловал!
– Не жаловал, – подтвердил Колыванов. – А этих прихватизаторов пархатых ещё больше терпеть не могу!
– Как здесь обстановка? – поинтересовался Дроздов, приводя в порядок растрёпанную одежду.
– Бардак! – ответил за Колыванова старший. – Анпиловцы с казаками баррикады декоративные строят, депутаты совещаются бесконечно. Если дело по-серьёзному обернётся – за полчаса всю эту лавочку разнесут!
– Десяток штурмовых групп да пара танков, и – п…ц здесь всем, – добавил другой баркашовец, немолодой, с небольшими аккуратными усами, по виду отставной офицер. – А Ёлкин, если что – на всё пойдет. Ему, суке, терять нечего!
– Ладно, бывай! – Колыванов хлопнул по плечу Дроздова. – Двинули мы. Там, вроде, Петровичу нашему стволы удалось выбить!
 Один за другим баркашовцы растворились среди пёстрой гомонящей толпы.
– Ну что, кажись, первое боевое крещение приняли? – подошедший Лозняков подмигнул Дроздову и Кулагину.
– Приняли, – невесело усмехнулся Кулагин. – Хорошенькое начало, нечего сказать!
– Ладно, мужики, – произнёс Дроздов. – Пора определяться да прикинуть хрен к носу: будем ввязываться или как?
– Неохота, но придётся, – откликнулся Лозняков.
– Деваться некуда, – подтвердил Кулагин.
– Коли так, давайте кумекать, – подвёл итог Дроздов. – А для начала разыщем кого-нибудь из наших.
 Ещё раз оглядев пёстрое сборище перед Домом Советов, они направились к скучковавшейся у одного из подъездов группе военных.
 * * *
– “Чеховская”, – толкнул Дроздова Кулагин. – Выходим.
– Думаешь, через “Баррикадную” лучше? – задумчиво спросил Дроздов.
– Лучше не лучше, а бережёного и Бог бережёт.
 Дроздов промолчал. Недоброе предчувствие неприятным холодком разливалось в груди, и он зябко передёрнул плечами под тёплой кожаной курткой. Сообщения о сегодняшних столкновениях между ОМОНом и сторонниками Парламента, несколько раз прозвучавшие в выпусках новостей, добавили Дроздову новых переживаний, сделали острее и без того мучительное чувство отчаяния и безысходности.
 Вот уже третий день он не имел связи с блокированными в Доме Советов товарищами. До позавчерашнего утра он несколько раз проникал сквозь оцепление с помощью служебного удостоверения, пока молодых несмышлёных солдатиков из дивизии Дзержинского не заменили матёрые натасканные омоновцы. И вот теперь, направляясь на очередную рекогносцировку, Дроздов мучительно искал пути в осаждённый Верховный Совет. Прошлым вечером он безуспешно пытался дозвониться до приятеля из группы спелеологов, знатока подземных коммуникаций, однако так и не смог застать того дома.
 …Поезд, будто испустив облегчённый вздох, вылетел из чёрного жерла туннеля. “Баррикадная” возникла массивными колоннами из красноватого мрамора, бегущими за окном вагона.
 Часы над светящимся табло показывали без двадцати двенадцать, однако платформа была полна людей. Всколоченные, возбуждённые, они кучковались вдоль перрона, спешно устремляясь к подошедшему составу.
– Что-то здесь не то, – напряжённо протянул Дроздов, оглядываясь с эскалатора на запруженную народом платформу. – Не иначе, заваруха какая началась…
– Смотри! – перебил его Кулагин, кивая наверх.
 По соседнему эскалатору, вниз, бежали люди. Седая, растрёпанная женщина в распахнутом плаще, глухо охая, неуклюже семенила по ступенькам. Следом, с полными ужаса глазами, спешили две молоденькие девчонки, похожие на подстреленных воробьёв. За ними двое парней тащили под руки худого старика в разодранном ветхом пальто. Его голова была залита кровью, побелевшая костлявая кисть судорожно сжимала обломок клюки. Чуть отставая от них, тяжело переваливаясь на нестойких ногах, ковыляла тучная старуха, прижимая к груди неловко вывернутую руку.
 Вестибюль станции кишел народом. Люди вбегали сквозь стеклянные двери, прорывались через лязгающие турникеты, устремляясь к эскалатору. В воздухе метались истошные крики, стоны, надрывный, полный отчаянья вой.
 Первой мыслью Дроздова было остановиться и повернуть назад. Перемахнуть заграждение, смешаться с убегающей толпой, вместе с остальными рвануться прочь от неведомой, витающей за стенами вестибюля опасности. Но какая-то неясная сила толкнула его к выходу, где сыпал дождь и в темноте слышались хриплые крики, хряст ударов, звуки падающих тел.
 Площадка перед входом в метро напоминала палубу корабля, попавшего в шторм. Обезумевшие от ужаса люди метались из стороны в сторону, падали, вновь поднимались, устремляясь в спасительные двери вестибюля. Их нагоняли другие, облачённые в чёрную кожаную униформу и белые, похожие на яйца, шлемы. Сбивали с ног ударами резиновых палок, вышибая глаза и зубы. Яростно садили в животы и головы коваными сапогами.
 Прямо на Дроздова бежала пожилая грузная женщина в сбитом на бок платке. Под светлым, не первой молодости плащом белела испачканная кровью кофточка. На руке болтался пустой собачий поводок. Её догонял рослый детина в шлеме с приподнятым пластиковым забралом. Настиг, сокрушительным ударом сшиб её на залитый дождём асфальт. Впечатал в бок жертвы тяжёлый армейский ботинок.
 Почувствовав, как ударяет в голову жаркая слепящая ярость, Дроздов ринулся на омоновца. Выбросив навстречу руку, принял по касательной удар дубинки. Перехватил её, рванув противника на себя, шарахнул каблуком в колено. Подскочивший Кулагин с разбегу загвоздил каскоголовому в пах. Поддел локтем под подбородок, срывая шлем. Ухватил за отворот куртки, опрокидывая на землю.
– Есть контакт! – зло процедил Кулагин. – Подстрахуй, Мишка! – попросил он Дроздова, бросаясь к лежащей ничком женщине.
 Поверженный омоновец корчился на асфальте, безуспешно пытаясь подняться. Всё ещё охваченный безудержной яростью, Дроздов наступил ему на руку, врезал башмаком в коротко стриженную, шарообразную голову. И в этот момент тупой удар по затылку на миг поверг его в пустоту.
 Удар пришёлся по касательной, потому сознание возвратилось сразу же, спустя пару секунд. Левая рука оказалась вывернутой наружу, попав в мёртвый захват высоченного костистого омоновца. Грамотно спеленав Дроздова, он предусмотрительно подсёк ему ноги, лишив последнего шанса сопротивляться. Другую руку заламывал второй, приземистый толстяк с рыжеватыми сальными усами.
 – Ах ты, сука!.. – пыхтел он, дыша в лицо Дроздову едким водочным перегаром.
 Дроздов испытал мгновенный, парализующий волю ужас. Он вдруг ясно представил себе, как его, закованного в наручники, поволокут в ближайший омоновский автобус и будут методично забивать до смерти, отшибая почки и печень, с хрустом ломать суставы, раскраивать череп точными ударами кованых сапог.
 Эта мысль пронзила его подобно электрическому разряду. Безумное отчаяние, жуткий страх перед близкой мучительной смертью заставили его извернуться, судорожно вцепиться зубами в руку высокого омоновца, прокусывая до кости, разрывая тонкие волокна мышц.
 Высокий вздрогнул, ослабил хватку. Скручиваясь спиралью, Дроздов толкнул в бок второго омоновца, на мгновение обернув к нему свое измазанное в крови соперника, обезображенное диким оскалом лицо. Тот на миг испуганно отшатнулся, и в этот же момент Дроздов с нечеловеческой силой дважды саданул в голень высокому. Подхватывая падающее тело, долбанул коленом в шею противника, услышав, как хрустнули дробящиеся позвонки.
 Высокий безжизненно шмякнулся на землю. Его усатый напарник, опомнившись, ринулся на Дроздова, занося дубинку для удара, но тут же вдруг, запрокинув голову, рухнул назад.
– Бежим, на х…! – прохрипел Кулагин, добивая усатого локтем в кадык.
 Ухватив Дроздова за шиворот, он потащил его за собой в близкие, озарённые белёсым электрическим светом двери вестибюля метро.
 Перемахнув турникеты, они ринулись вниз по эскалатору в толпе таких же перепуганных, избитых людей. Вслед за ними в вестибюль вбегали каскоголовые, настигали зазевавшихся, в безумном угаре лупцуя их дубинками. Гнали по лестнице, с гиканьем круша по пути осветительные плафоны. Внизу наперерез омоновцам кинулся молоденький милиционер, дежуривший на станции. Один из бойцов, пьяно ухмыляясь, с оттяжкой залепил ему в голову резиновой палкой, и тот рухнул на пол, зажимая руками окровавленное лицо.
 Дроздов пришёл в себя лишь в поезде. На отплывающей назад платформе метался оставшийся народ. Рядом, в вагоне, озабоченный Кулагин вытирал кровь с лица Дроздова.
– Хорошо они тебя! – говорил он. – Зубы-то хоть целы?
– Что?… Да не моя это, – с трудом выговаривая слова, произнёс Дроздов.
– Как не твоя? – школьный друг недоумённо вытаращил глаза.
– Да я этому, руку… – Дроздов вдруг запнулся, ощутив во рту мелкие ошмётки кожи и мяса, почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота. Он привалился к поручню и вновь на какое-то время исчез в спасительном забытьи.

Глава 14. Наша берёт!
 Последующие дни были похожи на сплошной непрекращающийся кошмар, словно кто-то без конца прокручивал перед глазами кадры одного и того же фильма. Побоища на улицах. Пьяные молодчики в белых касках. Резиновая палка, стёсывающая лицо старику с орденскими планками на потёртом пиджаке. Лежащий на асфальте депутат-полковник с проломленной головой.
 Дроздов и Кулагин уходили со Смоленской площади, унося в воспалённом сознании жуткую и многомерную картину минувшего дня. Перед глазами то и дело возникали человекообразные существа, с палками и щитами, закованные в бронежилеты, пинающие замешкавшегося инвалида. Стреляющие в толпу омоновцы, водомёт, нацеливший на перегородившую улицу баррикаду хищное зелёное жало.
– Сколько времени? – поинтересовался Дроздов у Кулагина, бросив досадливый взгляд на собственные разбитые в схватке часы.
– Пять минут восьмого, – отозвался тот.
– Должны успеть, – успокаивая больше себя, чем друга, произнёс Дроздов. – Ладно, с Богом, Лёша!
 Они нырнули в метро. Обогнав Дроздова, Кулагин устремился вниз по эскалатору, рыская по сторонам напряжённым взглядом.
 Дождавшись поезда, Дроздов мгновенно обернулся, запечатлев взглядом стоявших вокруг людей. Никто из них не походил на соглядатая, но всё же он решил перестраховаться. Зайдя в вагон, идущий в сторону “Киевской”, Дроздов, дождавшись момента, когда резиновые губы дверей поползут навстречу друг другу, неожиданно рванулся и выскочил обратно на платформу. Тут же, не теряя ни минуты, метнулся к подошедшему составу напротив. Влетел в вагон, утрамбовывая и без того плотно набившихся пассажиров.
 Добравшись до “Курской”, он вышел на платформу. Присел на ближнюю к эскалатору лавочку. Смотрел на мелькающие лица пассажиров, усталых, равнодушных, не ведающих, что в нескольких километрах отсюда вот уже несколько часов длится побоище, а неподалёку, окружённые колючей проволокой и тройными милицейскими кордонами, без тепла и света, в непрерывном ожидании штурма, сидят защитники Дома Советов.
 Белов показался неожиданно. В неброской гражданской одежде он был неотличим от остальных спешащих, суетливых людей. На мгновение их глаза встретились. Капитан едва уловимо кивнул. Движущийся следом Кулагин также подал условный знак.
 Поднявшись со скамейки, Дроздов неспешно направился к платформе. Встал неподалёку от Белова, пытаясь придать лицу беззаботное выражение.
 Поезд, громыхая, вылетел из чёрной горловины туннеля. Вместе с остальными Дроздов втиснулся в вагон. Двери глухо захлопнулись, и состав, загудев, медленно пополз, набирая ход.
– Короче, всё без изменений, – произнёс Белов, склонившись к уху собеседника. – Комдиву звонил Главком, завтра, во второй половине дня, ожидается кипеш.
– Конкретней ничего не известно? – поинтересовался Дроздов.
– Нет. “Витязь” только в готовность привели, на стрёме держат, да подкрепление к бойцам нашим, что на Пресне в оцеплении стоят, выслали.
– Понятно.
– Да, и ещё, – спохватился Белов. – Замкомдива сегодня на совещании обмолвился, что к послезавтрому всё будет кончено.
– К послезавтрому? – Дроздов почувствовал, как недоброе предчувствие шевельнулось в груди зыбким холодком. – А точнее?
– Не знаю. Как говорится: за что купил, за то и продаю.
– Ладно, спасибо тебе, тёзка! – Дроздов благодарно сжал локоть товарища.
 Он знал, чем рисковал капитан.
 * * *
 Они вернулись домой. Поужинав, сидели перед включённым телевизором, где очередной лощёный юнец-ведущий вещал о сегодняшних событиях на Смоленской площади. На экране мелькала забинтованная голова омоновца, баррикада, перегородившая улицу, демонстранты, метавшие камни в наступающие милицейские цепи.
 Неожиданно на экране возникло знакомое лицо. Лидер компартии, лысый, похожий на насупленного быка, выждав паузу, зарокотал своим густым, напоминающим теплоходный гудок басом.
 Дроздов замер, вслушиваясь в неторопливую, размеренную речь выступавшего. Морща лоб, словно подыскивая в памяти очередную порцию фраз, тот призывал людей не выходить на улицы, обращался к сидевшим в Доме Советов защитникам, требовал прекратить сопротивление. Его слова, никак не вязавшиеся с прежними, когда он в числе других выступал на балконе Белого Дома, породили в Дроздове мгновенную ослепляющую ярость.
– Сука! – процедил он, с треском выключая телевизор. – Козел ё…ный! Так и знал, что скурвится, падла!
– Ладно тебе, – попытался урезонить его Кулагин. – Первый он, что ли!
– Да не в том дело, Лёшка! – махнул рукой Дроздов. – Ведь он, как и вся эта хренота, порядочного из себя корчит, коммунист фигов!.. Видел я их таких, до чёрта насмотрелся! Перед тем, как партию запретили, я, помню, на собрании попытался было голос подать: что мол, делать будем, господа хорошие? Ликвидируют нас скоро, как класс! А они мне в ответ: ты что, Миша, не похмелился? Угомонись, друг сердешный, тебе надо это всё, что ли? Вот с такими “партийцами” страну мы и прохлопали!
 Он смачно выругался и, вытряхнув из пачки сигарету, побрёл на кухню.
 * * *
 На Октябрьскую площадь они попали после полудня. Лозняков предусмотрительно припарковал машину со стороны Шаболовки, неподалёку от проходной кондитерской фабрики.
– Короче, действуем по обстановке? – как всегда шутливо уточнил он, запирая автомобиль. – Оружие применять по мере необходимости?
– Так точно, – в тон ему отозвался Дроздов, подхватывая тугую связку тонких деревянных реек, в центре которой были спрятаны припасённые обрезки арматуры.
 Площадь кипела толпой, пестрела флагами и транспарантами. Со стороны Крымского моста и улицы Димитрова её обступили плотные милицейские заслоны. В центре площади, около памятника, мелькали лица вождей. Среди них Дроздов вновь увидел возбуждённого суетливого Анпилова. Лидер “Трудороссов” что-то страстно вещал в мегафон, и после каждой фразы обступившие его люди откликались дружными возмущёнными возгласами.
– Сколько резину-то тянуть будем? – нервно произнёс стоявший рядом с Кулагиным огромный глыбообразный мужик, на груди которого блестел значок с портретом Сталина. – Опять, что ли, дожидаемся, пока эти х… каскоголовые дубасить начнут?
– А уже дубасят! – отозвался высокий худой парень в вылинявшей штормовке. – На подходе, в подворотнях, народ отлавливают и долбят!
– Да подождите вы! – цыкнула на них сухонькая старушка с мятым картонным плакатиком в руках. – Дайте послушать!
Она привстала на цыпочки, жадно вслушиваясь в далёкое бормотание мегафона.
– Ну что там говорят? – поинтересовался Дроздов у стоявшего впереди светловолосого парнишки в бежевой ветровке.
– Сейчас на “Площадь Ильича” двинем! – со знанием дела ответил тот. – Там митинг продолжим!
 И тут же толпа всколыхнулась, повалила в сторону улицы Димитрова, из прежде вязкой и рыхлой становясь тугой, подобно сжатой пружине. Надвинулась на сомкнутые щиты, за которыми круглились похожие на грибы каски, готовая разжаться, круша и сметая всё на своём пути.
 Дроздов увидел, как передние ряды накатили на оцепление. Отпрянули назад и внезапно, увлекая за собой остальных, качнулись влево, где блестела причудливая дуга моста. Разметав хрупкую цепь солдат, устремились на мост, оглашая жёлтый осенний воздух яростными криками.
 Повинуясь общему безудержному порыву, Дроздов ринулся вперёд, вслед за остальными, судорожно разрывая верёвки, опоясывавшие рейки. Связка распалась, обнажив несколько увесистых арматурин, которые тут же были подхвачены Кулагиным и Лозняковым. Сжимая в руке рубчатый металлический прут, Дроздов устремился к мосту, вклиниваясь в общую людскую массу.
 Сквозь спины бегущих впереди он различил у моста сотни полторы каскоголовых, выстроившихся “черепахой”. Увидел, как, не доходя до них, первые шеренги демонстрантов притормозили и кто-то из них неразборчиво прохрипел в мегафон несколько слов.
 Остановившаяся было толпа тронулась вновь, накатила на щиты. Тотчас же в воздухе взметнулись резиновые палки, обрушиваясь на головы наступавших.
 Дроздов, отпихивая с пути бойкую старушенцию в берете, рванулся вперёд, где слышались крики, звуки ударов, металлический скрежет щитов. Тут же, будто упреждая его приближение, там же раздались негромкие хлопки, похожие на звуки вылетающих пробок из-под шампанского. В воздухе возникли рваные клочья белёсого дыма, в горле внезапно запершило, парализуя дыхание. Отхаркивая ядовитую, пропитанную газом слюну, Дроздов на ощупь выхватил носовой платок. Сунув под мышку арматурину, завязал лицо. Различив сквозь выступившие на глазах слёзы зелёные каски оцепления, бросился туда.
 Достиг передних рядов. Увидел взметнувшуюся над своей головой дубинку. Наугад, вслепую отбил её арматуриной. Саданул прутом по плечу с серым милицейским погоном, вырывая из разом ослабевшей руки щит. Действуя им, словно тараном, налетел на следующего молодчика в каске.
 Вокруг кипела схватка. Приземистый милиционер, толстый от громоздкого бронежилета, оскалив щербатый рот, лупил дубинкой по голове пожилую тётку в поношенной клеёнчатой куртке, и та оседала, заваливаясь на асфальт. На тучного наскочил молодой работяга, саданул локтем в перекошенное лицо, сшибая на землю.
 Рядом пожилой мужчина в военном бушлате сцепился с омоновцем. Перехватив палку, теснил его к парапету. Омоновец отчаянно отбивался, садил ногами в пах нападавшему. Военный скрючился, отпустил противника. Упал бесформенным пятнистым кулём. На милиционера наскочил другой, помоложе, и тот, уронив щит, бросился наутёк.
 Впереди несколько молодых парней, вооружившись трофейными дубинками и щитами, теснили остатки оцепления. К ним на помощь подоспели несколько демонстрантов во главе с Кулагиным и Лозняковым. Орудуя арматуриной, словно пикой, Кулагин таранил прикрывавшихся щитами бойцов. Лозняков, пробившись к здоровенному, похожему на чёрную глыбу омоновцу, сгрёб его в охапку. Оторвав от земли, швырнул, и тот грузно брякнулся, громыхая доспехами.
 С победным рёвом толпа неслась по мосту. Внизу остатки омоновцев спешно запрыгивали в грузовики и автобусы, покидая поле брани. За одной из машин, размахивая руками, бежали несколько отставших бойцов.
 Мощным рывком Дроздов догнал передние ряды. Бежал, не чувствуя усталости, охваченный общим яростным порывом. Страх, возникший при виде орудующих дубинками каскоголовых, испарился, как выкипают остатки воды под сильным жарким огнём. Жгучее желание расквитаться за изувеченных в прежних уличных бойнях людей, за избитого в участке знакомого подполковника, за томящихся в блокированном Доме Советов друзей придавало силы, открывало второе дыхание, собрало в кулак всю волю и упрямую злость.
 Огромная, бурлящая, словно смола в котле, толпа докатилась до Смоленской. Там, где вчера громоздилась баррикада и народ отбивался камнями от наступавших омоновцев, ныне вновь блестели щиты, зеленели солдатские каски. За спинами солдат скрывались милиционеры в знакомых белых шлемах.
 Людская лавина приблизилась к оцеплению. Несколько молодых мужчин выскочили вперёд, расталкивая испуганных солдат. Оказавшиеся без прикрытия омоновцы начали трусливо пятиться назад. В руках одного из них мелькнуло ружьё.
 Дроздова нагнали Кулагин и Лозняков. Вместе с ними находились ещё несколько крепких мужиков, похожих на офицеров в штатском.
 – Работаем по флангам! – приказал один из них, очевидно старший.
 Рассредоточившись, группа надвинулась на милицейские заслоны. Напротив Дроздова оказался щуплый солдатик в безразмерной, похожей на зелёный таз, каске. Он прикрывался щитом, неумело выставив дубинку навстречу противнику.
 Ухватившись за неё, Дроздов рванул солдата на себя. Отобрав палку, вытолкнул на тротуар, в безопасное место.
 Тут же к Дроздову бросились двое омоновцев. Первый, мордастый детина, залепил дубинкой, метя в лицо. Дроздов отпрянул вправо, закрываясь захваченным щитом, и тут же рубанул арматуриной по руке соперника. Тот взвыл, хватаясь за перебитую конечность, попятился, выпучив полные боли глаза. Его напарник дёрнулся, словно ужаленный, отскакивая в сторону.
 – Назад, урки рваные! – хрипло рявкнул Дроздов, наступая на сдерживавших фланг каскоголовых. Рядом, поигрывая железным прутом, надвигался Кулагин, круша взметавшиеся из-за щитов руки с гуттаперчевыми палками.
 Перед Дроздовым возник очередной омоновец, здоровенный, под два метра, с крупными, похожими на клешни лапищами. Занеся над головой дубину, он налетал на него, выбрасывая вперёд ногу в сокрушающем таранном ударе.
 Удар пришёлся по трофейному щиту. Дроздов отлетел, подобно футбольному мячу, едва не споткнувшись о бордюр. Противник продолжал наступать, готовясь добить свою жертву. Его мясистое, с квадратным подбородком лицо ощерилось в лютом зверином оскале. И, холодея от внезапно подступившего ужаса, Дроздов отчаянно рванулся навстречу сопернику, издав яростный нечеловечий крик.
 Противник на секунду замешкался, и этого мгновения Дроздову хватило, чтобы достать врага. Металлический штырь с хрустом саданул по локтю омоновца, и тут же вновь Дроздов обрушил на противника град сокрушающих ударов, ломая ключицу, дробя суставы.
 Омоновские заслоны рассыпались, подобно карточному домику. Один за другим каскоголовые покидали поле брани, отступали, освобождая проход к Арбатскому мосту, где, опоясанная кольцом поливальных машин, окутанная колючей проволокой, белела величественная громада Дома Советов.
 Натужно сигналя, сквозь толпу пробирался грузовик, захваченный у омоновцев. Вырвавшись вперёд, покатил к веренице “поливалок”. С разгону врезался между двумя из них, расшвыривая в стороны. В образовавшуюся брешь хлынули люди, толкаясь, отпихивая друг друга, лезли через машины. Дроздов протиснулся к ближайшей “поливалке”, нырнул в распахнутую дверь кабины, цепляясь о рычаг коробки скоростей и громоздкий руль.
 Площадь перед Домом Советов заполнялась народом. Навстречу демонстрантам спешили баррикадники. Из подъезда выбежал небритый мужчина в мятом костюме, с депутатским значком на лацкане. Устремился навстречу другому, полному, в расстёгнутом сером плаще. Радостно обнял, звонко хлопая по спине.
 Среди множества мельтешащих лиц Дроздов неожиданно увидел Алексея. Спелеолог близоруко щурил глаза, высматривая кого-то в толпе. Дроздов поспешил было к нему, но тут же отпрянул в сторону, услышав за спиной автоматные очереди.
 Выстрелы смолкли и через секунду затрещали вновь. Дроздов, перегруппировываясь в прыжке, метнулся к ближнему бордюру, упал, озираясь по сторонам. Очереди раскатисто стрекотали, посылая в толпу разящие свинцовые пунктиры, но та, будто не обращая на них внимания, продолжала просачиваться сквозь нагромождение машин, колючей проволоки, острой, как бритва, спирали Бруно.
 Стрельба прекратилась. С земли, испуганные, растерянные, поднимались люди. В полусотне метров от себя Дроздов увидел лежащего навзничь мужчину. Над раненым суетились несколько человек. Туда же из Дома спешил врач в замызганном белом халате.
– Откуда стреляли? – спросил Дроздов у пробегавшего мимо знакомого офицера из местного Добровольческого полка.
– Из мэрии, – откликнулся тот, на ходу оборачивая к Дроздову своё обветренное злое лицо с тёмными полукружьями под глазами. – Менты тамошние, е…ть их трижды!
 На балконе Парламента в окружении охраны появился Руцкой. Один из телохранителей, выставив перед лицом новоиспечённого Президента нечто похожее на плоский портфель, загораживал генерала от возбуждённой толпы.
– Молодёжь!.. Боеспособные мужчины!.. – долетали до Дроздова обрывки фраз выступавшего. – …Мы должны сформировать отряды и сегодня же штурмом взять мэрию и Останкино!..
 По толпе пробежала волна. Среди пёстрого людского скопища появились крепкие мужики, облачённые в камуфляж и “песчанку”, с автоматами наперевес. Среди них выделялись баркашовцы с алыми шевронами на рукавах, приднестровцы в косо посаженных беретах. Следом, в окружении вооружённых охранников, появился Дед, в бронежилете, с короткоствольным автоматом на плече. Генерал был возбуждён, что-то сердито выговаривал шагавшему рядом с ним немолодому мужчине в кожаной куртке, наброшенной поверх пятнистого комбинезона.
– Командиры батальонов, ко мне! – долетел до Дроздова голос Деда.
 Толпа сгрудилась вокруг генерала, забурлила, подобно воде в котле. Всколыхнулась, выплёскивая группы вооружённых бойцов. Группами, по два-три человека, они устремились в сторону мэрии, и вслед за ними хлынула основная масса. Распадаясь на ручейки, неслись вдоль гранитного пандуса здания, напоминающего раскрытую книгу в сером переплёте. Дроздов, всё ещё сжимая в руке шершавую арматурину, бежал вслед за высоким баркашовцем в чёрном комбинезоне, намётанным глазом выбирая укрытия, на случай нового обстрела.
 На углу, у парапета, он вновь заметил Деда. Невысокий, крепко сбитый, генерал сердито топорщил усы, хрипя в мегафон:
– В здании никого не трогать!.. Обрезать все телефонные связи!.. Чиновников выкинуть на х… на улицу!
 Опережая толпу, на пандус выкатил грузовик. Взревев мотором, попёр к стеклянным дверям вестибюля. С разгону протаранил их, со звоном осыпая стёкла.
 Из глубины вестибюля загрохотали автоматы, дырявя кабину. Притаившиеся за пандусом наступавшие ответили короткими точными очередями. Сзади, через улицу, не реагируя на царящую вокруг смертоносную какофонию, напирал народ.
 Грузовик опять отпрянул назад и по новой долбанул вход. Тут же, закупоривая неприятельские доты раскалёнными свинцовыми пунктирами, в образовавшуюся брешь бросились штурмовые группы.
– Куда прёшь, ё… в рот, осади назад! – отпихнул Дроздова приземистый плечистый приднестровец с пышными казацкими усами.
– Пошёл на х… – беззлобно отпарировал Дроздов, подбегая к раскуроченным дверям мэрии.
 В вестибюле пахло бензином. Вокруг царил разгром, были видны следы поспешного бегства местных охранников. Часть штурмующих ломанулись вглубь здания, для острастки стреляя вверх.
– Мишка, остаёмся здесь! – подоспевший Кулагин ухватил его за рукав. – Дед приказал не пускать никого, иначе поубивают всю эту п…ту в горячке!
– На месте, все!.. – рявкнул возникший рядом генерал. В скошенном набок гражданском берете со звездой и автоматом в руках, Дед напоминал партизанского командира времён Великой Отечественной.
 В сопровождении других автоматчиков, он резво понёсся вслед за передними штурмовыми группами, зыркая по сторонам колючими глазами.
 …Они стояли на площадке перед мэрией, где на балконе развевался красный флаг.
 Стоявший рядом Дед что-то победно вещал в мегафон, и клокотавшая внизу толпа вторила ему радостным победным рёвом.
– Ну что, теперь – на Останкино? – произнёс Лозняков, слегка толкнув Дроздова своим могучим плечом.
– На Останкино, – воодушёвленно откликнулся Дроздов. – А после – на Кремль!.. Хотя постой, – вдруг спохватился он. – Надо бы мне по-быстренькому до дома смотаться.
– Давайте, – тут же согласился Лозняков. – А я пока тоже за машиной сгоняю.
 Они выбрались из толпы и почти бегом заспешили в сторону метро.
 
Глава 15. Останкино
 Дроздов и Кулагин добрались до Останкина, когда на землю опустилась синяя вечерняя мгла. Вокруг стеклянной коробки телецентра, в мутных пятнах фонарей, клубился народ. По тёмной, уходящей в даль улице сновали редкие автомобили, в сторону метро, по-старчески дребезжа, катил одинокий троллейбус.
 Через улицу, напротив, перед соседним, приземистым зданием собралось ещё около сотни человек. Среди них выделялись несколько казаков с автоматами, десяток вооружённых приднестровцев. В центре маячил чёрный берет Деда. Время от времени генерал подносил к лицу мегафон, выдувая хриплые отрывистые фразы:
 – Даю три минуты!.. Обещаю, никто не пострадает!.. У вас три минуты!..
 Их обступали другие. Костлявая старуха в линялом сером платке заворожённо смотрела на генерала, что-то шепча сухими бескровными губами. Немолодой мужчина в поношенном тёмном плаще водил глазами по верхним окнам здания. Впереди него коротко стриженный крепыш в кожаной куртке, воздев вверх ствол укороченного десантного автомата, насторожённо замер, не сводя взгляда со стеклянных дверей входа. Двое работяг, в телогрейках, с отобранными у омоновцев щитами, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Тут же суетились десятка полтора журналистов и телевизионщиков, снимали на камеры происходящее. Лысоватый толстяк в очках, по виду иностранец, отойдя в сторону, что-то передавал по миниатюрному радиотелефону.
 Навстречу Дроздову вынырнул белобрысый парнишка лет семнадцати, знакомый по баррикадам и митингам у Дома Советов.
– Ну что тут? – поинтересовался у него Дроздов.
– Резину тянут! – досадливо махнул рукой тот. – Часа три уже переговоры ведут, и всё без толку!
– А там кто? – спросил Кулагин, указывая на тёмные окна здания.
– Какой-то “витязь”. В масках, с автоматами, СВД-шками. Столы натащили, тоже типа баррикад оборудуют!.. Эх, х… ли валандаются столько, давно бы уже захватили всё это тель-авидение!.. – юноша нетерпеливо пристукнул по ноге резиновой дубинкой. – Всё ждут чего-то, балаболы хреновы!
 Дроздов почувствовал лёгкий холодок, пробежавший по спине. Былая уверенность, ожидание близкой победы сменились зыбким, нарастающим с каждой минутой беспокойством. И даже захваченный из дома пистолет, добытый год назад при взятии вагонных грабителей, казался теперь бесполезной железякой, наподобие куска арматуры или омоновского щита, который сжимал в руке стоявший впереди работяга в промасленной телогрейке.
 Тревога нарастала. Протискиваясь среди обступивших вход людей, Дроздов поймал себя на том, что цепко обшаривает глазами местность, отмечая рубежи залегания на случай обстрела, “мёртвые зоны”, вероятные укрытия. Он покосился на Кулагина: друг тоже смотрел на слепой торец здания, на близкий парк и белеющую в темноте коробку теплосети.
 Рокот мотора за спиной заставил их обернуться. Сквозь толпу, к зданию, протяжно сигналя, пробирался грузовик. Народ расступился, образовав коридор к стеклянным дверям с нависшим козырьком. Молодой парень в камуфляже, перехватив автомат в левую руку, что-то крикнул водителю, взмахом руки направляя машину ко входу.
– Давай, долби! – закричало сразу несколько голосов. – Тарань их к е…ням!
 Грузовик, взревев мотором, мощно впечатался в двери. Зазвенело стекло, застонало покорёженное железо. Автомобиль, скрежетнув шестернями, начал сдавать назад. Вновь подался вперёд, с треском вгоняя тупую морду под козырёк подъезда.
– Есть контакт! – раздалось из толпы.
 Грузовик опять попятился назад, разгоняясь для нового сокрушительного удара. Победно сигналя, ударил в стеклянную стену вестибюля, и та, сочно хрустнув, брызнула множеством осколков. Толпа восторженно взревела, захлопала в ладоши. Какой-то паренёк в джинсовке и солдатской каске пронзительно свистнул, показывая большой палец.
 Машина снова откатила назад. В образовавшемся прогале Дроздов вновь увидел Алексея, стоявшего в группе автоматчиков. Хотел было окликнуть его, но тут же замер.
 Выстрел, не услышанный среди рёва мотора, гула толпы, скрежета рвущегося железа, но почувствованный натянутыми нервами, воспалённым сознанием, заставил отпрянуть, сгруппировать мышцы, затаиться в ожидании близкой развязки.
 Толпа всколыхнулась. В её вязкой сердцевине возникло движение, вспыхнули прожекторы и рубиновые огоньки телекамер. Сквозь образовавшийся коридор несколько человек пронесли полного мужчину в кожаной куртке.
– Человека убили! – истошно закричала стоявшая впереди Дроздова немолодая женщина.
 Словно в ответ на её полный отчаяния вопль, по ту сторону грузовика ударил грохот, отзываясь гулким эхом внутри здания. И в этот же миг пространство вокруг раскололось от треска автоматных очередей, будто над самым ухом кто-то рванул сырую мешковину.
 Из тёмных окон здания в толпу ударило множество раскалённых свинцовых пунктиров, впиваясь в головы и туловища, опрокидывая на асфальт безжизненные тела.
 Огонь был внезапным, шквальным. Синяя мгла разом озарилась от множества трассеров. Попавшие под обстрел люди бросились было врассыпную, но тут же падали, нашпигованные горячими кусочками металла, бились в агонии, выплёскивая из простреленных лёгких истошные, полные боли крики.
 Спелеолог Алексей, стоявший около стены, дёрнулся, будто его пронзило током. Раскинув руки, упал ничком, словно матерчатая кукла. Из его спины ударили чёрные фонтанчики крови, растекаясь по мостовой быстрыми тонкими ручейками. Бросившийся к нему немолодой мужчина в длинном плаще неловко замер на полушаге, складываясь пополам, прошитый точной очередью из верхнего окна.
 Круглолицый автоматчик в камуфляже отпрянул в сторону, вскидывая оружие, но тут же несколько пуль точно вонзились ему в голову, раскалывая надвое череп, и он, будто подброшенный взрывом, грузно шмякнулся оземь, заливая асфальт кровью вперемешку с серыми кляксами мозгов.
 Подросток в линялой джинсовке метнулся было к спасительным ступеням перехода и тут же рухнул, распластавшись на мостовой. Его худое, щуплое тело несколько раз дёрнулось и обмякло, застыв у серой кромки бордюра.
 Высокий парень в замызганной “песчанке” стремительно бросился на землю, вжимаясь в асфальт, точно хотел сделаться невидимым для засевших в здании стрелков. Вслед за ним, опускаясь, потянулся пульсирующий огненный пунктир. Нащупал его среди других тел, впиваясь между лопатками, разрывая надвое стремящуюся уцелеть плоть.
 Обезумевшие люди метались вдоль улицы, бросались в разные стороны, пытаясь вырваться из-под обстрела. Навстречу им, с обеих сторон, неслись сотни пуль, намертво закупоривая пространство перед телецентром, словно сжимались невидимые клещи. Работяги в засаленных робах, ещё несколько часов назад прорывавшие оцепление, офицеры из ополчения Дома Советов, казаки c баррикад, собравшиеся на митинг старушки, вертевшиеся поблизости любопытные мальчишки, зеваки, случайные прохожие натыкались на огненные щупальца, распарывались очередями, падали замертво, озарённые проносящимися трассерами.
 В пронизанном свинцом воздухе, грохоча и стеная, веяла смерть, собирая свой обильный, богатый урожай.
 Первой мыслью Дроздова было упасть на землю, не шевелясь застыть на шершавом асфальте, пережидая огневой налёт, но заложенные в подсознании рефлексы вопреки собственному страху заставили его метнуться к примеченному глухому торцу здания, в темноту, где рассекали мглу пули и, сражённые ими, падали люди.
 Пригнувшись, словно бегун перед стартом, он оттолкнулся от асфальта, посылая тело вперёд. Перемахнул через два бесформенных, лежащих ничком трупа, вновь оттолкнулся, устремляясь в мёртвую зону, слыша, как у самого уха прорезает воздух раскалённый пунктир, а рядом кто-то, коротко вскрикнув, рушится на землю. Ещё раз коснувшись носком валявшегося под ногами металлического заграждения, устремился в отчаянном броске к близким деревьям.
 Приземлился на краю газона. Проехался животом по траве. Кувырнувшись через голову, распластался у приземистого, вкопанного в землю бетонного бруска. Слева, утыкаясь лицом в кучку жёлтой листвы, плюхнулся Кулагин.
 Вокруг продолжали стрелять. Среди хлопков снайперских винтовок, треска автоматов время от времени раздавались протяжные стоны раненых. На них тут же откликались невидимые стрелки, посылая на звук точные злые очереди. Высокий парень в очках, одетый в белый халат, подняв руки, попытался было подойти к корчившемуся на проезжей части мальчугану и тут же, получив пулю в грудь, стал медленно оседать, заваливаясь набок.
 – Уходим… Перебежками, туда… – Кулагин, приподняв голову, указал вглубь парка, где, окружённый развесистыми кронами деревьев, возносился ввысь мерцающий стебель телебашни. – Давай, Мишка, пока вроде стихло…
 Словно заслышав его слова, зашевелился притаившийся в нескольких метрах от них юноша, осторожно привстав на руках, с опаской поглядывая в сторону телекомплекса. Тут же из здания напротив полыхнула едва заметная вспышка, прочертила в воздухе светящийся след, и юноша, вздрогнув, обмяк, неловко подвернув руку. Переждав несколько секунд, неведомый снайпер выстрелил снова, на этот раз по второму этажу, где находились оборонявшие телекомплекс стрелки. Его поддержал неизвестный автоматчик, посылая в здание светящиеся трассы. Утихнувшая было перестрелка вспыхнула вновь.
 Ужас, охвативший Дроздова с минуту назад, когда по толпе ударил огненный шквал, отступил, сменяясь диким отчаянием от собственной беспомощности и никчёмности. В недавнем прошлом спецназовец, прошедший через горнило войн в Абхазии, Баку, Карабахе, матёрый милицейский опер, он не мог противостоять расстрелу безоружных людей, а лишь с болью наблюдать, как засевшие вокруг враги добивают остатки его товарищей.
 Внезапно на дороге появился знакомый сиреневый “Москвич”. Ошалело светя фарами, он нёсся прямо туда, где метались пули, стрекотали автоматы и вповалку, устилая асфальт, лежали убитые. Казалось, за его рулем сидит безумец-камикадзе, отчаянно стремящийся принять смерть на поле боя.
 Взвизгнув тормозами, автомобиль описал замысловатую дугу, встав поперек дороги. Из него выскочил человек, бросился к ближайшему лежавшему на земле телу. Выстрелы, гремевшие ещё несколько секунд назад, смолкли, будто сидевшие в здании автоматчики были ошеломлены неизвестным, потерявшим рассудок смельчаком.
 – … твою мать, это же Виталька! – ошарашенно прошептал Корчагин.
 Заграбастав в охапку скорчившегося на асфальте раненого, Лозняков потащил его к машине. Запихнул на заднее сиденье, метнулся к другому, стонавшему на тротуаре, у поваленного заграждения. Подхватил, поволок следом. Тут же, словно очнувшись, заговорили автоматы. С противоположной стороны вновь ударила винтовка, посылая вниз малиновый трассер. Пуля вонзилась в ногу раненому, но Лозняков продолжал тащить грузное, слабо шевелящееся тело. Его могучая фигура в светлой матерчатой куртке отчётливо выделялась в темноте, служа отличной мишенью.
 Смолкнувшая было какофония загрохотала вновь. Со всех сторон к Лознякову тянулись светящиеся пунктиры. Пули, проносясь буквально впритирку, цокали об асфальт прямо у его ног, но тот, словно не замечая их, сноровисто загружал в машину второго раненого. Захлопнув дверцу, прыгнул за руль, со скрежетом врубая сцепление. Из ближних кустов по автомобилю, прошивая лобовое стекло, полоснула длинная очередь, но “москвич” все же сорвался с места и, оседая на простреленное колесо, рванулся прочь.
 Дроздов лежал, ошеломлённый, медленно приходя в себя. Только что случившееся встряхнуло его, подобно электрическому разряду, разморозило скованный страхом разум. Прижимаясь к холодной траве, он уже не чувствовал себя обречённым, мучительно ожидая смерти, а искал выход из кровавой западни, возможность выжить и уцелеть. Его взгляд, прежде затравленно метавшийся по сторонам, теперь цепко обшаривал окрестности, вычисляя огневые точки, расположение снайперских гнезд, оценивал собственные силы.
 Он услышал, как затаившиеся рядом люди зашевелились, осторожно приподнимаясь с земли, высовываясь из-за деревьев, шёпотом окликая друг друга.
 В глубине парка зашелестели шаги. Две быстрые тени, рябя камуфляжем, скользнули за ближнее дерево.
– Ё…й в рот, там же Дед остался! – долетел до Дроздова хриплый шёпот. – Ранен, небось!
– Если эти суки не добили, – отвечал второй голос. – Обожди, вроде наши вытаскивать его пошли!..
 Словно в подтверждение этих слов, на проезжую часть метнулись несколько фигур. Прикрываясь щитами, быстро поползли к ближнему зданию. Тут же вновь ударили автоматы. Несколько пуль, скользнув по щитам, высекли из асфальта голубые искры.
– Лёша, вперёд! – приказал Дроздов другу, поднимаясь с земли.
 Нащупав под мышкой рукоятку допотопного нагана, он сиганул вглубь парка, за ближайшее дерево. Выхватил оружие, выискивая на фасаде мерцавшего напротив здания место, откуда бил снайпер. И когда, мгновение спустя, там вновь полыхнула вспышка, Дроздов, поймав в прорезь прицела чёрный квадратик примеченного окошка, надавил на спуск. Выстрелив ещё дважды, стремительно переместился к соседнему дереву, меняя позицию. Пальнул ещё несколько раз, выпуская в сторону телекомплекса последние пули.
 Запустил в кусты уже ненужное оружие, метнувшись вглубь парка. На бегу сорвал наплечную кобуру, метнув её в противоположную сторону. Понёсся в темноту резкими неровными скачками, слыша за спиной прерывистое дыхание бегущего следом Кулагина.
 Они успели отбежать достаточно далеко, прежде чем на проспекте загрохотал крупнокалиберный пулемёт, посылая длинные яростные очереди туда, где ещё минуту назад находились Дроздов и Кулагин.
– КПВТ… “бэтээры” подогнали, суки! – прохрипел Кулагин, инстинктивно пригибаясь на бегу.
 …Они добрались до метро спустя минут сорок, вдоволь попетляв по дворам, сбивая со следа возможную погоню. На подходе к “Щербаковской” привели в порядок одежду. Вынырнув на проспект, приняли беззаботный вид припозднившихся гуляк.
 У монументального, с колоннами, вестибюля метро дорогу им перегородил патруль. Четверо омоновцев во главе с офицером, вооружённые короткоствольными автоматами, в чёрных, лихо заломленных беретах, выделили их из общей массы прохожих. Обступили полукругом, враждебно сверля глазами.
– Документы! – не представившись, потребовал офицер.
– Свои, – как можно беспечнее откликнулся Дроздов, доставая удостоверение. – Уголовный розыск, лейтенант Дроздов.
– Лейтенант Кулагин, внутренние войска, – Лёшка, в свою очередь, протянул омоновцам зелёную офицерскую книжечку.
– Знаем мы таких “своих”! – зло бросил старлей. – Обыскать! – приказал он, обернувшись к омоновцам.
 Двое автоматчиков шагнули к Дроздову и Кулагину. Третий, напротив, отступил на шаг, наставив в сторону задержанных воронёный ствол “Калашникова”. Оказавшийся напротив Дроздова длинный молодчик в пятнистом бронежилете сноровисто охлопал его по бокам, прощупал карманы, извлёк связку ключей, пачку сигарет.
– Пустой, Михалыч! – доложил он командиру.
– Мой тоже! – спустя пару секунд подал голос второй омоновец.
– Пустые, говорите… – офицер недоверчиво и враждебно оглядывал Дроздова и Кулагина. – Побросали, небось, стволы, а?
– Какие стволы? – изобразил недоумение Кулагин.
– Знаете какие! – ощерился старлей. – Ещё дурачками прикидываетесь! Вы же оттуда, – он мотнул головой в сторону маячившей за домами телебашни, где всё ещё слышалась далёкая стрельба.
 В который раз за сегодняшний день Дроздов почувствовал противную дрожь в коленях. Ладони вспотели, сердце, на миг остановившись, забилось резкими неровными толчками. Опасность, множество раз подстерегавшая его на Октябрьской и Смоленской в виде омоновских дубинок, у мэрии и телецентра в образе разящих свинцовых очередей, в конце концов нашла их с Кулагиным здесь, у входа в метро. Предусмотрительно выброшенное оружие, праздное выражение лиц, милицейское удостоверение, со свойской небрежностью сунутое под нос офицеру, не сумели обмануть четверых матёрых церберов.
 Можно было попытаться вырваться из очередной западни. Внезапно садануть в голень ближнему омоновцу, метнуть в лицо офицеру валяющийся в кармане спичечный коробок, и когда тот на миг зажмурится от неожиданности, точным ударом раздробить ему колено. Оставшихся возьмёт на себя Кулагин, и вдвоём они сумеют пробиться к метро, успеют скрыться в недрах “подземки”, смешавшись с толпой пассажиров, пока преследователи придут в себя после неожиданной скоротечной схватки.
 Всё это пронеслось в голове Дроздова в течение секунды, но, окинув взглядом противников, он понял, что затея не удастся. Двое омоновцев, отойдя на безопасное расстояние, фиксировали каждое движение задержанных, ни на миг не сводя с них стволы автоматов. Оставшиеся боец с офицером также не отвлекались ни на секунду, готовые к внезапному сопротивлению подозрительной парочки.
– Откуда “оттуда”? – как бы удивлённо переспросил Дроздов. – Отсюда мы, с Бочкова, из гостей!..
– Брось п…ть! – оборвал его старлей. – Останкино небось штурмовали, коммуняки х…вы, а теперь сматываетесь!
 Дроздов вновь испытал отчаяние, пронзившее сердце подобно отточенному ножу. Холодная волна страха перед близкой расправой, накатив, сковала тело, подобно льду, но одновременно охладила разум, вернув утраченную ясность мыслей, превращая Дроздова из затравленного зверя в хитрого, битого жизнью опера.
– Кто коммуняки?! – возмущённо произнёс он. – Ты не ох…л, браток?! Да я сам только с утра из оцепления!.. Сутки у этого Белого Дома парился!..
 Дроздов надвинулся на офицера, гневно сверкая глазами, и тот непроизвольно отступил.
– Ладно, угомонись, – с некоторой растерянностью в голосе произнёс он. – Горячий ты больно, лейтенант! Думаешь, мы тут прохлаждаемся? …Отдай ксиву! – немного помедлив, приказал старлей молодому омоновцу, державшему в руках офицерское удостоверение Кулагина. – Ладно, п…дуйте по домам! – нехотя вынес вердикт офицер. – Там небось вас начальство искать задолбалось!… Пока вы здесь шляетесь, всех давно уже на уши поставили! – он вернул удостоверение Дроздову и, отойдя с дороги, махнул рукой в сторону метро.
– Ну ты даёшь, Мишка! – негромко промолвил Кулагин, когда, миновав контроль, они скользили вниз по рокочущей ленте эскалатора. – Я уж думал – кранты нам!
 Дроздов не ответил. Привалившись к резиновому поручню, он обессиленно прикрыл воспалённые глаза. И в наступившей темноте перед ними вновь замелькали алые пунктиры трассеров, падающие замертво люди, и он, Дроздов, метался под свинцовый шквал, устремляясь в отчаянном молниеносном броске в мёртвую, непростреливаемую зону.
 
Глава 16. Всё
 Наташа ждала их на лестничной площадке. Лишь только двери лифта, скрежетнув, разъехались в стороны, она, всплеснув руками, бросилась им навстречу.
– Господи, живые!.. – плача говорила она, обнимая разом Дроздова и мужа. – Я уж тут чуть с ума не сошла!.. По телевизору передали, что бойня в Останкино настоящая, народу погибло Бог знает сколько!.. Телецентр этот чёртов горит, сказали!.. Пять минут назад упырь этот беспалый выступал, чрезвычайное положение объявил!.. А ты! – она подняла мокрое от слёз лицо, встряхнув Кулагина за плечи. – Не обо мне, так о детях бы своих подумал!.. Мало вам было Карабаха с Баку?!.. Мало Абхазии с Осетией?!.. Думала, в отпуск в Москву приедем – отдохнём ото всего, а тут на тебе!.. Чтоб сдохнуть этому Ельцину со сворой своей пархатой!..
– Успокойся, Наташка, видишь: живы-здоровы… – вяло произнёс Дроздов, вслед за Кулагиным входя в квартиру.
 Навстречу им, в прихожую, выбежала старшая дочка. Молча прижалась к отцу, обхватив его ручонками. Дроздов смотрел, как Кулагин, присев перед ней на корточки, виновато гладит ребёнка по голове и в его глазах блестит непрошеная слеза.
 В гостиной, на тумбочке, мерцал включённый телевизор. На экране маячило полное, обрюзгшее лицо бывшего премьера с неровной плешью, прикрытой редкими прядями волос.
“У Останкино идёт бой… – с характерным причмокиванием вещал Гайдар. – Противоположная сторона – бандиты, применяют гранатомёты, тяжёлые пулемёты и бронетранспортёры… Если мы вовремя не уничтожим красно-коричневую заразу… Я призываю всех, кому дороги демократия и судьба России…”
 Гайдар говорил торопливо, проглатывая отдельные части слов. Его лицо выглядело насупленно-обиженным, как у мальчишки, выпоротого за съеденное без спроса варенье, и лишь глазки, маленькие, похожие на плавающие в бульоне капельки жира, сверкали беспощадно и зло. Равнодушие выступавшего было равнодушием палача, добивающего свою очередную, несчитанную жертву.
– Мразь… – прошептал Дроздов, подавшись к экрану, точно хотел двинуть в ненавистную, похожую на гнилую тыкву харю, вбивая обратно бессовестное враньё про вооружённых до зубов боевиков из Белого Дома, причитания о нависшей над Россией угрозе, призывы идти на защиту Президента и будущего реформ.
– Брось, Мишка, – подошедший Кулагин тронул его за плечо. – Пошли лучше потолкуем…
 Они вышли на балкон. Дроздов нервно закурил, стиснув зубами фильтр сигареты, некурящий Кулагин облокотился на перила, угрюмо уставившись в темноту.
– Как думаешь, будут штурмовать? – наконец нарушил молчание друг.
– Будут, стопудово! – кивнул Дроздов. – Слышал, что пидер этот жирный бухтел? – он мотнул головой за дверь, где из телевизора всё ещё доносилось плохо различимое бормотание Гайдара. – Им, после того, как в Останкино безоружный народ положили, больше ничего не остаётся. Иначе – хана им всем!
– И чем скорее, тем больше шансов руки умыть у суки этой беспалой, – уточнил Кулагин. – Может, даже завтра начнут…
– Или ночью, – добавил Дроздов, с отвращением выбрасывая выкуренную наполовину сигарету.
 Они вернулись в комнату. С экрана телевизора теперь смотрел известный актёр, игравший в кино суперменов и современных Робин Гудов. Рыжеватая, неопрятная борода делала его похожим на чёрта. Рядом с равнодушно-унылым видом примостился популярный певец, чья заунывная песня про маленький плот, постоянно звучавшая по радио и из динамиков киосков звукозаписи, вызывала у Дроздова неясное отвращение.
“Всё просто, – рокотал актёр хриплым, подражающим Высоцкому голосом. – Всем известно, что пытались мирно договориться с депутатами и что они потребовали выкуп, потому что они борются не за ваши блага, а за свои. Они затребовали себе у Президента по миллиону долларов каждый, типа, получим по миллиону долларов и уйдём без скандала!.. А когда им его не дали, то подняли бучу!..”
“А где наша армия?! – визгливо перебила его чернявая старуха с длинным уродливым носом, вечно игравшая истеричек и недотёп в комедиях Рязанова. – Почему она нас не защитит от этой проклятой Конституции!..”
– Слышал? – обратился Дроздов к другу. – Всё, ночью или самое позднее утром – начнут!
– Угу, – кивнул Кулагин. – Надо собираться туда…
– Куда собираться?!
Возникшая на пороге Наташа смотрела на них с тревогой и неясной упрямой решимостью.
– Да вот... – замялся Кулагин, опуская глаза.
– Так надо, Наташа, – Дроздов, упреждая начинающийся спор, взял её за руку, заглянул в глаза. – Пойми нас…
– Никуда вы не пойдёте!
Она метнулась к дверям, запирая все замки. Спрятав ключи в карман вылинявшего домашнего платья, встала в прихожей. Будто почуяв неладное, в коридор выглянула дочка, подбежала, встала рядом, испуганно прижавшись к матери.
– Наташа… – начал было опять Дроздов, но, встретившись с ней взглядом, осекся.
– Только через мой труп, – качнула головой она. – Иначе – никак…
Дроздов молчал, понимая, что бессилен уговорить, убедить в чём-либо жену друга. Её отчаянный, непреклонный взгляд, в котором были ужас и переживания последних двух недель, стремление уберечь собственного мужа и его, Дроздова, от неминуемой смерти и ещё какое-то неведомое, ощутимое чутким женским сердцем знание, равно как и глаза дочки, четырёхлетней крохи, смотревшие с испугом, непониманием и мольбой – два этих взгляда остановили его, охладили пыл, страстное желание во что бы то ни стало, немедленно устремиться к Дому Советов. И он, досадливо выругавшись, шагнул на кухню.
– Ладно, утро вечера мудренее, – зашедший следом Кулагин опустился рядом за стол. – Давай, что ли, по чуть-чуть…
Бесшумно возникшая Наташа молча достала из холодильника початую бутылку водки, тарелки с нарезанной колбасой и золотистыми ломтиками сыра. Извлекла из буфета пузырёк валерьянки, пару стаканов. Плеснув в каждый по десятку капель успокоительного снадобья, наполнила их водкой.
– Ну что, за погибших? – неуверенно предложил Кулагин.
Не чокаясь, они опрокинули стаканы. Обжигающая горькая жидкость ударила в нос, наполняя сознание и тело вялым, обволакивающим теплом. Дроздов почувствовал, как распускаются утомлённые мышцы, слипаются веки. Выпитое, будто размыв хлипкую преграду, сдерживающую накопившуюся за день усталость, приковало его к жёсткому табурету, лишив остатков сил.
Наташа присела рядом, печально глядя то на Дроздова, то на Кулагина.
– Я, наверное, неправа, – говорила она. – Кругом беда, нелюдь картавая страну добивает, а я кудахчу, как квочка над собственным гнездом… Скоро, быть может, уже через пару часов, начнётся новая бойня, где будут расстреливать тысячи людей, лишь за то, что они любят Родину и не хотят этого нового мирового порядка, а я вас не отпускаю, встала тут, как на последнем рубеже… Да, не хочу я, чтобы погибли вы, не хочу вдовой быть, Оленьку с Настенькой без отца оставлять, но не только в этом дело… – голос Наташи звучал тихо и печально. Та же печаль застыла и в её глазах, будто она знала наперёд многое, о чём не догадывались ни Дроздов, ни Кулагин, не ведали многие из тех, кто в эти дни замерзал без света и тепла в осаждённом Доме Советов, погибал под омоновскими дубинками на Баррикадной и пулями спецназа в Останкино. – Нельзя победить, если во главе войска стоит предатель, – продолжала она. – Если он посылает людей на заведомую гибель, как сегодня, в Останкино… Когда командир бригады спецназа просит его, новоиспечённого Президента, дать письменный приказ, чтобы двинуть свои батальоны на защиту Парламента, а тот испуганно отказывается, предпочтя собрать под стенами Дома Советов рабочих, пенсионеров и других, никогда не державших в руках оружия, нежели настоящую армию… Который сообщает властям о группе военных, собравшихся проникнуть в один из армейских штабов, чтобы выйти на связь с верными Конституции командирами частей… Можно ли верить человеку, ещё недавно вместе с Ельциным чинившему расправу над стариками-“гекачепистами”, а после, вместе с этим же выродком, разрушившему Союз?.. Для чего он вновь собирает в Дом Советов остатки самых честных, надёжных, совестливых?.. Не для того ли, чтобы разом уничтожить их и чтобы в будущем они не мешали его кремлёвским подельщикам?.
Дроздов чувствовал правоту в словах жены друга. Вопросы, звучавшие из её уст, мучили и его самого. Он не верил ни истеричному самодуру Руцкому, ни скользкому двуличному Хасбулатову, но разум по-прежнему не мог взять верх над страстным желанием, граничащим с безумием – по новой устремиться в обречённую крепость на набережной.
– Они всё продумали, всё просчитали, – Наташа взглянула куда-то за окно, где клубился ночной мрак и вдалеке, словно подсвеченный стебель, мерцал в вышине хрупкий шпиль Университета. – Понимают, что многие из настоящих воинов предпочтут умереть, нежели жить при новых порядках, в их демократическом концлагере, не зная, что главный бой ещё впереди… Хотя, может быть, я неправа, – вновь повторила она и умолкла, закрыв руками лицо.
Дроздов почувствовал, как силы окончательно оставляют его. Его сознание всё меньше реагировало на слова Наташи и навязчивую мысль о необходимости как можно быстрее оказаться на Пресне, среди своих. Сидя за столом, он стремительно проваливался в чёрную пропасть забытья.
* * *
Дроздов проснулся от неясного толчка изнутри. За окном уже вовсю светило бледное осеннее солнце, шумел оживлённый проспект. Беспокойство, ожившее в нём с первого момента пробуждения, нарастало с каждой секундой. Подобно отбойному молотку, пробивающему жёсткую корку асфальта, оно стучалось всё сильней и сильней, пока не ворвалось в сознание жаркой обжигающей мыслью: он должен быть в Доме Советов!
Вскочив, он бросил взгляд на часы – они показывали начало девятого. Одевшись, неслышно ступая, двинулся к соседней комнате. Приоткрыв дверь, прокрался мимо спящих Наташи и Кулагина к стоявшему в изголовье стулу. Извлёк из висевшего сверху платья ключи, так же бесшумно выскользнул обратно.
Выскочив из подъезда, он бросился в метро. На подъезде к “Баррикадной” протиснулся к дверям, но поезд, не останавливаясь, пронёсся мимо пустынной платформы с одиноко маячившей фигурой дежурного милиционера.
Михаил решил повторить попытку, пересев на кольцевую в районе Таганки, но “Краснопресненская” также оказалась закрытой. Дроздов выбрался из вагона лишь на “Белорусской” и, навёрстывая упущенные минуты, бросился вверх по эскалатору.
Наверху было солнечно, прохладно. Бурлил толпой вокзал, по улице, разноцветный, блестящий, струился поток автомобилей. Всё вокруг было обыденно-будничным, и лишь где-то за домами слышалась стрельба да в переулках, перекрывая вход во дворы, стояли милиционеры, облачённые в бронежилеты и каски, чем-то напоминавшие серых больших черепах.
Дроздов направился к ближнему из них, немолодому капитану с висевшим на плече короткоствольным автоматом.
– Проход закрыт, – равнодушно произнёс офицер.
В ответ Дроздов молча извлёк удостоверение.
– Закрыт проход, – повторил капитан, взглянув на Дроздова с каким-то непонятным сочувствием. – Опасно там, лейтенант.
– Знаю, что опасно! – процедил Дроздов, чувствуя, как внутри будто натянулась неведомая пружина. Уже не таясь, он с ненавистью смотрел на капитана, не пускавшего его, Дроздова, к погибающим в Доме Советов товарищам.
В эту же секунду вдали, за домами, тяжко ухнуло, прокатившись долгим эхом между крыш и фасадов. В белёсо-синей вышине возникло серое облачко дыма, медленно рассеиваясь среди солнца и редких облаков.
– Танки… – машинально произнёс Дроздов.
– Танки, – подтвердил капитан. – Из всех орудий долбят, скоты! А вокруг да во дворах омоновцы засели. Водкой дармовой накачались и палят в каждого, кто на глаза попадётся! Пять минут как по рации слышал: опера с сержантом подстрелили, не иначе – их работа! Так что ступай, – грустно посоветовал он Дроздову. – Всё равно своим не поможешь, только пулю в соседнем дворе поймаешь. Погоди, может, удастся когда-нибудь банде этой ельцинской сполна отплатить…
Дроздов почувствовал, как натянувшаяся в груди струна со стоном лопнула, возвращая его в жестокую бессмысленную реальность. Стоявший перед ним капитан, по виду участковый или дежурный, выдернутый из дома и поставленный здесь вопреки собственному желанию, был обычным, замордованным жизнью мужиком. Так же, как и сам Дроздов, ежедневно рисковал жизнью за грошовую зарплату, в бессильной злобе наблюдая, как вчерашние жулики и спекулянты, пробравшись во власть, не таясь, скупают на корню заводы и фабрики, нефтяные месторождения и золотые прииски. Стоя здесь, у входа во двор, он не был виновен в полыхающей на близкой набережной бойне, а лишь ограждал других, ещё не успевших попасть в смертельную западню, от свистевших за его спиной пуль, разрывов снарядов, притаившихся на крышах снайперов.
– Ладно, бывай, – хрипло вымолвил Дроздов.
Повернувшись, он медленно побрёл прочь, слыша за спиной нарастающий грохот канонады.
 * * *
Он не помнил, как добрался до дома. В сознании, ещё недавно воспалённом, наполненном событиями последних дней, теперь зияла ледяная пустота. Он больше не желал ничего, кроме собственной смерти, от которой ещё недавно отчаянно спасался, пытаясь продлить ненужную теперь, лишённую смысла жизнь.

Часть четвёртая. Пентаграмма
Глава 17. Как жить дальше
Улина классная пыталась объяснить своим ребятам, что случилось. Выходило у неё, что оба хороши – и Ельцин, и Руцкой, а люди погибли ни за что ни про что.
“Да за Советскую власть они погибли!” – кричало в Уле. И она не смогла бы объяснить, откуда знает это так твёрдо. От нынешней власти она не ждала ничего хорошего. Голод, постаревшая мама и ежедневные плевки в святыни. И для Ульяны всё было просто и понятно: “Они все гады ползучие, а мы маленькие зайки, и мы всё равно их победим!” И больше этого она не хотела знать. До самого вечера третьего октября не пускала в душу осознание того, насколько страшное творится в родном городе…
Помнит Уля, как уже в ноябре набирала у мамы на работе очередную пробу пера. Написано это было сразу после побоища первого мая и болью отзывалось в сердце…
“Повстанцы, добравшись до Переярославля, окружили царский дворец и стали кричать:
– Свободу народу! Отдайте Новую Выдумляндию! Там была республика, там должна быть республика и впредь! Плоды труда – народу! – они ещё надеялись, что царь их послушает, и поэтому не шли сразу на приступ. А ведь могли освободить не только свою страну, а ещё и законные земли Брыбуса, где людям приходилось ничуть не лучше! Но, видно, людям свойственно надеяться на силу своего слова, хотя надежда эта, как правило, не сбывается. А может, не пришло ещё время для Косисенского царства?
Но так или иначе, а оружие повстанцы в ход не пустили и кричали минут двадцать без перерыва. В конце концов Брыбус вышел на шум, увидел их и велел своей армии их разогнать.
Армия бросилась в атаку. Завязалось ожесточённое сражение. Солдат Брыбуса и в самом деле было больше, чем повстанцев: царь, который в то время был одним из сильнейших владык на континенте, набирал во всех странах Брамапутры самых отпетых головорезов, а в те тяжёлые времена их там было ох как много! Жители Новой Выдумляндии героически оборонялись от царских наёмников, но в конце концов ряды их сильно поредели, и эти отважные, но наивные люди вынуждены были отступить. Как доложил царю главнокомандующий армией, “бунтовщики обратились в позорное бегство”. Брыбус торжествовал: он был уверен, что “бунтовщики” больше не посмеют нарушить его покой.
Но он ошибся. Вечером того же дня они пришли снова, и их было ничуть не меньше, чем в первый раз. Мы-то с вами знаем, что Иисус и его сестра воскресили всех убитых и исцелили раненых, но Брыбус об этом не знал. И когда снова увидел огромную армию, у него глаза на лоб полезли.
– Что за чертовщина?! – вскричал он. – Словно они и не потеряли утром добрую половину своего войска! Вон они, давешние мертвецы, ходят как ни в чём не бывало! Чур меня, чур! Они, наверное, страшные колдуны! Они и меня могут заколдовать! Лучше уж я отдам им Новую Выдумляндию!
Под его диктовку главнокомандующий, единственный грамотный человек в стране, написал указ о передаче Новой Выдумляндии в полное распоряжение её жителей, передал перо Брыбусу, и тот уже хотел поставить под документом крест вместо подписи, но тут раздался чей-то голос:
– Подожди. Надо их обязать платить дань Риму.
Это говорил посол Римской империи. (Брыбус был вассалом римского императора Каракалпака).
Брыбус согласился, главнокомандующий сделал приписку, царь подписал документ, и с балкона его прочли повстанцам.
Все закричали “ура!”, даже дань Риму их не особенно огорчила. Теперь все поняли, что жестокий царь Брыбус – просто-напросто суеверный трус”.
На блаженной Найде примерно так и было, только строже, страшнее… Кончилось светло, но это не полторы странички школьным почерком…
Просто Уля знала, что писать надо именно об этом.
* * *
– Значит, говоришь, в деревне был?
Особист [10] был невысок, коренаст, с блёклым, не запоминающимся лицом, чем-то похожим на недозрелую редьку. Светлые водянистые глаза, опушённые редкими белёсыми ресницами, равнодушно блуждали по кабинету, изредка останавливаясь то на древней чугунной пепельнице, сиротливо приткнувшейся на углу стола, то на матовом плафоне под потолком, то на лице допрашиваемого, рассматривая его, как какой-нибудь неодушевлённый предмет. Однако Дроздов знал, что это напускное равнодушие и нарочито-мирный тон обманчивы.
Тем временем майор, вздохнув, вытащил из стола тонкую пластиковую папку. И пока он неспешно перебирал сложенные в ней бумаги, Дроздов мучительно соображал, какая опасная информация может скрываться внутри этого желтоватого, похожего на конверт прямоугольника. Быть может, донос кого-нибудь из сослуживцев, видевших его в дни противостояния у Дома Советов. Или же рапорт омоновцев, задержавших его и Кулагина у “Щербаковской”.
Наконец майор вытащил из папки и небрежно бросил перед ним небольшой глянцевый прямоугольник. Стараясь казаться невозмутимым, Дроздов искоса взглянул на нерезкую чёрно-белую фотографию и почувствовал, как холодеет спина, будто к ней приложили обжигающий ледяной пласт. На снимке были запечатлены последние минуты перед обстрелом в Останкино: всколоченный работяга с трофейным щитом, автоматчик в камуфляже, настороженно глядящий поверх голов, на близкие окна, Кулагин, обернувшийся назад, и – он, Дроздов, протискивающийся поближе к зданию. Несмотря на то, что фотография была нерезкой, а сам Дроздов попал в кадр в профиль, он сразу же узнал себя.
– Ну, что, кончили отпираться? – особист зловеще усмехнулся, вмиг сбрасывая с лица напускное равнодушие и сонливость. – Тебя как – сразу в камеру закрывать? – поинтересовался он, буравя Дроздова цепкими ледяными глазами. – И куда – к уголовникам или к ментам? Удавят ведь тебя, лейтенант, что те, что другие! Менты даже скорее, если шепнуть им, что ты коллег собственных у Белого Дома почем зря глушил!
Майор вновь посмотрел на Дроздова, с тем азартным интересом, с каким кошка смотрит на пойманную мышь, решая, придушить ли её сразу или же вволю наиграться с лакомой добычей.
– Или дать тебе шанс, а, лейтенант? – выдержав очередную паузу, произнёс особист. – Поможешь нам кое в чем, глядишь – и похерю я этот снимочек. Погоны тебе сохраню, а, Михаил?
Не дожидаясь ответа, майор положил перед ним ещё несколько фотографий.
– Кого из этих ты видел там? – жёстко спросил он, кивнув на снимки.
Ещё не оправившийся от шока Дроздов мельком взглянул на фотографии. Одно из лиц и вправду было знакомым. Приглядевшись, он узнал старшего группы, пришедшей им на помощь третьего октября, на подходе к Смоленской. Теперь же, на снимке, старший был в форме полковника милиции.
Предложение особиста было заманчивым, спасительным. Сковавший дыхание страх подсказывал Дроздову согласиться и сдать неизвестного полковника. Но тут же перед глазами встало лицо спелеолога Алексея и его невесты, убитых в Останкино, поверженная женщина у метро “Баррикадная”, в живот которой с оттяжкой вонзался тяжелый омоновский башмак, и страх отступил, сменившись горячей, захлёстывающей сознание яростной ненавистью. К ушлому особисту. К родному начальству, устроившему, ради очередных должностей и звездочек на погонах, “охоту на ведьм”. К самому себе, жалкому и испуганному, сидящему напротив этого плюгавого майоришки из инспекции по личному составу.
– Ну так как? – нетерпеливо переспросил особист.
– Что “как”? – переспросил Дроздов, недоумённо и гневно уставившись на собеседника.
– Опять решил в непонятки поиграть? – майор угрожающе сощурил глаза.
– Какие ещё непонятки?
– Ясно, дуриком прикинулся! – особист, перегнувшись через стол, указал на фотографию Дроздова в толпе у телекомплекса. – А это кто, по-твоему – Пушкин?
– Вы хотите сказать, что это я? – Дроздов изобразил на лице ещё большее изумление. – Да ты в своем уме, майор?! Меня и близко там не было! Ну похож чуток, только вот куртки у меня такой отродясь не водилось. И постригся я только на прошлой неделе, можете проверить, а этот, – он ткнул пальцем в снимок, – оболванен, как из зоны! И ростом он на полголовы повыше будет! – продолжал вдохновенно врать Дроздов, выплёскивая скопившуюся в душе ярость. – Или что, решили крайнего найти?! План выполнить, как в тридцать седьмом?! Нет уж, вот вам! – он демонстративно ударил себя по локтю. – Кончилось ваше время, коммуняки хреновы! – продолжал распаляться он, заглушая в себе страх перед окончательным разоблачением. Подобным образом вели себя на допросах матёрые уголовники, уходя “в отказ”, и, сам того не осознавая, ныне Дроздов вёл себя точно так же, до мельчайших подробностей копируя поведение своих бывших “клиентов”.
Он заметил, как смешался особист. Как на его лице мелькнуло испуганно-непонятливое выражение, какое бывает у бойца-новичка, столкнувшегося с сильным и умелым противником. Но в следующий же миг майор вновь взял себя в руки.
– Хватит комедию ломать! – насмешливо произнёс он. – Или думаешь на понт меня взять? Дудки, не таких ещё обламывали. Короче, мой тебе совет: пиши рапорт, – выдержав паузу бросил он. – Так и быть, уволим тебя без волчьего билета!
Дроздов не помнил, как на нестойких, дрожащих ногах покидал кабинет. Лишь оказавшись на улице, он вдруг осознал, что нависшая над ним опасность отступила. Пусть даже не навсегда, а хотя бы на время. На сегодняшний день, тринадцатое ноября – совпавший с сороковинами расстрела Дома Советов.
* * *
“Братья, когда вы прочтёте эти строки, нас уже не будет в живых. Наши тела, простреленные, догорят в этих стенах. Мы обращаемся к вам, кому повезло выйти живым из этой кровавой бойни…”
Не в силах читать дальше, Дроздов отвёл глаза, бережно убирая листовку в нагрудный карман, рядом с ещё не сданным милицейским удостоверением. Окинул взором застывшую толпу, море мерцающих огоньков свечей, священника, читающего бесконечную скорбную молитву. Ему казалось, что те, кто погиб сорок дней назад, находятся рядом. Смотрят на него, уцелевшего в те дни под омоновскими дубинками и пулями, безмолвно прощая Дроздова и всех тех, кто пришёл сюда, в день, когда души павших отправлялись на Божий Суд.
Он запалил свой фитилёк, медленно перекрестился. Поднял глаза туда, где сквозь голые ветви деревьев серело мутное небо, вопрошая того, кому была адресована его беззвучная молитва, почему он оставил на земле его, Дроздова, выбрав из множества других, что сложили головы в Останкино, сгорели от кумулятивных снарядов в осаждённом Доме, были расстреляны за оградой стадиона[11]. Какое предназначение Бог уготовил ему, уже почти что выброшенному со службы оперу, для чего ему предстоит жить на руинах растерзанной, исклёванной вороньём Родины?
Панихида закончилась. Народ расходился, сбиваясь в небольшие группы. Казацкие папахи мешались с офицерскими бушлатами, алыми шевронами баркашовцев, поношенными куртками и пальто уцелевших баррикадников. То и дело мелькали знакомые лица. Возник долговязый казак, с кем вместе они шли на штурм мэрии. Из кишащей людской массы на миг вынырнул немолодой работяга, бесстрашно дырявивший на Смоленской омоновские щиты древком знамени. Высокий мужчина, тоже чем-то знакомый Дроздову, вместе с ещё двумя крепкими парнями с военной выправкой, подошёл к священнику, что-то сказал ему, протянул сложенные крест-накрест ладони, и тот мелко перекрестил его склонённую голову. Высокий коснулся губами креста в руках у батюшки. Шагнул в сторону, уступая место своим спутникам, и Дроздов неожиданно узнал в нём полковника с фотографии в кабинете у особиста.
В этот раз, как и третьего октября, полковник был в штатском. Добротная кожаная куртка с меховым воротником ладно сидела на поджарой плечистой фигуре. Худощавое лицо с небольшими офицерскими усиками казалось печальным и усталым. Спокойные светлые глаза смотрели поверх людских голов, на затянутую строительной сеткой вершину Дома Советов, ещё хранившую остатки копоти, выщерблины от крупнокалиберных пуль и снарядов.
В какой-то момент взгляды Дроздова и полковника встретились. Высокий едва заметно переменился в лице, напряжённо всматриваясь в стоящего напротив человека. После в его глазах промелькнула тень узнавания, и полковник шагнул навстречу Дроздову.
– Живой, братишка? – низкий голос полковника с едва заметной хрипотцой, его неторопливые, уверенные движения, строгий, усталый взгляд вдруг напомнили Дроздову его армейского ротного. Точно так же, как Батя [12], полковник легонько встряхнул его за плечо, и от этого прикосновения вдруг стало тепло и спокойно.
– Живой, – отозвался Дроздов, качнувшись ему навстречу.
– Ну вот и ладно, – полковник обернулся, жестом подзывая своих спутников. – Пошли, помянем ребят, – обратился он к Дроздову, увлекая за собой в близкий сквер.
Отыскав свободную скамейку, товарищи полковника в момент застелили её газетами. На свет появились хлеб, колбаса, солёные огурцы, пара бутылок водки.
– Ладно, давайте за братишек наших, земля им пухом…
Вслед за полковником, Дроздов залпом опрокинул наполненный до краёв стакан, чувствуя, как хмель горячей волной ударяет в голову, окутывая всё вокруг плотной пеленой. Сквозь неё, как в тумане, были видны сбившиеся по соседству группы людей, как и они, поминавших павших защитников Белого Дома. Все остальное – мёртвая глыба бывшего Парламента, ограда стадиона, ещё хранившая отметины омоновских пуль, угрюмый город, окружавший каменными глыбами место недавней казни – было отделено от сквера, где собрались уцелевшие в бойне воины.
– Как звать-то тебя, братишка? – тем временем обратился к Дроздову полковник.
– Михаилом, – ответил Дроздов, в который раз поразившись неуловимому сходству полковника с ротным, обращению “братишка”, которое любил его бывший командир.
– Доброе имя. А меня Станиславом кличут, – полковник вторично протянул для пожатия руку. – А это, – он кивнул в сторону своих спутников, – тоже из наших. Толя из управления по оргпреступности, Вадим – как и ты, с розыска. Ты же опер, правильно я тебя угадал?
– Опер, – подтвердил Дроздов, не удивившись прозорливости полковника.
– На службе пронесло или пронюхали?
– Пронюхали, – вновь кивнул Дроздов.
Он вдруг снова ощутил щемящее чувство одиночества и неприкаянности, живущее в нём с той поры, как месяц назад расстался с Кулагиным и Лозняковым. Вынужденный врать и изворачиваться перед начальством и сослуживцами, соседями и родными, Дроздов внезапно понял, что дальше так продолжаться не может.
Решившись, он рассказал Станиславу обо всех своих злоключениях. О сорвавшемся с цепи начальстве, учинившем суд офицерской чести над Дроздовым и Рыбаковым, которых не смогли отыскать и привлечь к осаде Дома Советов в те чёрные дни. О сержанте Круглове, известном обиранием пьяных в электричках, написавшем лживый донос на него, Дроздова. Об особисте, о предъявленной для опознания фотографии Станислава.
Полковник слушал Дроздова молча. Его лицо в бликах далёких фонарей казалось непроницаемым и безучастным. Безмолвие хранили и товарищи Станислава.
– Ну а ты сам что? – всё также невозмутимо и буднично спросил полковник, когда Дроздов закончил рассказ. – Решил уходить?
– Так всё равно же выпрут.
– А если обойдётся?
– Не знаю, – Дроздов замялся, подбирая слова. – После всего, что давеча наши менты учинили – в падлу погоны носить.
– Что ж, – как бы соглашаясь, кивнул Станислав. – Верно говоришь, Михаил. Значит, положим все рапорта, и – гори все ясным огнём, собственная гордость дороже! Пускай на наше место ихняя падаль приходит да беспредельщиков этих картавых, – он мотнул головой в сторону, где за Садовым кольцом, невидимый, находился Кремль, – стережёт. А мы, со всей Россией на пару, геройски захлебнёмся в дерьме. Ну разве что крикнем напоследок: “Позор палачам!..”. Как, нравится тебе такой расклад? – поинтересовался он.
– А что предлагаешь ты? – хмуро спросил Дроздов, неприятно удивлённый сарказмом, прозвучавшим в голосе собеседника.
– Отступить, конечно, легко, – продолжал полковник, словно не услышав вопроса. – Велик соблазн остаться в старой, проторенной колее, как и прежде, орать на митингах, кидаться на ментов и солдат, на радость банкирам да прочим пархатым. Куда труднее выстоять, не уйти с рубежа. А ещё сложнее искать иной путь – ошибаться, терпеть поражения, довольствоваться малым, чтобы в конце концов перехитрить этих нелюдей и победить. Не каждый вынесет этот крест, не каждый исполнит возложенный на него Божий промысел.
– Так что же делать? – вновь обратился к нему Дроздов. – Как жить дальше?
– Ну, это уж каждый волен решать сам, – пожал плечами полковник. – Надумаешь – возьмём тебя в команду.
Допив водку, они двинулись к метро. Уже внизу, на платформе, Станислав вытащил блокнот и, что-то записав в нём, протянул вырванный листок Дроздову.
– Если надумаешь, звони, – произнёс полковник, пожимая на прощание руку.
Проводив взглядом три крепкие фигуры, Дроздов медленно развернул сложенный пополам листок:
“Следственное Управление ГУВД… полковник Сметанин…”

Глава 18. Морская собака
Лето девяносто четвёртого.
– Дурдом, девчата! Было у Джеймса два друга, один из них – предатель. Мы думали – Сириус, даром что он Гаррин крёстный. Когда судили приспешников Сами-Знаете-Кого, Сириус получил пожизненное на колдовском утёсе. В начале года он оттуда сбежал. Все его ловили и страшно боялись, чтобы он, кроме прочего, не сделал чего-нибудь Гарри. Ну, наслушались вы моих тревог по этому поводу… Так что в итоге выясняется? Сириус-то был за нас, а предал тихоня Питер. Инсценировал собственную смерть и все эти годы скрывался под видом старой облезлой крысы! Теперь он бежал туда, где скитается дух его хозяина. А Сириуса поймали, арестовали, в невиновность его поверил один только директор “Хеджхогвартс”. И тихо устроил ему побег. Действовали мой с Гермионой, а Рон в это время лежал в лазарете со сломанной ногой. Гермионе – ей ведь всё знать надо, она себе ещё в начале года исхлопотала прибор, называется времяворот, чтобы попадать абсолютно на все предметы. У нас ведь с третьего класса – на что запишешься, то и учишь, а дисциплин много, многие уроки – в одно и то же время… Ну и вот, Гарри с Гермионой перевели время на три часа назад и помогли Сириусу бежать. Ох, Господи, моего мальчика едва дементор не поцеловал! Это жуткие такие демоны, они у нас тюрьму охраняют, а тогда ловили Сириуса. Они счастьем питаются, радостью, одним своим приближением заставляют вспомнить худшие минуты жизни… Самый большой Гаррин страх – дементоры. Ему при их виде вспоминается ночь нашей смерти, и он – в обморок почти… А тут дементор напал на него, если бы поцеловал – осталась бы от моего мальчика оболочка живая без души, Господи, спаси нас и помилуй! Правильно говорит Альбус Думбольт: нельзя держать такие существа у себя на службе. Но Гарри справился, поставил защиту от дементоров! Теперь хоть крёстный у него есть, пусть за морями, но за него и с ним… Но что-то будет, девочки, ой, что-то будет!
* * *
Дремлет притихший северный город… Только не тот, что на Неве, а тот, где в доме с резным палисадом живёт темноглазая…
Лина Чернова нарезала круг за кругом по беговой дорожке школьного стадиона. В голове стучала, не укладываясь, одна мысль: "Нашего клуба больше нет! Ни на какие областные соревнования мы с подругами не попадём!" За Линой носилась лохматая чёрная собака, недавно подобранная на улице. Отбегав положенное время и восстановив дыхание, девушка села на траву и обняла пса за шею.
– Эх, Полкан, и кому всё это надо? Сейчас-то зачем бегу я по кругу, как цирковая лошадь? Меня так учили: что бы ни случилось, тренировка – это святое, будь всегда в форме, всегда в форме, Алина… Я этим живу, а у кого-то уже семья, дети… Будь проклята заокеанская секта и её грязные деньги!..
Собака тяжело дышала, высунув язык, и смотрела так, словно всё понимала…
* * *
В три часа дня у здания заводского спортклуба собралась толпа народа. Написанные от руки плакаты, шум, масса детей, от самых маленьких, все страшно недовольные, что больше не будет секций. Линин отец, полковник в отставке, тренер по стрельбе, смотрел так, словно мечтал в эту минуту о боевой гранате.
Сама Алина еле сдерживала рвущегося с поводка Полкана.
Внутри милицейского оцепления бесновались сектанты. Прибивали на фронтоне медную табличку: "Церковь Святого Грохота". Видимо, за сорок с лишним лет, прошедших со дня отъезда Индржиха Прохазки в Прагу и последующей гибели его в Шамбале, колотильщики не растеряли своего фанатичного рвения.
– Не по закону! – кричали пикетчики.
– Они не имеют права переоборудовать!
– Молчать! – с ужасающим акцентом орал главный сектант. – Мы пришли сюда по закону неба! Мы сейчас призовём на вас громы!
– А зачем вам тогда милиция? – удивилась Лина. – Золотой дождь вы уже на кого надо призвали!
Обстановка накалялась. Люди подходили ближе и ближе, ещё немного – и дети схватились бы за камни. Полкан оборвал поводок и огромным прыжком перемахнул к крыльцу секты.
Никто не успел опомниться, как небо потемнело и вместо солнца появилась полная луна. На собаке засветилась шерсть, и над землёй понёсся леденящий душу вой. Рядом с Полканом ниоткуда возник жуткий волк и присоединился к концерту.
Сектанты попадали ниц, спрятав лица в пыли. Пёс провозгласил человечьим голосом:
– Уходите по одному! Мы те, кому вы поклоняетесь и кого боитесь встретить наяву! Вы извратили наши законы и будете наказаны, если не сотворите нашу волю! Вот это, – он повернулся в сторону волка, – оборотень! Так что берегитесь!
Волк и собака, подталкивая мордами, провели дрожащих колотильщиков сквозь расступившееся оцепление и скрылись во мраке.
* * *
Поздно вечером, когда Алина снова выбежала на круг, странный пёс догнал её. И в первый раз в жизни девушка сошла с дистанции.
– Ты кто? – спросила Лина собаку.
– Сейчас расскажу. Пойдём за деревья.
Перекувырнувшись через голову, Полкан превратился в диковатого вида мужчину с длинными волосами и огромной чёрной бородой.
– Не бойся, я Сириус Блэйк, добрый волшебник.
– Ты что, из Англии?
– Да, хотя последние лет тринадцать провёл на утёсе в Северном море, там у нас тюрьма.
– Сбежал, да? – во взгляде Лины не было страха. Почему-то она была уверена, что тёмных дел за её новым знакомым нет.
…Он рассказывал ей до ночи, то и дело, когда от волнения переставала действовать магия, сбиваясь на родной язык. Поведал о том, как поступил в волшебную школу, как подружился там с Джеймсом, Питером и Ремом Люкосом.
– Такой хороший парень, отличник, но не зануда. Не виноват же он, что его в детстве покусал оборотень! Как полнолуние – так всё, но учиться ему всё-таки разрешили…
– Это мы его видели?
– Ну да. Я сам не ждал, что так получится, хотелось что-нибудь сделать, но один я бы не справился. Если бы не магия тех людей, кто там был – не получилось бы ни ночи, ни волка. Бедный Рем, я его выдернул сюда, нечаянно, правда…
– Но здорово вы их!
– А, напугали и отпустили. Завтра они откажутся от всех прав на спортклуб. Тебе дальше рассказывать?
– Конечно!
– Ну вот, чтобы Рем не чувствовал себя несчастным, мы научились превращаться в животных. Джеймс в оленя, Питер в крысу, а твой покорный слуга – в чёрную собаку. И как мы куролесили в Запретном лесу… – дальше Алина узнала о свадьбе Джеймса, о предательстве Питера и о том, как за мнимое убийство Питера и настоящее – нескольких несчастных муглов, попавших в зону крысиной инсценировки, Сириус оказался в тюрьме. Как не давал дементорам свести его с ума, как сбежал и добрался до крестника. Как Гарри с Гермионой устроили ему, Сириусу, побег и он оказался здесь, в России, земле формально не магической.
– Рем этот год преподавал в "Хеджхогвартс", пока Зловредус Злей его не выжил. Но он хоть домой может, а мне, видимо, придётся пока остаться у вас…
"Не кажется мне, что это ужасно", – подумала Алина. Вслух она сказала:
– Хотела бы я помочь тебе реабилитироваться…
* * *
Они переплыли холодное море – Алина и Сириус-собака.
Они сумели стать невидимыми и неуязвимыми для холода, и Гаррин крёстный убедился в истинности всех рассказов про русских. А потом перед высоким магическим судом Лина объявила, что берёт Сириуса в мужья.
Смертная казнь ему уже не грозила.
Разбирательство затянулось. Маги летали в Вологду, искали следы сектантского дела. Хуже всего было то, что нигде не могли найти крысу-Питера.
А Сириус, под подписку, жил у своей жены. Лина венчалась с ним по колдовским обычаям, в лесу, у волшебного камня. Её родители отнеслись ко всей истории с пониманием. Конечно, он был иностранец, колдун и судимый, но спасение спортклуба навсегда сделало Сириуса героем и другом.
Линина мама, уютная, домашняя, порадовалась:
– Хоть всю жизнь не пробегаешь, будет и у тебя женское счастье!
– Да я, мама, вернусь потом в спорт! Только тренером. Мне-то уже что, а мой ребёнок… мои ребята, может быть, услышат где-нибудь на соревнованиях: "Такие-то, Советский Союз!"
– Это ты правильно, дочка! – закивал головой полковник Чернов. – Я тобой горжусь и сегодня наконец расскажу: по-настоящему ты не Алина, а Сталина. Так держать, учи других, как я тебя учил!
…Через полгода, зимой, Аня и Лера провожали знакомых ребят на Кавказ, в Чечню. Хорошие, чистые, светлые парни, старшие курсанты военно-патриотического клуба. Лерка вертелась там исключительно из-за обилия кавалеров. На Анюту действовал строгий и торжественный дух бесед, огневая атмосфера занятий…

Глава 19. Наши сыны и дочери
Лето девяносто пятого.
– Я же говорила, я же предупреждала! Чуяло моё сердце, что всё это добром не кончится. Ну помните, затеяли турнир между нашей школой, “Унгенисбаром” и ещё одной французской. Строго было сказано: заявки подают только те, кому уже есть семнадцать. Ну, чаша волшебная выбрала: от французов девочку, от немцев парня, от нас – такого Седрика Диккери. Хороший парень, высокий, красивый, по нём все девчонки с ума сходили. Он из колледжа Барсука, играл в их команде. Ну, всё хорошо, и тут чаша ни с того ни с сего выдаёт четвёртое имя: Гарри Паттер. А он мальчик честный, обходить возрастной барьер даже не пытался, только, кроме меня, мало кто в это поверил… Короче, подстроили это ему. Оформили от какой-то четвёртой школы, ох, Господи, Господи… Ну, там было три задания, к началу третьего мой с Седриком шли голова в голову. Входят они в этот лабиринт с чудищами, добираются до призового кубка. И вышло так, что Седрик-то пришёл попозже, но моего немножко выручил, там безвыходная была ситуация, битва с пауком на самом финише. А как справились – мой и говорит: “Давай разделим награду!” Взялись они оба за кубок – а он их как поднимет в воздух! И принёс на кладбище. Там наш-то Питер, предатель, стоит на могиле отца Сами-Знаете-Кого, а его самого на руках держит. Тот создал себе тело, но маленькое и слабое. И говорит: “Лишнего убей!” Зелёный свет – и Седрик падает мёртвый. Вот так, девочки, был парень – и нету, и за что?! Дальше я и рассказывать-то не могу… – Лили всплакнула, закрыв лицо руками, и продолжала: – Они взяли кровь моего мальчика! Им была нужна кровь врага, и каким же извилистым путём… Восстал он во плоти, скотина старая, палач, и давай выделываться перед приспешниками: “Этого мальчишку называют причиной моего падения. Сейчас вы увидите, кто из нас сильнее! Дуэль, короче!” Моему-то и страшно, и больно, голова небось прямо раскалывается, а проклятие подвластия его не берёт. Так и не поклонился. Сами-Знаете-Кто плюнул, орёт своё смертельное, а мой выпалил что в голову пришло – разоружающее, кажется… Так на полпути их заклятия встретились, и обе палочки соединила золотая нить. Они сделаны-то почти одинаково, хотя у каждого волшебника своя, неповторимая, и друг против друга работают неправильно, судьба, девчонки! Тут как с канатом – кто кого перетянет, и мой выдержал. Вытянул из палочки Сами-Знаете-Кого тени последних жертв. Сначала Седрика, потом ещё каких-то, я их не знаю, потом вытащило отсюда меня, а Джеймса – с его планеты. Ни на ком, между прочим, Джеймс там не женился! – по непонятному движению души Лили подпустила шпильку Наташе. – Когда нить порвалась, мы, тени, разлетелись снова кто куда. Но Джеймс успел крикнуть нашему мальчику: “Доберись до кубка – и вернёшься в школу!” Матерь Божия, Гарри-то спасся, и тело Седрика вытащил, но что теперь будет? Тёмный Лорд жив и готовит реванш. А мой поехал на лето к нашим милым родственничкам, а сам – краше в гроб кладут! И не потому, что его пытали, Господи, Господи, Господи, не поэтому, а потому, что числит он на своей совести смерть. Почему мне нельзя туда, к нему, почему, девчонки?..
И каждый год Злей участвовал в защите школы и, пусть скрипя зубами, в защите Гарри.
А Сириуса после событий всё-таки реабилитировали. Даже взяли на патрульный корабль. С Линой он теперь виделся раз в полгода, но дочурку свою на руках подержать успел.
"А вечером мы описывали картинку про чёрную собаку. Только я не совсем верно описала – я сказала: один щенок орёт!" – это из детства…
* * *
Тёмный Лорд прятался в лесах вместе с бывшей крысой Питером. Тот только и делал, что скулил:
– Ваша Тёмность, не вяжитесь с Гарри Паттером, не вяжитесь!
Питер был преданным слугой. Чтобы воскресить Насоль-де-Морта, руку себе отрезал, и теперь у него была серебряная. Но не мог забыть Питер, что год назад, когда его разоблачили, Гарри просил не убивать жалкую крысу на месте, а передать судьям. Не хотел, чтобы из-за такой презренной твари друзья его отца стали убийцами. Тем самым Гарри дал Питеру возможность бежать. Клял себя потом за это. Но директор “Хеджхогвартс” его поступок одобрил:
– Тебе зачтётся!
И вот теперь Тёмный Лорд затыкает уши костлявыми пальцами:
– Помолчи, Червехвост, ты мне мешаешь думать!
Но крысиная мысль пускает в нём корни. Паттер должен просто исчезнуть с поля битвы. И Думбольт тоже.
* * *
События развивались по нарастающей и всё под гору. И чем дальше, тем сильнее притягивали взгляд Яна Карловича Берзинь.
Старик уже много лет пытался отыскать на этой Земле детей Неуловимого отряда. По его мнению, они должны были проявить себя незаурядными способностями.
И в мысленной картотеке Огневого крыла Берзинь запечатлел мальчишеское лицо в очках, с причёской “Я упала с самосвала – тормозила головой”, как у многих поколений Паттеров. Тонкий зигзаг молнии прикрыт чёрными прядями, готовый вспыхнуть болью, если Насоль-де-Морт близко или замышляет убийство. Зелёные глаза за стёклами уходят от объектива. Гарри никогда не искал приключений на свою голову. Они его находили сами и готовили – к чему?
Об Эльсе, об ещё одной не найденной, Берзинь молчал уже больше полувека. Да и о тройном исчезновении Кати, Ханако и Эммы предпочитал не распространяться.
Пусть всё идёт само собой!
…А Уля, как Рэмзи, родилась в год Козы. Заканчивая школу, набрела она на образ Штирпица…

Глава 20. Сердца на ладонях
Лето выдалось дождливое и холодное. Гарри Паттер смотрел буквально сквозь своих мугловых родственничков. Время от времени черкал по паре строк обоим друзьям. И за два месяца ничего в том доме не обвалилось и не взорвалось.
Рыжий Рон Уэверсли, шестой сын мелкого чиновника, редко получал весточки и от Гермионы Грэйнер. Боялся, что она в Болгарии, куда звал её участник турнира от “Унгенисбара”, Викторин Крукукум. И, к великому удивлению старших братьев, шептался Рон по углам с сестрёнкой Джинни.
Гермиона, однако, ни в какую Болгарию не поехала. Сидела дома, обложившись книжками, и готовилась к экзаменам. В конце учебного года пятиклассникам предстояло ответственное мероприятие – сдача на С. О. В. У. (Совершенно Обычный Волшебный Уровень). Дантисты Грэйнеры ходили на цыпочках, оберегая покой своей дочки-ведьмочки. И лишь иногда, ночами, отгоняла Гермиона серебристую тень Флёр Делакёр. На эту девочку из французской школы подчас заглядывался Рон…
Наконец начался учебный год.
* * *
В один сентябрьский вечер Джинни Уэверсли поднялась в общую гостиную Львиного колледжа. Быстрыми шагами пересекла комнату и подсела к Гермионе Грэйнер, украдкой её разглядывая. Облако каштановых волос, чем-то беличья мордашка, строгие серые глаза и, как всегда, книга в руках…
– Не помешаю?
– Ничего, сиди, сиди.
Некоторое время Гермиона переворачивала страницы. Потом вдруг захлопнула книгу и обняла Джинни за плечи:
– Ну что у тебя случилось?
Рыженькая обожгла ей ухо своим шёпотом:
– Скажи… Ты очень любишь Гарри Паттера?
– Глупенькая! Я брата твоего люблю! – ответный шёпот Гермионы был столь же горяч. Сердечко Джинни подпрыгнуло от радости:
– Рона? Ой, какая же ты, Гермиона, счастливая! Сохнет он по тебе! Всё лето только тебя и вспоминал.
Теперь забилось сердце Гермионы:
– Правда? Правда? – она покрыла поцелуями личико Джинни, выдыхая в перерывах: – Я это знала… знала… знала!
На них уже оборачивался весь колледж.
– Ох, прости, Джинни, – спохватилась Гермиона. – Ты мне такую радость сказала… и ты так на него похожа… Пойдём к нам в спальню, там сейчас никого нет, и подумаем, как помочь тебе.
– Миленькая! А мне закинуть Рону словечко?
– Сестричка милая!
– Погоди, не сглазь, – Джинни шмыгнула носом.
В спальне девочек-пятиклассниц подруги, не зажигая огня, уселись на кровать Гермионы.
– Ну что тебе, Джинни, могу сказать? Меня он как девчонку вообще не воспринимает – я для него свой парень. Если кто ему и нравится – так Чу Чэнь из Орлов. Ну знаешь, в команде у них.
– Это такая… ну просто ужасно хорошенькая? А она что себе мыслит?
– Я у неё в голове не была. Но мне кажется, от смерти Седрика она не скоро оправится. И вот ещё что, Джинни. После всего того дурдома Гарри может быть вообще не до девчонок.
– Наоборот, ему хорошо бы, чтобы рядом была девчонка и он бы её защищал. Он тогда почувствовал бы себя сильным и забыл о том, что его гложет.
– Лисёнок маленький, кто знает – может, ты и права.
Тут у входа в спальню послышались шорохи и хихиканье. Девчачий голос спросил из темноты:
– Чего это вы тут сумерничаете?
– Темнота – друг молодёжи, – ответил подружке другой голос.
– Ну вас в баню, – спокойно сказала Гермиона и, щёлкнув пальцами, зажгла свечу. Но Джинни уже убежала. Налетела у входа на девчонок. Те, впрочем, даже не заметили, как всегда завидуя дружбе Гермионы с огнём.

Глава 21. Цветная правда
Чу Чэнь чистила метлу, как любимую лошадь. И казалось – ничто больше в мире для неё не существует. Она не слышала, как подошла Джинни и уставилась на неё. Рыженькая глазела и вспоминала всё, что знала о китайцах. Вот такой же она останется через сорок лет, через сто… Шахматная королева.
– Какая ты красивая! – выпалила Джинни.
– А радости-то мне в этом, привет, Джинни, – Чу ответила на автомате, так же автоматически поглядела на девочку и вернулась к своему занятию.
– Хотела бы я быть такой, как ты… – не унималась рыженькая.
– И врагу не пожелаю! Все вокруг тебя ходят, все смотрят… И вот кто-то один досмотрится, что и ты начинаешь смотреть… А потом? Молния – секунда, а мрак во всю жизнь! – Чу бросила метлу и села на траву рядом с Джинни. – Ты мне нравишься, и я тебе хочу сказать: лучше никогда не влюбляйся!
– Мне уже поздно об этом говорить.
– Маленькая! Рассмеялась бы я, да не смешно. Дурак твой Паттер. Ну что ему во мне? Я холодная, место моё в небе. Да к тому же я его старше. На год всего, но тем не менее.
– А я бы под ноги ему расстелилась, я бы…
– Вот я об этом и говорю! Да только они не ценят. Им было бы на что поглядеть да за что подержаться… А ты к ним всей душой… Ты думаешь, я не была бы рада заслонить собой Седрика? Я помню, как мне хотелось ему проигрывать – ты понимаешь, что это значит? А ему хотелось проигрывать мне – так и играли в борьбу великодуший… А тогда меня не было рядом, ты понимаешь, не было и быть не могло! Нет, не буду плакать! Не буду! Кончу школу, уйду в большой спорт, вся туда уйду, с головой! И сердца у меня не будет. Вот только не знаю, куда красоту девать…
Чу обняла Джинни, как старшую. Едва ли не в первый раз за всю жизнь она была с кем-то откровенна. Да и то не до конца. Китаянка протянула руку и опять взялась за метлу.
– Что, подруга, чем плакать – лучше петь. Есть одна мугловая песня, только муглы её ещё не знают, я её выловила в будущем эфире. Я перевести её полностью не смогу, но она меня причаровала.
Solo voy con mi pena,
Sola va mi condena,
Correr es mi destino
Para burlar la ley… [13]
Джинни моментально подхватила мелодию без слов.
Чу оборвала на высокой ноте:
– Ты разве это знаешь?
– А как же? У меня папа страшно интересуется муглами, их техникой и культурой. И с тех пор как Гермиона Грэйнер принесла ему мугловой музыки, он только эту группу и слушает.
– Гермиона Грэйнер? Слушай, передай ей от меня привет и что я хотела бы познакомиться с ней поближе. А пока допоём?
* * *
И они допели песню о тех, кто на нелегальном положении только потому, что считаются людьми второго сорта.
О тех, кто приравнен по вредоносности к наркотикам:
Mano Negra clandestina,
Peruano clandestino,
Africano clandestino,
Marijuana ilegal! [14]
Чу пела, как говорила с небом. А Джинни находилась внутри непонятной, но приятной ауры…

Глава 22. Рука в руке
Солнце в золотых облаках вставало над школой “Хеджхогвартс”.
Спорткоманды потихоньку потянулись на тренировки с мячами и мётлами, и Гарри Паттер в том числе.
Джинни чуть не столкнулась с ним на обратном пути в замок. Залилась краской, отскочила в сторону, бросилась бегом. Хотя вряд ли Гарри её даже заметил.
У самой школы Джинни увидела брата. Тот шёл смотреть тренировки, но с таким видом, будто ему предстояло целый день готовить зелья под сверлящим взглядом Злея.
– Ронни, – Джинни стала похожа то ли на маму, то ли на медсестру, – ты чего… чего не с Гарри?
– Да ему всё ещё ни до кого.
– А где Гермиона?
– Видимо, у себя.
– Да не вешай ты голову! Она тебя любит! – выпалила Джинни и убежала.
* * *
После уроков в сторожку к привратнику Рубеусу заявились, держась за руки, Гермиона и Рон.
– Привет, Рубеус! Наряд вне очереди! – весело прокричали они.
– Кому, мне? – всполошился гигант.
– Да нет, нам двоим!
– А, старый обычай вспомнили? И сколько работаю, все с этим до меня! Ну, грядки к вашим услугам. Только смотрите – ведь это всё одно что договор подмахнуть! Коли потом передумаете – как долбанёт молоньёй не тебя, так её, а не её – так меня!
– Насколько я помню из “Истории “Хеджхогвартс”, – Гермиона осталась верна себе, – ещё не было ни одного случая.
– Об этом не пишут, – наставительно сказал Рубеус. – Может, карты на вас разложить? Ну знаете, девчонское гадание на четыре масти?
– Рубеус, не глупи! – возмутился Рон. – Пусть этим занимается наша старуха прорицательша. А я половину и так предскажу. Бубны и крести. Куча детей и совсем мало денег. Это рок Уэверсли, все знают.
– И очень много пик, то есть ссор, – хихикнула Гермиона. – Я сегодня предлагала взяться за посуду на кухне. А он…
– Ну ладно вам, – махнул рукой Рубеус, – вижу, что вас и черви в накладе не оставили, главное то есть чувство… Только до меня всё семиклассники с такими делами, а вы у меня в пятом… За три года столько может кирпичей нападать! Ладно, только чтоб баллы со Львов не летели! И ещё: не лезьте на глаза Гарри!
Тяжёлое молчание провисело над хижиной ровно минуту. Потом над грядкой воздали должное всё той же испанской группе. Но выбирал явно Рон. Звучала песня, написанная на их родном языке и сугубо лирического свойства:
Then you come and I feel better,
See my eyes they're full of water…
Then again you go – so changes the weather..
Asking for the next together … [15]

Глава 23. Исповедь девочки из витрины
– Согласитесь, зачем я Паттеру? Я – с другого края Вселенной. К тому же я, девчонки, “красная”, – сегодня Чу встречала рассвет уже с двумя подружками. И младшая из них так и разинула рот:
– Так это же я рыжая! [16]
Гермиона рассмеялась:
– Джинни, “красные” – это такие муглы, которые борются за справедливость во всём мире. Я лично как домой приезжаю – хожу с родителями на акции протеста. Мы выступаем против мирового господства Америки.
– Я так и знала! – Чу радостно вскинула руку Рот Фронтом. – Джинни, Америка – это хуже всякого Насоль-де-Морта.
Рыженькая пискнула, Гермиона вздрогнула.
– Их власть, – спокойно и зло чеканила китаянка, – это когда ты вроде как сам решаешь, но перед этим тебе вложат в голову мысли.
– Брр! – Джинни это уже проходила в первый год учёбы.
– Тебе, Гермиона, хоть с родителями повезло, – Чу вдруг сменила тон. – И тебе, Джинни, тоже, насколько я знаю.
– Да, – закивала Гермиона, – не в обиду всем Уэверсли будь сказано, они такие бедные, что не могут не быть “красными”. Мы, Джинни, за то и воюем, чтобы не было так: кому всё, кому ничего. Америка на колдунов тоже распространяется, хотя многие это отрицают.
– Ой, девчонки, я молчала пять лет и не знала, что есть вы! Может, надо было быть попроще? А то у меня так: есть муглы и есть “красные”. Может, нехорошо так про родителей, но мои – из муглов муглы. Просто махровые! В своё время их семьи бежали из Китая. Их там хотели заставить обрабатывать рисовые поля. А они заявляли, что они – интеллигенция. Хотели, наверное, заново изобрести бумагу, или порох, или компас, или что там ещё. Или обучать европейцев эзотерике. Мугловая эзотерика – можете себе представить, девчонки? – тут подруги впервые услышали, как смеётся Чу Чэнь. – Итак, они осели в Англии. Мой дед открыл в предместье Лондона лавку “Путь к себе”. Стал торговать амулетами, благовониями, звукозаписями и всякой шарлатанской литературой. Потом лавка перешла к моему отцу. Примерно в это время родилась я. Мои родители, как ни странно, поддержали идею «Одна семья – один ребёнок». С меня они сразу же начали сдувать пылинки. И запирали в витрине для привлечения покупателей! – Чу, конечно, преувеличивала, но и сама этому верила. – А я, когда только могла, удирала на улицу. Целой ватагой мальчишек верховодила! Мы проказили и мечтали о лучшей доле. Когда мне было лет девять, я откровенно сказала родителям, что не надо было уезжать с земли предков. Выше головы не прыгнешь. Их, таких гордых и таких прогрессивных, здесь всё равно считают за второй сорт. А там, в Китае, были бы гражданами как все. Они стали на меня кричать: “Ну и катись в Китай!” – “Ну и пойду”, – сказала я. Топнула ногой – и оказалась там, в Китае. Сколько-то побродяжила, пока не попала в детприёмник, а оттуда – в коммуну. Ну, такая школа вроде нашей, только мы там ещё и хозяйничали сами, и делали разные вещи. Я сказалась ничьей и провела там два счастливых года. Играла за свою коммуну во все мугловые игры с мячом. Каждый день – как сражение, как песня! Я была звёздочкой на знамени… Потом меня нашло письмо из “Хеджхогвартс”. То есть сначала моих родителей. А потом сова отыскала и меня. Из коммуны я исчезла тайно, с сожалением, но добровольно. Я обрадовалась, что я ведьма. И поклялась, что тряхну Англию! Единственное, за что я не люблю “Хеджхогвартс” – через него я вынуждена жить летом у родителей. А они каждый день мне говорят: “Так мы и знали, что всё у тебя не как у людей!” А здесь после учёбы лучше всего спорт. С людьми – тяжело, несознательные… Вот, нашлись отличные девчонки – так я их заговорила совсем! Извините, я это доселе только одному человеку рассказывала… А его нет, да и мне, я знаю, суждено умереть в петле на площади. А Паттеру, дураку, нужна земная-земная, горячая-горячая… Джинни, сознавайся: никогда латиноамериканщину не отплясывала?
Джинни, как в трансе, пропела, отражая глазами небо:
Le do lo le lo le, le do lo le lo le,
Can’t you see – I’m at your feet!
Whenever, wherever
We’re meant to be together… [17]
– Джинни! – Гермиона была шокирована. – Вот уж я никогда ни у чьих ног не буду!
Чу глядела на рыженькую с нежностью:
– Дикий мёд!
– У них это фамильное, – вырвалось у Гермионы. – И почему некоторые не хотят быть собой, а ещё у некоторых глаза на пятках?
* * *
За спинами подруг послышался свист, претендующий на строку из испанского шлягера. Гермиона встала и пошла навстречу Рону.
Тот по-хозяйски взял её под локоть:
– Что ты тут делаешь столько времени?
– Разумеется, козни строю, брызжу ехидством. Ты же знаешь, что это моё нормальное состояние! Ладно, девчонки, увидимся после уроков. У меня в голове вертится одна мысль, только я никак не могу додумать её до конца.
Гермиона и Рон ушли с поляны. Чу и Джинни переглянулись.
Обе подумали об одном и том же: эта парочка всю ночь бродила по шуршащему осеннему лесу…
– Я смотрю, – улыбнулась Чу, – Ману становится чем-то вроде пароля. Нас всё больше! Это только некоторые поют Шакиру…

Глава 24. Немыслимое
Гарри Паттер вертел в руках записку, переданную ему Гермионой. Там было написано: “Гарри! Приходи, пожалуйста, завтра на поле за час до начала тренировок. Надо поговорить. Чу Чэнь”.
Гарри пару раз щипнул себя за ухо, но наваждение не проходило. Гермиона сказала ему, что приняла эту записку прямо из рук Чу и даже видела, как та её писала. Почерк был летящий, одновременно волевой и затейливый. И всё-таки недавние страшные события заставляли Гарри подозревать ловушку. Если не самое худшее – то хохочущих Змей во главе с главным школьным врагом Драко Мальфуа из параллельного класса…
Но на поле была только она – тоненькая, устремлённая…
Гарри пронзила мысль: как, в сущности, мало он о ней знает!
Чу пошла ему навстречу. Глядя в землю, выдохнула:
– Защити!
– От… от кого? – Гарри её не узнавал, эту молнию на метле.
– От чёрных мыслей. Я боюсь себя. Боюсь умереть.
– Слышишь голоса, чёрные, шипохвостые? Тебя обещают убить?
– Нет. Тоска и совесть. На мне жизнь человека.
– Это на мне.
– И на мне тоже. Ты хотел как лучше, а я блюла формальности. Скажи, говорил он обо мне?
– Нет. Но когда я видел его тень, у неё на сердце сияла красная звезда. Может быть…
– Коммунистом умер.
– Мой дядя Вернон утверждает, что от коммунистов всё зло на земле. Но поскольку он за всю жизнь не сказал ещё ни одного верного слова…
Помолчали оба.
– Да не коснётся это никого третьего! – наконец выдохнула Чу, впервые глядя прямо на Гарри. И глаза её не были чёрными. В них переливалось через край расплавленное золото… Чу опустилась на траву и потянула Гарри за рукав. А дальше как-то само собой вышло, что его голова оказалась у неё на коленях.
* * *
Гарри охватило такое умиротворение, как никогда в жизни. В полудрёме, время от времени открывая глаза, он видел над собой склонённое девичье лицо. И вокруг этого лица ему мерещилось пламя…
Один раз он спросил, указывая на Запретный лес, плотной стеной окружавший школу:
– Ты Чу или ты оттуда?
– Я из Пристанища, – рассмеялась она колокольчиком. – Спи.
Он успел удивиться: при чём здесь гостеприимный дом Уэверсли? Мысль мелькнула и исчезла. Он потом так и не знал, не приснились ли ему эти слова. Маленькие тёплые руки приглаживали его непослушные волосы. И в одно немыслимое мгновение она, гордая дочь Поднебесной, наклонилась и поцеловала Гарри в лоб – прямо в знаменитый шрам…

Глава 25. Дочери Евы
Идиллия была нарушена дикими криками. По полю к ним двоим бежала толпа народу. Впереди Мальфуа с приспешниками, дальше команда Барсуков. Даже найдя замену Седрику, она всё ещё напоминала лес после бури. Но сейчас все как один пылали праведным гневом.
– Бей изменников!
– Вы убили нашего Седрика, чтобы теперь тут миловаться!
– Забросать мячами!
– Метлой вымести!
Гарри вскочил, заслоняя собой девочку:
– Ни с места, Мальфуа! Или я превращу тебя в кракодавра! – он вытащил палочку и нацелил на Драко.
Тот заржал:
– Господа хорошие, смотрите, какой у нас Паттер умный! Он, оказывается, знает, как выглядит кракодавр!
– Не менее прелестно, чем ты!
Барсуки напирали сзади, толкая вперёд Змей. Мальфуа не спеша, словно на всякий случай, достал свою палочку. И тут из-за спины Гарри выступила девочка:
– Зря шумите. Я не Чу Чэнь. Я Джинни Уэверсли.
– Ой, сил моих нет! – опять заржал Драко. – Джинни Уэверсли бегает где-то там вместе со своими рыжими братцами.
– Сейчас убедитесь. Джинни, которая Чу, иди сюда! Надо снимать заклятие!
Молнией по полю мелькнуло что-то рыжее. Миг – и та, которая выглядела как Джинни, стояла рядом с той, которая имела облик Чу.
Девочки подняли руки. Между раскрытыми ладонями проскочила искра. И на глазах половины школы они превратились друг в друга. Все онемели. И только Гермиона Грэйнер звонко заявила в полной тишине:
– Подумаешь, обычное заклятие верности! Здесь вообще кто-нибудь что-нибудь читает?
Ещё через мгновение Драко Мальфуа понёсся на поиски профессора Злея.
* * *
Если вернуться во вчерашний вечер, то Гермиона говорила девчонкам так:
– Джинни – сама себе приворот, надо только зацепиться. Обычное средство для превращений – Всеэссенция, но это вещь ненадёжная. Во-первых, её готовить сто лет. Во-вторых, ограниченный срок действия. В-третьих, если у нас в школе окажется сразу две Чу Чэнь… Нет, у нас тут всё с обоюдного согласия.
– Не говори, – вздохнула Чу. – Я бы рада была насовсем… Только долго мы друг другом не поприкидываемся.
Потом она учила Джинни, как начать разговор. Рыженькой всё это мало нравилось, она несколько раз жалобно говорила:
– Девочки, а без обмана никак нельзя?
– Как хочешь, Джинни, как хочешь. Зачем же ты к нам шла, как не за помощью? Так о чём бишь я? Когда тебе открыться – решай сама. Только перед этим дай знать мне. Просто щёлкни пальцами за спиной. Ну, решаешься? Да, ты рискуешь, страшно рискуешь. Либо он возненавидит тебя на всю жизнь, либо… Думаю, что всё-таки “либо”.
– Всё пойдёт само собой, стоит взяться за руки! – Гермиона блаженно прижмурилась, но успела отвернуться от Чу.
– Решаюсь, – сказала Джинни. – Хоть бы минутку возле него помышкаться, а там уже всё равно.

Глава 26. Цветник на картошке
Гермиона есть Гермиона. Одна рука поднята на локте, выражая всегдашнюю готовность отвечать. Другая – под партой, в руке Рона. Их пальцы сами собой находят друг друга и бесконечно телеграфируют… Так повелось с того памятного урока, перед которым Рон услышал из уст сестры свою судьбу…
На лице Гермионы – бесконечное внимание к объясняемому предмету. Чего не скажешь о Роне. Гарри толкает его локтем в бок:
– Рон! Сделай умное лицо! А то у тебя такой блаженный вид, что Злей обязательно придерётся!
– А я, может, только того и добиваюсь! А то тебе взыскание в таком цветнике, да ещё на кухне…
На это Гарри просто огрызается:
– Вот когда ты влетишь в треугольник да ещё получишь ни за что ни про что формулировку “аморальное поведение” – я на тебя полюбуюсь!
Зловредус Злей вычитает с каждого по десять баллов. Но нарваться на взыскание Рону так и не удаётся.
* * *
Итак, два котла с картошкой, три девчонки и Гарри. И, разумеется, никакой магии. В том котле, с которым воюют Чу и Гермиона, картошка убывает быстро-быстро. Со вторым котлом дело идёт хуже.
– Не помню, кто мне это говорил, – во всеуслышание ворчит Гарри, – но в армии картошку чистят отделениями! А вряд ли в армии едят больше, чем у нас в “Хеджхогвартс”.
– У нас в “Хеджхогвартс”, – откликается Чу, – совершенно неверные представления о трудовом воспитании. Когда я жила в Китае в коммуне, у нас всё это не было наказанием. Мы всё делали сами, по очереди.
Гарри украдкой глядит на неё, подозревая какую-нибудь новую каверзу. Но нет, это настоящая Чу. Гордая, с безлунными глазами – воплощение другой цивилизации, другого края света.
Гарри яростно скоблит картошку и ломает голову над частным случаем философского вопроса. Было ли ему утром так хорошо от того, что было на самом деле, или от того, что ему представлялось? Джинни прячет от него глаза, но она тоже уже не та, что прежде…
– Золотые твои слова, Чу, – говорит Гермиона. – Por el suelo camina mi pueblo, как поёт наша любимая группа.
– Что-что? Я не доучила испанский – как раз в Китай уехала и занялась спортом.
– Мой народ идёт на дно, говорю. Один раз мы уже морями доправились! А я как раз с испанского начала, потом французский выучила, потом, уже в “Хеджхогвартс”, за русский взялась. Помню, бедняга Викторин Крукукум, болгарин этот из “Унгенисбара”, был просто под столом.
– А у меня так: первым делом китайский, потом русский и арабский. Не в обиду присутствующим будь сказано, все муглорождённые ведьмы жутко способные к языкам.
– А также ловко ловят мугловую музыку прямо в эфире, без дополнительных приспособлений, и записывают в память. Врубить что-нибудь или сами споём?
– Давай сами. Интересно, тебе такая русская группа, как “Красные Звёзды”, что-нибудь говорит?
– Ещё как!
И старая, как мир, кухня “Хеджхогвартс” задрожала от голосов двух благовоспитанных барышень:
Все мы прокляты навеки,
Все мы будем жрать ту землю,
По которой мы ходили
И мечтали строить коммунизм!
Чу и Гермиона не просто сами наслаждались. Они делали всё, чтобы Джинни и в первую очередь Гарри стало скучно их слушать.
Но прикосновение к неведомому и на тех действовало гипнотически. Не понимая ни слова, кроме последнего, они ощущали в воздухе прямо-таки электрические разряды.
Вперёд, за солнцем,
Туда, где море –
Под самый вечер,
Где мы с тобой построим
Коммунизм!
Грозное слово отразилось от древних стен восьмикратно и уже четырьмя голосами.
* * *
– Здорово! – сказала Чу, как учитель ученикам. – Гермиона, а твой стал бы это петь?
– А куда он денется?
– Мой-то, да будет земля ему пухом, просто за мной повторял…
Вот тут Гарри и порезался. Беззвучно ругнулся и сунул палец в рот.
Джинни выронила ножик:
– Гарри! Мало того, что тебя из-за нас наказали…
– Да не из-за вас! Это всё Злей и Мальфуа. И не надо так смотреть, как будто я уже умер, ох, прости, Чу…
– А что Чу? Я обручена с тенью и обвенчана с мировой революцией! – она вскинула голову, и всем стало ясно, что это её последнее слово.
– Ну что ж, Жанна д`Арк, не угоди только снова под взыскание! Ты про звезду знаешь? Про звезду на сердце Седрика? Я говорил утром, да оказалось – не тебе…
– Так и знала, что на сердце, а не во лбу! – глаза Чу подозрительно блеснули.
Гермиона показала Гарри кулак:
– Какие вы все… Работу давайте заканчивать! Или кого-нибудь уволить по инвалидности?
Кое-как, в молчании, они покончили с картошкой и разошлись.

Глава 27. Шнур уже подожжён
Последняя бабья ночь этой осени. Холодные близкие звёзды, прозрачная вода в озере. Огромный пёс Рубеуса рыщет вдоль опушки Запретного леса, охраняя Рона и Гермиону.
Они научились спать по двадцать минут, словно смотрели киноповесть “Семнадцать мгновений со щитом”. Перехватывать на переменах, после уроков. Уходить спать раньше всех и убегать в лес, как только все уснут.
Третью ночь им покровительствовала судьба и Рубеус. Третью – и, видимо, последнюю. В воздухе висело гремучее слово “мобилизация”. Слухи ходили один другого хлеще. Упорно утверждалось, что “Хеджхогвартс” скоро превратится в лазарет. Что последние два-три класса отправят на фронт. Кое-кто ждал этого с нетерпением. А Драко Мальфуа похвалялся направо и налево, что “откосит” от всего и сразу. Лучше б он этого не делал, ибо в спину ему незамедлительно летело:
– Ты будешь воевать на той стороне!
Альбус Думбольт заявил официально, что под огонь кто бы то ни было из его ребят попадёт только через его директорский труп и что те, кто вздумает искать приключений на свою голову, будут превращены во что-нибудь неудобоваримое. Но начальную военную подготовку в школе вводили на днях.
* * *
Словом, время было тревожное. И Рон Уэверсли, видимо, поклялся, что последние спокойные дни будут принадлежать им двоим. Потом он грозился завербоваться на патрульный крейсер.
Гермиону это одновременно пугало и восхищало. Она, конечно, шутила:
– Только не вздумай вернуться в таком виде, как адмирал Нельсон! – но в душе ужасно боялась его потерять. – Силы небесные, Рон, ну зачем тебе это?
– Во-первых, я этим болен с детства.
– Тогда войны не было.
– Война всегда есть, ты же знаешь. И потом, хочу дать тебе спокойно доучиться. Всё равно ушёл бы туда после школы. Потому что завуч наша тебя при себе оставит – и на что нам тогда жить? Если и пристроюсь в Министерство Магии[18] – много не положат…
– Да не останусь я, пойду работать! Это ты называешь спокойной учёбой – каждый день похоронку ждать?
Это был вопль на весь лес. Потом она долго и горько рыдала у него на груди, и он просто не знал, что делать… Наконец она сама сказала:
– Ладно, другим ещё хуже!
И снова до утра пробродили они по лесу, меняясь неумелыми поцелуями и дружескими подколками.
– А в Болгарии тепло…
– Меня там не дождутся. Нечего было Георгия Димитрова из мавзолея вышвыривать!
Рон, во-первых, не знал, кто такой Георгий Димитров. Во-вторых, подозревал, что Викторин Крукукум тоже не муглорождённый и тоже не в курсе. Но говорить что-то было не в его, Рона, интересах. Надо быстрей целовать, пока не услышал: “А во Франции тоже не холодно”…
* * *
Француженке Флёр Делакёр не икалось. Из всех лиц, виденных в “Хеджхогвартс”, ни одно не удержалось у неё в памяти. Ей было по ком сохнуть. И как раз в эти осенние дни начался её первый роман, стремительный и жаркий…
Викторину Крукукуму приходилось хуже. Он не мог забыть Гермиону, начитанную, всезнающую и совершенно равнодушную к спорту. Сам он в свои неполные восемнадцать уже играл за магическую сборную Болгарии. И поклонниц у него было море. Но вернувшись из “Хеджхогвартс”, он не мог понять, что с ним творится. Чувствовал, что боится сесть на метлу и устремиться по воздуху за мячом. И всё потому, что сероглазая не пишет…
“Найди себя в политике”, – шептал ему внутренний голос.

Глава 28. Революция в магии
В эту ночь не спала и Чу Чэнь. Что бы там ни говорил Гарри, что бы ни декламировала она сама, Жанной д`Арк она не была.
Сегодня её раны открылись. Она лежала, глядя в потолок. Слёзы текли ей в уши. А она вспоминала, вспоминала…
Сегодня его рождение. Его неспетые восемнадцать лет. Добрый он был и глупый, её Седрик. Ну, на большую мохнатую собаку похож. Нет, собаки умные. А у него взгляд, как у оленя.
К таким глазам – звезда на сердце? Чу было так, словно кто-то вырезал эту звезду на её собственной коже.
* * *
И тут она увидела.
Сначала звезду в темноте. Потом любимое лицо. Чу была ведьмой. Поэтому она ни на секунду не усомнилась в реальности происходящего. И улыбнулась сквозь слёзы.
Тень Седрика заговорила первой:
– Ну и пришлось же мне походить по мытарствам, прежде чем к тебе добраться! Но ты же знаешь, что заставить меня сидеть на одном месте не удалось ещё никому! Не боишься меня?
– Ну вот ещё! – со щемящим чувством она поймала его невесомую руку, и пальцы их переплелись.
Седрик продолжал торопливым шёпотом:
– Моя душа летела в небо, навстречу далёкой звезде. И если бы Паттер не вытащил меня из палочки Сама-Знаешь-Кого, мы бы больше никогда и не свиделись. А так, я скрываюсь и бегаю от ангелов с мечами, которые, ссылаясь на правила, хотят загнать меня на чужую звезду. Теперь я повидал тебя и пойду, наверное, сдаваться.
– Ой, дурачок ты! – Чу села в постели и подтянула коленки к подбородку. – Как будто я тебя отпущу! Да я тебя, чудо морское, оживить собираюсь!
– Чу, это же невозможно! Не существует заклинания, которое…
– Знаем, читали! Но есть сила, с которой рядом не стоял даже дедушка Думбольт.
– Какие-нибудь китайские штучки?
– Нет, это, радость моя, интернациональное. Сейчас сам увидишь. Только пойдём отсюда, пока девчонок не перебудили! Отвернись! Отвернись, говорю! Ещё насмотришься, ещё надоест!
Седрик повиновался. Чу наскоро оделась, и они бесшумно выскользнули в коридор, а оттуда на улицу. Мигом перебежали открытое место и вошли в лес.
– Ложись на землю, – скомандовала Чу. – Да не крести на груди руки, не в гробу!
Седрик покорно заложил руки за голову.
Чу опустилась на землю рядом с ним. Села на пятки, положила горячую ладонь на столь же горячую звезду. Начала тихо – не заклинание, а просто песню на русском:
Мёртвые не тлеют, не горят,
Не болеют, не болят,
Мёртвые не зреют, не гниют,
Не умеют, не живут.
Словно на прицел,
Словно в оборот,
Словно под обстрел,
На парад, в хоровод!
Словно наутёк,
Словно безоглядно –
И опять сначала!
Чу рубанула свободной рукой по воздуху. Седрик чувствовал волны тепла по всему телу – да, обретаемому телу.
– А о чём ты поёшь? – спросил он.
– Переведу потом. Вы мне мешаете, Седрик Диккери.
Мёртвые не спорят, не хотят,
Не стареют, не скорбят,
Мёртвые не сеют и не жнут,
Не потеют, не поют.
Словно напрямик,
Словно камнем с моста,
Словно всё впереди,
Словно все по местам,
Словно позавчера,
Словно послезавтра –
И опять сначала!
Снова тот же жест и рулада без слов. Седрик, обретая силы, выгнулся под её рукой.
– Сейчас заканчиваю.
Словно целый мир,
Словно снежный ком,
Словно напрямик,
Наугад, напролом!
Словно навсегда,
Словно безвозвратно –
И опять сначала!
Мёртвые не хвалят, не бранят,
Не стреляют, не шумят,
Мёртвые не сеют, не поют,
Не умеют, не живут!
– А ты теперь живёшь! С днём рождения, Седрик! Можешь вставать!
Вместо этого он притянул её к себе. И они долго целовались, как целуются после долгой разлуки.
Потом Седрик, с мальчишеским блеском в глазах, предложил:
– Пойдём Паттера пугать?
– Не надо, ему и так тошно.
– Что это ты его так защищаешь? – кулаки его медленно сжались.
– Чисто по-человечески. Он то ходил как в воду опущенный, а в последнее время начал на людей кидаться. Меня Жанной д`Арк назвал, за то, что я ему дала понять: он мне параллелен как лицо противоположного пола.
– Чу! Во ай ни[19]! – глаза Седрика засияли.
– Помнишь ещё… – растрогалась она.
– Конечно!.. Смотри, а звезда никуда не делась! Видно даже сквозь ткань, смотри, горячая какая!
– А ты думал! Ты теперь в ином братстве. Как бы это не повредило твоему отцу в министерстве!
– Не должно. Спать пойдём или как?
– Думаю, не стоит. Всё равно утром тренировка. Хотя вряд ли нам в этом году придётся играть. Война на носу!

Глава 29. Ночное небо
Не спалось и Гарри. И не оттого, что болел порезанный палец. Тесная дружба между тремя девчонками почему-то его раздражала. Правда, он не смог бы сказать, кого и к кому ревнует.
“Интриганки несчастные! И ещё Рон удрал, думает – я не знаю, куда. Не удивлюсь, если и он был в заговоре. Джинни его сестра, а Гермиона вертит им как хочет. Психбольница на выезде! Мама, хочу к тебе!”
Материнское тепло ему довелось ощутить всего дважды в жизни. Первый раз, когда после летней катастрофы его обняла миссис Уэверсли, а второй…
Интересно, когда вырастет Джинни, будет она похожа на свою маму? Будет хлопотать у очага, печь пироги, ворчать на детей? И никогда не произнесёт таких странных слов, как Чу Чэнь?
* * *
Конечно, Джинни тоже не спала. И как гром небесный прозвучал в её ушах тихий шёпот от окна, назвавший её по имени.
Джинни, как тень, подошла к окну:
– Кто здесь?
– Да я, я. Гарри Паттер.
Джинни открыла окно пошире, протянула руки:
– Волосы, очки, шрам… Верю! Ты как сюда попал?
– Тихо, не разбуди никого! На метле. Из своего окна к твоему. Ты можешь вылезти в окошко?
– Наверное, могу, – Джинни встала на подоконник. Гарри протянул ей руку:
– Залезай на метлу! Да не бойся, я тебя держу!
– А выдержит двоих?
– Эта выдержит!
Через минуту они уже летели по ночному небу. Джинни сидела впереди, зажмурившись и вцепившись в древко “Всполоха”. Гарри крепко обнимал её обеими руками, что не мешало ему управлять полётом.
Они сделали три сумасшедших круга вокруг замка и легли на курс к лесу.
– Мы куда? – прокричала Джинни.
– Не знаю. Куда-нибудь. Вон идут Рон с Гермионой. Привет, полуночники!
Это было сразу после того, как Гермиона объявила, что другим, мол, ещё хуже.
И тут они с Роном увидели этих “других” прямо над собой в небе.
– Привет, Гарри! Что ты там делаешь?
– Как видишь, похищаю твою сестру. Увидимся утром!
“Всполох” снова набрал высоту.
– А ты за них переживала! – вредным голосом сказал Рон.
– Я переживала? Да я всё это и устроила, было бы тебе известно!

Глава 30. Австралия
– Кого там ещё носит по лесу? Видишь рубиновый огонь?
– Гарри! Полетели обратно! Мало ли какие там чудовища?
– У чудовищ обычно по два глаза. А это, по-моему, такие же психи, как мы с тобой. Так! Джинни! Или у меня что-то с глазами, или что-то с очками, или я ещё не проснулся, или я вообще уже умер… Слушай, ты видишь то же, что и я?
– Я вижу Чу и Седрика… Что?! Седрик Диккери жив?
– Пошли на снижение!
– Привет! – закричали им с земли.
Чу, не дожидаясь снижения метлы, подпрыгнула и чмокнула Джинни в щёку. Седрик протянул руку:
– Паттер, дай лапу!
– Седрик, ты…
– Ну да! Это всё она, маленькая чародейка с Востока!
– Пока беспартийный коммунист Чу Чэнь, к вашим услугам, – уточнила китаянка.
– Но как тебе это удалось?
– Большая любовь и немножко “Гражданской Обороны”.
– Так занятия по гражданской обороне начинаются только на той неделе!
– “Гражданская Оборона” – это такая русская группа. Слушай, Джинни, ты не находишь, что летать на метле в одной рубашке малость рискованно?
– Хорош я, нечего сказать!
Гарри накрыл Джинни чудесным отцовским плащом, вывернув его при этом наизнанку, чтобы не сделать девочку невидимой.
– Ладно, примите наши поздравления!
– Взаимно! – и на ухо Седрику: – Уж не в Австралии ли мы? Это там сейчас весна…
* * *
– Ну, надеюсь, больше мы никого не встретим! Нам надо поговорить, Джинни Уэверсли.
Они снизились на дальнем краю леса. Гарри усадил Джинни на прутья “Всполоха”, а сам сел рядом на землю.
– Ты думаешь, я тебя зачем сюда притащил? Съем я тебя сейчас!
Джинни – глаза на пол-лица – ответила совершенно серьёзно:
– Ох, да ешь на здоровье – лишь бы тебе хорошо было! Только… – она придвинулась к нему ближе и торопливо зашептала: – Только это не я скандал подстроила. Я не нарочно тебя задерживала, пока они не пришли.
– Я знаю. Мне тоже было с тобой хорошо. Именно с тобой – чем бы ты ни пыталась казаться.
– Смеёшься ты, Гарри! Я же рыжая и с веснушками!
– Ну и что? Моя мама тоже была рыжая. Так от её красоты птицы замирали в полёте и люди теряли дар речи.
Джинни сжала его руку, вкладывая в касания пальцев всё своё сочувствие. Она не ломала голову над тем, как и почему всё это случилось. Ей вообще было всё равно, что произойдёт в следующую секунду. Только бы чувствовать его рядом – того, о ком мечтала столько лет. Едва ли не с того дня, когда она, десятилетняя девчушка, провожала братьев в школу и рядом с первоклассником Роном увидела живую легенду…
Что до Гарри, то в сердце его не было обычной щемящей боли. Он сидел с закрытыми глазами, отвечая на пожатие Джинни. Потом вдруг поднёс её руку к губам, припал к ладони… Джинни только и сказала, что “Ой!” Зато Гарри хотелось наговорить ей безумных слов:
– Горячая какая… Спички зажигать можно! Я сегодня для тебя – ну что хочешь! Могу весь лес расцветить розами. Могу луну на небе двое суток продержать. Сегодня всё могу!
– Не надо ничего, будь только со мной. Не покидай!
– Не покидай и ты…
Эту ночь он проспал у неё на коленях. А она так и просидела до рассвета не шелохнувшись…

Часть пятая. Недетская магия
Глава 31. От головы и от сердца
Чу и Седрик сидели в кабинете Думбольта. Директор протирал полой плаща полумесяцы очков и говорил в раздумье:
– Ну, дети мои, я живу на белом свете сто пятьдесят лет и думал, что меня уже ничем не удивишь. Но колледж Орла заслужил целую тысячу баллов! Надо списаться со школой в Китае.
– Позвольте возразить, профессор, – набрался смелости Седрик. – По-моему, любая, кто любит…
– Да кабы так – ваш случай не был бы первым и единственным. Нет, здесь задействованы какие-то неизвестные мне магические энергии.
– Вот, – Чу притронулась к рубиновой звезде. – Мы же “красные”, профессор. Только я от головы, а он от сердца.
Думбольт посмотрел на них с любопытством:
– Обычно бывает наоборот. И знаете, я часто видел муглорождённых с самой невероятной экзотикой в головах, но никогда не придавал этому значения. Конечно, все мы под мугловой политикой ходим, и не всегда удаётся стать выше неё… В пятидесятых годах знавал я энтузиастов, которые бились над блоком на Кедавру. Тоже называли себя “красными”, и тогда над ними принято было смеяться. Но почти все они убиты Насоль-де-Мортом… Видимо, не так тут всё просто. Потому я и говорю, что надо списаться с Китаем.
– Профессор, мой народ умеет хранить секреты.
– И да, и нет, если судить по тебе, Чу. Кстати, всех, кто грозился построить коммунизм на нашей старой доброй кухне, я могу назвать поимённо. И если у вас есть что-то вроде кружка – я вас легализую!
* * *
– Гарри! Проснись, пожалуйста! Уже рассвело! – Джинни осторожно погладила его по щеке. Он пробормотал во сне: “Щекотно!” Поймал её руку и проснулся.
– Хорошая… Тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что у тебя глаза совсем золотые?
– Ну кто мне мог это сказать… Только рассвело уже! Мы пойдём или полетим?
– Полетим – так вылетим! – в глаза бросилась белизна Джинниной рубашки под серебристой тканью плаща, и Гарри отвёл взгляд. – Нда, сумасшедшие мы с тобой, Джинни, особенно я. Пойдём под плащом. Я на поле выйду, а ты невидимкой бегом в школу. А метлу сейчас своим ходом отправлю.
Он поднялся с земли, за ним встала и Джинни. Ноги у неё отнимались, но признаваться в этом она не собиралась.
“Всполох” полетел на поле по слову хозяина. А сам он с рыженькой пошли обнявшись под плащом. Джинни, как русалочка из сказки, ступала босиком по иглам. Но ей это было безразлично…
Вот и край поля. Они остановились, поглядели друг на друга.
– Ты погоди, погоди… – Джинни закинула руки ему на шею.
Гарри взял её лицо в ладони. Ощутил, как захлёстывает пронзительная нежность к этой девочке – от её огненных волос до маленьких ножек.
– Так и не спала. Это нельзя, маленькая моя босая принцессочка. Поцеловать тебя?
Она запрокинула голову и закрыла глаза.
Чувства их обоих были обострены до предела. Им хотелось узнать, как это будет… На краю неизведанной страны было любопытно и непонятно.
…Джинни вошла в класс, разом и сияя, как начищенный самовар, и засыпая на ходу. Её встретили весёлыми возгласами:
– Не торопись, а то успеешь!
– На сегодня занятия отменены!
– Ты знаешь, что Диккери воскрес?
Джинни прикусила язык, чтобы не сказать всего, что знала. Пошла к себе и с наслаждением завалилась спать.
Её разбудили только вечером, перед торжественным ужином.

Глава 32. Первые шаги
“Защита от тёмных сил” в этом году проходила под титулом “Начальная военная подготовка и гражданская оборона”. Ну и физиономии сделались у Львов, когда в начале первого урока в класс вошла бабуля – “божий одуванчик”!
Гарри толкнул Рона:
– Так я ж её знаю! Соседка с тёткой моей! Всегда считал, что муглиха…
Миссис Фигг оглядела класс и подмигнула персонально Гарри:
– Ну что, леди и джентльмены, как поражать проклятиями тех, кто вам не нравится, вы наверняка научились ещё в первом классе. Я потом это проверю. А сейчас сразу хочу сказать: война будет не на жизнь, а на смерть. И поскольку “Авада Кедавра” – их оружие, то наше на них – серебряная пуля! А первой помощи вас будет обучать наша школьная лекарка.
* * *
С первых же дней стало ясно, что абсолютным чемпионом школы по стрельбе станет Чу Чэнь. Она клала мишени почти не глядя.
И потом ходила по школе с пулемётной лентой через плечо, мрачно напевая из “Красных Звёзд”:
Разговоры давно обдуманы,
Приговоры уже подписаны –
На столе леденцы и пряники,
А в углу выходные валенки!
Расписали стаканы-чайники,
Опустили слюною армию,
Поломали штыки и ножики,
Разогрели пирог молчания!
“А войны никому не будет,
А войны ни за что не будет,
А войны никогда не будет,
А войны навсегда не будет!”
Всем желающим она это переводила и поясняла:
– Поздно готовиться начали!
Седрик её прямо-таки побаивался. Она откровенно бравировала тем, что называла Тёмного Лорда по имени:
– Тоже мне, лорд детдомовский! Попал в никуда не годный приют – и давай вымещать на людях свои комплексы! Гитлера побили – и вашего глупого Насоль-де-Морта тоже побьём! Главное – не бояться его и готовиться, готовиться!
Они с Седриком отработали свой “наряд вне очереди”, что собирались сделать ещё по окончании турнира. Гарри и Джинни пока медлили. Словно боялись спугнуть то трепетное и непонятное, что начиналось между ними…
* * *
В лесу уже становилось холодно, да и судьбу искушать не стоило. Тем более что был другой приют, почти рядом с директорским кабинетом. На двери красовался лист пергамента с торжественной надписью:
“Коммунистический Союз Молодёжи
Межколлежанская ячейка
Школы Колдовства и Ведьминских Искусств “Хеджхогвартс”
Для желающих в вечернее время лекции
по политинформации,
по идейной самообороне,
занятия иностранными языками.
Место и время конкретных занятий
будет сообщено дополнительно”.
Состав комсомольского бюро ни у кого сомнений не вызывал. Чу Чэнь, Гермиона Грэйнер и (как шутили, исключительно для солидности) Седрик Диккери. С испытательным сроком были приняты: Гарри Паттер, Джинни Уэверсли и, после некоторых колебаний с собственной стороны, Рон.
Ему сначала представлялось, что всё это глупости, мышиная возня. Решающим для Рона аргументом стало:
– Хочешь быть бедным или всё-таки нет?
Спортивные соревнования, как и предсказывала Чу, были отменены. И компания почти всё свободное время проводила в своём новом приюте.
На лекции к ним ходили хорошо, частью со скуки, частью из-за многократно преувеличенных слухов о возвращении Седрика с того света. Мальфуа, конечно, попытался как-то прилепить на дверь ячейки надпись: “Лавочка цветных, мугродья[20], подкидышей, чокнутых и нищих”. Но нарисованный кулак “Рот Фронт” незамедлительно съездил Драко по носу.
За дверью раздался взрыв нечестивого хохота. Вся компания как раз была в сборе. Ребята пекли прямо в камине картошку и жарили сосиски. Гарри жаловался:
– Стреляю в очках – так получается искажение. Целю в центр – попадаю в край. А сниму очки – вообще ничего не вижу. И старушка ещё: “Милый мой мальчик, неужели ты никогда не стрелял из рогатки в своего прелестного братца Дудли?” Это при классе! Хорошо хоть, потом она меня к себе подозвала и на ухо: “Милый мой мальчик, что же теперь с тобой будет? Мамину защиту с кровью отняли, моей, летней, тоже вышел срок…” Я, чтобы не успеть ощутить укол в сердце, беру и выдаю: “Есть у меня защита. Только не могу сказать, какая – не хочу компрометировать леди”. Старушка так и села!
– Бедная старушка, – покачала головой Гермиона. – Давай сюда очки, я тебе их заколдую, – и тут же официальным тоном: – Товарищ Уэверсли-вторая! На комсомольском собрании не целуются!

Глава 33. Испытание
Часто к ним на огонёк заходил Думбольт. Сидел, глядел в огонь и не вмешивался в разговоры.
Сказал раз навсегда:
– Молодёжь, я пытаюсь понять вашу энергетику.
Однажды директору пришлось присутствовать при споре.
– Ну вас с вашими добровольными нарядами! – ворчал Рон на членов бюро. – Я ещё понимаю – взять палочку и пойти из любви к ближнему почистить, скажем, наш пруд. Но зачем мыть классы швабрами и самим готовить обед?
Гермиона бросила на него уничтожающий взгляд:
– Все вы такие, мальчишки! Пойми ты, что не всегда и не везде можно колдовать! Как говорят муглы: на Бога надейся, но и сам не плошай.
– Мне для трудового воспитания хватает лета у тётки, – высказался со своей стороны Гарри.
– Это не трудовое воспитание, а трудовое калечение, – Чу нервно провела пальцами по пулемётной ленте. – Свобода – это осознанная необходимость.
В этот момент Думбольт быстро поднял руку и поймал что-то в воздухе. В спор он так и не вмешался.
Но через пару дней увидел, как “комса” полным составом моет огромные окна в одном из залов.
Директор подмигнул мальчишкам. Лицо Рона стало одного цвета с волосами, и он отозвался с высоты:
– Нам стыдно сидеть сложа руки, профессор, когда девочки работают! – и снова, с некоторым вызовом, засвистел старинную шотландскую мелодию.
* * *
Вечером того же дня Думбольт появился в дверях ячейки:
– Товарищи комсомольцы – я правильно выразился? В вашей комнате я зажгу сейчас огонь. Если он будет гореть сорок дней и сорок ночей – мы все получим новую мощную защиту. Но возле него всё время должен кто-то быть. Время занятий беру на себя. Насколько я понимаю, комсомолец не имеет права учиться как попало. А на остальное время составьте, пожалуйста, график. Можете дежурить любым количеством. При этом готовить уроки, говорить о чём хотите, на здоровье – печь картошку… Только нельзя всем сразу спать, нельзя ругаться и… как это сказать… позволять себе что-нибудь лишнее. Засим, товарищи, полагаюсь всецело на вашу сознательность.
* * *
Рэмзи в ту осень перешагнул во второе столетие. Вздыхал, слушая Нину и Лили, глядя на ростки Правды – не там, не в России… Помогать уже боялся.

Глава 34. Огонь и боль
Сорок дней и сорок ночей минуло. И на сорок первый, вечером, Думбольт собрал всех в большом зале и объявил благодарность комсомольской ячейке:
– Теперь, пока горит огонь, никому из чистых сердцем не страшно смертельное проклятие.
– Это что, только для членов? – раздался голос от змеиного стола.
– Для чистых сердцем, – с ударением повторил директор.
…На рождественские каникулы “комса” хотела остаться в школе, исключая, разумеется, Седрика и Чу. Но в последний день перед закрытием Думбольт вызвал всю компанию к себе:
– Вам, наверное, интересно будет узнать, что в последний день каникул в Лондоне выступает ваш любимый ансамбль. Если хотите – я вас отпущу послушать. Только предупреждаю честно: это не просто концерт, а акция протеста. Так что будьте осторожны, не ввязывайтесь в стычки и ни в коем случае не колдуйте. Вы доказали, что вы все взрослые люди.
Бюро, уже в составе шести человек, немедленно развило бешеную деятельность.
К этому времени вокруг них роилось множество сочувствующих. Принять ещё никого не принимали.
Значок “КСМ ШКВИ” нужно было заработать – тогда будут ценить. От кандидата в комсомольцы требовалось активное участие в делах организации и хорошая учёба. В этом случае человек допускался к полосе препятствий. Там приходилось доказывать не только владение магией в пределах школьного курса. Требовалась и обычная физическая подготовка, и умение противостоять идейным провокациям.
Полосу создала первая “тройка” бюро, и первым делом комсорги прошли её сами. Гарри, Джинни и Рон были допущены после сорока дней и сорока ночей борьбы за огонь. Больше пока никого не допустили. И держали сочувствующих под крылом, по колледжам. Свой отряд у Чу, свой у Седрика и свой у Гарри.
Гермиона уже была “подымай выше” – староста и комсорг всей школы.
Бюро наколдовало кучу плакатов и поклялось вывести на страх врагам весь наличный состав.
…Россия в ту зиму, в декабре девяносто пятого, жила выборами. Кто-то ещё чего-то от них ждал… Мирослава советовалась с Улей:
– За Зюганова или за Анпилова?
Тогда с горечью шутили так:
– Если КПРФ – картошка, РКРП – капуста, а аграрии – хлеб, то не могли, что ли, написать: “Картошка с капустой и с хлебом?”
* * *
Джинни с трудом оторвала голову от подушки. То ли боль, то ли кружение, слабость во всём теле… Может, пройдёт.
Они с Гарри и Роном провели каникулы у Гермионы, которой действительно повезло с родителями. И сегодня компания должна была встретиться со своими ребятами на Диагон-аллее [21].
Джинни из последних сил цеплялась за руку Гарри. “Вот, – думала она, – сейчас народ соберётся, может, я отпрошусь…” Но за положенные полчаса они дождались только Чу и Седрика. Гермиона рвала и метала:
– Вы всем сказали? Всем объяснили?
– Мы ходили по вагонам, когда уезжали, и каждому сказали персонально, – заверила Чу, – правда, Седрик?
– Я тоже ходил, и бумажки совал в карманы, с местом и временем! – недоумевал Гарри. – Вчера так жалел, что на всех сов не напасёшься [22]! Кто из мугловых семей – тем позвонил, все свидетели!
– Значит, вывод какой? – неистовствовала Гермиона. – Сознательность у них на нуле! В одно ухо влетает, в другое вылетает! Поубивала бы!.. – она тут же зажала рот рукой. – Ладно, пошли, а то опоздаем! На главный транспарант народу впритык!
Джинни поняла, что никуда не уйдёт.
…На месте настроение у них сразу исправилось. Они пробились к самой трибуне. Растянули полотнище: “Англия, открой глаза! Ты – колония своих колоний!”.
Но стоять с ним спокойно было практически невозможно. Когда на помосте появлялся Ману со своей командой, девчонки начинали визжать и прыгать. Он вёл толпу, как любимый учитель или, скорее, как старший товарищ из своей среды. Мальчишки никогда не думали, что их любимые девчонки могут так разойтись. А впрочем, Гарри и Седрик во всё горло подпевали, а Рон, на всякий случай, орал:
– Свободу Северной Ирландии!
В момент наивысшего накала страстей безвестный оратор поднялся на трибуну с перевёрнутой бумажной моделью американского флага. И последним сознательным действием Гермионы было крикнуть:
– Отходи!
“Комса” прянула назад, увлекая за собой следующие ряды. Гермиона подняла руку, щёлкнула пальцами – и флаг вспыхнул. Оратор бросил его на землю перед трибуной, в полной уверенности, что сам же зажёг этот огонь своей пламенной речью.
– Сейчас начнут бить витрины, – комсорг уже раскаивалась в своём поступке. – Уходим, быстро!
Змейкой они скользнули за трибуну. На ходу свернули транспарант.
Потом Чу и Гермиона долго и уверенно вели компанию какими-то глухими переулками. Наконец остановились передохнуть.
– Теперь пойдём потише. Здесь рукой подать до Диагон-аллеи. Эй, Джинни, что с тобой? Джинни!
Тут все увидели, как она с посеревшим лицом сползает по стене.

Глава 35. Боль и огонь
В кафе на Диагон-аллее к ребятам, окружившим безжизненно лежавшую на диване Джинни, подошла вдруг “старушка с винтовкой” – миссис Фигг.
– Дайте я на неё гляну! Я как-никак медсестра гражданской обороны!
Она приставила палочку к глазу, как подзорную трубу, и направила на Джинни.
Тут же лицо почтенной старой дамы приняло такое выражение, словно она наступила на змею. Миссис Фигг бросила испепеляющий взгляд на Гарри и, не говоря ни слова, вышла из комнаты.
За приоткрытой дверью мелькнула, скрываясь, крысиная морда Мальфуа.
Гарри снова подхватил Джинни на руки, и недоумевающая “комса” шагнула в камин вслед за щепоткой кружаной муки [23].
* * *
Школьная лекарка сокрушённо качала головой:
– За тысячу лет существования нашей школы… Со времён великого Льва и великого Змея…
– Да будет вам, Поппи, – завуч Львов поправила очки и поглядела издали на заснувшую Джинни. – Мы всё равно ничего не сможем поправить. Аборт – та же “Авада Кедавра”, вы же знаете. Пусть девочка лежит у вас, как-нибудь замнём. И не говорите мне, что от этого умирают в четырнадцать лет!
– Я и не говорю. Девчонка здоровая, дай небо всякому! А ему, бесстыднику, что будет?
– Не знаю, Поппи. Тут что-то нечисто. Вы же сами сказали…
– Да, она нетронута. И тем не менее – три месяца. Моё мнение такое, Минерва, что от сильного хотения, да! С этим Паттером всегда всё не как с нормальными людьми!
– Может, всё-таки порча?
– Если и порча – то в самый день рождения. Уэверсли – такой старинный колдовской род, а не знают простейших вещей. Как ребёнка назовёшь – такая ему и судьба. И имена вроде Джиневры надо законом запретить давать! Джиневра гулящая была королева. А второе имя у нашей бедолаги ещё хлеще!
…Когда они писали заявления в комсомол, Гарри краем глаза заглянул в листок Джинни и выпалил:
– Слушай, да у тебя полное имя совершенно сногсшибательное! Джиневра… Дезайр [24], – он запнулся на этом слове, ощутил, как кинуло в жар. Тёмное, незнаемое ворохнулось в нём, прошло волной по телу. Вспыхнуло перед глазами Запретным лесом, путаными тропинками, глухими чащобами…
– Джиневра Дезире, – не поднимая глаз, поправила Джинни. – Это французское, видишь, пишется по-другому [25]? Желанный ребёнок – папа мой так хотел дочку после всей этой оравы мальчишек… Но, кстати, многие путают, – они не встретились взглядами. Смело, не жмурясь, смотрелись в горящее слово “Комсомол” и напрямик выходили из леса…
* * *
Меж тем Драко Мальфуа уже разнёс сплетню по всей школе. И более того, послал сову своему папаше.
Люциус Мальфуа в своё время поддерживал Тёмного Лорда. Но, богатый и знатный, сумел пробиться если не в само министерство, то в попечительский совет школы.
…Фельдшерица чуть ли не метлой прогнала Гарри из-под окон лазарета. На пути в комнату бюро навстречу попался Мальфуа с гнусной улыбочкой. Только он открыл рот в чаянии сказать гадость, как Гарри прокричал ему в лицо какое-то такое страшное слово, что даже сам его не понял. Соответственно, Драко превратился в нечто не поддающееся определению. С десятью ногами, с десятью рогами, но без глаз и ушей. Существо потыкалось в стены и наконец забилось под плинтус.
…В комсомольской комнате пахло грозой. Рон, со сжатыми кулаками, мрачно стоял у одного окна, Седрик, с совершенно потерянным видом, у другого. Девочки взволнованно шептались у очага.
– Бедная Джинни, – говорила Гермиона, – и зачем только я притащила в честную семью Уэверсли записи этой развратницы Шакиры? Ten million ways to love somebody [26], скажите на милость! И только один – расплатиться!
– Ну неужели ты этому веришь? – сердилась Чу. – Этого же не может быть! Если бы это было правдой, не гореть бы этому огню!
– Не уверена. Ведь не двадцать четыре часа они сидели здесь!
– Фу, как ты можешь руководить людьми, которым не веришь? Тебя послушать – так можно подумать, что тебе завидно!
В эту минуту вошёл Гарри. Безмолвно опустился на колени перед камином и положил руку в огонь. Пламя взметнулось под потолок, наполнив комнату нестерпимым жаром.
Все поглядели на Гарри. А он стоял как статуя, и лицо у него постепенно делалось такое, словно грелся на солнышке. Языки пламени, как тёплые волны прибоя, ласкали его пальцы. Через минуту друзья Гарри опомнились, оттащили его от огня и с четырёх сторон навалились обниматься. И Гермиона, краснея за себя, первая промолвила:
– Я знаю, чьи это козни!
* * *
“Ненавидьте и ждите!” – начертал на своём щите Тёмный Лорд. Он помнит тот сентябрьский вечер, когда кривая усмешка тронула его губы от вести: Джинни Уэверсли охмурила-таки Паттера. Насоль-де-Морт не забыл ещё, как три года назад влез без мыла в эту детскую душу, как питался её силами, её огнём… Эта рыжая козявка теперь, наверное, совсем поглупела от счастья! Вот только подстеречь бы её вне стен проклятой школы…
Ждать пришлось до самых каникул. И в ночь перед концертом, когда Джинни улыбалась во сне в мирной квартире Грэйнеров, Тёмный Лорд глядел змеиными глазами на потолок пещеры и в красках представлял себе эту девчонку…
За свою страшную жизнь он знал великое множество женщин, как пленных, так и добровольных рабынь. Но гнилое дерево так и не дало ни одного плода. И сейчас, может быть, Насоль-де-Морт думал не столько о затеваемом феерическом скандале, сколько о лучшем варианте бессмертия…
“Белая, как молоко, сладкая, как мёд, ты досталась мне, и хорошо, что именно ты…”

Глава 36. Волчий билет
На следующий день в “Хеджхогвартс” нагрянула министерская комиссия. Они три часа беседовали с Думбольтом при закрытых дверях, а потом вывели его в цепях.
“Комса” в это время разговаривала через окно с Джинни. Та чувствовала себя уже много лучше, но вставать ей всё равно запрещали. Случившееся с ней никак не укладывалось у неё в голове, и главным было то, что её не предали.
Гарри стоял на носках под окном, а Джинни – на кровати на коленях, до умопомрачения целуя ему пальцы…
“Комса” повернулась спинами. Здесь, у лазарета, их и нашёл Зловредус Злей:
– Хорошие новости, молодые люди! Наш добрый Альбус Думбольт арестован. За то, что развёл в школе “красную” заразу и впридачу под её прикрытием поощрял разврат. Ваш так называемый комсомол ликвидирован. Комната опечатана. А вы, то есть бюро, полным составом исключены из школы. С сегодняшнего дня я директор “Хеджхогвартс”.
* * *
– Всё ещё не так ужасно, – вслух рассуждала Гермиона. – Злей, при всех своих недостатках, не та фигура, которая нужна Тёмному Лорду. Есть ощущение, что Думбольт потому и пошёл так безропотно за решётку. Он этот вариант предвидел ещё летом.
– А мы? – возмутился Рон.
– А мы попали в жернова истории, – философски заметила Чу. – Может, и для нас есть миссия…
– Какая там миссия, когда нечего есть! Седрик, наши отцы, видимо, полетели с министерских кресел. Нам только и осталось, что патрульный крейсер-метлоносец!
– А девочки? – Седрик как-то странно посмотрел на Чу.
– Девочек отправим пока в Пристанище, – с маху брякнул Рон.
Но Гарри его поддержал:
– Заберу из банка своё наследство и отдам семье Уэверсли.
– А нас вообще кто-нибудь спросил? – не выдержала Гермиона. – Для начала ни на какой метлоносец вас не возьмут. Нам же запрещено теперь колдовать. Наши палочки сломаны над головами – проникнитесь вы этой мыслью наконец!
Они уныло брели по нехоженому снегу вдоль железной дороги. До ближайшей мугловой станции были мили и мили. Из всего волшебного добра у ребят остался только зверинец. Две совы – Гаррина Хедвига и Ронов Свинристель, кот Гермионы, жаба Седрика и крыса Чу. Сейчас компания больше всего напоминала бродячий цирк.
– Знаете что, – сказала Чу всё с тем же спокойствием, – терять нам нечего. Давайте найдём и убьём Насоль-де-Морта.
Все уставились на неё. Рон покрутил пальцем у виска. Гарри почти закричал:
– Ты просто не знаешь, что говоришь! Все эти годы ты была от него дальше, чем кто-либо из нас!
– Зато я была коммунисткой ещё когда вы все пешком под стол ходили! – Чу махнула рукой – и исчезла.
– Небо и ад! – Гарри стряхнул с плеча сову. – Ищи, Хедвига, ищи, бедная! А мы пока пойдём как шли…
Седрик был, как ни странно, спокойнее всех:
– Она справится! – за что на него тут же посыпались нарекания.
Джинни, не проронившая ни слова со времени ухода из “Хеджхогвартс”, вдруг повернулась к Гарри:
– Даже если справится – останется ещё Насольдемортёныш! – это вырвалось у неё с лёгкостью отчаяния.
– Глупости говоришь! – Гарри сильнее прижал локтем её руку. – Было бы так – у меня бы рядом с тобой непрерывно болела голова. У тебя фантастическая энергетика, она что хошь нейтрализует!

Глава 37. Дурачок
Тёмный Лорд проснулся в прекраснейшем расположении духа. Но, видно, не суждено ему было полежать в это утро с закрытыми глазами, предвкушая новые успехи. Зловещую тишину логова нарушил звонкий голос:
– Том Реддль, ты старый дурак!
Насоль-де-Морт, не глядя, отмахнулся палочкой, как от назойливой мухи:
– Авада Кедавра!
Палочка в его руке хрустнула и переломилась.
Насоль-де-Морт сел и дико захлопал глазами. А девчонка стояла перед ним и улыбалась. Она была совсем юная, миниатюрная, раскосенькая. Одета слишком легко для зимы и вызывающе как с колдовской, так и с мугловой точки зрения. Под расстёгнутой курткой – футболка с туманным для Тёмного Лорда рисунком и надписью на двух языках: “Москва – Пекин. Сталин и Мао смотрят на нас”. Кожаная юбка, стройные ноги в сапожках. На голове – оранжевая косынка-бандана с ацтекскими идолами и большими буквами: “Manu”. А во лбу – сияющая красная звезда.
– Ты Гарри Паттеру кто? – тупо спросил Насоль-де-Морт.
– Соруководитель комсомольской работой. А вот Седрику Диккери я очень даже кто. Получай, палач!
Чу выбросила вперёд руку со сжатым кулаком. Из звезды вырвался лазерный луч.
Насоль-де-Морт пригнулся – только опалило волосы. Поймал девчонку за руку и рванул на себя. Свободной рукой Чу успела вцепиться ему в щёку и пару раз плюнула в лицо. Но из пальцев Тёмного Лорда уже лезли длинные липкие нити. Они обвили запястья Чу и, отцепившись от Насоль-де-Морта, приклеились свободными концами к потолку.
* * *
– Вот теперь я полюбуюсь, как ты умрёшь с голоду!
Чу повисла, как гимнастка на кольцах, и ровно минуту предавалась сожалениям, что не взяла с собой крысу, а для начала – рогатку. Потом Чу начала тихо, но очень твёрдо:
Ходит дурачок по лесу,
Ищет дурачок глупей себя,
Ходит дурачок по лесу,
Ищет дурачок глупей себя…
Эту песню “Гражданской Обороны” она не очень любила. Даже не помнила всех куплетов. Но сейчас почему-то знала: надо повторять и повторять этот гипнотический припев, пока хватает дыхания…

Глава 38. Человек со звездой
“Комса” сидела в электричке как на иголках. Гарри боялся ощутить пульсирующую боль в шраме или, задремав, увидеть пророческий сон. Терпеть это состояние было невозможно. И ребята, всем чертям назло, решили перепеть с начала до конца свой излюбленный репертуар.
Попутчики затыкали уши и кричали:
– Молодые люди, у вас совесть есть? – на что получали мрачный ответ:
– Конечно, нету, иначе с чего бы нас из школы выгнали?
Люди отсаживались от них всё дальше и дальше. И ребята остались в вагоне одни, когда из пустоты появилась Чу с Хедвигой на плече и звездой во лбу. Разговаривать она могла только шёпотом и подсела к Гермионе:
– Товарищ Грэйнер, объяви мне выговор! Занесение на физиономию я уже получила, – она тронула звезду.
– Товарищ Грэйнер для начала даст тебе молока горячего с содой, – Гермиона развела прямо на полу маленький костёрчик, начала греть питьевую воду. Сунула мальчишкам банку сгущёнки и нож. А Седрик принялся бережно растирать затёкшие запястья своей сумасшедшей любви…
* * *
От питья Чу сразу полегчало, и она смогла рассказать, как было дело:
– Итак, он остался без палочки и, по-моему, тронулся умом. Я много часов подряд пела про дурачка. Насоль-де-Морт сперва думал о чём-то своём, но постепенно его это начало бесить. Убить меня он не мог, и уйти, видно, некуда было. Когда прилетела Хедвига, он как закричит: “Убери её от меня!” Ну, она расклевала верёвки, и вот я здесь. Спасибо за сову, Гарри. Беру на себя смелость заявить: Насоль-де-Морт вышел из строя, не знаю, правда, на сколько. Всей “комсой” могли бы добить. Покажешь дорогу, Хедвига?
Сова расправила крыло, указала по направлению движения поезда.
– Далеко?
Сова покрутила головой.
– Ну тогда, – распорядилась комсорг, – едем до города, а там будет видно. Кстати, а почему мы ещё туда не приехали? Не подозрительно ли долго мы едем?
– Да ладно, хоть выспимся, – Рон, кажется, высказал общую мысль. – Приедем же когда-нибудь!
Чу достала зеркальце и расчёску. Поглядела зачем-то на Гарри, потом на своё отражение. Принялась сооружать себе чёлку.
– Чтобы муглы не шарахались, – пояснила она.
Гарри поинтересовался:
– Больно было? Как мне?
– Ты знаешь, нет. Только щекотно, – усмехнулась Чу, начёсывая на лоб блестящие чёрные пряди. Завершить начатое ей так и не удалось.

Глава 39. Поезд идёт в ночь
Насоль-де-Морт в своём тайном убежище чувствовал себя едва ли не при смерти. Слабеющей рукой он послал в пространство приказ: да пребудет в мире смена моя!
Злое слово попало в Джинни.
Седрик с Роном малодушно удрали в тамбур. Гермиона крикнула им вслед:
– Эй, пройдите по вагонам, поищите доктора! – и, не переводя дыхания: – Гарри, а ты сядь рядом и держи её за руку. И сними очки. Чу, завяжи ему глаза банданой. И давай мне сюда всё чистое тряпьё, какое у кого найдёшь! – она распоряжалась, а сама в это время грела всю наличную воду во всех наличных ёмкостях. Хоть огня было неограниченное количество.
Джинни кричала громко и с надрывом: “Мама! Мама!” И, наверное, миссис Уэверсли в Пристанище слышала это. Главной змеёй в её глазах выходила почему-то Гермиона…
Рыжая голова Рона просунулась в дверь:
– Мы одни во всём поезде! – и тут же скрылась.
– Ну и хорошо! – бросила Гермиона. – Ещё не хватало, чтобы муглы…
Ногти Джинни больно впивались в Гаррину ладонь. Он, как назло, вспомнил: мать Насоль-де-Морта умерла в родах. И твердил беззвучно: “Не уходи! Не уходи!” Потом спохватился и перешёл на другую формулу:
– Не отпущу! Не отдам!
* * *
Они справились, две девчонки – нет, три. Насоль-де-Морт вряд ли хотел именно такого результата. Но и для “комсы” это не было подарком. Скорее – персональной шпилькой Гарри, ибо воплощало самый сильный его страх. Данное существо лучше всего определялось как “весёлый мини-дементор”. Облик дементорский, распространяемый холод – тоже. А повадки при этом – как у школьного полтергейста Дрюзга. Существо не успело родиться, как начало летать по вагону, обижать животных и предприняло несколько попыток поживиться за счёт сухого пайка. Положительными эмоциями оно явно не довольствовалось.
Измученная Джинни спала мёртвым сном. А остальные провели милую ночь, гоняя дрюзгодементора с помощью заклинаний и пустой посуды.
Поезд всё летел вперёд, и конца пути не предвиделось.
К утру им удалось выгнать существо в окно. Было видно, как дрюзгодементора унёс ветер.
“Комса” рухнула спать. И где-то в глубине другого дня проснулась от громкого объявления по вагонам:
– Внимание! Поезд прибыл в город Вологду. Просьба освободить вагоны.
Хорошо, что повторили несколько раз – объявляли по-русски.

Часть шестая. Родник и костёр
Глава 40. Бабушка
Вот она, самая загадочная земля на свете! О России мугловой, первой стране социализма, о победах её и бедах “комса” знала практически всё. Но о колдовской России пергаментные свитки “Хеджхогвартс” хранили мёртвое молчание…
В Вологде было лето. Не очень жаркое, но лето. Ребята сошли с поезда, сознавая, как дико должны выглядеть.
Джинни передали с рук на руки Гарри. В последнее время он только и делал, что таскал её на руках. Смотрелось это, надо сказать, странно при их почти одинаковом росте. Но не приходилось завидовать тому, кто попытался бы оспорить у Гарри эту честь…
В Вологде было не только лето, но и раннее утро. “30 июня 2002 года”, красовалось на табло. Это отметил глаз, но не сознание.
В зале ожидания нашлось где посидеть. Гермиона немедленно занялась подсчётом еды и денег, организацией перехода на летнюю форму. Отправила Чу искать обменный пункт. На чём пока план действий заканчивался.
Джинни в мугловую больницу – исключено! А у кого и как искать помощи?
Рыженькая лежала на сидении, взгляд у неё был затравленный. Из последних сил она обняла Гарри за шею, пригнула его голову к своему лицу. Сказала:
– Я умру.
– Не говори так. Не говори!
– Нет, я знаю. Иди ко мне! Целуй меня, пока дышать не перестану! Это не для меня, а для тебя.
– Родная, ты бредишь! Неужели я похож на вампира?
“Комса” глядела в другую сторону. Сознание собственной беспомощности придавило к земле.
Джинни буквально исходила нежностью. Прикосновения её горячих пальцев будили в Гарри воспоминания об огне в комсомольской комнате. Огонь погашен. И вот так, вот так должно всё кончиться?!
* * *
– Отойди, сынок! Ты её только будоражишь!
Русская бабушка тронула Гарри за плечо. Но поскольку в ту минуту он и по-английски понимал с трудом, старушка просто отвела от него Джиннины руки. И, крепко держа их в своих, зашептала заговор.
Бабушка была самая обычная, в платочке. Но с совершенно иконописным лицом. А взгляда такого “комса” не видела ни у кого в “Хеджхогвартс”, пожалуй, даже у Думбольта.
Джинни успокаивалась на глазах. Улыбнулась и села.
– Теперь она сможет дойти до дому. Дней пять пусть полежит тихо, и ещё, хотите, я вам дам одно питьё?
– Спасибо вам огромное! – Гарри совладал с волнением и сам удивился, как легко идут с языка русские слова.
– Спасибо! – выговорила Джинни и, тем не менее, приникла к его плечу.
Гермиона снова приняла командование:
– Уважаемая миссис, благодарю вас от имени всей нашей компании! Вы не могли бы нам подсказать, где бы ей полежать эти пять дней? Нам бы только её подлечить, а там надо домой выбираться!
– В больницу лучше не кладите! – поджала губы бабушка. – Там стакана воды не допросишься! Слушайте, можете ко мне! Сеновал большой, а девочке Танюшка моя постель уступит. И я буду давать ей питьё.
– Спасибо, только нас шестеро, да ещё животные у нас, а денег на всех – вот… – Чу как раз их обменяла.
– И-и, милые, мы зараз столько никогда не видим! Танюшка! – тут “комса” впервые увидела высокую девочку с тяжёлой светлой косой, на вид ровесницу Чу. Старушкина внучка стояла поодаль, около накрытых марлей вёдер. – Танюшка! Свези девочку с парнишкой к нам. А из остальных – съездите, пожалуйста, кто-нибудь со мной на рынок, постойте, пока я всё продам, – она кивнула на вёдра.
– Да мы вам грядки прополем, дров наколем… – Гарри быстро-быстро протирал очки.

Глава 41. Два мира
Электричка подходила к станции. Таня показывала пальцем в окно:
– Вот наша деревня. А вот посёлок “новых русских”. Начинали учиться, помню, все в одной школе, а теперь они для своих деток лицей отгрохали!
– Танья, а колдовать ты учишься?
Она посмотрела на Джинни сверху вниз.
– Ну бабушка же твоя – колдунья! – удивился в свою очередь Гарри.
– Ты что?! Она же Богу молится! Правда, у себя дома, говорит – и так услышит.
– Но она ведь может что-то необычное!
– У нас вся деревня это может. А вот в новорусском – никто. Бабушка говорит – это потому, что они поклоняются золотому тельцу.
…Дома Таня уложила Джинни, напоила отваром бабы Глаши. Рыженькая заснула с улыбкой на губах.
– Пусть спит. Ничего с ней не случится. Пойдём на улице посидим. А то, Гарик, я так и не поняла про это колдовство.
– Я про ваше тоже не понял, – тревога уступала место жгучему любопытству.
Они уселись рядом на крылечке.
– Чернику будешь? – Таня запустила руку в лукошко.
– Спасибо, – Гарри подставил ладонь. – Так вот, у нас колдуют и богатые. У нас у кого обнаружат способности – берут на семь лет в школу.
– Ну, вы там вообще красиво живёте! Нам тут выжить бы! У меня родители в колхозе месяцами без зарплаты сидят, а мы с бабкой на огороде…
– Танья, я никак не пойму: неужели у вас в России нет параллельной структуры для таких, как твоя бабушка?
– А мы что, преступники или ненормальные? Мы как все, мы – народ русский! Это для них нужна параллельная структура, для тех, кто нас грабит. Колыма называется!
Про Колыму Гарри не понял, но сразу стало легче:
– Знаешь, Танья, ты будешь долго смеяться, но нашу компанию исключили из школы за то, что мы комсомольцы.
– Ого! Тогда, товарищ, пошли! Засиделись, а ведь на нас весь дом!
* * *
На обратном пути от колодца им попались две размалёванные девчонки. Выглядели они лет на тридцать, хотя, наверное, были не старше Тани. На рюкзаке у одной из них Гарри с удивлением прочёл название родной школы.
Девчонка с рюкзаком бросила на землю пустую бутылку из-под пива:
– Танька! Ну ты даёшь! Мы в Верхнем городе друг другу за значки глаза выдираем, а ей, бидонвилльской, два ведра несёт Гарри Паттер во плоти!
Вторая девчонка вынула изо рта тонкую сигарету:
– Молодой человек, можно с вами познакомиться? Вы из какого фэн-клуба?
– Не знаю, о чём вы, но вы-то явно из несуществующего колледжа! Посмотрел бы я на курящую девочку в “Хеджхогвартс”! Дайте пройти, я несу воду для Таньи из бидонвилля, которая умеет колдовать!
– Пошли, Гарик, там Джинни заждалась! – Таня не удостоила “новорусских” даже взглядом.
– Ненавижу паттероманов – они в нас играют! – бросила девчонка с рюкзаком. – Ишь, какой акцент себе поставил!
На это им уже не ответили. Таня с Гарри шли молча, думая каждый о своём. Но, видимо, в какой-то момент их мысли пересеклись.
– Я вспомнила! Шёл в городе такой фильм – “Гарри Паттер и камень за пазухой”. Я-то не видела – я и не помню, когда последний раз в кино была…
Гарри среагировал неадекватно. Таким хохотом, что чуть не расплескал всю воду.

Глава 42. Русская тайна
Гарри на цыпочках вошёл в горницу и склонился над спящей Джинни. Лицо у неё было повзрослевшее и какое-то нездешнее. Да, к чистому не пристанет, но Насоль-де-Морту за это… “Я прямо как Чу”, – поймал себя Гарри. Джинни проснулась, словно из глубины вынырнула. И тут же из глаз её брызнули золотые лучи:
– Ты!..
Она с усилием протянула руку, провела ему по волосам и щеке.
– Джинни, ты как?
– Живая… Нигде не больно. Только слабенькая очень…
– Умирать больше не собираешься?
– Если только за тебя…
Гарри заткнул уши:
– Ещё раз такое услышу…
В горницу заглянула Таня. Улыбнулась и погрозила пальцем:
– Проснулась, подруга? Смотри, тебе нельзя много разговаривать.
Джинни захлопала глазами, вживаясь в чужой язык. Потом сонно улыбнулась:
– Я и не разговариваю…
– Мы просто чуть-чуть воркуем… – Гарри уже сидел на полу у её постели, и голова его покоилась на подушке, почти в пламени Джинниных волос…
Таня перекрестила их от порога и скрылась.
* * *
Вечером Гермиона делилась впечатлениями от целого дня на рынке:
– Какая непонятная страна! У каждого простого человека в глазах больше доброты и мудрости, чем у любого нашего профессора. Но зато как получше одет, на шикарной машине или с сотовым – так муглище махровое!
– Ну я, наверное, недаром колдую песнями “Гражданской Обороны”! – Чу снова проявила на футболке эмблемы советско-китайской дружбы.
– А ещё, – вмешался Рон, – мы, Гарри, на афишах твоё имя видели! Только парень нарисованный на тебя совсем не похож.
– У тебя лицо умное, – Гермиона была абсолютно серьёзна.
Гарри чуть не подавился тем, что ел.
В другой день он сам стоял на рынке с Таней и Гермионой. Распродались они почему-то быстро, и Таня повела английских гостей в военно-спортивный клуб.
– Сейчас покажу, где наш колхоз приобщился к коммунизму!
Ещё на подходе к зданию они увидели Лину-Сталину с маленькой девочкой.
– Глянь, – шепнула Гермиона.
– Вижу, – сощурился Гарри. – Одно лицо с Сириусом. Вот и встретились с его русской семьёй!
– Вот и встретились с крестником моего капитана! – пошла навстречу Сталина. А семилетняя Дашка подскочила в воздух и превратилась в чёрного щенка…
…Джинни оживала на глазах. Уже на третий день вышла на крыльцо погреться на солнышке.
Гарри без церемоний усадил её к себе на колени. И, жмурясь, как котята, они не слышали, как рядом с ними, в короткой передышке от дел, толковали о Боге и загробной жизни.
Седрик описывал ангелов с мечами, от которых прятался несколько месяцев.
– Нет, – сказала Таня, – я бы не хотела на другую планету. Возродиться в траве, в цветах, в птицах или зверюшках – дело другое. Рай – он ведь здесь! – она широким жестом показала вокруг себя.
А Гарри ни с того ни с сего накрыла ледяная волна. В ушах встал дикий крик Джинни из той бесконечной ночи: “Мама! Мама!”
Над ними парил дрюзгодементор. Дёрнул девочку за косу:
– Мама, есть хочу!
Гарри и Джинни превратились в один сгусток страха. Гермиона и Чу что-то кричали, Седрик и Рон махали руками.
Таня презрительно посмотрела на существо. И её негромкий голос перекрыл шум:
– Сгинь, нечисть! Сгинь, погань! Мы – русские! У нас чисто!
Мини-дементор с воем ретировался в сторону новорусского посёлка. И что там началось! Хоть с крыши бросайся. Правда, молодое поколение радовалось даже этому проявлению чудес в так называемом Верхнем городе. Девчонки пичкали существо шоколадом и, как рассказывали, даже сотовыми телефонами.
Вечером, на сеновале, Гермиона переступила через британскую гордость и объявила “комсе”:
– Я поняла эту землю. Есть муглы – и есть русские!

Глава 43. Частушки
За деревней, на опушке леса, пылал комсомольский огонь. Общими усилиями Таниной и Гарриной компаний он был зажжён, и опять возле него постоянно кто-то дежурил. Огонь набирался сил, а “комса” ждала сов с вестями из дому. Ребята сначала послали их, потом уже вспомнили, что находятся в будущем. Но не теряли надежды получить весточку и тогда уже войти в огонь, добраться до дому…
А пока можно было отметить выздоровление Джинни, хорошенько попрыгать через костёр, попеть под гармошку и гитару. Таня собрала всю свою колхозную компанию, а это была немалая сила даже без зарубежных гостей.
* * *
Детки “новых русских” в пику устроили свою вечеринку с шашлыками из дохлых кошек и многоваттовым магнитофоном. Уже сильно выпивши, пошли толпой к советскому огню. Дурными голосами заорали:
Мы не сеем и не пашем –
Мы валяем дурака:
С колокольни флагом машем –
Разгоняем облака!
От костра лениво ответили:
Самолёт летит,
Крылья стёрлися –
Мы не звали вас,
А вы припёрлися!
“Новорусские” призадумались. Их знакомство с частушками ограничивалось пошлой телепередачей “Ох, Семёновна!”.
Девчонки попытались апеллировать к Гарри и его компании по-английски, на любимую тему Мальфуа: “Зачем водиться с оборванцами?” Но только впустую продемонстрировали своё поставленное произношение вкупе с незнанием грамматики и крайне скудным словарным запасом.
За это время остальная часть буржуев наконец выдумала частушку:
По деревне мы пойдём,
Шороху наделаем:
Кому окошко разобьём,
Кому ребёнка сделаем!
Советская сторона тут же ответила:
Богачу-дураку
И с казной не спится!
Бобыль гол как сокол –
Поёт-веселится!
Буржуи переглянулись с мини-дементором и проорали:
Меня Гарик заманил
В красную смородину –
А я ноги подняла
И кричу: “За Родину!”
– Ну хорошо же! – крикнула Таня. И раньше, чем закрылась руками Джинни, чем полыхнули Гаррины глаза, колхозные грянули:
Пароход идёт
Мимо пристани,
Будем рыбу мы кормить
Сионистами!!!
Буржуйские детки, растеряв слова, бросились вперёд. Но перед ними выросла стена огня. Костёр взял поляну в кольцо. На этом празднике жизни зарубежные гости обеспечивали только пиротехнические эффекты.

Глава 44. Крест и крепкое слово
Мишка Дроздов шёл по набережной Москва-реки, вдоль громадных холмов из угля и щебёнки – достояния Южного порта, по зарослям – диким и по-своему прекрасным. Сгущались апрельские сумерки, и занятый своими мыслями Дроздов не сразу заметил: река исчезла, и с двух сторон его обступил дремучий лес. Только впереди блестел огонь…
Невнятно ругаясь под нос, Дроздов подошёл к костру. И чуть не столкнулся с девочкой, выскочившей из огня. Она не была ни напугана, ни обожжена – наоборот, улыбалась во всю ширь физиономии. И на груди у неё, на футболке, мелькнули усы генералиссимуса и знакомый, добрый и усталый взгляд.
Мишка и девочка уставились друг на друга. “Не мугл”, – сразу отметила Чу. “Сталинка”, – потеплело на сердце Дроздова.
– Здравствуйте, – певуче произнесла китаянка.
– Здравствуй… До Москвы далеко? – задал глупый вопрос Мишка.
– До Москвы – не знаю, а до Вологды – полчаса на электричке. Я сама нездешняя, из Англии, да ещё из девяносто шестого года…
– Брр! А сейчас какой?
– Две тысячи второй, пятое июля, четыре часа утра.
– Так, отлично! У нас в Москве был девяносто четвёртый, когда я сегодня выходил бродить по набережной… Шёл по прямой, а пришёл сюда.
– А мы на поезде приехали!
– Из Англии?!
– Ну да! И ясное дело, не нарочно! Вот теперь костёр жжём, чтобы через него домой попасть… Я сейчас дежурная по огню, вот и прыгаю через него немножко… Ну что вы так смотрите, мистер-товарищ, ведьма я, да, ведьма и этим горжусь!
– И креста не боишься? – Мишка улыбнулся ей и тронул шнурок на шее.
– А с какой стати? Мы же не чёрные маги и сами с ними боремся!
– Ну, знаешь! Тихо шифером шурша, крыша едет не спеша! Я-то просто старший лейтенант милиции и таких штук даже в книжках не люблю! Слушай, ты хоть не местная, но, может быть, знаешь – в 2002-м власть всё та же, антинародная, не при тебе будь сказано чья?
– Она самая. Да радости-то им от неё… Вон, тут рядом посёлок новорусский, вчера они пытались нам пыль в глаза пустить, так ребята колхозные одними частушками повергли их во прах! О, да вон они, так и валяются в дым пьяные на соседней поляне!
Дроздов поглядел в ту сторону, куда показывала Чу. В золотом свете костра было видно, что поляна являет собой средоточие отвратительного и бездарного разгула. Парни и девчонки, явно несовершеннолетние, валялись вповалку среди пустых бутылок, и модные тряпки едва прикрывали их позор. А на дереве…
– Однако, ведьмочка, – перешёл на шёпот Дроздов, – кто лежит, а кто уже и висит!
Чу пригляделась – и тихо ахнула. На дереве вниз головой висело привязанное за ноги тело девчонки. Длинная юбка закрывала всё, что выше пояса, но по тонким паучьим ногам Чу сразу узнала одну из новорусских дочек. Любила эта особа верещать тонким голосом вслед Гарри: “Ой, непохож! Ой, халтура!”
– Доразвлекались, буржуи недобитые! – процедил сквозь зубы Дроздов. – “Черепашек Ниндзя” насмотрелись, дури накурились… Ещё надпись написали – видишь, прицепили к юбке? Что написано – не прочтёшь…
– А я вижу, – очнувшись от потрясения, вгляделась Чу, – “Советская власть всех вас от… от…”
– Отымеет, скажем так, – помог ей Мишка. – Так, а вот это уже провокация! Ихняя ведь девка? И не пожалели порешить, лишь бы охоту на ведьм развязать, извиняюсь… Нет, мы бы умнее делали! – Дроздов говорил, а подсознание уже бросило его тело к поляне.
Чу опередила старлея. Метнула искру в подлую бумажку.
Тут же навстречу, из травы под самой головой повешенной, вскинулась огромная, песчаного цвета змея. Плюнула на искру, затушила. Преградила путь к телу девчонки.
Дроздов двумя руками схватил змею за горло. Та подсекла его хвостом по ногам. Не выпуская друг друга, они покатились по траве. Плоская змеиная голова оказалась у Мишкиной груди. Пасть раскрылась, ядовитый зуб напоролся на серебряный крестик и сломался. Но чешуйчатые кольца сжались только сильнее. Чу ощущала, что пальцы её оледенели и не пошлют больше огненных стрел. Забыв все мыслимые заклинания, она просто кричала диким голосом:
– Гарри! ГАРРИ!!!
Через полминуты он материализовался на месте происшествия, сонный, встрёпанный, с сеном в волосах и без очков.
– Скажи ей что-нибудь! – закричала Чу, ткнув пальцем в змею. – Никто, кроме тебя…
Не переводя дыхания, Гарри выдал длинную свистяще-шипящую фразу. Кажется, он так и не успел понять, что происходит.
Змея как раз резко переменила тактику. Конец Гарриной тирады она слушала, уже будучи прекрасной, гибкой и тонкой женщиной. Воспользовавшись секундным замешательством Дроздова, она навалилась на него и впилась в губы. Чары действовали нешуточные. Но “пара ласковых” на родном языке заставили змею подавиться и отпрянуть.
Тут же она снова переменила облик. На Мишкиной груди теперь сидела девочка лет пяти и громко ревела от страха.
Старлей поглядел на неё, потом встал, одной рукой прижимая девочку к себе. На ладонь второй сплюнул что-то чёрное и твёрдое – две маленькие угластые штучки. Чу подошла поближе:
– Дайте её мне!
Но девочка уже успокоилась и доверчиво прижималась к Дроздову. И тот чувствовал: не укусит, ни во что больше не превратится…
– Тебя как зовут? – спросил Мишка.
– Рената Осеева, – чётко выговорила малышка и ни с того ни с сего прибавила: – А ты на моего папу похож, такой же хороший. Снись мне дальше, я не хочу больше про змею…
Чу погладила девчушку по блестящим чёрным волосам:
– Ну, ну, маленькая, всё хорошо! Тебе приснилось, что ты была змеёй?
– Да, я сначала поссорилась с мамой, потом стала змеёй, потом попала в лес и сказала всем этим дядям и тётям, что очень весело будет ту тётю перевернуть и привязать и надпись написать… – девочка опять готова была расплакаться. Чу забрала её у Мишки, усадила на колени:
– Чепуха, маленькая, ничего этого не было! Ты хоть где живёшь?
– В военном городке, – только и сказала Рената. Сладко зевнула и уронила отяжелевшую голову на плечо китаянки.
– Спит, – тихо молвила Чу. – Надо вернуть её домой!
– И найти того, кто её околдовал! – Гарри наконец проснулся и подошёл к ним.
– Смотрите, – Дроздов раскрыл ладонь. – Вот что оказалось у меня во рту, когда она превратилась в малышку.
– Свастики, конкретно, – пригляделась Чу. – Кто-то их в неё бросил. Уничтожить надо, ведь они сделаны из зла… – она откинула волосы со лба. Из звезды вырвался рубиновый луч, и ногастые крестики на ладони старлея рассыпались пеплом.
На далёкой планете Малюсь у немолодого уже Клауса Фридриха Подлизанцера перестали ныть старые раны. Сгинуло последнее его зло, последние крупинки, отлетевшие от него в тот далёкий день, когда “хорьх” порешил предать смерти любовь Нади и Клауса…
* * *
– Товарищ старший лейтенант, извините, не знаю имени, пойдёмте через наш костёр! Вы вернётесь к себе домой, и девочку отнесём к ней!
– Звать меня Михаил, а вы погодите, ребята, нам ещё с этой повешенной надо что-то решить. Так, а где она?
Девица на паучьих ногах лежала вповалку с остальными, храпела, как все, пьяная…
– Ну слава тебе, Господи! – неожиданно для себя повторила за кем-то из вологодских Чу. – Ей бы, может, так и надо, да не стоит она того. А местным коммунистам это совершенно ни к чему!
…Потом трое долго шли через огонь – ощупью, ориентируясь на поведение спящей девочки на руках у Мишки.
Дождались, что она открыла глаза и сказала: “Мама!” Дроздов поднял Ренату высоко над головой. И невидимые руки её матери, постаревшей Драупади, приняли у него девочку.
Пока пропадала змейка, на Найде минуло много лет. И после Ренаты у младшего Максима и его жены-индианки так детей и не было. Никто не знает, что толкнуло Драупади выйти из дому и протянуть руки в огонь, вспыхнувший посреди их тихого двора…
И для всех осталось тайной, что Мишка Дроздов передал в материнские руки свою собственную двоюродную сестричку. Сын Рихарда Осеева – дочку младшего Осеева Максима.
…После был обратный путь, уже не столь долгий и извилистый. Дроздов шёл впереди, как собака по следу, не переставая при этом разговаривать с ребятами.
– А что ты сказал змее? – поинтересовалась у Гарри Чу.
Тот явно смутился:
– Что сказалось… Тебе я не буду этого повторять.
Мишка рассмеялся и действительно стал выглядеть на свои неполные двадцать три:
– А мне на ухо?
В Гаррином акцентном шёпоте он разобрал давно знакомое: “Тихо в лесу, только не спят дрозды, знают дрозды, что дадут всем “звезды” – вот и не спят дрозды!”
Мишка долго трясся от беззвучного хохота и наконец выговорил:
– И откуда ты, Гарик, знаешь, что моя фамилия Дроздов? Где ты вообще это подцепил да ещё переделал к случаю? Классически дрозды должны были получить…
Теперь хохот напал на Гарри, и ответить он ничего не мог.
– Я на вас обиделась, – вмешалась Чу. – Вы читаете мысли друг друга и находите там всякие гадости!
– Да не сердись на него! Так положено – нечисть отгоняют крестом и крепким словом… От дроздов змея заржала, а об крестик зуб сломала!
– Хм, а я ведь тоже крещёный, – в раздумье произнёс Гарри, – только как-то никогда об этом не задумывался. Вот Чу говорит, что религия – опиум для народа…
– Опиум народа, сколько раз повторять! – резко повернулась к нему китаянка. – А Бог есть, только я в него, конечно, не верю. Потому что ведёт он себя как попало!
– Ребята, главное – самим себя как попало не вести. И за все свои дела мы получим сполна в этой жизни. А обряды я сам не слишком блюду и других не заставляю… Богу это не надо. Богу надо, чтоб мы были Людьми. О, так я уже почти дома!
Дроздов пожал им руки и шагнул из огня в родную Москву, в любимый и ненавистный город…
– Вот что значит русский офицер! – в голосе Чу звучало что-то похожее на зависть. – Посмотрим, дойдём ли мы так же уверенно до Вологды…
– Пойдём, выведет!

Глава 45. Иду на вы
Вечером того же дня в колхоз вернулись совы. Нашли-таки путь в январь девяносто шестого и обратно. Хедвига принесла ответ от родителей Гермионы. А Свинристель – сразу от Диккери и Уэверсли, благо они были соседями.
* * *
Самые благоприятные известия получил Седрик. Его отца после исключения «комсы» вполне уважительно “ушли” на пенсию. И мистер и миссис Диккери с нетерпением ждали домой сына и его храбрую невесту. Гермиону тоже никто не собирался убивать. В письме было только пожелание: подальше от Паттера, а уж от этих Уэверсли – и подавно.
А вот миссис Уэверсли… Всё потому, что Рон писал ей телеграфным стилем: “Мы вшестером попали в Россию. Едем домой, как только позволит здоровье Джинни”. Гермиона, помнится, узнала об этом, когда совёнок с письмом был уже в пути. И пригрозила, что в Англию Рон вернётся без ушей.
– Сказал бы мне – я бы сама написала!
Но в ответе миссис Уэверсли было так: “За что нам это? Ваш отец теперь работает на мугловой автостоянке!!! Я только и дрожу, как бы он что-нибудь там не заколдовал и не сел в министерскую тюрьму. Хоть на том спасибо, что братьев ваших не тронули. Рон, хватай Джинни и тащи домой. Гарри пусть тоже едет, что делать – окрутим их по факту. Но что до этой змеи Грэйнер с её развратной музыкой, то ноги её больше не будет в моём доме!”
Рон был вне себя:
– Ты, значит, змея, да ещё с ногами?! Да знала бы моя матушка, что без тебя Джинни не доехала бы до Вологды! Ладно. Сам во всём виноват. Но теперь уж не допросятся, чтобы я ехал домой. Уйду на крейсер, а ты меня дождись, хорошо, Гермиона?
Она даже не крикнула, что это не по-комсомольски. Просто поглядела широкими глазами:
– Ронни! Мы же через костёр прыгнули и не расцепили рук! А теперь ты уйдёшь без меня?
– Ой, не женское дело! – Рон шагнул в огонь. – Патрульный крейсер-метлоносец!
– Ну и пожалуйста, ну и как хочешь! – Гермиона вошла в кольцо в противоположной стороне и громко назвала домашний адрес.
* * *
Чу Чэнь спокойно позволила Седрику увести её к нему домой:
– Ближайший бой – не наш бой. Я просто знаю – и всё.
– А мы куда? – Джинни цеплялась за руку Гарри.
– Там виднее, – он кивнул на небо.
Джинни в последний раз окинула взглядом деревню и вдруг промолвила:
– А существо жалко… Оно не виноватое ведь…
У Гарри глаза перестали помещаться за стёклами:
– Проклятие! Ну, если у тебя… у нас с тобой детей не будет – одной смертью Насоль-де-Морт не отделается! Я его убью, потом воскрешу и убью снова.
– Да брось ты, – у Джинни опять стало взрослое лицо. – Уж этого добра у всех Уэверсли много больше, чем надо!

Глава 46. Ключи
В “Хеджхогвартс” без Гарри и иже с ним стало порядком скучно. Когда их исключали, Рубеус плакал трёхлитровыми слезами и кричал в том духе, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. Преподаватели просили снисхождения прежде всего для Седрика:
– Человек только что с того света. И учиться ему всего полгода осталось!
Но Зловредус Злей вытащил из-под мантии дрожащее несуразное существо и на глазах педсовета превратил его обратно в Мальфуа. Это вместе с чёрным, висевшим над “комсой” обвинением вихрем унесло всех шестерых…
…Дорвавшись до власти, Злей продолжал благоволить к своим Змеям. Так и не поставил никого вместо себя завучем. Постоянно созывал собрания колледжа. После них Змеи ходили с задранными носами и шептались по углам. Коллеги-преподаватели роптали. Вплоть до ближайшего педсовета, на котором, видимо, было принято какое-то важное решение. Фред и Джордж Уэверсли, близнецы-проказники двумя годами старше Рона, кое-что подслушали под дверями и рассказывали впоследствии:
– Наша-то Минерва как закричит на Злея: “Вы же детьми рискуете!” А он: “Такими можно!”
* * *
Колледж Змеи практически в полном составе погрузился в мугловую электричку, оккупировав целый вагон. По истечении первого часа пути Злей наложил заклятие на двери и окна, блокируя переход в другой, призрачный поезд. Тот самый, на котором “комса” попала в Вологду. Гермиона потом кричала: “Как я могла забыть? Я же читала про призрачный поезд! Причём каждый раз он вывозит в другое место, да и искажения во времени, как правило, даёт”.
…Выгрузив учеников на станции, Злей велел им прыгать по одному с платформы. И постепенно весь колледж оказался в логове Насоль-де-Морта, растянутом с помощью пятого измерения.
Злей опустился на одно колено перед ложем Тёмного Лорда. Тот всё ещё не оправился от визита дикой комсомолки и от длинного носа, с которым его оставила другая бессовестная девчонка – эта рыжая козявка Уэверсли.
Рука Насоль-де-Морта с трудом протянулась, чтобы блудный Упивающийся Смертью смог её поцеловать.
– Мой Лорд, вы дали мне последний шанс. И вот я прикрыл в “Хеджхогвартс” комсомол и создал для вас Тёмную гвардию!
Змеи подходили по одному. Тёмный Лорд каждому клал руку на голову и глядел в глаза. Многие отводили взгляд, но немало было и тех, кто выдерживал. Злей смотрел на своих учеников и думал: “Да, я всегда говорил, что Гадючник наш – не колледж, а колония, даром что сам оттуда!”
Дольше всех Насоль-де-Морт общался с Драко Мальфуа:
– Ты пойдёшь дальше своего отца. Ты никогда не чувствовал, как я тебя веду и направляю?
– Чувствовал, о Великий Лорд…
Наконец Насоль-де-Морт перевёл дух:
– Хорошо, Злей. Сорной травы, конечно, хватает, ну да потом выполю. Сейчас сил нет… Ты прощён. Жди меня в “Хеджхогвартс”, как только я наберусь сил…
…Остальные три колледжа в это время были на стрельбах или учились блокировать проклятие подвластия.
* * *
В Англии время бежало куда быстрее, чем в далёком северном колхозе. Учебный год подходил к концу, когда Насоль-де-Морт с наличными силами Упивающихся Смертью подошёл к стенам “Хеджхогвартс”. Злей вынес ему на подушке ключи от школы. Силы Зла завалились в Большой зал, как к себе домой.
И тут-то в них со всех сторон ударили заклятия. Все учителя и ученики повскакали с мест. Только Тёмная гвардия, все те, кто выдержал взгляд Насоль-де-Морта, застыли в полупорыве помочь той стороне. Никто из них не в силах был сдвинуться с места. Уши их медленно зеленели. Клеймо на всю жизнь. В страшной свалке Драко Мальфуа довелось испить до дна ту чашу, которую он так часто подносил к губам Гарри. Сиротство. Люциус Мальфуа пал от серебряной пули на глазах беспомощного сына.
Битва продолжалась с переменным успехом. Но в единоборстве Злея и Насоль-де-Морта совершенно ясно было, на чьей стороне сила. От мгновенной смерти Зловредуса спало только то, что Тёмный Лорд был без палочки, а кругом всё вверх дном.
…В России в те дни тоже схлестнулись две силы. Только свет-то был обманный, болотный огонь, самоварное золото… Президентские выборы девяносто шестого. Толстый Зюга продал свою победу, а через несколько лет сам же завопил, что мог бы её отсудить.
Потом было позорное замирение с чеченскими бандитами.

Глава 47. Комсорг на волне
Кто честной бедности своей
Стыдится и всё прочее…
Роберта Бёрнса никогда ещё не пели с таким задором.
Одна минута в России – видимо, целый день в Англии. Дней за пять до пришествия Насоль-де-Морта в “Хеджхогвартс” Рон Уэверсли сидел в белых штанах на палубе. Этим он намеревался показать капитану Сириусу, как добросовестно оную палубу отдраил.
В былые времена море у колдовской тюрьмы патрулировало всего одно судно. Но минувшим летом Думбольт настоял в министерстве на увольнении дементорской стражи и снаряжении второго корабля. Это судно было доверено двум реабилитированным. Сириусу, крёстному Гарри, и Рему Люкосу. Но беда в том, что никто под таким началом служить не хотел.
* * *
С основного крейсера Рона, конечно, прогнали. Велели вытереть сопли и сдать хотя бы экзамен на С. О. В. У. Но, на своё счастье, Рон увидел в море другое судно, гораздо менее шикарное и под названием “Косой Аврор[27]”.
А за штурвалом – знакомую фигуру с чёрной бородой.
– Эге-гей, Рон! – крикнул Сириус. – Ассио, поговорим!
Призывное заклятие мгновенно перенесло Рона на борт “Косого Аврора”.
И потекли счастливейшие дни в жизни юного Уэверсли. Наконец-то он что-то значил сам по себе, не теряясь на фоне старших братьев и такой Сверхновой, как Гарри. Наконец-то без него, Рона, не могли обойтись.
И только стоя в одиночестве за штурвалом, он вспоминал и вспоминал свою невозможную Гермиону…
В тот день, когда он сменился с вахты и сидел на палубе, привиделась ему его мечта. Будто бежит по волнам, облепленная мокрым платьем, и волосы её развеваются по ветру.
– Иди ко мне, – выдохнул Рон из глубины сердца.
И это подействовало лучше всякого заклятия. Миг – и Гермиона стояла рядом с ним. Она была настоящая и мокрая, как мышь.
– Ух, спасибо, – она протянула к нему русалочьи руки, но тут же спохватилась: – Ой, весь мокрый будешь…
– Пойдём, – он повёл её в каюту. Протянул свою вторую тельняшку. – Вот, надень и лезь под одеяло, грейся, – продолжал он уже через дверь. – Сейчас попробую спроворить чего-нибудь горячего.
Вскоре они уже сидели рядом на койке.
– Что, ты так и бежала ко мне от самого Лондона? – Рон старался не смотреть на её колени. Его тельняшка была Гермионе как короткое платье.
– Да, так и бежала, хотя одному небу известно, стоишь ли ты этого!
– Ну, знаешь! Пойду-ка я отсюда от греха подальше! Миленькая, пока твои вещи не высохнут – из каюты ни на шаг. Тут, конечно, все свои – Сириус и Люкос, но чем я виноват, что ты в моих штанах утонешь?
Он ушёл так быстро, что Гермиона не успела даже выразить радость от знакомых имён.

Глава 48. Первый бой
Наутро выяснилось, что луна стала полной и, соответственно, Люкос выходит из строя на несколько дней. Более того, Сириусу придётся быть при нём неотлучно.
– Пока тебя не было, Рон, мы тут на автопилоте выезжали. А теперь ты остаёшься полновластным хозяином нашей посудины.
Это, конечно, здорово, но ещё лучше то, что рядом Гермиона. В тельняшке и юбке она стоит у борта и смотрит на Рона за штурвалом. Море сегодня тихое, и прекрасно виден зловещий утёс – тюрьма.
– Вы не пытались вытащить оттуда Думбольта?
– Разумеется, пытались. Он нам сам не велел. Говорит, что пока он внутри – Упивающиеся, которые тоже внутри, ведут себя тихо. Так, а это что?
К утёсу подходил какой-то корабль под чёрными парусами.
Рон пальнул в воздух, вызывая крейсер. И не услышал ответного сигнала. Зато с чёрного корабля по ним выпустили ядро. Правда, промазали, повинуясь жесту Гермионы. Рон открыл огонь из обоих орудий:
– Не обращай внимания, я сейчас буду ругаться как последний Змей! Может, там опять осьминоги распоясались, но всё-таки где эти…
Он говорил, а сам продолжал палить по чёрному кораблю. Гермиона с визгом швырялась в Упивающихся огнём.
– Авада Кедавра! – вопили насольдемортовцы. Но Рону и Гермионе это было как с гуся вода.
* * *
“Косой Аврор”, конечно, потрепали. Но пожар на нём так и не начался. Упивающимся явно приходилось хуже. Те из них, что сидели за решёткой, начали вдруг просачиваться сквозь стены. Но никому не удалось оказаться на своём корабле, горевшем, впрочем, синим пламенем. Все камнем попадали в море.
Крейсер не шёл. Сириус тоже. Думбольт делал всё что мог. Ядра кончались. Но сердца Гермионы и Рона горели всё тем же огнём. Наконец чёрный корабль пошёл ко дну. Утёс треснул сверху донизу. И Альбус Думбольт, растирая затёкшие запястья, возник на палубе “Косого Аврора”.
– Высший орден, – промолвил он и соединил их руки. – И попробует кто-нибудь возразить!
“Косой Аврор” поднял красный флаг и взял курс на “Хеджхогвартс”. Перед этим воздали последние почести крейсеру, весь экипаж которого был втихую убит “Авада Кедаврой” прежде, чем успел подать сигнал…

Глава 49. Сим победиши
Гарри и Джинни выбрались из комсомольского камина. Его не топили уже много месяцев. Но они вышли из пламени, как из тёплого моря.
– Кажется, мы вовремя, ой-ой-ой!
– Что, больно? – Джинни на лету коснулась его лба.
– Ничего, переживу. Навались-ка со мной на дверь, именем комсомола!
* * *
Зловредус Злей лежал на полу, а Насоль-де-Морт поставил ему ногу на грудь. Но временный директор всё-таки кричал:
– Паттер! Уэверсли! Куда вы, психи беспалочные?!
Тёмный Лорд поглядел на эту парочку:
– Какие люди! Один рыжий, другой бесстыжий! – а самому стало нехорошо.
Пару минут назад убийственное проклятие перестало действовать.
Гарри подскочил к Насоль-де-Морту и просто залепил пощёчину:
– За Джинни!
След от его пятерни остался гореть на мертвенно-бледном лице злого чародея, как раскалённое железо.
Том Реддль взвыл. Джинни дёрнула его за ногу. Тёмный Лорд растянулся во всю длину поперёк Злея. И больше не пошевелился.
Упивающихся сразу оставили последние силы, чего не скажешь о воинах Света. Битва была выиграна в пять минут.
…Гарри откинул волосы с чистого лба:
– Вот теперь пойду фотографироваться на паспорт – а там скажут, что это не я!
– Ну, здравствуй, комсомолец без особых примет! – сказали у него за спиной.
Гарри обернулся – и тут потерял сознание.
Перед ним стояли родители.
Примечания
1. Пуля, снабжённая специальным составом, который воспламеняется при выстреле и, сгорая, даёт при полёте пули светящийся след. Используется для корректировки стрельбы.
2. Бронетранспортёра.
3. пуленепробиваемый шлем из титановых пластин.
4. Нецензурное азербайджанское ругательство, обозначающее крайнюю степень идиотизма.
5. Нецензурное азербайджанское ругательство, обозначающее половой акт в неестественной форме.
6. полевой бушлат песчаного цвета.
7. Здесь: коридор, проход в расположении роты между расположением взводов – коек, где спят солдаты одного подразделения.
8. Жизнь моя, звёздочка Земля… (исп.)
9. Стихи Евгения Нефёдова, 1999 г.
10. так называют в милиции сотрудников Инспекции по личному составу (в настоящее время – службы собственной безопасности), занимающихся расследованием должностных преступлений среди сотрудников милиции.
11. После капитуляции руководства Дома Советов множество его защитников были расстреляны на стадионе “Красная Пресня”.
12. так называют в армии особо уважаемых и надёжных командиров.
13. Я иду один со своей болью, одиночество стало моим приговором, бегство – моя судьба, созданная, чтобы шутить с законом… (исп.)
14. “Чёрная Рука” (испаноязычная протестная панк-рок-группа) в подполье, перуанец – нелегал, африканец – нелегал, марихуана запрещена (исп.)
15. Потом приходишь ты – и мне лучше, загляни мне в глаза – они полны слёз… Потом ты снова уходишь, и как меняется погода! Я молю о новой встрече… (англ.)
16. Разговор идёт по-английски. Red – и красный, и рыжий.
17. Разве ты не видишь – я у твоих ног! Где-то, когда-то нам предначертано быть вместе… (англ.)
18. Высший орган власти у колдунов одного государства. Хоть и называется министерством, совмещает в себе законодательные, исполнительные и судебные функции. Основная задача министерства – скрыть от муглов существование колдовства.
19. Я люблю тебя (кит.)
20. Оскорбительное наименование муглорождённых колдунов и ведьм.
21. Волшебная улица в Лондоне, специализированные торговые ряды. Там учащиеся “Хеджхогвартс” закупают всё необходимое перед началом очередного учебного года. Попадают туда путём нажатия на определённый кирпич в определённой стене.
22. Совиная почта – самый распространённый в колдовском мире способ передачи информации.
23. Один из волшебных способов передвижения. Следует бросить щепотку муки в огонь и войти следом, громко назвав пункт назначения. Если там есть камин, после нескольких минут кружения вы из него выйдете.
24. Desire – желание (англ.)
25. Dsire – желанная (франц.)
26. Десять миллионов способов любить (англ.)
27. Аврор – воин Света, солдат Министерства Магии, мракоборец.