Книга четвёртая. Под откос и к звёздам
Часть первая. Алые турбины
Глава 1. Школьная месть
– Ика, ну что это за мальчишеские выходки?
Зоргфальт и Берзинь сидели на леерном ограждении “Сунгари”. Была макушка лета, 17 июля 1997 года.
Лоханочка весело обгоняла трёхпалубную махину “Крылова”, который вынужден был двигаться со скоростью улитки. У каждой архитектурной “блохи” на берегу он высаживал своих пассажиров, не давая им ни отдыху, ни сроку, не делая различия между днём и ночью.
Пассажиры были всё больше японцы. Богатые, наглые. Духовные дети тех, кто полвека назад издевался над Рэмзи. Вчера вечером они ступили на “Крылова”, как хозяева, и бросали презрительные взгляды на пришвартованную к его борту “Сунгари”. Знали ли они, чьё имя носит эта лоханочка? Рихарда это не интересовало. Ему было достаточно знать, кто они такие, и простучать пальцами по швартову послание доброму дедушке-баснописцу.
С той минуты команда и обслуга действовали по внушению и все считали, что так и надо. И уже сегодня, когда эксклюзивная программа круиза начала выполняться, наглости у япошек значительно поубавилось. За долгие годы это был первый случай успешного вмешательства Рэмзи в земные дела – просто школьная месть мировому злу. И случилось-то всё это под влиянием минуты, без заранее обдуманного намерения… Это был почти жест отчаяния, но Крылов сигнал принял и план мести значительно развил. На обратном пути не предполагалось никаких остановок вообще, а только нравоучительные игры и развлечения. Для них Иван Андреевич насочинял новых басен: “Соловей и муравей”, “Очки под дубом”, “Редиска и сосиска” и много ещё других. А всех недовольных на “Крылове” привязывали к квачу, которым драят палубу, и волокли за теплоходом, в виде утешения угощая манной кашей.
* * *
– Да я не говорю, что ты плохо сделал, – продолжал Старик, – я сам, как Наркомпогоды, только и могу, что открыть хляби небесные да поливать разные шабаши. Меня, Рихард, другое удивило: очень уж непохожи такие штуки на военного разведчика Зоргфальта, каким я его знаю, а? Что-то стряслось с тобой, Рихард. Ты весь как-то переменился.
– К худшему?
– Да не то чтобы, а так – что-то в тебе появилось наивное, нетронутое, словно ты и первой мировой ещё не видывал. У тебя вид такой, словно ты вот-вот стихами заговоришь! У тебя, друг мой, сердце не на месте, вот!
Ика – не Эльса. Он просто смолчал, и стрелы его ресниц указали вниз, в Волгу…
Глава 2. День “Икс”
Накануне вечером начинался очередной рейс, рейс как другие.
И Рихард, по давней привычке, знакомился с новым коллективом, глядя со своего портрета в кинозале. А людям не до него было. Пихаясь чемоданами, они становились в длинную и бестолковую очередь на регистрацию.
Но были в этой толпе одни глаза, искавшие Зоргфальта повсюду. Девушка была бы похожа на Эльсу, если бы та никогда не знала казармы. Звали девушку Ульяна Китова-Криницкая, и было ей семнадцать. Она сидела на вещах – ждала маму из очереди. А думала о нездешнем… Она всё ещё играла в Штирпица. И все советские разведчики были для неё как бы старшими товарищами. И ей очень хотелось увидеть воочию одного из самых прославленных – Рихарда Зоргфальта.
И вот глаза их встретились.
…Шестьдесят восемь лет назад, день в день, час в час, судьба свела Рихарда с Катей. Пять лет и полвека минуло с того дня, как другая девчонка замерла с кружкой в руке перед портретом Рэмзи.
* * *
– Ты не в белом платье?
– Хушо бадао[1]! – Чу Чэнь, всего на полгода старше Ульяны, стояла на подоконнике в своём обычном наряде. Единственной уступкой необычайному сегодняшнему дню были две красные розы в распущенных, чёрных как ночь волосах. – Кто придумал всю эту бутафорию – никогда, видимо, не улетал в ночь!
Седрик Диккери, опираясь на метлу, удивлённо смотрел на невесту.
Месяц назад Чу простилась с “Хеджхогвартс”. Долго и придирчиво выбирала себе преемника на посту комсорга колледжа.
Наконец, оставив Орлов в надёжных руках, рванула в патриархальный дом Диккери.
Этого дня они с Седриком ждали целый год. Старый мистер Диккери, как только его сын окончил школу, распустил везде слухи, что, мол, после возвращения с того света Седрик негоден к службе в армии. И исхлопотал ему канцелярскую должность в родном министерстве.
Комсорг Барсуков и жених Чу был этим очень недоволен. Но китаянка подмигнула раскосым глазом и промолвила одно только слово:
– Подожди.
И вот теперь звёздная ночь влетела в окно вслед за юной чародейкой. Звезда у неё во лбу освещала комнату рубиновым светом – сегодня Чу не закрывала её чёлкой.
Печать человека, одолевшего смерть, никуда не исчезла после гибели Насоль-де-Морта, как исчез Гаррин шрам-молния. И все друзья Чу подозревали: она приняла меры, чтобы сохранить звезду…
– Держись за мной! – в прыжке с подоконника девушка вскочила на метлу. Седрик вылетел следом на своей. Они летели долго и весело, обгоняя друг друга, вырисовывая в небе замысловатые фигуры. Они оба недаром столько лет отстаивали спортивную честь своих колледжей. Завтра спортклубы британских магов искусают себе локти. Завтра…
Путь Чу и Седрика лежал в Китай. В священную рощу неподалёку от коммуны, где жила когда-то маленькая девочка, ещё не знавшая, что она ведьма.
За живой бамбуковой занавесью их ждал Ян Карлович Берзинь.
– Долгонько вы, дети мои, рассвет уже близко! Ну что ж, преклоните колени, посвящаю вас в воины Света. Авроры министерства не хотят вас брать – отныне вы авроры Коминтерна. Поцелуйте друг друга и будьте счастливы!
…Раз на заре, незадолго до выпускных, Старик застал Чу на краю спортплощадки, с метлой в обнимку и песней Ману на устах.
– Рот Фронт, товарищ Чэнь! Считаешь дни до побега? Да не смотри так! Я всё знаю, но я свой. Красный рай. Ближайший за меня поручитель – Лили Паттер.
Чу глядела на него во все глаза, но далеко не снизу вверх, хоть и небольшого была росточка.
А Ян Карлович продолжал:
– Вы сейчас – единственная организованная сила на колдовском небосклоне, не считая, понятно, живых соцстран. Есть, конечно, по всему миру красные маги, но одиночки. А вы набираете обороты! В этом году выпускаете во взрослую жизнь первую поросль, начинаете работу на местах. Странно, что всё это затеяла такая страна, как Англия.
– Нет уж, извините, товарищ командир! – Чу оскорблённо наморщила носик. – Это затеяла такая страна, как Китай!
– Именно такого ответа я и ждал. Потому и хочу помочь тебе, застрельщица. Кто вас будет венчать?
– Да найду кого-нибудь на земле предков… – с сомнением промолвила девушка.
– Не ищи.
* * *
В колдовском мире свадьба уходом – не то что не редкость, а почти норма. Нечасто бывает, чтобы вокруг священного камня, где-нибудь в глухом лесу, толпились шумные гости. Жених с невестой, жрец, два-три близких друга. Но чтобы свадьба обернулась нераскрытым исчезновением – такое бывает раз в столетие. Джинны, вы ищете там, где не прятали! Покинув бамбуковую рощу, чета Диккери рванула в Палестину, в пекло… Они были невидимой смертью, смертью из пустоты. И когда их пули не разили, они жили одной жизнью с природой, с раскалёнными песками. Бывали мышами и птицами, сухими травами, берегущими капельки воды… Бывали просто горячим воздухом. И весточки от них получал только первый состав “комсы”, да ещё Мишка Дроздов. И то нечасто.
Глава 3. Клятвы
Все последующие дни Ика ходил как в тумане. Сладостная боль не покидала его сердце. И он знал: ей одной, Ульяне, он мог бы поведать всю свою жизнь. И Уля поняла бы, пожалела, отогрела бы его и оживила…
Но – пусть она никогда не узнает!..
Ика свернулся клубочком в одном из кресел музыкального салона, закрыл глаза, стал считать, сколько же ему лет. Получилось без нескольких месяцев сто два. Делиться на семнадцать это число не желало ни в какую.
* * *
А Уля? В первый же вечер она изучила вдоль и поперёк пресловутый стенд с биографией. И тогда-то настигло её благоговейное потрясение… С тех пор она запретила себе и думать как в первую минуту: “Хороший ты человек, товарищ Рихард, давай с тобой дружить!” Но всё равно среди всех круизных развлечений образ Рэмзи не покидал её. Она тянулась к нему всем существом, ещё не умея назвать это чувство. Она выбирала кружные пути, чтобы только пройти мимо его портрета. И вправду замечала смену настроений на этом горькой красоты лице. И чуть жалела его, Рихарда – за то, что никому он вроде как не нужен, а кое-кому даже мешает. Слышала Уля такого рода заявления:
– Взгляд у него уж очень пронзительный – страшно мимо пройти!
– Совесть у них нечистая, – говорила её мама. Она, переводчица, и её дочь случайными были людьми в круизе…
* * *
Уже в Москве мама нашла Уле книжку про Зоргфальта.
Пока девушка её читала, у неё всё время дух захватывало от самых простых слов – тех, что напрямую касались его чувств и мыслей, его самого – живого, тёплого… А последние страницы – тюрьма и казнь – стали её, Улиной, личной болью, словно не Зоргфальта убили, а её.
“Нет! Нет! Нет!..” – выстукивало её сердце. Но здесь нельзя даже сочинять…
…В этот час Гарри Паттер тоже ушёл с головой в книгу. Стены его комнаты в восстановленном лесном доме дрожали от музыки. “Гражданская Оборона” гремела прямо из воздуха, как учили Чу и Гермиона. А Гарри подолгу вчитывался в каждую страницу. И между бровями у него обозначалась вертикальная морщинка, как намёк на исчезнувшую молнию шрама.
В “Хеджхогвартс” на лето задавали чёртову пропасть. Но надо было находить время и на политграмоту. Только так уж сложилось, что теоретическую литературу Гарри воспринимал с трудом. Зато художественную… Гермиона где-то добывала оригинальные тексты, чтобы читать “принципиально по-русски”. По рукам “комсы” ходили “Тихий Дон”, “Хождение по мукам” и “Молодая гвардия”.
Но Гарри почему-то больше всего впечатлила “Угрюм-река”. Книга о грязных деньгах, ставших проклятием нескольких поколений…
* * *
Лето девяносто шестого было для семьи Паттеров сплошным упоением. Гарри, Лили и Джеймс просто не могли наглядеться друг на друга.
И только сверхсознательность помогала комсоргу Львов взять себя в руки, уйти к себе в комнату и, стиснув зубы и сжав кулаки, готовиться к экзаменам на С. О. В. У. Ведь из-за своих приключений в России “комса” потеряла полгода, и сдавать им предстояло в августе.
Пусть они хоть трижды герои – просто так их в следующий класс никто не переведёт!
“Комса”, конечно, выдержала. На экзаменах, кстати, выяснилось, что восстанавливать ребятам волшебные палочки совершенно ни к чему. На зависть всей школе, они прекрасно колдовали и так, и достичь такого уровня стремился каждый комсомолец и сочувствующий.
На Рождество шестиклассник Гарри, “как белый человек”, поехал домой. И вот тут началось.
Джеймс Паттер лёгким движением руки восстановил не только дом, но и свою секретную лабораторию. Начал там химичить и потихоньку посвящать сына. Как и в былые дни, Джеймсовы опыты, скажем, Зловредусу Злею не могли привидеться даже в самых дерзновенных мечтах. Но у Гарри всё это восторгов не вызывало.
– У меня, во-первых, с химией плохо. А во-вторых, пап, ну ты тасуешь ингредиенты, как пасьянс раскладываешь. Просто смотришь, что получится – а польза?
– А ты разве не знаешь, что счастье есть поиск?
– Только в очень богатом обществе. А тут получается – людям есть нечего, а кто-то развлекается, хоть бы и интеллектуально, да на деньги, которых не наживал. Пап, с такой головой, как твоя… Вон, плащ-невидимку ты левой ногой сделал ещё в школе!
– Гарри, мне не нравятся твои замашки. Зачем ты унижаешься до мугловой политики?
– Чтобы мной не занялась – ты это уже испытал на себе. И если бы я не был комсомольцем, ты до сих пор остался бы там, где был. На этой Бутерброде или как там твоя планета называется.
– А если мне на Бредамоде было очень хорошо? Ушёл я в тёмный лес, чтоб никто не добрался, и давай жить жизнью природы. Ну, подумаешь, листья вокруг то малиновые, то синие – так сами делаем!
На самом деле малиновые листья и прочие тихие радости были для Джеймса Паттера единственным спасением от тоски. Тоски по красавице жене и этому вот парню, осуждающему его сейчас со всем пылом колючих шестнадцати лет…
Гарри вскочил с места:
– А мама – ангел на небе? А я? Все беды на земле – от равнодушных, и две силы схватились за тебя!
– Молчать! – Джеймс хватил кулаком по столу. Лабораторная посуда подскочила на полметра и превратилась в маленьких крылатых крокодильчиков.
– Твоё счастье, что я комсомолец! – Гарри повернулся и пошёл из лаборатории.
В дверях он столкнулся с матерью, прибежавшей с кухни на шум. Лили не знала, к кому из двоих броситься, и в итоге принялась ловить крокодильчиков, порхающих по всей комнате.
* * *
Лили Паттер могла многое. Когда после разгрома тёмных сил все собрались в Пристанище у Уэверсли, мать семейства много кого обозвала козерогами и возобновила своё безобразное предложение Гарри и Джинни:
– Победителей не судят – вот и получайте главный приз. Друг друга.
“Комса” поднялась стеной, рука Гарри протянулась к огню. И тогда вперёд выступила красивая миссис Паттер:
– Всё, что было – козни Насоль-де-Морта. Я вам ручаюсь, я. Все эти годы я наблюдала с небес за своим сыном и знаю, что он делал, чего не делал и чего никогда не сделает.
После этого у миссис Уэверсли даже отношение к Гермионе странным образом потеплело. И соседи строили предположения, как эта семья потянет разом две свадьбы… Но с разладом в собственной семье Лили ничего не могла поделать. Джеймс дневал и ночевал в лаборатории, Гарри сидел у себя, уткнувшись в ужасные русские книги. Или сочинял длинные письма своему крёстному Сириусу и старшему лейтенанту Дроздову. И, как прежде у тётки, считал дни до отъезда в “Хеджхогвартс”. За столом отец с сыном сидели друг против друга, страшно похожие, и не поднимали глаз от тарелок. То один, то другой, бывало, ронял усталую голову на плечо Лили. Но ни один из двоих не внимал её словам…
Наверное, потому, что не могла она встать над схваткой, но заключить союз с сыном против мужа тоже не могла. Лили пятнадцать лет прожила на небе и связей с Красным раем терять не собиралась. Рассвет она встречала на крыше, в беседах с тенями. Джеймс этого не знал, но Гарри бывал иногда с матерью. То, о чём он никогда не задумывался и к чему прикоснулся в России, открывалось ему истиной, сливалось с собственной его правдой…
* * *
Благодарение Богу, что комсомол “Хеджхогвартс” затеял летом сборы на выживание в относительно проверенной части Запретного леса. Это была неделя просто другой жизни! Бытие вдали от старших, пусть условно, новые полосы препятствий с магией и без. Долгие вечера у костра, державшего лагерь в кольце. По-кошачьи разомлев у огня, Гарри клал голову на колени рыженькой и забывал обо всём. Но в один из таких вечеров померещились ему за огненной стеной подозрительные шорохи. И, не поднимая головы, он крикнул на всю поляну:
– Наряд!
В тот день Львы дежурили по лагерю. Тревога оказалась ложной, но картина впечатляла.
Только два вечера не висело над поляной благости. Чу и Гарри по очереди переводили длинное письмо Дроздова о чёрной осени девяносто третьего. “Вам это надо знать”, – писал им старлей. И они только жалели, что нет его самого, его усталых глаз на молодом лице. Всё равно “комса” слушала притихнув, не сводя глаз с читавших, до боли сплетая пальцы и сжимая кулаки. В семье почти каждого из этих ребят Насоль-де-Морт когда-то оставил свой чёрный след. Но следы эти были стёрты начисто. А теперь комсомольцы прикоснулись к другому лику Зла, земному, множественному и непобеждённому… Джинни просто непрерывно крестилась широкими, размашистыми крестами. Как учила вологодская Таня, двуперстными – Ленин и Сталин…
И из такого – возвращаться к домашним проблемам! Уже в поезде, по дороге в школу, Гарри говорил друзьям:
– Я за него столько лет распинался, тётку раз на воздух поднял, Мальфуа сколько морду бил… Я жизнь с него делал – не с Мальфуа, конечно. А он не зря в оленя превращается – действительно какой-то парнокопытный!
– Гарри! – ужаснулась Гермиона. – Разве можно так про родного отца? И потом, ну подумай ты головой! Насоль-де-Морт не поднял бы на него руку, если бы не знал: Джеймс Паттер на его стороне никогда не будет! Даже будет на противоположной. И самое-то главное – маму пожалей, чудо!
Гарри только вздохнул и ответил на пожатие Джинни.
…После бегства Чу с Седриком Гарри и Рон окончательно укрепились в своём решении: после школы – армия.
Гарри, правда, предлагал, впрочем без особого энтузиазма:
– Может, в авроровское училище?
У Рона сразу стало замогильное лицо:
– Да-а-а, там экзамены!
Он ушёл от взгляда Гермионы и встретил взгляд Гарри.
Джеймс Паттер, узнав обо всём этом, так и сел на пол:
– Сроду у нас такого… Это он хочет на казённый кошт, лишь бы не брать у меня денег! Начитался своих русских и считает себя вправе говорить, что кто-то из Паттеров когда-то “грабил трудовой народ” или… как это ещё? – “держал разбои”! Золото Паттеров честно получено из морской воды ещё в четырнадцатом веке!
Лили не волновало ни золото, ни разбои – ничто, кроме одного:
– Отпусти его! Вам полезно сколько-то не видеть друг друга!
Глава 4. По первому зову
Кончался последний рейс навигации этого года. Всё так же мелькали по берегам раззолоченные купола и подпёртые жердями домишки. Туристская экзотика, на которую Рихард досыта насмотрелся в Японии, да и в других местах, докатилась до его Родины… Всё так же полоскался на ветру за кормой трёхцветный матрац. И с привычной болью голубые глаза разведчика отражали реку, но сам он был уже не тот. Теперь, видя все эти давно знакомые берега, он гадал: как бы она отозвалась на красоту и горе родной земли?
Здесь, на носу, на любимейшем месте как своём, так и Улином, он почти ощущал её рядом. Тоненькая, в коротенькой юбочке того бирюзового цвета, который так хорошо оттеняет загар. Громадные глаза, устремлённые навстречу ветру и каждую минуту, как море, меняющие свой цвет, но не умеющие лгать… В последний день круиза она, уже сойдя на берег, возвращалась с полпути, бегом, чтобы ещё раз взглянуть на лоханочку, затёртую громадным “Достоевским”… А сейчас? Второй курс, что вы хотите…
Ночь опускается над рекой. “Сунгари” ищет путь лучами глаз… Ика идёт наверх, на тент. Прижимается к тёплой корабельной трубе, на которой его, Зоргфальта, инициалы сплетены с якорем. Дымный хвост не задевает разведчика. Это старается лоханочка, которая слышит, как непривычно часто бьётся в нём сердце…
Ика же слышит другое: как издалека, издалека зовут его по имени. Да нет, не слышит даже, просто этот зов проникает ему в сердце… И он знает одно: приду и помогу!
– С Богом! – кричит ему “Сунгари”. И словно алый парус взлетает над её палубой…
* * *
На планете Найда давно было немало таких разумных кораблей. Бывшие бойцы Неуловимого отряда нашли способ повести от лоханочки целый род. Расселились по планете и волшебные машины – потомки “татрочки” и “хорьха”. Кроме прочего, легче стало дышать на Найде – ведь такие машины питались водой…
Да, степной проект “Живая машина” успешно завершён. За прошедшие годы вокруг крепостей, училища и фермы вырос город-сад мирной жизни. Но Неуловимый отряд ещё существует. Они всегда там, где очень трудно. Всё свободное время возятся с чужими детьми – с детдомовцами, инвалидами, трудновоспитуемыми. Так что бойцом отряда можно считать и дочку Штирпица Надю там, на планете Малюсь…
Офицер Юлек служит науке, которая на Найде здорово замешана на волшебстве. Не уходит из науки и ручной Подлизанцер. Офицеры медслужбы Риша с Викой стоят на страже здоровья, офицер Младек – просто на страже. Ежинка уже бредит новым научным проектом. А бывшему барабашке Агафангелу вполне хватает ребят и жеребят. Жоржетта пишет книги о космосе. Она чаще всех уходит в небо на “татрочке”. Мирушка, по-прежнему отчаянная, учит ребят прыгать с парашютом. Младшего Максима Осеева, его бывшую змею и бывшего маленького змеёныша носит по всей стране нелёгкая служба. Скоро Максимка догонит чинами отца. А Штирпиц дорвался-таки до самолётов…
Глава 5. Венец позора, венец безбрачия
Полина Мерзоян ходила на цыпочках вокруг Соны. Придирчиво оглядывала её наряд, то и дело что-то поправляла.
– Ну вот, отлично! Сейчас придёт дядя милиционер и тебя заберёт!
Сона передёрнула плечами от отвращения:
– Толстый, противный… И звать его к тому же Эдуард!
– Зато целый полковник и большой начальник! Дом твой будет полная чаша, поступишь без экзаменов в мясо-молочный… А главное, помни: на его деньги твоя семья едет в Армению. Если будешь умницей – они никогда не узнают нужды.
Перед глазами девушки пронеслись усталые лица. Мать, старшая сестра, ребятишки мал мала меньше… Надо сказать, Аветисяны боялись ехать в Ленинакан. Они там чужие. Всю жизнь прожили в Баку, армянского языка почти не знают… Но Полину они привыкли слушаться.
– Только им про меня не говорите… – сказала Сона с глубоким вздохом.
– Да вы больше и не увидитесь. Обмен вестями – через меня.
Соне минуло шестнадцать. Её недолговечная, но яркая красота только начинала расцветать. И Эдуард Хорьков унёс своё сокровище как пушинку…
* * *
Лера дорого дала бы, чтобы оказаться на месте Соны. На последнем курсе института они – Лера и Анюта – всё ещё были одни…
Аня часто ходила на могилу одного паренька. Был он из компании, всегда вертевшейся вокруг Лерки. Как все, немножко с ней флиртовал, а на Анюту глядел издали, прямо-таки с опаской.
Раз под выборы вышел у них втроём политический спор. Лёшка собирался голосовать в Думу за коммунистов, а Лера интересовалась, в своём ли он уме.
Почувствовав за собой поддержку, рискнула подать голос и Анюта:
– При коммунистах, по крайней мере, нищие в переходах не стояли и дети не ночевали на вокзалах!
После этого они с Леркой два дня не разговаривали. Но кончилось ничем. Лёшку с Аней этот случай не сблизил. А летом оба поддались пропаганде, поспособствовали второму пришествию чучела…
“О люди, жалкий род, достойный слёз и смеха!” – как повторила бы за поэтом панна Криницкая…
…Алексей был в числе тех ребят из клуба, кого провожали зимой в Чечню Лера и Аня. Как кого, а его не научила эта война ничему. Хоть и нормальный был парень Лёшка – но москвич, из тех типичных москвичей, которых не любят однополчане. И есть за что: за высокомерие и раздолбайство…
Было дело, что ребята переправлялись через Терек, а Лёшку – зря одного, положено двоих вообще-то – оставили в укрытии, за пулемётом. Прикрывать, если что, своих. И вот в какой-то момент «духи» обнаружили наших и открыли по ним огонь. А пулемёт молчал. Как потом выяснилось, столичный мальчишка благополучно заснул на посту…
Диво ли, что правильных мыслей хватило ненадолго. Не состыковались в голове комиссованного две идеи: «Война – ужасно» и «В войне виноват Ельцин». Мозаичное сознание восприняло массированный натиск.
А в августе девяносто шестого Лёшки не стало. Чёрная лапша с телеэкранов открыла все его старые раны. И убила парня чисто физически.
Лерка пролила о нём потоки слёз, но быстро утешилась. Анюта помнила до сих пор.
Глава 6. Венец нежности, венец без венца
К концу пятьдесят третьего года скитаний Рихард Зоргфальт обрёл наконец крышу над головой. В башне-двенадцатиэтажке на окраине Москвы, в семье единомышленников. Не знавшая покоя душа Рэмзи вселилась в его фотографию – во второй раз в жизни. Уля выдрала портрет из книжки и повесила у себя над кроватью, под репродукцию картины Кончаловского “Сирень”. Две отдельно лежащие ветки сплелись над головой разведчика в венок – в давно желанный им взамен лавров венец нежности…
Вся эта комбинация была проделана с разрешения мамы и под тем благовидным предлогом, что Уле нужно на кого-то равняться, чтобы расти над собой.
Фотография ей досталась чуть ли не с первого допроса. Расхристанный воротник, растрёпанные кудри, сталь и скорбь в глазах, а на губах презрительная полуулыбка. Но буквально на следующий день Уля с радостным удивлением заметила, что Рихард весь переменился, засиял изнутри… Теперь она ни за что не смогла бы сказать, сколько же ему лет. Такими детскими, потерянными глазами он порой на неё глядел…
* * *
Уля твёрдо верила в Красный рай. И убеждала себя, что Зоргфальт должен вкушать там блаженство. Но что-то ей подсказывало: это не так! И всё время хотелось ей гораздо больше сделать для Рэмзи, нежели от него получить…
Но того же хотелось и Ике, потому он готов был до боли в глазах вглядываться через Улино плечо в совершенно ему, Ике, непонятные чертежи. А самого так и тянуло бросить взгляд на розовые девичьи ушки, на тёмного золота косу – пусть недлинную и тоненькую, как у Наташи Ростовой…
Но он видел, как его сочувствие помогает Уле всё преодолеть. Конечно, не только и не столько техническую премудрость, сколько собственные слабости… Сознавать это было счастьем для Рихарда. И даже к лучшему, что он не мог сказать любимой девушке ни слова…
* * *
Всё. Он больше не любит Лили. С той самой минуты, как впервые увидел её вернувшейся в этот мир. Тело Тёмного Лорда унесли. И он, профессор Злей, с трудом поднялся с пола, не сознавая ещё, на каком свете находится.
Эти трое стояли прямо перед ним. Мелкий Паттер уткнулся лицом матери в грудь. А она и большой Паттер держались за руки и глядели друг на друга. Северус видел их лица в профиль, как показывают в мугловом кино. И в этот миг стало ясно: она не та, какой ему снилась. Где бы ни была она эти годы – ей уже тридцать пять. На ней та же печать испытаний, что и на нём, Северусе. И она совсем земная…
…Вернув дела Думбольту, Злей тут же махнул к себе на Малюсь. Просто собрался и полетел, не предупредив никого из своих. Поэтому не встречал его на космодроме старенький “хорьх”, и Северус, как последний мугл, пошёл на автобусную остановку. Загадал, как в детстве: какой придёт автобус? Тот, что только до угла, тот, что останавливается напротив дома, или самый лучший – прямо до подъезда?
Ему досталась золотая медаль. С тёплым чувством Северус поднялся в рыжую коробочку. Поймал себя на том, что ищет в воздухе полы несуществующей мантии. На Малюси знать о его волшебных способностях не полагалось.
С мармеладом в бороде
К своему папаше
Плыл медведь в сковороде
По кудрявой каше… –
вспомнились дурацкие детские стишки.
Злей устроился “на колесе”, рядом с белокурой женщиной. Она скользнула по его лицу неприятно-рентгеновским взглядом и снова погрузилась в собственные мысли. Злей поджал губы и поглядел примерно так же. Кажется ему или он в самом деле когда-то её встречал?
Женщина достала из пакета начатую бутылку оранжевой воды. Жидкость всплеснулась, потекла по стенкам – и что-то в беге капель и струй привлекло внимание Злея.
Это только его дар. Прежде чем соседка успела отвинтить пробку, Северус перехватил её руку:
– Не пейте! Вода отравлена!
– Дурак ты, Подлизанцер! – отозвалась она очень знакомым голосом. – Стоило лететь с другой планеты, чтобы так по-баранообразному напоминать о себе!
– Сама ты, Камышева… – да, правда, с ней он четыре года просидел за одной партой, и к тому же она жила буквально этажом ниже. Молва кричала “тили-тили-тесто”, но на самом деле была просто небольшая взаимовыручка. Они оба, Сева и Настя, были сильно “в себе” и потому друг другу мешали по минимуму.
Эти воспоминания заняли у Злея не больше секунды. Бутылку у Насти он всё-таки отобрал. Сделал из неё большой глоток – и на секунду лицо его исказилось в предсмертной муке, потом побледнело и застыло. Настя не успела испугаться, как Северус встряхнулся и снова поглядел на неё недобрыми тёмными глазами.
– Вот что с тобой было бы, Камышева, если бы ты это выпила. Только не сразу, а через пару дней. Списали бы на остановку сердца.
– Иди к чёрту, Подлизанцер! И так каждый день трупы!
Со всех сторон на них уставились глазами любителей сериалов. Но Насте и Севе это было решительно всё равно.
– У чёрта я уже был. Поэтому могу травиться любой гадостью. А вот у тебя откуда трупы? Ты что, доктор?
– У хорошего врача они не могут быть каждый день. А я хуже, – она понизила голос, – уголовный розыск.
– Ты?! Тебе, извиняюсь, без сверхъестественных способностей там делать нечего.
– Фу, как надоело! Сколько народу думает, что если я не умею бегать и стрелять, а в основном сижу в кабинете и рисую схемы, так проку от меня никакого. Не хочу хвастаться, но я аналитик.
Злей аж присвистнул:
– Ну что тогда удивляться, что тебя пытались убить?
– Севка, отдай бутылку! Завтра криминалистам передам.
– Держи. А мы, кстати, приехали.
Он сошёл первым и подставил ей руку.
* * *
Настя позвонила ему через три дня вечером:
– Сева, ты можешь ко мне подъехать?
– Куда подъехать?
– А, ты же не знаешь! Под вами я уже много лет не живу, а живу сама по себе через весь город.
…Она открыла ему, и он поразился тому, как плохо она выглядит. Лицо какое-то серое, огромные круги под глазами… Настя увела Северуса на кухню и зачем-то закрыла все двери.
– Ты был прав, – бесцветным голосом сказала она, опускаясь на табуретку. – Они нашли яд. И я сразу сказала, кто это сделал. Тот, кто принёс мне эту бутылку и отдал в руки.
– Ему могли и подсунуть. Не только для тебя – для него самого.
– Вот и нет. Он её достал из сумки початую. Значит, из неё пили до того, как отравили. И он нёс её с чёткой целью всучить мне. Я, помню, выходила с работы и говорю: “Сколько же по этой жаре тратишь на газировку! Знаю, что вредно, а всё равно выйду из метро и куплю”. А он сразу и разлетелся ко мне: “Держи, хоть раз не потратишься!” Хорошо, мы только чаю попили, я сунула бутылку в пакет и забыла про неё.
– И как раз в этот вечер решила съездить к родителям. И села в один автобус со мной. И там всё-таки вспомнила про воду, – Северус говорил нарочито бодро, чувствуя, что дело совсем не в этих подробностях. – Знаешь, я в людское благородство давно не верю. Но могло же быть… что он, ничего не зная, сам глотнул яду, потом пожалел тебя, решил водичкой выручить…
– Северус, он яду глотнул, но это было уже на допросе. Другого какого-то, мгновенного. Мы ему ловушку поставили. Приходят наши на службу все расстроенные и объявляют, что я скончалась накануне вечером и что есть подозрение на отравление. А я пришла на час раньше и в шкаф спряталась. У него глаза забегали, он как закричит: “Не должно быть никакого подозрения!” И тут из шкафа вылезаю я, лицо, надо думать, и впрямь как у выходца с того света. “Ненавижу!” – орёт он. Достаёт из кармана какую-то крупинку, глотает – и всё.
– Настя, небо нас любит! Если бы мы с тобой не столкнулись – тебя бы уже не было.
– И лучше бы не было! Ты так ничего и не понял!
– Вы с ним вместе служили.
– Да если бы только это! Я любила его, Северус! На край света пошла бы! Мы встречались урывками, в просветах наших будней. Жениться не хотели – и так было хорошо, и потом развели бы по разным отделам… А мы все вместе были – коллектив, наш полковник столько сил и души вложил, чтобы создать нас… Вроде ведь и он меня любил, не полковник то есть, а покойник, и мы от этого только лучше работали… И я не знаю, когда он решил предать меня. Что я ему сделала? Да самое ужасное – боюсь, не я одна. Боюсь, он убил бы всех нас.
Северуса больше всего пугало, что она не плачет. Она только непрерывно курила – в том мире, где жил последние годы Злей, немыслимо было, чтобы женщина столько курила. Северус растворял в воде одному ему ведомые снадобья – с алхимической аптечкой он не расставался. Но Настя не хотела это пить – видно, чуяла, что от этого не умрёт…
– Настёна, ты лучше заплачь! Хотя сам я не плакал всю нашу войну. Ни на той стороне, ни на этой. Я видел такое тысячи раз. Людей и подкупали, и запугивали, и влезали к ним в душу… Тёмная сторона очень могущественна. Оттуда почти невозможно уйти. Меня вытащили. Вытащила мама, как в своё время вытащила и моего отца. Так что знай, с кем откровенничаешь, – он закатал рукав и показал едва видимый Тёмный знак. – Почти сошёл, а всё-таки никуда не денешься!
– Оп-па! – по-школьному вырвалось у Насти. – У моего точно такой проступил после смерти! Чёрный-чёрный такой…
– Оп-па! – не удержался и Злей. – Сильным же он был колдуном, если скрывал это при жизни! Слушай, они и на Малюсь добрались! И я же должен его знать! Опиши. Если можешь.
Настя на одном дыхании дала словесный портрет. Горе её куда-то отступило. Она напружинилась, как бегун перед стартом, впилась глазами в лицо собеседника, словно хотела увидеть ускользающую нить путеводного клубка.
“Вот чёртова девка!” – подумал Злей с уважением. Вслух, выслушав описание, он сказал:
– Ну конечно, знаю! Этот тип ухитрился бежать из-под стражи ещё пятнадцать лет назад, когда только переловили всех Упивающихся Смертью. Его нигде не могли найти, а оказывается, он аж на другую планету смотался! Как знать, может, тоже отсюда родом?
– Сева, ты можешь толком объяснить, кто такие Упивающиеся Смертью?
…Страшный рассказ затянулся до рассвета. Северус выдал на-гора всё, что знал, в чём сам участвовал “и на той стороне, и на этой”. Настя слушала жадно, дрожала не столько от страха, сколько от нервного возбуждения. Можно ли ему доверять? Не играет ли он с ней, как кошка с мышью? Он страшный человек, он не пожалел маленьких детей – собственных учеников, потащил их прямо в логово врага. Он будет использовать кого угодно. И победит. Он совсем не похож на того, кто чуть её не убил. В том не чувствовалось ни дуновения зла. Тот изображал талант и всеобщего любимца, пока готовил свои страшные яды. Видимо, при поспешном бегстве на Малюсь колдовские способности он растерял, такое бывает. Остались только познания в химии и шпионские навыки. И терпение. И ненависть. Волк-одиночка долго ждал своего часа… Только всё равно оказался слабаком и двоечником…
Северус, Севка Подлизанцер – совсем другой, хоть тоже умеет не раскрывать своих карт. Внешность у него страховидная, глаза – как сама тьма. Длинные волосы, может быть, и смотрятся стильно, когда он в мантии, но сейчас заколоты в дурацкий хвостик. Доброго слова от профессора не допросишься. Никому нравиться он не хочет, всё делает по-своему, кличку “Зловредус Злей” носит как почётное звание. Но сколько раз спасал всех тех, кто в мирной жизни его бесит!
А как Настя, майор Камышева, непохожа на Лили! Белокурые волосы собраны в “конский хвост”. Голубые, очень светлые глаза, внешность неяркая, если не краситься долго и старательно. Абсолютное пренебрежение к тому, что на себя надевать. Вечно кофе и сигареты. Даже при сильной любви тяга к независимости. Никогда не рвалась иметь детей, хотя об этом ей, наверное, суждено ещё пожалеть…
В общем, после глупостей, наделанных в юности, после пережитых трагедий им сам Бог велел дружить. С той ночи у Насти на кухне минуло больше года. Сейчас, летом, Северус опять на Малюси, а Настя уже проводила отпуск на Земле. Жить вместе не получалось. Каждого держала его работа. Злею больше не довелось помогать Насте в раскрытии преступлений. От встреч с колдовством доблестную милицию планеты Малюсь Бог миловал. А иную помощь Настя встречала в штыки:
– Исповедальное зелье – это, по-моему, бесчеловечно! Пусть другие ведомства работают с “сывороткой правды”! Увольте меня от ваших политических игр, моя правда – судьба каждого человека!
Они всегда из-за этого ссорились. И не только из-за этого. Им бывало вместе тесно, а врозь скучно. Но это они себе выбрали навсегда.
Глава 7. Выйдет девочка из дома…
Так они и жили – Мирослава, Уля и Зоргфальт. Втроём на девятнадцати квадратных метрах, а платили за тридцать – такое было времечко. К Ике Улина мама относилась именно так, как ему больше всего хотелось: “Ай, хороший человек!” И играть не мешала.
* * *
Девятнадцатого октября, когда кончился первый месяц пребывания Рихарда у Китовых, Уле удалось сманить его на прогулку по городу. Просто она очень-очень захотела и сказала совсем небрежно, буквально за минуту до выхода:
– Рихард, идёмте с нами!
К этому диковатому предложению неожиданно горячо присоединилась Мирослава.
И – Ика сошёл с портрета!
Конечно, он не стал в ту же секунду живым человеком из плоти и крови. Просто душа Рэмзи покинула подаренный ей приют…
Не касаясь ногами пола, он перелетел всю комнату, встал рядом с женщинами, дивясь тому, что они не перестали его видеть. Уля так и ела глазами полупрозрачную фигуру разведчика. Его серьёзно-ласковое лицо, обретшее не краски, но лишь слабые тона… А Мирослава даже и не слишком удивилась.
После нескольких секунд смущения Ика поклонился обеим, поблагодарил за приглашение, ибо снова обрёл дар речи, и они пошли.
Был один большой плюс в призрачном бытии Рэмзи. Он мог сколько угодно бродить на осеннем ветру как был, в том наряде, в котором вечность тому назад сбежал из Красного рая. В рубашке с расхристанным воротником, в далеко не ватных брюках, да впридачу босиком и с непокрытой головой… Уля без церемоний взяла обоих старших под руки, хотя одна из этих рук была совсем невесомой. И в каком-то щенячьем восторге скакала между ними, как между мамой и папой в далёком детстве…
На языке у неё вертелось многое множество вопросов. Но она ещё соображала настолько, чтобы пощадить чувства разведчика. И все они трое болтали только о дне сегодняшнем…
* * *
После этой первой прогулки Уля несколько раз сводила Рэмзи в свой “дусю институт”.
– Ну, как вам моя группа? – девушка смотрела Рихарду в рот.
– Не безнадёжная, – Ика глядел на её ботиночки с мехом. Ему страшно хотелось понести за ней сумку… – И вообще мне ваше заведение нравится.
…Возвращаясь на китовскую квартиру, он снова становился иконой – до следующего зова…
Вот маме, может быть, не очень нравились эти Улины паломничества вдвоём с человеком, бесспорно, прекрасным, но настолько её старшим да к тому же то ли живущим на свете, то ли нет. Но приметив в рождественский вечер, что с дочкой что-то творится, Мирослава ничтоже сумняшеся сказала ей в утешение:
– Всё будет хорошо. И Рихард будет твой, и всё твоё…
Глава 8. Катакомбы
– Домой не собираешься?
Возникший в дверях Станислав цепко обвёл глазами кабинет. Убедился, что Дроздов находится в одиночестве, и на лице полковника промелькнуло облегчение.
– Случилось чего? – Дроздов, в свою очередь, вопросительно взглянул на начальника. Подобные визиты Сметанина, обычно вызывавшего его к себе в кабинет, были предвестниками очередных неприятностей. Последние случились полгода назад, когда при невыясненных обстоятельствах погиб один из людей Команды.
– Поехали, подвезу, – вместо ответа бросил полковник, жестом приглашая Дроздова следовать за собой.
Недоброе предчувствие подтвердилось и на улице, когда вместо служебной “Волги” Сметанин направился к собственным “Жигулям”. Это означало, что разговор будет особо конфиденциальным.
– Со следующей недели – сдаю дела, – негромко произнёс Станислав, выруливая на трассу.
– Уходишь? – Дроздов почувствовал, как внутри будто что-то оборвалось.
– Ухожу, – подтвердил Сметанин. – Обстоятельства требуют. Так надо, Миша, – добавил он. – Для дела, для Родины.
Дроздов молчал. Ему нечего было возразить одному из координаторов Команды. Игра, которую вело до сих пор оставшееся для него загадкой таинственное боевое братство, включавшее в себя офицеров спецслужб, военных, неприметных чиновников Правительства и других людей, чьё присутствие угадывалось по успешно проведенным акциям – эта игра вступала в новую фазу, определяя очередной этап борьбы.
* * *
В заброшенные каменоломни посреди зимы нагрянула тургруппа. Молоденькие ребята и девочки, как планеты вокруг Солнца, вращались вокруг руководителя. Было ему лет двадцать восемь. Чёрные блестящие глаза без глубины и улыбка-молния. Про него шёпотом рассказывали чудеса. Будто он объявлен вне закона во всей Восточной Европе за подпольную коммунистическую деятельность. Родился где-то там, учился здесь, потом снова ездил туда и возвращался…
Никто не знал, как его на самом деле зовут – Георгий, Жорж или Ежи. Здесь он – товарищ командир.
– Комсомольцы и комсомолки! Повторяю в последний раз: кто ослушается приказа – отбираю еду и тёплые вещи. Кто на что-либо пожалуется – своим ходом в Москву. Кто сболтнёт хоть слово о том, что было в этих пещерах – узнаю, в живых не оставлю!
Летучие мыши, потревоженные, пищали под потолком. А ребята, и особенно девочки, глаз не сводили с командира…
Этот поход стоил им дорого. Многие после него болели, почти все зареклись связываться с какими бы то ни было левыми. Проклиная пламенные листовки, кусали подушку, чтобы не сказать лишнего во сне…
Кое-кто всё выдержал и не покинул Жоржа. Вскоре все эти ребята оказались за решёткой за попытку взрыва нелепого памятника Петру…
А Ежи исчез. Какое-то время шептались, что он опять мутит воду и разжигает огонь в странах бывшего соцлагеря. Потом забыли и самое имя его…
Часть вторая. Козы не только скачут
Глава 9. Тайное становится явным
Рихард будет твой… Как можно говорить такое?
Уля не посмела задать маме хотя бы этого вопроса. Просто смолчала, позволила перевести разговор на другое, на житейские дела, и даже что-то отвечала. Но потом ходила по квартире сама не своя и глаза на Рэмзи поднять боялась. И, кляня себя, всё повторяла в мыслях три волшебных и грешных слова, которые жгли её огнём…
Да. Это не игра, не фантазия – это её первая любовь, долгожданная и неожиданная. Радость, смешанная с болью, и боль, смешанная с радостью… Это началось ещё тогда, над летней рекой. И ждало только удобного случая, чтобы вырваться наружу и захлестнуть…
После недолгой внутренней борьбы Уля признала себя побеждённой. И попыталась заглянуть в сердце Рэмзи. Любить её он не может – он её слишком знает. Но если он не покидает её – то во имя чего? Жалеет, хочет сделать человеком и потому жертвует собой, как поступал всю жизнь? Или…
* * *
Совсем запутавшись в тревогах и сомнениях, Уля во всём исповедалась маме.
– Всё со мной! Его надо боготворить. А иногда мне так его жалко-жалко…
– Так! Ну, с этим тебе придётся сколько-то пожить. В таком, действительно, можно только силы черпать… Может, спасёт от какой-нибудь дешёвки… Живи и радуйся!
…Поздним вечером, в такую минутку, когда в комнате остались только они с Рэмзи и темнота, в эту темноту девушка шепнула:
– Ика, ну что ты сделал со мной? – и, не дождавшись ответа, провалилась в сон без сновидений.
Глава 10. Любовь и сессия
“Случилось страшное!” – мог бы сказать себе Рихард, если бы был в состоянии трезво оценить ситуацию. Но все слова, сказанные Улей в тот вечер, не столько смыслом, сколько звуком оплели Рэмзи, как розы замок Спящей красавицы. А уколом веретена стали, конечно, “Ика” и “ты”…
Рихард просто растворялся в воздухе, был везде – и нигде. И ни сам он, ни осиротевшее его изображение, конечно, не могли ничего поведать Уле, разрешить её сомнения…
* * *
Уля сама при первой возможности впала бы в такое же состояние. Но у неё были на носу экзамены. На следующий день после признания мама ушла на работу и оставила их с Рэмзи наедине. Но девушка честно и даже довольно внимательно читала в течение нескольких часов душеспасительную книгу под названием “Краткий курс теоретической механики”…
Правда, перед этим Уля часа полтора вертелась перед зеркалом. И, наряжаясь, не умолкала ни на минуту. Она заласкала Рихарда словами. Говорила, что он давно заслужил покой, отдых и безграничное счастье. Что она, Уля, собой его закроет от всех невзгод, выпьет его слёзы и научит его снова быть счастливым… А в довершение всего, уже после термеха, встала на кровати на колени и с риторическим возгласом:
– Можно? – припала щекой к портрету, чувствуя себя такой маленькой у сердца Зоргфальта. И не вдруг, но поцеловала в уста. И упала ничком, истомлённая собственной дерзостью…
* * *
Мирослава дождалась, пока все вышли из комнаты. Просвистела первую строчку “Марсельезы”.
В ответ раздался стук по той стороне стены. Там уже две недели помещалась редакция газеты “Тигровый глаз”. Через минуту Улина мама и главный редактор Сметанин встретились в коридоре. Вместе пошли обедать.
Заглушая тревогу, Мирослава с особым усердием обсуждала текущие события и предстоящий номер газеты…
* * *
Ближайший экзамен, высшую математику, Уле на консультации поставили “автоматом”. И она постановила отдохнуть те три дня, что ушли бы у неё на подготовку к этому экзамену, а потом с новыми силами броситься на термех.
Получив “мелкие каникулы”, девушка вся предалась своим мечтам и сомнениям.
Рэмзи по-прежнему безмолвствовал, лицо его оставалось загадкой. И Уля приставала к маме. Хотелось просто поговорить про него, ненаглядного… На четвёртый вечер Мирослава её перебила:
– Ульяна, мне невыносимо это слушать. Ещё жизнь загубишь этими химерами…
– Мама, он же всё слышит!
– Очень ему нужно слушать все наши глупости! Улинька, не могу больше об этом, извини…
– Всё, молчу, извини ты… – Уля сжалась в комочек, забравшись с ногами в кресло.
* * *
И Рэмзи не увидел, не услышал, а почувствовал: его любимой очень-очень плохо. И это на него подействовало как холодный душ, заставило мгновенно вернуться с небес на землю. Надо что-то делать, надо помочь Уле, спасти её! Каким образом? Ответ мог быть только один: “Скажу ей всё!”
Глава 11. Весь твой Ика
Мирослава работала в основном дома. Но в эти дни ей не везло – вызывали то и дело. Вот почему на другой день Уля опять должна была остаться наедине с Рихардом.
Ночью Ика не искал слова, но считал секунды. А под утро его сморило, и во сне он успел несколько раз объясниться с Улей. Разбудил его звонкий её голос – даже она, потомственная “сова”, была уже на ногах…
…В этот трижды великий день прямо с той минуты, как открыла глаза, Уля ощутила небывалый прилив сил. С песенкой провернула кое-какую уборку, а после на день раньше срока села за термех. Покончив же с сегодняшней нормой, Уля сказала так:
– Ну, мне даже интересно стало, не знаю, как тебе, сокол мой ясный, спасибо тебе, светлый и пресветлый Рихард!
* * *
И неожиданно в наступившей тишине прозвучал ответ на её слова:
– Улинька, для тебя я только Ика из Сабунчей – весь твой Ика. С той самой минуты, как увидел тебя.
Уля вздрогнула, обернулась, воззрилась на Рихарда.
И несколько минут они молча играли в гляделки. Девушка, не знающая жизни, с полуоткрытыми губами, с вопрошающими глазищами, в которых из-за пристальности взгляда все другие цвета победил серый, графитовый. И сильный мужчина, разведчик, слишком знающий жизнь, с улыбкой, притаившейся в уголках глаз и губ, на кончиках длинных ресниц…
Уля опомнилась первой:
– Преданный мой… Как же я тебя мучила – а ты молчал…
– Это я тебя мучить не хотел. Ведь сколько мне лет и сколько тебе?..
Уля положила пальчик ему на губы:
– Мне восемнадцать, вот недавно стукнуло. А тебе… Тебе – ну самое большее двадцать два.
И они оба рассмеялись.
– Ришинька… Я ведь знала, знала – только верить не смела…
– А я как узнал – так перестал понимать, на каком я свете! Но ты страдала из-за меня – потому я смог сказать тебе всё…
– О Зоргфальт – Забота! Столько долгих дней во всём мне помогать и ничего не просить взамен… Господи, и за что мне такая преданность?
– Как за что? Второй такой Ульянушки на свете нет! В целом мире ты одна угадала, что не весь я умер…
– Икочка, заинька… Слушай, а ты почему не в раю?
– Ой, это очень длинная и печальная история. Если ты непременно хочешь её знать – обещай, что не заплачешь!
– Ещё чего не хватало!
* * *
Рихард рассказывал ей целый день, ничего не скрывая, а Уля слушала, как зачарованная, ни разу не перебила. Только не переставая гладила его по голове, принимая на себя боль…
– Икочка, сколько же ты выстрадал… Хочешь воскреснуть во плоти?
– Уля, ты волшебница! У меня нет слов! Только вот что: если в твоей власти это сделать – то, пожалуйста, не раньше окончания сессии!
– Ладно, быть по слову твоему! Только ты уж не оставь меня помощью…
– Ну что ты, как я могу! Я всегда с тобой. Правда, если ты думаешь, что я хоть что-нибудь понимаю в этом твоём термехе…
– Зато ты понимаешь в девушках! И одним своим присутствием можешь меня заставить работать. Тобой живу, тобой дышу, тобой держусь!
– Это я тобой, родная! Знай: ты сильна сама по себе и ты на верном пути, который сама выбрала. И сейчас, как в песне поётся, только одно нам помнить и знать: здесь Севастополь! Надо стоять!
…Брат Соны, Арташес, убежал от Мерзоян куда глаза глядят.
Глава 12. Рабочая пасха
Мирослава больше не тревожилась за Улю. За версту было видно, что на девичью душу снизошёл мир и покой. Улыбаясь про себя, девушка с удвоенным рвением готовилась к экзаменам – а о сговоре своём с Рихардом молчала. “Скажу перед самым-самым…” – так она решила.
* * *
Наконец настал праздник всех студентов – Татьянин день. И в этот последний день сессии Уля получила пятую пятёрку. Правда, на таком блестящем фоне красовался у неё в зачётке “трояк” по злополучному термеху. Но мама сумела её убедить отнестись к этому философски: главное – отделалась… И теперь Уля грезила только о том, как придёт домой.
Но попала она туда только вечером, потому что из института согласно давней договорённости поехала к дедушке с бабушкой. И во весь этот вечер так и не подвернулось случая открыть маме, что сегодня двойной праздник. Толковали об экзаменах, о том, как дела у родных… А потом Мирославу сморило – она была на ногах с шести утра и весь день переживала за дочку…
Рихард переживал не меньше и, по Улиной просьбе, весь день её ругал. Но Икины переживания, как и Улины, не кончились с последним сданным экзаменом. Самое главное было впереди, потому-то им обоим не спалось…
* * *
Конечно, Уля не считала себя вправе будить усталую маму. Но и Ришиньку томить, хотя бы только до завтра, тоже было в её глазах преступлением. И она совершила, может быть, не очень красивый поступок.
По чести, влететь за это должно бы Ике. Ибо стоило Уле встать на колени перед его портретом и жарким взглядом посмотреть ему в глаза, как он потерял всякую способность сопротивляться. И сам не заметил, как слетел с портрета. А Уля спокойно, словно проделывала это каждый день, приняла Ику на вытянутые руки. Тихонько поставила тоже на колени. И обняла как могла крепко, и спрятала лицо у него на груди…
Было одиннадцать часов вечера.
Чудо свершилось так быстро, что ни Уля, ни даже сам Ика просто не почувствовали перехода через границу двух миров. Первое осознанное Улино ощущение – она в кольце сильных, но ещё несмелых рук. Ика всё не мог поверить – стоял не шелохнувшись, с горящими щеками, с глазами, опущенными долу. Но шелковистые ресницы его нежили Улю и гладили… Так ей, по крайней мере, показалось, когда она наконец подняла глаза…
– Рэмзи воскресе! – шепнула она чуть слышно.
Сладкая дрожь по всему телу, взмах ресницами, два голубых луча в Улины глаза… И крепче объятия, и твёрд достодолжный ответ:
– Воистину воскресе!
И трудно сказать, она ли к нему потянулась, чтобы исполнить обряд до конца, он ли склонился к ней или то и другое разом… Вот только вместо положенных трёх поцелуев получился у них всего один, зато долгий, как его ожидание… Но всё-таки удалось удержаться на краю пропасти. Чувствуя, что Уля слабеет, испив дыхания любви, и вот-вот, разомкнув руки, упадёт, Рихард нашёл в себе силы отвести от губ чашу блаженства. Бережно опустил девушку на подушки и ещё одеялом укрыл от себя самого…
Они сидели рядом, Уля под одеялом, Ика поверх. Слова замирали на губах, и только глаза вбирали ненаглядные черты… А потом Ику приклонило к Уле на колени, и девушка тихо, едва касаясь, целовала его в закрытые очи…
И вдруг почуяла горькую жемчужину…
– Ика, ты плачешь?
– Да, это от полноты сердца. Мне сейчас так хорошо, как с тридцать пятого года не было, с тех пор, как последний раз я во плоти был дома… Родная моя, ты меня так разнежила, я лежу и думаю, что так и надо насовсем…
– Ещё не так надо, Ришинька!.. Ой, прохватит тебя, горячего, в твоей рубашечке, у нас ведь тут не Япония, а русская зима! Дай накрою тебя…
– Ты мне настолько доверяешь… что не боишься… под одним одеялом?..
– Ну Ришинька, я ведь знаю, что ты чистоту пронёс сквозь ад – значит, не посягнёшь и в раю. Вон и на меня ничего такого не подумал…
– Ну Улинька! С твоими глазами… Вот только другие… поверят ли?..
– По-моему, должны. А для вящего могу между нами положить метровую линейку с перекладиной, называется рейсшина.
И тихо, тихо оба они встали и устроили себе гнездо. Уля безмолвно забралась к стенке, хотя будь её воля – уложила бы туда Ришиньку… Только погасив свет, Ика позволил себе раздеться. И они оба улетели в тёплую и чистую ночь обручения.
– Икочка мой… Взаправдашний… – всю себя Уля вложила в пожатие руки.
В тесноте, да не в обиде, вне времени и вне греха, забыв обо всём на свете, лежали они, нераздельные, взявшись за руки поверх рейсшины, и едва слышно шептали друг другу самые нежные, самые ласковые слова… И хотя после воскресения у Рихарда опять начались проблемы с русским языком, такие слова Ике вспоминались сами собой…
Глава 13. Утро “Рэмзи–2”
Холодным зимним утром Мирослава подошла с дополнительным одеялом к дочкиной постели.
И узрела такую картину, что хоть стой, хоть падай. Две русые головы на одной подушке, по разные стороны инженерского меча, под сенью его венчающего креста.
Оба молодые, красивые, только у дочки лицо серьёзное, а парень, и похожий и непохожий на Зоргфальта, так и улыбается во сне… Упасть Мирослава, правда, не упала, а только сказала:
– Вау! – вложив в это восклицание все обуревавшие её чувства.
* * *
Две пары покаянных глаз раскрылись навстречу расплате. Ика очнулся от грёз, а Уля давно уже не спала.
Полюбовавшись на зорьке счастливым Ришинькой, она в ту же минуту принялась ругать себя распоследней свиньёй и, притворяясь спящей, ждала, что будет.
Теперь вот начала бессвязно оправдываться:
– Мамочка извини это я во всём виновата просто будить тебя не хотела а Ришинька думала замёрзнет…
На этом слова у неё кончились, и Рихард пришёл к ней на помощь:
– Уважаемая Мирослава Викторовна, ваша дочь – сплошное блаженство, и я прошу её руки!
И тоже замер в ожидании.
Улина мама махнула на него одеялом:
– Я тебе покажу Мирославу Викторовну! Ты ведь и сам теперь не доктор Зоргфальт, а только Риша – оба вы ещё ужасно маленькие! И такие хорошенькие, что просто невозможно на вас сердиться! Но свадьба, согласно тому, что всегда декламировала Ульяна Матвеевна, не раньше, чем она получит диплом бакалавра! Пойду варить полуторную порцию макарон!
– Ну мама! – у Ули сразу камень с души свалился. – Я всегда говорила, что ты великая женщина! А макарон, спасибо, не надо – нам вообще ничего сейчас не надо!
Ика вздохнул коротко, глаза погрустнели, сверкнули сталью:
– Точнее, не было бы надо, если бы мы жили сейчас в Советской стране. И раз ты, родная моя Улинька, подарила мне новую жизнь – я всё начну сначала!
– Ой Ришинька! – Уля судорожно вцепилась в него. – Ведь они с наслаждением повесят тебя снова – и десять, и двадцать раз, хватит с тебя, хватит! Отдай мне факел и отдыхай!
– И кем я буду после этого?
– Да, – протянула Уля, – уж не Рихардом Зоргфальтом во всяком случае. Так ты, значит, опять в тридевятое царство?..
– Зачем? Наше место – здесь, на Родине. Планы врагов давно известны – наше дело их сорвать.
– Сорвёте, – вставила наконец слово Мирослава, – только не спите больше в такой тесноте да ещё с деревяшкой! Каждому по одеялу – и ко мне на диван!
Глава 14. Свидание с Красным раем
В последние полгода Ян Карлович Берзинь поминутно боролся с желанием пойти на фиолетовую скалу. Но, считая непорядочным совать нос в чужие любовные дела, терпеливо ждал вестей с Земли.
* * *
И в начале февраля дождался. Со своей конспиративной квартиры воззвали к Красному раю трое посвящённых. Первой услышала этот зов Нина Семёновна, Икина мама, а чуть позже – Старик, и вдвоём они собрали всех друзей Рэмзи. Семья отошла от окна, пропуская в комнату сверкающую небесную плеяду.
Души глядели круглыми глазами – все, даже японцы. И гордая своим волшебством Уля сильно подозревала, что соратникам Зоргфальта подумалось: “Он похож на собственного внука!”
Одной только маме Ика как раз таким и помнился, потому в первую же минуту оказался у неё в объятиях. Она глядела на него сквозь светлые слёзы и не могла наглядеться. И ему незачем было рассказывать ей словами повесть своего счастья…
Все отвернулись от них, сгрудились в другом конце комнаты. А Берзинь увёл Улю на кухню и спросил театрально-зверским шёпотом:
– Это, значит, вы, милостивая государыня, намертво пришили Рэмзи к своей юбке?
От обиды Уля сразу перестала робеть:
– Ну что вы, разве я похожа на человека без совести? Я Рихарда у дела не краду и сама буду с ним! Пусть ему будет легко, пусть к нему вернутся силы и… да здравствует Советский Союз! – безотчётно повторила она предсмертные слова своего Рихарда.
– Узнаю, узнаю комсомолку Эльсу! – Старик откровенно залюбовался ею. – Вот так ты и тогда говорила, в сорок четвёртом, когда уходила из валькирий на Землю за ним – за тем, кого отбила у чертей!
– Ай!.. – только и сказала Уля и зажмурилась, ослеплённая видениями своих прошлых жизней. Берзинь всё прочёл на её лице и воскликнул мысленно: “Ага, вот куда, оказывается, подевались все эти три красавицы! А мы-то гадали всем миром…”
И позвал:
– Ау, Рихард Нинович!
* * *
Зоргфальт вышел из весёлого круга. Лицо мгновенно посерьёзнело, из глаз глянули все прожитые годы. Разом схоронил он себя – Ику в глубине сердца и готов был отдать себя – Рэмзи на любое служение великому делу. Но сейчас Берзинь не собирался давать ему заданий – просто улыбался дружески:
– Гей, что там – не рубли ли? – Нет, отец мой, полячка младая! Поздравляю, ты сделал правильный выбор, я всегда говорил, что Рихард Зоргфальт в людях не ошибается! О, поздравляю дополнительно: ни на какую ногу описываемый не хромал, и всё, поди, её стараниями! Да, Ика, ты нашёл клад: эта девушка спасла тебя не один раз, она может с полным правом сказать: “Я Рэмзи вот такусеньким помню!” – Старик отмерил в воздухе сантиметров пять. – Ибо она отбила твою душу у адских сил и принесла в Красный рай. Она и есть та самая комсомолка Эльса, которой ты завещал когда-то венок. Она – та, которая четырежды променяла рай на твои сапфировые очи. Ибо она же – Катя Михайлова, она же – Ханако Акаи, она же – Эмма Гааз, и она же… Ой, девочка, извини ради Бога, как тебя теперь-то зовут, давно бы мне, старому дураку, спросить…
Ика не был, как Уля, ошеломлён и ответил за невесту:
– Ульяна Китова-Криницкая.
– Очень рад. А по батюшке как величают?
– Матвеевна.
– Ух ты как здорово! Вот и в “Молодой гвардии” была Ульяна Матвеевна Громова, то есть она, конечно, и сейчас есть – тебя, Уля, это ко многому обязывает. Да ещё родилась в один день с Иосифом Виссарионовичем… Да, повезло вам обоим, поздравляю ещё раз! А теперь расскажите, как Ика легализовался. Живёшь ты, как я понимаю, пока у Китовых?
– Пока да, а как заработаю побольше…
– Ну, в наши времена все заработки вилами по воде – вы к тому времени небось уже расписаны будете, вместе улетите новое гнездо вить… Ну да ладно. Ты, как всегда, статьи пишешь?
– Пока что я перевожу гнусную книжку, называется “В центре внимания – биржа”. Выручаю Улину маму, а заодно зарабатываю деньги на восстановление документов. Зацепка где следует нашлась, а деньги будут. На обзаведение пока хватает… А статьи тоже, конечно, пишу и посылаю под разными именами в разные газеты – и наши, и не очень. На улицу не выхожу, чтоб не заловили. А вот легализуюсь – хочу устроиться в одно издание, где умеют подать правду интересно. Уже предлагали вести там отдел “тайн истории”. Мне и Улинька помогает, как человек с фантазией. А ещё мы хотим проникнуть к ней в институт, и не только к ней, с учебными пособиями…
– Ну дела! – Старик был просто подавлен. – Как вас на всё хватает? И кстати: как тебя, Ика, будут звать по паспорту?
– Элементарно: Заботин Рихард Иванович. Заботин – потому что детдомовский. Меня на крылечке нашли, да… Там, в Сабунчах… Рихард – из-за немецкой внешности и в честь Рихарда Зоргфальта. Иванович – это в вашу честь, Ян Карлович…
– Не льсти и продолжай!
– Родился в семьдесят пятом году. Ну, кончил школу, в девяносто третьем поступил в Баку в юридический. Да за полгода до окончания пришлось бежать в Москву, ибо как там живут русские – знаете сами. А был я там или не был – никто проверять не будет, у нас с Азербайджаном отношения отвратительные. Как я объяснял тому мужику, который взялся меня легализовать – убежал в чём был, даже без документов.
– Да на счастье с Улей познакомился, – подхватил Берзинь. – Только не смущает вас, что думать будут всякие гадости?
– А, даже к лучшему – выделяться не будем! Так что живу я у Ульяши, поступлю осенью на заочный, типа доучиваться. От армии, ясно, “откосил”. Хоть и противно, что за такого считать будут, но место мне сейчас в Москве, на идеологическом фронте.
– Ну смотрите! Живите, дерзайте! А в комсомоле я Улю восстановлю!
…После этого их стали видеть на митингах и пикетах. Уля, с маминым комсомольским значком на груди, крепко держалась за руку Рихарда… Правда, Ульяна пыталась протестовать против восстановления в небесной ячейке:
– Есть “Комсомольские” пряники, а есть пряничные комсомольцы!
* * *
Кстати, Уля сказала маме:
– Теперь я знаю, кто такой на самом деле твой начальник, этот Ишаченко, и почему он всё время пляшет на козыре у нас под окнами, да как ещё плохо! Досталось ему от нас в сорок четвёртом!
Надо сказать, что ничего особо нового Мирослава о любимом начальнике не узнала. Пика Злая и в новой жизни остался таким же жалким неудачником. Хозяева-немцы еле терпели его глупое издательство. Мармеладных руководств по предпринимательству дикая Россия не покупала.
Благоверная Пики, каракатица с бакенбардами по прозванию Оладья, строила из себя редактора и пыталась угнетать Улину маму. Но не на ту напала! Кто такая на самом деле Полина Мерзоян, никто, конечно, не знал, хоть и подозревали, что нечисть. Бед ни для газеты Сметанина, ни для Рихарда лично ждать не приходилось.
Да, Мерзоян раздумала выцарапывать муженьку глаза в тот день, когда подле Ули появился Рихард. Да, противная парочка заключила против счастливой пары взаимовыгодный наступательный союз. Но Ике с Улей от этого было ни холодно, ни жарко. Пытался, конечно, Пика донести на Лубянку, что дикий большевик Рэмзи воскрес и бродит по Москве. Но бывшего чёрта не стали слушать. Посадили в банку из-под пива да и скатили с одного из семи холмов…
…На Найде шёл последний бой между добром и злом.
Глава 15. Горящие
Улю разбудил среди ночи тихий, едва слышный стон над самым ухом. Девушка открыла глаза, понимая ясно только одно: что-то случилось с Икой. Накануне вечером она очень просила его не засиживаться. Сама легла рано и не слышала, как и когда пошёл наконец и Рихард на покой…
И вот теперь Уля склонилась над ним, едва различая в темноте его лицо, и слышала, как он шепчет во сне какие-то горькие слова… Только отдельные слова она и разбирала, потому что плохо знала по-немецки:
– Майн Херц… нихт ферштейн… Политик…
“Сердце моё не понимает политики!” Ришинька опять видит себя на допросе, опять защищает других – точнее, её, свою Улиньку… С болью душевной она едва коснулась кончиками пальцев его чистого чела и кудрей, зашептала почти беззвучно:
– Икочка… Ты ж мой золотой, мой сладкий, всё прошло, я с тобой, ты со мной, никто нас не тронет, не обидит, всё хорошо!..
Можно сказать, она его уговаривала как маленького.
И вскоре прямо пальцами ощутила, как его отпускает. И, приклонив голову на подушку, заснула сама.
* * *
Утром Ика проснулся свежий, полный сил и решимости переделать все дела разом. За завтраком глядел не столько в тарелку, сколько в рукопись, которую правил, а потом собрался с Улей в институт.
Там он уже стал своим. Общественные кафедры так и дрались под ковром за право получить от него откровение и, в пределе, залучить к себе преподавать. Но именно в тот день никаких дел у него на территории Улиной “альма матер” не было.
Никаких, кроме одного: сделать так, чтобы любимой девушке не было тоскливо и противно на очередном сеансе гуманитарной “лапши”. Не раз и не два Ика сидел на лекции рядом с Улей. Делал, правда, очередную работу, но слышал всё и в патетических (то есть особо подлых) местах крепко жал руку невесты, вливая в неё спокойствие…
Но после минувшей ночи Улю взяло зло:
– Ты хочешь совсем угробиться? Вон, тебе уже кошмары снятся, а проку от твоей работы мало! Во-первых, нашим остолопам всё равно, что учить. Во-вторых, тебя за эту правду в цепи закуют! А ты ещё пойдёшь пылью дышать на какой-то там экономике! Сиди дома!
Рихард и не подумал обидеться. Просто не стал ничего отвечать и покорно остался дома.
Что до Мирославы, то она не вмешивалась, не зная, чью сторону принять, и ушла из дому по делам вскоре после дочки.
* * *
Трепеща, Уля отперла свою дверь и всунулась в комнату. Мамы ещё не было, и глазам девушки предстала пещера доктора Фауста – пардон, доктора Зоргфальта.
Он обернулся, не выпуская из руки чернильного меча, поглядел усталыми, но сразу прояснившимися глазами…
– О Рихард! – простонала Уля. – Я – многоступенчатая свинья!
Рэмзи улыбнулся своей светлой улыбкой с грустинкой:
– Ой, какая это? Я её и представить себе не могу, но ты на неё непохожа!
– Ну до чего же ты хороший!
С этими словами Уля, наскоро раздевшись, пошла на кухню, поставила чай, принесла для затравки холодных котлет и шоколадку:
– Кушай, Икочка, что Бог послал, а то так ведь совсем забудешь пообедать!
…С того дня, о котором сейчас рассказано, Уля ни разу не позволила Ике довести себя до такого состояния, чтобы стонать во сне. Просто ближе к ночи закрывала ему глаза ладонями и после недолгой борьбы отправляла на покой – до завтра…
* * *
Анюта Баранова писала диплом за себя и за Лерку.
Гарри, Рон и Гермиона сдавали последние волшебные экзамены. Комсорг, конечно, заканчивала лучшей в параллели. Гарри, сын двух медалистов, до награды не дотягивал самую малость – и всё из-за Злея. Рон был – как все.
Со дня окончания школы пути друзей расходились.
Ребята – на корабль, на родной “Косой Аврор”, о чём уже договорились. Рон простым матросом на три года, Гарри со “Всполохом” – в воздушное усиление на два.
Гермиона перебиралась к профессорше Минерве, в индивидуальное колдовское учение, тоже года на три. Но комсомол и пионерию “Хеджхогвартс” из рук выпускать не собиралась.
…Для семьи Уэверсли уход хотя бы одного сына на казённые харчи был даром небес.
Что до Джеймса Паттера, то в нём ещё теплилась надежда:
– Да кому он там сдался? Мало того, что зрение плохое, так ещё и контузия в детстве была!
Лили просто в дрожь бросало от таких слов. Но в этом конфликте она продолжала тайно держать сторону сына.
В очередном, принесённом совой письме капитан Дроздов советовал Гарри почистить медицинскую карту. Но, к сожалению, даже сожги её Львиный комсорг – все его дела всё равно были достоянием общества.
И вот теперь, размахивая письмом капитана Сириуса, Гарри доказывал:
– Ну, контузило меня в раннем детстве проклятием – так где следы? – он привычно откинул прядь со лба. – Про головные боли думать давно забыл.
Тут он привирал. Кололо иногда к перемене погоды… Может, виной тому было злоупотребление тяжёлой музыкой, но признавать это Гарри не хотелось.
– И зрение у меня, извините, не минус двенадцать. И в конце-то концов, если можно в спортклуб – почему нельзя в авиацию?
– В спортклуб, по-хорошему, тоже нельзя. Ты же Избавитель Отечества, тебя беречь надо.
– А почему я, И. О., не могу жить как считаю нужным? Знаете, как сказали бы в России?
За рекой барана режут –
Я баранины хочу!
Коль служить меня не пустят –
К чёрту печку сворочу!
Бойко переведя это на английский, Гарри оглядел всех такими глазами, что на него начали кричать:
– Эй, ты из очков зажигательные линзы не делай! Военкомат ещё поживёт! Да сядь ты, сядь, успокойся!
Кто-то брызнул ему в лицо водой. Гарри, слегка пристыжённый, присел на краешек стула и уставился на свои нервно сплетённые пальцы.
– Да, дела, – услышал он после нескольких минут молчания. – В прошлом году никаких проблем с призывом не было, в этом тоже всё в порядке – но такого мы ещё не видели!
“Хорошо работаем, товарищи комсомольцы!” – отметил про себя Львиный комсорг, снова улыбаясь всем.
Кончилось тем, что Главный авроровский штаб распространил по всем магическим территориям листовку: “Гарри Паттер – за срочную службу!” С его улыбающейся физиономией под новенькой фуражкой, с летящим силуэтом патрульного судна на заднем плане.
– Раз в жизни какая-то польза от собственной известности! По крайней мере, мне. Хорошо бы, и другим тоже! – Гарри отводил глаза от лица Рона, явно уязвлённого своим отсутствием на листовке, и задумывал что-то про себя…
Драко Мальфуа, прежде чем вместе со всем своим зеленоухим классом уехать на север, на поселение, успел оборжать эти листовки. В ответ на что получил:
– Воплощение короткого анекдота – Драко с лопатой!
А Рон насилу отговорил свою сестру оклеить листовками комнату вместо обоев:
– Джиневра! Это дело общественное!
Грустная Джинни удовольствовалась единственной листовкой. По правде говоря, рыженькая предпочитала оригинал частушки: “Если мать меня не женит…”
Глава 16. Драконьи бега
Лёля пристроила на коленях раскрытую книгу обложкой вниз. Выключила плеер. Порылась в сумке, нашла нужную кассету. Прижала её подбородком. Убрала ту, что закончилась, запустила новую. Опять уткнулась в книгу. Ей удалось ничего не уронить и почти не потревожить сидящих рядом пассажиров…
Электричка шла в Вологду, только не с той стороны, где жила Таня и куда ещё попадут через четыре года гости из "Хеджхогвартс"». В наушниках у Лёли гремела и сверкала революция, а на карманных страничках обычная девчонка боролась за свою любовь, вычисляла преступников и мстила злодеям…
…Уже в городе, у клуба, Лёля увидела Таню. Высокая и стройная, она сразу выделялась в компании своих колхозных, хотя в свои четырнадцать была там далеко не самой старшей.
– Привет "«Красному пути!" – замахала рукой Таня. – Ты опять в единственном числе?
– Привет "Рассветам Октября!" – Лёля остановила музыку, смотала на руку наушники. Лицо у неё стало такое, что все сразу вспомнили: по-настоящему она не Лёля, а Лейла, хоть и Николаевна. Её мать-татарка умерла так давно, что девочка её и не помнила. Но слышала о ней постоянно… – А с кем там у нас кашу варить?
– А ты хоть пыталась? – Таня переглянулась со своими. – Я когда увидела у нас в деревне объявление про клуб, сразу крикнула: "Я на разведку, кто со мной?" А тебе неужели одной не страшно было?
– А мне никогда не страшно!
– Эх ты, Лёлька-Всё-Сразу!.. Ш-ш, Сталина идёт!
Дверь в клуб распахнулась, и на пороге появилась молодая женщина. На ней был самый обычный спортивный костюм, но каждое её движение невольно приковывало взгляд. В ней чувствовалась сила сжатой пружины, гибкость и ловкость дикой кошки. Только при всём том не была она недоброй…
– Пришли, орлы? – весело спросила Сталина. – Ну, вперёд!
* * *
После тренировок, чувствуя себя одновременно усталой и лёгкой, Лёля ехала домой. Облизнулась на вокзале на детективно-любовные "стрелялки", но не было денег. Ладно, есть клубные книги о подвигах. Забирать будет по-другому, чище, с каким-то желанием встать навытяжку, но всё равно события Лёля примерит на себя…
До родной деревни война за правду бушевала на страницах, зато в наушниках пели про любовь…
Сойдя с платформы, Лёля повернула в лес. Ей не думалось о том, что это может быть опасно, гораздо меньше хотелось идти с общим потоком по тропе. Шагая под музыку, подставляя лицо мягкому, сквозь листья прошедшему солнцу, девчушка грезила о том, как сразу и сама добудет людям счастье… Лес шелестел удивлённо, принимая в свои глубины этот степной цветок. Неизвестно ещё, что ждёт в полумраке…
Лёля поддала ногой длинную еловую шишку.
Та отлетела – и вдруг засеменила навстречу девочке. Откуда-то у шишки взялись вдруг маленькие лапки и любопытная мордочка.
Лёля ничуть не удивилась:
– Ты кто?
– Я? Тебе пророчество! – вот шишка была удивлена, как можно этого не понимать.
– Прямо лично мне? – Лёлька выключила музыку и запихала наушники в сумку.
– Ага, лично Лейле Николаевне Артюхиной. Слушай сюда: только ты сможешь добыть драконий амулет силы и власти! Для этого тебе надо найти человека с драконьим именем и провести с ним ночь. Только ни в коем случае в него не влюбись!
Шишка убежала куда-то в подлесок. Лёля пошла дальше, с горящими щеками и бьющимся сердцем.
* * *
Всю следующую неделю она только и слышала, что "Не спи с открытыми глазами!" Мучительно хотелось кому-нибудь рассказать, лучше всего Таньке. Да ужаснётся она, закрестится… Маленькая ещё, ей-то, Лёльке, уже шестнадцать! Нет уж, пусть все увидят результат!
Снова электричка, но уже без книги и плеера, снова тренировка, только уже без огня. Снова лес. С растущим волнением Лёля подходила к тому месту, где услышала пророчество.
Ещё издали она увидела: под ёлкой, прямо на земле, сидит какой-то парень, светловолосый, в странной одежде, грустно подперев рукой голову.
Заметив Лёлю, он поднялся ей навстречу:
– Девушка, где здесь ручей? – голос его звучал странно, то ли с акцентом, то ли просто по-нездешнему.
– Далеко, тебе не проще в деревню?
– Нельзя мне к людям! Они меня прогнали!
– Потому что ты не такой, как все, и уши у тебя зелёные? – действительно, так оно и было, а кроме зелёных ушей, имелись серые глаза на бледном лице с выражением типа "не доросли ещё до моей музыки!"
– Да, я не хотел жить по законам дворцов и хижин, люди заклеймили меня, отец давно пал в бою, а родная мать выгнала из дома…
* * *
На самом деле всё было наоборот. Нарциссе Мальфуа хватило в своё время ума не участвовать в достопамятном походе Упивающихся Смертью на волшебную школу. И у вдовы Люциуса никто не собирался ничего отбирать.
Но когда её драгоценный сыночек Драко закончил школу и был отправлен на поселение, буквально через месяц Нарцисса тоже оказалась там.
– Драко, я растила тебя для великого будущего, – шептала она в полумраке сеней.
– Я в курсе, мама. Мне сам Тёмный Лорд говорил, – Мальфуа, в несообразном ватнике, приосанился и пошевелил зелёными ушами.
– Где теперь тот Лорд? Твой отец мог бы тоже стать Лордом на чужой планете, если бы не уродился неудачником. Ты думаешь, я не знала, что на мне он женился по расчёту? Ты думаешь, я не узнала, какой шанс он упустил? И упустил потому, что надо было пойти в обход. Держи отцову тайну. Изучишь и превратишь во что-нибудь безобидное, – Нарцисса достала из складок мантии прозрачный шар.
– Ну и чего мне им делать в этой дыре? – Драко застыл с протянутой рукой.
– Ты здесь находишься последние секунды. Бери и иди! – она вложила шар сыну в руку и исчезла. С того места, где она стояла, протянулся ввысь серебристый мост. Потерялся другим краем в бесконечности.
В сердце Драко что-то дрогнуло:
– Небо, она любила меня!
Со вздохом, но ступил он на мост и шёл по нему долго, пока не оказался в северном лесу. Спрыгнул, навернулся. В последний раз услышал голос матери:
– Ты не ушибся, сынок?
Мост растаял.
* * *
Но в Лёле молчало чувство опасности. Надменная физиономия Драко казалась ей отмеченной печатью страдания. Восемнадцать лет – и столько пережить!
Но настоящий шок она испытала, когда узнала имя своего нового знакомого…
"Не думай о белой обезьяне… Не думай о белой обезьяне…"
Они встречались на том же месте, раз в неделю, после клуба. Сидели рядышком, делились полуискренними мыслями. Потом Драко лежал на Лёлькиных коленях и наслаждался этим ощущением ("Ага, не одному Паттеру…")
– Лейла, ты не боишься? Лес общий, увидят ещё…
– Я уже ничего не боюсь, Дракоша…
Если кто-то что-то и знал, в «Красном Пути» это не обсуждали. Лёлька всегда была здесь чужой и нездешней. Отец её надрывался за гроши, домой приходил поздно – Лёля уже засыпала – и был убеждён, что на улице его девочка не болтается, а чинно занимается спортом. Вот Сталину беспокоило охлаждение Лейлы к тренировкам, задумчивость и нездоровый блеск в глазах во время политзанятий.
– Знаешь что, Артюхина, – сказала как-то тренерша, – чувства – это прекрасно, только они должны подогревать, а не расхолаживать.
– Я и так горячая, – сдерзила девчонка.
– Ладно, ладно, Лёлька-Всё-Сразу, ты хоть скажи – он за нас или за буржуев?
– Будет за нас!
…Солнце клонилось к закату, и по лесу тянуло холодом. Сегодня Драко не сказал, как всегда: "Лейла, останься!" – чтобы услышать: "Нет, милый, мне уже пора!"
– Иди, малышка, – вздохнул сегодня Мальфуа, – скоро тебя начнут искать.
– Нет уж, хватит, никуда я не пойду!
Они прижимались друг к другу, уже не зная, по чувству или по расчёту, они искали друг друга вслепую…
…С первым лучом рассвета оба открыли глаза. Лёля глядела с нежностью, Драко – с какой-то печалью. "Небо, она любила меня…" – он потянулся и поцеловал её в лоб.
Лейлы Артюхиной больше не было. Драко держал в руках маленького, совсем плоского красного дракончика.
Поглядел на него, прижал к сердцу – и тут из полумрака выскочила маленькая чёрная собака, точнее – крупный щенок. Со звонким лаем он набросился на Мальфуа, повалил, наступил лапами на грудь. Драко и пёс покатились по земле, сплетаясь в чёрно-белый клубок. И что-то маленькое, красное отлетело в сторону и провалилось сквозь землю.
Драконий амулет, тот, что ещё четверть часа назад был Лёлькой, провалился прямиком в ад, но там не поняли его ценности…
Подоспели Лёлин отец и Сталина, и через секунду Мальфуа было уже не вырваться.
Щенок перекувырнулся через голову и превратился в дочку Сталины, чернявую Дашу.
– Где моя дочь? – загремел Артюхин.
Драко понёс чушь на английском, надеясь, что никто не поймёт.
– Это с папиной Родины! – запищала Даша. И, снова превратившись, залилась звонким щенячьим лаем.
На месте происшествия появился Сириус в морской форме – хорошо ещё, была не его вахта.
– А, сынок милейшего Люциуса! – обратился он к пленнику. – Ты же вроде на поселениях? Что же ты натворил на земле Незримой Магии?
– Полюбил девушку и принёс ей несчастье, теперь она в аду!
– Что он сделал с Лёлей? – метался отец.
– Мужайтесь, – сказала Сталина, – её не вернёшь.
– Я его сам убью! – Николай Артюхин проклинал себя за то, что, прождав дочь до полуночи, не рыскал по лесу, а понёсся в Вологду, в клуб.
– Всем нам надо на министерский суд, – скомандовал Сириус. – Держитесь все крепко друг за друга!
* * *
Драко не казнили. Дали пожизненное, уже не на поселениях, а в колонии строгого режима.
Неудача его не обескуражила, он затаился и примерно работал на вредных холодильных установках…
Глава 17. В лучших сказочных традициях
Весна 1999 года нагрянула в одночасье и очень рано, не считаясь ни с чем. Даже с трагическими событиями в Югославии, стоившими Уле целого моря бессильных слёз. Как бы она позавидовала Чу и Седрику, которые были тогда там, на Балканах… Серебряные пули и комсомольские костры, конечно, исход битвы не решат, когда с той стороны ядерные ракеты, но тем не менее… Болгария, задрав штаны, неслась за НАТО. Спортивная звезда Викторина Крукукума, выпускника школы “Унгенисбар”, тихо клонилась к закату. И свою славу он подогревал, участвуя во всяких политических акциях. Эта мышиная возня вытравила из памяти образ Гермионы. И теперь душа гнала Викторина в Белград. В дымном небе над пылающим китайским посольством черноморский ас сбил с метлы Седрика. Но играл Крукукум тоже с асами. Дорого бы дали болельщики, чтобы увидеть Чу Чэнь, подхватившую любимого человека у самой земли…
Надо сказать, что Болгария поплатилась. Страну-подстилку накрыло ядовитое облако, прилетевшее из истерзанной Югославии…
* * *
Улины старшие держались гораздо лучше неё, и под их крылышком девушка взяла себя в руки. Но не настолько, чтобы её растревоженного сердца не задела своим крылом весна…
– Слушай, Икочка, это по меньшей мере глупо, что я тебе до сих пор не жена!
На такое заявление можно было многое возразить, но Ика этого делать не стал. Только погасил взор ресницами и чуть улыбнулся… Тёплая волна разлилась у него в груди, и с этой минуты он знал, как знала Уля: так больше нельзя. Ещё немного на краю пропасти – и может кончиться плохо. Нужен мост через пропасть – два кольца, два венца…
…Маму Уля уговорила в два счёта. После чего на семейном совете было решено: сделать из этой свадьбы большой секрет для маленькой компании. Отдать дань формальностям, не оповещая никого из смертных. Не устраивать застолья – зато пусть Красный рай совершит высший обряд…
* * *
4 апреля 1999 года они стояли под венцом. Она – как принцесса, уверенная в себе, он – смущённый, ещё не веря… Таинство над ними свершал, ясно, Ян Карлович Берзинь. Когда его просили об этом, он сначала пошумел на сладкую парочку:
– На колени! Или я превращу вас в пыль! – но потом сменил гнев на милость. К слову скажем, что после этой свадьбы Старика больше не видели в Испании.
…В тот день у Наркомпогоды Берзинь были высшие соображения испортить погоду. Эдуард Хорьков женился на Соне – в поздний след, но с треском. Надо было сорвать гулянку, избавить маленькую мученицу от нового витка позора. И на другой свадьбе никто не сетовал, что вся церемония происходила в четырёх стенах. Не в первый раз поместились в китовской квартире все друзья Рэмзи и слушали речь Яна Карловича:
– Товарищи! Сегодня великий день не только для всеми нами любимых Ульяны и Рихарда, но и для всего Красного рая. Сегодня соединяется мудрость небес с жаром земли, чтобы возродить Красную Правду в будущих поколениях! Совет вам да любовь – и безукоризненная конспирация во всех звеньях, хотя не мне вас учить! – с этими словами он соединил их руки. – Поцелуйте друг друга, дети мои, дожить бы вам до зари – а впрочем, вы ведь никогда не умрёте!
Обе мамы откровенно рыдали, поддерживая друг друга под руки, и доказывали всем вокруг, что так и должно быть. А “рэмзийцы”, хотя и были все до одного давно и удачно женаты, чуть завидовали самой белой завистью…
* * *
В тот день никто ничего не ел. Гостям с небес не нужно было, а живым не до того. Шампанское пили только детское – и то в ларьке подсунули без газа. Но Уля объявила это счастливым предзнаменованием:
– Чтоб больше никогда не ссориться!
Танцевали зато часа четыре, а потом гости улетели к себе в Красный рай. Праздник для всех кончился, потому что гулять погода не позволяла. А для праздника на двоих было на самом деле ещё рано. Но Уля так оттанцевала себе ноги и вообще была такая мокрая, что вынуждена была сбежать ополоснуться, а Ика сразу после неё… Правда, после этого они ещё часа два провели врозь. Рихард на их ложе, Уля, в своей красивой рубашке на лямочках, подле мамы. Новобрачная всё хотела спросить, будет ли “страшно”, но то ли постеснялась, то ли просто раздумала. И сидела, как неприкаянная, разговоры ни с мамой, ни с Икой – через комнату – не клеились, и в конце концов Уля так и подскочила:
– Мы, что ли, для того расписывались, чтобы в разных углах сидеть? Я Ику обросила, так он ещё, чего доброго, работать начнёт в такой-то день!
Было восемь часов вечера. Но Мирослава, благословив детей, ушла на кухню – оставила их наедине…
Глава 18. Сладкие будни, чёрные праздники
Из письма Джинни Уэверсли.
“…Итак, я закончила “Хеджхогвартс”. Как? Ну, как люди заканчивают, Львов вроде не опозорила. Теперь работаю, миленький, в очень весёлом месте, называется “Холодная Империя”. Фабрика волшебного мороженого. Устроили меня Фред с Джорджем, они там размещают заказы для своей лавки “Удивительные Ультрафокусы Уэверсли”. И вот, была у тебя Джинни, а теперь целый сектор в одном лице. Братья дразнятся так:
Пальцы в чернилах, уши в глазури –
Сектор ИСО снова мается дурью!
Я им говорю: “Вы просто не понимаете, что такое Система Волшебных Стандартов ИСО 9000 и три четверти! Если бы вы понимали, вы бы не писали такой чепухи в технических заданиях!” Друг мой ясный, пойми правильно, я им очень благодарна, но работа сама по себе обязывает. Ты думаешь, я чем тут занимаюсь? Бегаю по всему заводу и увязываю все службы друг с другом, чтобы разногласий не было. Надо сдавать на аппарирование[2], а то завод у нас почти как город.
А вообще у нас так: либо носишься как пареная лошадь (никогда не видела пареных лошадей, но ощущения именно такие), либо сидишь, ничего не делаешь. А про уши в глазури, кстати, правда. Это же ужас, Гарри, сколько я ем сладкого. Сам понимаешь, в семье Уэверсли никогда особо денег на мороженое не было. Так что я, что называется, дорвалась, а впрочем, это здесь не возбраняется. Братья пророчествуют: к тому времени, как ты вернёшься со службы, я перестану проходить в двери. Но это вряд ли. Впрок мне не идёт. Я, наверное, просто внутренний огонь гашу…
Сегодня вообще-то суббота, но фабрика работает. Правда, конкретно я могла бы не выходить. Теперь сижу вот, пытаюсь читать инструкции по технике безопасности. Но на всю комнату орёт радио. У нас тут ловит и колдовские частоты, и мугловые, но и на тех, и на других поют всё об одном и том же. И строчки прыгают у меня перед глазами, и я мечтаю о тебе. Так мечтаю, что краснею до слёз. Вот прикрыла листок инструкцией и пишу тебе письмо, высшая моя радость на земле и на небе!
Напротив меня сидит добрая тётенька и говорит: “Можешь не закрываться, я при всём желании ничего не прочту, потому что очень мелко”. Наверное, у меня всё написано на лице. Меня постоянно угощают мороженым – не за голодные глаза, а, видимо, за горящие щёки… Скорее бы дали, как обещали, отдельную комнатушку. Там нет радио и людей не стыдно…
Всё, прогоняют домой. Целую без счёта, кроплю слезами твои ладони… Ждать ещё целый год!
Твоя…”
Джинни помедлила, куснула перо – и решительно вывела: “Джиневра Дезайр”.
* * *
Дроздов в последний раз пробежал глазами по строчкам на экране монитора. Текст “отказника” – постановления об отказе в возбуждении уголовного дела – ничем не отличался от множества прежних, состряпанных им за почти шесть лет службы в Следственном Управлении столичного ГУВД. Лишь вверху, под вердиктом “Утверждаю”, вместо фамилии Сметанина стояла другая.
Вот уже больше года Дроздов служил без Станислава. Первое время ему казалось, что произошло досадное недоразумение и что, зайдя в кабинет начальника отдела на ежедневную “летучку”, он вновь увидит во главе стола монолитную фигуру Сметанина, встретит его спокойный, уверенный взгляд. И лишь по прошествии месяца он осознал, что друг и начальник ушёл навсегда.
За четыре года Дроздов привык к Сметанину, как привыкает солдат к надёжному, заботливому командиру. Как и сам Дроздов, пришедший в следствие из розыска, знающий все перипетии и “подводные камни”, профессионал в хозяйственных и коммерческих делах, задавивший множество банков и фирм, высасывающих из полуживой страны последние соки, полковник был для него той самой каменной стеной, укрывавшей от ловушек и подстав, подстерегающих на каждом шагу.
Теперь всё было иначе. Но даже после ухода Сметанина Дроздов каждую минуту чувствовал его незримое присутствие. Оставивший службу, сменивший прежний высокий чин на должность редактора малоизвестной бульварной газетёнки, Станислав неведомым образом был в курсе всего, что происходило в Управлении. Несколько раз, когда новый начальник пытался заставить Дроздова развалить очередное дело или же, наоборот, “наехать” на ту или иную контору, откуда-то сверху раздавался властный телефонный звонок и всё возвращалось “на круги своя”.
Порой Дроздов не понимал, с какими силами связан его старший друг. Откуда ещё год назад ему было известно о точной дате начала новой войны на Кавказе. О перестановках в Думе и Правительстве. О новом переделе собственности влиятельными московскими “авторитетами”.
Всё предсказанное Сметаниным сбывалось точно и в срок. Дроздов уже не сомневался, что через каких-то три месяца Президент подаст в отставку, а его место займёт малоизвестная личность, отставной офицер госбезопасности, за короткий срок совершивший головокружительный взлёт, от мелкой сошки в администрации Ельцина до главы Правительства. Что в скором времени попадут в опалу и позорно сбегут за кордон два главных могущественных олигарха, а ещё через полгода кремлёвские небожители вдруг откажутся от очередных кабальных кредитов Запада. Но всё это будет лишь слабая иллюзия далёкой победы.
…Дроздов, очнувшись от раздумий, поспешно вынул из принтера отпечатанное постановление и торопливо отправился к шефу.
Пройдя по длинному, непривычно пустому коридору, он вошёл в приемную. В этот же момент из кабинета начальника вышла тонкая черноволосая девушка. Её лицо показалось знакомым, но Дроздов не придал этому никакого значения. Морщась в предчувствии встречи с шефом, к которому с первых дней испытывал жгучую неприязнь, толкнул дверь кабинета, краем глаза заметив, что девушка, остановившись, смотрит ему вслед.
Начальник отдела, полковник Хорьков, привычно восседал во главе длинного дубового стола. Низкорослый, тучный, с редкими седыми усиками, он поразительно напоминал жирную пугливую крысу, и Дроздов в который раз ощутил мгновенное до дрожи отвращение, как к мерзкой ядовитой твари.
– Позже зайти не мог? – голос Хорькова был похож на скрип плохо смазанной дверной петли. Положив перед собой принесённое постановление, начальник пристально изучил его и, вздохнув, поставил на нём свою мелкую неразборчивую роспись.
Покинув кабинет, Дроздов вновь увидел девушку. Она по-прежнему стояла в коридоре, у дверей приёмной. Равнодушно скользнув по ней взглядом, Дроздов было двинулся дальше, но девушка вдруг задержала его:
– Извините, вы – Дроздов?..
– Дроздов, – он внимательно глянул на неё, припоминая, откуда ему знакомы эти антрацитово-чёрные глаза, смотрящие с робкой потаённой надеждой. Характерные черты лица, густые смоляные волосы выдавали в незнакомке южную кровь. Дорогое кожаное пальто, золотые серёжки с драгоценными камнями говорили о достатке и благополучии, и Дроздов решил, что это, должно быть, родственница кого-нибудь из подследственных. Например, хозяина крупного вещевого рынка Гасанова, взятого за подделку сертификатов.
– Слушаю вас, – напряжённо повторил Дроздов, придав лицу холодное неприступное выражение. – Что вы хотели?
– Я – Сона… – тихо произнесла девушка. – Баку, девяностый…
* * *
Они сидели на лавочке, в маленьком скверике, спрятавшемся между старых, облупившихся зданий.
– Я тебя сразу узнала, – говорила она. – Знаешь, это как наваждение было: словно опять там, в январе том страшном очутилась. Будто опять отца убитого уносят, мать рыдает, вы нас окриками да матом в аэропорт гоните… А потом – ты сидишь, утешаешь меня… Мне же потом твоё лицо много лет подряд снилось: вроде молодой совсем, а глаза – как у наших стариков…
Дроздов молчал. Перед глазами вновь возникали стёртые временем фрагменты прошлого: обстрел колонны на вечерних улицах Баку, ствол автомата, всунутый в распоротый брезент. Черноглазая девочка лет десяти, с побелевшим от ужаса лицом, втягивает голову в плечи, глядя на огрызающихся огнём бойцов. Труп русоголового Витюшки на руках у Луценко. Перекошенное лицо начальника аэропорта, и он, Дроздов, сдавливает ему шею и видит его чёрные, обезумевшие от ужаса глаза. А после сидит на корточках, возле плачущей Соны, говорит ей странные, полные таинственного смысла слова.
– Я тогда долго думала: выжил ты или нет?.. – продолжала она. – Если живой, то где ты сейчас, где все вы, кто тогда от смерти нас спасал?
– Живые все… почти, – отозвался он, вспомнив умерших от ран Лебедева и Ковтуна, Соловьяненко, погибшего спустя пять лет в Чечне. И вновь болезненное непонимание коснулось отточенным остриём: для чего живёт он, Дроздов, ради какой цели сберегает его Бог?
– Ты-то, как сама? – после долгого молчания спросил он Сону.
– Что я? Мне грех жаловаться: родные в Ленинакане, муж с тёткой им деньгами помогает… у меня ведь тётка здесь, как выяснилось, троюродная, а всё равно – родня. Поначалу мы с братом, Арташесом, у неё жили, а потом она меня за Эдуарда сосватала… Ладно, зато хоть мои, там, в Армении, не голодают…
– Что ж, хорошо, что не голодают… – Дроздову не хотелось вникать в подробности сегодняшней жизни Соны. Он находился в странном, не поддающемся объяснению состоянии. Одна его часть по-прежнему существовала в нынешней реальности, в Москве, обезображенной переменами последних лет, запруженной дорогими иномарками, населённой сытым, равнодушным людом. Другая же находилась далеко, за тысячи километров, в далёком Баку, рядом с суровым ротным, насмешливым Соловьяненко, вечно озабоченным Колотило, добродушным здоровяком Лемешко – боевыми друзьями, прикрывавшими его в смертельно опасных переделках, подставлявшими плечо в трудную минуту. Порой грубыми, жёсткими, но не умеющими предавать. Теми, кого сейчас так не хватало ему в сегодняшней мирной, но не менее подлой и опасной жизни.
Дроздов смотрел на лицо Соны, пытаясь разглядеть в ней сегодняшней ту маленькую девочку из давнего чёрного января, чтобы ещё хоть минуту побыть среди них, хоть ещё на миг превратиться в себя прежнего, не познавшего грядущих бед и потрясений.
* * *
Чу и Седрик после Югославии побывали и в Чечне, сражаясь на стороне наших. Принципиально не стали аппарировать с горы Чабан, когда вместе со всеми оказались там в окружении бандитов. Снайпер Чу была даже ранена.
Потом, отлежавшись в глухом лесу, появилась вместе с мужем в Москве, в одинокой квартире Дроздова.
– Эх, – невесело шутил капитан, – передаём песню про китайский десант: “Лица жёлтые над городом кружатся…”
Скажем, Гарри поостерёгся бы ей такое говорить. Не хотел быть изрубленным двумя топорами. Но сейчас Чу вскинула голову:
– Нас все боятся! Даже Америка, – только тон её противоречил словам. Губы её вдруг задрожали, и она выдохнула: – Я убила подругу…
И тут с Чу Чэнь Диккери случилась истерика.
* * *
Лицо Энн Тэйлор в оптическом прицеле. Пухлые щёки, знакомый прищур из-под платка. Она воюет как муглянка. Она не чует рядом магии. Она целится в русских ребят…
Эта девочка когда-то была настоящей активисткой среди Орлов. Уезжая из школы на каникулы, постоянно налаживала контакты с представителями самых разных народов, добиралась до посольств, развивала бешеную деятельность. Чу своей рукой писала рекомендацию “международному отделу”, как только Энн стукнуло четырнадцать. А два года спустя, уже год будучи в Палестине, Чу получила тревожное письмо от Гарри.
Летом Энн Тэйлор прислала спешную сову новому орлиному комсоргу. Сообщила, что приняла ислам, но что работать будет как работала. А после этого ни на какие контакты не шла, пропадая целыми днями в мечети.
– Я думала, она замуж за араба собралась, но раз нет – всё гораздо хуже, – качала головой китаянка.
– И ведь наши братья палестинцы вовсе не такие фанатики, какой стала она, – поддерживал жену Седрик.
– Те, которые нам действительно братья, – вздохнула Чу. За год с лишним на Святой Земле они насмотрелись и на предательство, и на помощь нелюдям… И карали за это.
Капитан Дроздов в очередном письме был резок:
“У вас в Англии есть отвратный фонд, забыл как называется, но помогает чеченцам. И вербует пособников через мечети, так-то…”
Чу надеялась. На своего преемника у Орлов, на ребят, на разум, неизвестно на что… Но – сбылось.
У неё нет выбора, у Чу Чэнь Диккери.
Последнее, что она увидела – как падает Энн. И в ту же секунду упала сама. Смерть метила в русского воина, а угодила в пустое место. В незримое…
Чу твердила об этом в бреду, а наяву вспомнила только теперь…
…После, когда она затихла и заснула, Дроздов шептал Седрику:
– Будь мужчиной, уводи её оттуда, уводи! – и всё-таки неисправимый огонёк светился в уголках его глаз: – Есть только один надёжный способ отправить девчонку в тыл!
* * *
Рихард Зоргфальт в те дни кусал губы в кровь, чтобы не петь шлягер: “Мальчик хочет в Чечню…”
Сказал потом Уле:
– Не будь тебя – ушёл бы туда… Знаешь, где сидит у меня эта Москва? Всякие разные, которые прозрели после семнадцатого августа девяносто восьмого года и теперь учат жить тех, кому всё было ясно ещё в восемьдесят пятом!
…Через месяц, в сентябре, взлетели на воздух жилые дома в Волгодонске, Буйнакске и самой столице. Так, на чужих костях и под чужой личиной, губители России удерживались у власти.
Часть третья. Мужик с енотом
Глава 19. Коварный план Зюги
В потрёпанной душегрейке, с взлохмаченными бармалейскими усами, похожий на жизнерадостного рахита, Василий Алибабаевич Мокроусов, чернокнижник и недоучившийся колхозник – третий институт на старости лет – поздним весенним вечером 2000 года вошёл в кабинет Зюги.
Генсек был задумчив.
Огромный, с отвратительной бородавкой лоб лидера думского большинства ежесекундно морщился, словно по нему бегала взад-вперёд заплутавшая вошь.
Глаза могильщика оппозиции шныряли из стороны в сторону, будто он отслеживал копошение червей в теле отечественного протестного движения.
* * *
– Заходи, Василий! – пророкотал Зюга. Голос Мистера Зю напоминал бормотание засорившегося унитаза. – Ну рассказывай, как жив-здоров?
– Как положено, Геннадий Андреевич, – отрапортовал Вася, вытянув тощие ручонки вдоль тела, отчего ещё больше стал походить на заморыша. – Трудимся по-боевому!
– Это хорошо, – генсек изобразил на лице что-то вроде удовлетворения. – Но придётся тебе, мой юный друг, потрудиться ещё чуток на благо Объединённого Мирового Масонства.
– Вы же знаете, Геннадий Андреевич, – на лице Мокроусова нарисовалось нечто вроде подобострастия вперемешку с выражением восторга безнадёжного идиота. – Я всегда готов помогать вам, как Троцкий Гитлеру, или как мой друг, Вельможин-Пропойский, помогал опустошению кошельков сердобольных оппозиционеров, или же…
– Подожди ты, – прервал его Зю, чувствуя, что его секретного агента опять прорвало на словоблудие. – Задание серьёзное, и отнестись к нему надо как положено. Насколько ты знаешь, работа по расчленению остатков радикальной оппозиции ещё не завершена…
– Конечно, знаю, – вновь затараторил Василий. – “Трудороссы” ещё трепыхаются, партию свою хотят создать, да и “Офицерский Союз” пока не тонет. Ничего, Геннадий Андреевич, я тут в партию “Трудороссов” заявление подал, буду теперь и там пакостить, на два фронта, так сказать!..
– Подожди ты, вредитель хренов, – Зюга скривил недовольную мину. – У “Трудороссов” и так наших агентов хватает!.. Потому слушай сюда… – лицо генсека стало не по-детски серьёзным, словно дело шло о поисках памперсов для Мадлен Олбрайт, его тайной давнишней любовницы. – Так вот, друг ты мой неприкаянный, – заговорил Зю, и Мокроусову вновь показалось, что где-то рядом натужно зарокотал унитаз. – Наступает последний и решительный этап нашей борьбы. Для окончательной победы мы должны дискредитировать редактора одной из газет, а заодно проверить, связан ли он с таинственной, вот уже много лет воюющей против нас Командой. Для этой цели мы разработали специальную операцию под кодовым названием “Мужик с енотом”. Её осуществление мы возложили на тебя, мой юный друг. А в помощь тебе решили придать нашего верного товарища – мадам Оболевскую. Стерва она серьёзная, прошла два курса обучения – в ЦРУ и Моссаде.
– Есть, Геннадий Андреевич! – тонким мышиным голоском отозвался Мокроусов, тряхнув лохматой, с неровной лысиной головой.
– Запомни главное, – продолжал генсек, многозначительно шевельнув уродливой бородавкой на плешивом лбу. – С этого момента ты поступаешь в полное распоряжение к Оболевской. Любые её желания и прихоти ты обязан исполнять старательно и беспрекословно!
– Будет исполнено, господин Генеральный Секретарь! – повторил Василий. – Вы же меня знаете, я ещё никого никогда не подводил!
– Дерзай, мой друг, – Зюга доверительно наклонился к агенту, обдав того затхлым смрадом гнилого мухомора. – На тебя смотрят наши американские хозяева!
Глава 20. У кикиморы
Добравшись до “Коломенской”, он без труда нашёл нужный дом. Указанный подъезд поразил Мокроусова затхлостью и непереносимой вонью, будто его облюбовала для жительства сотня-другая скунсов. Вошедшая следом за ним благообразная старушка со вздохом заметила:
– Весь подъезд провоняла тварь эта пархатая, аж мочи нет!
– Какая ещё тварь? – не понял Алибабаевич.
– Да жидовка эта из… – она назвала номер квартиры, в которую и собирался Мокроусов. – Мацу свою на гадости всякой целыми днями готовит!
Василий испытал леденящий ужас, как если бы к его телу присоединили оголённые электрические провода. Ему вдруг захотелось немедленно бежать отсюда ко всем чертям. Но вспомнив требовательное, как у взошедшего на трон Лжедмитрия, лицо Зюги, он лишь негромко вздохнул и зашлёпал дальше вверх по ступенькам.
* * *
Дверь распахнулась тут же, лишь только Мокроусов отпустил кнопку звонка. На пороге нарисовалась девочка лет шести-семи, тощая, с явными признаками дистрофии и слабоумия.
– Ты к кому, хорёк драный? – поинтересовалась она, запихивая в рот стоптанную ботиночную подмётку.
– Я к Маргарите Сергеевне, от шефа… – растерянно пробормотал недоучившийся колхозник.
– А я думала, ты мне пожрать чего принёс, – пригорюнилась юная попрошайка. – Вали, тварь плешивая, в дальнюю комнату, там и найдёшь её…
Пару раз споткнувшись о валявшиеся в коридоре обломки мебели, Мокроусов остановился на пороге гостиной.
Его глазам предстало захламленное, усеянное окурками и пустыми бутылками пространство. На стенах были развешаны шестиконечные звёзды разного размера, вырезанные из дерева и прибитые ржавыми железнодорожными костылями.
Над окном вместо карниза для занавесок был приколочен здоровенный лист фанеры, на котором кривыми буквами было выведено: “Сталин – враг, дядя Зю – спасение для мирового сионизма!” Там же, внизу, была приклеена цветная фотография, где генсек, в ермолке и с пейсами, взасос целовался с жирным, похожим на разъевшегося борова раввином.
Посередине комнаты стоял старый продавленный диван. На нём лежало тощее, похожее на кикимору создание, с вытянутым лошадиным лицом, огромным клювообразным носом, на котором сидели массивные очки, а под ними злобно и жадно сверкали хищные змеиные глаза.
Заметив вошедшего, кикимора с неудовольствием вопросительно выпучила свои зеленоватые бельма.
– Я от Геннадия Андреевича… – робко пробормотал Василий, чувствуя, как волосы на голове начинают вставать дыбом от увиденного.
– И что дальше? – презрительно отозвалась кикимора.
– Он сказал, что вы будете осуществлять операцию “Мужик с енотом”, – сделав очередное усилие над собой, вымолвил Мокроусов. – А я, как говорится, придан вам в помощь…
– Что ещё этот хрен лысый придумал? – с неудовольствием произнесла Оболевская и, откопав из груды грязного белья потрескавшийся телефонный аппарат, начала накручивать диск. – Алло, Гена? – заговорила она противным трескучим голосом. – Ты кого мне в помощь прислал, пенёк ободранный?.. А меня не колышет, что мужики нормальные все повывелись!… Ладно, фиг с ним, а что ты решил насчёт основного?… Енота?… А не получится, как в прошлый раз, когда мы вожака “Трудороссов” так же подставить хотели, а он на нашу удочку не повёлся?.. Фигня, говоришь? А мне после его девицы с этого долбанного “Красного авангарда” морду набили да все волосы на башке повыдергали!.. Ладно, чморина лысая, будь по-твоему, но если опять такая бодяга выйдет, я тебе, сучара, собственными руками башку оторву! – с яростью швырнув трубку на рычаг, она повернула свою покрасневшую от раздражения физиономию в сторону новоиспечённого помощника. – Ну, чего стал? – произнесла она. – Или тебе Зюга не говорил, что теперь ты мой раб навеки?
– Говорил… – холодея от дурного предчувствия, произнес Василий.
– Тогда – вперёд! – взвизгнула она и щёлкнула пальцами.
В ту же секунду в комнате взвыла невидимая скрипка. К ней присоединилось нечто вроде шаманского бубна. Затхлый мрак комнаты сотрясли звуки знакомой мелодии. “Семь сорок”, неоднократно слышанная Мокроусовым на различных демократических сборищах и еврейских торжествах, гремела теперь в провонявшей тухлыми фекалиями квартирке в Коломенском.
– Ну, ты, пенёк усатый! – Оболевская, привстав со своего грязного ложа, приблизилась к Василию. – Приглашай, мужлан вонючий, даму на танец!
Собрав остатки сил, тот шагнул навстречу своей новой повелительнице, и они закружились в неистовой пляске.
* * *
Закончив ритуальный танец, кикимора вновь разлеглась на чёрных от грязи простынях, раскинув тощие ноги.
– Итак, – заговорила она голосом Бабы-Яги после месячного запоя. – Согласно утверждённому ЦРУ и “Моссадом” плану уничтожения лидеров оппозиции, нами разработана боевая операция под кодовым названием “Мужик с енотом”, направленная на устранение с политической арены одной из главных подозреваемых заноз на теле общероссийского геноцида – газеты “Тигровый глаз” и её проклятого редактора по фамилии Сметанин.
Оболевская приподняла руку и почесала лохматую подмышку.
– Так вот, – продолжала она. – В основе сей гениальной операции лежит дискредитация этого несносного отставного полковника. На протяжении многих лет мы, лучшие представители еврейской элиты и засланные казачки, типа Зюги, пытались это сделать с ним, но он, гад, оказался крепким орешком. На деньги не польстился, со шлюхами нашими не спутался, даже напоить его до свинского состояния не удалось! И тогда в умнейшей голове нашего товарища Зю родился этот непревзойдённый план…
Кикимора злорадно усмехнулась, отчего стала походить на уродливый гибрид высохшей змеи и пегой ощипанной вороны.
– Как известно, этот недобитый полковник любит животных – у него в семье живут попугай и кот. На этой любви он и погорит. Подгадав очередное время его выхода из дома, мы подбросим ему на пути енота. Сметанин, естественно, удивится, после погладит его, а то и возьмёт на руки. И всё, кранты!
– Почему кранты? – не понял Алибабаевич.
– Да потому, дубина ты стоеросовая! – Оболевская звонко хлопнула подельщика по лбу. – Как только он возьмёт зверюшку на руки, как тут же со всех сторон из засады выскочат репортёры и телевизионщики и запечатлеют его с енотом во всех ракурсах. А к вечеру сюжет об этом выйдет на всех телеканалах, и редактор “Тигрового глаза” будет на всю страну объявлен извращенцем-зоофилом. И пусть он хоть сто раз оправдывается – дело будет сделано! К тому же его обвинят в похищении енота из Московского зоопарка и возбудят по этому поводу уголовное дело! Ну как тебе мой план?
– Гениально! – откликнулся Мокроусов.
– Так-то, скелет занюханный! – довольно ухмыльнулась Оболевская.
Глава 21. Похищение енота
Московский зоопарк, несмотря на бешеные цены за вход, кишел народом. Дети всех возрастов, радостные, возбуждённые, облепляли клетки, заворожённо глядя на сонных львов и рысей, грустных жирафов, надменных верблюдов.
На разномастных обезьян, чем-то неуловимо напоминающих нынешний кабинет министров. На горных козлов, чьи рогатые морды поразительно походили на физиономию теперешнего президента, прозванного в народе Лилипутиным.
На рыжего, с общипанным хвостом петуха, чьё сходство с главой РАО ЕЭС Ваучером Чубайсовичем заставляло интеллигентного вида бабулек хвататься за сердце. А тех, кто покрепче и помоложе – презрительно плеваться и бормотать крепкие ругательства, вызывающие, на другом конце города, непрекращающуюся икоту у главного энергетика страны.
В дальнем уголке зверинца находилась клетка с енотом. Зверь был молодой, беспокойный. Он ещё дичился людей, подпуская к себе лишь местного ветеринара и пожилого уборщика клетки.
* * *
В этот полуденный час старик в очередной раз очищал клетку, когда к вольеру подошло довольно странное семейное трио.
Впереди шагала очкастая рыжеволосая дамочка типичной ближневосточной внешности, с характерным крупным носом и презрительными ядовитыми глазами.
Следом за ней семенил тощий субъект неопределённого возраста. В мятом полковничьем кителе с чужого плеча, с неопрятной лохматой головой и неровно подстриженными усами, делавшими его похожим на Бармалея, несколько лет томившегося в Бухенвальде. На его цыплячьей, заросшей чёрными волосами шее гордо восседала девочка-первоклассница, такая же худющая, лицом напоминающая мать. Её тонкие, похожие на спички ножонки были обуты в тряпичные лапоточки, испачканные в конском навозе. Через каждую пару шагов она с наслаждением била ими по лицу своей “лошади”. И когда та ойкала от боли, юная наездница начинала злорадно хохотать.
Приблизившись к вольеру с енотом, троица остановилась.
– Ой, какая зверюшка! – завопила девочка и, в последний раз дёрнув свою усатую жертву за уши, спрыгнула на землю. – Дедушка, а можно его посмотреть поближе?
– Вообще-то не положено, дочка…– растерянно пробормотал уборщик.
– Ну, пожалуйста! – заканючила девочка. – А я вам за это стихотворение прочту!
Она шагнула к старику и, картинно выставив вперёд грязную ножку, начала вдохновенно декламировать:
Боря Ельцин – мать родная,
Путин мне – отец родной.
У меня семья большая,
Хоть живу я сиротой!
Дедок ошалело вытаращил глаза. Тем временем усатый дистрофик проворно прошмыгнул в приоткрытую дверь клетки, и, схватив мирно спящего енота, сунул его за пазуху. В следующий миг его лицо буквально перекосило от боли: перепуганный зверь спросонья укусил его за палец. Очкастая мымра, всплеснув руками, бросилась на помощь незадачливому похитителю. Её дочка, между тем, продолжала вгонять в шок служителя зоопарка:
Пароход идёт
Мимо пристани
Будем рыбу мы кормить –
Коммунистами!
Старик охнул и схватился за сердце.
– Что такое, дедушка? – притворно изумилась малолетняя бесстыдница. – Стишок не понравился? Хорошо, сейчас я другой расскажу!
– Быстрее, тормоз перестройки! – шипела тем временем Оболевская, вытаскивая из клетки согнувшегося пополам Мокроусова. – Сейчас попалят нас на фиг! – схватив подельщика за шиворот, она поволокла его прочь, слушая за спиной писклявый голосок дочки:
Полюбила я пилота,
А он взял и улетел!
Свесил попу с самолёта –
Разбомбить меня хотел!
…Когда служитель зоопарка наконец пришёл в себя, клетка была пуста. Вместе с енотом куда-то испарилась и подозрительная троица.
Глава 22. Преддверие
Редколлегия “Тигрового глаза” уже заканчивалась, когда в дверях штабного кабинета, пулей пролетев мимо владений Пики и Оладьи, появился взъерошенный Мокроусов.
– Лёгок на помине! – сидевший во главе стола Сметанин обратил к вошедшему насмешливое лицо. – Только что думали: куда ты запропастился?
– Да вот к сессии очередной готовился… – соврал Василий, смущённо потупив глаза. – Сельское хозяйство своё штудировал…
– А что у тебя с рукой? – подал голос высокий голубоглазый парень, находившийся рядом с редактором. – Опять сунул куда-нибудь не туда?
– Да будет тебе известно, Рихард, – гордо выпятив впалую грудь, заговорил Мокроусов, – что руку я повредил, сочиняя один бесценный опус, с точки зрения новейших политтехнологий…
– Угомонись, Василий, – прервал Мокроусова редактор “Тигрового глаза”, укоризненно взглянув на него. – Лучше скажи: ты сегодня по делу или как?
– По делу, Станислав Васильевич… – поспешно кивнул колхозник и тут же замолк, чувствуя, как краснеет от стыда. Ему было неловко каждый раз, когда приходилось обманывать Сметанина, устраивать ему мелкие пакости, выполняя задания Зюги. Сам Мокроусов ничего не имел против полковника. Сметанин был один из немногих, кто жалел смешного и чудаковатого Василия, безуспешно пытаясь его перевоспитать.
И этим дружеским расположением полковника незамедлительно воспользовался плешивый лидер думского большинства. Распознал слабохарактерность Василия, подверженность чужому влиянию…
* * *
– Так что у тебя за дело, Василий? – повторил полковник.
– Я статью в нашу газету накропал, – очнувшись от раздумий, заговорил Мокроусов. – Вы бы ознакомились с ней, может, сгодилась бы для следующего номера…
– Хорошо, посмотрим. Давай её сюда! – Сметанин протянул руку.
– Да нету у меня её с собой, – сокрушённо вздохнул колхозник. – Я бы завтра с вами пересёкся где-нибудь и передал…
– Занят я завтра, Василий, – нахмурился полковник. – Весь день поминутно расписан.
– Ну давайте хоть с утра созвонимся! – просительно произнес Мокроусов. – А там, глядишь – и условимся о встрече… Вы до которого часа дома будете?
– Часов до девяти, не позже, – наморщив лоб, ответил Сметанин.
– Вот и ладненько! – обрадованно воскликнул колхозник.
…Выскочив за дверь, он воровато огляделся. Столик с телефоном на посту дежурного охранника был пуст. Мокроусов стремглав метнулся к аппарату.
– Риточка!.. – срывающимся от волнения шёпотом забухтел он в трубку. – Я всё узнал, моя повелительница!.. Сметанин выходит из дома в девять ноль-ноль!..
Глава 23. Заря позорная
В этот утренний час во дворе одной из обычных девятиэтажек в Орехово-Борисово наблюдалось необычное оживление. У второго подъезда кучно стояли автомобили и микроавтобусы, разрисованные символикой известных теле- и радиокомпаний. Тут же шныряли юркие репортёры с фотоаппаратами и прочей утварью. Прямо напротив входа стояло на треногах несколько телекамер, и жирный волосатый оператор, с длинными кучерявыми волосами и свалявшимися пейсами, визгливо покрикивал, подгоняя нерасторопных ассистентов.
Неподалёку, прячась за репортёрскими автомобилями, засело трое немолодых мужиков с помятыми синюшными лицами и беспокойными бегающими глазами, похожих на пугливых, набедокуривших котов.
– Что-то задерживается, болезный, – с ехидной усмешкой произнёс один из них, маленький, плюгавый, с взъерошенными седыми вихрами – отставной генерал Ткаченков, вожак “Союза отставных идиотов имени Зюги” с помпезной приставкой “Советских”.
В эту шарашкину контору входили бывшие военные, как правило, уволенные за пьянство и прочие грехи. Теперь они пригрелись под крылышком у товарища Зю, который щедро осыпал их липовыми званиями и наградами, присваивая высшие офицерские чины даже самым отпетым пацифистам и белобилетникам.
– Скорее бы! – нетерпеливо потирая ладони, отозвался другой – плешивый мужичонка с кислым лицом, похожий на старого облезлого орангутанга. Это был полковник Аринин, хронический алкоголик и мелкий пакостник, несколько лет назад с позором изгнанный из армии. – Скорее бы,– повторил он, смачно сморкаясь в снятый с ноги носок. – Эх, всё бы отдал, чтобы увидеть, как этого проклятого полковника опустят при всём честном народе!
– Не говори “Гоп!”, пока гром не грянет, – осадил его Ткаченков, почёсывая вспотевшее пузо. – Сметанин – мужик ушлый, его на мякине не проведёшь!
– Не боись, Петрович, – подал голос третий отставник по фамилии Кужников, бесформенный и обрюзгший, напоминавший тучного раскормленного пингвина. – Маргарита наша своё дело знает!
Поднявшись на цыпочки, он послал воздушный поцелуй в сторону растущих у подъезда кустов.
* * *
Схоронившаяся в кустах Оболевская отреагировала на жест старого любовника довольно вяло. Её мысли всецело занимала предстоящая операция. По этому случаю кикимора была одета в свой лучший наряд – засаленную, неопределённого цвета блузку, едва прикрывавшую трусы, и замызганную косынку с портретом Троцкого. На тощих костлявых ногах Оболевской зияло дырами некое подобие чулок.
Рядом, в валявшейся на земле холщовой сумке, поскуливал пленный енот. Вчера его оглушили ударом кулака по голове, потом накачивали снотворным, и сейчас он еле-еле пришёл в себя.
Мымра услышала, как вверху, на лестничной клетке восьмого этажа, где за трубой мусоропровода пряталась её дочка, распахнулось окно. В следующую секунду на голову очкастой кикиморе плюхнулась засохшая шкурка от апельсина.
– Приготовились! – крикнула мымра успевшим заскучать репортёрам и операторам.
Матерясь от нервного перевозбуждения, Оболевская развязала сумку и, достав енота, стала выталкивать его на асфальтовую дорожку перед подъездом. Однако зверь, сразу ошалев от воздуха свободы, отчаянно сопротивлялся, норовя вырваться из рук.
– Ну ты, свинота полосатая! – шипела на него кикимора. – Пошёл на исходную, говорю!
Ухватив енота за шкирку, она швырнула его на ступеньки подъезда. Но тот, едва оказавшись на лапах, испуганно юркнул под ближайший куст.
– Ах ты гадость! – всплеснула руками Оболевская и полезла за беглецом, однако колючие заросли не давали ей добраться до спрятавшегося в их глубине зверя.
Тем временем дверь подъезда распахнулась, и на ступеньках появился Сметанин. С удивлением глянув на окружившую подъезд журналистскую братию, он недоумённо пожал плечами и зашагал к автобусной остановке.
Когда же наконец Оболевской удалось добраться до спрятавшегося в кустах енота, несостоявшаяся жертва была уже далеко. С отчаянием глянув вслед редактору, кикимора схватила зверька и, зажав между грязными, исцарапанными коленями, стала с остервенением лупить его.
– Вот тебе, вот!.. – приговаривала она, охаживая животное подвернувшейся под руку корягой. Перепуганный, ошалевший от боли енот отчаянно рванулся, впившись зубами в ягодицу мучительницы. Та издала нечеловеческий вопль и, взвившись змеёй, словно ошпаренная, вылетела из кустов.
– А-а-а!.. – завопила она, пытаясь оторвать от себя зверька. – Будьте вы прокляты с вашим Зю и “Тигровым глазом”!.. В гробу я видала такие провокации!..
Столпившиеся вокруг репортёры поначалу замерли, непонимающе хлопая ушами. Однако, спустя мгновение, в их алчных глазах вспыхнул похотливый журналистский азарт.
Сноровисто наведя телекамеры и фотоаппараты, они стали жадно снимать уникальную сцену.
А Оболевская, корчась от боли, продолжала с воплями повествовать обо всех деталях несостоявшейся провокации.
Прыгая в раскоряку, она вопила о задании Зюги. О том, как вчера, выкрав из зоопарка енота, она пыталась свалить его похищение на редактора “Тигрового глаза”. И о многом другом, затрагивающем неприлично-интимные стороны жизни лидеров думских партий и движений.
Гуттаперчевые набалдашники микрофонов жадно впитывали каждое слово очкастой кикиморы. Стеклянные рыльца телекамер запечатлевали каждое её движение. Их электронные глаза фиксировали крупным планом “пятую точку” незадачливой провокаторши, в которую намертво впился пушистый зверь с полосатым хвостом.
…Стоявший на остановке Сметанин не мог разобрать слов, выкрикиваемых тощей очкастой еврейкой. Он видел лишь присосавшегося к её заднице енота и страстные судороги, сотрясавшие тело Оболевской, походившие на что-то очень интимное и неприличное.
– Порнофильм, что ли, снимают? Совсем обнаглели, извращенцы чёртовы! – негромко произнёс полковник, запрыгивая на подножку подъехавшего автобуса.
Глава 24. Перестановки
Сенсационный репортаж из Орехово-Борисово, показанный в тот же вечер по всем телевизионным программам, наделал немало шума. Оказавшийся в центре внимания Мистер Зю вначале пытался оправдываться, но тут же проговорился репортерам, что “всё равно сметёт проклятый “Тигровый глаз”. Остальные депутаты также отрицали всё, что поведала журналистам очкастая кикимора. Однако один из них, глава нижней палаты парламента, прозванный в народе “Ощипанным Селезнем”, признался в свою очередь, что давно состоит в противоестественных интимных связях с лидером “Правого Союза”. В ответ на это возмущённые депутаты либеральных фракций, а также их коллеги из партии Зюги потребовали отставки болтливого спикера. Никуда его, впрочем, до поры до времени не дели.
Главная же виновница разразившегося скандала, мадам Оболевская, пострадала больше всех. Через день после случившегося в квартиру великой грешницы нагрянули архангелы в образе милиции и прокуратуры. По обвинению в клевете на ряд народных избранников Оболевская была арестована и этапирована в следственный изолятор. Впрочем, через месяц её признали душевнобольной и поместили в одну из психиатрических клиник.
Там некогда грозная и коварная чучундра и находится по сей день. Соседи по палате не жалуют Оболевскую и недавно, в очередной раз, крепко отколошматили кикимору, сломав ей четыре последних ребра и откусив ухо. Из монстра, некогда наводившего ужас на окружающих, она превратилась в забитую кроткую овцу. Былые соратники позабыли её. Не вспоминают кикимору и прежние хозяева. Судьба Оболевской безразлична даже её собственной дочери, отданной на попечение сердобольной старушке по прозвищу Чиччолина. Теперь девочка, на пару со своей новой мамой, промышляет попрошайничеством на трех вокзалах, а вечерами обе развлекаются тем, что пишут на заборах и стенах домов разную похабщину.
И лишь изредка, когда сгущаются сумерки, под окна палаты, где обитает Оболевская, пробирается печальный Мокроусов. Упав на колени, он воздевает тощие руки и начинает протяжно завывать:
– О, Маргарита!.. Моя королева!.. На кого ты покинула своего верного раба?!..
Так продолжается до тех пор, пока не появляется охранник и не прогоняет его с территории больницы.
* * *
– Ну и х… хорошо! – Бафомет, владыка ада, снял с огромной шахматной доски тощую очкастую пешку. – Невелико сокровище – Маргарита! Когда её ещё знали в Англии как Риту Вритер, самую “жёлтую” журналистку среди британских магов – четырнадцатилетняя девчонка, эта Грэйнер, засадила её в стеклянную банку! Насилу вытащили, больше не хочу. Зюга – старая тура – ещё потрудится, да и мало ли их у меня!
Он окинул жёлтыми глазищами чёрное воинство на доске. Молодой король с антрацитовыми глазами и улыбкой-вспышкой. Красивая королева с длинными, лунным камнем отливающими волосами. Два слона-офицера. Один худой, чернявый, ас в небе и очень неуклюжий на земле. Второй бледный, манерный, уши – как трава. Ну и ещё всякая мелочёвка…
– Втёмную, втёмную приведёте… – потирал копыта Бафомет. – Первый блин всегда комом!
Часть четвёртая. Горький лёд
Глава 25. Хорошенькое утро
Уля Заботина на ходу застёгивала белый халатик. Бежала по крутой лестнице на четвёртый этаж. По коридорам, напоминая детство, тянуло кипячёным молоком и шоколадом. В цехах гремели механизмы, неторопливые, полные собственного достоинства. Фабрика мороженого жила своей хлопотливой жизнью… На подбитом российском самолёте спикировала пятикурсница Ульяна сюда на производственную практику. Смеялась: “Система качества – она и в Африке система качества!”
* * *
Уже совсем опаздывая, Уля влетела в коридор лаборатории. Девчата встретили её у дверей начальницы.
– Не торопись, а то успеешь! Там у самой майор милиции сидит! – выпалила Лера Заречная.
– Это с какого перепугу?
– Ну как? В нашем новом кафе помощник мэра отравился продукцией комбината. Помер.
“Туда ему и дорога!” – чуть было не сказала Уля. Но пожалела девчонок. Спросила:
– Может, просто объелся?
– Да нет, он всё только пробовал да нахваливал. Да вдруг как будто спятил. Так внезапно, что прочие ложки до рта не донесли. Битый час каялся в содеянном и несодеянном. Потом потерял сознание. Так и не очнулся, пока до больницы довезли…
– А мы при чём? Мало ли кто ему мог чего подсыпать?
– Говорят, чужеродных веществ не нашли. И хуже того: сыплются рекламации со всей Москвы! Смертных-то случаев больше не было. Но жалуются: как поедят нашего мороженого – болит голова и снятся кошмары…
– Чушь бредовая! – Уля замотала головой и ругнулась одними губами.
– Ой, девочки! – Аня Баранова закрыла лицо руками. – Ой, что с нами будет!.. Улю ещё, может, не тронут – она тут всего две недели…
Глава 26. Горькое и сладкое
– Не ори, не детсадовский! – Уля схватила тряпку и привычным движением оторвала нос зелёному чайнику “со свистом”. Чайник был тоже польского происхождения. Но с Улей всё равно не ладил. Свистел в самые неподходящие моменты, а иногда исподтишка обжигал молодой хозяйке пальцы.
В этот раз, однако, обошлось без ожогов. Но и ожоги не добавили бы Ульяне плохого настроения. Её ещё хватило на то, чтобы аккуратно, доброй рукой подать чай Рихарду. Но свою собственную чашку она так грохнула на стол, словно хотела раздавить таракана или кого-нибудь из членов правительства.
Ика оторвался от работы и тревожно взглянул на жену:
– Улинька, тебя обидели?
– Да ну… Все беды от мирового империализма! Сделали из нас помойку и сыплют свои ядовитые добавки! Я так следователю и сказала: больше не с чего травиться нашей продукцией! Тем более с такими симптомами! Я ему говорю: в производственном процессе не участвую, только наблюдаю его и документирую. Но могу заявить со всей ответственностью: некондиционное сырьё у нас в производство не допускается. Другое дело, что кондиции-то разные. Для нашего сырья есть строгие стандарты. А для импортного – какие-то санитарные нормы и российский сертификат. При их деньгах воображаю себе экспертизу на таможне! Так вот, говорю, мы-то работаем на натуральном сырье. Но по технологии не можем не добавлять такие вещества, называются стабилизаторы. А они все импортные. Документация на них – оттуда. Как они действуют на организм – никто не проверял. У нас в плане испытаний таких методик никогда не было. Может быть, плановые показатели эта бурда даёт нормальные, а на самом деле – такая урна!
– А следователь что?
– А он меня спросил: мол, допускаю ли я мысль, что кто-то что-то специально в наше мороженое подсыпал? Я сказала, что это технологически проблематично. Если бы кому-то это и пришло в голову – на складе готовой продукции он это точно проделать не смог бы. Подсыпать в бункера со смесью – тоже вряд ли. А если в сырьё – то только до того, как оно пришло к нам. Он тогда говорит: а добавку, то есть стабилизатор, могли специально подсунуть ядовитую? Я подумала и говорю: может, и могли. Но, скорее всего, нет – кто их, эти добавки, разберёт? С тем он меня и отпустил. Вообще, по-моему, очень хороший парень, не так он тебя и старше. Пушистый и достойный уважения. Я его почти сразу перестала бояться. Но девчонки наши просто на стену лезут! Боятся, что разгонят лабораторию.
– Ну, не завтра же?
– Нет, когда анализы сделаем. Будем прослеживать предысторию тех партий, которыми люди травятся. Чётко узнаем, из чего эти злополучные порции были сделаны. Только вряд ли это поможет.
– Это почему?
– Доверие к нам подорвано! Люди нас боятся и больше не будут у нас покупать! Так мы и сгинем под пятой мирового империализма! И никто на всей фабрике, кроме меня, не поймёт: при этой власти по-другому быть не может! Надоели все! Всё им до лампочки, а мы же для них, для кретинов, стараемся! Ну, сделаем революцию, ляжем под курганом, как партизан Железняк, а они опять точно так же будут пить водку и песни орать! – Уля ткнула пальцем в стену, в сторону соседней квартиры, где и впрямь шумели безбожно. – Им всё равно, при какой власти жить. А мне вот нет!
– Опасно, родная, с такими мыслями! Надо настраиваться на то, чтобы под курган легли враги, а мы остались – строить новую жизнь!
– Да разве с такими чего построишь?
– Запросто! Именно потому, что им всё равно, они мгновенно перепрограммируются. И потом, их не так много, как ты думаешь. Ты сегодня просто переволновалась. Ты ведь любишь людей, Ульянушка, я же знаю, что любишь!
– Люблю – всех, кроме тупых! Я вот думаю: если бы мы захватили телевидение и начали бы говорить своё – тогда они повторяли бы за нами!..
– Ну, уж ты прости меня, пани Ульяна, но у тебя представления о революции почёрпнуты из “Трёх Толстяков”.
– Может быть. Но мне нужна революция – и не позже чем завтра, в шесть часов утра!
– Ох, сумасшедшая, сумасшедшая! – голос Рэмзи звучал так, словно он произносил самые ласковые из ведомых ему слов. Медленно, как лунатик, Ика поднялся со стула. Руки его легли на плечи Уле, так и не присевшей в продолжение всего разговора. – Сума… – у него перехватило дыхание и остановился взгляд. Ульяну словно огнём опалило. Но она и не подумала отпрянуть – потянулась навстречу… И разом подевались куда-то все слёзы, накипавшие у неё в глазах…
Семье Заботиных было почти полтора года. Три раза принимала на борт эту счастливую пару безмерно гордая лоханочка “Сунгари” – три своих последних рейса на Земле…
А Россией девятый месяц правил новый старый президент – сначала “и. о.”. Человек, при котором всё горело, взрывалось, тонуло и обрушивалось. Его давно прозвали “молью” – а Уля называла Мехоедовым.
* * *
Около полугода назад.
Открытие памятника было намечено на вторую половину дня. Уже к началу первого Дроздов и Сметанин подъехали к заснеженному скверу на Красноказарменной, обнесённому высокой оградой из чугунных заостренных пик. Часовые у входа, вместе с несколькими штатскими, придирчиво изучили их пропуска, прежде чем пустить внутрь, где подле постамента с укрытой материей каменной глыбой толпился народ.
Немногословный распорядитель в погонах полковника указал им место, среди старших офицеров Главка. Встав рядом с невысоким подполковником в краповом берете и неизменным мордоворотом в штатском, Дроздов с любопытством оглядывал окружавшее его пёстрое скопище, где среди генеральских околышей и дорогих кашемировых пальто то и дело возникали знакомые лица.
На импровизированной трибуне крупный, похожий на поднявшегося на задние лапы медведя, в томительном ожидании застыл Главком, сверкая новенькими погонами генерала армии. Рядом с ним высился его предшественник, в очках, с пышными рыжеватыми усами, чем-то напоминающий былинного богатыря из русских сказок. Подле них нервно переминался с ноги на ногу полный седоватый коротышка в кожаной кепке, из-под которой плутовато шныряли по сторонам узковатые лисьи глаза. Причудливо изогнутый, сросшийся с верхней губой нос придавал ему сходство с жирной, обожравшейся падали вороной, готовой в любой момент вспорхнуть с насиженного места и, устремившись ввысь, исчезнуть в мутном зимнем небе. В этом беспокойном коротышке Дроздов узнал московского мэра, испытав мгновенное чувство омерзения, будто бы тот ненароком коснулся его своей пухлой и потной пятерней. Тут же стоял спикер Думы с обрюзгшим испитым лицом. За его плечом маячил ещё один генерал, отставной министр, плотный, коротконогий, с беспокойным, нелюдимым взором, скрытым за тёмными стёклами очков. Справа от него притулился его однофамилец, известный маршал, восьмидесятилетний, дряхлый, с морщинистыми вислыми щеками и грустными глазами больной собаки.
Неожиданно толпа оживилась. Главком, поспешно сойдя с трибуны, устремился ко вторым, внутренним воротам. Тотчас же, как по команде, все обернулись назад, где, перед зданием Главного штаба, возникла кавалькада черных лакированных автомобилей. Из них высыпали крепкие, чем-то схожие между собой молодцы. Часть из них ринулась к воротам, выстраиваясь с установленным интервалом, другая же окружила плотным кольцом длинный лимузин с затемнёнными стеклами. Раздалась в стороны, и взору Дроздова предстали министр и Президент.
Президент шёл впереди. Маленького роста, в изящном, точно подогнанном по фигуре пальто, с непокрытой головой, он шагал легко и уверенно, по-офицерски отведя назад плечи. Светлые глаза под высоким покатым лбом глядели задумчиво и строго. Вытянутое, с продолговатым носом лицо было буднично и спокойно, как у волевого, уверенного в себе человека. Справа от него, чуть поотстав, шёл министр, высокий чернявый еврей с насторожённо оттопыренными ушами. За ними, нервно зыркая по сторонам, поспешал Главком.
Навстречу Президенту, чеканя шаг, двинулся высоченный капитан в парадной шинели, с неизменной саблей, делающей его похожим на драгуна девятнадцатого века. Остановившись на положенном расстоянии от Верховного, зычно отдал рапорт. Президент кивнул, повернулся к застывшей напротив комендантской роте, что-то негромко произнёс, и, спустя пару секунд, та грохнула в ответ раскатистое приветствие.
Дроздов жадно, не отрываясь, смотрел на того, кто вот уже долгое время являлся для него непостижимой загадкой. Вглядываясь в непроницаемо-спокойное лицо Президента, он в который раз силился понять: кто на самом деле этот невзрачный человек, стоящий в полутора десятках метрах от него. Хитрый, жестокий диктатор, сменивший прежнего, спившегося, выжившего из ума старца, или же тайный избавитель попавшей в беду Родины, внедрившийся в стан врага, подобно выигравшему Великую Войну Генералиссимусу?
Всё так же уверенно, ступая твёрдым армейским шагом, Президент поднялся на трибуну, где, к нему суетливо подскочил мэр, изобразив на лице гремучую смесь из подобострастия, глубокого почтения и собачьей преданности. Президент приветливо и, как показалось Дроздову, с лёгкой насмешкой кивнул ему и, обратившись лицом к собравшимся, замер, чуть склонив лобастую, с намечающейся плешью голову, наблюдая, как закрывавший стелу брезент медленно спадает вниз, являя на свет статую плачущей женщины и огромную каменную глыбу с высеченными на ней фигурами воинов.
– Стойкий оловянный солдатик, – тихо произнёс за спиной Сметанин. – У меня в детстве, помнится, таких дюжина имелась.
Дроздов вновь пристально всмотрелся в строгое, кажущееся волевым лицо Верховного и тут же заметил его неестественное напряжение, как у заштатного актера, исполняющего трудоёмкую сложную роль.
Величественная осанка, строгая военная выправка Президента, властное выражение его лица, короткие рубленые фразы о чести, долге перед Отечеством, что чеканил он сейчас, стоя на трибуне – всё это было наигранным, показушным. За маской мужественного, сильного духом вождя скрывалась покорность монастырского послушника, безропотное подчинение чужой воле. Каждый шаг этого маленького бесцветного человечка, каждое его слово, взгляд, та или иная гримаса, на миг возникавшая на угловатом вытянутом лице, были тщательно продуманы и отрепетированы неведомым талантливым режиссёром. Президент напоминал искусно сконструированного робота, выполнявшего заложенную в него программу.
– Кукол дёргают за нитки, на лице у них улыбки… – будто прочитав мысли Дроздова, процитировал Сметанин. – Что, хороша марионетка? Вроде диктатор великий, а на самом деле – утёнок плюшевый! Важно, кто его за ниточки дёргает. Пока у них ниточек большинство в руках, а мы лишь за одну кое-как ухватились. Коли остальные к себе заберём – победим, коли нет – задавят они нас вконец.
Церемония заканчивалась. Сойдя с трибуны, Президент направился к монументу. Ёжась от сырого промозглого ветра, Дроздов смотрел, как он, картинно склонив голову, кладёт к подножию букет алых гвоздик, и не чувствовал к нему ни ненависти, ни восхищения, а лишь некое подобие равнодушной отчуждённости, как к бесполезному неодушевлённому предмету. Провожал безразличным потухшим взором удалявшуюся в сопровождении свиты невысокую фигуру в чёрном пальто. Вместе с остальными разочарованно брёл к выходу из парка.
…На Найде уже было установлено царство Божие.
* * *
В ту ночь Уле приснилось, что она ждёт ребёнка.
Светлый это был сон, шелковистый и золотой, как ресницы Ришиньки на просвет… Ульяна проснулась посреди ночи, не досмотрев самого интересного. Но с физическим ощущением того, что сон её уже сбылся. Наверное, это ей показалось спросонья. Но очень хотелось поверить.
Мысль о ребёнке была неожиданно тёплой, согревающей. А ведь ещё совсем недавно Уля не хотела ни с кем делить… нет, не Рихарда, а себя. Раз уж она теперь – его, то и будет принадлежать только ему! Так ей думалось, но, видно, исполнились какие-то сроки…
Уля лежала с открытыми глазами, и улыбалась, и не могла перестать улыбаться. Ей было просто хорошо. Она даже планов никаких не строила. Её мечта не имела имени, не облекалась в слова или образы. Это было как свет внутри Ули, и вокруг, и сквозь неё всю… Свет согревал и баюкал, и ни о чём ей не думалось.
Хотелось только протянуть руку, дотронуться до Ришиньки, погладить его лицо… Но жалко было будить.
Уля не тронет Ику. Она и так точно знает, как он среагирует. Просто ахнет от восторга и не поверит своим ушам…
Молнией обожгло воспоминание.
В начале лета они оба были в гостях у девчонки из Улиной группы. Девчонке этой оставалось до разрешения около месяца. Она хвасталась приданым для ребёночка. Уля просто пищала от восторга, словно не наигралась в детстве в куклы. А Рихард стоял рядом и так смотрел… У него, наверное, даже на эшафоте таких глаз не было. Вспоминал, должно быть, боль тридцать шестого и далёкую планету Найду…
Это очень старая рана. И для Ули её прошлые жизни – как главы увлекательного романа. Это было как будто не с ней – но с Икой это было. И бесследно не прошло.
– Икочка пушистый… – это не прозвучало, а выдохнулось. Ульяна ткнулась носиком ему в плечо…
– Что, маленькая? Тебе не плохо? – Ика откликнулся словно из-под воды или из-под снега, но в полном сознании.
– Нет, наоборот, очень хорошо! Прости, что разбудила – я не нарочно. Мне просто сейчас приснилось, что у нас с тобой будет ребёнок. Вот я лежу и думаю: а вдруг так оно и есть? Мне кажется, я её прямо чувствую, маленькую Икочку – представляешь? – с горошинку…
– Тогда береги себя! Очень, очень береги – слышишь? И я тебя поберегу. Не ешь мороженого, не дыши реактивами, не влезай, Бога ради, в истории! - он погладил её по волосам, и рука его дрожала. – Может, тебе вообще бросить эту практику? Вон у вас какие пироги с котятами…
– Ну, нельзя! И работа у меня бумажная, и вообще всё скоро образуется…
– Ну смотри! Чуть что не так – бросай всё и уходи!
Глава 27. Ветер с берега
Сильнее красоты твоей
Любовь моя одна, мой друг,
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна, мой друг…
Парусник шёл по ночному морю, под незнакомыми звёздами. После славных событий четырёхлетней давности надпись на борту гласила: “Косой Аврор Рональд Уэверсли”. Каждую свою вахту Рон вытравливал последние два слова:
– Не будь корабль военным, назвал бы “Гермионой”. Пусть уж будет как было!
Но стоило ему смениться – его имя проступало снова. Гарри Паттер клялся, что работа не его. А в душе подозревал: не больно-то Рон жаждет исчезновения надписи.
Чем гуще сумрак –
Тем светлей в бою,
Чем темнее ночь –
Тем скорей рассвет…
Летов опять заспорил с Бёрнсом.
Корабль – в кругосветном плавании. Через несколько дней он прибудет в Лондон, и тогда кончится Гаррина срочная. Рону остаётся ещё год. Но оба они знают: разлука с морем будет временной…
В ту ночь оба друга были на посту. Рон вёл корабль, Гарри следил за небом.
– Есть! – раздался его голос.
– Что, вражеская метла? – спросил Рон.
– Нет, зачем? Чайка в гости к нам!
Белая птица покружила над кораблём. Спикировала, уселась на плечо Рону. У того засияли глаза:
– Вот и мы – не прошло и года! Горизонт чист!
Птица перелетела на борт.
Миг – и там сидела Гермиона, привычно держась руками за леер. Ещё миг – и она легко спрыгнула на палубу. Расцеловалась с Роном, а с Гарри обменялась товарищеским рукопожатием.
– Как служится?
– Отлично. Скучать не дают, – улыбнулся Рон, готовясь начать рассказ о бывших и небывших сражениях с недобитками, пиратами и чудовищами.
– Верю, верю, – усмехнулась Гермиона. – А у нас всё по-старому. Ну, правда, новая учительница по мугловедению. Её Злей привёл.
– Противная?
– Вроде ничего, бывший майор милиции. Холодная голова, железная логика. Правда, смолит одну от одной и политикой не интересуется. Представляете, на той планетке величиной с орех, откуда родом Злей, они вместе в школе учились.
– А колдовать-то она умеет?
– Она умеет анализировать. А это тоже неспроста. Она… как это сказать? – ведьма от логики, за это её и выжили с той работы. Умных женщин боятся все.
Рон состроил ей смешную физиономию, означавшую: “Ага, в час сто раз!” – и спросил ещё:
– А как звать?
– Зубодробительно. Анастасия Камышева, но можно просто Настя. А в остальном, “Хеджхогвартс” стоит на месте и никуда не провалился.
– Странно.
– Сама удивляюсь. Ой, ребята, по сравнению с нынешним поколением мы просто ангелы! Что хотят, то и делают!
– Значит, твоя заслуга, комсорг, – Рон глазел на неё, но не касался. Пальцы его автоматически посылали сигналы волшебным снастям. Предупреждая протест, он перевёл разговор: – От Чу с Седриком давно вестей не было?
– Да, где они теперь? – даже сквозь стёкла очков было видно, какими странно-прозрачными стали Гаррины глаза.
– Последние полгода – в тихом доме Диккери, – рассмеялась Гермиона.
– Это ещё с какого перепугу?
– Пришли за прощением и получили его. Потому что, – она потянулась сказать на ухо Рону, но шёпот получился театральный, – она ушла в декрет!
– Кто, снайпер Чэнь? – уставился на неё Гарри.
– Ну да! Не ждали? Я тоже не ждала. По-моему, она сама не ждала. Мне она так сказала: “Да, я всё думала – потом когда-нибудь, успею, а случилось-то само, и я так обрадовалась…” И не она одна. Седрик поступил в авроровское, живут они и радуются! Осталось ей… – Гермиона осеклась – не с девчонками всё-таки говорила. Залившись румянцем, встретила взгляд Рона.
Молчание затягивалось.
– Эй, возгорание на судне! – не выдержал Гарри.
Эти двое вздрогнули.
Рыжий помощник капитана мгновенно и неуловимо выправил корабль. Комсорг порылась в карманах:
– Кстати, принимайте почту. Тебе, Рон, из родного гнезда, а тебе, Гарри, сразу от двух рыжеволосых леди.
Рон сунул крылатку в карман, а Гарри спрятал свои обе на груди. Читать они будут после, на койках, в тишине…
– Джинни, кстати, плачет, – продолжала Гермиона. – Побегает-побегает по заводу, придёт к себе, сядет, смотрит в одну точку и твердит: “Хочу замуж!”
Слова её предназначались Гарри, но интонации голоса – только Рону. Тот жмурился, боясь нового “возгорания”, и говорил что-то не то:
– Да пусть сдаст на аппарирование и летит сюда! Ничего сложного, у нас это входит в курс молодого бойца…
Гермиона так и подскочила – прежняя, из школьных лет:
– А защита корабля не входит? Сам же мне писал: здесь военный объект, сюда не аппарируешь!
Тут она спохватилась, что не ей бы об этом кричать. Превратилась в чайку, вспорхнула на мачту.
Посидела, огляделась, вернулась.
– А Джинни давно уже сдала, – Гарри просто не понимал, как можно так мало знать о собственной сестре. – Она, извините, рулит отделом качества, вознесённым на уровень директора. Слушай, Гермиона, трудно стать анимагом[3]?
– Регистрироваться муторно. А так – легко, спроси своего отца.
У Гарри сверкнули глаза – недобрым, холодным блеском:
– Мы же не разговариваем!.. Пойду-ка я, ребята, на тот борт, погляжу…
– О небо, какие дураки! – вздохнула Гермиона.
* * *
Пика Злая, он же Олег Ишаченко, сократил Мирославу. И не её одну – всех, включая себя. Немцы отказывались от убыточного издательства, и Пика с Оладьей и прочими переходили в подчинение к бабке-ёжке, у которой снимали помещение. Собирались редактировать её электротехнические козни.
Мирослава с ними, конечно, не играла. С хохотом у них работала, с хохотом и ушла, благо было куда.
Сметанинская газета находилась в зените славы, между золотом и огнём. А с застенными соседями жила достаточно мирно. Какие тайны у этих неудачников?
…Оладья всунулась в редакцию “Тигрового глаза”.
Доставая головой до середины двери, по ширине Мерзоян вписывалась в неё с трудом.
– Рихард Иванович, доброе утро! Как ваши успехи?
– Шалим понемножку, вчера главного редактора зарезали! – лениво отшутился Ика.
– А про жуткую смерть помощника мэра ещё ничего не разузнали?
– Следствие покажет. При чём здесь мы?
Рихард отвернулся к компьютеру, давая понять, что разговор окончен.
Глава 28. Юность
Гарри оставил Рона и Гермиону наедине. Перешёл на другой борт, оперся о леер, сканируя взглядом небо – море – мётлы – снасти – небо – море…
Стой, кто идёт?
Призрачная фигура повисла в воздухе у борта. Сказала одно только слово:
– Коминтерн.
И хоть форма на фигуре была отнюдь не авроровская, Гаррина рука вскинулась отдать честь.
– Да ладно, давай по-простому, Гарри Паттер. Ты обо мне должен быть наслышан сначала от мамы, потом от Гермионы и, может быть, ещё от одной особы со звездой во лбу. Будем знакомы: Ян Карлович Берзинь. Командующий Огневым крылом Райской Летучей Комиссии.
– Я догадался, товарищ генерал. У вас под началом девочки-валькирии, да?
– Ну как, ангелы с мечами тоже попадаются, но в основном да. Чу и Седрик числятся, кстати, у меня. Ого, Гарри, у тебя глаза как у голодной кошки – в хорошем смысле этого слова. Долго ещё ты здесь будешь, как казак – со своим конём?
Гарри улыбнулся с пониманием:
– До самого Лондона, товарищ генерал. А “Тихий Дон” я прочёл.
Берзинь перемахнул через борт и уселся на леер. Стало видно, что форма на Старике довоенного образца, но ноги при этом босые. Впрочем, в Красном раю босиком ходили все нормальные люди.
– Вот поколение! Вот поросль! – радовался Ян Карлович. – А дальше куда?
– На сверхсрочную. Хотя тут тоже проблемы. Я уже рапорт написал, чтобы на корабле оставили, тут как из-под земли – представитель министерства. Будешь, говорит, служить в Главном авроровском штабе. Гарри Паттером, дескать, бросаться нельзя. А по-моему, можно и нужно. Потому как его, то есть меня, от этого не убудет. Ведь у меня двойной блок от Кедавры, и я не только белой магией владею, но и красной. И почему с недобитками должны сражаться необстрелянные?
– Гром и молния, ты мне нравишься! Ох, помню, в тридцать третьем, когда руководил я советской разведкой, нашли мне такого Максима Осеева. Тебе сейчас двадцать? Ну, а ему было двадцать один. Такой же вот зеленоглазый и тоже всё рвался в дело. Сильно его жизнь потрепала, но подвиги его неисчислимы. Теперь он живёт на планете Найда. У него большая семья, но душа одного внука потерялась на Земле-матушке… – Берзинь всматривался в Гарри. – А ещё был у меня Рихард Зоргфальт. Ну, того я уже взрослым зазнал, но, по моим данным, на него, как на тебя, в раннем детстве умышляли тёмные силы. И потом тоже. Так и он неполных девятнадцати лет рванул на фронт. Прожил долгую и сногсшибательную жизнь, а после смерти – вторую, и сейчас у него на третий год пошла ещё одна. При всём его опыте ему осенью будет двадцать пять. Я это к чему, Гарри – я не отвлекаю тебя?
– Никак нет. Я слежу за обстановкой.
– Так держать! Так вот, к чему я – ведь ты сделал обратный виток. Ты был ребёнком, когда начал попадать в истории. Ты шёл к мужеству не от иллюзий, а от страха. Тебе двадцать, а тебя уже пытали и ты сто раз умирал, – Берзинь умалчивал о том, что когда его самого впервые приговорили к смерти, ему было шестнадцать. И только это смягчило приговор. Но Гарри, судя по глазам, что-то об этом знал:
– И не сто, товарищ генерал, и ни разу так и не умер. Ой, сейчас жуткую историю расскажу! Стоим мы раз на рынке в Вологде с Таниной бабушкой, продаём овощи. К нам очередь, там городские бабули разговорились, одна рассказывает: “Моему правнуку футболку подарили с Гарри Паттером, крутят его по неделе в каждом кинотеатре и весь город заклеили афишами. Правнук меня и спрашивает: “А он хоть кто такой?” А я, то есть бабуля, и говорю: “Да придурок он американский, которым они хотят застить Гагарина”. Я, то есть Гарри, стою и думаю: обидеться на это или как? Мне тогда было пятнадцать, но Америку я уже ненавидел. Если они, муглы для муглов, вздумали снимать про меня кино, то я их не просил. Говорят, ещё половину переврали. Но по сути-то ведь бабуля правильно сказала! Я тогда наколдовал себе футболку с Че Геварой и взял за правило: если тянет отлынивать и вообще вести себя как попало, я себе говорю: “Не засти Гагарина!” Да если на то пошло, я даже в Палестине не был. И… – бессознательно подражая Джинни, он осенил себя широким двуперстным крестом, – не горел в Доме Советов.
– И не дай тебе Боже! – Берзинь помолчал и продолжал: – Скажи мне самое большое своё желание, аврор-метлоносец Паттер!
– Стратегически – как у всех нас, “красных”. А тактически – мои желания просты. В порядке исполнимости: сверхсрочная, Джинни и компартия. Притом в мугло-британскую никто из нас не хочет.
– Так тому и быть, считай себя в РЛК. Засим я пока с тобой прощаюсь, но разговор наш не окончен.
* * *
Я нашёл в лесу Настёну,
Жуткую, курящую –
Всё равно её не брошу,
Ведьму настоящую…
Всё-таки, как давно профессор Злей уговаривал майора Камышеву бросить свою адову работу, где нет ни признания, ни достойной жизни, а только трупы, чужие страдания, свои сожжённые нервы…
Настя поддалась на уговоры только тогда, когда ушёл на пенсию её замечательный начальник и её, Настю, начали тихо выживать. Наверху думали, что она ничего не делает, сидя целыми днями в кабинете и рисуя одной ей понятные схемы. Зато её коллеги постоянно выносили из этого кабинета решения самых разных загадок…
Но пришлось уходить, улетать с Северусом на Землю и занимать вакантное место в “Хеджхогвартс”. Правда, под венец с профессором эта дикая так и не пошла, но, впрочем, он и не настаивал. Настя взялась за дело лихо, переименовала курс в “Мугловедение и мугловую логику” и наслаждалась, открывая в ком-то нетривиальное мышление.
* * *
“Косой Аврор” завершил кругосветку и прибыл в Лондон, на причал пять две трети[4]. Министерство запретило большое скопление людей, но семья Уэверсли была скоплением сама по себе. Одинокая Лили Паттер замешалась в их толпу, как своя. А хитрая Гермиона, в образе чайки, вошла в порт вместе с кораблём.
Стоило аврорам сойти на берег, как их строй порушила Джинни. Наскоро расцеловалась с братом и повисла на шее Гарри. Тот легко поднял её над землёй. В свои девятнадцать лет Джинни выглядела всё ещё на клятые четырнадцать. Маленькая, худенькая, глаза на пол-лица. Тяжёлая коса, по фабричной привычке, подколота наверх. И кажется: если её распустить – Джинни дважды вся завернётся в огненные волны…
Никому не верилось, что она – целый начальник отдела. Да, в “Холодную Империю” она попала, может быть, и потому, что была невестой Гарри Паттера. Но теперешним своим вознесением она была обязана только себе. Несколько месяцев она в одиночку волокла на себе, помимо комсомольской ячейки, эту стальную паутину – систему качества, тянула нити из отдела в отдел. Пока руководство не увидело, что пора создавать целую службу…
На работе Джинни, конечно, привыкла и разносить подчинённых, и ледяным тоном отдавать распоряжения. Могла гордиться, что столько не получает никто из Уэверсли. Но с Гарри она была прежней. Он ей так и писал: “Представить, как ты с кем-то ругаешься – выше моих сил”. И вот теперь держал её на руках…
Капитан Сириус кричал страшным голосом:
– Где Джеймс? Где этот бессовестный Рогалис, этот олень подкроватный?! Отец избавителя Отечества, геройского аврора – и не прийти встречать такого сына? Ничего, Лили, выше голову, всё образуется!
Гарри не знал бы, куда девать глаза, если бы до него доходил смысл слов крёстного. Но, по счастью, молодой аврор целовал Джинни. “Избавитель Отечества” – это, на самом деле, орех-двояшка. И две половинки наконец встретились…
…Рон погостил немножко дома и вернулся на борт “Косого Аврора”. Гермионе пришлось всплакнуть в одиночестве. Джинни всё равно что не было, она растворилась…
* * *
– Гарри, это нехорошо! Мы договаривались все в один день, когда Рон вернётся! – рука Джинни дрогнула и замерла в его руке.
– По-моему, этого договора уже не существует. С тех пор, как Чу и Седрик венчались где-то там, в чужих краях.
– Ну, они же старше нас! И что им оставалось делать, раз они сбежали?
– Так мы тоже сбежим, я же тебе объясняю! Не насовсем, а так, пока у тебя отпуск не кончится, да и у меня тоже. Твои, по-моему, спят и видят дешёвую свадьбу, а мои… – Гарри махнул рукой и не закончил фразы. – А что, Джинни, поедем в Россию…
– К Танье?
– К Танье – это в будущее, никто не знает – можно ли. Ты же знаешь, мы тогда из 2002-го только через огонь и выбрались. А сейчас Танье шестнадцать, и она нас ещё не знает. И паттеромании в России, слава Богу, ещё нет. Вот Майкла Дроздова навестим…
– А зачем мы туда едем?
– Скажем так, по линии Коминтерна. Если говорить всё – наша свадьба в интересах Коминтерна сама по себе.
– Это как? – Джинни словно боялась поверить.
– Объясню всё постепенно. Ну, решаешься? Сделай шаг, прошу тебя, сделай шаг, моя Джинни-пока-ещё-Уэверсли-от-чего-я-устал! – так он два года надписывал крылатки. – Разве ты не этого хочешь больше всего на свете? – он прижал её к себе, зарываясь лицом в огненные волосы. На сладкой Джинниной работе они насквозь пропитались шоколадно-ванильным ароматом, напоминавшим Гарри разом и дальние странствия, и домашний очаг…
Джинни закрыла глаза и почти простонала:
– Да. О да!
…Прощание с семьёй Уэверсли не обошлось без слёз. Но прощание с матерью стоило Гарри гораздо дороже. Лили всё обнимала Джинни и повторяла:
– Люби его, люби так, как я!
А Гарри слишком хорошо знал, что это значит…
Джеймс Паттер был поставлен перед фактом уже на другой день. Реакция его была странной:
– Пусть гуляет с кем хочет и где хочет – лишь бы не шастал по митингам!
Он вернулся в лабораторию, напевая, к удивлению жены, мугловое, её любимое, из юности:
Мохнатый шмель –
На душистый хмель,
Цапля серая – в камыши,
А цыганская дочь –
За любимым в ночь
По родству бродяжьей души…
Сын его и Джинни в высоком небе добрались уже до середины этой песни:
И вдвоём по тропе,
Навстречу судьбе,
Не гадая, в ад или в рай –
Так и надо идти,
Не страшась пути,
Хоть на край земли, хоть за край!
Глава 29. Анюта
– Уля, будь другом, выключи радио! Голова болит, мочи нет! – Аня швырнула ручку на журнал регистрации. Прижала ладонь ко лбу. Девчата глядели на неё с сочувствием и смутным подозрением.
– Анька, это у тебя не с того ли самого? – спросила Лерка. Но без насмешки.
– Как тебе не совестно? – укорила её Ульяна, краснея жгучей волной.
– Да ну тебя! Не знаю, о чём ты подумала, а я вот о чём. Анюта у нас пробует мороженое. По чуть-чуть. А люди травятся с одной порции. Значит…
– Значит, – подхватила Уля, – яд копится в организме! Лера, скорую ей! А я пойду найду нашего майора!
* * *
Возле эстакады царила могильная тишина. Ничего не выгружали и не загружали.
На деревянных подложках, в лучах последнего осеннего солнышка, сидели трое с ворохом бумаг. Майор Дроздов, “сама” – заведующая лабораторией – и начальник отдела снабжения.
– Дефектные партии отличаются от нормальных только одним: стабилизаторы для них мы брали у фирмы “Нутам”. Но предоставить на анализ не можем. Вся партия израсходована, – докладывал последний.
– А отзывать продукцию у тех, кому вы её поставили, не пробовали?
– Пробовали. Всё уже продано и съедено. Знаете, почти всё пошло в кафе. На всякие эти экспериментальные сорта.
– Вот покойничек-то и напробовался, – покачала головой завлабша. – Сразу смертельную дозу получил…
– Его припадок напугал прочих и тем их спас, – нахмурил брови снабженец. – Товарищ майор, как вы думаете – был здесь прицельный удар?
– Я пока ничего не думаю, – отрубил следователь. – Поехали-ка лучше в “Нутам”.
Снабженец заглянул в здание склада:
– Борис Михайлович, дозвонились?
Высунулся его новый помощник:
– Там по этому телефону теперь автозапчасти! “Нутам”, говорят, был, да весь вышел!
Выразиться как бы то ни было по этому поводу никто не успел. Двор перебежала Уля, как была, в халатике:
– Ане плохо с теми самыми симптомами! Сейчас за ней придёт скорая!
Дроздов поднялся с настила:
– Я её сам сопровожу в больницу!
* * *
Уля с Лерой сидели в столовой. У Лерки разыгрался нервный жор. Ульяна просто составляла ей компанию.
– Бедная Анька! Из неё теперь подопытного кролика сделают! – Лера набила щёки котлетой и стала похожа на хомяка.
– Нас хоть пустят к ней, интересно? – Уля с тоской поглядела по сторонам. – Тьфу, опять Жданович ползёт!
К их столу подходил замзав снабжением, тот самый: “Был “Нутам”, да весь вышел!” На комбинате он появился уже после начала всех дел. Не ко времени, но кстати откликнулся на объявление, давно висевшее на воротах…
Своей козлиной бородой и тёмными очками Жданович вызывал у девчонок отвращение. Но, как водится, без всякой взаимности.
– Ну что, красавицы? Цветёте и благоухаете? А что это у нас Ульяша ничего не ест? Может, на складу чаю попьёте?
– А идите вы лесом, Борис Михайлович, – ответила с набитым ртом Лера. – И так тошно!
– Что, тоже мороженым отравились? Или ребёночка ждёте?
Ульяна посмотрела на него взглядом мученицы:
– Я сейчас закричу.
– Боюсь, боюсь, боюсь! Исчезаю!
Глава 30. В две нити
На весёлой китово-заботинской квартире часто собиралась самая невероятная публика. Правда, обычно она влетала через окно. Земные друзья по оппозиции заходили редко, и звонок в дверь был событием.
Тревога тех дней мешалась в Уле с любопытством. Она глянула в глазок. За дверью стояли парень с девчонкой. “Я их не знаю, – подумала Ульяна, – но вид у них явно коминтерновский”.
– Пароль! – сказала она вслух.
– На красный свет! – ответили из-за двери. Уля их впустила, представляясь по дороге:
– Ульяна Заботина. Это моя мама, а вот вам Заботин Рихард.
– Рихард Зоргфальт, в смысле. Рот Фронт, я Гарри Паттер, – его до черноты загорелое лицо засияло от того, что пришлось прибавить: – Сын Лили Паттер, ну знаете, они подруги с миссис Ниной… Ниной…
– Семёновной, – тепло улыбнувшись, подсказал Ика. – Да, наслышаны. Гарри и Джинни, да? Ну, рады познакомиться!
– Садитесь, куда Бог пошлёт! – Мирослава незамедлительно пошла на кухню, Уля за ней.
– Мы вообще-то от товарища Берзинь… – пискнула Джинни и залилась краской. Гарри сел на пол, на пружинную подушку, и потянул за собой рыженькую:
– Товарищ Берзинь ищет “потерянное поколение”. Ну, детей Неуловимого отряда. Или хоть кого-нибудь, кто сможет восстановить поле Бдительности. И, по его понятиям, этими “кто-нибудь” можем быть Джинни и я. Потому что мы колдуны и комсомольцы. Я сказал, помню, Берзинь: а почему вы не ищете среди русских? Есть та же Таня в Вологде, есть майор Дроздов…
– Это какой Дроздов? – резко повернулась к нему Уля.
– Дроздов, Майкл… Александрович, майор милиции, живёт здесь, в Москве. Мы в Вологде познакомились и пятый год в переписке. Очень жалели, что его сегодня не застали.
– А-а, – сказал Ика, с силой потянув Улю за рукав. – И почему же Ян Карлович не послал на дело русских?
Ответила, с горящими щеками, Джинни:
– Он сказал, что ему нужна сладкая парочка! И что две он уже прохлопал…
– Да, – подхватил Гарри, – он нам поручил найти в дремучих лесах священный камень – алтарь. Там мы обвенчаемся – Берзинь нас обвенчает. И так, мол, мы отыщем и активизируем силовую линию – одну, но этого, может быть, хватит.
– Здорово! – крикнула с кухни Уля. – Таких камней полно даже в Москве – в Царицыно, например…
– Ну, там такие толпы ходят, – возразила Мирослава, – толканутые[5] эти, ещё мерзость всякая – какая там энергетика? Берзинь сказал же: в дремучих лесах. Видать, на севере…
– Вологда… – взгляд Джинни стал нежным и грустным. – Может, оттуда и начать?
* * *
На всё – про всё у волшебной парочки был месяц. Но они и не подумали сразу аппарировать от Заботиных – засиделись допоздна.
Говорили в основном две мороженщицы – Уля и Джинни. Обсуждали работу вообще и последние тревожные события на Улином комбинате.
– Ничего удивительного, – рассказывала рыженькая, – у нас тоже летом был похожий скандал. Есть у нас филиал на севере, там работают лишенцы зеленоухие. Ну, они поддерживали Насоль-де-Морта и теперь на поселении. Как только они полностью раскаются и в них не останется ни одной чёрной мысли – зелень на ушах пропадёт и их восстановят в правах.
– Не знаю пока ни одного случая, – вставил Гарри.
– Да. Так вот, занимались они, конечно, чёрной работой. Но в один прекрасный день от мороженого с того филиала люди начали болеть. У зеленоухих нашли подпольную лабораторию. Хотели их судить, но трое из них сбежали. Драко Мальфуа, он вот с Гарри учился, и ещё двое. Оказалось – остальные ничего не знают…
– Я же говорила, что тут не без забугорного следа! – завопила Уля. – Они сбежали, продали яд нашим конкурентам…
– Не спеши, не спеши! – Ика снова потянул её за рукав.
…Потом громко распевали авангардный, излюбленный “левой” молодёжью вариант песенки про голубой вагон:
Скатертью, скатертью
Хлорциан стелется
И забирается
Под противогаз!
Каждому, каждому
В лучшее верится,
Падает, падает
Ядерный фугас!
Ика был холодно-спокоен, Мирослава насмешливо-уверенна. Джинни чуть напугана, остальные двое на три четверти состояли из огня. Уля в переносном смысле, а Гарри в буквальном.
И лишь только дым кровавый стелется
Там, где был на карте Вашингтон…
Глава 31. На эмалевой стене
Анюта лежала на больничной койке. По обе стороны от неё сидели майор Дроздов и медсестра. Оба держали Анюту за руки. То ли пульс считали, то ли просто успокаивали… В “гражданке” Дроздов стал совсем домашним. Анюта разглядела: у него светло-карие глаза, а вокруг них много морщинок от улыбок. Как она могла его бояться? С ним так спокойно…
– Болит голова, Анечка?
– Спасибо, прошла. Только ночью мне опять привиделась на стене чёрная рожа. Сегодня она сказала, что раз я её не послушалась и позволила делать анализы – я скоро умру.
– Валерьянки, валерьянки! – понимающе отмахнулась сестра. – Организм мы вам почистили! Скорее бы добрались на процедуры все потерпевшие! Надеюсь, их не придётся тащить на аркане…
Но майору Дроздову эта история разонравилась с концами.
Дело в том, что ночью он тоже видел чёрную рожу. Она дико выла и грозила ему страшными карами, если он не бросит это дело.
Мороженого Дроздов никогда не ел. Ни отравленного, ни какого бы то ни было ещё. Просто не любил его с детства. Можно было бы объяснить рожу простым переутомлением. Но ведь было в его судьбе непонятное путешествие в Вологду, похожая на ночной кошмар схватка со змеёй, дискуссии с колдунами внутри огня… Были совы и длинные письма из туманного Альбиона.
Вот кому Дроздов мог бы рассказать про рожу – Гарри Паттеру. На днях, придя поздно вечером домой, Михаил обнаружил на подоконнике записку: “Были с Джинни проездом в Москве, тебя не застали…”
Анюте Дроздов погрозил пальцем:
– Глупости! Попробуйте у меня умереть! Скажите себе: “Я молода, я здорова, хороша собой. У меня всё впереди!”
Щёки Анюты порозовели. Таясь от самой себя, она сжала руку майора…
…В вестибюле больницы Дроздов столкнулся с девчатами из лаборатории. Лерка едва ему кивнула и принялась охорашиваться перед зеркалом. Уля этим воспользовалась и быстро шепнула майору:
– Вам привет от Гарри Паттера! – и отошла к Лере.
* * *
Вечером Дроздов был “на ковре” у начальства. Выслушивал:
– Плохо работаете! Надо просто закрыть фабрику. Ясно как день: сами положили психотропную добавку, не зная всех её свойств. Поясняю для дятлов: психотропная добавка – это такая, которая вызывает привыкание. Невозможность жить без данного продукта. Есть же показания потерпевших о том, что дефектные партии отличались лучшим вкусом, чем обычные. Прямо так и хотелось ещё – говорили они это?
– Говорили, товарищ полковник. Но то же самое мне сообщали заведующая лабораторией и лаборант-дегустатор. Если бы они сами добавили вредный стабилизатор – вряд ли бы они данный факт афишировали. Я утверждаю, что ни у кого из коллектива фабрики не было намерения вызвать привыкание к своей продукции. Фабрика старается соблюдать традиционные рецептуры и пользуется любовью населения.
– С чьего это вы голоса поёте? Вы же не едите мороженого! А я вот утверждаю, что импортные продукты лучше наших! Инофирмы кладут дорогие добавки – значит, хорошие. А наши ищут что подешевле – значит, что попало. Покупать у какой-то фирмы, которой завтра уже нет – на что похоже? Мифический этот “Нутам” разыскать тоже надо. Но ваших любимцев – наказать за халатность!
– Товарищ полковник, сначала нужны методики испытания стабилизаторов.
– Матерь Божия, какие мы слова знаем! Вы не Анюта, а я не Мосэкспертиза! Всё, свободны.
…Дроздов уходил в растрёпанных чувствах.
Виделся комбинат – ещё недавно шумный, а сейчас словно мёртвый. Линия тридцать седьмого года, до сих пор честно делающая “Лакомку”. Добродушная, похожая на пышку завлабша. Девчонки – словно снежинки. И напоследок – побледневшее, похорошевшее лицо Анюты на больничной подушке, в светлом ореоле волос…
У майора Дроздова была своя версия. Только доказать её он пока не мог.
Глава 32. Детские обиды, детские заботы
Так весело, отчаянно
Шёл к виселице он,
В последний час в последний пляс
Пустился крошка Рон…
Невесело и фальшиво звучал над морем напев.
Рон Уэверсли стоял у борта “Косого Аврора” и зло чиркал спичками. От комсомольского огня прикурить нельзя по определению, да и спички заколдовала та же рука… Сигареты были мугловые, контрабанда и, по правде говоря, жуткая гадость. Но сейчас Рону хотелось поступать исключительно назло Гермионе.
…После Гарриного “дембеля” на борту всё вроде пошло хорошо. Гермиона махнула туда очень скоро, по уважительной, в общем-то, причине. Принесла Рону очередную порцию мази от обгорания, ибо южное солнце его не щадило. Да и зависла на все выходные, на три ночи и два дня.
Говорят, женщина на военном корабле – воплощённое несчастье. Хоть Рон и заткнул бы эти слова в глотку любому после той славной битвы у тюрьмы…
Гермиона ясно видела себя со стороны – будто своими же птичьими глазами. Как лежит на узкой корабельной койке, тесно прижавшись к своему рыжему аврору. Их разделяет только ткань, тонкие форменные полосы, строгий наряд аспирантки… И лучше щитов – КСМ-овские значки на сердце. Всё равно Гермиона говорит себе: “Господи, бесстыдница, бесстыдница! А ещё пример для целой школы!” Но от этих мыслей почему-то хочется смеяться. Пушистые волосы выбились во все стороны из узла на затылке, алые, горящие губы шепчут не меньше, чем целуют. Так бежит час за часом, от прилёта чайки до начала вахты. Потом, сменяясь, Рон каждый раз клялся: “Ну, высплюсь наконец!” Честно забирался на верхний ярус – бывшее Гаррино место. Предоставлял своё Гермионе, тут же влетавшей в иллюминатор и сбрасывавшей перья. Отворачивался к стене. Но первым начинал новый виток разговора, и опять они смеялись до рассвета, вспоминая пережитое вместе и порознь… Её рука – в его руке, огонь – глубоко под спудом, нервы натянуты как струны… Всё это – до первой искры!
* * *
– Увидишь Паттера – выговор ему по комсомольской линии! – Рон хватил кулаком по койке, в который раз за эти дни. Гермиона сама была уязвлена новостью, которую спешила сюда принести. Но тут же коснулась его плеча:
– Да, некрасиво. Но ты пойми тоже – если бы Джинни теперь, сейчас не вышла замуж, она бы просто умерла! Никто до сих пор не знает, как она выдержала эти два года.
– А что делать мне? Я ведь тоже Уэверсли и тоже не знаю, как мне не сгореть! – он подсел к ней ближе и хотел обнять за плечи.
Гермиона отодвинулась:
– Ты на ратной службе. Вспомни, ты сам этого хотел. Да и я на пути служения. Знаешь, – она перешла на шёпот, – та, что себя не соблюдёт, не может принять высшего магического посвящения.
– Да я разве что плохое?.. Венчаемся в первом порту…
– Всё равно нельзя, – молвила она со вздохом.
– Ну, знаешь! Если Минерва сама – сушёная старая черепаха, так ей и других надо в монастырь загнать?
– Не смешил бы ты меня! Я живу у неё дома, у неё трое детей и куча внуков. Ты терпи, чуть-чуть осталось! Ты отслужишь, я получу посвящение, поменяю миссис Фигг, буду “Защиту” преподавать…
– Как тебя держит “Хеджхогвартс”! Эти старые книги, эти дикие дети, которых ты испытываешь на дуэлях… Тебя ведь и на землю могут кувырнуть, и проклясть ненароком – я же переживаю…
– А я нет? Тебя и убить могут, но ведь ты без моря не проживёшь! – Гермиона постепенно закипала. – Тебе, стало быть, можно по годам в плавании, а мне нельзя заниматься чем мне нравится, раз я всё равно не с тобой?
– А ты выходи за меня и будь со мной! Как теперь. Я ведь неминуемо вернусь на корабль снова и снова…
Взгляд её потеплел, но лишь на миг:
– А гражданский долг? А смену комсомольскую готовить? Всем бы вам только загнать нас на кухню и баловать своим присутствием! Даже на верхней полке не поспи!
– Гермиона, я…
– Феодал и собственник! – она превратилась в чайку и рванулась в иллюминатор.
Птицы не плачут, и только поэтому она благополучно добралась домой. Её терзала мысль: наверное, она неправа. Вон, Джинни знает только одно право женщины – сидеть у ног и преданно смотреть в глаза. И именно поэтому Гарри её везде за собой и таскает… А Чу, абсолютный лидер, шьёт теперь распашонки и светится от счастья.
Может быть, так и надо? Но злые слёзы бегут по щекам, и сливаются перед глазами древние заклятья…
…А Рон безуспешно чиркает спичку за спичкой в чаянии отравить свой организм. Лишь бы назло этой училке и Паттеру заодно…
* * *
Гарри усвоил твёрдо: “Курить даже не пробуй – совсем ослепнешь!” Сказал это ему Дроздов, сам давно и безуспешно пытавшийся бросить.
И Гарри сейчас ставит лагерь в северном лесу, невдалеке от деревни, где – в чьём-то прошлом, в чьём-то будущем – живёт их дружба с Таней и ребятами. “Ставить лагерь” – впрочем, сильно сказано. Костёр, гречка, белорусская тушёнка – подарок Мирославы Китовой. Гарри протягивает рыженькой плащ-невидимку:
– Это, конечно, слишком шикарная вещь, чтобы использовать в качестве спальника, но зато и гарантия пятьсот процентов. Завернёшься – и ни холод, ни жара не возьмут.
– А ты?
– Я и на земле… – он вытягивается у костра и закрывает глаза.
– Гарри! А если мне не спится – можно немножко пройтись? Я только до края деревни, как там по-русски говорится?
– До околицы. Ладно, строго туда и обратно, и если что – покричи мне!
…Вроде бы он заснул. Вроде бы во сне слышал голос Джинни – то ли песню, то ли молитву:
– Существо маленькое, ты чем виновато? Ты моё существо, мой ребёнок. Только пойми, тебя ещё нету, ты из будущего, малышка, а оно будет у нас красивым! Будет, как мы захотим! Ты родишься снова, когда пожелает небо, когда придёт время, о! У тебя буду я, а главное – у тебя будет добрый отец, лучший из живущих на земле! Ты в него пойдёшь, у тебя тоже будут зелёные глазки, и ты, как он, будешь разить врагов одной левой! Спи, малышка, засыпай в грядущих днях, я тебя не покину!
Вроде бы во сне Гарри видел под луной хрупкую девичью фигурку, а на руках у неё – нет сомнений – дрюзгодементора.
Конечно, комсомол и армия излечили юношу от панического страха перед дементорами. Но всё-таки, держать подобное создание на руках и ворковать с ним? Да, плохо он знает Джинни! Маленькое тёмное пятно растаяло в её объятиях. Не оставило и следа. Она стояла в лунных лучах, вся белая, золотая – пусть в старой ветровке и с подобранными наверх волосами… Гарри прижал руку к сердцу и заснул по-настоящему.
…Утром, у костра, он шепнул рыженькой:
– Знаешь, я бы своему ребёнку пожелал золотые глаза и нормальное зрение!
Она поглядела в огонь и тут же улыбнулась:
– И веснушки по всей физиономии?
– Да, да, – всерьёз ответил он, целуя Джинни в обе щеки.
Глава 33. Пополнение ежовника
Уля надраивала металлической мочалкой сковороду и распевала во весь голос:
Он знал, он знал, на что идёт –
Разведчик Рихард Зоркий!
Он знал, что, может быть, умрёт
Когда-нибудь на зорьке…
Он молча сердцем пел слова…
– Что ты, Ульяна, неправа! – Ика влетел в кухню, как на пожар. – Из каких соображений ты меня злишь? – миг, и она была у него на руках. Счастливый писк, как на карусели… Рихард покружил Улю немножко, потом спохватился, поставил на пол: – Ох, я и забыл… Простите, пожалуйста, оба…
– Ничего, ничего. Я ведь с горя бешусь! Ошиблась я, миленький. Маленькая Икочка мне только приснилась…
Его лицо стало детски обиженным. Но всё же он попытался пошутить:
– Может, она увидела вашего козла Ждановича? И самоликвидировалась, чтобы слепой не родиться?
Почему-то Заботины не могли отсмеяться минут пять.
… В те дни родила мальчика снайпер Чу Чэнь Диккери.
* * *
На другой день Мирослава пришла с работы с большим, туго набитым пакетом и объявила дочке с зятем:
– Ёжики! Я принесла продукты, которые надо разгружать в комнате.
– Это почему? Они что, несъедобные? – Уля спрашивала это, а сама уже доставала из пакета солидных размеров ёжика.
Сшили его китайцы из чего-то мягкого и пушистого. Нарядили в тельняшку и клетчатые штаны на лямочках. Лапки у ёжика были крохотные, зато физиономия совершенно залихватская. Оба, Рихард и Уля, сразу влюбились в это хоть и мало с чем сообразное, но очаровательное существо. За пять минут оно раз десять перешло из рук в руки. И Мирослава от души порадовалась, что не стала мариновать его в шкафу до Улиного дня рождения.
– Китик, зайковый, ты где взяла такую прелесть?
– Да забрела после работы с горя в ГУМ, поглядеть, как украшаются. Смотрю – зверей продают. Я их и спрашиваю: “А ёж у вас есть?” И вот теперь у моих ёжиков есть ежонок.
Ика с женой обменялись сильно горчившим взглядом. Но радость этого дня не желала поддаваться разрушениям.
Ёжик на Улиных руках вдруг пошевелился и заявил:
– Да, есть! И вообще во мне – малая часть души вашей умершей дочки!
* * *
Когда Катя Михайлова оступилась и полетела с лестницы, Оладья хотела сцапать отлетевшую душу ребёночка. Но только откусила ей хвостик. И со злости схрупала, как краденую морковку. Хвостик так и таял во рту. Но вдруг на зуб Оладье попалось нечто страшно твёрдое, хоть и крошечное. Нежить выплюнула это нечто. Да так основательно, что оно упало во сыру землю аж в Шанхае и вонзилось в неё на добрый метр.
И там, в некоей подземной пустоте, из этой твёрдой частицы очень медленно начал вырастать игрушечный ёжик. Но только после того, как над этим местом прошёл, во плоти ещё, Рихард Зоргфальт. Прошёл затем, чтобы узнать о несчастье своём и Катином… Полностью ёжик сформировался лишь в последний год двадцатого столетия. И только тогда, не раньше, попался он в руки китайцам. Те были люди практические. Поудивлялись малость, что ёжик неотличим от тех, которых выпускает их игрушечная фабрика. Да и пришили к нему этикетки. И с партией двойников продали в Москву.
* * *
Семья Китовых-Заботиных узнала что-то от ёжика, кое-что от Нины Семёновны. А об остальном навели справки в архиве небесной канцелярии. И Уля сказала:
– Пику мы давно вычислили, а Оладью подозревали. Слушайте, может, наша Анюта не просто так видела чёрную рожу?
Часть пятая. Чёрное солнце
Глава 34. Самая странная свадьба
Джинни, друг, заря светла нам,
Ночь дорогою легла нам, о!
Пусть выходят целым кланом –
От тебя не отступлюсь!
Гарри распевал почему-то не из Летова, а из Вальтера Скотта, на ходу изобретая мотив. За пазухой молодого аврора сидела рыжая кошка, щуря жёлтые глаза.
– Привал, Джинни! – объявил он через некоторое время, опуская кошку на землю. – Привал и переход. Пойду ловить мышей!
Тут же кошка превратилась в Джинни, зато Гарри принял облик чёрного, без единой белой шерстинки, кота. Потёрся об её ноги и исчез в зарослях.
…Эти двое скитались по северным лесам уже вторую неделю. Запасы провизии подходили к концу. Но это ещё можно было бы пережить, зная лес, его травы и грибы. Не от голода началась в этом походе анимагия.
Джинни таяла от любого прикосновения, даже случайного. Не могла равнодушно видеть, как Гарри спит на голой земле, и звала под плащ…
– Джинни, не надо. В нас обоих слишком много огня. Я бы вообще объявил приказ по отряду: когда я человек – ты, скажем, кошка, и наоборот. Думаю, мы это потянем.
В кошачьем обличье оба они чувствовали себя как дома. Боялись даже, что дикая жизнь совсем затянет. Гарри откровенно нравилось охотиться на мышей, хотя в человеческом облике он не любил об этом вспоминать. И как мог оберегал от этого Джинни, хотя есть добычу ей приходилось…
* * *
В тот день чёрный кот положил к ногам рыженькой трёх зверьков. Джинни поджала под себя ноги и нахмурилась. В человеческом облике ей их было жалко. Она почесала кота за ухом, погладила по спинке:
– Слушай, Гарри, это всё не дело. По-моему, мы просто не там ищем. Может, сделать, как обычно поступает Чу? Топнуть ногой и аппарировать в нужное место?
Нарушая собственный приказ, Гарри стал собой, дабы обрести дар речи:
– Сначала ещё разозлиться хорошенько! Не знаю только, работает ли это преднамеренно. Давай руку!
Сжав её ладонь, Гарри начал на повышенных тонах:
– Уроды комнатные, у меня отпуск кончается, я же через вас под трибунал пойду, отдайте камень, кракодавры!
Его нога в кроссовке впечаталась в многолетний слой хвои.
– А почему комнатные?
Джинни не сразу осознала, что спрашивает это на лету.
– Не знаю, Майкла Дроздова спроси. Эй, откуда здесь вода? – Гарри успел черпнуть носком, отскочил.
Они стояли на берегу моря.
За ними были скалы и совсем другая растительность.
– Это место я знаю, – подумав, молвил Гарри. – Сюда не сегодня-завтра наш “Аврор” придёт. Крым, Джинни. Не любит эта земля англичан, с прошлого века ещё, с Крымской войны. Ну да мы поклонимся. Hands off Russia[6]! – крикнул он в синий простор.
Они оказались в стороне от истоптанных туристами маршрутов. Пошли по скалистому берегу вглубь, туда, где начинались заросли.
– Мне здесь не нравится, – сказала рыженькая. – Земля сухая, ни травинки на ней, листья на деревьях какие-то глянцевые…
– Да, мы с тобой не в таком лесу выросли. Спасибо ещё, что сейчас не жарко. О, здесь мы брали воду, когда причаливали. А за речкой есть поляна, слушай, в середине неё – здоровый камень, величиной с диван. Не он ли?
* * *
– Молодцы! – Берзинь спустился на зов с небес. – Я вас сочетаю, а как стемнеет – оставлю здесь одних. На алтаре спать не бойтесь, он специально для этого сделан, ночью тёплый, как печка. Охраны здешней тоже не бойтесь. Все языческие алтари находятся в ведении войск “Высокой энергии”, это ещё одно крыло РЛК. Ведомство – не падайте! – Лаврентия Павловича Берия. Никого, как его, не оболгали, есть даже сталинцы, что плюются при одном его имени. А ведь он, ребята, не палач и не полицай, а строитель. Просто некому больше было разгребать за погаными троцкистами, всякими Ягодами и Ежовыми, и наказывать кого следует, в том числе и старых дураков вроде меня. А так, Лаврентий Палыч создавал оборонную промышленность, и эту систему, сколько ни стараются, доломать не могут по сей день. Потому и теперь спецобъекты за ним, потому и пришлось вам искать самим. Камень начинает излучать энергию с наступлением темноты, и тогда же заступают на пост воины “Высокой энергии”. Вас они не тронут, вы свои. Ну что же, вперёд!
Гарри и Джинни пошли в разные стороны по ручью – привести себя в порядок и хоть перед таким зеркалом переколдовать одежду на парадную. Каждая, даже самая бедная ведьмочка раз в жизни бывает принцессой. Свадебное платье она придумывает себе сама. Правда, рыженькой фасон выдумала Уля Заботина. Джинни сначала стеснялась открытых плеч, боялась, что будет смешной. Уговорила Мирослава:
– Вы с моей дочкой – из одной серии, и не скажите, что вам нечего показывать. Шикарная основа, а после первого ребёнка вы просто расцветёте!
У Джинни тогда покривились губы от мгновенной боли. Но ни Уля, ни её мама этого не заметили, говоря взглядами о своём…
Сейчас рыженькая вышла к алтарю с распущенными волосами под облаком фаты. И собственное Джиннино золото было её единственным украшением.
Гаррину парадную форму тоже украшал только значок “КСМ ШКВИ”. До звёзд на погонах молодому аврору было ещё как до неба. Просто две скрещенные метлы и большая буква “А”…
Гарри нашарил в кармане кольцо. Оно было мугловое, куплено когда-то его мамой в галантерее. Как говорил Львиный комсорг:
– Золото кастрюльное, зато незапятнанное. По крайней мере, не выяснится, как в “Угрюм-реке”, что кто-то из моих предков снял его с кого-нибудь из убитых Уэверсли…
Джинни собиралась надеть ему золотое – почти единственную фамильную драгоценность своей большой семьи.
* * *
– Поцелуйте друг друга, дети мои, и будьте счастливы! Засим оставляю вас одних! – Берзинь поднялся в воздух.
Джинни вся потянулась к Гарри. Тот быстро снял очки и положил на алтарь. Вернуть Джинни её жар следовало сторицей…
Они длили эти мгновения, летели по звёздному небу в страхе и предвкушении. Но манящий берег даже краешком не мелькнул в тумане.
Над головами тонко пропело, словно тронули гитарную струну. Гарри и Джинни отпрянули друг от друга. Прямо перед ними, вонзившись в древний камень алтаря чуть не на половину длины, торчала блестящая стрела. Одного стекла в Гарриных очках как не бывало. И пустой круг висел на стреле, как последнее колечко на пирамидке.
Выстрел был снайперский. Их честно предупреждали: “Иду на вы!”
В следующую секунду произошло сразу три события. Гарри крикнул:
– Агнис Коммуния! – и поляну окружила высокая, под небеса, стена огня.
В воздухе пропела вторая стрела – с противоположной стороны.
Джинни метнулась между Гарри и алтарём, оттеснив возлюбленного назад. Приняла стрелу в грудь и осела на руки Гарри.
На белоснежной ткани расплывалось кровавое пятно. Стрела, будто булавка, пришпилила самый край платья к нежной Джинниной груди. Счастье рыженькой, что, отпихивая Гарри, она оказалась вполоборота к стрелявшему. Иначе – прямо в сердце.
Гарри покачнулся, но устоял на ногах. Уложил Джинни на алтарь и, с криком вместо заклинания:
– Вот сволочи! – швырнул по огненному шару в оба предполагаемых очага стрельбы. Один – вверх и назад, другой – прямо перед собой.
Завязалась перестрелка вслепую. Противники были на равных – за огненной стеной они не видели друг друга. Но Гарри умел аппарировать, а неизвестные стрелки – видимо, нет. Переменить место занимало у них порядком времени. Так что раны они зализывали бесперечь, а в Гарри так ни разу и не попали. Он лениво огрызался двумя-тремя шарами на каждую стрелу и снова возвращался к алтарю, склонялся над Джинни.
Стрелу из раны он извлёк быстро. Сам не понял, как ему удалось отломить добротный калёный наконечник. Осторожно вытянул сверхоружие за хвост. Кровь из раны пошла сильнее. Гарри безжалостно рвал на полоски похожую на облако Джиннину фату. Над головой опять пролетела стрела.
– Да пошли вы!.. – Гарри бросил в темноту очередную гранату. – Надоели, право слово! Внутрь кольца небось не сунетесь, антикоммунисты поганые!
Он говорил это, а руки вернулись к работе. Какие-никакие бинты были готовы. Гарри осторожно просунул руку под окровавленную ткань, отводя её от девичьего тела. Джинни застонала и открыла глаза. Слова её показались невозможными, как ребёнок на войне:
– Хорошо мне… хорошо! Не убирай руки, молю тебя!
– Тихо, дай хоть на рану глянуть! – по правде говоря, Гарри опасался и за её рассудок. Но стоило ему открыть её тело до пояса и стереть кровь, как пришлось сомневаться в собственной нормальности.
Раны не было. Не было и следа на белой девичьей коже.
Гарри заморгал близорукими глазами. Сознание даже не отметило, что по ним перестали стрелять. Видимо, стрелы кончились. А Джинни лежала с открытой грудью и улыбалась. Наконец рассмеялась звонко:
– Ну ты чего? Да, одно твоё прикосновение! А чему ты удивляешься, мой принц, мой герой, мой самый великий волшебник?
Гарри отвернулся, краснея. Воспринял всем существом наступившую тишину.
– Ну, великий там или какой – а эти уроды убрались. Вопрос – надолго ли? Ладно, нагрянут – тогда и думать будем. Кисик, с тобой точно всё хорошо?
– А, это ещё не роддом, как говорят Чу и Уля. То есть, – вздрогнув, поправилась рыженькая, – уже не роддом.
– Сохрани Господи!.. Ты встать-то хоть можешь?
Джинни нахально рассмеялась:
– А зачем?..
– Ты… – он не поднимал глаз. – Одно слово – Джиневра… Дезайр!
Глава 35. Корни и нити
Мерзоян сидела на столе, угрожая его сломать. Орала в телефон:
– Сона! Поехали в типографию! Что? Улетаешь сегодня в Крым? А-а, ну ладно, пока!
Подозрительно оглянулась на дверь. Показалось, что по коридору прошёл Рэмзи…
* * *
Начальник отдела снабжения влетел в лабораторию, как ураган:
– Михаил Александрович! Я вспомнил про нутамщиков! Всё думал – это с ними было или не с ними…
Завлабша махнула на него чайной ложкой:
– Палыч, не пугай людей! Мы же чаем поперхнёмся!
– Туда нам и дорога! – серьёзно сказал Дроздов. – Прошу оставить меня наедине со свидетелем.
– Рассказываю, – начал снабженец, когда женщины вышли. – Помню, в тот день наш постоянный поставщик стабилизаторов нас подвёл. Сижу злой, как чёрт. Вдруг звонок: “Фирма “Нутам” предлагает импортные стабилизаторы высокого качества по доступным ценам”. Положение безвыходное. Поехал смотреть. Так у них там всё мне показывала такая… Совсем молоденькая девчонка, но всё отдай – не жалко. Тоненькая, пальцем переломишь. Чёрные глаза во всю Ивановскую. Косы, как змеи, на плечи спускаются, ну и всё путём. Говорила, правда, с кавказским акцентом. Но сошёлся я, дурак, с ними быстро.
– Спасибо вам огромное! – Дроздов схватился за телефон. Уходя, Палыч только и услышал: – …каким рейсом летит Сона Хорькова…
…По возвращении в управление майора вызвал Хорьков. Полковник был в бешенстве:
– За каким чёртом вам понадобилась моя жена?
– Я выяснил, что она причастна к фирме “Нутам”.
– Мало ли, что вы выяснили? Ваша опергруппа отыграна назад. Вы от дела отстранены. И пишите-ка лучше рапорт, пока хуже не стало!
* * *
Гарри вздрогнул во сне и открыл глаза. Солнце стояло в зените, прямо над алтарём. Голова Джинни покоилась на мужниной груди. Его молодая жена не проснулась – только теснее прижалась к нему под серебристой тканью плаща…
“Не засти Гагарина!” – сказал себе молодой аврор. Поборол искушение прикоснуться губами хотя бы к огненным волосам, позвал тихонько:
– Джинни, радость моя! Товарищ Паттер-вторая!
– Да?.. – под глазами её пролегли тени, улыбка была утомлённой и счастливой.
– Солнышко я вижу, а вот силовую линию… Слушай, ты меня поглазастей, погляди – не видишь такой тоненькой золотой полоски, уходящей в небо?
Рыженькая долго щурилась на небо и наконец сказала:
– Нет, милый, не вижу.
– Этого следовало ожидать, – мрачно произнёс Гарри. – Кисик, то есть нет, ты Львёнок, лежи здесь, никуда не уходи. Жди моего возвращения. Я пошёл наружу! – он укутал её плащом, чмокнул на лету в лоб. Мгновенно, по-солдатски, оделся. Ругнулся под нос по поводу погибших очков. Эти стёкла ставила ему Гермиона, и он просто не знал, как они сделаны.
Выйдя из огненного кольца, Гарри увидел на опушке леса Берзинь, ещё одного офицера и двоих молодых ребят. Одежды их были сплошь покрыты свастиковидными звёздами – там, где не прожжены, и в белых крыльях не хватало многих перьев.
Лица у ребят были честные, светлые, и Гарри захотелось пожать им руки и похоронить вчерашнее. Но, видимо, он попал к самому началу серьёзного разбирательства.
– Извольте отвечать старшему по званию как положено! – чеканил незнакомый полковник, комполка “Высокой энергии”.
– А с какой стати нам подчиняться инородцам? – с горящими глазами ответил один из ребят. – Почему мы, русские язычники, должны называться ангелами? Почему нами командуют всякие Берзини, Дзержинские и Берии?
– Молчать!
– Не будем молчать! Русский Крым наводнён жидомасонами! Как и весь свет!
– Это кто жидомасон? – Гарри подошёл к ним, на ходу козыряя офицерам. – У меня близкие друзья воевали в Палестине на стороне Интифады!
– Ну, Палестина! Пускай сами разбираются. А у нас приказ коменданта: инородцев не допускать!
– Коменданта ко мне! – крикнул комполка.
Тут же рядом с ними материализовался парень, постарше Гарри года на три, тоже весь в звёздах, но невредимый. По земле он передвигался с трудом, словно стриж, созданный для полёта. У него были отвратительно покатые плечи и тонкое, злое южное лицо.
Не соизволив никому отдать честь, комендант помахал своим ребятам: так, мол, держать!
– А почему он у вас во плоти? Вы что, ставите красных магов, да ещё молодых таких? – спросил Берзинь у полковника.
– Да, здесь до него матёрый был аврор, пал в жестоком бою с силами ада полгода назад и переведён в штаб РЛК. А этот тогда так отличился, что его место и занял… Подполковник Ратибор, как себя ведёте?!
Парень нахально смотрел на всех и ухмылялся.
– Был бы он красным – его не остановил бы мой огонь! – Гарри прикрыл ладонью тот глаз, против которого не было стекла, и тут же закричал: – Заборы такими русскими подпирать! Да и такими болгарами! Вот кто жидомасон-то! Товарищи, я его знаю, его звать Викторин Крукукум! Чёрная школа “Унгенисбар”, магическая сборная Болгарии. Но что он в том году творил в Югославии…
– А ты это видел, Димитров одноглазый? – холодно рассмеялся Викторин.
Ребята заинтересованно прислушивались.
– Сам не видел. Но могут подтвердить Диккери – Седрик и Чу. И вы, ребята, зачем его слушаете? Он же подлец элементарный! Сам умеет аппарировать – а воюет вашими руками! Ему не меня надо было убить, а вас подставить! Не удивлюсь, если и адские силы на покойного командира тоже он натравил!
– Разделяй и властвуй, – подытожил Берзинь. – Я прекрасно понимаю, что Крым должен быть русским. Как и вся Украина, кстати. Но ад руками своих агентов подсовывает вам образ врага, нужный Бафомету!
На лицах ребят было напряжённое раздумье. Наконец один из них спросил:
– И что теперь с нами будет?
– Со мной пойдёте, – бросил комполка. – Пусть нас вместе наказывают. А ты, как тебя, Крукукум, не жди снисхождения!
– Вот буду стоять, ждать или не ждать! – издевался Викторин. – Я не такой трус, как эти русские!
Рядовые “Высокой Энергии” повернулись к нему, как по команде:
– Десять лет расстрела, собака!
– Тухлыми помидорами! – схулиганил Гарри.
Крукукум сделал попытку аппарировать куда подальше. Но из кольца уже летели все оставшиеся там стрелы, а помидоры сыпались с небес…
Глава 36. Бедная армянская девушка
Они ехали долго в ночной тишине
По пустынной израильской степи…
Вдруг вдали у реки засверкали клинки –
Это были арабские цепи…
Гарри, сидя на алтаре, заматывал бинтами пустую половину оправы.
И бесплатно отряд поскакал на врага,
Завязалась жестокая драка,
И боец молодой вдруг поник головой –
Рабиновича ранило…
– Ну соответственно, в спину, – оборвал он Крукукумов реквием, почёрпнутый из бездонной копилки Дроздова. – Не обращай внимания, Джинни. Нет, люди добрые, почему же мы не активизировали силовую линию? Старик говорит, что либо мы не те люди, либо всё испортил Крукукум. А я думаю – нас тянет вниз грязное золото моего отца.
– Любимый мой, не ищи так далеко, – в первый раз за всю историю возразила ему Джинни. – Мы просто подложили свинью Рону и Гермионе.
Но ему, видимо, шлея под хвост попала:
– Нет, милая, всё серьёзнее. Идиотина я, а также сверхдебилина и сверхкретинина, что ещё когда родители не вернулись – не отдал все деньги на комсомол! Потом перебились бы как-нибудь. С этих денег надо снять проклятие. Они меня доведут, что я нашему волшебному банку “экс” сделаю!
– Гарри, перекрестись! То, что ты говоришь – верная гибель. Ты же знаешь – колдовские деньги лежат глубоко под землёй. Если кто и возьмёт чего – сгинет, пытаясь выбраться.
– Ну, не факт. Комсомолец обязан уметь уйти по коммуникациям. Ну хорошо, хорошо, Джинни, не полезу я прямо сразу туда. Но подземную сеть поисследовать, пока время есть – почему бы и нет? Или ты домой хочешь?
– Я хочу с тобой!
* * *
Сона Хорькова сидела в роскошной комнате крымской мужниной виллы. Грустно глядела в окно. У дверей её, Сониной, половины стояла охрана. Под окнами была пропасть.
Сона бесцельно прошлась по этажам вверх-вниз, спустилась в подвал. Там было темно и сыро, но это лучше проклятой роскоши…
Под ногами что-то скрипнуло. Каменная плита совсем рядом с Соной вдруг отъехала в сторону. На свет выбрались две кошки – рыжая и чёрная. Уставились на молодую женщину яркими глазами.
– Вы откуда, милые? – Сона присела на корточки. – Вы не добрые ли духи? Этот ход – не на свободу ли?
Кошки совсем по-человечески переглянулись и прищурили глаза, видимо в знак согласия.
Рыжая потёрлась о ноги Соны и не спеша пошла к чёрному провалу в полу.
– Мне в милицию надо, – армянка встала и сделала шаг вперёд. – Я так больше не могу!
…Ход вывел их на берег моря. Казалось, что кошки знают, куда идти. Но на самом деле их что-то вело…
Вслед за ними Сона выбралась из пещеры. По кромке воды бродил босиком какой-то высокий человек с козлиной бородой и в тёмных очках. Он тут же кинулся навстречу молодой женщине. Та отступила на шаг в темноту, поднеся ладонь к губам. Кошки напружинились по обе стороны от неё.
– Да не бойтесь, Сона Саркисовна! Я так давно искал случая с вами поговорить, да разве на вашу виллу проникнешь?
– Вы кто? Вы не заодно с Хорьковым?
– Был бы заодно – проник бы, – усмехнулся Борис Жданович. – Я как раз наоборот, помогаю распутывать это дело! А вы поможете мне!
Кошки тёрлись у его ног, взглядывая на Сону. Та подошла тоже:
– Пойдёмте сдаваться!
* * *
Ненавистный муж велел Соне поучаствовать в операции: “Даром, что ли, учишься там, где учишься?” Инструкции давала Мерзоян. Сона сделала как было приказано.
Но через пару дней, когда она после занятий выходила из своего мясо-молочного, к ней подбежал чумазый мальчишка. С ужасом и радостью Сона узнала брата. С ним она делила жизнь в доме Мерзоян, только потом её, Сонин, путь привёл в неволю, а путь Арташеса – на свободу…
Пропадал он без малого три года. О своих странствиях он мог бы повествовать ночь напролёт. Но сейчас его волновало одно, главное: он только что из Армении. Семья уже давно не получала никакой помощи. Дети голодают.
…Арташес исчез снова. Бросил неразборчиво о каком-то отряде, с которым теперь дружит. А Сона в горе и гневе побежала домой. Отказывалась скрыться в Крыму, пока ей не пообещали, что семье помогут. И, глядя из окна в горный поток, Сона поняла: она им уже не верит. Её позорный хлеб никому не идёт впрок…
– А зачем Хорькову и Мерзоян поставлять отраву на фабрику?
– Так Хорьков взятки берёт, в том числе импортным мороженым! А Мерзоян работает в издательстве, которое принадлежит тому же немецкому концерну.
– Принадлежало. Немцы же выкинули его на помойку!
– Да это, как говорит Хорьков, тень на плетень! Пойдёмте же, пойдёмте сдаваться, в милицию пойдёмте!
– Сона Саркисовна, здесь же теперь суверенное государство! Незалежна Украйна, с позволения сказать. У них и не милиция, а полиция. Нам в Москву надо!
Глава 37. Загнанные лошади
– Узнала его?
– Узнала. А он нас – по-моему, нет, – Джинни тихонько хихикнула.
– Гроб, могила, крест! – Гарри расстилал плащ на сухом полу пещеры. – А вылазка была славная. Хорошо положиться на инстинкт… ай! – он прижал ладонь ко лбу, к тому месту, где раньше была молния. Джинни подбежала, обняла, приникла губами…
– Да не пугайся, Кисик, это остаточные явления. Просто шторм будет ночью – и всё… Насоль-де-Морт пятый год как покойник!
…Шторм ночью действительно был. А наутро, выйдя к морю, Паттеры увидели в щепки разнесённый корабль. Шлюпку с “Косого Аврора”. И среди обломков – о небо, нет! – лежал вниз лицом рыжеволосый парень…
Сердце Рона еле-еле, но билось. А на сердце вместо комсомольского значка – оплавленный чёрный круг, расколотый посередине зигзагом молнии…
– Авада Кедавра, – сокрушённо констатировал Гарри. – Но почему она его взяла?
– Здесь только один человек может помочь, – всхлипнула Джинни. – Гермиона.
– Да. Я зажигаю огонь, и ты идёшь через него в “Хеджхогвартс”[7]. А я здесь его посторожу…
* * *
Хорьков был спокоен, как танк. Дроздова он заменил на своего человека. Тот будет до скончания века искать “Нутам”, а фабрика будет стоять. И вряд ли когда поднимется. Народ долго не забудет страшных процедур по больницам! И тут пришла весть: Сона вновь в Москве и даёт показания в самой Генпрокуратуре! (Там солидный пост занимал старинный приятель Сметанина).
– Пиши пропало, – сказала Оладья Хорькову. – Я говорила с немцами. Знаешь, что они сказали? “Отработанные ступени выбрасываются в космос”! Они не только нас сдают! Они весь свой мороженый филиал под нож!
– Эх, Мерзоянша, тебе что! Ты сквозь стену пройдёшь и была такова! А мне что делать?
– Думать головой, и притом вовремя! Держал бы подальше Дроздова…
– Да знал я, что ли, что он волшебник?
…Полковник Хорьков спешно уничтожил все бывшие в доме запасы импортного мороженого. Загремел в больницу в тяжелейшем состоянии.
Но к суду его обещали поставить на ноги…
Оладья чинно села в тюрьму. От того, что изготовила яд, не отпиралась – это было бесполезно. Её заявления о том, что задание и рецепты были ей даны немецким концерном, ничего не давали. Конкретные люди, на которых она показывала, были за бугром. И Германия просто игнорировала запросы нищей России. Президент концерна сделал громкое заявление о том, что весь заговор был сплетён в стенах ныне закрытого филиала и что искать зачинщиков надо именно среди аборигенов. К бедам подмосковного городка, добрая половина которого осталась без работы, добавилась некоторая охота на ведьм…
К Оладье не приходил даже родной муж, что, впрочем, неудивительно. Его, Пику, тоже допрашивали, но он до такой степени ничего не знал, что чуть не сошёл за психа. Оладья на него плюнула и сидела тихо. Сквозь стены не уходила, потому что хотела проверить одно своё предположение.
* * *
Гарри сидел у огня, держа холодную руку Рона. В кровь кусал губы и не находил ответа.
Рон. Полжизни рядом. Откуда это, за что? Сначала идеал его, отец, теперь – лучший друг? На обгоревшем лице Рона не было ничего, кроме изумления и щемящего сходства с Джинни…
У входа в пещеру послышались шаги. Кто-то шёл через огонь. Девочки, так быстро?
– Ну что, Паттер, как жизнь молодая? – спросил знакомый манерный голос.
– Вот тебя мне только и не хватало, Драко Мальфуа! – Гарри даже забыл удивиться тому, что его давнего врага не остановил огонь.
– Думал, защитился? Фигня! Вот лежит главный диверсант республики, – Драко кивнул на Рона, – с посмертным орденом Измены! Он проложил нам дорогу через ваш дурацкий огонь. Империо, Паттер, – он взмахнул палочкой, – замри!
Проклятие подвластия Гарри научился блокировать ещё до вступления в комсомол. Но сейчас что-то подсказывало: не подавай виду!
Гарри застыл, как был – подавшись вперёд и подняв свободную руку.
– Так-то, – сказал Драко. – Скоро придёт новый Тёмный Лорд. Он увёз нас с поселений вместе с нашими скромными ядами. Он водит корабль, начинённый смертью. Он пачками травит муглов. И ты, Паттер, неинтересен ему в принципе. Ты для него слишком мелок. Мне, как приближённому лицу, он разрешил исполнить мой маленький каприз – свести с тобой счёты. И прежде, чем тебя не станет, знай: Чёрный Адмирал Георгий Анчоусов непобедим! Викторин Крукукум вертит ангельскими душами, Флёр Делакёр вертит людскими сердцами, я верчу их радостью и сладкой смертью – а Чёрный Адмирал вертит всеми нами, и все мы для него – не более, чем пыль под ногами. И вас, коммуняк, он перебьёт по одному! Адью, Гарри Паттер! Авада Кедавра!
Зелёная молния коснулась лба. И в самом деле, как говорила кода-то Чу, это было только щекотно. Молодой аврор рассмеялся и встал:
– Двадцать лет как Гарри Паттер, а вы так ничего нового и не придумали! Скучни вы занудские, Змеи!
Мальфуа медленно сел на пол. Гарри не испытывал к нему жалости – скорее презрение.
– Ну что, Драко Мальфуа, даю волю своему подсознанию! Повернись-перевернись, чем желаю обернись!
И стал Драко старой, грязной тряпкой. Гарри закинул её подальше и попытался привести в порядок мысли.
Глава 38. Нежданный Жданович и окосевший аврор
Оладья со скамьи подсудимых впилась взглядом в лицо Ждановича. Так и сидела в продолжение всего заседания.
А когда Ждановичу предоставили слово – встала и сложила пальцы щепотью. Из пальцев вылетело что-то похожее на чёрную молнию. Ударило Ждановича в грудь.
Он пошатнулся, упал. Оладья же рассыпалась пеплом – истратила всю свою колдовскую силу.
Уля вскочила со скамьи свидетелей:
– Ика! Икочка, Ика! Люди, да отклейте кто-нибудь с него бороду!
…Кроме Ули и Дроздова, об этом знал ещё только один человек. Станислав Сметанин. Собственно, это было редакционное задание.
* * *
– Зелёный свет… Она с меня смеялась!
Рон так и сказал: “с меня”. И от этого по щекам Гермионы ещё сильнее потекли слёзы.
Несколько недель она не отходила от его изголовья, вливая в него энергию, по капле возвращая жизнь… И не она одна, не только их близкий круг – почти весь колдовской мир с трепетом ждал, что будет. По какую сторону баррикады очнётся Рон Уэверсли и что расскажет…
…После их ссоры, когда Рон в очередной раз маялся со спичками, на борт “Косого Аврора” запрыгнула летучая рыба. Изогнулась и превратилась во Флёр Делакёр.
За эти пять лет Рон вспоминал её лишь тогда, когда его подкалывала Гермиона. Но сейчас не смог отвести от неё глаз. Флёр чаровала людей даже сама того не желая. Бабушка её была вила – из тех ногастых русалок, что танцуют под луной на полянах и могут закружить до смерти случайного путника, подглядевшего их пляски.
А сейчас взгляд Рона приковала не столько странная красота Флёр, её длинные волосы, похоже на лунный свет… Нет. Когда пять лет назад она приезжала в “Хеджхогвартс” отстаивать честь своей школы, надменность этой девочки замораживала всех на милю вокруг. А теперь она глядела так, словно Рон был профессором, а она – первоклассницей.
По-хорошему, это должно было бы насторожить помощника капитана. Но в ту минуту Рону так отчаянно хотелось, чтобы кто-нибудь смотрел на него именно такими глазами!
– Рон, ты не мог бы мне помочь? – певуче произнесла Флёр.
– Чем могу служить? – если бы он давно не обгорел под южным солнцем и не послал подальше Гермионину мазь, то покраснел бы до ушей.
– Я много слышала о ваших подвигах и мечтаю вступить в комсомол. Но всё моё окружение против. Я вам обещаю тайное содействие на территории Франции – только мне бы хотелось прикоснуться к священному огню. Я всего-навсего барышня, мне так нужна частица силы, чтобы унести с собой на недобрую землю…
Перед глазами Рона горели строки устава: непроверенным людям разъяснять только теорию, вовлекать в конкретные дела. Огонь защищает сочувствующих, пока есть комсомольцы, те, в ком он живёт. Сочувствующим ни к чему прикасаться к огню, пока он сам к ним не придёт…
Но объяснять это Флёр он почему-то не стал. Сказал только:
– У тебя много силы – силы в твоей красоте…
– Да это не сила, а слабость! Так расширяет круг опасных людей вокруг тебя… Рон, я хочу быть сильной! Как ты.
Слова устава погасли. Вместо них вспыхнуло: “Чего хочет женщина – того хочет Бог”.
И ближе к ночи Рон отпросился у капитана на берег – привезти, мол, на шлюпке пресной воды. Летучая рыба запрыгнула на судёнышко. Рон поставил лодку на автопилот и повернулся к Флёр:
– Агнис Коммуния! Давай руку!
Они вошли в огненную стену. И тут Рон ощутил: жжёт руку, за которую держится девушка, колет сердце…
Последнее, что он помнит – холодный смех Флёр.
…Изложив всё это Гермионе – сбивчиво и не щадя себя – Рон рывком сел на койке:
– Пойду сдаваться.
– Я с тобой, – еле выговорила Гермиона. Осуждать его она не могла. Тонкой иглой кололо сознание собственной вины…
* * *
Зоргфальт провалялся в больнице два месяца. Отделался сломанной ногой. Неотлучно при нём, под видом игрушки, была его колючая дочка. Тоже Ульяна, только по-польски – Юлианна. А по-простому – Юлька. При первой возможности заходили Уля, Мирослава. Майор Дроздов с молодой женой Анютой и Соной. Сметанин. У Станислава своих детей никогда не было, да и с женой они который год жили как чужие. Сметанин переводил взгляд с Миши на Ришу:
– Одного гнезда птенцы!
И сам не знал, как он был прав… Когда он свёл их в начале дела, то даже не подозревал, что у каждого из них есть огромная тайна. И только визит в Москву волшебной парочки показал, что оба, Рихард и Михаил, причастны к сверхъестественному. И тёмное прошлое Оладьи стало непреложным фактом в деле… А слова свои Сметанин мог распространить и на Сону, на которую тоже изредка взглядывал.
Вот Берзинь, кажется, оставил попечение о четвёртом поколении и поле Бдительности…
* * *
– По чести, дело-то расстрельное! – главнокомандующий авроровскими силами мрачно глядел на свои руки.
– Не спешите, маршал, – Альбус Думбольт, директор “Хеджхогвартс”, покачал седой головой. – Наказывают не чтобы мстить, а чтобы предотвратить преступление. А дело уже сделано. И много они, впрочем, не взяли. Убить коммуниста они не могут, правда, старший аврор Паттер?
Гарри кивнул, тронув звёздочку во лбу. У него она была много меньше, чем у Чу – вроде индийского знака касты.
Думбольт продолжал:
– Под ударом только сочувствующие, и в связи с этим отмечено массовое стремление скорее получить допуск к испытаниям и пройти их. А там ведь, сами знаете, не сжульничаешь, пройдут только те, кто действительно дорос. У нас наконец-то создаётся взрослая коммунистическая организация, понимаете вы это? Сам туда на днях вступаю, на старости лет… Но, возвращаясь к Уэверсли – ведь он чистосердечно раскаялся. Если мы его казним – потеряем ценного, в общем-то, человека. Однажды оступившийся сделает всё, чтобы вернуть к себе доверие. Какие у кого предложения?
Гарри поднял руку:
– Оставить на корабле, разжаловав в рядовой состав. Исключить из комсомола с правом начать путь с нуля. Также по вашему усмотрению наложить взыскание на меня и Гермиону Грэйнер. Я уполномочен сказать за неё и за себя: не принимая в расчёт наши личные отношения с подсудимым – мы его комсомольские руководители. И если та сторона просчитывает каждое движение наших душ и ищет слабину – то мы хлопаем ушами и даже где-то провоцируем, – выложив всё это, заранее приготовленное, он замер с бьющимся сердцем. Придя сегодня с заседания, он поцелует сонную Джинни и в сотый раз скажет: “Львёнок, ты была права!”
– Чёрт побери, Паттер! – не выдержал маршал. – Если никто не возражает – решение насчёт Уэверсли принято. Что до вас и товарища Грэйнер – нет хуже, чем пытка доверием. Пусть она продолжает работу в “Хеджхогвартс”. И вы, Паттер, остаётесь в комиссии по расследованию. Переходим к следующему вопросу: новые факты об организации так называемого адмирала Анчоусова.
* * *
Лера громко возмущалась в лаборатории:
– Ни за что бы за мента не вышла!
– Ну и иди лесом в немецкий концерн! – в сердцах крикнула Уля.
– Ну и пойду!
В концерн она, конечно, не устроилась. Да и не преследовала этой цели.
Просто, как тогда казалось Лерке, она нашла человека, которому нужна кошка на бархатной подушке…
На место Леры взяли Сону. Они с Арташесом сумели выгодно сдать роскошную хорьковскую квартиру и помогать семье. А жили у родителей Анюты.
…Фабрика отделалась солидным штрафом с Палыча. Пошло даже указание куда следует разработать подробные методики контроля стабилизаторов. Но, наверное, концерн это дело заморозит.
* * *
За то время, что возвращался к жизни Рон, тёмные силы ни разу не воспользовались полученными через него возможностями. Видимо, смерть Крукукума и переход в инобытие Мальфуа сильно спутали их карты. Драко, кстати, находился под стражей. Всё в том же неприглядном виде, но с временным даром речи. Ему было сказано:
– Чем больше ты расскажешь и чем скорее – тем больше у тебя шансов снова стать человеком.
Из показаний Мальфуа министерство узнало: Георгию Анчоусову лет около тридцати. У него чёрные волосы и глаза, ослепительная улыбка. Он легко читает в сердцах людей и никого не допускает к себе в душу. Никто из его людей не знает в деталях его замыслов. Драко, например, не в курсе, на смерть каких именно муглов пошёл яд, сделанный им самим.
Но Гарри-то помнил массовые отравления в Москве. Его Джинни поднимала документы по летнему скандалу, после которого исчез Мальфуа, и утверждала: по крайней мере, по симптомам обе эпидемии выглядели абсолютно одинаково. Нить должна была связать банду Анчоусова, немецкий концерн, ныне покойную Оладью и сидящего Эдуарда Хорькова. Там, в России, по делу уже никого не ищут – это Гарри знал из регулярной переписки с Москвой.
Флёр Делакёр находилась во всемагическом розыске с того самого дня, как аврор Паттер явился в Главный штаб на две недели раньше срока, с повязкой на глазу, со звёздочкой во лбу и грязной тряпкой в руках. В родной Франции Флёр никто не видел примерно с лета. А после того, что рассказал Рон, всем стало ясно: русалочья внучка в море. Среди тысяч таких же серебристых рыбок. О человеке, хотя бы похожем на Анчоусова, тоже ничего не было слышно. Рон Уэверсли клялся принести в министерство его голову на блюде. Гарри Паттер предпочитал тихо строить козни. В штабе ему сказали буквально следующее:
– Действуй на свой страх и риск, как до сих пор! Мы ничего не знаем. Даже если встретим где-нибудь чёрного кота с зелёными глазищами – сплюнем через левое плечо и не поглядим, куда идёт…
* * *
– Я не вижу целей этого Анчоусова, – Настя Камышева оперлась точёной рукой на плечо Злея. – Либо он сумасшедший, либо…
– Он хуже. Куда опаснее покойного Насоль-де-Морта. Слишком тонкие многоходовки.
– Но зачем ему это? Деньги? Слава? Власть? Я понимаю в этой истории и Крукукума, и Мальфуа, и, наверное, Флёр, но его… Сева, лучше выведи меня из министерской комиссии! Здесь колдовство и политика!
– Настенька, ну что Паттер набегает? Мальчишка!
– Он чувствует то, что я только знаю.
* * *
Вряд ли Джеймс Паттер предвидел такое, когда обивал все мыслимые пороги, чтобы сына перевели на спокойную штабную работу. Если Джинни являлась домой к пяти, то до прихода Гарри успевала сладко выспаться… Но, практически второй человек на заводе, она часто работала допоздна. Ей это даже нравилось, она привыкла чуть задирать свой уэверслеевский веснушчатый носик. И радовалась: опоздает к ужину – избежит подколок свёкра. И ладно бы он только проверял её знания по химии и ехидничал:
– И как они мороженое делали, пока лисёнок по качеству не пришёл?
Это рыженькую мало трогало. Но Джеймс каждый Божий день начинал:
– Где ж твой королевич недомедальный? Опять пошёл мировую революцию делать, да куда ни сунется – очки мешают? Ты с ним построже. Ты топ-менеджер, а он даже ещё не прапорщик! Люди звёзды на погоны получают, а он – в лоб! Хоть ты этого Летова окаянного Шакирой разбавила! Не грусти, Джиневра, отхлебни – сами делаем!
Он наливал в рюмку чего-то ультрамаринового, настоянного, видимо, на синих листьях по рецепту со времён ещё планеты Бредамода. Но тут вступалась Лили:
– Джеймс, мы детей не портим!
Словом, Джинни привыкла прятаться на их с Гарри половине, ждать там любимого. Тёмной зеленоглазой тенью он пробирался прямо к ней, когда совсем поздно, когда и пораньше… И набеги за едой на кухню они устраивали обычно посреди ночи. А потом возвращались к себе, в душистую темноту, населённую осколками музыки… И ранним утром Джинни исчезала, как майская роса. Будить Гарри ей было, как правило, жалко.
* * *
Покои учительницы мугловедения в древнем замке “Хеджхогвартс” были точной копией Настиной квартиры на Малюси – Северус исполнил её желание. И сейчас Настя Камышева сидела на кухне, допивая четвёртую чашку кофе. За окном тихо рассветало, и первые лучи казались твёрдыми в синем сигаретном дыму. Настя морщила лоб и постукивала босой ногой по линолеуму. Потом вдруг вскочила и на цыпочках, по единственной из тысяч лестниц пошла в подвал – в святилище Злея.
Северус тоже не спал. У него в пробирках и колбах совершались какие-то таинства.
– Сева! Знаешь, где Анчоусов?
– Где? – Зловредус высунулся из лаборатории – и тут в полумраке полыхнуло зелёным.
Настя упала на ковёр замертво.
Глава 39. Не задушишь, не убьёшь!
Ике минуло двадцать пять. Уле – двадцать один. А у них уже завелась дочка, девица довольно взрослая и очень самостоятельная. Биологический возраст её определили лет в пять (человеческих, конечно, не ежиных). Но духовно она была старше. Чего-чего под землёй не наслушаешься… Юлианну Рихардовну интересовало абсолютно всё. А в частности – вечно ли ей ходить в колючей шубке. Улю как знатока сказок такой вопрос нисколько не затруднил:
– Вырастешь, полюбишь человека – и сама человеком станешь!
Юля повела чёрным носиком и фыркнула. У неё пока что не было ни малейшего желания ни расти, ни влюбляться. Жить было неплохо и в иголочках. Зато очень хотелось везде успеть и во всём поучаствовать. За долгие годы сидения под землёй в ней накопилась дикая жажда действия. Правда, не слабее была её любовь к обретённым родителям. Поэтому гадости в стиле Питера Пэна – удрать из дому на какой-то там остров – ей даже в голову не приходили.
* * *
Вот стоят на краешке сквера, что на Таганской площади, линией, цепью, стеной стоят, ребята из разных молодёжных организаций и просто сочувствующие, как Заботины. Но сейчас все они – одно. Реют в мальчишеских руках три красных знамени. Почти задевают буржуйские машины, которые в этом месте заворачивают во множестве. Сидящие в машинах злятся и едва не врезаются в тротуар! Зато с троллейбусной остановки напротив, откуда едет к себе на окраину рабочий люд, время от времени показывают пикетчикам Рот Фронт. У каждого в цепи – по плакату. И не смолкают над площадью медно звенящие лозунги. Сегодня – тридцатое декабря, день рождения Страны Советов. И стена встала здесь, чтобы напомнить людям, закрутившимся в предновогодней суете: СССР – империя добра и справедливости! В ней не было бездомных, безработных и неграмотных. Ей сдались орды Гитлера и страшные болезни. Она указала человечеству путь к звёздам. А если и голодали люди в этой империи – так все вместе! У Ульяны в руках плакат: “СССР – общество равных возможностей для всех”. Ей хочется добавить: кроме сволочей. Коммунизм она понимает так: это общество, в котором у честных есть все возможности быть честными, а у нечестных – никаких возможностей жульничать. Уля перестаёт на время скандировать – боится сорвать голос. Косится на мужа, стоящего рядом. У него на плакате написано, кажется, как раз про Победу. Уля точно не скажет. Она глядит в его лицо, дышащее волнением и молодым задором. И думает, не в первый раз, нежные свои мысли: “Вот такой он настоящий – такой же, как мы все!” Ульяне хочется просто зацеловать Ришиньку – но это нельзя. Не потому даже, что при честном народе, а потому, что в строю.
К пикету подходит бабка в шубе. На лице у неё слой косметики в палец толщиной. Вместо мозгов – телевизор. И она тщетно делает вид, что очень довольна жизнью. Конечно, она несёт что-то там про очереди. Как будто это мировая трагедия. Как будто лучше, когда прилавки ломятся, а в кошельке и, следовательно, в холодильнике шаром покати. Конечно, она обвиняет коммунистов в нежелании работать. Уля это слышит уже примерно в пятый раз и всё дивится дикости. Ну неужели непонятно, мы-то как раз очень хотим работать! Причём, что характерно, на Родину и на себя, а не на чужого дядю! А вы вот ходите в мехах за счёт тех, кто просит милостыню в переходах! Конечно, бабка заводит панихиду по миллионам, миллиардам, секстилиардам невинно убиенных. Возражают ей лениво и весело. Не для того, чтобы убедить, ибо это бесполезно, а для того, чтобы щёлкнуть по носу. Бабка заканчивает изумительным вопросом:
– Кто вам платит?
На это даже не пытаются отвечать. У кого доллар вместо сердца – тем не понять, как это: быть готовым заплатить самому, лишь бы здесь постоять…
– Ведь как в тюрьме жили… – тужится бабка из последних сил.
Тут Уля не выдерживает и орёт сорванным голосом:
– Ну, не знаю, кто в тюрьме, а мои родные жили в раю!
Дроздов, в “гражданке”, грозит ей пальцем. Улыбается Ике и поворачивается к своей Анюте.
Уле доставалось и потом. Но она по сей день продолжает считать себя морально правой: бабку-то прогнала она! Та убралась с видом, претендующим на скорбное достоинство, сокрушённо качая головой. Обе стороны расстались, продолжая взаимно считать друг друга идиотами.
* * *
Гарри и Джинни, как последние муглы, ехали на пикет на метро. В Москву их привели не тайные нити расследования, а просто дружба и причастность к выигранному этапу. Конечно, Паттеры заверяли русских друзей, что попадут на Таганку своим ходом. Но всё-таки Москву они знали плохо и вместо Таганской аппарировали на Таганрогскую, на глухую окраину. Еле добрались до ближайшего метро.
А когда они уже подъезжали к Таганке, прицепился к ним какой-то молодой, хорошо одетый и наглый:
– Чувак, если ты косишь под Паттера – так на фига ж тебе во лбу звезда?
– Да будет тебе известно, – выдал на одном дыхании молодой аврор, – что Гарри Паттера давно превратили в котёл для ядов. За подпольную коммунистическую деятельность.
С тем он и Джинни пошли из вагона.
– Типун тебе на язык! – в ужасе пискнула рыженькая.
После, чтобы снять заклятие, им пришлось долго и взасос целоваться под колоннами “Таганки-кольцевой”… Потому и на пикет опоздали.
– Рот Фронт, товарищ Жданович!
– Рот Фронт, товарищи кошки! Вы элементарно вычисляемы по глазам. Но как вы догадались в Крыму, что это я?
– Твоя мама рассказывала моей ещё до твоего воскресения: Рихард Зоргфальт – тот, кто босиком исходил весь свет. Я почему-то сразу об этом вспомнил, когда увидел, как ты идёшь по кромке воды… Правда, плохо быть легендой?
– И не говори!.. Как это в песне поётся: сперва убьют, потом увековечат, а после обязательно забудут! Расскажи лучше, как дела на втором фронте.
– Ну что, весь наш круг, кроме пока что Рона, вступил в партию. Это уже не АКСО, а Ком – Маг – Интерн!
– Это какой, третий и три восьмых? – просто Улю кольнула зависть.
– А хоть бы и так, лишь бы не Четвёртый! Так вот, Рона допустили к испытаниям, потому что он поймал Флёр Делакёр. Закинул сети в синее море, на уху, там куча рыбы была, но эту он узнал. Посадил в банку – и в министерство. И по-моему, она сама шла в руки. Она рассказала всё, что знала. Только она не знает, где Анчоусов. Зато она призналась, что продала немецкому концерну рецепт борьбы с конкурентами. Я с ней был в мугловой полиции, дело заварилось. Посмотрим, какую часть себя они отдадут под нож, чтобы на плаву остаться…
– Рот Фронт, Гарри, не судом их надо, – подходит к ним Дроздов. – Не мне тебя учить, какими лягушками их забросать. Здравствуйте, мадам, это вы Джинни? Рад познакомиться. А китайский десант, стало быть, своё отлетал?
* * *
Минут за двадцать до конца мероприятия приходит-таки, с колючей внучкой в мешке, Мирослава. Её никак не удавалось уговорить, что вовсе она впечатления от строя молодых и красивых не испортит. Но пищала Юля, пищала и выпищала хоть треть сказки. Родители ежонка не брали – руки, мол, будут заняты…
А Мирослава и сама рада, что пришла. Она смеётся, и скандирует, и просит подержать знамя. В частности, для того, чтобы серьёзный белокурый парень смог погреть руки. В это время маленькая уже сидит на чьих-то свободных. Народу ведь больше, чем плакатов, и подмены идут всё время.
– Это мой ребёночек – маленький Зоргёночек! – объясняет Уля под восторженный писк девчат.
К счастью, переполох длится недолго, и всё входит в колею. Юля здесь, кажется, счастливей всех. Ей всё сверху видно. На груди у неё золотая “Аврора”, приколотая мамой. А её, Юлькиных, родителей знает каждая букашка…
– А кем ты будешь, когда вырастешь? – задают ей вопрос из неизбежного “джентльменского набора”.
Юля фыркает. Ну можно ли спрашивать такие глупости?
– Конечно, коммунистом! – отвечает она обиженно.
* * *
Спустя ещё дней десять её родители пишут заявления в партию. Не в ту, конечно, что ушла на небеса. Да Рихард из той и не выходил никогда. Но уж в какую есть. Дроздов задумывается:
– Может, и мне? Я всё ждал воссоздания КПСС, с тех пор, как попал под начало Стаса, да, видать, не дождусь…
– Решайте, – говорит секретарь первички. – Самое главное – Анюту воспитывайте. С ней с нуля надо начинать. А она за вами в огонь и воду… Уля, за Сону отвечаешь ты!
– С ней проще, – улыбается Ульяна. – Про брата её все небось слышали? Ровесник перестройки, а сбежал из дому и прибился не куда-нибудь, а сначала к поисковикам, потом к пионерам!
– Вот такие нам и нужны! Пассионарии, разорви их кобыла! – выпаливает заводила одной из ребячьих организаций. – Беспокойные сердца, по-русски! Но с Соной осторожно – она ещё не живёт, а только воскресает…
Все знают, но никто не хочет говорить, что Сона в последнее время зачастила в редакцию “Тигрового глаза”… Ика вздыхает из глубины души:
– Вот примут меня – опять в Крым поеду! Гонят врачи толстой палкой, отдохните, говорят. И редакция туда же: напишите нам историческую книжку!
Глава 40. Рыба по-пражски, ёж по-польски
Осенний вечер, месяца за три до пикета. В пражском офисе радио “Свобода”, внутри стены, сидели парень с девчонкой.
Флёр нещадно накручивала на пальцы чудесные пряди волос:
– Не покидай меня, Жорж! Не покидай!
– Глупая, уходи на дно, иначе погубишь меня и себя. Уходи в океан, говорю! А я перехожу с магического фронта на мугловый, где меня забыли. Адмирала Анчоусова больше нет.
– Жорж, найди меня! Найди меня в океане!
Черноглазый её уже не слышал. Аппарировал куда-то…
…В роду у Флёр Делакёр были не только вилы, но и муглы. В их числе – один известный историк-антисоветчик. Колдовская родня Флёр с ним не кланялась. Но сама девочка его очень любила.
Дяденька историк тайно от родни катал маленькую ведьмочку на плечах и частенько таскал в старый, мюнхенский ещё, офис “Свободы”. Там девочка пропитывалась пропагандой.
А поскольку Флёр обладала сверхъестественными способностями, то быстро познакомилась с теми, кто жил в стене. Мари Визон всегда смотрела на ведьмочку с нежностью:
– Красота и гордость! Оставайся такой – и ты добьёшься всего, чего я не добилась!
Но таинственная монахиня ошиблась. В стене иногда появлялся её сын, старше Флёр лет на восемь, с лицом Иржи Гарамунда и пустотой на месте сердца. И коса юной вилы нашла в его лице на камень.
Несколько лет Флёр молча страдала по Жоржу, в то время как у ног её были толпы поклонников… Кончилось тем, что в пустой студии, прямо на грязном от лжи столе, под источающими яд микрофонами, восемнадцатилетняя ведьма отдала свою честь. В то самое время, когда Рон с Гермионой только начали бродить по лесу и вспоминать её, Флёр, незлым тихим словом.
Для Жоржа она была одной из многих. Тихой пристанью, птицей, летящей по первому зову. Когда он взял её в дело и она спала на подушке в его капитанской каюте – это было ни с чем не сравнимое счастье.
И ведь она сделала всё, что велел адмирал – охмурила рыжего Рона и нашла дорогу через огонь! Слишком резким было падение.
Ночью Флёр бросилась во Влтаву. Молила ад, чтобы пресная вода убила её, летучую рыбу, прежде чем она доберётся до моря. Но судьбе было угодно, чтобы она попала в сеть, закинутую Роном.
Нет, выдавать Жоржа её не заставило бы никакое исповедальное зелье. Но она действительно не знала, где он…
* * *
Мартовский день начинался отвратительно. В плеере сдохли батарейки. В почтовом ящике ничего не обнаружилось. На улице валил липкий снег, под ногами хлюпала мокрая каша. Уля на всех обиделась. Решила со злости махнуть вечером на “красный” концерт – всё легче станет…
Студенческие каникулы она провела с Икой в Крыму. Но с тех пор минул целый месяц. А Рихарда ждать ещё столько же… Хорошо Юле – висит на отце как приклеенная и горя не знает. Того гляди, забудет, как выглядит её мать…
…На место сбора в метро Уля опоздала. Как идти, она, впрочем, помнила. Но сидеть пришлось не со своими, а там, где нашлось местечко.
Скоро Улины обиды растаяли как снег. Она с воодушевлением вскидывала руку Рот Фронтом, подпевала вместе с залом: “Да здравствует Красная Армия, шагающая в ногу с историей!” В антракте не тронулась с места. Шелохнуться боялась, чтобы не разрушить впечатление.
Но его разрушили извне. Парень, сидевший рядом, вдруг обратился к ней:
– Девушка, вы никогда не были в Польше?
– Что? Нет, не была, – у неё на секунду потеплело на сердце. Она перевела взгляд на собеседника. И мгновенно подвела его под рубрику “роковой мужчина”. Тёмные волосы, чёрные глаза, улыбка-молния… – А почему вы меня об этом спрашиваете?
– А у вас на лице крупными буквами написано!
– Логично. Мои предки – поляки, сосланные в Сибирь.
– Нет, мои из Польши не выезжали. Я в Москве учился, а как к себе вернулся – матка боска! Деревня живёт первобытно-общинным строем. Я вступил в Компартию и дико поехал сюда – обмениваться опытом. Думаю вот – остаться или не остаться? Даже не знаю, где сложнее работу найти…
– Этого я тоже не знаю. Сейчас и всё так: то есть что, то сразу нет… А как вас звать, если не секрет?
– Почему секрет? Ежи.
– Класс какой! Меня в детстве звали “ёжик”. А вообще меня Ульяна зовут… Тише! Начинают!
После концерта знакомые девчонки спрашивали Улю:
– Что это за киногерой с тобой сидел?
– Польский коммунист. Я его в клуб приведу!
* * *
Профессор Злей наматывал на палец тонкую золотую нить – из пышной причёски Насти Камышевой. Со дня её трагической гибели минуло уже четыре месяца. И всё это время Северус не выходил из лаборатории.
Не хотела Настёна, не хотела в министерскую комиссию… Потом, конечно, втянулась, ночами сидела на кухне за фолиантами по магической истории, настраивая мозги на непривычную волну. И – решение загадки стоило ей жизни.
Ведь это ж суметь надо, люди добрые – Авада Кедавра на расстоянии, да ещё в надёжных, как скалы, стенах “Хеджхогвартс”! Скоты, не ждите пощады!..
Северус знал точно: его белая тигрица может быть на любой планете Вселенной, кроме своей родной Малюси. И, по общепринятому мнению, воскресить может только коммунист сочувствующего. Но Зловредус всегда шёл только своей дорогой. И Настя тоже. Потому и сидел профессор взаперти, и пытался в воздухе комнаты, в вещах, что остались после Анастасии, разыскать энергетические крупинки, частички её души. Выловить такие же в эфире, протянуть связь через световые года…
Министерство умирало от желания узнать, о чём догадалась Настя. Но Зловредуса никто не торопил. Все знали: он может такое, что не под силу никому…
* * *
В одном из “красных” кружков шло собрание. Кружок был клубного типа, да к тому же не имел своего помещения. Поэтому собирались на квартире. Размещались кое-как на старом диване – по бессмертной системе “бочки в селёдках”. В былые дни Уля много часов высидела здесь на коленях у Рихарда. Сейчас здесь была другая сладкая парочка: Дроздов – здесь не майор, а просто Миша – и Анюта. А подле Ульяны сидел Ежи. Все девчонки, кроме Анюты и Соны, нет-нет да и глядели в его сторону…
Народ в кружке был очень разный. Гость из Польши заинтересовал всех, но кого в положительном смысле, а кого и в отрицательном. Руководитель кружка долго задавал Ежи подколочные вопросы об отношениях Польши с Россией. Тот уверял, что нормальные люди в его стране спят и видят дружбу с Россией. И что если польское правительство ещё раз вздумает требовать извинений, тем более денег, за Катынь – он, Ежи, первый выйдет к посольству с плакатом. А то и с чем похуже…
…На другой день Уле позвонил Дроздов.
– Знаешь, что-то не понравился мне этот Ежи. Такое чувство, что он ко всем нам хочет подлизаться. И что он такой же поляк, как я испанский лётчик.
– Да ну, Миша, мне с ним не детей крестить! У меня свой муж есть!
Однако на всех последующих мероприятиях Уля и Ежи держались рядом. Говорили и не могли наговориться… А Дроздова вскоре после того разговора услали в Подмосковье – распутывать какое-то дело.
* * *
Уля часто думала о черноглазом, оставаясь одна. Слишком часто. И ей это совершенно не нравилось. Вон, Лерка Заречная тоже пошла за болотным огнём. И всего через пару месяцев со скандалом развелась. Оказалась на улице, говорят, ступила на дурную дорожку… Может, стоит брать пример со Стаса Сметанина?
* * *
– Сона, меня никто никогда так не поймёт, как вы. Ваша дружба – это дар судьбы. Но просить большего – уже кощунство. Вам двадцать, а мне пятьдесят.
– Знаете, мне кажется, что мне уже сто. И я ничего не прошу. Счастья нет!
Этого разговора Ульяна, конечно, слышать не могла. Но о многом догадывалась и ломала голову: стоило ли им подстрелить на взлёте свою горькую осеннюю любовь? Жена Сметанина – не стерва, конечно, обычная глупая курица. Между ними – тот самый худой мир. И были бы у них ещё дети! Понятно, Станислав боится сплетен, ибо ходит в этой жизни по канату. Но кому надо – наврёт и на пустом месте. А они любят друг друга – Сона и Стас. Может, конечно, они и правы. Может быть… Они жертвуют всем – а она, Ульяна, ищет, что ли, добра от добра?..
Уля принималась перебирать в памяти всё, что было между ней и Рихардом – в этой жизни и прошлых. Но почему-то не помогало. Лезла в голову одна, наверное, несправедливая мысль: “Ика и Юлька… Они друг к другу ближе, чем ко мне”. В роль матери Уля вообще вживалась с трудом. Не родила она Юльку – может, всё дело в этом? Ика… Она его и не видела почти в последние месяцы. Даже когда они были вместе между больницей и санаторием – он возился и возился с Юлькой…
– Ришинька… – напоминала себе Уля. А память подсовывала Ждановича в тёмных очках и с козлиной бородой. И снова рисовала Ежи…
– Да никогда, никогда, никогда! – шептала Уля в темноту. И кусала губы чуть ли не в кровь…
На козыре плясал совершенно неприкаянный, одинокий Пика. От него на душе становилось ещё хуже…
Глава 41. Магрибинец
Ежи носился с идеей погулять под Москвой по коммуникациям.
Уле идея нравилась. Это предлагал им с Икой ещё Дроздов – проводить такого рода учения… Но ни Зоргфальта, ни Дроздова в городе не было. И у Сметанина “горел” очередной номер. А больше никто идею не поддерживал.
– Очень нужно лезть под землю, – воротил нос руководитель кружка, – когда можно сесть на электричку и доехать до какого-нибудь красивого монастыря!
…Кончилось тем, что Уля с Ежи полезли под землю вдвоём.
Вернее, нет: сначала с ними пошли ещё Сона с братом. У красавицы армянки был кое-какой опыт по части подземных ходов. Но всё равно ей скоро стало тоскливо и неуютно. И Арташес, в своё время тоже всласть здесь побродивший, вынужден был вести сестру наверх где-нибудь поближе к дому. Уля не хотела их отпускать, но пожалела Сону.
…Вдвоём они долго бродили по лабиринту. Ежи вёл Ульяну так уверенно, словно родился под землёй.
– Ты никогда не учился в разведшколе? – вдруг спросила Уля.
– Чего я там не видел? Мы в университете так с занятий удирали!
Глаза его блестели как всегда – впрочем, в полумраке трудно было разобрать. Слова Дроздова вспомнились и пропали…
* * *
Молодые люди выбрались наверх где-то за городом. Развели костёр. Растопили в котелке снегу. Обжигаясь, пили чай и не глядели друг на друга.
– Уля, – наконец нарушил молчание Ежи. – Ульянушка!
Она взглянула на него в упор.
– Я не поеду в Польшу. Я ночей не сплю из-за тебя.
– Я тоже, – сказала она глухим голосом. – Но так же нельзя…
– Отчего же? Идзь до мне…
– Я так не могу, Ежи. У меня кольцо на пальце и партбилет на груди. Я сначала поговорю с Рихардом. Честно расскажу ему всё. Мне будет больно это делать. Но я сделаю. И знаю: он меня отпустит, лишь бы я была счастлива. Потерпи день… Ну самое большее – два.
– И даже не дашь поцеловать руки?
– Руку дам. Но будь пока доволен тем, что есть.
Её царапнули собственные слова. Так любил говорить Рихард, когда они ещё не были женаты…
* * *
Ульяна долго не могла приняться за письмо. Но Рэмзи как чувствовал – позвонил сам. Услышав в трубке его голос, она только и смогла вымолвить:
– Ика… – и разрыдалась безутешно.
– Что с тобой, что случилось? – долго спрашивал Рихард.
– Рэмзиюшка… Дай мне развод!
Ика молчал до тех пор, пока не услышал предупредительный сигнал. Тогда кинул жетон. Сказал:
– Погоди, пока я не вернусь. Убедись, что тебе в самом деле этого хочется… Я люблю тебя.
И положил трубку.
…Вечером Уля огорчила ещё и маму. Долго плакала, как в детстве, лёжа с ней рядом.
– Я свинья, да? Козлиха?
– Не козлиха, а козочка с колокольчиком. Что тебе сказать? Всякое в жизни бывает. Но, по-моему, всё это слишком внезапно стряслось, чтобы быть настоящим. Я скажу, как и Рихард: подожди. Успокойся, и пусть отделятся плевелы от козлищ…
* * *
Уля с Ежи опять и опять гуляли под землёй. До приезда Ики оставалось несколько дней.
– Чего уж там, – в который раз начинал Ежи. – Если до сих пор не передумала – за три дня уж точно не передумаешь.
– Ты, ёжиковый мой, давай всё-таки будем честными!
Они сидели в комнате, которую выделили Ежи какие-то его друзья. Комнат вообще было много – но они в квартире одни.
– А если завтра взорвётся этот дом? А если у меня умрёт кто-нибудь в Польше?
– И вообще Солнце остынет через пять миллиардов лет… Знаешь, ты, по-моему, троцкист. И логика у тебя порочная. И не надо на меня такими глазами… Я же умру!
– А кому это надо? Я тогда тоже умру. Уля, Улинька! Королевна! Идзь до мне, чтобы жить нам обоим! Давай забудем про завтра. Теперь… сейчас хорошо тебе? Хорошо?
– Родной ты мой… Боль моя и радость…
Она уже сидела у него на коленях. В угасающем сознании мелькнула мысль: “Господи, слова-то все бэ-ушные…”
* * *
Уходили, по привычке, подземными коридорами. Пересекали город наискось…
– Вот над нами Кремль, – пояснял Ежи.
– А зачем здесь столько банок валяется? – Уля пыталась отвлечься. – В прошлый раз не было…
– А там белый порошок – не гексоген, так сибирская язва. Они здесь его копят, а потом подкидывают всем, кто им не нравится.
– А ты-то откуда знаешь?
– Просто знаю – и всё.
Он притопнул ногой по полу. И рванул туда, откуда они пришли.
– Ты чего? Нам разве не вперёд?
– Впереди тупик!
Уля пошла за Ежи. Но их уже разделила решётка, бесшумно выросшая из пола…
Ежи протянул ей руку через решётку:
– Счастливо оставаться!
Не дождался никакой реакции, повернулся и ушёл.
– Знай, Аладдин, я твой дядя! – с горечью сказала Уля. Села на пол и заплакала.
Часть шестая. Последняя война
Глава 42. На кончике иглы
Гермиона Грэйнер заканчивала в древних стенах “Хеджхогвартс” свою диссертацию: “Передвижение во времени в обе стороны. Теория и практика”. Выкраивая время между комсомольскими делами, ходила на станцию, с которой они когда-то попали в Вологду. Отслеживала закономерности – если были таковые в шальном кружении биополей. И всё пыталась отправить письмо вологодской Тане.
Однажды, разбираясь у себя в столе, Гермиона нашла крылатку, надписанную по-русски. Что за новости? Обратный адрес – Вологодская область, Андреевой Татьяне… Почему лежит в столе непрочитанным?
Поразмыслив, комсорг вспомнила. Это письмо сова сунула ей в руку в тот самый, далёкий уже, день, когда у неё, Гермионы, с ночи кололо сердце. Да ещё великан Рубеус, привратник, накануне вечером получил в лоб молнией. Правда, Рубеус был очень большой, а молния маленькая, так что ничего ему не сделалось.
Трудно было сказать, кто из бесчисленных учеников “Хеджхогвартс”, отрабатывавших на школьном огороде “наряды вне очереди”, нарушил слово. Но Гермиона сразу приняла на свой счёт. Поэтому и сунула письмо не глядя в стол.
А через пару минут к ней прибежала Джинни и, задыхаясь, рассказала: Рон найден на крымском берегу, и жизнь в нём еле теплится…
Итак, письмо нашлось. Написано в нём было, в частности: “О чём ты, Гермиона, какие “новые русские”? Когда вы у нас были, мы второй год восстанавливались после великой битвы между Добром и Злом! Всё лежало в руинах, но ни одной чёрной души на Земле уже не было”.
Ошалевшая Гермиона показала это письмо своей наставнице. Минерва долго его изучала и сказала наконец:
– А чему удивляться? Ты вот справедливо не любишь прорицание, потому что очень уж ненадёжная наука. Ты предсказываешь будущее, каким оно было бы при сегодняшних обстоятельствах. А в следующую секунду случится что-нибудь такое, что всё переменит… И я не поручусь, что всё будет так, как описала твоя подруга, то есть что скоро будет Армагеддон и что мы его выиграем. Так что ребятам ни слова.
– Но готовить я их буду! – вскинула голову Гермиона.
* * *
Бафомет, он же Жёлтый Дьявол, снял с доски ещё одну красную фигуру. Воинство Света редело, но как-то медленно и обратимо.
– Ох, все эти тёмные агенты, слишком много им для себя надо! Да и те, кто въявь на ад работают – не лучше. Как бы самим не пришлось трудиться…
* * *
“О, если ты разлюбишь, так теперь…”
Рихард пел это по-английски, чтобы не поняла Юля. Запер в стол рукописи.
Принял лекарство – читал дочке сказку про кота Ваську. Как он вообразил себя великим волшебником только потому, что научился превращать всё и вся в мышей. И какой переполох из этого вышел. И трудно сказать, кто больше наслаждался этой бесхитростной историей…
Но Юле так и не пришлось узнать, чем закончились приключения кота. Голос отца оборвался на полуслове. И маленькая, испуганно подняв глаза, увидела, что его, Рихарда, больше нет в комнате.
От страха Юля громко разревелась. И плакала в пустой комнате, пока не обессилела и не заснула прямо в кресле…
Она уже не слышала, как влетела в окно её другая бабушка, Нина, и прижала её к себе…
* * *
А всё это подстроил Пика. Наскучило ему без толку плясать – пошёл да нажаловался злой колдунье Капиталине (от слова “капитал”). Старшей дочери Жёлтого Дьявола. Одной из самых страшных колдуний мира.
– Хочешь ослабить “красных” – укради знаменитого Зоргфальта! – так сказал колдунье бывший чёрт. – Он сейчас подрублен и легко дастся в руки, – по правде говоря, Пика надеялся, что когда Ежи неминуемо бросит Улю да ещё Рихарда она потеряет – с горя может и на него, старого чёрта, обратить внимание…
Капиталина оказалась сговорчивее, чем ФСБ-шники. Обещала Пике награду и немедля вылетела в санаторий.
Там она превратила Рэмзи в булавку. Раньше, чем он и его дочка успели ощутить холод от незримого присутствия зла. Приколола на грудь остриём от сердца и полетела к себе.
К чести Рихарда, булавка из него получилась ужасно острая и колдунью несколько раз уколола.
Глава 43. Боевые приготовления
Всё это безобразие увидел случайно с небес Ян Карлович Берзинь. Наблюдал, кусая губы от бессильной ярости.
Метнуть молнию было нельзя. В безоблачном небе мгновенно грозу не соберёшь. А и соберёшь – поразишь вместе со злодейкой Рихарда…
Старик смог сделать только две вещи. Во-первых, послать Нину Семёновну на выручку к Юле. А во-вторых, разыскать Ульяну.
* * *
Уля не заметила, как Берзинь оказался рядом с ней. Ему пришлось долго её тормошить, прежде чем она подняла голову. Первые её слова были:
– Ян Карлович, возьмите у меня партбилет!
– Нашла время для глупостей! Ика в плену у дочери Бафомета! И за тобой сейчас придут! Впаяют поджог рейхстага!
Старик ударил ладонью по своду туннеля. Потолок расступился. Берзинь взял Улю за руку и вместе с ней взлетел.
– Господи! Куда она его дела? – спросила Ульяна, вместив наконец эту мысль.
– Не Господи, а Советская власть! Я тебя сейчас отнесу – к сожалению, это всё, чем могу служить. Это не очень красиво с моей стороны. Но – объективно – армия Света сейчас слабее армии Тьмы. И только потому, что большая часть живых ещё не прозрела. Зато ты в одиночку сильнее Капиталины. А вдвоём с Рихардом вы сильнее всей нечистой силы, что есть сейчас в её логове. Худо будет, если они кликнут на помощь весь ад… Прилетели, Эльса!
Старик опустил молодую женщину перед входом в страховидную серо-зелёную башню-новостройку головокружительной высоты:
– Московский офис адских сил! Благословляю, дочь моя. И жалею, что там, внутри, могу только помешать…
– Да не волнуйтесь, Ян Карлович! Это в конце концов моё личное дело!
– Ошибаетесь, товарищ, это дело общественное, – Берзинь невесело улыбнулся. – Но это – бой живых! Мужайся, я слежу за тобой сверху и в случае чего что-нибудь придумаю!
* * *
Колдунья Капиталина очень хотела бы переименоваться в Империю – “как высшую стадию” [8]. Но папаша Бафомет не разрешал. Империей был и Советский Союз, и даже его обломки ещё сопротивляются…
Обстановку на фронтах в аду представляли не хуже, чем на небе. И не нашествия светозарной рати боялась Капиталина, но отчаянной девки Ульянки. И, сидя под самой крышей башни, спешно наполняла её сверху донизу сюрпризами.
Покончив с этим, колдунья хлопнула в ладоши, призывая подручного. Злого духа батьку Опарыша. Последнее время он со своей бутафорией был у дочки Бафомета в фаворе.
– Эй, ты! Сегодня будешь Рихардом Зоргфальтом!
– Как, прекрасная королевна? Тем, кто сумел покорить ваше сердце?
– Дурак! – Капиталина ударила его веером, но не по руке, а по лбу и так, словно орудовала метлой. – Сюда может прийти девка Ульянка, которая покорила сердце Зоргфальта. Если, конечно, её не остановят мои ловушки в нижних этажах. Так вот, когда и если она доберётся до зала под нами – ты, под видом её дружка, расскажи ей, что безумно соскучился и желаешь её прямо сейчас. Она не сможет отказать. А взяв её тело, ты возьмёшь и душу. Просто положи ей руку на грудь, туда, где сильней всего бьётся сердце… И тогда мы покорим-таки мир! Ведь душа такой молоденькой коммунистки – это посильнее, чем былинный цвет-папороть, яркий, как пламя! И тем дороже от того, что она однажды оступилась.
– А-а… – Опарыш понял далеко не всё, и волновало его только одно: – Слушай, хозяйка, а она хорошенькая?
– Кто, девка Ульянка? Ух, любострастный прыщ! – необидно выругалась колдунья. – Она польских кровей – этим всё сказано. Останешься доволен. Ну, закрой глаза и открой глаза! Сегодня ты – Зоргфальт!
Глава 44. Лабиринт
Уля вошла в башню, отвратительно блестевшую и стёклами, и стенами – и оказалась в первом зале. Он напоминал чертоги Снежной королевы. Ледяные стены и разбросанные в беспорядке глыбы льда. Но на этих глыбах и внутри них, как в витринах, лежали самые жуткие существа, когда-либо жившие на Земле. Змеи, громадные пауки, зубастые глубоководные рыбы…
В первую минуту Уля сама похолодела, как в ночном кошмаре. Так было задумано Капиталиной, но – не на ту напала! Присмотревшись повнимательней, Ульяна так и рассмеялась:
– Ох, и нашли же вы чем меня пугать – какими-то сушёными тварями! Было бы вам известно, я ещё до школы исходила вдоль и поперёк Зоологический музей! И сейчас не отказалась бы тут погулять, будь у меня побольше времени!
Уля ловко заскользила по зеркальному полу к лестнице, ведущей наверх. Она была уже почти у цели, когда в глаза ей бросилось красное пятно. Единственный сгусток тепла во всём зале…
Молодая женщина не удержалась, подошла поближе.
И увидела, что пятно – это маленький красный дракон. Совсем плоский, игрушечный, небрежно брошенный у подножия ледяной громадины…
Как он попал сюда, в эту коллекцию мёртвых чудес природы? Уля чуть не подпрыгнула от догадки. Наверное, игрушка должна символизировать побеждённую красную угрозу!
– Ха, мы им ещё покажем! – сказала Ульяна дракончику. Подняла его с пола и прижала к сердцу. – Своих не предаём! Сиди пока, маленький, в сумке! Даст Бог, я тебя своей дочке подарю! – с этими словами она продолжила путь.
* * *
Второй зал оказался совершенно тёмным. Только всё ближе и ближе к лестнице сверкали чьи-то зловещие глаза…
– Пошли вон! – крикнула им Уля. – Сейчас партбилет покажу!
Обычно она грозилась по-другому: “Сейчас товарищу Зоргфальту скажу!” Но сейчас ей приходилось рассчитывать только на себя.
Лучше всего было бы захлопнуть дверь и броситься сломя голову вверх по лестнице. Ну а что, если Ришинька где-то в этом зале? Боя с чудищами не миновать…
Это пронеслось в Улиной голове за те несколько секунд, что глаза летели ей навстречу. Ощупью разыскивая в сумке свой главный документ, молодая женщина показывала в темноту язык… На что она надеялась?
Видимо, на то самое, олицетворением чего был маленький красный дракон. Ибо в какой-то – единственно нужный – момент он, игрушечный, вырвался из сумки. Вырос на глазах и принял на себя удар того непонятного, когтистого, крылатого…
Вспыхнул яркий свет, и Уля зажмурилась. А снова открыв глаза, увидела, что стоит у входа в совершенно пустой зал. Ноги у неё подкосились, и она в изнеможении присела на ступеньку…
– Маленький, маленький красный дракон! Ты отплатил мне сторицей – да примут душу твою небеса! А я ещё минутку посижу и пойду…
Лёлька-Всё-Сразу возносилась в эти минуты к небу. Она стала валькирией…
* * *
В третьем зале жену разведчика перестали пугать и попытались подкупить. Это было похоже на самый что ни на есть супер-гипермаркет, но с приятным отличием в сторону бесплатности. Тут можно было бы застрять надолго. Даже если просто глядеть на каждую вещь, убеждаться, что дрянь, и идти дальше. Так обычно бывало с Улей в переходах, застроенных ларьками. Но сейчас ей казалось: одна минута здесь – и она, Ульяна Заботина, покроется липкой паутиной, змеиной кожей, утратит бессмертную душу… Да и нечего ей, Уле, здесь делать. Уж за кого она спокойна в отношении шоп-лихорадки, так это за Рихарда, как и за любого настоящего мужчину…
…Дальше было ещё много чего, о чём сама Уля не могла впоследствии связно рассказать. Где-то она пробиралась между огромными колючками, торчавшими прямо из пола. Где-то указала дорогу на волю полному залу мышей, напиханных туда девке Ульянке на страх… Ещё где-то, кажется, ей предлагали власть над всем миром на постыдных условиях… Ульяна смеялась, злилась, торопилась и чувствовала себя, по собственному признанию, как в компьютерной игре, которую впервые для себя открываешь.
– Ну не было у меня ощущения реальности! Только одна мысль, за которую держалась: Ику отдайте мне… А вообще – жаль, что некому было на плёнку заснять! – так она рассказывала много времени спустя…
Глава 45. Золотые нити, грязное золото
– Настя? Настёна! Настюша!!!
Зловредус Злей водил тонкими пальцами по золотым струнам, сплетённым из Настиных волос. Боялся спугнуть призрачный голос, звучавший в этих струнах…
– Сева! Я жива-здорова, а Анчоусова не поймали?
– Нет. Ты где?
– Какая-то совершенно первобытная планета, все животные ещё в море, крупные, я имею в виду. Леса такие, тепло… Первый раз в жизни не мёрзну. Нет, всё равно мёрзну, потому что хочу к тебе. Так что, никто так и не догадался?
– Да где им, только бы флагами махать…
– Пусть машут, у каждого своя правда. А Анчоусов должен был удрать в Россию. Элементарно, там же нет официальной магии. Только моя информация явно запоздала. Я сколько уже пропадаю? Полгода? Значит, он успел напакостить в России и снова скрыться. Я тут знаешь что поняла? Он ведомый, Анчоусов-то. За ним стоит заговор, охватывающий всю планету Земля. Заговор такого масштаба, что мне, Сева, просто муторно.
– Хочешь, вызову корабль, прилечу за тобой?
– А как ты меня найдёшь? Я, что ли, знаю, что это за планета?
– Ну наколдую что-нибудь.
– Смотри у меня. А то меня до сих пор трясёт, как вспомню, за что тебе дали высший орден. Там же дети были, понимаешь ты, маленькие! А ты ими рисковал.
– Настя, ты неисправима. Я тебе сто раз объяснял, что по-другому нельзя было.
– Политика, чёрт бы её батьку взял! Хоть бы её вовсе не было! А так, знаешь что? Будь я “красной”, не сидела бы я тут под пальмой!
– О-о, будь я “красным”, я бы тебя оттуда вытащил!
* * *
Гарри Паттер, то есть чёрный кот, стоял перед фамильным сейфом в колдовском банке и смотрел в непроглядную пустоту.
Он-таки добрался сюда не с парадного входа, изучив за последние месяцы всю подземную сеть. Пароля он не знал – отец переменил его после той ссоры: “Чтоб на бузу не пошло!” Коту Гарри удалось открыть замок хвостом. Но грязное золото не далось ему в руки. Бывают заговорённые клады, которые можно взять только запятнав себя кровью, которые не хотят идти на благое дело…
Гарри запер железную дверь. Не стоило даже становиться собой. Пошёл, как пришёл, вряд ли отступаясь от своей идеи. Она была в нём, как отрава – пусть они с Джинни прекрасно жили на свои и партия тоже не бедствовала…
Он шёл ощупью, по памяти, стараясь притушить огни глаз. А впрочем – кошки на то и кошки, чтобы ходить где попало…
Так и подумал тот, кто шёл навстречу. Механически сказал: “Брысь!” и продолжал путь.
Кот Гарри тут же выгнул спину и зашипел. Чем-то ему этот человек очень не понравился.
– Не любят меня кошки, – под нос сказал незнакомец. – Зато девчонки… Дай ты мне пройти!
– Перебьёшься, – молодой аврор быстро стал собой. Рубиновый луч из звёздочки высветил лицо встречного, красивое и жестокое. Незнакомое, но тут же ставшее удивлённым:
– Ах, вот это кто! Убийца Крукукума и Мальфуа!
– Адмирал Анчоусов!
– Был некоторое время таковым, – согласился Ежи. – Ну, сейчас я посмотрю, как ты на верёвочке поведёшь меня в полицию! Давай, подходи ближе!
Гарри попробовал сделать шаг вперёд – и не смог. Сознание отметило: “Он колдует как я – одной волей!”
– Ага, не нравится! – Жорж сам шагнул к нему и вдруг споткнулся, словно налетев на невидимую стену. – Что за чёрт? Я старше и сильнее, я, в отличие от тебя, и денежку унесу сейчас чью-нибудь, а ты и свою не смог…
– Зато я коммунист, а ты подлец и жулик! – Гарри чувствовал, как невидимые лучи проникают в голову. Очень неприятно, когда читают твои мысли. Главное – не ронять себя…
– Много тебе с этого радости! Пани Заботина тоже коммунистка вроде как, а её Рихард теперь с рогами!
– А ты ещё и сплетник!
Они оба пытались сдвинуться с места. Но преграда не подавалась ни с той, ни с другой стороны.
– Что же нам, до скончания века тут стоять? – рассердился Жорж.
– Пока кто-нибудь не придёт!
– Сюда могут не прийти никогда.
– Ну и пусть я сгину, но и ты тоже!
Господи, отчего с ним нет Джинни? Отчего она сейчас на работе?
Странно, что рыженькая не слышала этого зова души. Впрочем, к ним в тот день нагрянула инспекция и весь завод поставила на уши…
Глава 46. Маленький хвостик
Долго ли, коротко – а добралась Уля и до предпоследнего зала. Двери в него не было. Лестница вела к крохотному окошку под потолком и там кончалась.
Молодая женщина осторожно заглянула в оконце. И увидела: весь зал засыпан цветочными лепестками, слоем толщиной в добрую половину высоты.
А под окном сидит Ришинька, живой и невредимый, завёрнутый в расшитую простыню. Сидит по-японски на пятках и безнадёжно смотрит прямо перед собой, на свои руки…
– Икочка! Ика!.. – она высунулась из окна по пояс, простирая руки к любимому.
* * *
Опарыш вздрогнул и вскочил на ноги:
– Ну наконец-то ты пришла, свет очей моих, Ульяшенька! – он жадно прильнул губами к её руке. И Уле почему-то вспомнилось не то высокое и чистое, которое она спасала, а то, что было между ней и Ежи…
Она решительно отдёрнула руку:
– Рихард, пошли скорей отсюда! Путь вниз свободен! Лезь в окошко – я тебе помогу!
– Сжалься, о королева революции, и прыгай лучше ко мне! Нам ничего не грозит. Колдунья наверху, варит в котле мою любовь к тебе. Но чем больше варит, тем сильнее я по тебе горю! Сжалься и подари мне себя!
Уля отодвинулась вглубь окна и воззрилась на лже-Ику как на врага народа:
– Нет, ты не Зоргфальт. Или не мой Зоргфальт. Он никогда такого не скажет, тем более во вражеском стане!
– Но, очаровательница, а если сдох медведь?
– По-моему, сдохла крыса! У тебя в голове!
– Пани Ульяна! Не терзай моё сердце! – с этим воплем Опарыш схватил её за обе руки, втащил через подоконник в зал и крепко прижал к себе. Резким движением тут же высвободившись, Уля сказала королевским тоном:
– Погоди. Если ты Зоргфальт, то где у тебя маленький хвостик?
Не чуя подвоха и мысленно проклиная хозяйку за халтурную работу, Опарыш украдкой щёлкнул пальцами. А когда колдовство свершилось – повернулся к жене разведчика спиной. Из аккуратной дырки в простыне теперь и в самом деле выглядывал хвостик. Кругленький и пушистый, как у зайчика.
Уля хохотала минут пять. Потом наконец выговорила:
– Ну и лопух! Мой-то Ика знает, что хвостик воображаемый. Это только так говорится, когда ласкаемся… Раз он заинька, то с хвостиком! А вот у тебя, в твоём истинном виде, должно быть, лягушачьи лапы и свиной пятачок!
Она дёрнула остолбеневшего батьку за хвост и побежала на другой конец зала, где увидела лестницу на последний этаж. На первой ступеньке Уля обернулась и крикнула:
– Да, и ослиные уши, ослиные уши!
Глава 47. Рухнувшие с дуба
Когда Ика очнулся после превращения в булавку и обратно в самого себя, то увидел склонившуюся над ним Капиталину.
– Ну что, – замяукала она, – Рихард Львиное Сердце, может, помнишь меня ещё? Может, не забыл, как я прилетала к тебе в камеру в ночь перед казнью? Как предлагала свободу и полмира впридачу, если отречёшься от своей компашки и вообще от всяких красных бредней? Может, помнишь, что ты мне ответил?
– Помню. И сейчас готов повторить то же самое: “Если бы вы не были женщиной, я бы вас ударил”.
– Но теперь тебе не удастся отрицать моё существование! В прошлый раз ты просто заснул и решил наутро, что тебе всё привиделось! Ты был в раю – так увидишь и ад своими глазами!
– А почему бы и не посмотреть? Планета без меня не остановится, и революция всё равно будет!
– Ну, это ты зря, Рэмзийчик! Чтобы без такого вождя, как ты… Даром, что ли, для тебя особого демона учредили – Оладью? Даром, что ли, ещё и моё высочество тобой занимается? Да и кому её делать, революцию? Девка Ульянка сейчас покоится в объятиях штатного провокатора…
На это Ика взял да и выдал Капиталине длинную тираду по-японски. Так он обычно поступал с Улей, когда она, по его мнению, говорила глупости. Но его любимая жена была поумнее Бафометовой дочки – всегда в ответ начинала смеяться. А колдунья почему-то оскорбилась. Тогда Рэмзи самому стало смешно:
– Вы что? Я вам, между прочим, ничего обидного не сказал. Просто типовая статья о международном положении – могу перевести…
Капиталина только плечом повела, отчего её роскошные чёрные волосы заструились волнами. Если беспристрастно, она была гораздо красивее Ульяны – но ровно настолько же и порочнее…
Она встала на цыпочки, соблазнительно изогнулась. Запела какую-то сладкую и грешную песню. Неплохим голосом и на приличном английском.
Рихард вызов принял и запел своё – голосом ничуть не худшим: “Если завтра война, если завтра в поход…” И состязание растянулось надолго. Каждый слушал только себя, и ни один не желал уступать…
* * *
Они не исчерпали и половины репертуара, когда ворвалась Уля и закричала:
– Так! Я за ним по всей башне бегаю, а он тут песенки поёт, хорошо ему! Совсем с дуба рухнул?!
Она тут же спохватилась. В первый раз с той минуты, как покинула подземелье, вспомнила, что кругом виновата. Сникла, закрыла лицо руками.
Было поздно. Один миг не было меж ними единства – но Капиталине оказалось достаточно. Рэмзи и рта не раскрыл, как оба были связаны.
На каждого хватило одного чёрного волоса чародейки…
– Ух, что я с вами сделаю! Будете вечно висеть в воздухе друг против друга, а дотянуться не сможете! Изойдёте кровью и слезами, вот!
Глава 48. Грянул гром
Что мог сделать Берзинь после этого? Только одно: бросить клич всем прозревшим живым. Чтобы вместе с небесной ратью пошли они против всех сил ада и продавшихся им. Была, была надежда, что порыв прозревших увлечёт за собой и тех, кто пока ни о чём не думает, кому всё равно…
А ставка была гораздо выше, чем жизнь двух молодых ребят. Битва шла за всю Землю, за царство Божие на Земле!
О, эта битва! От неё не спрячешься под кроватью, не отсидишься в подвале. Вынет она тебя на свет и спросит властно: с кем ты? И теперь, когда воюющие стороны видны в истинном свете, мало кого затрудняет выбор…
* * *
Мирослава расшвыривает нечисть во все стороны.
Прыгнувшая ей на спину Оболевская отлетает кувырком, врезается носом в необъятное пузо Зюги. А Мокроусов только ушами хлопает.
Ребята из клуба гонят к обрыву гнусную толпу телевизионщиков.
Панна Юлианна колючим шариком бросается под копыта Бафомету.
Хрупкая Анюта кидается коробками с мороженым.
Тоненькая Сона разбивает о голову полковника Хорькова колбу с кислотой.
Майор Дроздов демонстрирует батьке Опарышу преимущества русского рукопашного боя.
Дроздовский ротный снова ведёт ребят против “духов”, среди которых – козявка Энн Тэйлор.
И все, с кем Мишка ходил когда-нибудь в атаку, ждал в засадах, обманывал смерть – все, живые и павшие, сегодня под одним знаменем.
Руководящий сражением Сметанин посылает во фланги врага новые, прибывшие на подкрепление части.
Капиталина, ругаясь хуже торговки с привоза, размахивает метлой.
А против неё выступает Нина Семёновна со сковородкой, по временам добавляя ею и Оладье.
Арташес Аветисян палит из рогатки в Пику Злую.
Молния из руки Берзинь точно попадает в правительственную машину.
А Огневым крылом Яна Карловича командует сегодня дева Мария.
Рать Ленина-Сталина против воинства Троцкого-Гитлера.
На помощь смертным и бессмертным ведут свои войска из мира лучей хан-чепухан, Зейд – предводитель прибамбасных бедуинов, народное правительство Шамбалы…
В смертельной схватке сошлись Хайнц и Крысек Неедлый.
Исторический Иржи Подебрад и Бодзик Новодворский.
Митрополит Ювеналий и ватага барабашек.
Красавище и Пошла Каролинка.
Ханская дочка Айша и колотильщик Индржих Прохазка.
Гранёные и рерихнутые.
Красавица ведьма Милена и Люциус Мальфуа.
Ирена и страшный Мартин Сверман – а на помощь жене товарищ Яромир…
Индюк Трифон клюёт в носы пражских учёных: “Вот вам шестьдесят восьмой год!”
В Таниной деревне дома “новых русских” взлетают на воздух по мановению руки. Переворачиваются, вытряхивают жалких, на медуз похожих обитателей.
В судьбоносный час выясняется, что хоть Таня и не тужит – а бурый волк ей верно служит. Не забыл Рем Люкос дороги на русский Север.
Синим пламенем горит немецкий концерн, земным судом, конечно, не судимый.
Поле, соединявшее Гарри и Ежи, исчезает. Плюнув друг на друга, они аппарируют каждый по своим делам.
Ежи жемчужной нитью перетягивает Леру на сторону Тьмы. Но тут, не в свой день, с небес грядёт “татра”.
И Иржи Гарамунд повторяет исторические слова:
– Я тебя породил, я тебя и убью! – и добавляет, направляя машину: – До чего ты дошёл, она дочь твоей сестры!
Колёса “татры” рвут драгоценную нить. Ежи, он же Жорж, оказывается под машиной. Мари Визон пытается грудью остановить “татру”:
– Здравствуй и прощай!
Флёр Делакёр не успевает на место происшествия. На другом краю земли она и Мальфуа отбиваются от “Косого Аврора”, не выпускающего их из темницы. Сейчас корабль ведёт Рон Уэверсли, помощник капитана и без пяти минут коммунист.
Капитан Сириус, Сталина и Даша сражаются в Вологде.
Зато рвётся в темницу валькирия Лёля…
Гермиона Грэйнер руководит обороной “Хеджхогвартс”. На пушистые волосы комсорга спускается золотой венец высшего магического посвящения. “Теперь можно и замуж”, – мелькает у неё в голове. Гермионе помогает профессор Злей, не далее чем вчера получивший допуск к полосе препятствий. И по знаку его руки с первобытной планеты возвращается Настя Камышева.
Чу и Седрик ведут воздушный бой с Крукукумом.
С Найды, на волшебных кораблях и машинах, прилетает вся большая семья и тоже участвует в битве. Им не впервой!
Ульяна, освобождённая взявшими башню, снова распадается на Катю, Эмму, Ханако, Эльсу и Алёну, чтобы со всех сторон заслонить своего Рихарда. Он защищает пятерых. Кого он выберет – одну из них или снова единую Ульяну – будет ясно после Победы…
Насоль-де-Морт по старой памяти является с приспешниками в лесной дом Паттеров. Джинни и Лили, не слушая голоса разума, обнимают с двух сторон только что вернувшегося Гарри.
– Да пустите вы меня! – кричит он. – Поди, не маленький!
Но из окон лаборатории, где колдует Джеймс, уже вылетел такой огненный снаряд, что души Упивающихся сожжены и земля ещё долго горит на полметра вглубь.
– Папка! – в полном восторге кричит Гарри. Отбивается наконец от женщин и бежит в лабораторию. – Даёшь коктейль Молотова!!!
Отец с сыном обнимаются в зареве пожара.
– Я переплавил наше золото, – говорит Джеймс. – Ничто их так не жжёт, как алчность. Тогда ещё начал, когда они пробили вашу защиту и народ потянулся в партию. Но ты же не разговаривал со мной, Гарри!..
* * *
Побеждённые силы Зла исчезают бесследно. Воины Света, живые и мёртвые, вместе наследуют Землю.
Берзинь наконец-то нашёл четвёртое поколение. Вот они, бесстрашные – Михаил Дроздов с Анютой и Сона. Была, увы, ещё Лера. Но побрякушки сгубили-таки её, не руками Жоржа – так другими чьими-нибудь… Так что не в крови дело – была на этом дереве ещё и такая гнилая ветка, как Жорж-Георгий-Ежи…
Союз Миши Дроздова с Аней Барановой наконец породнил все ветви большой семьи – Осеевых, Родниковых, Гарамундов и Зинзелок. А в пятом поколении перероднятся, наверное, и с Гарриным кругом…
Пока – скоро сыграют свадьбу Гермиона и Рон. И, может быть, красавица Сона скоро поверит, что счастье есть… Ведь у бессмертных возраста не бывает. А жена Сметанина в битве участвовать отказалась: “Сериал не дают досмотреть!” И тем самым оказалась на той стороне, вместе с Лерой, с Христиной – самой первой любовью Рихарда – и той, что бросила Дроздова и чьё имя даже не сохранила история…
Жизнь на планете придётся налаживать практически с нуля. Ох, дадут ли нам это сделать когда-нибудь? Зависит только от нас!
20.01.1996 – 11.07.2003
Примечания
1. Чушь (кит).
2. Мгновенное перемещение с места на место.
3. Волшебник, умеющий превращаться в животное (одно и строго определённое). Данное магическое направление, по идее, строго регламентируется Министерством Магии.
4. Это означает, что причал находится между мугловыми пятым и шестым и муглам не виден. Попадают туда с разбегу с пятого либо шестого причала.
5. Толкиенисты.
6. Руки прочь от России! (англ.) – лозунг английских рабочих во время интервенции капиталистических стран в молодое советское государство.
7. На территорию волшебной школы аппарировать невозможно.
8. Намёк на работу В. И. Ленина “Империализм как высшая стадия капитализма”.
Меч и Зеркало книга 4
© Copyright: Отраднева Любовь, 2003
Свидетельство о публикации №203041200133
Свидетельство о публикации №203041200133
Рецензии