Последняя среда 1999

     Конец декабря. Сессия скоро. Я, сдав еще один поганый зачет, решил прогуляться по лесу – пятьдесят метров на север от дома.
     Зима, наконец, изволила проснуться – уже полдень, а лужи еще покрыты тонкими хрустящими льдинками. Яблони и вишни в соседнем дворе, словно узоры мороза на стеклах. Обожженная холодом палая листва спит на зябнущих газонах, согревая их. Лишь старенький тополь еще украшен бурыми тряпочками.
     Ну, вот я и в лесу. Здесь тихо. Лишь дыхнет порою простуженный усталый ветер, да захрустят, удивленно, убеленные инеем деревья. Ночь припудрила свежим снежком синяки грязи на избитой непогодой земле…
     Почувствовав, что сырость пропитывает и меня, я, стремясь избежать участи замерзшего леса, заспешил домой.
     Вернувшись, позвонил ей…
    
     Ей – это Саше. Саше с ореховыми глазами. Ей в ту пору было восемнадцать, и она вся светилась (особенно блондинистая голова и, немножко, шея).
     Мы часто виделись. Любили гулять держась за руки, по тихим старым улочкам, летом кашляющим от пыли, но утопающим в кудрявой зелени, а сейчас – зимой – серым и голым – мрачным. Прогулки – нравились, но держаться за руки – обычай сентиментальных парочек. А мы не были похожи на них, хотя я, любуясь ею…
     А Сашин милый сплав доброты, легкомысленности и бесшабашно-молодой, и от этого особенно стойкой черствости душевной, пах романтикой не больше, чем навоз ландышами. Да, веселилась – молодая и красивая, и вспоминать не хотела, что в этом мире у кого-то есть проблемы…
     А вообще с ней было интересно. В ней рождалась женщина и полудетские ужимки – манеры светской львицы, как она наивно полагала, меня часто смешили. Сашка то растягивала слова, мило жеманничая, то строила глазки, так, что я с трудом удерживался от смеха, то курила невзатяг, ласково и надменно сжимая элегантную «More» в тонких, прозрачных пальцах и выпуская сизый дым длинной шуршащей струей.
     Летом мы угощались крюшоном (это она начиталась «модных» журналов), согревая в ладонях заиндевелые бокалы, и часами целовались. Дальше заходить – не хотела, но время шло… Наступила зима, пришла пора горячего кофе. И Измаил пал, а небо в лице папы-судьи не опрокинулось на землю (т.е. не упало на пол и не потянулось за валидолом), когда она «представила» меня… Ее надменные – гордые социальным статусом судьи-родители приняли меня более благосклонно, нежели я мог рассчитывать….
     Седьмого ноября они уехали на дачу (с ночевкой – вот шалуны), а мы воспользовались этим. Революция свершилась. Я проснулся раньше. Любовался ею.
     Саша лежала, свернувшись в клубочек, прижав колени к подбородку, сладко безмятежно улыбаясь. На припухших ото сна щеках золотой паутинкой подрагивали лучи восходящего солнца. Раскинув затекшие руки, зевнув, выгнув по-кошачьи спину, она довольно откинулась на смятые простыни. Ее глаза встретились с моими, ласково намекая на возможное продолжение…
     Пока я варил кофе, то и дело роняя нехитрую кухонную утварь, она пыталась одеться. Вернувшись, я застал ее торопливо снующей по спальне. Разутая, в одних колготках – складки на точеных коленках, она нетвердо ступала по ледяному полу, стараясь меньше замерзнуть. Облилась недопитым шампанским, недотепа – следы мокрых ног напоминали кляксы. Распахнутым зеленым халатиком цеплялась за мебель – искала расческу. Глупышка – ее шелковистые волосы, змеями рассыпавшиеся по плечам, непричесанные…
     Ничто с утра не может быть прекраснее заспанной девушки. Особенно, если ночь провели вместе. Это я вам точно говорю.
     В ванной с жестяным стуком разбивалась на мириады колючих осколков, вода, стегающая из отвернутых на всю кранов. Потом зашипел душ. Постояв немного у приоткрытой двери, я снял халат и вошел.
     Больше в тот день нас никто не видел.

     …Пара хриплых коротких гудков и Саша сняла трубку. Удивленно-жеманное «алло» плавно перешло в веселое щебетание. Мы договорились, – отбой.
     Воздух был не по-зимнему сырой. Холодная влага, впитываясь в укутанные тела, ковыляла по городу, торжествуя, даря ревматизм и насморк. Я вспомнил полуденный лес, ледяную корку, сковавшую деревья.
     Вот так наступает ночь: на тонкий хрусталь небесного купола, кто-то неведомый набрасывает легкое синее одеяло… И вот уже волны чернильной тьмы заливают небо.
     Хотелось согреться, поэтому шляться по улицам-паркам-скверам мы не стали, а чинно проследовали в наше любимое, т.е. ее любимое кафе: если молоденькая девчонка вбила в голову, что оно «любимое», переубедить невозможно.
     Вино, шоколад; мороженое, кофе. Немного арахиса в щербатых блюдцах. Неизменные «More» (в провинции их еще стильно курят). «Море скорби» – пошутил я, рассматривая сигаретные тушки в пепельнице. 
     В тот вечер она была томным, неземным почти существом, опьяняла запахом духов, нежностью юного лица, немного синюшного в тусклом, тонущем в густом дыму, свете…   А вот тут, романтик, тихо, безмятежно до этого спящий «на кончике пера», очнулся ото сна и позволил наглость вмешаться: «благородно-бледного» – настойчиво шепчет он, и я, скрепя сердце, соглашаюсь, ведь тогда она мне – быть может, вино всему виной – такой и показалась…
     Я целовал ее. Пару раз нашел ее руку, лежащую меж рюмок, нежности ждущую, да коленку под столом… В общем, все цицки-пецки, как говорят в Свердловске.
     Выбрались вон – на улицу уснувшую. Желтый свет фонарей мок, отражаясь в лужах. Хорошо погуляли: размякшую красавицу пришлось везти домой на такси – с шиком! И переться самому тоже… на маршрутке – после десяти автобусы-тролейбусы-трамваи не швыдко ходят в нашем милом городе. А с Юго-запада, к нам в Центр, пешком – черта с два, – я ехать устаю, не то что пешком.
     От остановки домой, шел, поминутно задирая голову, любуясь рассыпчатыми звездами  на черном, будто весенняя земля, небе – никаких туч, наконец-то! Душа пела, ноги плясали, заплетаясь. Светила луна.
     Начинался последний четверг 1999 года.