Профили города или большой лохматый пёс неизвестной породы

Большой лохматый пёс неизвестной породы, глядя на светлую лужицу под собой, неподвижно впитывал моё дыхание. Поэтому поэт поэту по эту сторону – рознь, а что творится с той стороны ветра, я не знаю.
Говорят, на плато есть место, посмотрев с которого вересковой ночью вниз, можно увидеть огромную, сверкающую огнями бутылку шампанского. Вместо Ялты.
Вниз по улице. Мимо магазинов, ресторанов и старушек, торгующих осенью. К морю. Как можно скорее, но не бежать. Иначе, они обязательно заметят и начнут преследование. Паранойя? Да, наверное. Но не исключено, что это простая предосторожность.
Главное – побыстрее добраться до пляжа. Начиная с его границы, они не властны даже над собой. А что тогда говорить об их власти надо мной? Она не больше, чем химера.
Я купался. Загорал. Ел с морскими птицами счастливое оливковое мороженое. Кормил останками опустевшей луны барабулю и черняков – маленьких черноморских крабов. Из всего разнообразия меню они предпочитают падаль.
Затем я ложился на тёплую мелкую гальку и засыпал. Старый южный ветер Косовей с неуклюжими глазами и дыханием молодой женщины первым приносил и запихивал в меня сны большого лохматого пса неизвестной породы. Снилась мне всякая ерунда, пахнущая прохладным семенем Солнца: перекачанный Зевс на трёхколёсном джипе-велосипеде, прозрачная Галатея на огромном конце заезжего матроса и за горящим кустом барбариса, трёхметровый седовласый Моисей с журнальным вариантом Хазарского словаря подмышкой вместо скрижалей непослушного времени.
Немного вздремнув под незлым солнцем октября, я, полон сил морской карамели, отправлялся в обратный путь. По пути домой они меня не беспокоили. Никогда. И всё равно, осмотрительность очень редко бывает лишней.
Эти спешные и осторожные вылазки к морю продолжались уже которую неделю. А которую? Он не знал. Вернее, знал. Конечно, знал.
Потому что трудно забыть тот миг, когда, словно голова от тела отсекается пуповина, и ты остаёшься один. Один на один с этим прекрасным миром. Мать, конечно же, кормит тебя вкусной грудью, целует нежными руками и ласкает мокрым французским ртом. Но ты один. Как Сизиф, отшлифовавший до состояния гальки свой камень, как вор Прометей, как вездесущий дух Мао, летающий осенним дождём над тёплым и мокрым морским городом. Как Пизанская башня.
Она отлично смотрится из чёрно-белого окна моего телевизора. Другие окна из предосторожности плотно зашторены. Я не боюсь темноты, но меня пугает полумрак. В нём все предметы становятся покойниками – уже не неодушевлёнными, но, умершими до того, как оживут, вещами. Из покойника сделать обычный стул очень просто. Достаточно включить свет. Он всегда горит в моей квартире. Днём. А ночью без огня не видно. Поделом. Я не боюсь темноты. Меня пугает полумрак.

Женя – четыре глаза – тип исключительно оригинальный. Других не держим. Как-то шарясь по городу в поисках «Come Taste The Band», он забрёл ко мне и, произнеся: «Три дня не пил. Так хорошо себя чувствовал – УЖАС!», поведал мне о том, как
они с Аликом, съев полторы бутылочки водки после вдохновенной работы (имеют право), решили помыться. В бане их ждало разочарование в виде пятидесяти голых мужиков. «Ты как хочешь, а я отсюда пошёл», - сказал Алик и вышел из цитадели чистого оптимизма. Жене ничего не оставалось, и он последовал по стопам своего друга. В кассе им вернули деньги, удержав при этом три гривны. За экскурсию, я полагаю.
Благодаря им, я неожиданно разбогател. В связи с чем обратился к психиатру. Доктор мой был молод, полон психиатрических сил и к тому же красив. Вернее сказать: красива. Это была женщина. Носила она исключительно короткие юбки. А если вдруг случалось увидеть её в платье, то было оно обязательно, как у райновской официантки, до пупа, или обладало, мягко выражаясь, рискованным разрезом и декольте. Не исключено, что она владела каким-нибудь тайным званием «Мисс Психиатрия».
- Скажите, - она сверилась с записями в своём блокноте, - Игорь Анатольевич, что вы испытываете при мастурбации? - её вопрошающему взгляду явно не доставало очков, - Чувство стыда, чувство неловкости, или…
- Чувство удовлетворения, - перебил я её.
- И всё? - очки появились, и я стал чувствовать себя гораздо спокойнее.
- Чувство ГЛУБОКОГО удовлетворения, - я, словно Никита Сергеевич, постучал башмаком по столу (трибуны у меня не было) и дал волю своим рукам.
Глядя на это форменное безобразие, мой психолог сначала взялся руками за шест (стриптиз), а затем, без какого-либо плавного перехода, за мой член. Закончилось всё банальным, но отлично выполненным минетом. Мастурбация – тот же минет, только…, меня до конца жизни будет преследовать вопрос: хуже или лучше?
Как бы там ни было, но психоаналитический минет сделал своё дело, и я навсегда излечился от навязчивого чувства предосторожности. А необходимость осмотрительности возникает, лишь когда вокруг меня случайно собираются красивые женщины. Я начинаю их осматривать. Глубоко и лениво.
Спросите у стрекозы, беспечно порхающей над замёрзшим прудом: что такое лето? В ответ вы услышите лишь печальный смех, в котором большой лохматый пёс неизвестной породы неподвижно впитывает в себя дыхание снега. Да, лето, к счастью, кончилось. Даже оно не вечно.
Один профиль города существенно отличается от другого. Если в первом случае он напоминал бутылку шампанского, то во втором – это была восхитительно облупившаяся штукатурка – Малевич обзавидовался – невзрачной серой стены. Она целиком заполняла собой всё пространство единственного окна в баре.
В его полумраке я заметил, что поставленная на столе рядом с моим взглядом свеча умирает быстрее, чем другие. Однако! Не значит ли это, что я тороплюсь? Пить. Или жить. Я выпил на тридцать семь лет с копейками, а прожил гораздо меньше. Впрочем, у меня есть возможность наверстать упущенное. Завтра намечается лёгкий коктейль из портвейна и джаза.
- «Привет, Борис – посланник мира,
Внимая твоему перу,
Хотел бы я, чтоб моя Лира
В футбол играла в Катманду.
Или в каком-нибудь Перу,
Являясь сборщицей аира
(а может быть, кофейных зёрен),
и обливаясь своим жиром –
плюс от труда, поверь, бесспорен –
Явилась бы во всей красе
Тебе счастливому и мне», - на что незамедлительно последовал вопрос:
- Интересно, а в Непале играют в футбол?
- Конечно играют, - ответил я, - только плохо.
- А почему ты заменил слово «любимому» на «счастливому»? - он надавил на кнопку «Отправить».
- Потому что я желаю тебе счастья, - буквы на клавиатуре постоянно норовили спрятаться, но («ищите и обрящите») от меня не так-то легко улизнуть. Несметное множество просмотренных детективов не прошло для меня даром, - видишь ли, - продолжал я, - всё, что я кладу на бумагу, рано или поздно сбывается. Да и потом, не кажется ли тебе, что в нашем случае слово «любимому» слегка отдаёт голубизной.
Я отправил письмо адресату и, довольный проделанной работой, вышел из дома. Я направлялся к своему морю. Каждое море дышит по-своему, по своему, только ему ведомому росчерку пера на бумаге мироздания, мазку кисти на холсте времени, которым беспечные дети янычар измеряют расстояние.

Коктейль из джаза и портвейна легко и логично вылился в пьянку. Ну, что за напасть? Что не миниатюра – то пьянка, что не пьянка – то запой. Надо с этим что-то делать. Может, бросить пить? Нет. Лучше я брошу писать.


   15.04.03 г. Ялта.