Красная Пресня

                C’est une oeuvre de bonne foi.
                [Это честное произведение]
                Монтань

                Памяти А.П. Чехова


Отъезд

За цветными стеклами двери открылся небольшой, полутемный после яркого полудня, зал. Сапер Водичка, кричавший Швейку: «В шесть часов вечера после войны!», называл подобные заведения так и созданными для скандала.

Разговор за пивом перекинулся на грядущую поездку в Москву. Паспорт обещали прислать в течение семи рабочих дней. Прошло уже пять. Отправляться надо послезавтра. Как ехать без паспорта? Обратно не пустят. Но и дату празднования двадцатой годовщины окончания института изменить нельзя. Не вернусь – считайте коммунистом.

С новыми американскими документами мироощущение не изменилось: все равно русский. Бумаги со штампами не могут изменить понятия Родины. Они упрощают жизнь, не более того. Но и Россию унести с собой не удалось. Она осталась там же, где была.

На Родине применялся и сейчас еще применяется термин «товарищ». Если припомнить, то это «слово гордое» использовалось преимущественно для обращения к группе лиц. При персональном контакте в ходу были другие выражения. Незнакомцев и незнакомок окликали обычно: командир, боец, подруга. Иногда более индивидуально: «Але! В кедах!» Из этих формул проступала волчья насмешка. Особенно над неумелостью, неопытностью, слабостью или ущербностью. Деликатность воспринималась как разновидность глупости. Человек азиатского вида в строгом костюме случайно задел плечом парня на трамвайной остановке и извинился: «Прошу прощения!» Парень с внешностью слесаря-сантехника из ЖЭКа ответил лениво и недовольно: «Очки протри, чурка!» Сергей Колосов по кличке Брат утверждал, что он интеллигентен, непрост и многогранен. На что Валера замечал, что грань его интеллигентности выродилась в ребро или даже в вершину.

Каждое движение и слово служили для отстаивания своей части пространства или достатка за счет того, кто рядом. За счет товарища. Излишняя доброжелательность этого обращения оттеснила его на киноэкраны, в фантастические произведения соцреалистов и на собрания. Попытка вернуть господина натыкается на ту же проблему. В третьем лице применить его еще можно, но в глаза «господин» говорят либо с насмешкой, либо с трибуны. В других странах такой проблемы нет. И прямо в лицо тебе бросят: мусье – в Париже, сеньор – в Риме, сэр – в Нью-Йорке.

Итак, скажем, что в гости на Родину отправляется господин из-под Сан-Франциско. Не вернется, будем считать товарищем.

----------------

В прошлые века великие, расслабившись от сытой обеспеченной жизни, подгоняли себя: ни дня без строчки. Последуем их похвальному примеру: хоть строчку в день.

----------------

За окном хмурилось утро понедельника. Из радиоприемника на подоконнике вдруг посыпались на больную голову меры по спасению эпохальных завоеваний, зазвучали знакомые фамилии спасателей. Размеренный дикторский голос не оставлял надежды на шутку или театр. Чрезвычайное положение! Черезвычайка. Вид из кухонного окна на Москворецкий мост вскоре подтвердил бронетанковую твердость намерений вождей. Пятнадцатисоточные участки всем желающим … Погоди, погоди … А где же Ленин? Ах, Ленин в Польше. В Фаросе, то есть. Приболел. Сильный порыв ветра на площади 50-ЛЕТИЯ ОКТЯБРЯ сломал в руке тайваньский зонтик. Первая жертва ГКЧП.




Кому на Руси жить хорошо

За прошедшую пару лет бандитские лица водителей в Шереметьево не изменились, но дополнились пиджаками и галстуками. Стояла братва плотно, поскольку встречала рейс «Люфтганзы» из Франкфурта. На этих лицах, как в кривых зеркалах, отражалась картина советского художника «Фашист прилетел». Искаженный, но яркий отблеск мешал увидеть встречающего Александра Ивановича до тех пор, пока он, смотревший из-за спин и потому не ослепленный, выступил вперед со словами: «Сейчас наскочишь!»

А в городе «бомбили» другие персонажи. На старых «жигулях» и «тавриях».

- Куда вам?
- Лаврушенский.
- Сколько?
- Сто рублей.
- Садитесь!

Сто рублей, сто рублей. Звучит хорошо. Только, это … Сколько бутылка стоила, не помните? Тысяч тридцать? Скоро опять к этому подберется. Эх, все дорожает. Вот скажите, вы должны помнить: когда лучше жилось, при коммунистах или сейчас?

Вопрос не совсем верно был поставлен. Скорее, не когда, а кому. В XIX веке Некрасов уже исследовал эту проблему. Большинство его персонажей сравнивали свою тогдашнюю жизнь с дореформенной, с крепостным правом. Пример господина из-под Сан-Франциско неудачный. Кто помнит, пусть решает сам. А для тех, кто не знал или подзабыл – этот текст. Оцените слабые усилия автора и решите, кому [когда] на Руси  [было] жить хорошо.

----------------

В XX веке существовала проблема русского выбора: родина или свобода. Был этот выбор сформулирован и испробован на практике поэтессами. Анна Ахматова в Ленинграде выбрала родину, какая бы она ни была, чтобы на ней ни происходило. Зинаида Гиппиус выбрала свободу в Париже, пожертвовав родиной, не снеся рабства, воцарившегося и узаконенного там. Марина Цветаева сначала выбрала свободу, затем – родину. Впрочем, кажется, под влиянием мужа – тайного агента ГПУ, возвращенного в СССР приказом. Обе дорожки сошлись для Марины в петле в Елабуге 31 августа 1941 г.

Все это красиво звучит и театрально, когда касается трагических биографий великих поэтесс. А для большинства жителей России XX века выбор был сделан за них вместе с рождением. Просто в ЗАГСе появилась запись в книге. Снова замаячил этот выбор, когда Верховный совет под руководством Лукьянова взялся обсуждать закон о ВЫЕЗДЕ из СССР.

----------------

Повторяющаяся молитва по радио опять означала единственное решение благодетелей вместо личного выбора. В Москворецком ЗАГСе, в архивном шкафу, на полках стоял ряд толстенных томов с жирной надписью черной тушью по корешкам «СМЕРТЬ». Снова предлагалась твердая уверенность в завтрашнем дне. В том, когда на Родине появится короткая запись о тебе в такой книге.

Нет уж. Лучше жить стоя, чем умереть на коленях.


Прошко и Борода

Доцент Прошко, с седыми вьющимися волосами, зачесанными назад со лба, с красноватыми прожилками на слегка обрюзгших щеках, курил на лестничной площадке и  разговаривал с худым и изящным, с тонкими чертами лица, командиром стройотряда «Красная Пресня» Таривердиевым. «А! Вот еще один доброволец!» - представил командир поднимавшегося по ступенькам Володю. Прошко и Таривердиев были среднего роста, но вдруг показались пигмеями рядом с подошедшим бойцом. Он хотя и был не намного выше их, но имел богатырскую внешность. Длинные, по моде, прямые желтые волосы, рыжеватая борода лопатой, мощные плечи, здоровенные руки. Только толстые запястья в веснушках, с золотистой порослью заканчивались не ожидаемыми сковородными лапами, а миниатюрными ладонями с короткими тонкими пальчиками. Прошко представился Геной и спросил развязно: «Что, тоже подзаработать собрался?» «Дак ведь это … лето сейчас,» - ответил Володя. Говорил он замедленно и как будто слегка заикался. Он закурил «беломор», отказавшись от сигареты доцента. После его ухода Таривердиев сообщил, что Володя или Борода, как он его называл, был отчислен с дневного за какую-то хулиганскую историю, отслужил в армии и в этом году восстановился на 2-м курсе вечернего радиотехнического факультета. «Импозантный парень!» - оценил Прошко с уважительной улыбкой.

----------------

В тесной толпе, пришедшей отстоять «свободу мира, солидарность народов и много другого добра», поверх голов стали передавать из рук в руки длинное полотнище еще непривычного русского трехцветного знамени. Ельцин на балконе держался твердо: на территории России приказы ГКЧП недействительны. Но долго говорить ему было недосуг. Да и: «Снайпера, однако». Десять лет спустя Немцов подарил ему его статую на танке. Первый Президент ничего толкового ответить не смог. Не то, что Брежнев. Леонид Ильич в конце семидесятых, увидев в родном Днепропетровске свежепоставленный памятник себе, изумился по бумажке: «Странно видеть свой бюст в бронзе».


Беговая

Голубой вагон-бытовку поставили на траве у бетонного забора. Борода тяжело соскользнул по железным ступеням, закурил беломорину и уселся в тени под стеной, напевая себе под нос: «Катится, катится голубой вагон». Просторнейший оранжевый жилет был ему впору.

Шумело Хорошевское шоссе, пекло солнце, и жар шел от размякшего асфальта. Вместе с компрессором приехали мастер Паша, Валя и дед-компрессорщик. Обнаженные Валины руки были черно-загорелыми, в белых пятнах, словно присыпанных цементом. Седые густые волосы коротко острижены. Ноги обуты в казенные грубые ботинки. Дед-компрессорщик в чистой клетчатой рубашке, в темных отглаженных брюках, в ременных стариковских сандалиях, в кепке и в очках выглядел рядом с ним интеллигентом.

Мастер Паша указал, где надо укладывать бортовой камень. Валя кликнул доцента Прошко, показавшегося ему наиболее пригодным. И они стали забивать железные колья и тянуть бечеву, вдоль которой надо было рубить в крае асфальта траншею. Компрессор затарахтел, загремел. Засвистел воздух в клапанах отбойных молотков. Зазвенели первые частые удары в ленивых здоровенных руках Бороды. Мастер Паша стал поправлять, чтоб рубили ровнее. Дед смотрел на студентов скептически. Губы его шевелились, издавая звуки, заглушаемые компрессором. Находившиеся рядом могли разобрать приговор, что студенты работать не могут.

Под асфальтом оказалась старая кирпичная кладка. Крушить ее было нелегко. Валя ворчал низким сорванным голосом, что так ничего не заработаешь: 45 копеек за метр, то есть за уложенный камень, да на всех поделить. Дед получал почасовую и злобно насмехался. Мастер Паша уехал.

В ответ на конструктивное предложение заткнуться или самому показать, как надо, дед взял в руки молоток и шустро прошел метров десять, так что следовавший за ним студент едва успевал выгребать из траншеи осколки кирпича и асфальта совковой лопатой. Доцент Прошко, наблюдая со стороны, докурил и сказал с одобрительной улыбкой: «Хорошо работают!» «Вот как надо!» - прохрипел дед, бросив молоток. Снял кепку и утер платком вспотевший лоб. Отдышавшись, он добавил: «И я б взъ…л за сто рублей в час!» Сто рублей в час! Тут бы за два месяца заработать рублей двести.

Траншея добралась до будки-вытяжки над станцией метро. Ее основание было забетонировано. Мимо шел парень лет двадцати пяти и поглядывал, как с усилием крошит цемент малорослый студент Саша, подвязавший длинные белые волосы лентой. За это доцент Прошко прозвал Сашу первопечатником Иваном Федоровым. Парень тот взял молоток у Саши и уверенно отколол порядочный кусок бетона. «Ты, видно, больше привык авторучку держать», - сказал он.

У нижнего выхода из метро по тротуару прогуливались молодые люди, совсем не похожие на студентов в болтающихся оранжевых жилетах. На них красовалась все больше американская рабочая одежда, недоступная тем студентам ни по деньгам, ни по возможности купить. А через плечо или в руках у них были кожаные сумки и пластиковые пакеты из заграничных промтоварных магазинов. Из сумок и пакетов извлекались для обмена и продажи пластинки, рубашки, джинсы. Часов около четырех возле тротуара остановился небольшой автобус. Из него вышли несколько ментов. Разделившись на две группы, они стали с двух концов теснить молодых людей к дверям автобуса. При этом менты игнорировали обычных прохожих, руководствуясь чисто внешними признаками. Бежать начинающим предпринимателям было некуда. С одной стороны к тротуару примыкало широкое, с быстрым и частым движением, Хорошевское шоссе без светофоров в том месте; с другой – узкий газон, за которым бетонный забор огораживал железнодорожную станцию. Некоторые молодые люди пытались выяснит причину задержания, но получали стандартный ответ: «В отделении тебе объяснят!»

----------------

Великие формулировали глобальные утверждения, доказывали общие теоремы, которые после обрастали уточнениями, леммами, описывающими частные случаи. Антон Павлович Чехов настаивал, что в человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда и прочее. Но по лемме XX века в человеке должно было быть прекрасно хотя бы что-то одно. Лучше всего – одежка, по которой встречают. Прекрасную по этому параметру часть подрастающего поколения под злобно-одобрительные замечания гегемона загоняли в автобус. Трудовое воспитание дополнялось наглядной агитацией.

----------------

Старикашка-вахтер в АТС на территории университета в пятницу читал «Огонек» и возмущался тамошней клеветой на товарища Калинина. Якобы его жена счищала куском стекла в прачечной мертвых гнид со стиранного белья. Что же здесь неправдоподобного? В прачечной, в тепле, на придурочной работе. Не лес же валила, не шпалы клала. Но сегодня глаза старикашки сверкали. Он был похож на верного Руслана, снова почуявшего службу. Он достал тетрадку, оставил свой пост у входа, прошелся по комнатам и переписал отсутствующих, сверяясь со списком сотрудников на стене в коридоре. Отсутствующие были, во-первых, нарушителями дисциплины в ответственный момент спасения отчизны, а, во-вторых, потенциальными участниками антисоветского сборища на Красной Пресне. Собрав необходимые сведения, вахтер написал докладную в первый отдел и предположительно отправил копию в КГБ. Отсутствующие тем временем увлечены были простым желанием, чтобы гегемон, ну хоть дед-компрессорщик, снова стал бы просто рабочим. К радости его или печали.


Вспольный

Вспольный переулок был всполот. Недалеко от пересечения с улицей Качалова траншея глубиной в человеческий рост пересекала его от тротуара до середины проезжей части. Рядом громоздилась гора вынутой земли. Борода, стоя в яме, ухватил рукавицами поданную сверху асбестовую трубу с заглушками в торцах и уложил на дно. Мастер Паша посмотрел сверху и сказал, что можно закапывать. «После обеда вторую часть отроете, - распоряжался он, - уложите еще трубу и соедините муфтой». «И зачем это?» - поинтересовался доцент Прошко, не спеша ссыпая коричневую глинистую землю в траншею. «Если надо будет кабель проложить, то улицу снова не раскапывать, а отроют две точки на тротуарах, пробки вынут и кабель проденут через трубу»,- объяснил мастер Паша и ушел. «Как послание потомкам закапываем», - сказал доцент Прошко. «Угу. Только читать никто не будет», - ухмыльнулся Борода.

В обед Саша-первопечатник и еще двое студентов пошли на другой конец Вспольного в гастроном. Купили молока, хлеба, плавленых сырков и расселись в тени на газоне. «Где ж ты, друг? Наш третий друг? Засыхает плавленый сырок», - пропел Саша-первопечатник, улыбаясь. Сергей Колосов по кличке Брат был тогда еще жив. И песня запомнилась именно в его насмешливом исполнении.

На углу Вспольного и улицы Алексея Толстого часть траншеи, намеченной для послания в будущее, пришлась на бетонную плиту. При первых же ударах отбойного молотка мелкие осколки бетона полетели во все стороны, грозя выбить глаза. «Обождите», - остановил бойцов «Красной Пресни» Борода. Он толстыми ногами в белых кроссовках растоптал пустой пакет из-под молока, пробил его жалом молотка и ударил в бетон. Осколки рикошетили от картона пакета и разлетались по поверхности мостовой на безопасной для глаз высоте.

Тротуар Вспольного шел местами мимо старых домов. Из одного подъезда вышла женщина средних лет и приветливо попросила студентов в ярких оранжевых безрукавках рассыпавших гравий по тротуару: «Мальчики-колокольчики, пропустите. С вами на работу опоздаешь». Днем гравий разровняли, укатали малым катком, уложили сверху асфальт. Тротуар обновился, стал ровным, без трещин. Только выше прежнего сантиметров на десять. И выше пола в подъезде старого дома. Ближе к вечеру прошел теплый июльский ливень. Вода с тротуара хлынула в подъезд и затопила темную щербатую плитку пола. Вскоре вернулась та женщина. Заглянула в открытую дверь и сказала в сердцах: «Что же вы наделали! Ну голова у вас есть или нет?» И ступила туфлями в воду, качая головой. Мастера Паши тут не случилось. Отвечать было некому. Но и мастер Паша едва ли ответил бы что-нибудь разумное. Ну разве, что есть нормы, план, порядок работ. И никто не догадался, что хозяин в своем доме так бы делать не стал. А хозяин-то жил недалеко. За углом, на улице Алексея Толстого. Товарищ В.В. Гришин, первый секретарь МГК КПСС.

----------------

В сумерках в начале улицы Горького, против «Интуриста», бурлящая толпа окружила танк. Из башенного люка вылез по пояс танкист в шлеме и в полковничьих погонах. «Кому подчиняетесь? Людей будете давить?» - кричали ему снизу. На строгом и решительном лице полковника выразилась глубокая убежденность. «Я никакого Ельцина не знаю! – крикнул он сверху. – Буду выполнять приказ!» Он скрылся в танке. Люк захлопнулся. Мотор взревел, выбросив клуб синего дыма. Толпа попятилась. И танк, сделав лихой разворот, двинулся вниз, к гостинице «Москва», оставляя на свежем асфальте заметные следы.

Возле входа в метро другой полковник, милицейский, разъяснял публике насчет комендантского часа. «Как в кино, помните? Во время войны ввели комендантский час – значит, всех задерживать. Так и мы будем после 23-х часов». «Да вы кого слушаете? Лужкова или ГКЧП? Вы же московские». «Подчиняемся Лужкову, - ласково объяснил полковник-милиционер. Но комендантский час объявлен. Значит, будем выполнять».

Недалеко от пересечения Вспольного и улицы Качалова, у радиокомитета, стояли танк и самоходное орудие. Солдат с утомленным лицом попросил закурить и указал на здание за спиной. «Вторые сутки охраняем. От кого – не знаем». «Про ГКЧП слышали?» «Сегодня только прохожие рассказали. Стрелять не будем, но присяга, знаешь…» Он сплюнул под ноги и отвернулся. «Так ты соображай, что к чему: вовремя предать – не предать, а предвидеть».

Спиридоновка

Улица Алексея Толстого начиналась у Храма Большого Вознесения. Один из первых домов на ней был особняк Рябушинского, превращенный в музей Горького и частично по-прежнему занятый его отдаленными потомками. Или потомками приживалок певца хищных птиц. Рядом с этим поместьем располагался относительно скромный дом, в котором проживал после возвращения из Германии пролетарский граф Алексей Николаевич Толстой. Его именем и назвали Спиридоновку. А.П.Чехов, будь он жив в то время, мог бы сочинить рассказ с названием «Толстый и очень толстый», то есть «Толстой и очень Толстой (Горький)».

Хозяин города жил на другом конце улицы, ближе к площади Восстания. За весь день из единственного подъезда девятиэтажного дома не вышел, кажется ни один человек. Железная бледно-голубая решетка огораживала двор со стороны улицы. У калитки торчала стандартная будка. За стеклом окошка виднелся топтун. Длинный лимузин стоял у двери подъезда. И днем уехал. В обширном дворе, отделенном от соседних домов каменной стеной, отдельным зданием стоял гараж. Его открыли, чтобы заменить асфальт у ворот. Борода обнаружил в гараже среди прочего добра новый хоккейный  шлем и большую коробку со значками. Валя взглянул без интереса и разъяснил, что это «ихнего внука». Дед-компрессорщик ощупал узловатыми пальцами с выпуклыми ногтями золоченые эмалированные значки, приколотые к бордовому бархату, закрыл коробку и вернул Бороде.

К вечеру бортовой камень вдоль газона и вокруг клумб был заменен, асфальт перестелен. Бойцы один за другим вышли из хозяйской калитки под взглядом сменившегося топтуна. Переодевшись в голубом вагоне, Борода поехал в любимую пивную на Покровку, где встретил знакомого. Тот тихим голосом пожаловался на бытовую неурядицу: заразился триппером и заразил жену приятеля. «У какого молодца утром капает с конца? – печально загадал он загадку из «Веселых Картинок». И сам же тихо отгадал: «Чайник». Борода ничего не ответил. Только кивнул, принимая к сведению. Они взяли водки в магазине напротив и пили по очереди из одного стакана, запивая пивом. За этим делом Борода рассказал о гришинском доме, и что не украл значки только из-за боязни, что дед-компрессорщик его заложит. Он добавил, что через улицу жил Георгадзе, подписывающий указы Верховного Совета. Об этом свидетельствовала мемориальная доска. Но в том доме жило еще много других «шишек» поменьше, и будки с топтуном не было.

В краткий период безудержной свободы слова бывшего хозяина города демократические газеты обзывали партийной бонзой. Что бы это слово ни означало, но бойцам «Красной Пресни» уже тогда было ясно, что он – бонза настоящая, а не какой-нибудь выскочка.

----------------

На Садово-Кудринской, улице Чайковского суетился народ. Ближе к Белому дому строили баррикады из проволоки, труб и камней. В ранних сумерках перед бывшим СЭВом толпа сбилась в кучки вокруг владельцев приемников: на короткой волне слышалось «Эхо Москвы». Ни танков, ни солдат вокруг. За оградой американского посольства возле калитки стояли два морских пехотинца: черный и белый. Эмиль, проходя мимо, посмотрел на них и крикнул: «Передайте Бушу, пусть вводит войска в Москву!» Черный только улыбнулся, а белый напрягся, силясь понять, и переспросил: «What?» Тогда был Буш-старший. Придя в Белый дом, Буш-младший возвратил  населению часть налогов. Господину из-под Сан-Франциско досталось $600. Спасибо.



Школа

Во дворе школы делали то же, что и везде, но пить начали уже с одиннадцати утра, потому что у доцента Прошко был повод – день рождения дочери, 19 лет. В обед, усевшись на траве, доцент Прошко рассказывал об академике Геворкяне. Его застали как-то вечером в момент полового акта с молодой сотрудницей, ерзавшей под ним на лабораторном столе. После этого случая дирекция издала приказ, запрещавший кому бы то ни было работать после окончания официального рабочего дня. «Хрен тебе у нас дадут по труду, но и хрен возьмут по способностям!» - неожиданно заключил доцент Прошко с пьяной слезой в голосе. Саша-первопечатник спросил, улыбаясь, не пострадала ли та молодая сотрудница. «Авторитетнее стала!» - засмеялся доцент Прошко. Борода сказал задумчиво: «Академика жалко. Кончить не успел». Дед-копрессорщик, тоже выпивший со всеми, проворчал злобно: «Академики! Дураки все. У меня дворник знакомый. Работает в доме на Лесной, возле Бутырки.  Там, говорит, одни академики живут. После Нового года, говорит, сидит академик и ножовкой елку пилит во на такие куски (дед отмерил в воздухе узловатыми пальцами сантиметров тридцать) и в мусоропровод бросает. Академики, мать их! Они сами не знают, куда их выбрали!» Дед хотел еще что-то добавить, но увидел подходившего мастера Борю, вскочил ему навстречу, получил из его рук червонец за подъем колодцев (канализационных, на мостовой, перед укладкой нового асфальта) и униженно его благодарил.

Школа, огороженная железной решеткой, была не простая. В ней учился внук Гришина, владелец хоккейного шлема и значков. После обеда перекладывали бортовой камень вокруг клумбы во дворе. В школе по случаю лета шел ремонт, входили и выходили маляры. На пороге появился мужчина лет 35 в белой рубашке с коротким рукавом и в отглаженных серых брюках. Он курил, глядя сверху, с крыльца, на студентов, Валю и Бороду. Потом начальственно распорядился, чтобы убрали лопаты с газона. Саша пошел было убирать, но Борода остановил его: «Не суетись, первопечатник». «Вы что, не слышали!?» - повысил голос мужчина и спустился со ступенек. Борода с ломом в руках повернулся к нему, но тот не испугался, смотрел прямо и зло, и пообещал, что они скоро узнают, с кем имеют дело. Выпивший Валя, подпихивая ломиком бортовой блок, посоветовал сорванным голосом: «Сынок, затухни, пока тебя не сломали!» От невысокого и немолодого Вали исходило больше угрозы, чем от внушительного Бороды с ломом. Уголовное прошлое сквозило в Валиных повадках, и «бугор» в белой рубашке отступил обратно в школу, грозя на ходу карами. «Это  т а м  ты большой человек, а здесь ты – говно!» - сказал ему вслед Борода, повторяя фразу из популярного среди бойцов «Красной Пресни» анекдота. Доцент Прошко, сильно пьяный, курил сидя на нижней ступени крыльца и удовлетворенно кивал головой: «Так, так!»

К концу рабочего дня напился и Валя. Он никак не мог найти свои вещи в голубом вагоне-бытовке. Решив, что его цивильные штаны и рубашку украли, он, как и положено бывшему уголовнику, стал разыгрывать пропащую головушку. Потом поднял мутные голубые глаза на Сашу-первопечатника, ткнул в него пальцем и обвинил: «Эй ты, с веревкой! Это ты спрятал!» Саша оправдывался возмущенно. И чем больше оправдывался, тем больше всем казалось, что он и виноват. Но тут вещи нашлись. Пьянка продолжилась, а студенты торопились уйти. Пьяный уже до крайности доцент Прошко напутствовал их: «Покушайте, ребята, что-нибудь за здоровье моей дочки!»

----------------

Около часа ночи «Эхо Москвы» сообщило о стрельбе, слышной с улицы Чайковского, пообещало, что их скоро закроют, и действительно смолкло минут через десять. Великий теоретический революционер и демократ Александр Иванович Герцен описал  подобную ситуацию, в которую он попал в Париже в 1849 году: «Чувство весьма дрянное, но которое многих привело и приведет к большим ошибкам и даже преступлениям, заговорило во мне». Это чувство привело несколько тысяч граждан (не товарищей) в ночь с 20-го на 21-е августа в московский район Красная Пресня. Из кухонного окна открывался вид на совершенно пустынный Москворецкий мост. Около музея Изобразительных Искусств одинокий мент благодушно посоветовал «делать ноги». Поперек Арбата возле магазина «Воды Логидзе» стояла БМП. На крыше ее на спине лежал солдат с автоматом в руках. Из-за большого дома, где был ресторан «Арбат», неслись крики, свист и гул толпы. За забором большой заброшенной стройки парень вел по колдобинам велосипед. Рассказывая, что танки не прошли, он повторил несколько раз: «Море крови!» Он казался пьяным, но был лишь возбужден только что виденной стрельбой и смертями. Он, как капитан Тушин у Толстого, считал, что где-то там идет сейчас настоящее сражение, а здесь, в подземном переходе, среди разбитых троллейбусов – самая безопасная окраина. Также думали и молодые люди, шедшие от Белого дома к улице Чайковского и сказавшие приветливо: «Рано уходите, там танки идут!» Они словно сожалели, что мы можем пропустить самое интересное. Глубокая выбоина мостовой у выезда из подземного перехода была полна крови. Рядом горела первая свечка по убиенным и лежали несколько цветков. Может быть из-за близости к американскому посольству общее выражение лиц в ту ночь сменилось с привычного московского «Волком» на доброжелательное американское «Welcome».

Гидрометцентр

Бортовой камень кончился, и мастер Боря распорядился привезти на самосвале еще из сквера на набережной. Там бетонные блоки лежали, разбросанные по земле, ожидая укладки. А сюда, на Вспольный, с завода «Асфальт и бетон» до обеда больше не привезут.

Остановившись на светофоре, грузный осанистый водитель вдруг через открытое окно обратился вниз, к шоферу стоявшего рядом такси. Долго разговаривать не пришлось: загорелся зеленый; машины тронулись.

Водитель, оказывается, узнал свою бывшую машину. Он был редким исключением среди дорожных рабочих: москвичом, а не лимитчиком. «Сейчас такси – что, - он пренебрежительно махнул рукой, - любой приходи, всех берут. Я устраивался в 54-м году. Три с половиной тысячи принес только чтоб посмотрели, чем ты дышишь». С тех пор он проработал в такси почти двадцать лет. Но в последние годы престиж и сам стиль работы сильно изменились. «Спиртоносы появились. Он работает только в ночную, из парка не выезжает. У него в багажнике водка и пиво. Уж его все знают. За три-четыре часа все отдал. Вот тебе и план и премиальные. А ты если диспетчеру не сунул, он тебя поставит с восьми утра. Шляп возить. Я и так уж думал уходить, а тут у шурина был день рождения. Заночевали у него. И вышел я, как был, в шапке меховой, без кокарды. А полагалось тогда, чтоб обязательно кокарды была. С утра прямо постовой привязался: почему без эмблемы. Я плюнул, вернулся в парк и больше не вышел. Два дня звонили, уговаривали. Теперь вот здесь».

День выдался авральный. 96-килограммовые бетонные блоки грузили руками, вдвоем, в железный громыхающий кузов самосвала через поднятый задний борт. После обеда разбрасывали горячий асфальт по мостовой, разравнивали под пятитонный каток. А к вечеру, когда уже собрались уходить, вдруг приехали один за другим три самосвала и высыпали дымящиеся груды асфальта на проезжую часть вдоль тротуара. На недоуменный вопрос «для кого это?» мастер Боря ответил, что после шести придут шабашники и уложат. Им платят по рублю за бортовой камень. Ну-ну, пусть укладывают, а мы – в баню.

Путь в баню шел мимо всегда пустынного музея бойцов Красной Пресни. Почему-то именно здесь пролетарий особенно захотел стать гегемоном. Баня помещалась в старинном здании с высоким крыльцом как раз позади Гидрометцентра. То лето выдалось жарким, и к данному учреждению у населения претензий не было.

Мужчина средних лет сразу был распознан как «голубой» и отвергнут. Тогда он обратился с предложением взаимно помылиться к Саше-первопечатнику. Тот по наивности сначала не понял, в чем дело. Но вскоре вскочил с лавки и ускользнул от ласк педераста в кабину душа.

В парной долго находиться было невозможно: горели подошвы, перегретые дневным хождением по горячему асфальту в старых полуботинках. Студентам спецобуви не выдали. Услыхав такую жалобу, спокойный парень с верхней полки удивился: «Зачем так ломаться? Ведь не война». Не только не война, но даже денег особых не платят и не обещают. Так зачем тогда? День такой выдался. Авральный.

----------------

Война, не война … Ранним хмурым утром не спавшие всю ночь молодые люди заходили в только что открытую станцию метро «Смоленская», где бабушка-контролер, сочувствуя демократии, пропускала всех бесплатно. В пустом вагоне парень указал на надпись на стекле и пригласил своих спутников усталым голосом: «Садись сюда, здесь для участников войны».

Той ночью на Красной Пресне люди собрались все больше приятные. С любым легко можно было вступить в разговор, узнать новости. Эмиль встретил знакомого, приехавшего еще вчера из Подмосковья и ходившего дозором всю ночь. Вот он, герой-то. Это не пешком часок прогуляться, пробежаться от патруля. Никакое другое мероприятие не собрало бы такую комбинацию людей. С них со всех сдуло на время хитрость, изворотливость. Остались только первобытные понятия: совесть, долг, еще какая-то совсем уж забытая было честь, мешавшая уйти домой спать.

Бывшая переводчица из московского отдела «Umanite», удрав в Америку, рассказывала о той ночи с чужих слов. Выходило, что пришли на Красную Пресню почти только одни диссиденты да представители богемы. И, конечно, все с большого бодуна. Тут последовала всезнающая улыбка, и претендующая на изысканность неудавшаяся помощница французского коммунизма отбыла, сев, как сказал бы А.П. Чехов, в «вульгарную» Honda Civic.

Контора

Контора под названием УДХиБ располагалась на первом этаже сталинского дома на Краснопресненской набережной. Мастер Паша забыл ключи и пошел звонить из автомата, чтобы привезли. Ждать на улице не хотелось. Тем более, что форточка высокого окна конторы была открыта. Оставалось только отомкнуть чем-нибудь нижний шпингалет. Рядом высилось новое здание, которое через пятнадцать лет стало называться Белым домом. Стройка еще не завершилась. Шла внешняя отделка нижних этажей. Как на всякой советской стройке там валялось много всякой всячины: цемента, досок, гранитной плитки. Нашелся и кусок толстой проволоки длиной метра полтора. Редкие утренние прохожие не проявляли интереса к молодому человеку, деловито открывшему окно и влезшему через подоконник в контору. Мастер Паша вернулся с ключами и как-то отвлеченно удивился открытой изнутри двери. Конторский рабочий день начался.

Кроме мастера Паши приезжал с объектов еще мастер Боря. Высокий, серьезный, немногословный, аккуратно одетый. А постоянно присутствовала бухгалтерша – женщина лет 55, видавшая виды. Изредка наведывался директор УДХиБ Рафаилыч. Он имел все приметы большого начальника: всегда был одет в темный костюм и галстук; кричал на подчиненных, ездил на персональной «волге». При детальном изучении впечатляли расценки работ, производимых Управлением Дорожного Хозяйства и Благоустройства. Например, выемка грунта лопатой оценивалась восемнадцатью копейками за кубический метр. Воображение рисовало горы вырытой земли, обеспечивающей одинокому потному землекопу скромный месячный заработок в сто рублей.

Бухгалтерша жила в коммуналке и рассказывала о своем соседе по квартире – глухом одиноком старике. Он ходил гулять в скверик, откуда ухитрялся приводить молодых девиц. Их бухгалтерша под угрозой милиции безжалостно выгоняла, руководствуясь жизненным кредо: все мужики – кобели; им потакать нечего. Легко ли было тому глухому старику находить и уговаривать девушек – забаву одинокой старости? А тут эта стерва мешается не в свое дело.

Мастер Паша все звонил куда-то по телефону.  Однажды он отослал обратно на склад машину с кафелем, поскольку не мог определить, кто ее заказывал. Почти тут же появился Рафаилыч. Кафель был нужен ему для «левых» целей, о которых Паша не знал. И не проявил интуиции и смекалки. «От тебя давно никакой пользы, так ты хоть вреда не делай!» - сказал Рафаилыч с сердцем. Видно было, что выбить кафель – дело не простое. «А я ничего и не делаю, - обиделся Паша, - ни вреда, ни пользы». «Вот и не делай, а то от тебя один вред!» - рявкнул Рафаилыч и уехал на «волге».

Утром выяснилось, что шабашники накануне вечером не появились, и асфальт застыл в трех грудах. Мастер Боря забеспокоился: начальник должен был вскоре проехать по объекту. Положение казалось критическим, но мастер Боря уже придумал трюк. Все должны были стоять возле куч асфальта с лопатами в руках, словно раскидывали его по мостовой. Рафаилыч проехал на малом ходу, выглядывая из окна «волги», и не остановился, удовлетворенный деловой активностью подчиненных. Мастер Боря немедленно скомандовал рубить асфальт отбойными молотками, грузить глыбы в самосвалы автопогрузчиком и везти на свалку.

Доцент Прошко, потрудившись на этой ударной работе, рассказал в перекур, как участвовал в испытаниях лазерного прибора. В первые секунды взлета ракета окутана облаком плазмы, нарушающим радиосвязь. Лазерная установка предназначалась для отслеживания полета ракеты, пока связь не восстановится. Прошко, тогда еще не доцент, в составе небольшой группы физиков приехал на полигон в Казахстан. Встречавший их на военном аэродроме майор сразу спросил: «Сколько водки привези?» Узнав, что водки нет, он потерял к физикам интерес. Смонтировали приборы. Военное начальство вместе с физиками засело в бункер наблюдать за пуском. Ракета в огне и дыме медленно двинулась вверх. А за ней вслед стал дыбиться бетон стартовой площадки. По неизвестным причинам не отсоединились коммуникации. Вскоре кабели и трубы не выдержали межконтинентальной тяги и полопались. Ракета ушла в небо. Но показаниями лазерных приборов никто не интересовался. Некто с крупными звездами на погонах принялся по телефону вызывать истребители-перехватчики. Военные успокоились только после того, как получили известие, что неуправляемая ракета сбита. Свезенный на свалку асфальт больше не казался серьезной потерей для народного хозяйства.

----------------

Утром ГКЧП отправился в Фарос к Горбачеву. Очевидно, с докладом о проделанной работе. Ну прямо, как в стихотворной истории создания русского флота: «Что нам делать, дай ответ: строить дальше али нет?»

Старикашка-вахтер больше не ходил по комнатам, а сидел на своем посту при входе на АТС. Взгляд его был потухший. Облик выражал разочарование: «Крючков, сука, подвел».

Демократические газеты с волчьей беспощадностью набросились на прогадавших. Выстрел Пуго, равно как и несколько прыжков с верхних этажей не вызвали сострадания. «Безуспешно учат летать бывших управляющих делами ЦК КПСС», - оскалился московский народ. Правду сказать, не они первые. В Древней Греции уже знали: «За милость к несчастливцам нет награды».

Музей

Гражданство США подтверждалось гербовой грамотой. Стало быть, господин из-под Сан-Франциско. Только вот А.П. Чехов шутил: «Если тебе изменяет жена, то радуйся. Ибо она изменяет тебе, а не Отечеству». А если и жена изменила Отечеству, то что же теперь? Радоваться или печалиться?

На Красной площади и в Кремле американская простота костюма одного за другим обманула и привлекла внимание троих уличных предпринимателей. Вроде тех, кого менты грузили в автобус возле Беговой. Нынешние предлагали книги и открытки. Новопостроенный Храм Христа-Спасителя был закрыт. И правильно. Это же не какая-нибудь сельская часовня, чтобы каждый ломился. Молодой человек в черной форме с нашивкой «Служба безопасности Московской патриархии» сказал, что на службу пускают по приглашениям. И понятен стал Пелевин со своим лозунгом: «Солидный Господь для солидных господ».

Эмиль, проезжая по Новоарбатскому проспекту над Садовым кольцом, заметил, что неизвестно еще, как бы все повернулось, если бы не пришли сюда ночью те несколько тысяч, поверив Ельцину. А так, благодаря их незначительным усилиям, русский выбор сохранился. Господин из-под Сан-Франциско его сделал. И в Америке, в большой финансовой компьютерной системе обнаружил в таблице поле DATE_OF_DEATH. Прямо как в Москворецком ЗАГСе.

Ехали на хорошей машине в дорогой ресторан, и сомнений не было, что сейчас [им] лучше, чем в 76-м или в 91-м.

Неизвестно, действует ли нынче музей бойцов Красной Пресни? По-московски, по-волчьи, там должен быть магазин или ресторан. А разбитый троллейбус убрали от музея Революции, от аглицкого клуба, чтобы не напоминал о чужом горе новому демократическому обществу.


Август – декабрь 2001

/-\/