Вертушки часто не летают

— Девчонки, — сказала Юлька. — Хрен с нами, но дети наши должны выжить...
Мутное, точно с похмелья, солнце пялилось в два небольших подернутых утренней росой окошка. У допотопного стола сидели три женщины: Ленка Чеклецова, чье единственное «достояние» составляли отчетливо голубые лучистые глаза и длинные ресницы; невысокая, тонкая (кажется, тронь — переломится!), но с неизменными ямочками на щеках, Любка Петровец; и она — рыжеволосо-зеленоглазая «ведьма» Юлька Назарова.
Им было лет по двадцать пять — двадцать семь, не больше. По распадку с гор, точно нарушитель, безмолвно, сторожко спускался туман. Среднеазиатское небо подернулось серой чадрой, а горы, обернувшись чалмой облаков, сидели величественные, невозмутимые, точно аксакалы за пиалой зеленого чая.
Застава (да не застава — так, три офицерских домика да солдатский барак, казавшиеся особенно хрупкими в тисках гор) стояла вдоль южной границы России. Они жили здесь уже почти год — три офицерских семьи (если не считать солдат). Десять человек. Точнее, шесть человек и четыре человечка: Ленкин Артур — шестилетний крепкий и рассудительный «мужичок»; Юлькина Полинка, которой всего месяц назад сравнялось пять; и Любкины близняшки Иринка и Маринка, Артуровы ровесницы, девчушки-хохотушки.
Год назад все начиналось хорошо. Собственные, пусть небольшие, дома после «доставших» казарм; суровые, наполняющие неведомой силой оранжево-красные горы после расслабляющих безгорий средней полосы. И небо. Голубое, без единого облачка, небо. Высокое днем, звездное ночью.
Первые два месяца Юлька жила. Во все глаза смотрела на мужественную, немногословную природу, удивлялась не тающим снежникам и резким, на десятки градусов, перепадам температур: днем жарко в легкой блузке, а вечером, когда солнце скрывается за ближайшей скалой, холодно даже в телогрейке.
Назарова привыкла обживаться быстро. Занавески на окнах, половик у двери, пара кроватей... А на тумбочке, застеленной клеенкой — свадебная фотография: юная Юлька с младшим лейтенантом, пограничником Назаровым. Все, как на предыдущих «точках».
Еле заметная тропинка петляла меж камней. Горы располагают к одиночеству, и потому Юлька бродила одна. Любовалась скалой, которую с первого же дня назвала Большой. Впитывала пьянящий горный воздух, предвечерние краски неба. Гуляла подолгу, с каждым днем забираясь все выше и выше. Тропинка вилась и однажды привела к пропасти. Юлька встала на самом краю и с замиранием сердца долго смотрела вниз, на жмущиеся друг к другу коробки домиков и зеленеющие спички деревьев. Это уже была та сторона. Другое государство, еще девять лет назад — просто республика в составе единой и неделимой страны. Назарова стояла на краю пропасти, и ей становилось жутко: это был иной мир, не тот, к которому она привыкла — шумный, богатый событиями. Здесь было слишком тихо, слишком спокойно. И это казалось страшным, напоминая затишье перед боем.
Шли дни, потихоньку оттесняя горы на второй план. На первый туманом выплыли привычные тоскливо-безработные будни, игры с Полинкой и становящиеся обыденными дневные прогулки.
Каждый день приходилось изобретать завтраки и ужины — не до разносолов, но все-таки хотелось хоть чем-то порадовать уставшего мужа. Он приходил вечером, вылезал из сапог, сбрасывал форму. Натягивал спортивный костюм и кроссовки, хватал с гвоздя полотенце и сбегал к обжигающей горной речке. Юлька грела кашу-размазню, кипятила чай и знала, что у Любки и Ленки на столах — то же самое, и ровно столько же.
Офицерские жены были на виду, почти похожие друг на друга — терпеливые к тяготам и лишениям, привыкшие ладить со всеми и приспосабливаться ко всему. Все они — Юлька, Ленка, Любка — выходили по любви, жены-декабристки изначально, с первого дня замужества. В Юлькиной судьбе до этой «точки» были уже Прибалтика и Казахстан, в Любкиной — Владивосток и Украина, в Ленкиной — Белоруссия и Молдавия. Сейчас их соединила Азия.
В горах еще кое-где лежал снег. Внизу, на той стороне, тоже белым-бело. Но то был странный снег — местами на нем виднелись розовые нашлепки, точно цветочки на простыне, а кое-где просвечивала зелень. Внизу было лето. Там цвели цветы. А здесь, в горах, стелились по земле жесткие кустики тимьяна да струилась по камням пытающаяся выжить карликовая вишня — невысокое, но сильное пограничное деревцо, цепляющееся за родную землю. Назарова полюбила это дерево сразу, с первого взгляда, в нем было что-то странно родное, хотя и не походила эта вишня на знакомое дерево ее родной средней полосы.
Хотелось привести сюда Полинку, но не дойдет она, непривычна еще к таким подъемам, все еще дышит тяжело даже там, на заставе. Но ничего, даст бог — привыкнет, вырастет, и тогда Юлька приведет ее сюда, на крохотную плантацию, и полакомится дочь мелкими и, наверное, сладкими вишнями.
...Еда подходила к концу. Юлька еще как-то выкраивала из ее остатков завтраки и ужины, а для Полинки еще и обеды, но с каждым днем это делать становилось все сложнее. Чай закончился недели три назад. То, что они и их дети пили сейчас, чаем назвать нельзя. Слабый отвар какой-то горчащей травы, которую добыла Любка Петровец. От него у Полинки болел живот, Юлька тоже чувствовала себя не ахти, но просто кипяток — тоже не выход.
Назарова уверяла себя, что это все — недоразумение, что вертолет прилетит вот-вот, тем более, что начальник заставы капитан Чеклецов, Любкин муж, несколько дней слал в Центр отчаянные радиограммы: «Положение с едой катастрофическое...» И получал неизменный ответ: «Ждите».
Это был приказ. А их мужья привыкли подчиняться приказам.
— Мам, почему там, где мы жили раньше, мы всегда обедали, а здесь — нет?
— Видишь, Полинка, мы так высоко забрались, что даже вертолеты до нас не всегда могут долететь, — сказала Юлька.
— Они, наверное, сейчас копят силы? Ведь мы очень далеко, правда?
— Правда, — вздохнула Назарова. И прибавила для себя. — Мы слишком далеко.
Она уложила дочь, вышла из дома и остановилась на крыльце. Солнце уже скрылось за Большой скалой, и та возносилась в небо, окруженная кровавым ореолом заката. «Завтра будет сильный ветер, — подумала Юлька. — Значит, вертолет может прилететь.» Хотя ветер мог развеять, а мог и навеять тучи. Значит, вероятность прилета «вертушки» — один к одному. Надежда размывалась, и вот она уже пополам с безнадегой, главное — не показать эту безнадегу дочери. И мужу. Мишка просто не поймет. Для него главное — «держать границу на замке», — по старому, еще совдеповскому, лозунгу. Да, муж прав: через эту границу идет оружие, идут наркотики, но эта беда слишком уж абстрактна, а конкретная — вот она, за дверью. Голодная дочь изо всех сил старается крепиться. Папа защищает границу. Это слово Полинка слышала почти с младенчества, но оно до сих пор остается для нее непонятным. «Папа на работе», — это яснее. Вертолет же — это совсем другое, не связанное с папиной работой. Вертолет — это еда, игрушки, одежда. Но даже мама не в силах сделать так, чтобы вертолет прилетел.
— Уходим на несколько дней, — бросил как-то вечером Мишка. — Собери чего-нибудь с собой.
— Когда вернетесь? — упавшим голосом спросила Юлька.
— Не знаю.
Утром стояли возле домиков, провожая своих «на работу».  Все семеро: Юлька с Полиной, Ленка с Артуром, и Любка, возле которой крутились Иринка с Маринкой. Женщины смотрели вслед мужьям, в вещмешках которых, на дне, лежала почти вся оставшаяся к этому дню в семьях еда.
Когда мужчины скрылись в распадке, Ленка спросила:
— Что будем делать?
— Объединять запасы, — ответила Любка.
Что ж, может, это был и выход.

Обедали у Чеклецовых. Артур, на треть опустошив свою тарелку с гречей-размазней, деловито вытер уголок рта и заявил:
— Мама, остальное положи девчонкам.
У Любки на глаза навертывались слезы, Юлька сидела молча, а Ленка тискала сына:
— Умница ты у меня, мужичок...
Шестилетний «мужичок» смущенно уворачивался, повторяя:
— Ну, мама, ну чего ты?..
Есть хотелось все время. И Юлька, оставляя Полинку то у Чеклецовых, то у Петровцов — пусть, наконец, наиграется вдоволь, сколько уж лет дочка ровесников не видела! — сбегала в горы и долго выревывалась, сидя у какого-нибудь саксаула. Потом вставала, шла по окаменевшей, давно не помнившей вкус дождя земле, осторожно обходя стелющуюся вишню с еще зелеными, едва с ноготь Юлькиного мизинца, ягодами. «Пусть Полинка летом полакомится», — думала Юлька.
Вернулась, посидела немного у Петровцов и неприкаянно побрела по заставе. Вдруг почудился рокот мотора, но Юлька уверила себя в его миражности, ведь сколько ни вглядывалась она в небо, «вертушки» заметно не было.
А Полина вовсю прыгала на кровати. В руке колыхался бурый плюшевый мишка. Обернувшись на звук открывшейся двери, девочка повернула к матери сияющую мордашку и прокричала:
— Мама, он летит! Вертолет летит! Нам везут много-много еды, и сегодня мы, наконец, наедимся. От пуза наедимся! И я, и ты, и папа.
Юлька припала к окну. На северо-западе и в самом деле была видна еле заметная точка.
Минут через пять появились запыхавшиеся мужики. Рыжий солдатик, на которого сгрузили все автоматы, потащил их в оружейку — единственную запиравшуюся комнатешку с решетками на окнах, а остальные, закатав рукава выцветших на солнце гимнастерок, уже бежали к зависшей над заставой «вертушке», принимая тюки с продуктами и вещами.
Тут же прыгали дети, все четверо: рыжая Полинка, голубоглазый Артур, и осунувшиеся, но все еще с ямочками на щеках, Иринка с Маринкой.
Вечером сидели у Юльки — все три семьи, за одним столом, и снова пили настоящий индийский чай. С сахаром, пирожками с картошкой и рисом. Оживленно болтали; но ворочался возле солнечного сплетения маленький червячок. Вспомнилось — Чеклецова спросила летчика: «Когда прилетите в следующий раз?» Он удивился вопросу и ответил: «Когда погода будет...»

Продукты заканчивались. Стояла погода. «Вертушки» не было.
Юлька возилась с Полинкой — гуляла, рассказывала сказки, учила читать. И отводила взгляд, когда дочь просила:
— Мама, я хочу есть! Ну дай хоть немножечко, ну хоть совсем чуть-чуточку...
— Ты же знаешь, что мы обедаем в два часа, — пыталась придать твердость голосу Юлька.
Пятилетняя девчушка вздыхала, забиралась на кровать и лежала, обнимая любимого мишку и что-то ему шепча. Назарова убегала в горы, пытаясь отыскать хоть что-нибудь съедобное. Съедобного не было.
Холодными августовскими вечерами, кутаясь в телогрейки, выходили девчонки на улицу, собирались у дома Назаровых и глядели вверх. Звезды падали, и Юлька загадывала на счастье. Ленка с Любкой стояли рядом. Еле заметно, что-то шепча, шевелились губы, давно забывшие помаду — к чему? — каждая из девчонок в последний раз была в гостях, наверное, лет триста назад, а мужья — все в работе, возвращаются после заката — когда резко темнеет и холодает; ужинают и валятся спать. До жен ли им? А девчонки стоят на улице и смотрят на падающие звезды.
Романтика августовских ночей закончилась. Полинка, не получая витаминов и полноценной пищи, начала таять — понемногу, еле заметно. Она уже не бегала, лишь сидела на скрипучей кровати, возле окна, обняв бурого плюшевого мишку, и часами смотрела на горы — в ту сторону, откуда три месяца назад прилетал вертолет.
— Ты бы поиграла, дочурка, — робко попросила Юлька.
— А я и так играю, — тихо отозвалась Полина. — Мы с Мишей ждем вертолет с Большой земли. Будто мы полярники.
Юлька уже не верила. Чтобы не видеть печально-ждущих глаз дочери, забрела к Любке. Воздух дома Петровцов еле заметно горчил, а по стенам, точно в русской избе, висели связки травы. Той самой, «чайной». Ее было много. Ее было слишком много, этой дикой травы, и именно ее горьковатый запах был растворен в воздухе. Любкины близняшки деловито разламывали сушеные стебли и складывали в наволочку.
— Зачем? — спросила Назарова.
Любка посмотрела на нее страшным взглядом и бросила:
— До будущего лета еще далеко. А жить надо.
Петровец была права. Почти. Нужно было не жить, а выживать. Мужья им в этом помочь не могли. Они лишь зарабатывали деньги.
У Назаровых на все про все оставалось лишь полпачки чая, граммов двести сахара да стакана по три муки и риса. Оставалась надежда на скорый прилет вертолета, но с каждым днем она уменьшалась, скукоживалась на все еще знойном, несмотря на сентябрь, южном солнце.
Тишину прошил звук взрыва — будто какой-то самолет преодолел звуковой барьер. Они выскочили на улицу — все трое: Назарова, Петровец и Чеклецова. Стояли, словно дети, запрокинув головы и пытаясь разглядеть в безоблачном небе серебристую точку. Точки не было.
— Это просто самолет, — сказала Ленка. — На полигон полетел. Мне Юрка говорил. Отбомбится — и обратно.
Спустя час над заставой вновь раздался звуковой «взрыв». А вертолета все не было.
Полинка худела на глазах. Юлька пролистала все захваченные с собой медицинские справочники, все больше убеждаясь, что еще чуть-чуть, и у дочери разовьется рахит. На первом месте в Юлькиной жизни всегда была дочь. О муже думалось лишь когда он рядом, и иногда вспоминалось, когда его не было — обычно в то время, когда застава поднималась по тревоге и возникала реальная опасность, что Мишка может быть ранен или, не дай Бог, убит. Как был ранен месяца два назад, когда с той стороны пыталась прорваться вооруженная группа. Муж стискивал зубы, когда Юлька неумело и, конечно, без наркоза, выковыривала пулю из его плеча. У нее тогда на глаза навертывались слезы, а Мишка молчал и только изредка поскрипывал зубами.
...Дни походили один на другой. Сначала летели, потом, когда продуктов оставалось совсем немного, тянулись в ожидании вертолета. Наступала зима.
Вышли все продукты. Вышли все сроки. Сквозь треск рации то и дело доносилось:
— У вас там такая обстановка... Погоды нет. Вот когда установится...
Вертолет давно и прочно ассоциировался только с едой. Еда — с вертолетом. Еда была наваждением, Юлька чувствовала, что еще немного, и она просто свихнется.
Приближался Новый год. Замело. Мужики притащили вместо елки какой-то скукоженный саксаул. Юлька с девчонками долго клеила игрушки, наряжала бумажными фонариками, снежинками и симпатичными дракончиками, нарисованными Любкой. В разгар священнодействия раздался шум лопастей.
Девчонки выскочили на мороз раздетыми. Поняли, что это не обман слуха, что «вертушка» летит на самом деле, бросились в дом, на ходу накинули теплую одежду и снова выскочили на улицу, маша руками и резвясь как дети.
Вертолет кружил над обледеневшей заставой. Летчики, убедившись, что посадка невозможна, открыли люк. Один за другим тюки падали в ста метрах от места, где стояли офицеры, их жены и дети. И скользили в пропасть.
— Наза-а-ад! — раздался вдруг дикий крик капитана Петровца.
Любка, ринувшаяся в сторону пропасти, неимоверным усилием тела остановила скольжение последнего тюка, но вздрогнула от крика, нога дернулась, и Петровец вместе с тюком заскользила вниз. Но старлей Назаров успел схватить ее за руку.
Несколько дней Любка ходила забинтованная, лелея вывихнутую руку, но безумно счастливая, отчего ямочки на ее похудевших щеках выглядели еще соблазнительнее.
Солдаты-добровольцы пробовали достать груз, но попытки заканчивались ничем. А Новый год неумолимо приближался.
И вот капитан Петровец, облачившись в маскхалат и напялив ватную бороду на резинке, с кривым саксаульным посохом и пустым мешком (лишь на самом дне телепалось с пяток подарков) бродил вокруг сухой серой «елки» и говорил басом:
— А ну-ка, дети, угадайте, кто к вам сегодня пришел?
— Папа Гриша, папа Гриша! — хлопали в ладоши Иринка с Маринкой.
А Ленкин Артур деловито заявил:
— Ты не дед Мороз. Деды Морозы такие не бывают. Ты заместитель моего папы капитан Петровец...
И праздник улетучился окончательно.
...Кормить стало нечем даже детей. Они целыми днями лежали на скрипучих кроватях, слушая то на десятки раз читанные книжки, то завывание вьюги за мутными окнами.
— Девчонки, надо идти в поселок! — сказала Юлька. — Иначе мы не выживем. Берем все деньги, все кольца-брошки и идем.
— Сумеем? — усомнилась Любка. — Февраль все-таки...
— Должны, — коротко ответила Юлька.
Детей оставили одних. Артура, как единственного «мужичка» в девичьей компании — за старшего. Он даже приободрился и слегка повеселел.
Ленка, Люба и Юлька спускались в долину. Путь торили по очереди. Тропа под снегом едва угадывалась. Хрупкую Любку то и дело поводило в сторону, но она шла. Чеклецова что-то бурчала себе под нос, но что — было неясно: ветер относил слова. Обернувшись, Назарова увидела прикушенную Любкину губу и отчаянную решимость в карих глазах.
— Я иду! — побелевшими губами произнесла Петровец в ответ на Юлькин взгляд.
— Разотри щеки, — посоветовала Ленка. — Обморозишься.
Любка остановилась, рухнула в снег и добросовестно стала тереть ямочки на щеках. Чуть-чуть подождав, Юлька бросила:
— Пошли!
До пункта назначения оставалось километров пять. По крайней мере, часа два пути.
...Поселок будто вымер. На улицах — ни души. Казалось — здесь совсем нет людей, и не было никогда, — остались одни собаки, почуявшие чужих и затеявшие глухой перелай из-за покосившихся заборов.
Женщины постучали в стоявший на отлете дом. Вышел бородатый, с изъеденным оспой лицом, мужик. Даже не посмотрев на протянутые деньги, бросил:
— Нет у меня для вас ничего!
И захлопнул калитку.
Решили: не человек, — кулак, недаром домик в стороне. В других домах должно повезти больше — ведь не милостыню, в конце концов, они выпрашивают! Как положено, предлагают деньги.
Молодая женщина, придерживая наброшенную на голову теплую шаль, покачала головой:
— Нет.
К середине села Юлька готова была отдать всю Мишкину зарплату за мешок муки.
— ...Жаль мне вас, девочки. Только зря вы сюда пришли. И деньги можете не доставать. Здесь они не в ходу, — снизошел какой-то, по виду сорокалетний, мужик.— К нам тоже «вертушки» прилетают раз в полгода. Лишнего нет. Не обессудьте.
Любка стянула с безымянного пальца обручальное кольцо. Мужик отвел протянутую в его сторону красную от мороза руку. Повернулся и ушел в дом.
— Что будем делать? — спросила Ленка, когда захлопнулась и эта калитка. — Может?..
Юлька внимательно посмотрела в глаза подруги и, поняв, что та имела в виду, бросила:
— С ума сошла!
В третьем от края поселка доме сердобольная старушка выделила немного продуктов за Любкино обручальное кольцо. Обратно Петровец брела медленно, то и дело останавливаясь. Солнце катилось к вечеру и Юлька, потеряв терпение, прикрикнула на Любку:
— Долго возиться будешь? Нам еще идти и идти!
— Колечко жалко, — тихо ответила Петровец.
— Колечко ей!.. — сказала было Назарова, но осеклась. На нее глядели полные боли Любкины глаза.
Ленка посмотрела укоризненно. Юлька вспомнила загс, себя в ослепительно белом, как горный снег, платье; Мишку, надевающего блестящее новенькое колечко на ее безымянный палец, и не стала продолжать. Ведь именно ценой Любкиного обручального кольца они добыли еду.
Обратно предстояло идти в гору. По склонам в долину струился снег. Бил в глаза. Юлька шла, опустив веки, оставив лишь узкие щелочки, чтобы видеть дорогу хоть на несколько шагов вперед.
Лицо горело, обветривалось. Кожа будто стягивалась, причиняя жуткую боль. Казалось — сил больше не будет, и, когда начались знакомые скалы, Любка рухнула в снег ничком, что-то прошептала, и Юлька скорее почувствовала, чем услышала:
— Девочки, я больше не могу...
Потом Петровец кричала, размазывая выступающие в уголках глаз слезы, что она не дойдет, что она останется здесь, что у нее больше нет никаких сил, что... Потом прощалась с девчонками, просила позаботиться об Иринке с Маринкой, в общем, по мнению Чеклецовой, несла полную чушь.
— Пошли, Петровец! — бросила Ленка, глядя, как снег заносит Любкину меховую шапку.
— Не пойду! Не могу. Правда, девочки...
Они встали — справа Юлька, слева — Ленка, взяли Любку под руки и потащили по снегу, падая и поднимаясь снова. Спину Назаровой оттягивал вещмешок с продуктами, выменянными на Любкино обручальное колечко.

Отчаяние сменилось апатией. Апатия — уверенностью в том, что добывать еду для мужа и Полинки придется ей, Юльке. Мишка, точно первобытный человек, уходит на охоту, но приносит несъедобную добычу — автоматы-пистолеты. Значит, именно ее нужно использовать в качестве платежного средства. Иная «валюта» здесь не котируется.
Вспомнился совет сорокалетнего жителя соседнего поселка, тогда, в феврале:
— Сходите на ту сторону. Может, на базаре что и выменяете. Там все же побогаче, чем у нас...
— Деваться нам некуда, — сказала Чеклецова. — Надо идти на ту сторону.
— А если поймают? — осторожно спросила Петровец.
— Если поймают, то наши, — уверенно заявила Ленка. — Так неужели мы со своими мужьями не договоримся?
— Да и какая это заграница? — поддержала ее Юлька. — Так, бывшая республика...
Аргументы показались весомыми, и Любка успокоилась.
...Они сидели у Назаровых и подсчитывали «финансы». Четыре пары сережек на троих, один серебряный кулончик и два обручальных кольца.
— Негусто, — подвела итог Ленка. — Значит, захватим еще пару пистолетов.
Она произнесла это тихо, чтобы не слышали дети.
— Не слишком ли? — усомнилась Юлька. — Мужики могут заметить.
— Не заметят, — вдруг уверенно заявила Любка. — В оружейке их столько скопилось!..
Артур оторвался от игрушек и подозрительно спросил:
— Вы куда?
— В поселок, за продуктами, — быстро ответила Юлька. И поднялась из-за стола.

Границы не было. По горам вилась еле заметная, указанная сельчанами, тайная тропка, по которой пробирались на нашу сторону чужаки.
— Я чувствую себя контрабандисткой, — сказала вдруг Любка.
Остальные промолчали. Они не были нарушителями. Они просто шли туда, где есть надежда добыть хоть какую-то еду. Тропка внезапно устремилась резко вверх, «в лоб». Туфли скользили на камнях, ссыпавшихся с вершины.
Девчонки шли, поддерживая друг друга. Из рук в руки переходила сумка с пистолетами. Взяли не вещмешок — сумку, чтобы не привлекать лишнего внимания. Внезапно тропа, подойдя к пропасти, оборвалась. Но это только казалось. На деле она просто сузилась и запетляла вниз, прижимаясь к изгибам скал.
Первой нащупывала дорогу Ленка. Она шла более-менее уверенно, то и дело предупреждая идущих сзади Любку и Юльку:
— Осторожно, живой камень... Узко, жмитесь к скале...
Любка продвигалась за Чеклецовой короткими шажками, цепляясь за выступы скал и тихо повторяя:
— Только не смотри вниз, Петровец, только не смотри...
Юлька шла сзади. На сгибе руки болталась котомка с оружием и пустыми — для продуктов —сумками. Та сотня метров, что тянулась каменная стенка, показались бесконечными. Наконец, раздался ликующий Ленкин крик:
— Девчонки, я прош...
Оборвался на полуслове, перешел в шепот:
— ...Прош... ла.
— Скажи лучше — перешла, — отозвалась Юлька.
Они были уже на той стороне. С тропки свернули на дорогу — такую пыльную, что минут через пять черные туфли Чеклецовой стали серыми.
Шумный базар принял пограничных жен неприязненно. Седые аксакалы и молчаливые женщины качали головами, глядя на «неверных»: у двоих из-под теплых — до пояса — курточек виднелись неприлично короткие, чуть ниже колен, платья, а третья, как мужчина, носила штаны.
— Кажется, мы зря сюда пришли, — тихо произнесла Ленка.
— Мы зря так оделись, — поправила ее Любка.
Чеклецова, подойдя к одному из стоявших в стороне мужчин, сказала:
— Нам нужна еда.
Тот пожал плечами и что-то произнес.
— Пойдемте отсюда, — проговорила Петровец. — На нас все смотрят.
— Куда? — жестко спросила Ленка. — Назад? Чем ты завтра Иринку с Маринкой кормить будешь? Привыкла на все готовенькое?
— Зря ты так, Чеклецова, — сказала Юлька. — Еще не хватало нам перессориться! Да мы сейчас держаться друг за друга должны, неужели не понимаешь!
— Прости, Петровец, — спустя несколько секунд отозвалась Ленка. — Просто я сама вся на нервах. Нам нельзя здесь долго оставаться. Не дай бог, местные погранцы облаву устроят...
— Вы что-то хотели?
Юлька обернулась. Сзади стоял высокий и черноволосый, с трехдневной щетиной на лице, мужик. Ему было лет тридцать восемь-сорок, не больше.
— Еду, — сказала Любка.
Провожатый сделал знак — «за мной». Они запетляли по стареньким улочкам, таким узким, что по ним едва могла проехать одна машина, потом свернули в какой-то дворик. Мужчина остановился, пропустил женщин вперед. Они вошли в заплесневелый подвал. Яркое апрельское солнце едва проникало в него через приоткрытую дверь.
Юлька, Люба и Ленка с минуту стояли, привыкая к темноте. Наконец, глаза свыклись. В подвале, кроме провожатого, до сих пор стоящего за спинами женщин, оказалось еще пятеро.
— Чито принес? — с жутким акцентом проговорил сидевший в углу бородач.
Юлька не успела раскрыть сумку. Кто-то выхватил ее из рук Назаровой, рванул замок и, пошерудив, достал пистолет. Коротко крикнув, бросил его в угол. Тот, что сидел в углу, ловко поймал «игрушку». Повертел, поцокал языком и, направив на Юльку, спросил:
— Чито еще?
Женщины растерялись. Петровец в испуге попятилась к выходу, но провожатый, схватив ее за руку, швырнул на пол. Острый носок чьей-то туфли впился в Любкин живот. Она попыталась откатиться в угол, скрыться в темноте, но чьи-то руки задрали подол ее платья...
Терзали, чуть не одновременно наваливаясь вдвоем-втроем на каждую. Стиснув зубы, лежала Ленка; по-детски всхлипывая, материлась Любка. Юлька, от которой до этого никто не слышал ни вздоха, зло бросила:
— Дура! Тебя что, никогда не насиловали, что ли?
Любка смолкла. Бородачи, насытившись, отвалились. Размеренно встали. Деловито застегнули штаны. Усмехнулись. Бросили в ноги каждой наложнице мешки с мукой и крупой, и по паре лепешек. И, больше не обращая на них внимания, заговорили по-своему, громко, — видно, обсуждая только что произошедшее.
Первой поднялась Юлька. Поводя бедрами, натянула узкие джинсы, сбросала в большую сумку свою долю и, пошатываясь, вышла на улицу. Последней выбрела Ленка, прижимая к груди котомку и пыльные лепешки.
Чеклецова и Петровец шли молча, спотыкаясь на оставленных какой-то шальной мореной валунах. Запинаясь за стелющиеся вишневые деревца. Юлька пружинила шаг, будто не произошло ровным счетом ничего. Лишь перейдя границу, она бросила сумку и упала ничком на неласковую землю, подминая под себя добытую такой недешевой ценой провизию. Рядом повалилась Ленка. Петровец села, раскрыла сумку и стала жадно пересматривать свою долю.
— Девчонки, — вдруг сказала она. — Половину нам нужно спрятать. А то слишком подозрительно.
— Любка права, — поддержала ее Чеклецова. — Мой Юрка точно что-нибудь заподозрит.
А Петровец уже рвала зубами лепешку. Быстро разжевав и проглотив кусок, коротким ногтем стала выковыривать из мякоти кунжут. Она раскусывала бурые семечки, подставив впалые щеки рыжему азиатскому солнцу. И улыбалась. А со щек, на секунду задерживаясь в ямочках, капали слезы.
— ...Откуда такое добро? — устало поинтересовался вечером у жены капитан Чеклецов.
— В поселок ходили, на сережки выменяли, — невозмутимо прочастила Ленка.
Больше начальник заставы не спрашивал ничего.
...Дорогу преградил скорпион, поднял хвост с острым, точно специально заточенным жалом. Юлька не боялась скорпионов, она лишь брезгливо обошла светло-желтое, под цвет выжженной земли, пресмыкающееся и побрела дальше, вдыхая разреженный горный воздух.
Сердце сжималось. И не только от недостатка кислорода, но и от мысли, что Полинка здесь не выживет, что ее уже сейчас нужно на юг, но другой, не этот — горный, сожженный, а тот, что внизу — с морем, пальмами, да вообще сбежать бы отсюда хоть куда-нибудь! Говорила ж Мишке, твердила ночами: «Давай уедем!» А он все заладил: «Долг, долг...» Но почему должны они, почему приходится расплачиваться здоровьем своих детей, а им никто и ничего не должен?
Но деваться некуда, кругом горы, и единственная связь с Большой землей — этот самый чертов вертолет, который все никак не летит.

...Петровец сидела за столом, тупо глядя на последнюю горсточку риса на дне полиэтиленового мешка. Потом поднялась и встала у окна, с надеждой глядя в серое небо.
Надежда сменилась страхом, когда Любка увидела входящих в ее дом Ленку и Юльку.
— Пора, — сказала Назарова.
— Не-е-ет! — крикнула Петровец, бросилась ничком на кровать и забилась в истерике. — Он сейчас прилетит, он уже летит, я слышу!
— Нет, Любаша, — тихо сказала Ленка. — Он не прилетит. Смотри — все небо затянуло. Пойдем.
И добавила:
— Бить больше не будут. Помнишь, что они обещали? Любить и кормить.
Проревевшись, Петровец поднялась, смахнула слезы и покорно пошла к двери.
— Девчонки, идите, я догоню, — бросила Юлька, когда они проходили мимо казармы.
— Куда это она? — подозрительно спросила Любка.
— За оружием, наверное, — отозвалась Чеклецова.
...Возвращались нагруженные. Сил, чтобы петлять и скрывать следы, не было.
Вечером Полинка, Артур и Любкины близняшки лакомились шоколадными конфетами. Обертки женщины сожгли.
— Лена, — сказал жене капитан Чеклецов. — Мы должны хоть немного подкормить солдат. Все-таки на одной заставе живем, одно дело делаем.
Чеклецова промолчала.
...В третий раз они ушли на ту сторону в сентябре. Посредине пути Юлька остановилась. Опустилась на колени перед стелющейся горной вишней, к которой так и не привела Полину, собрала и положила в карман десяток мелких, с ноготь дочериного мизинца, бурых ягод. Поднялась и обреченно пошла вслед за Петровец и Чеклецовой.
...Дверь подвала распахнулась от пинка ногой:
— Всем лежать!
Чей-то голос лениво произнес:
— И так лежат, э! О, бабы русские, э! С той стороны, э?
Их вывели из подвала под конвоем. Впихнули в машину. Допрос продолжился в одноэтажном домике.
— Кто такие? Документы!
— Документов нет, — спокойно объяснила Юлька. — Мы жены офицеров с той стороны.
— Посмотрим, что они скажут, когда узнают, что их жены...
Ленка что-то собиралась ответить, уже набрала в грудь воздух, но Любка дернула ее за руку.

...К вечеру жены не вернулись. Маятником шатался по комнате старший лейтенант Назаров. Привалившись к стене, сидел  в углу и матерился капитан Петровец. Начальник заставы капитан Чеклецов, сидя за столом, вертел в руке карандаш.
Посланный в соседний поселок солдат принес странную весть: офицерские жены не появлялись там примерно с полгода. Капитан Чеклецов поднял заставу по тревоге.
Ночь известий не принесла. А утром начальника заставы вызвали на нейтральную полосу. В окружении пограничников с той стороны стояли Юля Назарова, Лена Чеклецова и Люба Петровец.
— Забирайте своих дамочек, — усмехнулся приведший их начальник спецотряда. — Славно порезвились ваши жены.

...Они сидели за столом, застегнутые на все пуговицы. Перед старшим лейтенантом Назаровым лежали чистый лист бумаги и новенькая ручка. Ленкин муж откашлялся и произнес:
— Я, капитан Чеклецов, как начальник заставы, и капитан Петровец, как мой заместитель по боевой и воспитательной части, проводим дознание. Что вы можете показать по существу дела?
Ответила Юлька. Через ее спокойный голос все-таки прорвались боль и горечь:
— Пока вы, товарищи офицеры, охраняли государственную границу, мы, ваши жены, охраняли ваших детей от голода. Вы тоже ели кашу и лепешки, за которые мы платили своими телами. Потому что ваши начальники бросили вас на произвол судьбы, — она возвысила голос. — Я просила вас, старший лейтенант Назаров, уехать отсюда, потому что у вашей дочери Полины начал развиваться прогрессирующий рахит. Вы мне сказали о долге. Долг мужика — кормить и защищать семью. Этот долг вы спихнули на нас. Мы, как смогли, его исполнили. Я сказала все.
Старший лейтенант Назаров, низко склонив голову, чертил на чистом листе бумаги узоры из колючей проволоки. Капитан Петровец, не отрываясь смотрел на жену.
— Зачем вы перешли границу? — нетерпеливо спросил капитан Чеклецов.
— За мукой, рисом и лепешками, — ответила Любка.
— Почему вы не пошли в соседний поселок?
— «Вертушек» там не было полгода, — отозвалась Ленка. — Ваши деньги там ничего не стоят. И наши золотые безделушки — тоже. И вы это знали.
— Сколько раз вы переходили границу?
— Три раза.
— Вы понимаете, что трижды изменили Родине? — спросил Чеклецов.
— Да. Ради детей. Причем, не только наших, но и ваших.
— Вы понимаете, что бросили пятно на честь наших мундиров? — подал голос старший лейтенант Назаров.
— О чести заговорил? — вскинулась Юлька. — А о моей чести ты подумал? Ты знаешь, что я вынесла ради Полинки и тебя? Знаешь, что такое, когда тебя одновременно терзают двое мужиков?
— Нам все ясно, — подвел итог капитан Чеклецов. — Выходите на улицу и ждите нашего решения.
Женщины медленно поднялись и вышли в хмурый сентябрьский день.
— Что нас ждет? — спросила Любка.
Ленка пожала плечами.
— Что они могут с нами сделать? Ну, посадят под арест в оружейку.
— Не посадят, — откликнулась Юлька. — Кто их тогда кормить будет?
Минут через десять на пороге появились подтянутые офицеры.
— За мной! — скомандовал капитан Чеклецов.
— Пошли, — хмуро бросил в сторону жены капитан Петровец.
Они потянулись по тропинке: впереди начальник заставы, за ним — кутающаяся в куртку Ленка. За два шага от нее, руки в карманы — Юлька, а дальше — с большим отрывом — Любка. Замыкали шествие заместитель Чеклецова по боевой и воспитательной работе капитан Петровец, и старший лейтенант Назаров. Шли долго, знакомой дорогой. Скользили по мокрой траве.
Наконец, начальник заставы остановился. И женщины поняли все. Они встали спиной к пропасти. Где-то внизу, уже на той стороне, шумел восточный базар, где торговали пуховыми шалями, восточными сладостями и шоколадными конфетами, откуда еще совсем недавно приносили офицерские жены муку, рис и лепешки.
— Властью, данной мне как начальнику заставы... — во взволнованном голосе капитана Чеклецова зазвучали стальные нотки. — За измену... — он запнулся. — Родине... Расстрелять!
Женщины стояли молча. Ни одна не сказала ни слова. Не вздохнула. Все трое смотрели прямо на мужей. Ахнул залп. Вслед, вторя, загрохотал гром.
Мешком осела Любка — худенькая, с неизменными ямочками на щеках; ударившись о камень виском, скрытым под рыжим локоном, уткнулась в землю Юлька; удивленными голубыми глазами, точно до сих пор ожидая вертолета, глядела в небо Ленка. Сентябрьский дождь пытался размягчить сухие, запекшиеся губы.

...«Вертушка» в тот день так и не пришла.

11 — 24 сентября 2000 г.