Христа ради

Рустик проснулся. Настырные мухи ползали по губам, на которых уже давно и в помине не было следов сладостей. Где там до сладостей, хотя бы лишнего кусочка хлеба перепало. Мысли о хлебе заставили его встать. В шкафу ничего не было. Подошел к печке, на которой сиротливо стоял огромный черный чугун, взглянул внутрь, но там было пусто. Для убедительности провел пальцами по дну несколько раз, облизал сухие пальцы. В животе урчало. Пятеро братьев и двое сестер, мала - мала меньше, еще спали на полу в ряд. С краю лежала мать, отец, видимо, во дворе занимался по хозяйству делами - его не было уже в постели.
Сегодня воскресенье. Рустик не любил этот день. По воскресеньям родителям не надо идти на работу и поэтому исключалась возможность с ними заодно покушать утром рано, а там гадай - когда еще перепадет лишний кусок хлеба да пара картошек.
Значить сегодня завтрака не будет, а до обеда ой, как еще долго ждать. Посмотрев тоскливо еще раз на пустой чугун, Рустик вышел на улицу. Весеннее солнце грело тепло и ласково. Пробились первые травы. Но его ничего не радовало. Да и чему радоваться, если так хочется кушать.
Хотел, было, идти опять спать, но радостные голоса сверстников изменили его планы. Гурьба поселковых сорванцов, во главе с Генкой - мордвином и Васькой - хохлом, бежали за нищенкой и кричали, дразня ее:
- Эй, Христа ради, эй, Христа ради!
Им казалось, что нет на свете обиднее этого слова, как «Христа ради». В послевоенные пятидесятые годы по селам и деревням, в основном почему-то больше ранней весной, ходили нищие с котомками на плечах. Они заходили в дома, здоровались с хозяевами, желали мира тому дому и, протянув руки, просили:
- Подайте, Христа ради, люди добрые!
В те времена люди, в большинстве своем, были добрые, сердобольные, но не у всех было хоть что-то, чтобы положить на те протянутые просящие руки.
- Ну, извиняйте, - с горечью в голосе, но без обиды говорил проситель, кланялся в пояс и выходил, чтобы обойти другие дома и до сумерек прошагать не один десяток верст до следующего населенного пункта. Застать ночь в поле или в лесу сулило лишь встречу с голодными, как и они, сами, волками.
Для сельской детворы появление нищих было своего рода развлечением в их серой, однообразной и полуголодной детской жизни. Можно подразнить хоть вдоволь, безнаказанно, пока попрошайки обходили все дома. Да и слово «Христа ради» им казалось уж очень обидным и смешным. Видимо, еще обиднее того, когда ребят, как и Рустика, не выговаривающих букву «р», дразнили:
- Эй, картавый, скажи «трактор».
И убегали. Рустик не прощал обидчика. - Драться он был мастак, и даже мальчишки постарше не всегда осмеливались ввязываться с ним в драку. Если противник был старше и превосходил его в физической силе, то в резерве у него всегда имелись острые зубы.
Заводила мальчишеских проказ, набегов на соседские огороды и курятники, Рустик сразу забыл свой урчащий живот и побежал к сверстникам, которые еще рьянее кричали:
- Эй, Христа ради, эй, Христа ради!
Словно стая поселковых щенков, с лаем бегущих за бодливой коровой Зоей, сторожа деда Степана, так и дети старались перещеголять в смелости друг друга. Если в первом случае более смелые преследователи могли оказаться поддетыми на рога Зои, то во втором случае преследователи могли заработать клюкой. В основном эти нищие ходили с клюшками. Вот и эта «Христа ради» шла, опираясь на посох и припадая на одну ногу. В ее глазах не было злости к ребятам, но посох все ж не позволял им довериться к его хозяйке, и они держали дистанцию. Азарт и радостные возгласы:
- Эй, Христа ради, эй, Христа ради! - окрыляли лишь Рустика вновь и вновь подбегать к ней, дернуть за подол старого в заплатках платья и так же молниеносно отскакивать. Он был похож в такие минуты на молодого петуха, дерущегося со своим соперником.
А женщина шла и не пыталась воспользоваться своим грозным оружием - клюкой. Она лишь иногда, продолжая идти, говорила почему-то улыбаясь:
- Ух, сорванцы, я вот вам сейчас уши - то надеру!
И лишь однажды, когда Рустик в очередной раз, подбежав сзади, дернул сильно «Христа ради» за платье и отпрыгнул назад к толпе визжащих от восторга ребятишек, она наконец-то остановилась, посмотрела на него и сказала назидательно, но без злости:
- А вот девочке не красиво с мальчишками бегать и дразниться, тебе надо со своими подружками в куклы играть. И опять пошла, прихрамывая, дальше. Дети вновь продолжали преследовать ее, крича весело:
- Эй, Христа ради, эй, Христа ради!
Лишь Рустик остался стоять на месте обескураженный таким поворотом дела. Его впервые так обидно обозвали да еще при мальчишках - «девочкой». А это куда обиднее, чем «картавый». От обиды хотелось даже заплакать, но он лишь вслух буркнул зло:
- Еще обзывается!
Настроение было испорчено, и он нехотя побрел домой. Зачем она его так обозвала, думал Рустик, сейчас все начнут его так обзывать. Дойдя до угла дома, он поднял платье, и стал справлять свою малую нужду здесь же, придерживая руками заштопанный подол. Вдруг Рустик, не по годам сообразительный и развитый, догадался почему «Христа ради» назвала его девочкой - она приняла за девочку из-за платья. В толпе детей, находящихся в броуновском движении, конечно, разглядеть ребенка в девичьем платье было сложно уставшей путнице. Да и давно не постригали Рустика, а длинные волосы закрывали его оттопыренные уши. Он готов был сбросить сейчас же это проклятое платье своей сестры, но оно, в данное время, было незаменимой одеждой мальчишек, приведенных в мусульманство.
После посвящения башкирских и татарских мальчишек в настоящего мусульманина, платья, сарафаны и юбки были незаменимыми атрибутами их гардероба около двух-трех недель. Когда наконец-то рана заживала, мальчишки счастливые и радостные переодевались в свои штаны. Трусов тогда дети не носили. Да и не все взрослые парни, бегающие уже за девушками, могли позволить себе такую роскошь.
Но все равно в душе Рустика кипела обида на эту «Христа ради». Поэтому он зашел домой злой и еще продолжал бурчать. А незатопленная все еще печь со стоящим пустым чугуном, пуще разожгли в нем ненависть и обиду на все: и на «Христа ради», и на это дурацкое платье, и на пустой чугун.
Мать заметила в сыне его плохое настроение, взглянула на его руки, теребящие зло платье. Встревоженная, подошла к сыну, подняла подол платья:
- Что, болит? - спросила она решив, что сына беспокоят боли после операции, которую сделал недавно приезжий мулла, посвящая Рустика в мусульманина.
- А девочкам хорошо, - с обидой в голосе посмотрел он на мать, имея ввиду, что им не надо одевать чужие вещи и никто их не сможет обозвать.
- Нет, им бывает еще больнее, - сказала мать, решив, что сын жалуется на боли.
- Как им больнее бывает? - Рустик удивленно смотрел на мать, - их же не посвящают в мусульманство?
- А им зато прокалывают уши иголками, это еще больнее, - улыбнулась мать глядя на него.
Рустик непроизвольно взглянул на оконные шторы, где в ряд были воткнуты иголки. Посмотрел на самую большую иголку, которой отец подшивал зимой изношенные валенки, почему-то потрогал мочки ушей и сделал шаг назад, словно вот сейчас в его уши воткнут эту самую большую иголку. Впервые пожалел девочек и решил, что никогда больше не будет обижать их, да и остальным ребятам не позволит. А он готов хоть вновь к посвящению его в мусульманство и нисколько не страшно и не больно, как девочкам.
Тогда он, не в пример своим братьям, добровольно подошел к табуретке, куда мулла положил блестящие маленькие ножницы и мешочек. Сам сбросил штаны, которые долго еще не будут ему нужны.
- Ну, вижу ты герой, - похвалил его мулла, разминая кончик мальчишеского достоинства, видимо, будешь Чапаем.
- Я буду Салаватом Юлаевым, - гордо заявил Рустик, - я ничего не боюсь!
- Ну, тогда нам с тобой раз плюнуть на все остальное, - улыбнулся весело мулла и, оттянув пальцами одной руки кончик достоинства, а другой рукой взял те блестящие ножницы. Пока Рустик следил за руками муллы, он ловко одним движением сделал свое дело и, достав из того мешочка белого порошка, обсыпал кровоточащее его достоинство.
Похожий такой порошок, но в круглой бумажной коробочке, привез однажды отец из города Златоуста.
- Этим порошком чистят зубы, - стал объяснять он. Затем вытащил диковинную палочку со щетинами на конце и продемонстрировал, как это делается. Спорили часто, а порой доходило до драки за первоочередность чистить зубы. Через два дня коробочка стала пуста, а через три недели и на той щетке не осталось ни единого волоска. Сестра забрала коробочку себе под игрушки, а ручка от бывшей зубной щетки стала незаменимой для размешивания чая в стакане. Большая деревянная ложка не влезала в граненый стакан, и чай наполовину разливался.
Тогда, после завершения муллой нехитрой операции, мать спросила его, сколько ему заплатить.
- Двадцать пять рублей, - ответил мулла, завязывая тот мешочек с белым порошком.
Вспоминая сейчас эту сумму денег, которые мать отдала мулле, Рустик стал думать, а, сколько на эти деньги булок хлеба можно было бы им купить. Он не мог сказать, сколько же, но точно знал, что очень много. Не то от досады, что не они, а мулла сейчас каждый день ест хлеб на эти их деньги, не то от торчащего постоянно перед глазами пустого чугуна, в животе вновь заурчало.
Наконец-то мать стала растапливать печь, налила воду в тот чугун от чего настроение Рустика стало подниматься, и он пошел в переднюю комнату, где братья и сестры играли на полу костяшками. Не успел он включиться тоже в игру с ними, как в двери постучали.
- Да, да, входите! - мать открыла двери.
Рустик так и обомлел - вошла та самая «Христа ради», которую он обзывал недавно. Вот сейчас она и пожалуется матери на него - ох и влетит ему, а после и отец добавит. Братья с сестрами поднялись с пола и смотрели на вошедшую. На всякий случай, а вдруг она и не заметит его, Рустик встал за их спинами.
«Христа ради» сделала несколько шагов, протянула неуверенно в сторону матери руки и хотела сказать те привычные в такой момент слова, но как-то замешкалась. На нее смотрели восемь пар глаз, а вернее на ее котомку. Даже Рустик, забыв про свой страх быть битым за свое паршивое поведение, впился глазами в ту котомку, где лежали драгоценные подаяния.
На минуту воцарилась в доме тишина, слышно было лишь жужжание мух. «Христа ради» внимательно оглядела голодную ораву - поняла, видимо, это по их чистым детским глазам, тихо опустила протянутую руку, сделала шаг к столу и поставила к стенке свой увесистый посох.
Рустик серьезно заволновался, ожидая худшего для него исхода. Но его голыми руками не возьмешь! Он даже улыбнулся, бросив быстрый мимолетный взгляд на открытые окна.
«Христа ради» почему-то подошла к столу, сняла с плеча котомку и высыпала на стол все содержимое котомки. Рустик, только что собиравшийся сигануть в открытое окно, непроизвольно сделал шаг вперед, забыв про осторожность и страх за свои проделки. Он никогда не видел еще такого богатства, такого изобилия всего, от чего у него опять предательски заурчало в животе, заставившего его забыть все земные страхи. Да и что для него какой-то посох этой слабой хромой женщины, если он уже привык получать, как дань, ремня от отца за опустошительные набеги с друзьями по чужим курятникам или быть поротым крапивным веником соседскими мужиками на месте преступления здесь же на их овощных грядках. Рассыпанное на столе богатство нельзя было сравнить ни с одним самым страшным наказанием. Даже мать, кажется, забыла все на свете и смотрела удивленно на это богатство и тоже еще не верила, что означало это.
- Ешьте на здоровье и не унывайте! - улыбаясь, но с какой-то грустью сказала «Христа ради», и, прихрамывая, вышла на улицу.
Не заходя уже ни к кому больше в их поселке, побрела по дороге, ведущей в соседнюю деревню. Рустик удивленно смотрел на мать и никак не мог понять: мать, чтобы радоваться такому богатству в их доме, смотрела на устало ковыляющую вдали фигурку «Христа ради» и тихо плакала, утирая рукавом обильные, как весенние дожди, слезы.