Майор КГБ

Самородов- новоиспеченный майор КГБ наконец-то очнулся. И первое, что пришло ему в голову, было: где он находится и что с ним? Внутреннее чутье бывалого офицера-особиста, прошедшего огни, воды и медные трубы, подсказывало, что с ним произошло что-то серьезное. То, что он медленно приходит в себя, не вызывало у него сомнения: он находится не дома и даже не в дежурной части. Он это почувствовал скорее нутром, чем кожей своего, уже начинающего полнеть, спортивного тела, лежавщего на неведомой ему пока территории.
Сознание еще полностью не вернулось к нему, а его правая рука автоматически, что присуще только разведчикам, дотянулась до нагрудного кармана. Затем, также автоматически, эта же рука оказалась на заднем правом кармане брюк. Но ни в кармане кителя, ни в кармане брюк ладонь этой руки не нащупала самых ценных для любого военного, а тем более особиста, вещей: удостоверения личности и табельного оружия. И тут же, словно в его мозг воткнули два конца оголенного электрического провода, все его тело резко содрогнулось, освободив при этом память из временного плена труднодоступного уголка полушарий лысеющей головы КГБиста.
«Да, со мной случилось что-то страшное, но вот, что и как это могло с ним произойти?- огнем жег этот вопрос его сознание и давил на него». От этого он все больше и больше приходил в себя, возвращался к реальности. Но это, наоборот, причиняло невыносимую боль, ибо это не было страшным сном, а реальностью. А реальность не прощает даже маленькой оплошности. Не прощает!
От реальности не уйдешь, не скроешься. И майор очень медленно стал открывать глаза.
Если даже он и пожелал бы, переборов страх, тут же открыть глаза, то вряд ли было бы это возможным. На распухшем, как спелая тыква, лице, еле просматривались две ниточки прорезей глаз. Но вот эти ниточки стали медленно превращаться в две щели, внутри которых заблестели серые шарики-зрачки. И первое, что отразилось в них, - это белые березы с ярко-зелеными листьями.
«Да, это были березы, а это значит, что он, майор КГБ, лежит под березами в лесу», - с ужасом и с чувством отчаяния и ненависти к себе подумал особист и скрипнул зубами.
Рассматривая полуоткрытыми глазами стоящие над ним березы он стал вспоминать, хоть и отрывочно, детали дня, предшествовавшего этому кошмару, а затем и ту минуту, после которой для него перестал существовать реальный мир. Сейчас этот реальный мир стал для него непредсказуемым, чуждым, загадочным и не предвещавшим ничего хорошего. А ведь только вчера этот мир сиял майору всеми цветами радуги. Вчерашний мир был и мог оставаться, на всю оставшуюся жизнь, для него действительно сказочным. Словно кто-то клещами захватил его сердце и разрывали нестерпимой болью и тоской- хоть кричи!
Нет, он не закричал, а застонал, вновь заскрипел зубами, вонзив их глубоко в ладонь, словно это она была виновата, что не обнаружила ни документа, ни пистолета и закрыл, так и не дооткрывшиеся, мутные глаза. И было странно, что при закрытых глазах особист, наконец, четко, как в кино, увидел вчерашний день.
Тот день начался для капитана КГБ Самородова, действительно, как в сказке. В штабе части, в торжественной обстановке, зачитали приказ о присвоении ему звания «майор» и сразу же объявили, что через день-два решится вопрос о переводе новоиспеченного майора в управление на полковничью должность, а значит: не за горами погоны с двумя, затем и тремя звездочками.
- Негоже будущему работнику управления ютиться в однокомнатной квартире, - сказал начальник политотдела, когда командир части завершил вручение ему майорских погон и протянул ордер на трехкомнатку. - С Вас, товарищ майор, причитается и сегодня же, - засмеялся начальник политотдела, - сам бог повелел!
И верилось и не верилось. Словно манна небесная посыпались сюрпризы на капитана - теперь уж майора Самородова. Конечно, он заслужил это, но чтобы в один день, да к тому же такие вещи - свихнуться же можно от счастья.
Уже на другой день новоиспеченный майор загрузил армеский «ПАЗик» ящиками с водкой, коробками с закуской и сумками с посудой. Когда к этому отоваренному «ПАЗику» подрулил автобус с офицерами части, он уже давал последние указания двум молодым солдатам, которые должны были помогать ему с ремонтом трехкомнатной квартиры. За этот день он только успел помочь жене содрать старые обои в одной из комнат, а по другим лишь пробежать галопом.
Место пиршества офицеры выбрали в лесу, недалеко от города. На небольшой полянке, среди молодых берез, расстелили скатерть, разложили сразу все содержимое из ящиков, коробок и сумок.
Первый тост подняли за майорские погоны. На дне, до краев наполненного водкой его стакана, блестела звездочка, дразня и вызывая тайную зависть младшего офицерского состава. Тост повторили за вторую звездочку и крякнув, выпили до дна и по-второму стакану.
- Товарищи офицеры, давайте... выпьем за главный тост- за новую жилплощадь майора, - предложил захмелевший капитан Кулемин, который первым состоял в списках на расширение жилплощади, он подал заявление на пять лет раньше Самородова, который в списках шел под номером «21».
- Очко! Пьем за это! - уточнил капитан, - жилищный вопрос- это карточная игра.
- Ура-а! За жилплощадь! - пронесся по березовому лесу дружный тост.
За жилищный вопрос выпили дружно и вновь наполнили стаканы до краев.
- Давайте за женщин! - заорал молодой лейтенант, сидевший до третьего стакана тихо, как мышь, лишь иногда подавая закуску то одному, то другому вышестоящему начальнику.
- За жен! - строго поправил лейтенанта начальник политотдела, - за наш тыл!
После выпитого за «тыл», майор Самородов поднялся с земли и еле держась на слабеющих ногах, одной рукой обнял ближайшую от него березу, другой рукой замахал в воздухе и, путая есенинские слова, хоть и не профессионально, но громко, запел:
И как пьяный сторож
Одуревши в доску,
Как жену чужую,
Обнимал березку.
- За это стоит выпить! - вновь закричал молодой лейтенант.
- За это надо, сам бог повелел! - вспомнил опять доброго бога начальник политотдела, которому сам бог должен был бы напомнить, что при его-то должности часто упоминать всевышнего было рискованно, из-за боязни быть неправильно понятым. Атеист и вдруг лояльность к богу!? Рискованно!
- За что пьем-то? - стал уточнять офицер, приглашенный из управления, - за березку или за жен чужих?
Майор Самородов посмотрел на него, на березу, обвел мутным взглядом опушку леса, видимо, желая увидеть там чужих жен, потом, постояв немного в таком положении, он медленно, не выпуская тонкий ствол березы из своих объятий, сполз на густую траву и «отключился».
Сейчас, за какие-то секунды, все это проплыло перед его глазами: какие-то детали- четко, после есенинских строк- смутно. И вновь те два оголенных конца электропровода вонзились в его мозг, заставив майора застонать.
Еще какие-то секунды, показавшиеся ему вечностью, он лежал и думал. А думать-то было о чем: погоны майорские, которые он успел поносить чуть больше суток, сорвут с него обязательно, как говорится, без суда и следствия, служба в управлении на полковничьей должности, само-собой разумеется, «улыбнулась» ему и пожелала долго жить.
«Черт с ними: с надбавками к звездочкам и новый оклад, - продолжал думать майор, - но как еще решит начальство с трехкомнатной квартирой? Если отберут обратно, то жена же своими собственными руками придушит его и скажет, что так и было! А как посмотрят дети, ведь он был для них примером и авторитетом в доме? За какой-то один вечер, он- бывалый офицер КГБэшник, его семья потеряли все, безвозвратно. Что же произошло с ним в тот вечер? Поток вопросов дрелью высверливали череп майора. Ответов не было, а лишь предположения. Значит, в тот злополучный вечер его, в стельку пьяного, оставили в лесу одного. Как они могли так с ним поступить и зачем?»
Он знал, что особистов испокон веков недолюбливали чужие, а сами между собой они не доверяли друг другу и держали, на все случаи жизни, компромат на своих сослуживцев. Хотя вчера майору Самородову коллеги и пели дифирамбы, но в душе завидовали ему и считали его выскочкой. Черной была их зависть, а потому все-таки ему стоило ожидать от своих сослуживцев любого подвоха. А он, как последний сопляк-салага, обрадовался, распустил нюни. Он забыл одну из заповедей КГБэшников; дал себе расслабиться, потерял чувство самосохранения. Такое не прощается никому и никогда, а тем более особисту.
Его сковали ужас и отчаяние. Он продолжал лежать весь сьежившись, не шевелясь, словно весь с ног до лысеющей макушки был забальзамирован. «Будь сейчас при мне пистолет я бы, даже не открывая сомкнутых глаз, пустил бы себе пулю в лоб, - думал майор. - И враз исчезли бы все проблемы». Но, к сожалению, пистолета не было.
Он- майор Самородов на своем веку повидал не мало случаев, когда не только молодые солдаты, а бывалые офицеры, допустившие те или иные проступки и оказавшиеся в удавке КГБ, ползали у его ног, целовали его сапоги. От его настроения многое зависело: «быть» или «не быть», «пахать» в дисбате или «отдыхать» за решеткой. Не раз, чего уж греха таить, острые носки его сапог заставляли ретивых инакомыслящих, порой простых нарушителей армейского порядка и дисциплины, ужом извиваться на бетонном полу камеры. Физические воздействия применялись обычно в закрытых помещениях, где не было «лишних глаз».
«А били ли меня самого... вчера? - подумал он, - а если да, то почему мое тело не ноет от ссадин или переломов? Те, кто забирали мои документы и пистолет, видимо, знали, с кем имеют дело и для подстраховки могли не только изувечить, но и пристрелить его - на нет и суда нет».
Только он об этом успел еще раз подумать, как чья-то сильная нога припечатала хороший пинок под зад особиста. Этот пинок принес ему не столько боли, сколько растерянности. «Почему этот удар такой мягкий, словно тот, который готовился его пинать, обмотал свою обувь тряпками? - мелькнула мысль в его уставшем, измученном вопросами мозгу.»
Ему лично приходилось бить сапогами других, чего греха-то таить, много раз он видел, как это делают его коллеги, но ни разу не видел, чтобы перед этим чем-то обматывали обувь.
«Значит, решили только убедиться, жив он или притворяется, - мелькнула догадка. - Значит, это только цветочки, а ягодки еще впереди». И тут же второй пинок и злой голос, раздавшийся вслед за пинком, окончательно ошарашил бывалого офицера КГБ.
Он еще немного сомневался, хотя этот голос он мог отличить из миллиона голосов. Это был голос его жены. И, как бы стирая все его сомнения, этот голос зло повторил: «Напизался, как скотина! Даже два офицера не смогли забросить твою тушу на кровать. Уснул на полу. Хорошо, что я спрятала твой пистолет и документы, а то все хотел кого-то приставить к стенке, идиот».
Майор незаметно ущипнул себя, затем повернулся на другой бок- в сторону голоса. Нет, это был не сон. Он медленно открыл глаза и увидел стоявщую над ним жену, медленно и удивленно обвел взглядом стены комнаты новой квартиры и увидел, что они были оклеены фотообоями. На фотообоях красовались белые березки с ярко-зелеными листьями.
- По блату у Татьяны- кладовщицы выцыганила, такие обои сейчас... большой дефицит, - расплылась в блаженной улыбке жена новоиспеченного майора КГБ, по-своему поняв взгляд мужа, прикованный к березкам на фотообоях.
За всю свою жизнь впервые майору захотелось нежно обнять жену, которая уже давно отвыкла от мужниной ласки, говорить ей самые нежнейшие слова и даже целовать вот эти толстые ноги, которые вернули его в прекраснейшую действительность, где есть его трехкомнатная квартира, майорские погоны, работа в управлении и блестящая перспектива. Слезы умиления сами собой накатились на глаза майора.
- Сейчас приготовлю закусончик и принесу опохмелиться, - сказала, уже более примирительно, жена, заметив, как скупые слезы затуманили глаза особиста, черствого и скупого на «телячьи нежности», как любил выражаться муж, когда она жаловалась на отсутствие душевного внимания к своей половине со стороны «ее сухаря».