О хлебе насущном

Воспоминания о моем детстве, таком уже далеком, в первую очередь, связаны с хлебом:смешные, казусные, неправдоподобные, чаще- грустные. О некоторых из них я бы и хотел поведать читателю. (Подавляющее большинство людей той послевоенной поры прошли через это).


Очередь

В нашей семье за хлебом в магазин мы...- дети ходили по очереди. Этого дня- дня своей очереди ждали с нетерпением, как праздника, как счастья. Родители раньше всех будили того, чья очередь наступала. Будили “очередника” в половине седьмого утра. Во-первых, родители уходили на работу к восьми и “очередник” мог проспать (будильников в то время никто в нашем поселке не имел). Хлеб привозили в семь утра той электричкой, которая  прибывала на нашу станцию из города Златоуста. Она по станциям Южно-Уральской железной дороги, кроме хлеба, развозила пассажиров и путевых рабочих. Ровно в семь утра у железнодорожного магазина выстраивалась длинная очередь мальчишек и девченок от шести до двенадцати-тринадцати лет. (После семилетки, а средней школы в поселке не было, большинство детей уезжало учиться в профтехучилища: РУ, ЖУ, СУ).
Каждый дожидался своей очереди с нетерпением.  И вот она подошла- эта самая счастливая минута. Разжимаешь кулачок и, еле дотягиваясь до прилавка, кладешь на него свою скомканную и согретую бумажку: кто трояк, кто пятерку и очень редко- рубль или червонец. Хлеб отпускали по норме - в зависимости от количества едоков, поэтому родители давали детям всегда определенную сумму: ни больше, ни меньше- без сдачи. Продавец расправлял этот комочек и начинал взвешивать хлеб. В эти минуты забывалось все на свете, затаив дыхание следишь за руками продавца. Те руки ставили на чаши весов: с одной стороны  черные гири, с другой- булку или несколько булок весового, серого хлеба. (Белый хлеб стали завозить, хоть и редко, где-то в конце пятидесятых годов). Чтобы уравновесить вес, продавец или отрезал от булки или докладывал недостающие куски. И чем больше было этих кусков, тем радостнее светились глаза маленьких покупателей. Вот эти то куски и кусочки можно было безнаказанно съесть по пути домой. Они твои законные, никто тебя не будет ругать, да и кто докажет: может кусков тех и не было. Но куски всегда были и всегда не слишком-то много...но достаточно, чтобы хоть как-то “заморить червячка”. Дома же, за столом, хлеб делился всем поровну. Так что ходивший в магазин был в выигрыше. Он был счастлив в этот день и сожалел лишь об одном, что следующая очередь подойдет только через три-четыре дня. Сожалел, но ничего нельзя было поделать- в  каждой семье детей было много, и они тоже ждали своей очереди- неписанного закона тех голодных лет.


Преследователи

Мы- дети очень любили играть у железной дороги. Ведь здесь мы не только играли. Здесь нам иногда перепадал хлеб. Особенно весной и летом, когда на восток...за Урал шли товарняки- эшелоны с солдатами в вагонах-теплушках. Поджидали приближение головного вагона и устраивали преследование поезда. Эту ораву босоногих, худых и грязных маленьких преследователей солдаты замечали еще издали. Столпившись у дверей, они что-то весело нам кричали, смеялись, махали пилотками. Машинист несколько раз подряд подавал гудки: или тоже приветствовал нас, или бил тревогу, напоминая нам, что играть у путей- опасно! А возможно, он “докладывал” дежурному по вокзалу: иду мол по расписанию, все нормально! Поезда, почему-то, всегда спешили, шли быстро и скоро мы отставали. Если солдаты не догадывались бросить нам пару кусков хлеба, мы не теряли надежды и дожидались следующего состава. Но чаще в таких вагонах солдаты были догадливыми и кидали нам не только хлеб, но и махорку. Махорку сразу прятали...подальше от глаз взрослых- всыпят и не спросят, чей ты и откуда у тебя появилась махорка.
Подобрав куски, а порой и целую булку, мы усаживались недалеко от откоса (а вдруг опять пройдет эшелон с солдатами) и начинали трапезу. Ели не торопясь, делились впечатлениями о прошедшем составе, солдатах. Мечтали скорее вырасти и стать военными, а значит, можно будет вдоволь поесть хлеба и даже лишнее бросить из вагона бегущим босым малышам.
Иногда спорили, кем лучше быть. Одни- моряками - уж очень красивая у них форма, а уж бескозырка- мечта каждого мальчишки. Вот только была одна заковыка- никто из нас не знал, а вдоволь ли едят моряки хлеба и остается ли лишнее, как у солдат, которые кидают эти излишки нам из вагонов. Почему-то мы ни разу не видели проезжающих в теплушках моряков. Большинство из нас хотели быть танкистами. Во-первых, мыслили мы, будем досыта кушать хлеб, а во-вторых, мы часто видели составы с танками- этой грозной боевой техникой. Старшие ребята рассказывали, что эти танки делают совсем недалеко от нашей станции- четыре часа езды на поезде. Мы еще не ходили в школу, но некоторые познания в географии у нас были: Челябинск - город, где делают танки, Юрюзань - город пушек, а в двадцати и сорока километрах от нас в таких-то и таких-то городах добывают руды, из которых выплавляют алюминий- для самолетов, сталь- для танков, пушек и “катюш”.  Часто спорили, который из танков сильнее: “ИС” или “КВ”? Одни отстаивали “ИС”, другие- “КВ”. Этому спору не было бы конца, если бы кто-то  из босоногих “мыслителей” не подошел к истине логическим путем.
- А кто главнее: Сталин или Ворошилов? - спросил однажды у нас кто-то из  маленьких “мыслителей”, что даже нам, еще не посещавшим школу, вопрос показался ясным и простым. Мы теперь не сомневались, что самый сильный танк- “ИС”. Да разве назвали бы именем Сталина... слабый танк? Ведь Сталин даже главнее нашего директора известкового завода.
- “КВ” может один победить сто немецких “Тигров”, - гордо сказал Харис, демонстрируя перед нами..малышами свои познания. Мы боготворили его, но и завидовали ему- он закончил третий класс и среди нас считался совсем взрослым, грамотным, всезнающим. Поэтому решили уточнить у него: а сколько “Тигров” тогда может победить “ИС”.
- Тыше! - не моргнув глазом ответил наш кумир-“грамотей” и зачем-то посмотрел в небо. (Харис учился в классе “б” и плохо говорил по-русски. В классах “б” учились дети из башкирских и татарских семей, а в классах “а”- в основном из русских, украинских и из семей других национальностей).
Я умел считать только до десяти и не знал насколько много это “тыше”? Но догадался, что это столько, сколько звезд на небе.
“Не зря же Харис устремил свой взор на небо?!”- размышлял я, познавая арифметику, - вон и остальные ребята тоже посмотрели вверх.
Харис хотел сказать еще что-то умное, но в это время вдали показался военный эшелон. Все дружно повскакивали и стали с нетерпением ждать приближения поезда. Одни перебирали ногами, как иноходец перед стартом, некоторые подтягивали свои штаны, проверяя надежно ли они сидят на них. Частенько случалось, что они спадывали в самый неподходящий момент, отчего солдаты в вагонах укатывались со смеху, показывая пальцами в сторону такого оконфуженного преследователя, но продолжавшего бежать за поездом, не смотря на явное неудобство.
О трусах, не говоря уж о плавках, мы тогда и понятия не имели. Поэтому не трудно было догадаться о причине веселья солдат в тех вагонах. А “виновник”  этого веселья, не обращая на это никакого внимания, все бежал и бежал за составом. Да и как было не бежать и даже в таком виде, а вдруг они пилотку выбросят?! А такое уже было. Тогда счастливый обладатель пилотки- этого сказочного богатства, позволил нам подержать и примерить это чудо только через день. Мы ему очень завидовали, и горестно- горестно вздыхали.
Из этих преследований составов мы сделали одно мудрое открытие: почему-то именно в такой день (в день “бега с препятствиями”), солдаты бросали нам хлеба больше обычного.
Сейчас-то я знаю, что таким образом солдаты материально возмещали нам наш моральный ущерб.


Крошки хлеба...

Когда мы- дети, наигравшись и изрядно проголодавшись, приходили домой, то первым делом обследовали печку- не стоит ли на ней чугун с картошкой, затем - шкаф...не завалялся ли там случайно кусочек хлеба. Но таких случайностей не бывало.
Однажды, придя домой, я как и всегда, осмотрев все “хранилища” съестного, ничего не нашел. Расстроенный этим, хотел было уже пойти обратно на улицу, как увидел на столе крошки серого хлеба. Это было большим везением, так как мать ни единой крошки не оставляла на столе после резки хлеба. Я быстро и аккуратно смел крошки... до единой на ладонь и, несказанно счастливый, вмиг проглотил эту ценность. Но тут же моя радость слетела с моего довольного лица. Сперва я ничего не мог понять, почему те крошки хлеба были так не вкусны и противны?! Пока я соображал, что же я съел, из моей, всегда голодной утробы, как из жерла бушующего вулкана, вырвалась мыльная пена. Я понял все. Перед самым моим приходом мать резала на столе хозяйственное мыло и не успела убрать крошки.
Мать обычно покупала кусок хозяйственного мыла (в те времена я ни разу не видел душистого мыла и не знаю, выпускалось ли оно вообще в послевоенные годы?) и разрезала его на четыре части. Одна часть- мыться дома, вторая- мужчинам для бани, третья часть- женщинам для бани, а четвертая- про запас. Баня была казенная, известкового завода, где работали мои родители. Топили баню два раза в неделю: в субботу- женский день, в воскресенье- мужской.  Мы свои куски мыла берегли до этих дней. Этот кусок был неприкасаем. Но предложи кто-нибудь нам поменять его на такой же по величине кусок хлеба, мы бы пошли на риск - поменялись бы.


Столовая

Мы, уже относительно повзрослев, школьники от первого до пятого класса (шестиклассники и семиклассники летом заготавливали сено, дрова- на зиму, пасли скот- не до гуляний и отдыха! ), повадились ездить “зайцами” на пассажирских поездах до станции Вязовая, что от нашей станции в тридцати минутах езды. Недалеко от этой станции протекает река Юрюзань, где мы и купались. А наша речка Алуир- очень мелкая, даже нам по колено.
Но была еще одна веская причина ездить туда- это железнодорожная столовая, расположенная в двадцати- тридцати шагах от станции. До обеда мы купались, а после шли в эту столовую пораньше- до прихода на обед железнодорожников. Там каждый из нас брал по три стакана чая. Больше не могли, так как дома давали только десять копеек на весь день. Хлеб в этой столовой входил в стоимость других блюд. Рассаживались по два человека за стол и за пару минут “сметали” со стола весь хлеб, рассчитанный на четверых взрослых рабочих.
Но скоро работники столовой отменили этот “коммунизм”. Однажды, как обычно, взяв свои законные- по три стакана чая, мы сели за столы, в предвкушении хорошо пообедать. Но что это такое? Ни на одном столе мы не увидели тарелок с бесплатным хлебом. Стали наблюдать за рабочими и увидели, что они расплачиваются и за хлеб. Стали думать: как быть? Очень уж хотелось кушать.
Самый старший из нас, а значит- самый умный, предложил вернуть обратно половину  чая и взять на эти деньги хлеб. Но пока мы обсуждали этот вопрос, и сами не заметили, как машинально, между разговором, выпили почти весь чай. Тогда он же и предложил слить остатки чая со всех стаканов в один. Так и сделали. Но нам не поменяли и даже не объяснили - почему?
- Стакан же не полный был, вот и не поменяли, - разъяснил тот, кто и предлагал этот “бартер”.
Посидев еще немного за пустыми столами, мы разлили обратно из этого “общего” стакана наш чай каждому- по нескольку сладких глотков и скорбно поплелись из столовой на речку. Никому не хотелось даже разговаривать. Лишь самый маленький из нас подал умную мысль, но явно поздновато: “Надо было в тот стакан долить воды из-под умывальника, тогда бы поменяли на хлеб”.
Тепло светило солнце, заманчиво текла Юрюзань, но нам не хотелось купаться. Сидели понуро на берегу и каждый, видимо, думал, как все-таки было до этого хорошо... сытно.


Путешественники

Однажды мы, четверо пацанов от восьми до тринадцати лет, решили покататься на товарняке. Подкараулили, когда на нашей маленькой станции состав сбавил скорость и на ходу забрались в тамбур. Тогда тамбур был почти в каждом товарном вагоне. В тамбуре хвостового вагона находился кондуктор с разноцветными флажками, сопровождающий состав. Поэтому мы взобрались в тамбур среднего вагона. Нам было хорошо, интересно: проезжали через реки по большим мостам, перед глазами мелькали незнакомые нам раньше поселки, деревни и города. На ходу читали по слогам названия станций: Кук-шик, Су-ле-я, Бер-дя-уш... . Промчались еще несколько станций и постепенно наш восторг мерк. Вспомнили, что нам надо еще и обратно ехать. Но наш товарняк и не думал даже хоть немного сбавить скорость. Прыгать на ходу и при таких скоростях боялись, да и столбы электролиний были не малой помехой. А желудки напоминали нам, что пора бы хоть что-то проглотить. Наконец наш “экспресс дальнего следования” стал сбавлять ход на большой и незнакомой станции. Кто-то прочел ее название: “Златоуст”. Пользуясь малой скоростью поезда, мы повыпрыгивали не доезжая перрона- боялись милиционеров.
Ехать обратно решили пассажирским поездом, который должен останавливаться на нашей станции. Этот поезд должен был идти только через пять часов. Пять часов-  это так долго, если тебе очень хочется есть. Конечно, ни у кого из нас не было ни копейки в кармане, чтобы купить хоть булочку или пирожок.
Нашли полянку недалеко от вокзала, легли и стали ждать. Долго молчали, думали; внутри каждый, видимо, ругал и себя, и тот товарняк.
Молчание нарушил Генка- мордвин: “Ух ты, какой большой дом!” Остальные посмотрели в сторону здания, расположенного недалеко от нашего привала.
- Один, два, три...пять, - сосчитал этажи его младший брат, Славка, - вот это дом!
На нашей станции были два двухэтажных дома железнодорожников.
- Ерунда!- небрежно махнул рукой Мунир, - вот в Москве...дома такие высокие...сто этажей! Мы несказанно удивились услышанному, мы ему верили. Его отец однажды ездил в Москву, а после подробно рассказывал всем в поселке об этом сказочном городе...до мелочей. Лишь умалчивал, как в том сказочном городе, в один миг, как в сказке, у него исчез чемодан с продуктами, заботливо положенными ему женой на обратную дорогу: а также деньгами на билет и подарками из Москвы.
- Да-а-а! Интересно, а кто живет на самом верху этого дома? - спросили мы у Мунира. Знали, что он всегда с охотой, но снисходительно, порой и пренебрежительно отвечал на любые вопросы про Москву, привык отвечать так.
- На сотом этаже жил... Сталин, - даже  не моргнув глазом гордо изрек он, - а сейчас кто...не знаю.
Тут мы уж точно ему верили- не знает, кто там сейчас живет.
Сталин умер год назад и мы помнили хорошо тот день. Тогда, весь день, проходящие мимо нашей станции поезда на электрической тяге подавали гудки, маневровые паровозы: большие- новые “ФЭДы” и маленькие- допотопные “Кукушки” у вокзала, натужившись своими металлическими животами выбрасывали хриплые гудки вместе с белым горячим паром. Сигналили две “полуторки” известкового завода, больше в нашем поселке машин не было.  Детворе впервые разрешили “сигналить на рельсах”, то есть бить по куску рельса, подвешенного на веревке у конного двора. Не все рабочие известкового завода имели дома часы, а наручных не было даже у директора завода. Поэтому о начале и конце рабочего дня и о перерывах на обед давали знать звоном этого самодельного колокола. Нехитрую обязанность “звонаря” исполняла уборщица завода- тетя Клава, носившая всегда при себе молоток.
В день смерти Сталина завод не работал, поэтому часть обязанностей тети Клавы перешла к нам- малышне. Мы били по куску рельса костылями от шпал с утра до ночи, вкладывали в это всю свою силу, словно хотели излить на нем свою печаль.  Все взрослые плакали. Мы тоже пытались выжать из глаз мокроту, но не получалось. Как выдавишь слезы, если душа пела от радости, что впервые можно вдоволь трезвонить рельсом, к которому мы никогда не имели доступа. Никто тогда не имел права подходить к этому “чудо-колоколу” даже близко, даже взрослые...кроме тети Клавы. И вот нам представилась возможность нагнать упущенное.
Мы помнили этот день. Мы знали, кто такой Сталин. Понимали, что только он мог жить на самом верху- на сотом этаже.
- А как он туда залазил?- спросил Славка. Он любил задавать вопросы, любил докапываться до их сути.
Вопрос не застал Мунира врасплох; не зря, видимо, его отец ездил в Москву.
- Там есть такие тележки, - начал объяснять он нам, - ну, как вагонетки, которыми на известковом заводе подают на верх камень и уголь... в шахтную печь, а снизу этими вагонетками вывозят известь. По воскресеньям, играя внутри этих вагонеток, мы измазывались угольной пылью и известью так, что мать после неделю стирала нашу одежду. Поэтому мы, представив дедушку Сталина, едущего на вагонетке на сотый этаж, переживали, что он тоже может запачкать свои штаны и рубашку.
- Вот бы посмотреть с сотого этажа вниз, - размечтался Генка, - Сталин, видимо, каждый день смотрел сверху.
- Отец говорил, что Сталин каждый день ел пряники...мешками,- гордясь своими познаниями, вставил еще Мунир.
Зря он так сказал. Мы тут же вспомнили про свой голодный желудок и нам сразу стало тоскливо и как-то неуютно в этом большом и чужом городе.
- Если Сталин ел только пряники, да еще мешками, то куда тогда девал хлеб? - вырвалось у меня.
Впервые Мунир затушевался, как-то странно обвел нас своим растерянным взглядом и ничего не мог сказать.
- Видимо, ...выбрасывал, - неуверенно промямлил он, - все равно же не ел.
Мы зло и с обидой смотрели на него, словно он был виноват в том, что  Сталину не подсказали куда девать тот хлеб, который он не ел. Мы даже отвернулись от Мунира. Отчего еще больше захотелось кушать.


Кража

Не помню, сколько лет мне тогда было- в школу я еще не ходил. Однажды вечером, как обычно, сели ужинать- семь едоков. Мать достала целую булку хлеба и разрезала на две равные части. Одна половина - на ужин, вторая- на завтрак. В обед мы съедали целую булку.
Одну из этих половин мать разрезала всем поровну: отцу, себе и нам- детям. Мы, затаив дыхание, следили за руками матери. Самый младший братик сидел в люльке, подвешенной на крюке к потолку и тоже наблюдал... молча. Но стоило нам приступить к трапезе, как он тут же начинал громко плакать.
Пока отец раскладывал перед каждым из нас по три-четыре картошки и лук, мать отщипывала из своей доли мякоть хлеба и мелко крошила ее на марлевую тряпочку. Затем она смачивала эти крошки сладким чаем и мастерски связывала марлевую тряпочку с густой, сладкой кашицей ржаного хлеба узелком, что получалось что-то вроде соски. Проделав все это быстро и ловко, мать всовывала эту соску в вопящий от голода рот самого младшего в нашей семье. Почувствовав во рту сладкую соску, крикун начинал улыбаться и быстро работать губами.
После ужина мать заворачивала в тряпку вторую половину булки и прятала. Мы - дети никогда не видели и не знали куда она прячет этот хлеб.
 Поужинав, мы шли спать. Спали все вповалку на полу. Здесь же и родители...с краю. Набегавшись за день, мы моментально засыпали крепким, беззаботным детским сном. Вот и в тот вечер все тут же уснули. У меня уже закрывались глаза, когда в комнату вошла мать со свертком в руках. Догадаться, что было внутри, не составляло труда- та вторая половина хлеба...для завтрака. Мать подошла к висящей на стене большой картине, где были нарисованы медвежата, лазающие по деревьям и медведица. Нижняя рамка картины опиралась на два прибитых к стене гвоздя, а верхнюю- удерживал шнурок, привязанный к гвоздю на стене. Таким образом, рама висела под углом к стене где-то градусов под тридцать-сорок. Туда-то и положила мать сверток с хлебом. Я понял, что картина эта и была ее тайником. Спрятав хлеб, она посмотрела на нас, спавших в ряд. Я тут же зажмурил глаза и сделал вид, что тоже сплю. Для пущей убедительности повернул голову в противоположную сторону от “тайника”.
Попытался уснуть, но сон.. как рукой сняло- нисколечко не хотелось спать.
Мать уже давно уснула, а я все ворочался. Перед глазами стоял тот сверток с хлебом. Порой я даже чувствовал его запах- запах ржаного хлеба. Как хотелось положить на язык хоть малюсенький кусочек и долго его не проглатывать: ощущать его ароматный вкус, ждать, когда этот кусочек растает сам. Мои глаза сами по себе впились в картину и не было сил их отвести от нее. В один момент мне даже показалось, что медвежата и их мать зашевелились и стали запускать свои лохматые лапы за картину...за тем свертком. Сон вновь покинул меня. Внимательно вглядевшись, я успокоился: медвежата оставались сидеть на своих местах, холст был цел, а значит и хлеб лежал целехонький. Я облегченно вздохнул, но от этого мне не стало легче. Понял, что мне не уснуть, если я не попробую хоть крошку от той половины булки. Много ведь не возьму- несколько крошек. Я выполз из-под одеяла и подошел к картине. Подставил табуретку. Не помню, как доставал тот сверток, как разворачивал. Но помню, что отломил от той половины булки хлеба солидный кусок. Еще не дойдя до постели, я съел этот кусок. Уснул тут же, спал крепко. А проснувшись утром, вспомнил свою ночную вылазку и мне стало страшно и очень стыдно.
Когда, как и обычно, мы все сели завтракать, я боялся смотреть матери и отцу в глаза. Но оба они, как ни в чем не бывало, весело говорили о делах, о погоде, посмеивались над чем-то. “Видимо, они еще не обнаружили воровство,”- думал я, - вот сейчас, когда мать развернет сверток, сразу же обнаружится подлая и очень нечестная, по отношению ко всем, моя кража. Все увидят, что от половины булки уже отломлен изрядный кусок.
Вот мать пошла за хлебом. Я сидел ни жив, ни мертв, а лицо мое, видимо, пылало от стыда. Никакие наказания меня не пугали, я впервые хотел, чтобы меня побили. Скоро появилась мать и поставила на стол тарелку с уже нарезанным хлебом и положила перед каждым из нас одинаковые куски. Все дружно съели с чаем свои пайки, самый младший досасывал свою долю. А я, не поднимая головы от стола, медленно отщипывал кусочки от своего “законного”  хлеба и запивал остывшим чаем, все еще боясь смотреть матери в глаза.
Скоро про этот случай я забыл. Вспомнил потом, когда моему старшему сыну было почти столько же лет, сколько и мне тогда...в ту злополучную ночь моего детства. Уже не забыть мне тот случай. Долгое время меня терзала совесть от этого проступка. Я часто задавался вопросом: “Знала ли мать, кто из детей украл тогда хлеб, а если да, то почему она не ругала меня, не стыдила? Они с отцом даже не посмотрели тогда в мою сторону за столом”. Были вопросы и вопросы без ответа. Будучи взрослым- отцом семейства, все собирался спросить у матери об этом случае, вместе посмеяться над этим. Но редко приезжая домой, занятый всегда какими-то делами, заботами, выяснение оставлял на “потом”. Так до ее смерти и не смог поговорить о том куске хлеба. А после смерти матери сердце еще сильнее сжималось от боли, тоски и горечи. Грусть невысказанного сожаления хоть и осталась, но со временем стала меньше терзать после случайно прочитанного одного рассказа из серии рассказов В.Вересаева “О Тбилиси”.
Вот выдержка из него:
...Что побои перед голодом! В голодный год я видел в Феодосии, как били на базаре человека, укравшего булку. Его били каблуками и палками, а он лежал ничком, втянув голову в плечи, не защищался и спешил съесть булку!
Мои родители, конечно, не читали Вересаева, но что такое голод, знали не хуже. Зачем им наказывать своего голодного ребенка? И я благодарен им: безусловно зная, кто совершил проступок, и отец и мать сделали вид, будто ничего не случилоь. Они просто знали: сильнее всего на свете наказывает стыд.