Помню

Жара накатывала влажными волнами. Рубашка была мокрая, и пот ручьями стекал на штаны. Ноги не могли найти себе места, в правой стороне груди рос и давил горячий столб. Казалось, что нет большего мучения, чем это. Духота и полный штиль доводили до помешательства. Иван Грязнов летел на перекладных через Австра-лию в Новую Зеландию, где фирма, на которой он работал, строила здание непонятного назначения. Работая на стройке каменщиком пятый год, он зарабатывал в месяц 3000 долларов, что больше зара-ботка профессора в России, но меньше заработка строительного ра-бочего на Западе. Но что делать...
Жил он одиноко. Жена и сын остались в России, дочь в Лон-доне. Английский язык он освоил быстро, Его понимали, и он по-нимал почти без труда. Но думал он по-русски. Любил поговорить, но собеседника у него по сути дела никогда не было. Он любил спорить, но этот русский обычай спорить без зла в разговоре, пыта-ясь словами доказать свою правоту и согласиться, если доводы дру-гой стороны окажутся убедительнее, постепенно исчез куда-то, ис-чез вместе с русской печью, полатями, исчез также как и понятная в прошлом разница между лавкой и скамейкой. Все это заставило его найти собеседника в себе, и он давно уже научился разговаривать и спорить сам с собой. Разговаривал и спорил на два голоса вслух, если рядом никого не было. И извлекал нередко в этаком споре пользу в виде найденной логической ошибки при том или ином по-строении.
Летел он из Ирландии. Теперь сидел уже довольно долго в аэ-ропорту, не спал и ждал своего рейса. Время от времени он подни-мался, чтобы размяться. Донимала левая нога. Болела пятка. При-чем боль усиливалась и становилась невыносимой, если он долго сидел или стоял без движения. Ноги начали у него болеть лет десять назад. Сначала болела левая нога. Если он надевал тесную или с мягкой подошвой обувь, то резкая боль похожая на удар электриче-ского тока пронизывала ступню. Он останавливался и пережидал эту боль. Причину он знал. Несколько лет назад в СССР почти все население, кроме партийных функционеров и пролетариев, которые "делали план", все лето заготавливали корм для скота – косили тра-ву по неудобицам. И вот возвращаясь после такого труда, домой он неудачно спрыгнул с, в общем-то, невысокой машины и "отбил но-гу". Нога поболела и перестала. И, видимо был перелом, который сросься не до конца, и теперь давал о себе знать.
Из-за этого он вынужденно стал очень требовательным в вы-боре обуви, постепенно правая нога стала болеть меньше, но боль как бы перешла на левую ногу, в пятку. Он боялся, что это наруше-ние кровообращения – его сродный брат потерял из-за этого ногу. Два года назад он бросил курить, и через год после этого заболела левая нога. Он думал, что резкое изменение образа жизни и послу-жило толчком к этой болезни. Пока можно было терпеть, поэтому он никому не говорил, старался не сидеть и все время шевелиться.
Вот и теперь он пошел в очередной раз осматривать аэропорт. Вышел на площадь к месту парковки. Стал рассматривать приез-жающих. Женщины в традициях этих мест в свободной яркой оде-жде и далеко не худышки. Мужчины рядом с ними как-то блекло не то чтобы смотрелись, а скорее их присутствие было незаметно. Как мы не замечаем в руках прохожих сумок, зонтов, если, конечно не собираемся их грабить. Но один мужчина меня заинтересовал не на шутку. Он вышел из такси, за рулем которого сидел малаец, взял с заднего сиденья спортивную сумку и захромал в аэропорт.
Вот эта-то хромота была ему знакома. Где он видел этого че-ловека. Причем совсем недавно. В Дублине он был ночью, очень хотел спать после долгого пути из ирландской деревушки на атлан-тическом побережье, и ничего не помнил отчетливо. В деревушке он работал в бригаде, которая строила отель. Деревня была неболь-шая, и там этого человека он точно не мог встретить. Тогда остается Майами. Он летал туда на отдых прошлым летом. Там жил его друг по институту Валера Лиман. Он неплохо устроился. Ему хорошо помогла еврейская община, да и потом он стал наследником непло-хого состояния в ценных бумагах, которые как раз вздорожали.
Они неплохо проводили время, вспоминали студенческие го-ды, купались, пытались охотиться на большую рыбу, но ничего не поймали, не смотря на то, что Валера отпустил Хэмингуэйевскую бороду. В предпоследний день накануне его отъезда они сидели на террасе ресторана и наслаждались вечерней прохладой. Ресторан находился на берегу океана, и иногда брызги прибоя залетали на террасу.
Они говорили о рыбалке, вспоминали, как рыбачили молоды-ми в Сибири и смеялись. Так им было весело. Не заметили, как про-бежало время, стало темно, зажглись фонари, океан отсвечивал та-инственной колышащейся бирюзой и вздыхал задумчиво, по-отечески. Они засобирались домой, но неожиданно раздавшийся скрип привлек их внимание. Это был не скрип дверей или пола, а так скрипели трущиеся ремни протеза. Иван знал этот звук с детст-ва. Он оглянулся и увидел, что за соседний столик сел человек средних лет со смятым лицом. Такие лица были у людей много лет проведших в тюрьмах и лагерях России. Заговорить с этим челове-ком Иван не решился, а Валера видимо ничего не заметил, он запла-тил по счету, и они уехали.
Иван, проводив хромого человека взглядом, подумал, как те-сен мир и отправился дальше рассматривать, что можно было рас-смотреть. Каждый раз в этих прогулках по аэропорту он зачем-то находил что-то новое. Вот под лестницей ведущей на второй этаж - дверь. Подергал, – закрыта, видимо изнутри, так как не видно ни замочного отверстия, ни каких-либо других запоров. Правда справа от двери стрелка с указателем "II этаж" была тускловата, висела слишком низко и, похоже, была захватана руками. Он присмотрелся и понял, что на ней первоначально было изображено "III этаж", а позднее одну из палочек замазали краской, потому-то табличка и выглядела так невыразительно. Он покачал головой, и подумал, что и "у них" не все в порядке.
Мысли об этой табличке не выходили у него из головы. Что-то здесь не так. Смутный след отгадки или предположение про-мелькнуло в его голове. А что, если это... Течение мыслей было прервано очередным возгласом, несущимся со стеклянно-металлических небес. Да и не такое уж важное открытие он совер-шил. Оно мало, что меняло в его судьбе, так что он не сопротивлял-ся уходу образа этой таблички из его уставшей головы. Если бы он знал, какую роль сыграет эта табличка в его судьбе...
Громкоговорящая информационная служба аэропорта убеж-дала, что задержка ненадолго и скоро рейсы начнут выполняться в Новую Зеландию и на Новую Гвинею. Время в аэропорту бежит быстро. Только дождешься обещанного срока, как тут же пообеща-ют новый. И, ждешь. Когда Иван был молод, то такие периоды жизни он совмещал со сном. Особенно, если было его кому разбу-дить. Он спал помногу часов, высыпался впрок. Но это было в дру-гой жизни. Там было всегда холодно, солнце своим восходом и за-катом отмечало начало и конец дня. Его лучи гладили землю не ос-тавляя своей нежностью никаких следов. У него тогда был наголь-ный полушубок с высоким твердым мерлушковым воротником. В буран этот ворот застегивался, и никакие усилия ветра не могли отобрать тепло, достичь шеи или груди. Этот воротник отлично держал голову, когда Иван спал сидя, а для такого сна требуется гораздо меньше места, чем для нормального, обычного сна. Сейчас сна не было, не было и полушубка. Теперь его, наверное, уже дое-дала моль на подизбице дома в Сибири, который он с такой любо-вью строил. Остались только думы.
Думы сменяют одна другую, как в калейдоскопе – одна цвет-ная картинка, а чуть шевельнул рукой – вот и другая. Все вспом-нишь, все вновь переживешь. У стойки регистрации появился чело-век с костылем. Такое увидишь теперь редко. Протезы сейчас дела-ют для всего, а в детстве после той большой войны в этом зрелище не было ничего необычного. После той войны в пятидесятые годы больных, опаленных войной, было нисколько не меньше чем здоро-вых мужчин. Без рук и без ног, обгоревшие и контуженные караб-кались из смертельной ямы, хватались за жизнь. Как было трудно им утвердиться в этом холоде и голоде послевоенной страны.
Человек у стойки что-то спросил, ему ответили, видимо не то, что он ожидал. Он заплакал и отошел к окну. Потом я его потерял из виду, и в памяти почему-то вдруг всплыло совсем другое.

* * *
Как речка текла передо мной однообразная череда образов: бабушка, дед и прадед в ее рассказах, киргизская степь. И вот уже нет вокруг меня громыхания и суеты далекой жизни, и будто кто-то другой в моем обличие рассказывает мне обо мне ж самом, да так обстоятельно обо всем, что я знаю или. Порой, кажется, что что-то я не слышал, а может, попросту забыл.
Наш дом, мой друг Витька, его брат Колька и их отец – дядя Игнат. Я увидел вновь мир моего крестьянского детства, мир на-полненный солнечным светом, не всегда радостный, а чаще печаль-ный, размышляющий мир, мир радости среди горести, мир грез, безответной любви, холодного ветра и долгой зимы. Шел 1954 год, и было мне тогда немногим больше трех лет, мы жили в небольшом красивом селе на берегу мелкой речушки. Место очень живописное. Пологие горки, увалы, сосновый бор, луга, озера, березовые колки, Обские протоки, сама матушка Обь и все это великолепие, все эти драгоценные капельки собраны вместе в не менее прекрасном угол-ке алтайской степи. Ковыли, полынь, богородская трава, мальва, душица, неумолчный степной шум, состоящий из скрипа кузнечи-ков, писка сусликов и тарбаганов, криков птиц, пенья соловья в лесных суборьях, чавканья карасей в переполненных рыбой озерах, драками и возней разной живности в траве, кустах и в воде.
Мы местные ребятишки с малого возраста погружались в этот кипящий жизнью котел и вместе с домашними животными пили вдоволь его горячую кровь, наливаясь природной силой. Как мы, так мне кажется и нас, дикая природа не считала чем-то чужим и с удовольствием принимала в свои объятия.
Была зима. Я стоял на лавке у окна, открылась дверь, и вошел мой отец, его брат – дядя Вася и вместе с ними вошла моя бабушка. Мой отец и дядя были большие, черные, а бабушка была маленькая, худенькая. До этого дня я как будто ее и не знал. Но это, конечно, было не так, я родился и вырос на ее руках, но просто по малости лет за время ее полугодового отсутствия забыл ее.
Бабушку привезли от ее дочери Нюры из Средней Азии, из города Кувасай, что под Ферганой. Она там заболела, сильно болела голова. Ее лечили, прикладывая к голове тряпку, смоченную ледя-ной водой. От болезни, а может и от такого лечения, она ослепла, и плохо слышала. По дороге мой отец и дядя Вася купили кожаные пальто и очень ими гордились. Со всей деревни приходили смот-реть на обновки, поздороваться с Ивановной – так уважительно зва-ли мою бабушку.
В те годы еще была жива война в одежде, в жизни и воспоми-наниях. Все было совсем недавно и к мирной жизни как, оказалось, также трудно привыкать. Мы слушали рассказы наших отцов и ма-терей, смотрели на них и нам казалось, что и мы были там в этом аду. В кинофильмах тех лет показывалась легкая веселая война с непрерывными победами, геройством и самопожертвованием. А наши родители о войне говорили другое. Говорили, как о чуде, что они остались живы, о ранениях, голоде и холоде, плохом оружии, пренебрежении командиров к жизни солдат и о многом совсем не геройском.
Жизнь после войны была тяжелой: ни одежды, ни обуви, ни питания. Носили тогда или довоенное или в чем пришли с фронта или из госпиталей. Гимнастерки, шинели, штаны-галифе – все это не казалось личиной бедности, а наоборот было символом тридца-типятилетней сильной, победившей страшного врага Советской России. Эта одежда подчеркивала надежность страны, у которой народ отдал за нее все и готов отдать последнее – свою душу.
Мирная жизнь казалась тогда им как временная передышка, чтобы набраться сил. Пропаганда внушала, что начавшаяся холод-ная война скоро перерастет в горячую, что Америка спит и видит под своей рукой порабощенную Россию. Наши всегда справедли-вые, а империалисты и реваншисты, хитрые и подлые, без совести и чести. Американцам мало, что они издеваются над своими неграми и индейцами им надо еще, и поиздеваться над русскими. И этой пропагандой была отравлена жизнь моего послевоенного поколе-ния. Ведь не у всех была такая бабушка как у меня.
Бои в Бельгийском Конго в провинции Катанга, Мобуту, Пат-рис Лумумба, Алжир, Хуари Бумидьен, Гана, социализм шагает по Африке и Азии освобождающихся от ига империализма – вот неко-торые политические события, а скорее несбывшиеся лозунги тех лет. У меня была политическая карта мира – лист бумаги много-кратно сложенный. На этой карте Африка была раскрашена в цвета европейских стран: Франции, Великобритании, Бельгии, Португа-лии, Испании. Это было время приобретения независимости коло-ниями этих стран.
Я сидел на полу в избе рассматривал карту и мечтал о таком же счастье для всех угнетенных, какое имели люди в России. Я, ко-торый на первом курсе института впервые в жизни купил и очистил три лимона, два из них тут же съел, подумав при этом, какая же это дрянь и как их едят другие. А другие-то ели апельсины, а я к два-дцати своим годам и не подозревал об их существовании. Я считал себя и всех в России безмерно счастливыми, и мне было немного совестно, что этого счастья не видят угнетенные народы, и мечтал в сибирской глуши полураздетой и полуголодной о счастье народов Африки.
К этому времени наш двухэтажный дом снизу сильно под-гнил, и его пришлось разобрать и из того, что не сгнило построить одноэтажный домишко. Строили ребята из Западной Украины. Главным у них был молодой парень – Юрко. Они в нашей деревне работали два года. Потом пропали.
Видно было, что тосковали они по родине. Однажды Юрко говорил моему отцу, показывая рукой на землю и на солнце:
- Таке солнце, таке земля – должен виноград рости!
Может солнца и достаточно на Алтае, но зимние морозы под сорок градусов уничтожают даже то, что казалось, привыкло к ним. Юрко после войны был в банде, постреливал из-под леса по мили-ционерам, его пытались поймать, но он надолго скрылся у нас в Си-бири.
Когда разбирали дом, снимая венец за венцом, то из тайников посыпались деньги всех эпох и правительств, которые пережил наш дом. Царские, Временного Правительства, какие-то мелкие похожие на билеты в трамвай, серебряные монеты и полный дедовский бант георгиевского кавалера, все четыре креста.
Пока дом перестраивали, мы жили в сарае, все лето. На месте, где стоял старый дом, разбили небольшой сад. Он долго не рос, все никак земля, больше ста лет не родившая, не хотела принимать но-вую жизнь, а может просто из-за того, что нужно сильно на Алтае поливать водой летом. Вода в речке недалеко, но носить ее нужно в гору и кроме сада был огород, да и колхоз хоть и не кормил, но не давал продохнуть.
Бабушка по причине болезни, а я по малости лет не участво-вали в работах в колхозе, но по дому я, как и другие дети работал с момента как себя помню. Пас гусей, точнее не пас, а выгонял днем на речку, когда они среди дня заявлялись попытаться выпросить какой-нибудь еды. Рвал лебеду по речке, выбирал молодые веточки, потом ее запаривали горячей водой, посыпали отрубями и давали свинье. Чесал свинье бок, чтобы она легла, а я тогда высыпал из ящика поросят, чтобы она их покормила. Выгонял теленка из дома и пригонял домой, полол грядки и картошку.
В начале шестидесятых годов после поездки Хрущева в Аме-рику страну захлестнула волна возделывания пропашных культур. Это и кукуруза, и бобы, и сахарная свекла. Бобы не вызревали на Алтае и их скоро перестали сеять, а кукуруза и свекла остались. Ку-куруза возделывалась механизированным способом, а вот свекла требовала большого ручного труда. Это две прополки с прорывкой, с оставлением от растения до растения интервала в десять пятна-дцать сантиметров, копка осенью лопатами, обрезка ботвы и по-грузка на автомашины. Каждой семье давался непосильный оброк с символической оплатой, и тут уж всем и взрослым и детям прихо-дилось жить на этой полосе земли. Наверное, примерно такое же было на плантациях хлопка в Узбекистане и Таджикистане. Подне-вольный труд без всяких оплат, исключений и изъятий.
Полем мы бывало с мамой, солнце жарит, вода теплая, моло-ко сварилось. Свистим, чтобы подул ветерок, иногда он нас пожа-леет и подует и так приятно почувствовать его внимание. Сразу становится легче на душе. Гоны длинные, больше трех километров, рядки путаются, и если прополол чужой рядок, то никто тебе не по-может, не вернет твой труд. Кто виноват - сам дурак.
Обидно сейчас слушать хвалителей прекрасной жизни при коммунизме. Эти люди или тогда жили как-то по другому или соз-даны для подневольного труда. Я с семи лет и почти до сорока лет участвовал во всех его видах. Это и сенокос вручную для мифиче-ского скота, от которого не было ни мяса, ни шерсти, ни молока. Это и уборка картошки, которая зимой сгнивала, и я ее перебирал, отделяя гниль от полугнили.
Всегда этот процесс подневольного непроизводительного труда совершался под присмотром надсмотрщика – обычного рабо-чего, но наделенного властью над нами рабами. Он мог казнить и миловать. Какие унижения терпели люди от этой вертухайской на-ции, именно нации, со своими обычаями и верованиями. О, как они смеялись, издеваясь над нами.
Вспоминается один случай унижения и какого-то иступлен-ного разочарования в человечестве однородном по составу сообще-стве живых организмов. Этот случай открыл передо мною истину, что такое человек и что такое пролетарий, которому нечего терять уже. Разница здесь простая – человеку всегда есть что терять, на-пример, совесть, честь, человеческое достоинство.
Был субботник в апреле – праздник безвозмездного труда. Как тогда говорили традиционный, в честь очередного дня рожде-ния вождя пролетариата Ленина. У нас в это время еще вовсю тает снег, бегут ручьи, и из-под снега вытаивает все, что самый передо-вой народ самой лучшей страны в мире за зиму набросал. А набра-сывал этот народ много. Субботник близился к концу, мусор был собран в кучи и осталось его погрузить лопатами в ковш механиче-ской лопаты, а она уже ссыпала мусор в кузов автомобиля.
Среди мусора оказался полуразложившийся труп собаки сби-той зимой машиной. До этого момента лопата исправно спускалась до земли и мы, а точнее я, потому что остальные уже разбежались, у них не было примата совести над ногами, загружал мусор, подни-мая его на пол метра и опуская в ковш. Здесь же лопата вдруг пере-стала опускаться, и этот пролетарий получил удовольствие, наблю-дая из кабины, как я, кандидат технических наук, руководитель вы-числительного центра поднимаю труп, обливаясь стекающей с него жидкостью. Он получил сатисфакцию за то, что он, имея облик че-ловека, был пролетарием.
Кем он был? Учебой себя не утруждал, воспитанием детей тоже, пил, бил жену и при этом при всем был опорой общества, был записан в учебники как представитель самого передового класса, самого передового общества. Видимо за презрение к человеческой жизни.
О, как пил этот передовой класс в 60-е, 70-е и 80-е годы про-шлого столетия. Портвейн – партейное вино, солнцедар – для по-краски заборов и их дети, и внуки допивавшие из их стаканов уже в наше время поддерживают сеть наркомафии и спиртомафии.
Что интересно нынешняя демократическая власть также как и коммунистическая не борется с этим. Сказать, что власть слабая – нельзя, у нее есть успехи. Например, она надежно научилась пере-двигать время. Процесс алкоголизации суррогатами идет без оста-новки, как падение с высокой горы, когда брошенный с вершины камень увлекает за собой встреченные обломки, а те в свою очередь тоже и вот уже грохочет горный обвал. Далеко ли до подножья, где он успокоится и превратится в мертвый хлам. Как остановить это сумасшествие?
Я тогда при погрузке трупа собаки все же выполнил то, за что я взялся, – убрал за братьями моими меньшими их отходы, я имею в виду не собак, и, наверное, поэтому сохранил совесть и честь, но не убил этого пролетария, не освободил мир от его зловония, смирился с тем глумлением над собой и поэтому навсегда потерял свое чело-веческое достоинство. Если бы это было только один раз за жизнь!
Пролетариат в стране советов разместился вольготно не толь-ко среди рабочего люда, но наиболее широкое распространение по-лучил в среде интеллигенции, особенно среди "технической интел-лигенции". Последний термин – изобретение коммунизма – обозна-чает людей с образованием высшим техническим и пролетарской этикой и моралью. Это благодаря их работе наша страна самая большая в мире, с таким немногочисленным населением имеет сей-час наверное самую загрязненную территорию, реки и озера, спив-шийся народ, зараженную наркоманией молодежь, дедовщину в армии и рабочих и студенческих сообществах.
Это все грустно, но процессы идут и развиваются по своим данным свыше законам и человеку не дано их остановить. В России сменился строй, но развитие этих процессов продолжается с преж-ней все ускоряющейся силой.
Вернемся к нашему дому. Первый теленок, которого я помню – телочка Зорька, пестрая белое со светло-коричневым. Она отели-лась зимой в самые морозы и зиму жила с нами в избе внизу. Я  иг-рал с ней, игры были больше по ее инициативе, бодались, бегали, козловали. Ей так понравилось бодаться со мной, что она, когда и выросла, продолжала это делать с удовольствием. Когда подросла, бодала и катала по земле меня, а гусак, видя эту расправу, при-страивался и бил меня крыльями. Я сопротивлялся, пытался встать на ноги, плакал, но не мог с ними справиться, а они это понимали и пользовались этим. В результате я научил Зорьку бодаться.
Животные брали надо мной верх, пока я не подрос. К годам шести изменилось все. Телята, гуси, а утки и куры еще раньше по-чувствовали ко мне сдержанное уважение и старались не показы-вать явно своего неподчинения, а если это и делали то изподтишка. Что поделаешь – подурковать каждому охота, особенно похвалить-ся своей силой. Как красиво это делает гусак, – он кидается на жертву, громко гогоча, раскрыв крылья, вытянув вверх шею и всем своим видом показывая очевидность намерения, напасть и уничто-жить, но, обозначив, таким образом, нападение, спокойно возвра-щается к гусихам, сам себя громко расхваливая при полном их мол-чаливом одобрении.
Бабушка любила рассказывать и еще больше любила, когда ее рассказы слушали. Я любил слушать ее сказки и побывальщину. Поэтому мы подходили друг для друга как нельзя лучше. Бабушка знала много, много умела. Болезнь, конечно, ограничила ее обще-ние и дела и волей-неволей ее недюжинный ум неграмотной, но очень любознательной крестьянки сконцентрировался на сказках слышанных ею в разное время от разных людей и на воспоминани-ях. Все-таки тогда я недооценивал этого, думал, что это обычно и доступно всем. Но время показало, что мне досталась необычная бабушка, и родился я в необычной семье.
Бабушка не помнила своих родителей. Ее ребенком украли адаевцы – казахсхое племя, кочующее по северному и северо-восточному берегу Каспийского моря, между реками Волгой и Ура-лом, в местах, где проходил царскую службу украинский поэт Тарас Шевченко, в местах непосредственно примыкающих к территории уральского казачества. Казаки и отбили у адаевцев беленькую де-вочку. Бабушка выросла у приемных родителей как родная дочка, они выдали ее замуж в 1905 году в богатую семью прасолов – "ты-сячный дом".
Главой семьи был свекор Панфер Харитонович – грамотный и набожный человек. Он поздно очень женился, почти в пятьдесят лет, после службы царской на Кавказе. Взял черкешенку крещеную Наташу. Она была тихой и доброй женщиной, плохо говорила по-русски, родила трех сыновей: Кузьму, Василия и Ивана. За Ивана и вышла замуж моя бабушка. Старшие сыновья были к этому времени женаты, и в этот год у Василия родился сын Левон, который в даль-нейшем стал моим отцом-крестным. Панфер Харитонович с сы-новьями занимался доращиванием и обучением  лошадей двухле-ток, которых он покупал у киргизцев. После того как кони были объезжены и в телеге, и в санях, и верхом продавал казакам и ар-мейским ремонтерам.
Интересно, что Николай Семенович Лесков в романе "Очаро-ванный странник" описывает жизнь в степи примерно в этих же местах. И ремонтера, и киргизцев, и их обычаи, и их беспредельную волю широкую как степь.

* * *
Было степное  жаркое лето. На пустыре на восточной оконеч-ности нашего огорода через дорогу от глинобитной кузни начали строить дом. Хозяин – хромой мужик, Дорофеев дядя Игнат хромал уже давно, он был ранен зимой сорокового года на финской войне. Подстрелила его "кукушка" – финский снайпер. Строить начали на том месте, где не так давно стоял дом его деда, которого раскулачи-ли, и сослали в Нарым пока дядя Игнат служил в армии. Хоть служ-ба и лишила его всего имущества, но уберегла от высылки. Из гос-питаля он вернулся хромым в начале сорок первого года, когда уже почти не высылали.
О ранении дядя Игнат рассказывал так. Пришла его очередь, и его с еще одним красноармейцем послали к старшине на кухню за обедом. Они вылезли из окопа, наспех сооруженного из коряг и снега со льдом, и поползли по неглубокой снежной канавке. Моро-зы стояли под сорок градусов, и без горячего питания трудно было не уснуть на таком морозе. Об этом и мы ребятишки знали, что ус-нуть на морозе нельзя. А если уснул и никто не разбудил, то или обморозишься или замерзнешь совсем. К этому возрасту некоторые из нас, в том числе я, Витька и Колька не раз уже отморозили свои уши и щеки. Руки у нас чуть не каждый день "сходили с пару" и наши матери отогревали их в ведре с холодной водой.
Огонь разводить командиры не разрешали. Утверждали, что советский солдат все выдержит. Первое время даже заставляли пи-таться всухомятку, без горячего. Щи говорит дядя Игнат даже днем не то, что по ночам снились, кислые-кислые, горячие-горячие. Вот тебе и солдатская присказка: щи да каша – пища наша. По дыму днем и по искрам ночью били финские минометы и артиллерия. Да, и компания думали наши начальники, закончится за одну неделю или самое большее за десять дней – можно потерпеть. И солдат терпел.
Моя бабушка рассказывала про своего деверя Кузьму. Он пришел живой с русско-японской войны 1905 года. Так вот когда ехали на эту войну, то русские солдаты говорили, что японца побе-дить легко - он бусурман, у него нет души, а заместо нее пар, пото-му  что он рисоед, а мы аржаники. Так и на этой войне видно рас-суждали командиры в теплых кабинетах или в бане на полке. Что победа им достанется, потому что финны ее не достойны. Мороз есть мороз. Будь ты русский или финн все равно тебе холодно. А если нет горячего питания, и ты плохо одет, и тебе негде погреться, то трудно не обморозиться.
Обмороженых становилось все больше и больше, госпитали были переполнены красноармейцами, им отрезали руки или ноги и отправляли домой. Войне конца было не видно. В конце концов, поняли в Москве, что греться и есть как-то надо. Дали приказ. Ста-ли готовить горячую похлебку и жить, как говорил дядя Игнат, ста-ло веселее.
На позициях ночью, да и днем в укромном месте где-нибудь под елью разводили огонь, грелись. Густая хвойная крона ели, опускающаяся до самой земли, создавала подобие шатра или юрты, причем дым и тепло поглощались деревом, и снаружи нельзя было заметить ни с какого расстояния костер. Для костра выбирали дере-во, которое не давало искр и дыма: березу или тальник. Сосна или ель не годились для этого. Пламя их было неспокойным с искрами. И очень часто такой костер выстреливал углями. Спать около тако-го костра было опасно. Может сгореть не сгоришь, но одежду по-жжешь.
Выбрались они из окопа, проползли по канавке и удачно пе-ребежали в ближний лес, который языком подходил к озеру, по бе-регу которого располагались позиции. За спиной громадная снеж-ная поляна – озеро, не видно ни конца его, ни края, а впереди в лесу позиции финнов углом уходящие вглубь леса. В лесу недалеко в лощине - командный пункт батальона и недалеко от него полевая кухни и санитарный взвод с молодыми медсестрами – доброволка-ми, которые к этому времени прозрели, и героизм их испарился, и они всеми силами старались, используя женские особенности поки-нуть фронт.
Когда мы дядю Игната спрашивали, какие такие женские осо-бенности он глубокомысленно вздыхал, давал нам попутно изго-товленную игрушку и шел что-нибудь делать по дому.
Тетя Нюра – его жена ворчала на него, если он долго с нами разговаривал, а сама с тоской смотрела на него. На его тонкую шею, на лицо, на котором никогда не бывало румянца, и с тревогой слу-шала, как хрипло он дышал.
Товарища дяди Игната на обратном пути убила "кукушка".  А дядя Игнат не сразу это понял поэтому, бросив бачок, в котором плескались щи из капусты, и, взвалив товарища на себя, пополз на-зад в санвзвод. Там его обругали за то, что приволок мертвого, и им придется его закапывать, и отправили назад на позиции. Здесь-то его и подстерегла "кукушка".
Потом он с отдыхом, до вечера полз до санитарного взвода и еще до утра ждал перевязки. Дежурная медсестра была чем-то заня-та у командира батальона в настоящей землянке с печкой, спиртом, нарами и дверью. Потом ему лечили ногу и сильнейшее воспаление легких. И от того и от другого он так и не оправился до конца своей жизни.
Задетая пулей кость ноги так и не заросла, и дядя Игнат после каждой бани скреб ее ножницами. Мы его спрашивали: а не больно ли ему ведь это внутри ноги, а он отвечал что щекотно. Нога у него была тонкая, и когда ему говорили, чтобы он ехал в край в больни-цу то он шутил, что все что бог ему отвел для ожидания врачей он использовал, пусть, мол, они спокойно у печки воркуют.
Он ходил с двумя костылями. И всем говорил, что ему в жиз-ни несказанно повезло. Он остался жив на финской войне, хоть и вынес себя сам с поля боя и оказал первую помощь и не обморозил-ся. На финской большинство раненых вывозили без помех для ле-чения в тыл. Ни плена, ни окружений, таких как в следующую вой-ну, не было. Потому что его не взяли на войну с Германией, с кото-рой он бы не пришел, скорее всего. В нашу деревню из двухсот с лишним ушедших на фронт вернулось восемь человек, в том числе и мой отец.
Еще вернулись два моих дяди оба Василии. Один брат отца, а другой брат мамы. Воевали в разведке. Мамин брат пришел с орде-ном Красной Звезды и с медалями. Орден Красной звезды был се-ребряный и мой старший брат Коля выпросил этот орден и сделал из него блесну на щук. Еще он хотел выкрасть мою серебряную ме-даль за школу, но мама не дала, так что моя медаль до сих пор жива, и может быть мои внуки ее увидят.
Мамин брат был в артиллерийской разведке. Он с разведвзво-дом полка тяжелой артиллерии всю войну провел в самых страш-ных местах, но остался жив и даже не ранен. Тяжелая артиллерия бьет по целям противника сама, располагаясь от передовой линии фронта на расстоянии в несколько километров, а разведка всегда впереди. Впереди пехоты или вместе с ней. Пехота в окопе прячет-ся, а разведчики ищут место повыше, чтоб хорошо было видно. И корректируют огонь гаубиц.
Мой дядя Василий был ординарцем командира разведвзвода артиллерийского дивизиона в этом полку и за войну сменил более десяти командиров, которые убыли, это его словечко, или по ране-нию или были похоронены, а один убитым был оставлен в лесу. За корректировщиками охотились немецкие снайперы и била артилле-рия и пулеметы. Нужно было тянуть и исправлять проводную теле-фонную связь и оказывать помощь раненым и отстреливаться от противника.
Орден он получил за подавление пулемета. Он взял у пехо-тинца противотанковое ружье и прострелил пулемет, за это он по ходатайству пехотного командира был представлен к ордену. А его непосредственные командиры не успевали отмечать солдат награ-дами, так как мало было богом им отпущено жизни. Почему не бра-ла пуля бравого ефрейтора, бессменного ординарца – загадка. Единственный осколок залетел в глаз и стал показывать свой ост-рый характер только в старости. Сыт, пьян, нос в табаке и мосол в похлебке – говорил мой дядя, когда его моя мама ругала за пьянст-во.
Он и моя мама росли в детском доме с двадцать седьмого го-да. Их родители умерли один за другим. Первой умерла моя бабуш-ка Наталья. Мама говорила про нее что была она белая-белая в от-личие от моего деда Михаила, который был как головешка черный. Был он очень сильным и через свою силу и погиб. На масляную не-делю катал он пимы в бане за ним пришли звать драться на кулачки, и он распаренный пошел. Победил его край в этой битве. А был мо-роз, и он простыл, случилась горячка, а потом перешла в чахотку, он долго болел и, в конце концов, помер. Мама рассказывала, как он ложился под телегу и руками и ногами поднимал ее, а старшая ма-мина сестра Марина мазала колеса дегтем. Мама говорила, что у матки в избе висел узелок с салом и дед мой в лечебных целях отре-зал понемногу и ел.

* * *
Мою маму бог наделил очень щедро. Она была умна, красива и при всем этом чрезвычайно добра. Одно пожалел для нее боже – это счастье. Рано очень умерла ее мама. Потом умер отец, мой дед Михаил. Старший брат Кирилл после войны болел, не мог никак прийти в себя после отравления газами. Старшая сестра Марина была замужем, но тоже не взяла к себе Марийку и Васю. Вася – это мамин брат, он младше ее на два года.
Детский дом располагался в районном городке на берегу кра-сивого пруда, который сохранился со времен сереброплавильного завода купца Демидова. Речка Касмала протекала по бору, которых на Алтае великое множество. И вот эта речка и была перегорожена плотиной, она заполнила приглубую котловинку в бору, вокруг ко-торой и раположился уютно Павловск. Он был назван в честь импе-ратора Павла, короткое правление которого последовавшее после смерти его матери Екатерины II было отмечено основанием боль-шого числа городов по России.
Семь лет прожила мама в детском доме. Окончила семилет-нюю школу, училась хорошо и ее направили  в мое родное село учительницей начальной школы. И было ей тогда пятнадцать лет. Про жизнь в детском доме она много не рассказывала. Было и пло-хое и хорошее. Драки, поножовщина, но были сыты, обуты и одеты и учились.
Здание детского дома сохранилось до нашего времени, сейчас там аптека и школа. Много лет спустя эта, школа устраивала вечер встречи воспитанников детского дома. Встречаться они должны были в сквере, который располагался в некотором отдалении от школы. Мама приехала, сидела там, на лавочке, но так никого и не дождалась. Пошла в школу и, оказалось, что встреча проходит там, а про сквер написали по московскому шаблону – встреча в сквере у Большого Театра. Никого из своих сверстников мама не встретила, и остался только осадок не то от обмана, не то от чего-то еще.
Такое она испытала не один раз, из-за своей способности не смотря ни на что верить людям. Так до конца своих дней, а умерла она летом в августе, не дожив несколько дней до своего семидеся-тилетия, она осталась наивной всеверящей доброй и красивой жен-щиной. Хоронили ее в год слома того строя, который ее воспитал, и выучил, при котором она прожила всю жизнь, и в справедливость которого искренне верила.
Она рассказывала, что перед войной, когда она, работая учи-тельницей, жила на квартире у Чехмонихи, ее спрашивали, правда это, что она любит и верит Сталину, она отвечала, что правда. И она не кривила душой. Так это было.
Бог им судья: и Сталину и другим головорезам. Все умерли, правда, несколько позже своих жертв и похоронили их в богатых гробах, а в остальном та же сырая земля, пусть не сразу иногда.
Детский дом давал кров, еду, возможность учиться, но не учил жить. Мама, когда вышла замуж столкнулась с массой работ, которые крестьянские дети при мамке и папке умеют выполнять чуть ли не с момента рождения. Много получила она  незаслужен-ных упреков, много пришлось ей выстрадать.
Доить корову, с виду ничего нет сложного, но это только с виду. Корова имеет свой нрав и ее высшая нервная деятельность в некоторых, не придуманных областях жизни нисколько не проще чем у человека. Вот такой случай. Мама готовит корове пойло: во-да, нарезанная картошка, тыква, морковь и все это посыпано отру-бями. Берет кусок хлеба, откусывает от него и бросает сверху. Я беру ведро, и идем к корове. Корова, шумно дыша, раздувает свои ноздри, боясь замочить больше чем, требуется отлизанный свыше меры нос, начинает пить и есть. На другой день повторяем то же самое. Наливаем теплую воду, нарезаем овощи, посыпаем отрубя-ми, только хлеб мама откусывает и бросает в пойло на глазах у ко-ровы. И что мы видим, та поворачивается презрительно и уходит, всем своим видом выказывая брезгливость.
Коровы очень брезгливы. Когда они пасутся, то разбредаются широко, подальше друг от друга. Корова отщипнет траву, к которой до нее прикасалась другая корова только тогда, когда ее омоет роса, а это произойдет только на следующее утро. Опытный пастух все время закручивает один бок стада, чтобы передние коровы оказа-лись внутри, а задние вышли вперед. У неопытного пастуха поло-вина стада весь день так голодом и проходит по колено в богатей-шей траве.
Однажды, мы с мамой пытались помочь косуле, забежавшей в наш садик, выбраться на волю. Дело было в начале лета, в июне. В этот год была высокая коренная вода – подъем воды на Оби - из-за бурного таяния ледников в горах Алтая. Все живое из обской пой-мы ринулось на возвышенные места. Эта косуля так напугалась, что пробежала три километра от увала и, наконец, проскользнув как-то между штакетником, очутилась у нас под окном.
Наш дом стоит, все еще стоит, а садика, к сожалению нет. Его сожгли люди, живущие в нашем доме. Россия богата такими Геро-стратами. Вся Россия – памятник этому ушлому, хитрому и пухну-щему от безделья племени. Они "бярут", им все должны, и люди, и государство, они родились калеками совести, но они никому не должны. И их много. Смотришь на них и не веришь, что бог всех людей создал равными, и у всех один прародитель Адам.
Садик наш был небольшой, но необыкновенно уютный. С за-падной наветренной стороны он был обсажен высокими густыми кленами. Мы не садили тополя, они сильно шумят на ветру и рядом с ними как-то беспокойно, а клен он домашний, теплый и лохматый как Шарик у крыльца. Много было смородины, яблоней алтайских и малины. Среди деревьев была устроена поляна, открытая солнцу с южной стороны, деревья с юга были посажены вдоль берега речки, что по уровню земли ниже примерно на десять метров. Так что эти деревья не затеняли полянки.
На полянке росла травушка-муравушка, заботливо нами со-храняемая. Русский газон. Она рано зеленеет и до поздней осени радует глаз и ноги своим мягким зеленым пушистым ковром. Эта полянка была отдана пчелам, на ней стояло на курьих ножках, когда десять, когда пятнадцать ульев с апреля по октябрь, а иногда и до ноября, если было тепло.
Пчелы все лето трудились, и один только взгляд на них побу-ждал меня с раннего возраста что-то делать. Я не признавал и не мог вытерпеть никакой праздности, никакого бесцельного или бо-лее того вредного времяпрепровождения.

* * *
Мамин старший брат Кирилл после первой войны как у нас, ее тогда называли империалистической, или как говорили люди германской, пришел контуженный, нюхнул немного германского газа и к двадцать седьмому году был еще холостой. Дядя Кирилл ходил по окрестным деревням и ремонтировал утварь: ведра паял, лудил самовары, чашки. За это его посчитали кулаком и осудили, как врага народа на пять лет. Он попал в лагерь в Норильск. Отбыл, отработал свой срок в этих местах, о которых неизвестный поэт сказал:

От злой тоски не матерись,
Сегодня ты без спирта пьян.
На материк, на материк
Ушел последний караван.

Но уехать сразу не смог. Трудно было попасть на пароход. Вместе с ним отбывал свой срок человек, которому отмерили десять лет лагерей. Ему еще оставалось сидеть пять лет. И дядя Кирилл его ждал, потому что тот пообещал помочь попасть на пароход, кото-рый увозил на юг вверх по Енисею тех, кто попадал на него в каче-стве пассажира.
Попытки самостоятельного отъезда ни к чему не привели. Оказалось недостаточным иметь разрешение на отъезд, нужно было еще купить билет. Билеты продавались за хорошую взятку лагерной администрацией и блатными и были раскуплены на десять лет впе-ред по несколько штук на одно место. При посадке на пароход нуж-но было выдержать и победить в страшной толкучке.
Он ждал и дождался. В общем, через десять лет отбыв наказа-ние, слегка тронувшись умом от издевательств и несправедливости лагерных начальников, вернулся дядя Кирилл домой в деревню Ар-бузовка.
Деревня располагалась в Касмалинском бору в сорока кило-метрах от Павловска, где известный в прошлом промышленник и купец Демидов построил медеплавильный завод. Там до сих пор остался пруд и горы шлака. Окрестные крестьяне все за деньги во-зили медную руду на переплавку из Сузуна мимо моей родной де-ревни. Интересно, что в моей деревне сходились два пути. По одной дороге возили руду, а по другой из Кулунды возили соль, которую говорят, использовали повара самого царя Николая II. По лугам местами сохранились еще остатки той дороги: сваи мостов по реч-кам и заросшие травой канавы по краю бывшей дороги.
Почему дядя Кирилл и старшая мамина сестра Марина, кото-рая к этому времени была уже замужем, не взяли младших брата и сестру к себе мама не рассказывала, а я не спрашивал. Одно знаю точно, что мама на них не обижалась. Такое у русских не редкость, роднятся в счастьи, а когда горе чинятся – кому вперед помогать. Есть даже такая пословица: Муж любит жену здоровую, а сестру богатую.
Моя родная деревня стоит в сосновом бору, каких на Алтае великое множество. Боры тянутся с запада на восток по степной и лесостепной частям Алтая. Сосны растут на песчаных гривах, кото-рые будто детской рукой полосами насыпаны по чернозему степно-му. Часто да почти всегда по бору течет маленькая речка на восток и впадает в Обь.
Если посмотреть на географическую карту юга Западной Си-бири, то увидишь, что с левого берега вплоть до Васюганских болот впадают в Обь только малые речки. Они начинаются за двадцать-тридцать километров от Оби и не успевают в степи за такое корот-кое расстояние стать полноводными и ручейками летом или бу-шующим моющим омута потоком весной и незаметными совер-шенно занесенными в логах снегом зимой впадают в Обь.
По западной части бора обычно течет речка в направлении бассейна бессточных озер Барабинской и Кулундинских степей. И иногда в бору эти две речки текущие одна на запад, а другая на вос-ток берут начало из двух соседних родников разделенных корнями одной сосны под песчаным бугром изрытом барсуками.
Вернулся дядя Кирилл оттуда, откуда редко кто возвращался. Встретился с живыми, не погибшими еще с водки членами комбеда – комитета бедноты. Эти комитеты набирались из самых бедных крестьян, чтобы они занимались раскулачиванием,  то есть грабе-жами своих же односельчан и выполняли разнарядку советских властей по уничтожению кулачества в деревне как класса. Это пре-ступление всегда коммунистами преподносилось как подвиг, как громадное завоевание советской власти и понятно, что уничтожен-ные этой властью враги не должны были воскресать. Ведь воскрес-ший мой дядя Кирилл мог посеять сомнение у людей в смертельно-сти дыхания власти для "классово чуждых элементов" и благотвор-ность оного для остальных.
Он не стал требовать у комбедовцев назад свое имущество. У него были отобраны дом, лошадь, скотина,  сельскохозяйственный инвентарь и прочее нужное для жизни живому человеку имущество.  Дома к этому времени уже не было. Его, как сказали люди, разобра-ли, распилили и сожгли в печи в бригаде на полевом стане.
В деревне Арбузовка был организован колхоз Красный Ломо-вик. Название очень неудачное. Его изобретатели хотели подчерк-нуть в этом названии тяжесть и самоотверженность труда колхоз-ников на свободной от кулаков земле. Постепенно как-то забылось название деревни, и все стали ее жителей звать ломами, а то и про-сто железяками. Да еще и прибавят матершинное дополнение, взя-тое из песни тех лет.

По реке плывет зубило из деревни Зуева.
Ах, куда же ты плывешь, железяка ..!

Но это будет позже. А в это время колхоз под руководством постоянно сменяемых властями председателей проедал последние остатки имущества уничтоженных кулаков.
Дядя Кирилл не узнал деревни. Прошло десять лет, но как эти годы состарили ее. Обычные для алтайской деревни двухэтажные четырех комнатные дома, срубленные из охватных сосновых бре-вен. Дом с высоким подполом, на первом этаже, разделенном на две комнаты, каждая размером пять на десять метров, русская печка с камельком посредине. Труба печи выходила на второй этаж, кото-рый, как и первый, имел две комнаты. Далее труба выходила на по-дизбицу, где специально из кирпича выкладывался боровок. Это часть трубы длиной два три метра лежащая на потолке и в ней оса-ждается сажа и соответственно не засоряет русскую печку, не сы-пется на шесток у чела, а когда топят камелек, то не засоряет сажа его колодцы.
С подизбицы труба выходила на тесовую крышу. Тесовая крыша устраивалась из тонких досок – теса, в два слоя. Нижний слой – кромленые доски с желобками для стока воды по краю дос-ки. Верхний слой строганые, кромленые и фугованные тесовые дос-ки с желобками по краям. Если дождь не очень сильный, то дожде-вая вода, попадая на крышу, течет по желобкам верхнего слоя до-сок. Если ливень, то включается и нижний слой. Если дожди идут долгое время, то доски разбухают, щели между ними уменьшаются или исчезают совсем и ни одна капелька дождя не попадает под та-кую крышу. Тесовая крыша очень красива и стояла в наших местах пятнадцать лет. Потом она требовала ремонта – замены сгнивших в досках сучков и других слабых мест.
На первом этаже дома одна комната была спальней для стар-шего поколения семьи для тех, которым нужна для сна горячая печ-ка и здесь же спали на полатях ребятишки. Если приходили гости, то она превращалась в гостиную, а вторая комната была кухней, а зимой она превращалась в детскую для новорожденных телят, ягнят и поросят. До колхозов в нее брали зимой в холода и жеребят.
Если заболеет корова или овечка их тоже лечили в этой ком-нате, и они какое-то время жили вместе с людьми. Жеребят не стали брать, не потому что ушла у крестьян куда-то жалось, а просто иметь коня, было в то время уголовным преступлением.
Много чего нельзя было иметь в собственности. Крестьян-ский дом имел высокое просторное подполье, где всю зиму храни-лась картошка, стояли колодки с пчелами. Остальные запасы соле-нья овощи хранились в погребе. Варенье крестьяне варили редко, не было сахара вволю, больше предпочитали ягоду сушить, или ква-сить вместе с капустой, или мочить с яблоками.
Еще очень почиталась ягодная мука из боярки или черемухи. Как вкусно было есть хлеб, макая его в эту муку. А кисели? Зимой для ребятишек не было ничего вкуснее, чем пареная калина или ты-ква или брюква. Жили сытно весело. Работа крестьянская была привычной, здоровому человеку в удовольствие. Причем главная работа была весной, летом и осенью. А на зиму оставалась заготов-ка дров и поездки на луга за сеном у мужчин и прядение, и ткачест-во для женщин. Да и свободного времени было предостаточно. Как рассказывала моя бабушка Мария - отца моего мать, всю зиму женщины собирались в каком-то доме с рукодельем: пряли, вязали, разговаривали, пели песни. А мужики собирались отдельно и всю зиму ночью играли в карты.
Так вот таких двухэтажных домов почти не осталось. Более половины деревни было раскулачено, и кулаки высланы и больше так и не показывались в родной деревне. Остались одни бедные се-мьи, которые и существовали из милости зажиточных мужиков. А их не стало, то и эти оставшиеся растерялись. Не к кому пойти по-просить зерна на кашу, никто за работу не нальет стакан самогонки. Дров нет, сено не накосили, скотина дохнет и в колхозе и дома. Озимые вымерзли – посеяли по самому елбану, где никогда снег не держался.
Согнали коров и телят в одно место. А тут и зима приспела. Начали срочно ладить ферму для скота. Закопали столбы, между ними заплели плетень и обмазали его глиной. Крышу накрыли со-ломой. Не тепло, но зимовать можно. Коровы за ночь надышут, а от подстилки тепло идет гниет солома от мочи. С коровами и телятам теплее. Но тут новое несчастие.
Почти также как описывает М. Шолохов в своем романе "Поднятая целина" прислали из города учителя, так он кинулся бо-роться с антисанитарией на ферме. Заставлял проветривать каждый день, менять подстилку, не подстилать новую поверх старой, после того как уберешь глызы, а полностью убирать до чистой земли и стелить немного соломы. Вначале требовал экономить солому и сыпать торф, но в деревне торфа не было, и никто не знал, что это такое – отстал. Подохли, которые были слабые телята, да и не-сколько коров. Убрали учителя на повышение уполномоченным райисполкома. Быстро в гору пошел молодой дурак, уверенный в себе.
Так постепенно деревня приходила в упадок, двухэтажные дома разбирали на дрова. Жить в них не захотели колхозники много дров нужно и бабы отказываются полы мыть. Как жили в тесноте - так и остались жить в стопочках – одна комната посредине печка.
Дядя Кирилл не стал жить в деревне, а ушел в бор построил себе домик и жил там один. Советская власть его не донимала - зна-ли, что он не в себе. Так он и прожил в бору двадцать лет, не зная, что такое деньги или магазин.
В нашей семье воевали мой отец, два его брата и брат моей мамы. Не вернулся один только старший брат отца Сергей. Тоже артиллерист разведчик в звании майор. Он погиб на Украине.
Бабушкин старший сын Сергей родился в 1914 году в канун германской войны, на которую призвали моего деда Ивана и его братьев. Они уехали на войну с батареей. Мой дед был на батарее связистом, возил с собой на повозке провода и телефонные аппара-ты.
Все они остались живы, побывали в окружении, вышли к сво-им. Дед вернулся домой перед большевистким переворотом с геор-гиевскими крестами и вскоре ушел вновь к атаману уральского вой-ска Дутову.
Много позже я узнал об этом, и очень меня поразило, что дед-то мой герой германской войны, оказывается, был в Белой армии и воевал как раз в тех местах, где погиб Василий Иванович Чапаев. Помните в кинофильме "Чапаев" лихо строчит из пулемета Анка-пулеметчица, а белые казаки валятся с коней как мешки с опилками. А мне его внуку было радостно смотреть эти кадры, а потом было стыдно и больно, когда я, рассказав все бабушке, узнал от нее об атамане Дутове, да и о самом Василии Ивановиче Чапаеве и о деде.
Позднее, уже в двадцатых годах мой дед где-то проговорился о своих знакомых по Уралу, и его местные большевики стали ноча-ми допрашивать, повесив вверх ногами в каменном без окон и с же-лезной дверью сарае для хранения керосина. На день отпускали, знали, что от четверых детей не убежит. Дед мой, георгиевский ка-валер, не выдержав унижений, отравился. Бабушка осталась одна с четырьмя детьми.
Наверное, тогда я впервые задумался об особенности  судьбы нашей семьи.
Бабушка до смерти рассуждала о причинах и последствиях поступка деда. И иногда она говорила, а чаще благодарила бога, что потеря средств из-за отмены денег большевиками и имущества, ко-торое растаяло после смерти деда, уберегло ее и ее детей от высыл-ки, а значит и от почти неминуемой смерти. От смерти спасла бед-ность и самоубийство деда.
Смерть дала жизнь, чтобы жить, надо было умереть. Вот главный тезис самоедства, который главенствовал в умах и на-строениях России весь прошлый век. Помните: мы как один умрем в борьбе за это... Неужто дед знал, будущее России, что прасольство и Дутова ему не простят, поэтому жертвовал собой в надежде, что после его смерти семью не тронут. Так оно и вышло.

* * *
Отец мой был вторым сыном, после него родились мой дядя Василий и тетя Нюра. Второй мой дядя – Сергей - родился в 1914 году и был на четыре военных года старше моего отца, когда умер дед ему исполнилось восемь лет.
Бабушке пришлось трудно привыкать к нищете. Первое время было кое-какое имущество и ценности, но они быстро ушли за бес-ценок. Отец вспоминал, что она что-то шила, вязала, что-то продав, выручала какую-нибудь еду. О том, что какую-нибудь помощь ока-зали власти, и речи не могло быть, по крайней мере, среди тех, кого с благодарностью потом вспоминала бабушка, и отец о властях не было ни слова. Правда, в двадцать седьмом году, когда началась на Алтае коллективизация, сопровождаемая раскулачиванием и ссыл-ками в Нарым, бабушке комбедовцы предлагали взять, что она хо-чет из имущества раскулаченных, но она ничего не взяла.
В конце девяностых годов прошлого века мне попалась в руки среди старых вещей на чердаке в доме моего брата неисправная швейная машина марки "Зингер" с удлиненным челноком. Это была конструкция машин предшественниц современных, с вращающимся челноком. Эта машина досталась жене брата после смерти ее мате-ри. А сватье она перешла от ее родителей, которые ее взяли из ве-щей раскулаченного крестьянина. Интересно, что Валя – жена брата не помнила, чтобы эта машинка когда-либо шила. Я, грешник, ее отремонтировал, теперь работает.
Дядя Сергей пошел в подпаски к богатому крестьянину за пи-тание и одежду и жил со скотом на заимке на Ярках. Так называ-лось место на речке Куличиха в пятнадцати километрах от деревни. Домой приходил редко, только когда бабушка через хозяина звала что-нибудь помочь, а на самом деле ей его было просто жалко. Ба-бушка с трудом привыкала к бедности, никогда она до этого не ощущала себя такой беззащитной и бессильной. Жили крепко, ра-ботали, хотели жить еще лучше и вот пришли новые времена сво-боды равенства и братства в нищете, на фоне пьянства и разврата властной верхушки.
Дети ее, конечно, другой жизни и не помнили, разве только дядя Сергей. Может эти воспоминания, и работа с малолетства, почти, что задаром привели его в стан врагов его отца. К двадцать седьмому году, в период раскулачивания и становления колхозов он во главе комсомольцев в недалеком селе Макарове возглавлял ком-сомольскую ячейку. Бабушка его не одобряла, поэтому видимо, я так мало знаю о его головокружительной карьере. Перед войной он жил в Ашхабаде и работал в должности заместителя наркома обра-зования Туркменской ССР. Это загадка.
Когда началась война он, конечно же, оказался на фронте, в звании майора, командовал разведывательным батальоном, участ-вовал в Сталинградской битве и погиб на ее завершающем этапе уже на Украине. Его тяжело ранили, он потерял много крови, опе-рацию он не выдержал и умер. Был награжден орденом Боевого Красного Знамени, и в письме его однополчан было много хороше-го написано о нем. У него осталась жена с тремя сыновьями.
Много позже, в шестидесятые годы они приезжали к нам в гости в деревню. Бабушка была еще жива. Они продолжали жить в Ашхабаде, и до этого времени там помнили дядю Сергея и поддер-живали его сынов.

* * *
Отец родился в 1918 году летом, в самый разгар Гражданской войны. В четыре года остался без отца. С семи лет начал работать подпаском за питание и одежду. Жил на заимке все лето и осень, пока скота не перегоняли в деревню. У нас зимой не пасут скот – снега глубокие бывают. Утром шел к реке в кочки, ловил коней, седлал и выгонял молодняк. После двадцать седьмого года, когда образовался колхоз, работал возчиком в колхозе. Просился, чтоб его направили на курсы трактористов, но его не отпускали, он убежал в район и стал учиться. Потом работал трактористом в МТС.
Женился рано, в восемнадцать лет. И в тридцать восьмом го-ду у него родился сын – Коля. В тридцать девятом году отца взяли на действительную службу. Он попал на Дальний Восток в авиаци-онную часть, в батальон аэродромного обслуживания. Выучился на шофера и стал работать на бензовозе. Привозил бензин с железно-дорожной станции и заправлял самолеты.
Когда началась война, их часть  вначале не трогали. Рядом были японцы, и была вероятность, что они нападут на Советский Союз. В августе 1941 года собрали винтовки у солдат, упаковали и отправили на фронт. Видимо к этому времени уже не хватало ору-жия. Как я узнал позже, перед войной советские военные начальни-ки не допускали и мысли, что война будет на территории Советско-го Союза, поэтому склады оружия, продовольствия и обмундирова-ния располагали ближе к западным границам. Чтобы зря не возить.
Эти склады в первые дни войны были захвачены врагом. Об этом писал Г.К. Жуков в своих мемуарах, и мой отец подтверждал своей шкурой. Перед самым захлопыванием кольца вокруг Ленин-града их часть успела в него перебазироваться. Здесь также отец на машине возил грузы и однажды совершил аварию. Машина ночью перевернулась на лесной дорожке, в кузове сидел лейтенант, он по-гиб. В этой аварии и смерти лейтенанта был виноват отец, хотя он ехал в полной темноте, не включая свет. Его осудили, и отправили в штрафную роту. Это произошло зимой 1942 года в феврале месяце. И началась собачья жизнь штрафника.
Роту часто перебрасывали с одного участка на другой, пока не разместили окончательно на плацдарме, который назывался Нев-ской Дубровкой. Отец рассказывал, что командиром у них был раз-жалованный полковник осетин из кавалерии. Он ударил по лицу какого-то большого человека, когда они выпивали в землянке, и тот начал ругаться по матери. Этот полковник оказался очень рассуди-тельным и умным человеком. Берег своих солдат. Отец вскоре стал его ординарцем. Почти два года он провоевал в этих страшных мес-тах, и его ранили при прорыве блокады в конце 1943 года. Разорва-лась мина и всего залепила мелкими осколками. Он сам дополз до медпункта, и его после прорыва блокады отправили лечиться в тыл в Сталинск (Новокузнецк).
Осколков из него вытащили предостаточно, но не все. Много лет спустя, когда умирала мама, летом, у отца случился инфаркт миокарда и следом второй. Я все лето был рядом с ними. Похоро-нил маму и к сентябрю уехал. С отцом остался его брат Василий с женой. Дядя Вася мне позвонил в конце ноября. У отца была силь-ная стенокардия и, как потом, оказалось, начинался отек легких. Он лежал в районной больнице. Я приехал за ним, зашел в больницу. Вид у него был неважный, таких больных, если они не президент, не лечили тогда, он это знал, и видно было, что он смирился со сво-ей судьбой.  Я не стал его успокаивать, не умею я врать в глаза, мы договорились, что я заеду в деревню к дяде Васе и утром буду у не-го, чтобы он был готов ехать на автобусе в аэропорт. А он должен обязательно найти и взять с собой карточку с записями его болезней и лечения, чтобы в городе, где я жил не начинать все с нуля.
Так все и получилось. Я приехал в деревню, дядя Вася и тетя Дуся солят капусту особым способом, я видел это впервые. Обычно капусту режут, пересыпают солью, и уплотняют, чтобы она дала сок и закисла. Они же делали не так. Вначале резали, потом на одну минуту в дуршлаге опускали в крепко соленый раствор, давали воде стечь, и накладывали в стеклянные банки, уплотняя капусту. Сок появлялся без всяких усилий. Способ хорош, но для тех мест, где есть хорошая незагрязненная вода. Я помог им с капустой, со ско-тиной и утром рано в семь часов поехал на автобусе к отцу.
Карточку он не нашел ни в больнице, ни в поликлинике. Мы решили ехать без нее. Пошли на автостанцию. Здесь я понял, на-сколько болен мой отец. Он не мог идти, задыхался. Двести пятьде-сят метров мы преодолевали более тридцати минут, на автобус не опоздали, поехали в Барнаул в аэропорт.
Путь наш лежал по каменскому тракту, аэропорт расположен примерно в километре от трассы. Можно идти пешком или ждать автобус из Барнаула, но он может и не остановиться. Наш самолет вылетал очень рано, и мы еще не имели билетов, так как билеты можно купить, имея паспорт, а паспорт отца был для меня на пути в деревню еще недоступен. Много, чего придумали наши власти и в России и по всему миру, чтобы крестьянин помучился. Именно кре-стьяне живут в маленьких деревнях, и любые контакты с внешним миром у них связаны с преодалением, часто героическим, немалых пространств. Я прикинул по времени и понял, что пешком этот ки-лометр до аэропорта мы не пройдем до вылета самолета, надежда на автобус из Барнаула – эфемерна. Остается просить шофера автобу-са, на котором мы ехали, завернуть в аэропорт. Я пошел к нему до-говариваться.
Если он откажет, думал я, тогда придется ночевать или ехать на поезде. Как все-таки жестко относятся в России к старшим. Мо-жет быть не во всей России, а только среди русских это безразличие распространено. Я вспомнил, как однажды еще студентом, ездил на зимних каникулах в Казахстан со своим другом Володей Журавле-вым. Его родители жили в Семиречье. Красивые места, горы Джун-гарский Ала-тоо, незамерзающие речки без счета, родниковая вода в снежных берегах. И воздух весенний, напоенный запахом яблок и какой-то невыразимой свежести. Живет там редкая порода русских людей, черноволосые с голубыми глазами.
Назад мы поехали вначале в Алма-ату на автобусе. Там легче было купить билеты на поезд. Ехали на автобусе долго с раннего утра и до поздней ночи. Дорога хорошая, с одной стороны степь с другой вдалеке горы. Иногда в степи попадались голые невысокие сопки по виду похожие на детские рисунки гор. Пусто кругом, ред-кие поселки.
Я запомнил такой случай. Стоит на обочине дороги пожилой казах в лисьем малахае, автобус останавливается, он поднимается в автобус, а там ехали в основном казахи, весь автобус встает, пред-лагая старику сесть на их место.
Почему такое не увидишь у нас, у русских? Обычно наши старики обвиняют молодежь, мол, мы такими не были. Наверное, это так, но и старики тех лет были другие, наверное. Все это про-неслось у меня в голове, но никакого другого подхода к шоферу, кроме простой просьбы заехать в аэропорт, я не придумал. Он на удивление согласился, но при условии, если пассажиры согласятся. Я обратился к ехавшим в автобусе. Их было немного, человек шесть или семь. Они спали, в автобусе было тепло, и сказали мне, что со-гласны. Вид моего отца не давал повода усомниться в состоянии его здоровья.
Все получилось как в сказке. Мы доехали, я успел купить би-лет, хотя регистрация уже окончилась. Бывает в наших аэропортах еще и не такое. На регистрации нас обругали, я прошел через ме-таллоискатель, а отца задержали. Перед тем как идти через метал-лоискатель, я ему сказал, чтоб он вытащил из карманов все желез-ное. Ножичек, ключи, монеты, ремень все это было предварительно снято и выложено, но металлоискатель гудел как бешеный. Подско-чил милиционер, я крикнул отцу, чтоб он раздевался догола, а ми-лиционеру и служительнице аэропорта сказал, что железо у него внутри в виде немецких осколков. Они поверили нам и мы полете-ли.
Вот так с приключениями мы к обеду были у меня дома. Я пошел договариваться в поликлинику, чтоб сделать отцу рентген и кардиограмму, чтоб иметь какие-то документы для обращения в НИИ кардиологии, который был и есть в нашем городе. Через два дня мы пошли в приемное отделении этого НИИ. Принимал моло-дой мужчина. Он просмотрел кардиограмму и рентгенограмму грудной клетки и сказал, что возьмут на лечение в НИИ. Потом за-метил в груди осколки. Спросил у отца, не в легких ли они. Отец ответил, что осколки под легкими, что они с войны, тогда некогда было их вытаскивать, и ему они в жизни не мешали. Врач вскочил с места, выбежал из кабинета, наверное, для того чтобы повторить в одиночестве клятву Гиппократа, через некоторое время вернулся окрыленный и сказал, что не возьмет НИИ на лечение ветерана войны. Понятно, что клятва придумана давно и не предусматривала помощь больным, носящим несколько десятилетий в теле осколки.
Мы ушли. Отец, видя, что я расстроен, стал меня успокаивать, что видно все, хватит, пожил. Я молчал, что я мог сказать. Отек легких прогрессировал, а мы подумали, что он простыл, и ставили ему горчичники.
Оставив отца, я пошел искать какие-то другие пути помощи ему. И провидение завело меня в другой НИИ курортологии в при-емное отделение. Заведующая приемным отделением моложавая красивая женщина средних лет выслушала меня и согласилась отца посмотреть. Я пошел снова за ним. Он начал отказываться. Я стру-сил, потому что знал его характер. Если он решил умереть, то его не уговоришь жить. Аргумент нашла моя жена.
Она сказала ему,
- Что Вы, папа, первый раз в жизни сволочь встретили?
- Как это Вам так удалось прожить счастливо?
Уела она его здорово, и ему ничего не оставалось, как пойти со мной.
Кое-как добрались. Она посмотрела кардиограмму, послуша-ла его и назначила лечение. Это было во времена тотального дефи-цита. Тогда врачи боялись назначать лекарства, которых нет из-за боязни жалоб в их адрес. Я постарался ее убедить, что жаловаться мы не будем и она, видимо, мне поверила.
Я увез отца домой и пошел на работу. Там на меня уже давно смотрели косо, потому что последний год из-за болезни моих роди-телей я работал через пень колоду. Вечером побежал по аптекам. Нужно было купить пять видов лекарства, и я все купил. Понемно-гу, но все.
Принес домой, он выпил и лег спать. Очень хорошо поспал, а до этого он не мог совсем спать, задыхался. На второй день почув-ствовал себя намного лучше, занялся грибком на ногтях ног. И к концу недели засобирался домой. Мы с ним еще раз сходили к на-шей спасительнице, и я его повез домой в деревню. Он купил гос-тинцы апельсины и яблоки. Я проводил его до Барнаула, там поса-дил на автобус, а сам вернулся назад.
Отец добрался хорошо и стал жить, постепенно возвращаясь к обычному крестьянскому труду. После этого он жил еще пять лет и умер на 77 году во сне.

* * *
Двое в нашей деревне из плена вернулись, потом их отправи-ли в лагерь как предателей, и больше их никто не видел. Недолго они в плену и были. Рассказывали, что попали в окружение и там встретились – земляки! Вместе выходили. И их сонных немцы пой-мали, посадили в сарай, и они просидели три дня. Кормили их сносно, но они все же боялись и ночью убежали. Одно бревно было гнилое, они его выдавили, и едва пролезли. Никто в деревне им не верил, но они говорили, что от голода сильно схудали, и потому смогли пролезть. Потом они вышли к небольшому городку в Бело-руссии и там жили и работали на лесопилке до прихода Красной Армии. И уже вместе со всеми воевали до конца войны, пришли домой, пожили и в сорок седьмом году их арестовали.
Говорят, что останавливалась на тракте машина, и вышел из нее мужик похожий на Кузьму Клочихина, поклонился борку, речке и три раза поклонился деревне, все говорят, высматривал свой дом. А дом его двухэтажный взяли под контору колхоза, когда его и всех его детей и жену сослали в Нарым в двадцать восьмом году. Потом говорили вроде как Маруся Чекрежова, тоже сосланная девчонкой видела его там. Живут, говорит хорошо, держат скотину луга бога-тые, сено не ленись, коси, дожди все лето идут никогда нет засухи. Только одно плохо, что неволя, нельзя никуда поехать, только жить, где велели. Померли двое ребятишек в первый год у него от голода.
Потом говорили, что он герой вроде и с фронта пришел с ор-деном. Дядя Игнат обижался на него. Проезжал и не мог попрове-довать, боялся, что мы его выдадим или еще что. А может люди и обознались. И не он это был. Мало ли выслали и угнали неизвестно куда мужиков из нашей деревни. А то и убили как моего деда. Под-вешивали за ноги в каменном сарае, где хранился керосин. В этом сарае нет окон, и стоит керосиновый дух. Повисит дед ночь, его от-пустят, а ночью вновь вешают. Имели право. Дед не выдержал и отравился.
Издевались над дедом не безпричинно. Он и его два брата Кузьма и Василий родом были из-под Оренбурга. И когда произо-шел большевисткий переворот, то некоторое время были в войсках атамана Дутова, пока красные не разбили их. Потом Кузьма и Васи-лий ушли с остатками казаков в казахскую степь, а мой дед с женой и детьми походом по степи добрался до Алтая. Здесь в моей родной деревне осел и, видимо по пьяному делу, проговорился. Вот его и трясли красные, добиваясь от него чего-то. Чего они добивались, я не знаю, бабушка не говорила.
Много лет спустя, когда я уже жил в большом городе, у меня были взрослые сын и дочь, мне пришлось разговориться с соседом по дому сына. Сосед был на пенсии, жил уже несколько лет один после смерти жены. До пенсии он работал учителем труда в дере-венской школе. Эта деревня расположена примерно в ста километ-рах от центра Нарымского края, где нашли свой конец многие мои и не только мои земляки. Ссыльные тоже работали в колхозах, кото-рые обслуживала местная МТС. И замполитом этой МТС был отец нашего соседа. Задачей замполитов в то время был анализ лояльно-сти к власти подчиненного ему контингента и формирование очере-ди на планомерную отправку в лагерь или на присуждение высшей меры наказания.
За потерянный в траве гаечный ключ, за поломку трактора, за сон от усталости, за многое другое можно было заслужить десять лет лагерей. И с какой обидой он вспоминал свою жизнь, что его преданность партии не была оценена. Как бы он много мог сделать. Работая учителем в деревне, где, как известно все друг друга знают, он по его собственному признанию, пил и этим самым в "дело вос-питания подрастающего поколения" вносил заметный вклад.
Современное больное российское общество стало таким не в одночасье. Оно просто вывалилось из кровавых рук подобных учи-телей, которые мяли, и корежили народ, натравливая нацию на на-цию, отца на сына, жену на мужа, прививая моральные принципы коммунизма, будучи сами по своей сути аморальными. Чего стоит движение Павликов Морозовых или массовое разрушение комсо-мольцами – юношами и девушками церквей. Это разрушение про-исходило чуть ли не в одночасье, по единому порыву исстрадав-шейся души все разрушить красивое, духовное и оставить лишь рабское: поел (поклевал, похавал), поспал, поорал, читалка, столов-ка, комбед, наркомсос.
Дядя Игнат, сколько его помню, работал на радиоузле дежур-ным. Радиоузел обеспечивал проводным радиовещанием всю де-ревню. На столбе у радиоузла висели два громкоговорителя-колокола, так что радио говорило и играло не только в каждой избе, но и на улице с шести часов утра и до двенадцати часов дня и с шести часов вечера и до двенадцати часов ночи. Радиоузел сообщил нам о полете Гагарина, мы впервые услышали сигналы первого спутника.
Радиоузел располагался в бывшем доме священника, который стоял недалеко от церкви, которая в тридцатом году была передела-на в клуб, для этого просто снесли колокольню и купол. В доме священника кроме радиоузла разместилась почта библиотека и сельский совет. Дом стоял на бугре и был виден с любого места в деревне.
Постоянное электроснабжение появилось у нас в середине шестидесятых годов. А до этого было электропитание только для освещения от колхозной дизельной электростанции. Электричество зимой подавалось в те же часы, когда работал радиоузел.  А весной электростанцию увозили в полевую бригаду за пятнадцать кило-метров от деревни, и она с весны и до конца октября снабжала элек-тричеством дойку колхозных коров и работу механизмов по очистке и сушке зерна нового урожая.
На электростанции работал Иван Усольцев. Происходил он из чалдонов алтайских, из тех, что пришли в Сибирь до Столыпинской реформы. Таких фамилий в деревне было четыре: Усольцевы, До-рофеевы, Клочихины и Поповы.
Была небольшая электростанция и в клубе. Она работала во время киносеанса, и чтобы шум от ее работы не доносился до клуба, располагалась на некотором отдалении от клуба, под горой в яме, накрытой простеньким навесом от дождя. Киномехаником работал мой старший брат Коля и поэтому я ходил в кино бесплатно.
Такова деревенская традиция и она касалась только детей ближайших родственников. Мои родители за кино оплачивали, как и все другие односельчане. Это было так заведено, потому что в де-ревне практически все жители были родственниками и, распростра-нив это правило на всю родню в селе, клубы не имели бы никаких доходов от кино. Мы ребята любили рассуждать на крылечке старо-го магазина кто кому и через кого родня. Деревня наша старинная и мы редко не находили между кем-либо из нас родственных связей.
Когда мы хоронили мою бабушку и копали мужики деревен-ские могилу, а мы с братом указывали место, где ее нужно копать, кормили, наливали сто грамм и наблюдали, как строится ее послед-нее пристанище, один из мужиков Гена Пшеницын сознался, что он часто чтобы пройти бесплатно в кино глушил мотор электродвижка и, дождавшись, когда мой брат, ругаясь, побежит его заводить, про-ходил в клуб вместе с друзьями бесплатно.
Коля до этого разговора не знал об этом и очень удивился. Я, говорит, бывало, переберу его, мотор, отрегулирую. Все, казалось, сделаю как надо, а он все равно заглохнет. Пойду вновь заведу, он и работает до конца сеанса. Теперь нет ни Николая, ни безбилетников – все умерли, не дожив и до семидесяти.
Первое время, здесь на Западе, впрочем, какой же это запад, скорее дальний юго-восток, меня удивляло неимоверное количество хорошо сохранившихся стариков. Они путешествовали, сидели в ресторанах, занимались спортом и все это в весьма преклонном воз-расте. В России старость – редкость. Россия страна вечной молодо-сти. Может быть из-за холодной зимы хорошо сохраняются русские?

* * *
Что-то произошло и прервало мои воспоминания. Человек, только что сидевший в кресле, в буквальном смысле этого слова плававший в поту, вдруг вскочил, крикнул помогите, и рухнул на пол. Его дергала, мяла какая-то неведомая сила.  Это я знал – так начинается приступ эпилепсии.
Я подскочил, перевернул его на спину, сел и положил его го-лову на свою ногу, разжал ему зубы ножом и вставил валявшийся кусочек тонкой доски от деревянного ящика. И стал держать голо-ву. Подозвал негра и показал ему на ноги. Так мы вдвоем спокойно справились с этой дьявольской силой. Постепенно судороги стали слабеть и прекратились совсем. Дивана не было, одни кресла – чер-та западного индивидуалистического общества, поэтому мы его по-ложили в проходе. Кто-то вызвал врачей, они пришли, но уже все было кончено.
Я пересел поближе к этому человеку и позвал сесть рядом не-гра. Мы разговорились. Он мне понравился. Хороший парень, като-лик, американец, возвращался в Штаты, там у него родился сын. Постепенно человек, которому мы помогли, пришел в себя, сел ря-дом с нами, мы его спросили как он. Он ответил, что он фермер и духота всегда на него так действует. Это происходит с ним два три раза в год и часто именно при ождании в аэропортах. Летел он тоже в Новую Зеландию.
Он попросил посмотреть, что у него с губой, а это оказалась заноза от дощечки. Негра звали Тони, он вытащил занозу, и мы  промыли губу хорошим шотландским виски, бутылка которого слу-чайно оказалась у фермера. Разговорились. Я рассказал, откуда я знаю, как обращаться с людьми во время приступа эпилепсии.
Впервые я с этим столкнулся в раннем детстве. Моя бабушка Мария лечила детей, которых "било молоденское" – это видимо то-же эпилепсия в детском возрасте. Считается, что эта болезнь возни-кает у детей от испуга. Гавкнет громко собака, замычит корова, удар грома или еще что-то может напугать ребенка. Лечение заклю-чалось в следующем.
Бабушка доставала из русской печки глиняную чашку с рас-плавленным воском. Ребенок сидел у матери на коленях посреди комнаты на табуретке, а бабушка ходила вокруг с чашкой воска и шептала молитву. Моя мама держала над головой ребенка сито и веник, на которых располагалась большая чашка с холодной водой. Прочитав молитву, и сказав заветные слова, бабушка выливала воск в чашку с холодной водой, воск застывал, и по его форме и очерта-ниям бабушка узнавала, что явилось причиной болезни. После этого мать ребенка приносила клочок шерсти того, кто напугал ребенка, если это было животное, и эта шерсть сжигалась в печи и тем са-мым с дымом улетала болезнь. Бабушкино лечение помогало все-гда.

* * *
С приступом эпилепсии у взрослого человека я столкнулся впервые, когда работал на комбайне. Сталинец – так звали прицепной ком-байн "для уборки зерновых и зернобобовых культур". Конец этой фразы сидит занозой в моей голове. Так тогда много раз на дне буб-нило радио, оповещая об очередном "почине строителей коммуниз-ма" или начинании какого-то передовика. Назавтра это же радио сообщало об еще более новом "почине". "Почин" – это не о том, что что-то починили (отремонтировали) а от некрасивого и давно неис-пользуемого слова почать. Так говорили о стельной корове - почи-нает. Видимо и в слове почин была какая-то стельность. Наверное.
И это я слушал со времени войны в Корее и до конца восьми-десятых годов прошлого столетия. Единственно полезное, что дала мне эта пропаганда – это брезгливость ко всем проявлениям массо-вой информации. Я не покупаю и не читаю газеты уже много лет. Нельзя писать так быстро и так много. Хорошее пишется долго.
Мне пришлось на этом комбайне работать в 1961 – 1962 го-дах, то есть в 11 – 12 лет. В этом возрасте я чувствовал себя вполне подготовленным к жизни мужчиной, знающим и умеющим, почти все досконально освоившим в труде крестьянина.
Комбайн прицепляли к гусеничному трактору ДТ-54. И со-стоял комбайн из собственно комбайна, хедера сбоку и соломокоп-нителя, который прицеплялся в хвосте этого поезда и принимал на себя после обмолота солому, часть мякины и пыль. Хедер – это платформа сбоку от комбайна, на которую монтировался подбор-щик или косилка.
В зависимости от того, как комбайн был оборудован, он мог косить пшеницу, рожь и укладывать в валки, или подбирать ско-шенные и просохшие на солнце валки. Этот способ применялся при раздельной уборке урожая, если стояла хорошая погода. При этом способе получалось самое качественное зерно, которое можно было использовать как для питания, так и оставить на семена. Если стоя-ла плохая погода, дождь, поздняя осень, то комбайн сразу косил и обмолачивал. Такое зерно требовало дополнительного просушива-ния и на семена не годилось.
Когда комбайн двигался по полю, то издали больше походил на морской корабль с трубой, с капитаном и его помощниками на мостиках, с гудком связи с трактористом. Столб пыли издали мож-но было принять за дым из трубы этого сухопутного трясущегося всеми потрохами, скрученного болтиками, сшитого проволокой, находящегося в состоянии постоянного ремонта жестяного чудо-вища. Мне пришлось работать на нем две осени. На соломокопни-теле и штурвальным. Больше всего мне запомнилась пыль. Колю-чая, облепляющая тело снаружи и изнутри жарким потным покры-валом. Спасение от пыли на соломокопнителе было единственное – перебежка с мостика на мостик в зависимости от того, куда дует ветер.
Соломокопнитель представлял собой жестяной короб без верхней крышки на колесах размером с небольшой крестьянский дом, по обеим сторонам которого на высоте примерно два метра от земли располагались мостики с лестницами. Задняя стена и дно, ес-ли вы нажимали на педаль, находящуюся на мостике, разъединя-лись, и солома накопленная в соломокопнителе вываливалась на поле в виде копны. Вываливать нужно было так, чтобы копны вы-страивались рядами. Потом их специальной волокушей трактор сдвигал в кучу. Эту кучу иногда превращали стогометателем в стог или оставляли гнить, а иногда и сжигали.
Осенью на убранных полях эти стога напоминали небольшие курящиеся сопки, в них горела, и дымилась солома, намоченная осенними дождями. Если ее разгрести и закопаться в эту ямку, то захочется в этом тепле от стога в холодном прозрачном воздухе осеннего поля непременно сочинить стихи, так все способствует радости и возвышенности чувств. Может быть, эти скромные кра-соты русской земли и явились источником той безмерной доброты русского народа готового поделиться последним, отдать последнее.
Такие стога к зиме изнутри выгорали, середина у них прова-ливалась, и к лету они больше походили на неряшливые гнезда ка-ких-то гигантских птиц. Летом в них жили змеи, и ходить по таким кучам босиком считалось опасным. Солома гнила очень быстро и через три года только бурьян указывал на то место, где был стог соломы.
Я работал на соломокопнителе с августа месяца сразу после сенокоса, глотал пыль сначала гороховую, а потом ржаную. Озимая рожь в тот год на поле вдоль Филатихи к бору уродилась больше двух метров высотой. Филатихой назывался длинный более пяти километров и узкий, местами просвечивающий насквозь, березовый околок. Земля у нас жирная и если озимые не вымерзнут зимой и не засохнут засушливым летом, то вырастут гигантских размеров. Вот и этот год был удачный, все уродилось и озимые, и яровые, и сено. Рожь вызрела, не полегла, и ее вовремя скосили в валки, а мы нача-ли эти валки подбирать и молотить. Копнами заставили все поле.
Экипаж комбайнового агрегата состоял из его командира – комбайнера, его помощника – штурвального, тракториста и соломо-копнильщика, то есть меня. Комбайнером в тот год работал спокой-ный и работящий мужик – Ермолаев дядя Саша. Он родился в сча-стливый год – год, который не попал по возрасту на войну. В войну работал за мужика, но не надорвался и был в полной силе. Одно у него было несчастье – это его било "молоденское", то есть иногда проявлялась эпилепсия. Моя бабушка лечила от этой болезни мла-денцев и детей. Лечила и его, но он иногда хорошо выпивал и по-этому лечения бабушкиного хватало ненадолго. Он снова приходил после приступа, а она была уже к этому времени слепая и плохо слышала, вновь его лечила. И говорила:
- Саня, что ж ты себя не бережешь?
И вот к вечеру, в часу двенадцатом ночи штурвальный отпро-сился в баню, на мостике дядя Саша остался один. Я в пыли с вила-ми при свете фар как обычно боролся с соломой. И увидел или по-чувствовал, что с ним что-то не так. Как раз пыль меня согнала на противоположную от его мостика сторону комбайна. Но все ж, по-чувствовав неладное, я заклинил педаль так, чтобы солома вывали-валась сразу на поле, побежал на мостик. Его било. Я знал, что главное не дать откусить язык. У меня был нож в сумке, но она бы-ла в тракторе, поэтому я разжал его зубы отверткой, вставил дере-вяшку и держал его, чтоб он не разбил себе голову. Пытался сигна-лить трактористу, но он не слышал. В конце поля на повороте трак-торист проснулся, услышал гудок и остановился.
Мы стащили дядю Сашу на землю, дали попить воды и оста-вили под березой. Я встал на мостик, и работа пошла. До конца ра-боты в эту ночь было еще далеко и за простой комбайна в то время "приписывали". Еще не ушли в прошлое времена, когда и за более мелкие поступки нанесшие вред государству давали 10 лет лагерей. О конце работы сообщала выпавшая роса. Роса в августе в наших местах выпадает в два-три часа ночи, а иногда и совсем не выпадает перед дождем. В такие безросные утренние часы на убранном поле тучи птиц собирают потерянное зерно. Все вместе и маленькие и большие. Гуси, утки, в то время встречались еще и журавли.

* * *
Журавли. Тони встрепенулся, когда я помянул о журавлях. Журавли, а я их назвал по понятным причинам по-английски Bird Crane, в детстве Тони оставили свой след. Он жил в городке на Среднем Западе у озера, где гнездилось на островах великое их множество. Не знаю уж, прилетали ли эти журавли в Россию, но нам осколкам столкнувшимся нечаянно на краю земли было прият-но, что у нас есть что-то общее в этой жизни, чем мы дорожим не из-за денег, а просто так, наверное, из-за красоты. Давно я и он тоже не видели журавлей. Редкой стала эта птица.
А впервые в жизни я увидел журавлей, а точнее журавлят, у Дорофеевых. Они их привезли с луга, говорили, что они без матери. Как они их поймали, я не знаю. Дядя Игнат и тетя Нюра оба были сибирские чалдоны, давние насельники этих мест. Может знали ка-кое слово, чтобы приманить журавлят. Поймать их очень трудно, да и увидеть журавлят можно только на них наступив.
Видом своим они напоминали серых подросших гусят, когда у них желтый пух постепенно преобразуется в перья. Их пустили к гусятам ночью, гусиха их приняла, и гусак тоже довольно гоготал, охраняя свою возросшую семью. Так они росли, пока их не узвали пролетавшие над деревней другие журавли. Дядя Игнат все хотел подрезать крылья им, но так и не собрался. Жалел видно. Улетели они осенью. Потом говорили, что прилетят проститься с родным домом, но они не прилетели.
Тот год был заметным в моей жизни. Мой друг Витька пошел в школу. Я узнал об этом утром, как обычно придя к нему. Его мама сказала мне, что его нет, он в школе. Это было так неожиданно  не-понятно. Я тогда о школе совсем не думал. Не до этого было, так я был занят. Как раз на этот день мы уговаривались с Витькой пойти зорить диких пчел под полом в бригаде.
Бригада – это был дом, разделенный на две половины. Он располагался рядом с конюшней. В одной половине занимались ре-монтом конской сбруи, а в другой собирались колхозники и брига-дир их назначал на работы, но это происходило только зимой. Ле-том все работали в поле, на сенокосе и в бригаде появлялись редко.
Воспользовавшись этим безлюдьем, под полом завелись пче-лы. Рой улетел из улья у кого-то и привился под полом. Пчелы ле-тели через продух в стене, несли и несли мед себе и деткам своим на зиму. Мы хотели поделиться с ними их медом. Для этого надо было идти утром, по росе, тогда пчелы еще сидят в гнезде, не лета-ют и не сильно искусают, пока мы будем ломать соты.
По добыче съестного мы были большие специалисты. Нельзя сказать, что нас не кормили дома, нет, мы не голодали, но, уходя рано утром из дома, мы возвращались, когда стемнеет, то есть к одиннадцати-двенадцати ночи. Почему-то не брали с собой никако-го запаса еды, наверное, из-за того, что считали это лишним. Еды, если знаешь где искать, можешь найти летом, весной и осенью, да-же зимой, достаточно. А мы - знали.
Зимой – это сушеная на ветках ягода: боярка, ранетки, калина, облепиха и рябина. Не очень наешься, но все же не будет так голод-но. Да зимой мы далеко от дома не отходили, вернее надолго. Хо-лодно, а одежонка у нас не очень сибирская была. Овчинных шуб не было ни у кого, так как шкуры овец и коров, а одно время и сви-ней подлежали обязательной сдачи государству. Это строго контро-лировалось. В то время бытовала такая частушка:
Привели меня на суд, я стою, трясуся,
Присудили сто яиц, а я не несуся.
Крестьянин должен был государству многое, в том числе и денежный налог. Деньги нужно было где-то найти, как, кстати, и сейчас в сельской местности. Колхозы тогда и сейчас не всегда вы-плачивают заработанное.
Особенно много подножного корма весной, да и летом и осе-нью не меньше. Если все по порядку, то на проталинах появлялся кандык – гусиный лук по научному. Позже в  низких местах поль-ской лук, саранки, а в бору лук-слизун. Летом в степи край оврагов появляются польские огурцы. Только их нужно есть молодыми, по-том они стареют, и внутри у них образуется эдакая вата. Польская капуста растет на сухих местах, сочная хрусткая.
Вот по пути на луга и на обратном пути пешком, где бегом мы успевали забежать в известные нам места и сорвать, а потом на ходу поесть тот или иной фрукт сибирской природы. На полях для нас летом и ближе к осени созревали горох, кукуруза, пшеница мо-лочной спелости, сахарная свекла. Все это годилось в пищу, и было нами много раз опробовано.
Самым добычливым временем было, когда птицы начинали кладку яиц. В степи птички выдолбят ямочку в земле, постелят не-много травки, надергают из себя пуха – вот и все гнездо. Идешь по степи – смотри, а то раздавишь птенцов. Эти яйца самой различной величины и расцветки, иногда очень красивой мы употребляли, чуть ли не до самого появления птенцов.
Больше всего мы охотились за утиными и гусиными яйцами. Их надо было искать на лугах в прошлогодней осоке, камышах. Обычно утром отец посылал меня за конем. Он пасся за речкой у озера. Вот пока я его ловил, то набирал весной в рубаху с десяток, а то и больше яиц.
Но все проходит. Проходила и весна. Речки становились про-зрачными, начинался сезон рыбалки. Весной тоже рыбачили, но те, у кого были сети и фитили. У нас этого не было, а точнее нам не разрешали их брать. Рыбачили мы удочками, ловили рыбу руками, и силили проволочными силками - петлями.
Делалось это так. Петля из тонкой медной жесткой проволоки привязывалась на конец достаточно толстого удилища. Диаметр петли, и соответственно длина проволоки делались небольшими. Проволока длиной до 20 сантиметров, а петля в зависимости от ве-личины щуки. Нужно было идти по краю берега и высматривать в сплетении травы, листьев и лопухов стоящую у берега щучку.
Щука у берега стоит в ожидании добычи или отдыхает после удачной или неудачной атаки, все ее внимание поглощено этим процессом. От берега она не ожидает никакой опасности и никакой добычи, поэтому оставляет берег без внимания, попросту на берег не смотрит. Проходящий человек в двух – трех метрах от нее дос-тоин только мимолетного внимания. Этим мы и пользовались. Вы-смотришь щуку, заведешь петлю и резко дернешь.
Интересно, что даже бывает, проволокой толкаешь ее в бок, чтоб пододвинулась, и выставила голову в более удобную для нас позицию. Щука при этом нисколько не расстроится, не уплывет, а подвинется. Так уж уверен этот хищник в своей власти и силе. Большую щуку на килограмм поймаешь редко, а щурят мы ловили почем зря. Ловили, пекли на костре и ели. Почему-то готовили себе еду на просторе, на воле без соли и без хлеба. И когда жарили рыбу, и когда жарили сусликов, уток и косачей.
Ходили всегда налегке. Удилища выламывали из тальника на месте рыбалки, а удочка была намотана на палочку длиной пять сантиметров и всегда лежала в кармане. Запасные крючки храни-лись в фуражке за кожаной полоской, которая тогда пришивалась внутри со стороны лба. Иногда в кармане находил я кусочек хлеба спрятанный за обедом. Отец меня ругал, если я не доедал кусок хлеба. Бывало найдешь такой кусочек, бывает уже после стирки штанов и таким он покажется желанным подарком...
Речек, на которых мы рыбачили, было три: Обь, Протока и Куличиха. А озер в нашем распоряжении было без счета. Пойма Оби так богата озерами, вода в них обновляется почти ежегодно половодьем или коренной июньской водой, когда тает снег в горах Алтая.

* * *
Странное по содержанию объявление информационной служ-бы аэропорта заставило меня насторожиться. Обращаясь к пассажи-рам, дикторша просила выйти на площадь перед зданием аэропорта и при выходе обязательно купить рекламный буклет фирмы "Ат-тиллаа"  за 100 долларов США. В здании аэропорта, предположи-тельно, заложена бомба и пока она будет найдена пассажирам пред-лагалось ознакомиться с услугами предоставляемыми фирмой. На-чалась обычная в таких случаях суматоха. Все было бы почти обычно, к подобным угрозам террористов мы все уже успели при-выкнуть. Что здесь страшного, поищут бомбу, скорее всего не най-дут, запустят всех назад. Но если бы не категорическая просьба, а у дверей она превратилась в требование двоих мужчин на каждой двери - купить по одному листочку рекламы написанной на неиз-вестном языке.
- Странное объявление, – сказал Тони, - нигде не видно ох-ранников.
- А было же объявление для охранников собраться в офисе.
- Где у них офис?
- Вон, видишь дверь с круглым окном.
- Тони, пойдем, проверим?
Мы, воспользовавшись образовавшейся толкучкой, бросив свои вещи, стали пробиваться к офису охраны. По информационной сети транслировали тяжелый рок с большой громкостью, но сквозь грохот музыки я услышал характерные хлопки. Где-то стреляли.
- Стреляют, - сообщил Тони, я кивнул головой.
- Смотри, - сказал я и показал на толстяка в чалме в кресле на балконе второго этажа.
Он сидел в одиночестве, все диванчики вокруг него были очищены от пассажиров, да и самих диванчиков не было. Я поду-мал, что это тот, ради которого все это устроили, или который все это устроил. Если бы удалось его нейтрализовать и заставить оста-новить все это сумасшествие. Надо взять его живым. Я сказал об этом Тони и указал на этого человека.
Пробиться на второй этаж, и захватить этого человека было невозможно. Лестницы и лифты были забиты пассажирами. На лет-ном поле приземлялись и приземлялись прилетающие самолеты. Нужно было действовать как-то иначе. Но, как?
Потоком жарких распаренных людей он был оттеснен под ле-стницу, ведущую на второй этаж, и оказался у той самой таблички, на которой было первоначально написано "III этаж", а потом ис-правлено "II этаж". Его притиснули к дверям, он потянул эту таб-личку вниз, дверь открылась, он вошел, и она закрылась. Вместе с ним в кабину лифта, что это лифт было написано в инструкции на стене, занесло молодую женщину. Хороша собой, отметил Иван.
Когда закрылась дверь, женщина начала кричать на каком-то непонятном языке. Он сказал ей по-английски, чтоб она заткнулась, что ему некогда сейчас ее насиловать, что он подумает, и может быть, сделает это позже. Это ее успокоило и она, вспомнив англий-ский язык, объявила, что она румынка и летит на Новую Гвинею работать в отеле, и я должен немедленно ее выпустить, так как у нее на втором этаже остались вещи. Объяснять ей, что он сам здесь случайно Иван не стал, а нажал на кнопку "3" находящуюся слева от инструкции. Кабина тронулась и через некоторое время остано-вилась, дверь открылась и они, видимо, очутились в безлюдном по-мещении, предположительно это был третий технический этаж аэ-ропорта. Повсюду виднелись проложенные кабели, трубы. Вдоль стен высились металлические шкафы.
- Как вас зовут, - спросил Иван свою попутчицу, опасливо озираясь вокруг. Она ответила:
- Линда, но можно Лин, - какое-то собачье имя, подумал Иван. Он никак не мог привыкнуть к тем уменьшительным прозви-щам, которые дают друг другу люди остального мира, исключая Россию. Они до сих пор были для Ивана "ОНИ" и хоть он жил вме-сте с "НИМИ" все равно это было "У НИХ". Иван понимал, что это глупо, что он часть мира, но не только России, но не мог в себе пе-ребороть чувство российской даже не исключительности или пре-восходства, или святости, а простой особенности. ОНИ другие – ловил на этой мысли часто себя Иван.
- Так вот, Линда, мы сейчас на третьем этаже, второй этаж как водится под нами, а первый этаж под вторым. Видимо, аэропорт захвачен, какими-то бандитами, и торопиться на встречу с ними вам совсем ни к чему. Вещи ваши, я надеюсь, никому в такой суматохе не понадобятся. Садитесь вот в этот уголок под ферму, и ждите ко-гда все это закончится.
- А ты куда? – плача, выговорила Линда.
- Я немного пройдусь, - вот язык, нет простейших уважитель-ных интонаций в разговоре друг с другом. Как хорошо это у рус-ских – Вы.
Иван начал пробираться по проходу ища дверь на второй этаж. Но тщетно, двери нигде не было. Была дверь на лестницу, вы-водящую на летное поле, но там крутились люди, одежда и поведе-ние которых подчеркивали их заинтересованность в происходящем.
- Да, дело серьезное, - подумал Иван Грязнов. Он осмотрел аэродром и удивился. С момента начала этой акции непонятных сил прилетело как минимум десять Боингов, но на летном поле стоял только один и из него выходили люди. Потом самолет отбуксирова-ли на заправку. И не прошло и десяти минут, как он вновь взлетел пустой, без пассажиров.
- Не пойму, что они угоняют самолеты, что ли?
- Но что это за зеленые ящики, которые они грузили в само-лет? Тридцать ящиков по пятьдесят килограмм итого полторы тон-ны. Это оружие или взрывчатка. Такое количество взрывчатки и полностью заправленный самолет – это может быть похуже, чем было при взрывах Всемирного торгового центра в Нью-Йорке в 2001 году. Иван выглянул в окно на противоположную сторону и увидел, что людей куда-то увозят.
Да, подумал Грязнов, они правы - аэропорт не лучшее место для охраны и удержания заложников. Для этого лучше подойдет какое-либо укрепленное место. Но тайное когда-нибудь становится явным. На противоположной от здания аэропорта стороне площади остановилось несколько полицейских машин, полицейские выско-чили, и почти сразу же их машины загорелись, а сами они попадали под перекрестным огнем снайперов. Снайперы, судя по всему, стреляли с крыши, то есть находились над моей головой, отметил Иван. Над летным полем показался полицейский вертолет, ему не дали сесть – сожгли в воздухе.

* * *
Совсем молодые ребята, отметил Иван. Ровесники моего сына или даже младше. Сгорели как свечки, толком не поняв, почему. Давно он не видел сына, только очень часто звонил и посылал день-ги.
Ему вспомнилось, как Андрей – так звали его сына – учился водить автомобиль. Было ему лет 6 или семь. Видимо он еще не хо-дил в школу. Еще были все живы и его бабушка Мария, и дед Анд-рей, и дядя Коля. Автомобиль был старый "Запорожец". На сиденье приходилось подкладывать книги, чтобы Андрей мог видеть доро-гу, а чтобы переключить скорость он соскакивал на пол, сбрасывал газ, нажимал педаль муфты сцепления, делал перегазовку, и пере-ключал скорость затем заскакивал на сиденье. Вел машину очень хорошо. Ездить с ним никто не боялся, так уверенно он все выпол-нял.
Однажды мы ехали по лугу. Давно не было дождя, и на про-селочных дорогах лежала мягкая белая пыль слоем толщиной с ла-донь. Если проезжала машина, то за ней тянулся след как от коме-ты. Издали это было красиво. Но только издали.
Дорожка вела вдоль речки моей однофамилице – Грязнухи. Эта речка, а на самом деле одна из проток Оби соединяется в поло-водье с Обью, а второй ее конец впадает в Протоку. Она не так глу-бока и широка как Протока, но все ее берега заросли такими густы-ми куртинами черемухи и калины, а под ними сплошным ковром до самой воды по косогору все покрывает ежевичник. Какая вкусная ягода ежевика. Но как много в этих зарослях комаров.
Рыба в Грязнухе, конечно, была, но ее авторитет рыбной реч-ки сильно подрывала соседка - Протока, которой за ее красоту и мощь отдавалось предпочтение с первого взгляда каждого рыбака или просто гуляющего под увалом.
Мы в этот раз ездили вместе с моей мамой за облепихой, ко-торая росла на песочных гривах. Чтобы добраться до них, нужно было перебраться через Грязнуху по плотинке, если ее не размыло, или ехать вокруг вдоль Оби. Кружная дорога значительно длиннее, да и идет по таким густым зарослям вдоль Оби, что даже в самое жаркое лето стоящие там с весны лужи не просыхают до осени. Лу-жи некоторые по глубине и вязкости дна  могли поспорить с хоро-шим озером или болотом.
Песочные гривы идут параллельно Протоке и увалу и живо-писно обрамляют обские озера и протоки. Они соединяются, чтобы затем разделиться. На этих гривах растет березовый и осиновый лес, а на некоторых даже и сосновый. Гривы не затопляются во время половодья и разлива коренной воды и служат островками, на которые дед Мазай высаживал зайцев.
Кроме леса гривы богаты и низкой древесной растительно-стью колючего происхождения. Это и боярка, и облепиха, и шипов-ник. Эти кустарники образуют сплошные заросли, через которые невозможно пробиться, а осенью эти заросли покрыты сплошным ягодным ковром. Ковер из облепихи с аппликациями боярки и ши-повника. Поистине природа непревзойденный художник. И все это на блюде из белого чистейшего сухого песка, чуть скрепленного сухой травой. Сухая трава – это не засохшая трава, просто она рас-тет на сухом месте и содержит в себе очень мало воды. Это бого-родская трава, щетка, осока-волосец. Заросли колючих кустарников были местом обитания различного рода зверья и птиц. Зайцы, лисы, барсуки, хомяки, суслики, полевки все мирно уживались в этих гос-теприимных колючках.
Подъехав к Грязнухе, мы обнаружили, что плотинка цела, но под водой. Плотинка была насыпана из песка и утоптана людьми и укатана машинами, поэтому мы, предварительно побродив по ней, решили переехать. Все обошлось. Мы заехали на одну из грив, ко-торая начиналась от Избушек. Избушки – это место где с давних времен, еще с до колхозных времен  были чабанские постройки. Дом, сарай и летний загон для телят из жердей. Слева от гривы ши-роко раскинулось Марково озеро, а справа скромной полоской за-росшей колючей травой-резуном Водорезное озеро. Марково озеро тянется на добрый десяток километров, да и ширина у него около километра. Красивое рыбное озеро.
Андрей пошел вдоль озера на рыбалку. Правда, перед этим мне пришлось ему накопать червей, что на лугах не такая уж про-стая задача. Но я мог практически в любом месте найти червей, за это меня ценили настоящие рыбаки, два Андрея мой сын и племян-ник. Я назвал их настоящими рыбаками, потому что они могли поймать рыбу в самых неожиданных местах и самым неожиданным способом.
Облепиха нас как будто ждала. Крупная, от желтой до молоч-но янтарной. Мама собирала ее обычно, то есть рвала по ягодке. А я давно уже использовал другой способ. На некоторых кустах ягоды просто облепляли веточки, то есть самой веточки и не было видно, а на некоторых веточках ягоды сидели реже и такие кустики выгля-дели беднее и поэтому их ягодники при сборе обходили стороной.  Веточки с редкой ягодой оставались после сбора. Дочиста никто никогда ягоду не обрывает, если видит рядом другие более богатые и еще нетронутые веточки. А для моего способа облепленные кус-тики плохо подходили, а с редкой ягодой наоборот были очень удобны.
Способ заключается в использовании пальцев руки не для выщипывания ягоды, а для резкого ее срывания. Для этого веточку придерживаешь левой рукой и наклоняешь ее к ведру, тазику, то есть к посуде для сбора ягод, а затем зажимаешь эту веточку в месте чуть ниже левой руки двумя пальцами правой руки. Причем зажи-маешь веточку между указательным и средним пальцами и затем резко дергаешь вниз. Ягоды не успев смяться, срываются и падают в посуду, а встреченные листья и сама веточка при этом не повреж-даются. Способ очень хороший. Пока мама набирала маленькое ве-дерко я "надаивал" два больших ведра, а Андрей налавливал рыбы на хорошую уху.
К сожалению, все хорошее быстро кончается. Некоторые ягодки неизбежно раздавливались, кожа на пальцах от их сока раз-мякала, стиралась о негладкую поверхность веточки, ягодный сок разъедал ее своей кислотой, и скоро два пальца выходили из строя, но оставалось еще два – средний и безымянный. А после этого при-ходилось долго ждать, когда раны зарастут.
Набрав ягоды, и наловив, рыбы, и перед тем как отправиться в обратный путь, мы все втроем быстренько набрали на чай спелых плодов шиповника. На этой гриве рос шиповник, плоды которого были просто невесомы из-за того, что он рос на таком сухом месте. Так он был сладок, красен и красив, что мы с сожалением посмот-рели на свою работу. Все-таки человек, даже осторожный, не друг природе.
Поехали назад. За рулем Андрей на книгах. Для переключе-ния скоростей спрыгивает на пол, чтобы отжать рычаг муфты сцеп-ления и проворно влезает на сиденье снова. Ехали небыстро. Скоро нас стала нагонять машина "пирожок", в ней ездил управляющий отделением совхоза наш деревенский мужик Гена Кутьков. Он ви-димо долго присматривался к нам, глотал нашу пыль и, наконец, обогнал. Какое недоуменное выражение лица было у него, когда он обнаружил на месте водителя почти пустое место.
Сколько же лет тогда было Андрею? Он родился в 1974 году, а это было в году восьмидесятом, то есть ему было шесть лет, по-шел седьмой год. И водить машину я его не учил, просто вначале посадил на колени, чтобы он порулил. А потом разрешил ехать на первой скорости. И в какой-то момент увидел, что мы едем уже на четвертой скорости. Вот вам и водительские курсы.

* * *
На взлетной полосе приземлился очередной Боинг, пассажи-ры вышли и прошли обычным порядком в здание аэропорта.
Беззащитность в первые минуты или даже часы формальных силовых структур – полиции, армии, служб безопасности – при на-падении противника знакомого с их регламентом, и регламент учи-тывающих позволяет различным бандитским формированиям отку-сить лакомый кусочек цивилизации – показать людям, что они не в руках господа бога, а в руках или ногах этих пьяных зачастую воло-сатых чудовищ. Страх и бессилие безоружных людей, их ужас от  вдруг открывшейся истины беззащитности и полного отсутствия влияния властей на ситуацию приводит к росту у населения протес-та против, казалось бы, устоявшихся, даже библейских истин миро-устройства.
Волей неволей из чувства беззащитности, подстегиваемые инстинктом самосохранения, начинают люди делить других людей на лояльных обычной жизни и бандитов. Пытаются по внешним проявлениям того или иного человека, отнести его к той или иной группе. Вот здесь и начинается деление по цвету кожи, разрезу глаз, одежде, языку. При доступности информации о национальности и вероисповедании, что легко устанавливается при долгом прожива-нии рядом в одном доме, районе возникает стойкое неприятие этих "других". Отсюда усиление различных проявлений национализма, религиозной или расовой нетерпимости. Что считается целесооб-разным у одних народов, вызывает брезгливость у других. Причем эта брезгливость, связанная с отдельным обычаем, едой или одеж-дой переносится целиком на всю эту сообщность людей. Отсюда и появляются цивилизованные и дикие народы. В памяти промельк-нуло воспоминание вкуса сырой мороженой рыбы, которой его угощали остяки на Оби  и парной дух в эвенкийском чуме зимой.
Когда-то он подолгу жил и у тех и у других, изучая их быт, обычаи, язык. Удивляющая вначале их человеческая беззащитность перед суровой природой. Вместо крепкого дома палатка, все их имущество можно вместиться в обласок – маленькую лодочку, или навьючить на оленя, нет денежных сбережений, да и самих денег, нет никакого медицинского наблюдения. Но постепенно чувство хрупкости их жизни превращалось в ощущение беспредельной при-способленности к природе, погоде, времени года, возрасту. Уровень их приспособленности к условиям жизни в той точке земли не ус-тупала приспособленности деревьев, мха и лишайников, которые, не имея возможности выбирать место жительства, довольствуются тем, что имеют и достигают колоссальных результатов. Конечно, если их не затопчет зверь или человек, не уничтожит огонь пущен-ный человеком. Люди тайги и тундры называют себя – настоящими людьми. Они будто корнями проросли в эту землю, питаются ее соками и являются такой же органичной ее частью как деревья  речка с золотыми песчаными косами.
Деревья сибирской тайги, растущие так густо, что едва про-тиснешься между ними и достигающие к возрасту ста лет колос-сальных размеров и редкое проявление тщедушной жизни живот-ных, всю свою короткую жизнь ищущих лучшее место убеждает в надежной целесообразности жизни растений, а не животных. Это убеждение и следование ему в жизни позволило таежным народам выжить в этом неприветливом краю, не потерять веселость и при-ветливость, великодушие, взаимопомощь и гостеприимство. Как все просто у этого "дикого" народа и как все запутано у нас.

* * *
Наверное, скоро умирать, воспоминания не дают отдохнуть, в самое неподходящее время думы и думы о прошлом. Вот и теперь почему-то вспомнилось лето конца пятидесятых годов прошлого двадцатого века. Ему было тогда семь или восемь лет. Сенокос, все село кроме глубоких старцев и маленьких детей были на лугах. Я считался уже не маленьким, и первый год работал, – возил копны. Луга в пойме Оби, среди проток и озер, ровные, чистые. Обь их за-ливает водой и удобряет илом один – два раза в год. Первый раз в половодье и второй раз, когда начинает таять снег в горах Алтая.
В те годы механизация на сенокосе была минимальная. Для косьбы травы применялись тракторные и конные сенокосилки и для сгребания сена в валки – грабли конные и тракторные. Остальные работы выполнялись вручную. А этих работ их набиралось доста-точно. Это и косьба литовками травы в лягах, в кустарниках, потом сгребание этой травы в кучки. Копны из этих кучек и валков дела-лись тоже вручную. И, наконец, стогометание. Это заключительная операция на сенокосе. Хороший стог сено сохранит до зимы, а то и до следующей зимы, а в плохом стогу сено сгорит, и его середина зимой провалится и весь труд пропадет даром.
Стог устраивают на бугорке, на сухом месте. Сено укладыва-ется метчиками сухое, пластами, утаптывается стогоправом, вер-хушка делается заостренной, чтобы скатывался дождь и хороший стог похож на свеклу хвостиком вверх. Сено подвозят к стогу коп-новозы – мальчишки 7-9 лет на конях, охлябью на потнике или на голом хребте. Кожа в первые дни на заду сбивается, засыхает в ко-росту, а потом заживает. Зад привыкает. Из сбруи на коне хомут, к левому гужу привязана веревка длиной метров пятнадцать с петлей на конце. Копновоз должен подъехать к копне со стороны стога, окружить ее так, чтоб веревка не срезала копну и после того как подкопнивальщица-женщина подцепит и очешет граблями копну, подаст веревку нужно ее просунуть в правый гуж и вставить дере-вянную занозу. Конь все это время бьется ногами, головой и хво-стом с паутами, слепнями и крючками. Особенно страшны крючки, от их укуса кони падают в обморок. Они под кожу откладывают яйца, из которых на другой год выводятся крючки.
Под впечатлением такого массированного натиска гнуса кони на месте не стоят, бьются хвостом, лягаются ногами, норовят упасть и покататься по земле. За все это подкопнивальщица злится на коп-новоза, ей жарко, за работу ей заплатят гроши или совсем ничего, так что иногда либо копновоз, либо конь получат от нее граблями по спине. Сильный слабого не разумеет. Вот такие женщины в рус-ских селеньях. Вот так они работали с ребятишками 7-9 лет, так их приучали к взрослой жизни своими потычками. Уважение к взрос-лым, основанное только на их возрасте, обычно характерное для детей этим летом испарилось у меня без следа. Сейчас бы я квали-фицировал эти свои испытания как первый опыт жизни в условиях "дедовщины", когда бороться бесполезно, а просто надо быть хит-рее, знать, что все окружение враждебно, приспосабливаться  и тер-петь.
После того как копна будет подцеплена, нужно ее довезти, не развалив, до стога. Если она не дай бог развалится, то виноват, бу-дет копновоз, хотя причин этому может быть несколько. Непра-вильно поставили копну, – сдвигали валок, не закручивая. Или коп-на состоит из одной осоки и аира. Конь от ужаса, творимого гнусом, не везет, а дергает, ждет очередного укуса и постоянно хочет упасть на бок и покататься по земле. Если копновоз привез копну, то начи-наются издевательства у стога. Поставил близко или поставил дале-ко, веревка застряла и развернула копну, сидишь на коне не так. И это все идет от мужика возраста 30-40 лет, то есть в 4-5 раз старше этого несчастного парнишки. Страшно по настоящему было и то, что у метчика в руках вилы, и они все время грозят пропороть тебя или коня.
Читатель подумает, что нам нельзя было не работать, так как наш труд позволял увеличить благосостояние семьи. Кабы так. В деревне с конца двадцатых годов благосостояние от труда мало за-висело. За труд начисляли трудодни и разрешали иметь огород и пасти скотину в деревенском стаде. А на трудодни в конце года обычно ничего не давали. Говорили, опять должны государству ос-тались.
Да наш труд и трудодней приносил за весь сенокос так мало, и видимо, поэтому ценился меньше любой другой работы в колхозе. Эти расценки устанавливали не в колхозе, а были они государст-венные, так что все, что это можно назвать государственной поли-тикой. Бросить эту работу, обидевшись, было можно, но мы не обижались, а старались как-то приспособиться, привыкали с мало-летства выживать в этой атмосфере зла и порока.
Тогда обиходным явлением было двойное состояние психики человека. Как у шпионов. Говорить одно, видеть другое, делать третье. Видели, что страна катится в никуда, понимали, что увели-чение непроизводительных затрат приводит лишь к проеданию ра-нее созданного капитала, но на собраниях хвалили правительство, политбюро, потому что так надо. Бытовала такая шутка: включи холодильник через телевизор и у тебя все будет. Дефицит на все товары, самые простейшие, которые умел делать и применять чело-век, начиная с каменного века или еще раньше и разучился при коммунизме.

* * *
Что-то упало и зазвенело, Иван присел, и оглянулся. Линда плакала. Иван подошел к ней и увидел, что она запуталась в каких-то тоненьких проводах, и упала. Иван стал внимательно рассматри-вать провода, ему вспомнился случай, о котором рассказал ему Миша Гуров. С Михаилом они учились в одной группе университе-та в Сибири. Родом Михаил был с Сахалина из города Холмска. По-сле школы год работал на Холмской ТЭЦ в электроцехе.
Миша рассказывал, как он однажды искал на каком-то пульте управления клеммы с подходящим напряжением для паяльника. Он присоединял провода, к различным клеммам и проверял напряже-ние. Поиск привел к тому, что он соединил через паяльник какие-то две системы, сработала защита, и станция аварийно остановилась. Не знаю уж, правда, это или нет, но ведь зачем-то пришло ему в го-лову именно сейчас. Попробую - решил Иван.
Можно взять какую-нибудь металлическую вещь у Линда благо у нее этого добра в достатке, но объяснять ей сейчас что и зачем не хотелось. Иван достал свой охотничий нож сделанный из кольца подшипника еще в Сибири, нажал на кнопку и из ручки вы-стрелила пружиной небольшое в 10 сантиметров длиной, широкое и толстое лезвие ножа с прямоугольными с закругленными углами отверстиями. Этот нож очень удобен был на рыбалке, открывается легко, одной рукой, что бывает часто нелишне и в закрытом состоя-нии не пропорет резиновую лодку. Иван открыл ножом шкаф, в ко-торый уходили провода, и внимательно стал смотреть коммутацию. Некоторые клеммы были подписаны буквами и цифрами. Он видел в своей жизни не первый такой шкаф и никогда не мог и даже не пытался понять значения этих надписей.
На всякий случай, перекрестившись, Иван замкнул две сосед-ние клеммы свои ножом. Ничего не произошло, тогда он вытянул один из проводов, оголил его, намотал на клемму оголенным ме-стом и отрезал лишний кусок. Это надо было сделать сразу, пронес-лось в голове, надо думать, а не делать, что попало. Провода были тонкие, значит это провода системы управления или связи, но никак не силовые. Иван стал замыкать этим куском клеммы попарно и вслушиваться в доносившиеся на третий этаж звуки. Он замкнул первую пару – ничего не произошло, он замкнул вторую – тот же результат. Так ничего не получится слишком много клемм, а значит и комбинаций, надо все-таки попытаться понять надписи.
Около одной из клемм был нарисован торопливо значок "мас-са". Что ж для начала неплохо – он стал вдумываться в значения сокращений около других клемм.
Так эта клемма "Световое табло", он замкнул ее на массу и увидел, что погасли лампочки, свет которых пробивался из щелей горевшие над его головой. Иван убрал провод, но лампочки так и не загорелись.
Эта клемма "Дверь", Иван замкнул ее и услышал крики: При-давило дверью! Иван убрал провод и снова замкнул. Двери закры-лись наглухо, оставив между стеклянными стенками несколько пас-сажиров и бандитов. Как потом он узнал, бандиты очень перепуга-лись, начали стрелять в стекло, кого-то из них ранило рикошетом, но двери и стекла выдержали. Тем самым, Иван разделил всех бан-дитов на две неравные части. Одна малая с деньгами из кассы Аэ-ропорта и другая большая между стеклами и на улице. Им, понятно, было неизвестно, что двери блокировал, причем случайно Иван. В это время над площадью перед аэропортом вновь появился поли-цейский вертолет, и подъехало несколько военных машин.
Уличный командир бандитов посчитал все это спланирован-ной акцией и дал команду к отступлению. Он вызвал приготовлен-ные машины, в которые загрузились бандиты и они стали буквально проталкиваться к дороге ведущей из аэропорта. Полицейские и во-енные к этому времени еще не полностью разобрались в обстанов-ке, но, тем не менее, решили эти машины задержать. Когда на тре-бование остановиться бандиты ответили ураганным огнем, один из солдат поджег из огнемета две передние машины.
Что было дальше, Иван не видел, так как на втором этаже что-то происходило. Шум нарастал, началась стрельба. Иван вновь вер-нулся к шкафу и замкнул клемму "Керосин" и следом клемму "Пи-тание". Необыкновенная тишина повисла над аэропортом изредка прерываемая редкими выстрелами. Это выключилось электропита-ние самолетов, которые проходили подготовку к полету.
На площади видимо, все кончено, отметил Иван, а этим в зда-нии нужно готовиться к сдаче, деваться им все равно некуда. В это время на аэродроме рядом со зданием аэропорта приземлилось сра-зу шесть армейских вертолетов, и часть выскочивших десантников заняли удобные для обстрела места, а остальные растеклись по сто-янкам самолетов разделываясь по пути с бандитами, контролиро-вавшими подготовку и взлет самолетов. Стрельба возникала то там, то здесь, потом все стихало до следующего взрыва бешеной пере-стрелки.
Двери были закрыты. На требования штурмующих открыть двери бандиты ответили, что не они их закрывали и не им эти двери открывать. И это было правдой. Иван освободил клемму дверей, и они открылись. Никто из бандитов не сопротивлялся, все были про-сто ошарашены теми обстоятельствами, которые разрушили их ве-ликолепный план. Правда, план им до конца не был известен, а ко-му он был известен тот был своими же телохранителями зарезан как баран.
Как обычно после такой операции началась фильтрация пас-сажиров и поиск спрятавшихся бандитов. Иван и Линда спустились на первый этаж и, не прощаясь, растворились в толпе. Иван просто потерял ее из виду, но не Линда. Она подошла к полицейскому и, показав на Ивана, а он завязывал развязавшийся еще в начале этой драмы шнурок, сказала, что он ее похитил, открыв неожиданно, а потом, также неожиданно закрыв двери лифта, и держал в заложни-ках на третьем этаже, а когда бандиты сдались, отпустил и даже проводил на первый этаж. А сейчас видите присел, хочет ускольз-нуть в толпе. Иван, конечно, ничего не знал, он думал, что теперь рейс еще задержится и ему, скорее всего, придется ночевать в крес-ле аэропорта. Он почти угадал, кроме одного, что ночевать-то ему придется не в кресле.
Полицейский как это водится на Западе, по рации вызвал подкрепление, они отсекли группу людей, в которой был и Грязнов от общей толпы, прижали к стене, позвали Линду. Она указала на Ивана. Его обыскали, забрали кусок провода, который он по при-вычке ничего не выбрасывать сунул в карман. Забрали деньги, бу-мажник с документами и тетрадь со стихами. Иван носил ее с со-бой, в надежде вдруг разум подарит ему новые стихи, и не раз такое происходило. Нож был в кармане, на щиколотке, они, слава богу, его не нашли.
Ивана отвели в машину для перевозки арестованных. В ней находилось еще несколько человек, в том числе и Тони. Тони был ранен, у него было прострелено плечо, он потерял много крови, и едва держался. В машине было жарко, но просить о снисхождении было бесполезно. Полицейские праздновали победу. Два окна были со стеклами и зарешечены. Когда машина тронулась, Иван пинком выбил одно окно. Стало немного легче.
Для полной победы не хватало правдоподобного объяснения, почему бандиты повели себя так непрофессионально, почему заняв аэропорт, обладая громадным числом заложников, взяв деньги и захватив самолеты, потом без сопротивления сдались в здании аэ-ропорта и, почему бандиты на площади перед зданием решили по-кинуть своих товарищей и попали под уничтожающий огонь ничего не понимающих, просто защищавших себя, военных? Вопросы, во-просы и на все нужны ответы. Только кому они нужны?
Генерал, который прибыл одним из последних, приказал всем молчать и вызвал штатного журналиста – редактора полицейской газеты и приказал ему все это описать, и показать ему. Генерал по-думал, что неплохо бы все так обставить, чтобы все это способство-вало его повышению по службе. Скоро выборы и чем черт не шу-тит, новый премьер-министр возьмет да и назначит его героя-генерала усмирителя террористов министром обороны или внут-ренних дел. А что это террористы, планировавшие захватить власть в стране, он не сомневался, и в этом направлении приказал разви-вать мысль своему борзописцу.
Иван принял арест как должное, как то, что только и можно ожидать от перепуганной женщины и полиции в такой ситуации. Ничего, успокаивал он себя, было и похуже, здесь не бьют и даже можно сидеть. Так рассудив, Иван сел и опять перед его глазами поплыли милые сердцу картины.

* * *
Ему почему-то вспомнилась мать, как она рассказывала о войне. В эти годы она учительствовала в школе. В классах было хо-лодно, писали на газетах, так как не было тетрадей. Почему было холодно еще можно объяснить, а  почему так много было газет? Ведь не хватало бумаги для изготовления тетрадей? И что такое пи-салось в этих газетах в условиях строжайшей цензуры? Если рань-ше такие мысли не приходили в голову, позднее они казалось аб-сурдным, то теперь они ясно так на фоне западной демократии вы-светили преступность того героического времени.
Как жалко всех обыкновенных людей, попавших в руки дор-вавшихся без всякого основания до власти на короткий срок жесто-ких людей. Эти начальники ели и свергали друг друга, подлость, предательство не скрывались, а были скорее правилом. Калиф на час – лозунг тех лет. После меня хоть потоп. И осталась громадная страна с незаживающими ранами на теле и в душе.
Войну Иван не захватил, родился после войны, но мамины ученики жили в селе и до самой ее смерти находили способ и повод высказать маме свое уважение. Она прожила жизнь воистину как святая. Даже на тех, кто ее обижал, не держала зла. А такого чело-века обижают многие, сильно она отличалась от обычной деревен-ской бабы, хотя отец ее был крестьянин, а о матери известно, что она работала на барина, т. е. ее мой дед взял из барского дома из прислуги или приживалок. Может это и объясняет то огромное от-личие в интеллекте моей матери от интеллекта деревенских жите-лей.
За войну из деревни ушли на фронт и не вернулись почти все мужчины. И в войну школьники рано взрослели. В двенадцать лет уже во всю работали и девочки и мальчики. Конечно, это отрази-лось в дальнейшем на их здоровье. Братья Ермолаевы Александр и Филипп оба мамины ученики в 70-х годах у обоих болели руки так, что вначале один, а затем и другой задушились.
Все маленькие и большие были заняты на работах в колхозе. Работали на ферме крупнорогатого скота, в овчарне и на полях. С ранней весны и до поздней осени. Питались в войну в деревне пло-хо. Времени, чтоб посадить картошку власти не давали. Заготовить солому для коровы было нельзя. Лучше пусть сгниет на поле. Ко-сить сено об этом не могло быть и речи. Этот запрет захватил и я. Сено ели коровы общественного животноводства, а крестьянские коровы в 50-х и 60-х годах прошлого века максимально могли рас-считывать только на солому. Много женщин нарушавших этот за-прет властей тогда пострадало. Их посадили, и они больше не вер-нулись. Садили за пучок сена, за три колоска. А доносили властям свои же деревенские, которые также вынуждены были бедствовать, воровать (если три колоска - воровство).
А малые дети и глубокие старики, что могли одни сделать. Хлеба на один трудодень давали по 10-20 граммов, а этих трудо-дней вырабатывали от 300 до 1000 в год. Вот и проживи на не-скольких килограммах пшеницы с ребятишками. В городах все же были карточки. В деревне не было ничего.
Кто-нибудь скажет: что можно сделать из трех колосков? Ес-ли их расшелушить, то получишь горсточку зерен. Потом растолочь помельче, нарвать польского лука и поймать тряпкой или удочкой рыбку в речке и сварить похлебку. Попить чай со смородиновым листом и солодкой или кисель, поесть муки из черемухи или боярки – вот почти и сыт. Наверное, поэтому дети военной поры нашего села все подряд заядлые, добычливые рыбаки.
Моему брату Коле в начале войны было три года, а в конце войны – семь лет. Послевоенные годы были такие же тяжелые. С войны мало кто вернулся, а среди вернувшихся много было таких, которые работать не могли, болели и в скорости многие из них умерли. К двадцати или двадцати пяти миллионов погибших надо прибавить не менее пяти миллионов умерших молодых по возрасту людей. Умирали как от военных ран и контузий, так и от непосиль-ного труда.
Зазвенел замок, и к нам впихнули еще одного человека. Он был крепко избит, один глаз у него совершенно заплыл, а другой смотрел очень строго, как будто его не касалась страшная боль. Иван подвинулся, давая место новенькому. Где-то я его видел - по-думал Иван, и тут же забыл об этом.
Основной тягловой силой в войну были не годные к строевой службе лошади. На войне лошадей гибло не меньше чем людей, они, как и солдаты, на своих прекрасных спинах вынесли немало. Жалко людей, а перед лошадьми мы, живые в неоплатном долгу. Здоровый человек, редко вытягивая из грязи повозку или орудие или куда-то передвигаясь, умирает от перенапряжения. Редкая ло-шадь этого не сделает, если того требует от нее человек. Это наш такой же преданный друг, как и собака, только может быть менее энергичный в проявлении своих чувств.
Я помню себя с трех лет. Это я определил позже, рассказав матери о своих воспоминаниях. У нас в ограде стоял колесный трактор "Фордзон", из тех из первых – "Прокати нас, Петруша, на тракторе...". Он был неисправен, и отец его пытался отремонтиро-вать. Помню большие задние колеса с зубьями и гладкие металли-ческие передние. Кабины не было, и руль был насажен на вал иду-щий параллельно земле, который заканчивался редуктором и про-стейшей рулевой машиной. Я крутил руль, и рога машины развора-чивали колеса. Крышка картера была с трещиной и на нее на болтах была поставлена металлическая заплата, тогда не было сварочной техники, да скорее всего металл крышки не позволил бы ее зава-рить. Трактор стоял со снятой боковиной, и я рассматривал шесте-ренки его нутра.
Второе мое воспоминание было печальным. Однажды утром как обычно я вышел на крыльцо, а тогда еще дом не перестроили, и он имел два этажа и высокое крыльцо, и увидел, что в ограде стоит гнедой конь, хвост его доставал до копыт, а задние ноги чуть выше копыт были чем-то надрезаны, видно было белое. Крови не было совсем. Мама сказала, что отец и еще кто-то ехали с пашни, торо-пились, понужали коня, и на спуске вылетел курок, и кольцом сре-зало ноги коню. Потом этого коня сдали государству на мясо. Мама тогда боялась, что отца посадят, но все обошлось. Тогда шел 1954 год – осень.
Зимой мы уехали жить в соседнее село, но пожили только зи-му и вернулись назад. В этом селе воду возили водовозы и продава-ли за деньги, за копейки. Я сейчас уже не помню цену ведра воды. У меня там был друг, такой же мальчик. Мы с ним играли в его иг-рушки. У меня игрушек не было. Помню до сих пор его игрушеч-ную машину, грузовую. Окошки со стеклами и дверки открывают-ся, на дверках ручки с защелками. Все как у настоящей машины.
Отец работал в мастерских МТС. МТС – это машинотрактор-ная станция, государственное предприятие, которое по договорам с кооперативным сектором экономики (колхозами) предоставляло тракторы и комбайны для вспашки земли, посева и уборки урожая. Трактористы набирались из деревенских мужиков и были объеди-нены в тракторные отряды. Военное название соответствовало ха-рактеру работ. В посевную и уборочную компании они безвылазно жили в вагончике, который передвигался по обширной алтайской пашне по мере выполнения работ. Их положение было похоже на положение мобилизованных солдат, и самовольное оставление мес-та службы было нежелательно. Могли приписать простой трактора или даже осудить за вредительство.
Работа тракторных отрядов строго контролировалась руково-дством МТС, райисполкомом и райкомом партии. Тракторы были старые, ненадежные, постоянно требовалось что-то подтянуть или смазать. Фильм трактористы правдиво описывает эту эпоху.
Мой отец работал в тракторном отряде до войны, и после войны. Все они бойцы отряда были как одна семья. Обязательно устраивали поздней весной праздник с красивым названием "От-пашка". Собирались на опушке бора, вся деревня, пили водку, ели, плясали и танцевали. Такое удивительное единение бойцов трак-торных отрядов, причем как я предполагаю в масштабе всей стра-ны, было явлением, которое было и, к сожалению, прошло бесслед-но и без мало-мальски серьезного исследования.

* * *
Наконец машина тронулась, и их куда-то повезли. Ехали не-долго, машина остановилась перед воротами, после короткого раз-говора ворота открылись, и машина въехала в какое-то темное по-мещение. Ворота сразу же закрылись. Дверь машины распахнулась, и радостный человек крикнул что-то на непонятном языке, многие зашевелились, стали обниматься, попрыгали с машины.
Иван понял, что он из огня попал в полымя. Их, по-видимому, вывезли на машине бандиты. Как они поступят с нами? Сомневать-ся больше не приходилось, и Иван выпрыгнул следом за ними и ув-лек за собой Тони. Они спрятались за штабель с ящиками, благо, что в помещении царил полумрак.
- Что случилось, зачем мы прячемся? – вопрошал Тони.
- Это не полиция, это – бандиты, - ответил ему Иван, заталки-ваясь поглубже под ящики.
Они притаились. Иван пожалел, что не изучал в свое время языки. Похоже, бандиты говорили на арабском, некоторые слова были знакомы. Они притащили баллон со сжатым воздухом, крас-кораспылитель и начали перекрашивать машину.
- Может быть, уедут без нас и мы выберемся.
- Не думаю, сейчас они будут нас искать, у них в руках наши документы, Иван показал на стол, на который грудой выгрузили бумажники, деньги и личные вещи находившихся в машине. Банди-ты разбирали свое и скоро на столе сиротливо лежали две невостре-бованные кучки бумаг и вещей.
- Что делать? Надо что-то делать, - забеспокоился Тони.
Пока никто из бандитов не обращал на стол внимания. Ивану никак не удавалось выпрямить ногу, острый угол ящика упирался в коленку. Он поднатужился и подвинул ящик, и в следующую се-кунду пожалел об этом. Вся груда ящиков рухнула и кажется, кому-то отдавило ногу. Бандиты со смехом освободили товарища, не за-подозрив пока неладного.
Тони и Иван оказались погребенными под ящиками. Это была надежная тюрьма. Теперь бандиты могут, не беспокоится – Иван, и Тони будут ждать расправы сколько понадобится.
- Вот попали. Что будем делать?
- Что делать – ждать. Давай откроем ящик, посмотрим что там.
- Тихо, к нам идут, наверное, обнаружили по документам.
Но тревога оказалась напрасной. К куче ящиков подошли двое, перекинулись несколькими фразами, взяли, видимо ящик и ушли. Через некоторое время погас свет, потом хлопнули металли-ческие двери, и все стихло.
- Ушли? спросил Тони.
- Ушли, да вот все ли?
Давай выбираться. Иван осторожно потянул зажатую ногу, она к его удивлению подалась. Нога немного болела, но видимо могла быть еще использована по своему прямому назначению. Ко-нечно, если еще представится случай походить по этой неприветли-вой земле.
Иван попытался встать на четвереньки, поднять спиной ящи-ки, но не тут-то было. Тони лежал, тяжело дыша. На нем аккуратно разместился длинный ящик, в таких обычно перевозят винтовки, и ему было очень тяжело. Иван стал шарить руками в темноте, ища какой-нибудь выступ в полу, за который можно было зацепиться еще толком не представляя, зачем это ему. Ему на ум пришла странная мысль. Зачем выбираться наверх, а может лучше попы-таться проникнуть вниз. Пол под ним был вымощен металлически-ми негладкими плитами размером примерно до локтя, то есть сан-тиметров сорок. Он решил одну из плит находившихся под ним приподнять и просунуть влево от себя под ящик.
Иван изловчился и достал нож, нажал на кнопку, пощупал лезвие – оно вышло не полностью, так как конец его уперся в ящик. Иван передвинул руку и услышал характерный щелчок фиксатора. Нож готов. Он стал его втыкать в щель между плитами, пытаясь подцепить и вытащить одну из них. Лезвие срывалось, он уже хотел бросить это занятие и, оттолкнувшись от воткнутого ножа, чуть пе-редвинулся в сторону, как почувствовал, что плита под ним ше-вельнулась.
- Ах, вот в чем дело! Это фальшпол!
Фальшпол – это такое устройство металлических полов со свободным пространством под ним. Такие полы применялись для установки больших мощных компьютеров, оборудования, когда не-обходимо прятать куда-то кабели, соединяющие различные устрой-ства. Применяемые ранее кабельные каналы для такой техники не-применимы из-за множественности соединений. Пространства под таким полом вполне достаточно для того, чтобы прополз человек.
Иван понял свою неудачу, просто между плитами в щели шла разделяющая их фиксирующая пластина, и он все это время пытал-ся ножом поднять весь сварной из уголков каркас пола весом может быть в десятки тонн. Засунув нож между пластиной и плитой, Иван нажал на ручку, плита подалась. Осторожно одной рукой держа плиту, боясь уронить в открывшуюся яму нож, Иван сдвинул ее на-половину в сторону от себя, дальше сдвинуть не давал ящик. Тогда он начал ее двигать под себя. Просунул руку в образовавшуюся яму, до дна не достал. Вот здесь он пожалел, что не совместил ру-коять ножа с необходимым инструментом – фонариком. Как бы он сейчас пригодился.
Вдруг это не пол, а потолок и внизу метров десять пустоты? Что бы такое бросить вниз? Он полез в карман, но ничего там не нашел. Ни камешка, ни монетки. Оставались часы.
- Хоть их и жалко, но придется ими воспользоваться как кам-нем, - подумал Иван.
Эти часы были подарком на пятидесятилетие его друзей, еще в России.
- Какой я старый, - пронеслось в голове.
- Может быть смириться?
Часы были "Командирские" со светящимся циферблатом. Они показывали, и тут он понял, что показывают давно одно и тоже время.
- Остановились.
Иван отстегнул ремешок. Это было сделать легко, так как пряжка была застегнута на последнюю дырочку, и хомутик не дер-жал конец ремешка. Посмотрев на часы, вздохнув, Иван опустил их в яму, они тут же стуком подтвердили, что лежат на дне и оно неда-леко.
- Все-таки это фальшпол, надо пытаться в него заползти.
Иван выдвинул из-под себя плиту, поставил ее вертикально. Затем начал поднимать еще одну соседнюю плиту. Она подалась сразу. Он прощупал открывшееся пространство и с удовлетворени-ем отметил, что поддерживающая арматура идет только вдоль ямы и ему можно попытаться спуститься в кабельный канал.
Он так и сделал. Поднял часы, положил их в карман и пополз под полом, считая плиты и, пробуя снизу их поднять. Наконец одиннадцатая плита подалась, он сдвинул ее и соседнюю и вылез в чернильную темноту. Сел на краю ямы, чтобы отдышаться.
- Какой я старый, а ведь совсем недавно казалось, что все впереди, и это все для меня и ждет с нетерпением.

* * *
После второго курса института во время летних каникул я по-ехал в студенческий строительный отряд, на целину как тогда гово-рили. Два месяца – июль и август мы группой в тридцать человек в таежном поселке достраивали школу, строили детский сад, котель-ную, овощехранилище, баню и ремонтировали после половодья мосты на дороге.
Мы были молодые и работали с раннего утра и до темна без выходных, без бани и при чрезвычайно, как я сейчас понимаю и оцениваю, плохом питании. Обычное меню состояло из пустого картофельного супа на воде, чая и хлеба. Тогда нам это не казалось чем-то ужасным или даже преступным, это было правилом для страны. Так кормили в тюрьмах, в колхозах, в армии. Это знают те, кто там побывал и кто не имел никакой помощи сбоку, "с заднего кирильца" как выражался великий юморист Аркадий Райкин.
Спали в палатках, в импровизированных спальных мешках – в виде сшитых по краям двух матрацах. Хотя и лето, а ночи в Сибири такие холодные. Наша бригада из шести человек построила за два месяца срубы бани и хозяйственного корпуса средней школы. Баню, мы рубили из круглого леса размером одиннадцать метров на один-надцать метров с перегородками. Место для бани было выбрано не-далеко от озера с чистой и теплой водой. Мы там нет, нет, да и ис-купаемся. На ночь в озеро мы опускали свои топоры, чтоб они хо-рошенько замокли и не болтались на топорище. Это озеро видимо было старицей реки Чулым, протекавшей поблизости, потому что почва вокруг была болотистой, глинистой, а река несла с верховьев пески, речной плес был невязкий, песчаный и озеро тоже было в песке.
Бригадиром у нас был студент четвертого курса Женя Локот-ков – опытный целинник, как он нам сам старался казаться. Он дей-ствительно многое умел и разнообразил нашу жизнь своими беско-нечными головокружительными идеями. Так наша бригада во главе с ним выехала на неделю раньше на место, чтобы построить лагерь с тем, чтобы основной отряд по прибытию сразу начал работу и не терял время на обустройство.
Поехали мы, точнее поплыли на теплоходе по Оби до приста-ни Могочин, а затем на другом теплоходе по Чулыму до пристани Суйга. Была высокая вода, и многие прибрежные поселки были за-топлены. Берегов не было видно, это была не река, а море. Молоч-ный туман, тепло, ватный гудок теплохода, пристани выплывающие из молока, мы лежим на верхней палубе, по краям идут металличе-ские цепные тяги, которые иногда движутся вперед или назад. Мой дружок Володя Журавлев, а попросту Журавель начал их тормо-зить. Если тяга поползла к носу теплохода, то он ее тянет к корме и наоборот. Это занятие нас так увлекло, что мы не заметили, как к нам приблизился, подкрался рулевой матрос с ломиком. Он объяс-нил, зачем у него в руках ломик. Оказалось, что это рулевые тяги и их торможение может привезти к кораблекрушению. Но это он, ко-нечно, преувеличивал, так как до ближайшего берега с фарватера было так далеко, и вода была так высока, что из нее выглядывали только верхушки прибрежных ветел.
В Могочин прибыли утром. Деревянная пристань, берег низ-кий – земля, смешанная со щепками и опилками. В Могочине был расположен большой лесозавод, и поселок постепенно засыпался опилками и отходами от лесопиления. Вода выступала из почвы по закону сообщающихся сосудов. Высокая вода в реке – вода на ого-родах и улицах, если в реке уровень воды падал, то поселок стано-вился сухим и пыльным.
Таким жарким и пыльным мы его застали на обратном пути. Тогда мы ехали, отработав свой срок, нас ждал город, учеба и де-нежная жизнь на ближайшие месяцы. Я тогда получил деньги, по-ложил их в чемодан и доставал по десятке, когда нужно было. И перед Новым Годом они кончились. Но пол года я "был сыт, пьян и нос в табаке". Такова русская жизнь и я не исключение. Деньги на жизнь, в запас "на черный день", но не в дело, не в бизнес. Допус-каю, что не все русские так думают, но таких много, и я такой.
Эти пол года мы сдружившиеся в стройотряде старались ужинать в ресторане, пробовали впервые в жизни хорошие вина и коньяки и тратили заработанные тяжелым трудом деньги с легко-стью воришки только что укравшего кошелек. Вот и сейчас живя на одном месте, и наблюдая людей многие годы иногда удивишься. Что это? Такая у человека трудная работа и жизнь, а он так бездум-но тратит деньги сегодня, чтобы завтра опять терпеть лишения и вновь их зарабатывать. Видно нет уже надежды у русских, что ко-гда-нибудь в России можно будет просто жить, жить  без мучений и страданий. Когда же эта епитемья  всевышнего обрушенная на Рос-сию растает, когда же мы замолем свои и предков грехи?
На обратном пути Могочин нас встретил не только пылью и жаром. На берегу, мы увидели мужика, которому сразу же не по-нравились. Он смотрел нам кровожадно в глаза, только что не ню-хал и всем своим видом выражал неизмеримую ненависть ко всему окружающему и к нам в том числе. Мы подрались. Мы это я и тот мужик. Валера Лиман никогда не дрался, он не был трусом, он про-сто знал, что мне это не понравится. Мужик, после того как получил по лицу, повеселел, хотел со мной брататься, а я наоборот разозлил-ся и хотел его хорошо отделать. Мы разошлись к всеобщему удов-летворению.
- Что я делаю, о чем я думаю, - совсем потерял всякое пред-ставление о реальности. Тони задыхается, а я сижу и вспоминаю.
Иван начал перекладывать ящики в сторону, продвигаясь в том направлении, откуда он приполз. Тони не подавал никаких при-знаков жизни. Если бы Иван знал, что он умер... Прерванные вос-поминания вновь овладели его головой.

* * *
В Могочине Женя побежал к начальству, чтобы получить на весь отряд бензопилы "Дружба", топоры, электродрели, палатки, матрацы, подушки и прочий необходимый для существования три-дцати человек скарб. Это внушительный груз мы разместили на грузовике, а затем перегрузили на теплоход вечером и благополуч-но отплыли от пристани. Скоро теплоход вошел в устье Чулыма. Вода в Чулыме отличается от обской, она чуть зеленовата, напоми-нает воду из Томи. В Оби вода мутная илистая, хотя песка в Оби предостаточно, но, правда, это скорее не песок, а супесь. Мы спали. К утру прибыли к пристани Суйга.
Была пристань – дебаркадер и деревянная будка, самой Суйги видно не было. Оказалось, что поселок Суйга находится в пяти ки-лометрах от Чулыма на берегу одноименной речки. С пристанью поселок соединяет размытая паводком дорога из бетонных плит. Я немного с километр прошелся по ней. Такое я видел первый раз в жизни. Высокая дорожная насыпь, поверх которой лежали в два ря-да бетонные плиты, каким-то великаном была разорвана и разведе-на в разные стороны. Будто в этом месте произошла сдвижка текто-нических плит. Оказалось, что такая картина на Севере частое явле-ние. Промерзший за зиму грунт на глубину четыре-пять метров весной оттаивает и плывет, неся на себе все что угодно. Плывуны. Бывает, что переносит, не повреждая целые поселки или дома, уча-стки леса. Это явление часто можно наблюдать по берегам рек. Так прибрежный лес, росший на высоком берегу вдруг оказывается у самой воды и на несколько десятков метров ниже, чем он рос до этого. Причем такой лес, как ни в чем не бывало, продолжает расти.
Зима – причина плохих российских дорог построенных тра-диционно, то есть насыпь из глины, песка, гравия или гальки, затем бетонные плиты и асфальт. Такая дорога быстро разрушается, тре-бует ежегодного ремонта. Дождевая вода осенью проникает в по-лотно дороги, зимой замерзает и лед разрывает асфальт из-за рас-ширения слоев находящихся под асфальтовым покрытием. Поя-вившаяся трещина в асфальте, а зимой его эластичность почти ис-чезает от мороза, летом не зарубцовывается и следующей осенью набирает в себя воды, чтобы зимой еще сильнее расширится.
Наши предки прошли всю Сибирь за сто лет, от Урала до Ти-хого Океана зимой, когда устанавливается везде по рекам санный путь. Московский тракт существовал триста лет до постройки же-лезной дороги, и по нему шли зиму лето грузы на восток и на запад, и стоило содержание тракта неизмеримо меньше чем сейчас. Что крестьяне, то и обезьяне. Россия почти единственная страна в мире, у которой почти вся территория шесть – восемь месяцев испытыва-ет отрицательные температуры, и все это время нет грязи, реки подо льдом.
Женя пошел в поселок за каким-либо транспортом, а мы оста-лись караулить наше немалое имущество. Журавель оказался заяд-лым рыбаком, смастерил удочку и не знал, что насадить на крючок. Я нашел ему червей. Этому искусству я был обучен еще своим бра-том. Он утверждал, что дождевого червя можно найти везде, просто надо знать, как его искать. И это было, правда. По берегам Оби, в песке и сухости мы находили их, я нашел червей и на берегу Чулы-ма. Журавель начал одна за другой вытаскивать окуней довольно крупных и наловил на хорошую уху. Я развел костер, подвесил с водой валявшуюся поблизости консервную банку литра на три и ждал когда вода закипит, чтоб ее хорошо промыть и поставить ва-рить щербу.
Щерба – это уха по чалдонски. Чалдоны – это коренные сиби-ряки, которые пришли в Сибирь с Ермаком Тимофеевичем, они мо-лились двумя перстами – были старой веры, и моя бабушка их не любила, говорила про них, что вера их неправильная, они не верят в Троицу и молятся: "Двое Вас – двое нас, помилуй нас!". Почему она их не любила я не знаю, но уху, по-чалдонски – щербу, варила.
Щерба варится из мелкой очищенной рыбы, лука и сухарей. Ставится на огонь чуть соленая вода 2/3 посудины, когда она хоро-шо закипит, то опускают рыбу в таком количестве, чтобы вода поч-ти достигла краев посудины. Когда вода вновь закипит, то первая накипь сольется на угли и появится приятный запах, который очень уж сильно возбуждает аппетит. Пока щерба варится, аппетит можно разбудить зеленью летом или солониной зимой.
После того как бульон успокоится, опускают первый раз лук, примерно через полчаса рыба совершенно разварится и тогда опус-кают крупную рыбу и лук и варят до готовности. Готовой щербы получается половина посудины вместе с рыбой. Снимают с огня, достают рыбу, которая не разварилась, присаливают ее, а щербу разливают по чашкам. Иногда буквально перед снятием с огня бро-сают горсть толченых сухарей.  Хлебают щербу и закусывают ры-бой, некоторые едят с хлебом.
Вода в моей посудине вскипела, я ее промыл, набрал чистой воды. Для этого я разделся догола, и забрел поглубже, где, как во-дится, вода почище. Но мои хлопоты оказались напрасными. Пока-зался катер, а на носу стоял Женя. Пока катер причаливал, я оделся, мы погрузили груз, сложили в консервную банку рыбу и поехали на место стоянки нашего будущего лагеря.

* * *
Ящики, ящики, ящики! Некоторые Иван просто переносил, а некоторые не мог поднять, поэтому перетаскивал волоком. Под од-ним он обнаружил Тони. Иван нащупал артерию на шее и понял, что все кончено. Он перетащил Тони к стене и положил на длинный ящик, накрыв его своей курткой.
- Отмучился, - перекрестился Иван и пошел искать выход.
Неизвестно сколько бы продолжались его поиски, если бы неожиданно не вспыхнул свет и помещение из разных дверей на-полнилось самыми различными по возрасту, одежде и языку людь-ми. Это были пассажиры – заложники из здания аэропорта.
- Комедия вновь повторяется, теперь в виде фарса, - подумал Иван и совершенно без сил опустился на пол в том месте, где до этого стоял.
Двери снова захлопнулись, свет погас, и к Ивану как-то сразу пришло успокоение, и он уснул.

* * *
Он стоял на корме и смотрел на зеленый пласт воды, разре-заемый винтом катера. Как-то незаметно зеленый цвет сменился красным, а потом стал цвета заветренной говядины, которая уже протухла и пахнет или вот-вот начнет пахнуть. От воды потянуло болотом – уже плыли по речке Суйга. Эта речка течет из болот и имеет характерный цвет и запах. Вода ее имеет сильную щелочную реакцию, и поэтому в речке нет ни рыбы, ни растений. Мертвая во-да из русских народных сказок – это видимо вот такая вода. Чулым – живая вода, Суйга – мертвая вода. Показалось плотбище – бре-венчатая запань на реке, которая использовалась для формирования плота. В Суйге располагался участок сплавной конторы и леспром-хоз, и население поселка работало и там и там.
Сразу же за плотбищем показался крутенький глинистый бе-режок цветом схожий со цветом воды. Катер пристал к берегу. В трех шагах от воды из земли торчала труба и из нее вытекала чистая вода, которая прозрачным ручейком вливалась в красную воду ре-ки. Это была артезианская скважина, из которой нам предстояло в ближайшие два месяца пить воду, и варить пищу. Совсем недалеко от артезианской скважины располагалась ровная площадка, кото-рую нам отвели для строительства лагеря. В наше распоряжение выделили моторную лодку со стационарным мотором. Эта лодка в дальнейшем использовалась нашей бригадой для ночной рыбалки.
Мы разгрузили катер, перетащили вещи подальше от воды, Женя пошел за машиной, чтобы привезти доски для постройки ка-кого-либо укрытия для вещей, а мы стали обживать новое место. Поднялось солнце, стало жарко. С нами начали знакомиться мест-ные обитатели.
Первыми прилетели мухи и комары. Не заставили себя долго ждать слепни и пауты. Я родился и вырос в деревне на Алтае, но такого количества паутов и слепней мне видеть не приходилось. Эта была в прямом смысле туча. Если бы не брезентовая одежда, то они заели бы до смерти. Пауты любили сидеть на пояснице, и мы время от времени давили их целыми горстями.
Если свободны руки, то от лица их всегда успеешь отогнать, но только если свободны руки. Несколько позже, когда мы начали строить баню, нам понадобился мох для прокладки между венцами. Венец – это ряд бревен. Баня, как и большинство домов в Сибири, должна была иметь пятнадцать венцов. Мох надрали на болоте женщины – работницы леспромхоза, и нам нужно было его выта-щить носилками на берег, загрузить в машину и привезти на строй-ку. Пришла машина, и мы с Журавлем залезли в кузов и поехали.
Давно это было, а, кажется будто вчера. Машина шла быстро, горячий ветер, несильные удары по лицу встречных насекомых жи-во напомнили мое недавнее колхозное детство. Несется машина по степи. Ни конца, ни края простору. Мы стоим у переднего борта. Летим к комбайну. У него полный бункер зерна. Комбайн гудит, зовет нас. Подлетаем, из шнека льется теплое пахучее зерно, купа-емся в нем, разгребаем по углам, чтобы вместить второй бункер, а может и третий частично.
Вот и приехали, свернули на лесную просеку, машина оста-новилась недалеко от болота, мы взяли носилки и по гатям пошли к кучам мха. Наложили носилки и понесли к машине. Вот здесь нам пауты и слепни дали жизни. Руки заняты, бросить носилки жалко, все рассыплешь. Крутили как лошади головой, сбивая с лица и шеи. Между рукавицами и рукавами образовывалась небольшая полоска неприкрытой брезентом кожи. Вот эту полоску и облюбовали эти кровопийцы. Боль не очень сильная, терпеть можно, но ранка, а они откусывают кусочек кожи, потом долго не заживает и чешется. Ну, это будет еще не скоро. А  наш первый день продолжался.
Первым делом я стал варить щербу, Володя Засорин, как са-мый сообразительный, был командирован на поиски магазина, и покупку хлеба, а двое оставшихся ставили палатку. Через час я сва-рил щербу, привез доски Женя, Володя принес хлеб и сгущенное молоко, и мы хорошо поели. После завтрака-обеда Володя Засорин был командирован на поиски невода для ловли рыбы. Рыбалкой предполагалось заняться на Чулыме ночью, а сейчас надо было приступать к строительству лагеря.
Вкопали в землю три ряда столбов и на их основе сделали дощатый навес и длинный стол, по обеим сторонам стола на вко-панных столбиках устроили лавки. Это сооружение будет призвано выполнять роль столовой на два последующих месяца для двадцати восьми студентов и двух студенток. Это все, что мы успели сделать за первый день. Наступила ночь, мы завели мотор, взяли невод, ме-шок под рыбу, определили жребием сторожа, сели в лодку и отча-лили, забыв сторожа оставить на берегу. Уже когда подплывали к Чулыму, Женя спохватился, понял, что никто наше имущество не сторожит, но было уже поздно. Надо сказать, что я не помню случа-ев воровства за это лето.
Нужно было проплыть по Суйге до Чулыма, а там еще не-сколько километров до протоки Старый Чулым и вот на песках этой протоки мы и рыбачили. Мотор охлаждался забортной водой, насос закачивал воду, она охлаждала цилиндр и сливалась по трубке сно-ва в воду. Иногда что-то попадало в трубу, и вода не поступала, то-гда мы глушили мотор, и продували трубку.
Прибыв на место, мы вытащили лодку, привязали ее к кусту, чтобы в неожиданное повышение воды ее не унесло, и начали ры-бачить. Вода была теплая и ласковая, как щелок. Так говорят на мо-ей родине. Там в этом знают толк. Мало кто задумывался, почему вода без солей или с малым их содержанием называется мягкой? Все очень просто. Такая вода на ощупь – мягкая. Раньше все, а сей-час некоторые крестьянки имеют в бане котел со щелоком. Как де-лается щелок. Берется березовая зола из русской печки, то есть зола хорошо прожаренная, чистая и мягкая на ощупь. Такая зола завари-вается кипятком и получается мягкая вода – щелок. Щелок исполь-зовали русские красавицы, чтобы мыть свои роскошные волосы и применяли его вместо мыла. Ведь мыло появилось не так давно.
Вот такой казалась в ту ночь нам вода в Чулыме. У меня было такое чувство, что вода отдыхала после жаркого дня и была нам благодарна за наше внимание. Она плавно колыхалась, вздыхая, засыпала. Закатное солнце, устав за день, щекой прислонилось к воде, прислушиваясь, как бы спрашивая,
- Ну, довольна ты?
Такое состояние со мной уже бывало на сенокосе. Мы с отцом косили года три в Забоке – это место на лугу, относится к угодьям соседнего села Ильинки, но ими почти никогда не убирается. Оно это место расположено от основного ильинского луга на отшибе, за озерами и площадь там небольшая, поэтому им невыгодно бывает этим участком заниматься. Да и пока они до него дойдут, трава пе-рестоит, а там много конского щавеля, который и молодой хорошо тупит зубья сенокосок.
Обычно мы ехали вдоль Оби, и у домика бакенщика я слезал с телеги, и плыл дальше по Оби по течению. Пока отец доедет, рас-пряжет лошадь, спутает ее, я успевал доплыть. Выходил после ут-реннего купания, и мы начинали косить, или сгребать, или метать, в зависимости от того, на какой стадии находились наши сенокосные дела. Вот в те счастливые годы в июле вода в Оби была такой же теплой и мягкой, какой показалась мне вода в далекой от моей ро-дины речке.
Мы размотали невод, он был довольно частый на два пальца ячея, посмотрели внимательно дыры, особенно в мотне. Невод был глубокий, посажен мастерски, мотня начинается сразу от открыл-ков, постепенно сужаясь, на конце мотни грузило, по нижней тетиве через пол метра грузила, по верхней поплавки. Грузила литые свин-цовые, поплавки из плавспина. Хороший невод. Я почему-то всегда радуюсь, встречая хорошо сделанную работу, будто она моя, и это я ее сделал.
Повели вдоль берега, дно реки плавно снижалось. Впереди виднелась удобная бухточка, в нее решили выводить. На моей ро-дине, если щука движется в сторону невода или попадает в него она начинает показывать свой нрав. Может перепрыгнуть через верх-нюю тетиву. Однажды щука, прыгнув, ударила меня по лицу. Но это бывает редко. Чаще всего она ищет выход в глубине, пытается поднырнуть под невод. Чтобы этого не допускать, нижняя тетива должна идти как можно ближе к дну реки и быть туго натянутой. Для этого на нижней тетиве и устраивают грузила, а рыбаки, веду-щие невод, все время проверяют ее натянутость.
Когда невод приблизился к бухточке, идущий по берегу чуть замедлил шаги, а идущий по глубине начал обходить заливчик, ох-ватывая его по глубине неводом. Таким маневром тихонько не шу-мя можно захватить замешкавшуюся у берега и дремлющую рыбу. Причем не только щуку, но и ельца или судака. У самого берега клешни невода свели вместе и быстро, почти бегом вынесли невод на берег весь по самую мотню. В открылки навтыкалась мелкая, по нашим тогдашним понятиям рыба, а в мотне лежало бревно. Когда мы вывернули мотню, то бревно лениво зашевелилось и оказалось крупной полутораметровой щукой.
На этом мы закончили рыбалку, вытряхнули и промыли в во-де невод, растянули его на берегу, чтоб просох. А сами стали ждать щербу. Вода к этому времени вскипела, польской лук был нарван на песчаном островке, нарезан, рыба очищена и мелкая для первого опускания и крупная для второго опускания, рыбу присолили круп-ной солью. Рыбы было много, поэтому часть переложили свежей травой нечищеную и немытую для обеда на завтра.
Опустили мелкую рыбу, вода поднялась, и переполнила вед-ро, зашипела на углях, пошел дразнящий запах. Немного положили лука – половину из того, что приготовили. Я попробовал соль, не-много добавил и стал ждать, когда вскипит вода, чтобы опустить картошку. Картошку пришлось взять вместо сухарей.
В это время на реке совсем стало темно, пора было подумать и о сне. Пауты и слепни злобствуют только при свете дня, а сейчас сильно донимали комары. От костра шел дымок, и это в какой-то мере спасало, но впереди была ночь и ясно, что после дневной ра-боты и рыбалки и щербы захочется спать. Для ночлега решили со-орудить шалаш – нарубить веток на постель и окружить ее ветками, один конец которых воткнуть в песок, а верхушки связать. Дождя не предполагалось и шалаш должен защитить только от комаров.
Рыба разварилась, и я опустил крупную рыбу. Там были ле-щи, подъязки, язи, чебаки, две или три стерлядки и даже маленький сантиметров двадцать пять кастрюк – молодой осетр. Эту рыбу нельзя допустить, чтоб она разварилась. Нужно внимательно сле-дить, и как только мясо чисто будет отделяться от костей у чебака, то, значит, щерба готова.
Стемнялось совсем, ночь темная – глаз коли. Уха готова, вы-ловил ложкой рыбу, присолил, налил себе в кружку уха, предложил другим это же сделать, но они предпочли хлебать из чашек ложка-ми. Поели ухи, начали есть рыбу. Некоторые из нас впервые ели стерлядь, не говоря уж о кастрюке. Удивлялись, что у них нет кос-тей – хрящи. На дне чашек серая масса.
Что это? – спросили у меня. Я ответил, что это комары, кото-рые спикировали к ним в чашку. В ведро на костре они из-за дыма и жара не попадают, а в чашку летят в большом количестве и, сва-рившись, тонут. Закончили на этом ужин стали собираться спать.
Но спать в эту ночь не пришлось. Комары имели очень точ-ный прицел и находили нас и в шалаше и даже под ворохом веток и даже в углях потухшего костра. Чуть рассвело, а светает летом ра-но, в четыре часа мы собрались возвращаться. Отплыли от берега и начали заводить мотор. Утро было прохладное росистое. Мотор ни-как не хотел работать. Течение все дальше относило нас на юг, в противоположную сторону. Пока мы не просушили свечи, он так и не заработал. Наконец поплыли. Прибыли, согрели чай, попили с сахаром и хлебом и опять приступили к постройке лагеря.
Рядом с навесом для столовой из досок построили помещение кухни. Внутри разместили печь для варки пищи и сушилку для одежды. Печь ложить пришлось мне особую, чтобы она могла на-кормить, и обсушить тридцать человек. Пришлось ложить печь на две плиты с небольшим метра на четыре широким каном. Печь ло-жили без каких-либо стальных пластин для укрепления сводов, их просто не было, но, как говорится, нет, худа без добра - коэффици-ент расширения железа больше чем кирпича, поэтому эти пластины постепенно разрушают печь. Печь из одних кирпичей, кроме конеч-но плиты и дверок более долговечна. Нужно только на ответствен-ные места выбирать очень хорошие кирпичи.
Так в постоянной работе прошли пять дней до приезда основ-ной группы, и мы за эти пять дней подготовили лагерь и в послед-нюю ночь перед появлением отряда наловили рыбы и накормили вновь прибывших хорошей ухой.

* * *
Иван очнулся от звуков разговора, из которого он не понимал ни слова, но интонации были столь очевидны, что он уже хотел вступиться и не допустить драки. Этого делать не пришлось, гово-рившие рассмеялись, обнялись и продолжили разговор в той же то-нальности. Это были китайцы. Иван никак не мог привыкнуть к аг-рессивным интонациям их речи, и когда приходилось слышать их разговор, то всегда ловил себя на мысли, что восточные люди уж очень сильно отличаются от европейцев. Это и лицо, манера гово-рить и выражать свои эмоции. Китайцы все делали с улыбкой и ко-гда услужливо помогали и когда не менее услужливо издевались.
- Что сейчас день или ночь, - пронеслось в голове,
- Надо что-то делать, как-то выбираться отсюда.
Голода Иван не чувствовал, хотя уже и не помнил, когда по-следний раз ел. Эта жара, а теперь бандиты...
Что-то с громом пронеслось над их убежищем.
- Самолет пошел на взлет, - определил Иван,
- Значит, они находятся недалеко от аэродрома.
Иван встал и начал ощупью передвигаться в сторону одной из дверей. Направление он запомнил примерно, поэтому, когда он зап-нулся обо что-то лежащее на полу и упал, больно ударившись бо-ком, то воспринял это как должное. На него свалилась какая-то ре-шетчатая конструкция.
Иван ощупал свалившуюся конструкцию. Судя по всему это, была этажерка или вешалка для одежды или что-то в этом роде. Она была не тяжелая, но грому при падении наделала много. Иван осто-рожно отодвинул этажерку, встал и продолжил путь в темноте.
- Странно, что ни у кого из пассажиров собравшихся в этом помещении не нашлось ни фонарика, ни зажигалки, ни спички, ви-димо их хорошо обыскали. Но зачем так тщательно. Какая здесь причина? – но так и не найдя ответа, Иван продолжал осторожно продвигаться и наконец достиг стены.
Стена была металлическая, холодная на ощупь. Он прижался к ней спиной, она его приятно охладила. Как хорошо бы сейчас в холодную воду в реке в Сибири. Или на худой конец кружку хоть какой-нибудь воды. Ему представился чабан из Кара-Кумов, к кото-рому они ездили из Ашхабада с братом. Чабан, туркмен неопреде-ленного возраста, как потом оказалось ему уже больше семидесяти лет, использует на собственные туалетные нужды в сутки не более полулитра воды. При этом не забывает о земле и Аллахе, по капле дает и им.
- Должен быть где-то здесь какой-нибудь выключатель. Это же не специальное здание для заложников. Его как-то и по другому использовали. Пусть даже это склад, все равно должны же были работающие здесь включать и выключать свет. Иван шел уже до-вольно долго, но ничего похожего на выключатель ему не встрети-лось. Были шкафы с бумагами, стол, на котором он нашел и взял документы, стол, неработающий автомат для кофе.
Нога ударилась обо что-то. Иван нагнулся и ощупал новое препятствие. Это оказалась металлическая лестница, ведущая куда-то вверх. Он начал осторожно взбираться по ней, ощупывая каждую ступеньку. Лестница шла рядом со стеной и имела с правой сторо-ны ограждение из металлических прутков. Лестница закончилась, Иван насчитал сорок три ступеньки, и перешла в горизонтальную площадку – балкон.
- Сорок три умножить на тридцать сантиметров - это добрых десять метров – опять третий этаж, правда, по российским меркам.
Балкон был пуст. Иван шел в том же направлении. В это вре-мя вновь неожиданно вспыхнул яркий свет. Иван успел присесть, а затем лег и растянулся у стены. Балкон был узкий, и через огражде-ние ему было видна добрая половина помещения. Были видны и две двери. Одна из них открылась и в помещение въехала машина с площадкой, похожая на те машины, которые используют для заме-ны ламп уличного освещения.
На площадке стоял картинно разодетый человек в туфлях с загнутыми носами и помпонами на концах. На голове у него был колпак, разрисованный в голубую и белую клетку. Левая штанина у него была черная, а правая красная. Вместо рубашки или пиджака была на плечи накинута львиная шкура. Площадка подняла его на уровень второго этажа, и он заговорил.
Что он сказал, Иван не понял, это был какой-то неизвестный ему язык. Но в толпе кто-то его понял, и какая-то женщина начала плакать, и кричать. В кабине машины сидел паренек лет пятнадца-ти, на шее у него болтался автомат. Иван подумал, что это шанс, весь подобрался, и когда машина проезжала мимо, прыгнул на площадку, сбил с ног клоуна, и вцепился ему в голову, стараясь сломать этому чуду шею. Но, видя, что ничего не получается, Иван достал нож, нажал на кнопку и чиркнул по горлу несчастному. По-том он нашел на пульте кнопку опускания площадки, опустился, проскользнул в кабину и подставил окровавленный нож к носу рас-терявшегося подростка.
Иван обезоружил его, связал своим ремнем и спросил его по-русски, а потом по-английски, но тот молчал. Иван вытолкнул его из машины и, разогнавшись, ударил машиной по воротам и потерял сознание.
Когда он очнулся, то увидел, что помещение опустело, только один Тони лежит на ящике. Ни бандитов, ни заложников не было. Машина горела, а он видимо был выброшен ударом, и лежал под той самой лестницей, с которой он начал свое последнее путешест-вие.
Тони был тяжел, унести его Иван бы не смог, да и не знал ку-да нести. Опасность вроде миновала, у него был автомат, нож и свобода – открытые ворота. Иван поднял Тони и вынес за ворота и положил в тень деревьев на металлически шуршащую глянцево по-блескивающую траву. Сам устроился рядом. Немного надо, чтобы вновь пошли воспоминания.

* * *
Мой друг Валера Лиман учился на курс старше и приехал в стройотряд второй раз. Мы работали в разных бригадах. Наша бри-гада строила баню и хозяйственную пристройку к школе, а он рабо-тал на строительстве детского садика-яслей. Я как-то побывал на их стройке. Мне показалось, что какой-то пьяный архитектор поизде-вался над детьми. Такое количество перегородок я ни до этого, ни после не видел. Это был не детский садик, а деревянные пчелиные соты.
В другой бригаде, которая строила, и ремонтировала мосты и гати, работал мой однокурсник Жора Данков. Жора по характеру очень спокойный и покладистый парень. Этакий русский красавец-увалень. Над ним часто товарищи в общежитии подшучивали. У него был, в те времена это было редкостью, транзисторный радио-приемник на батарейках. Он им очень дорожил и боялся, что мы его испортим. И вот, однажды, когда он уходил на субботу-воскресенье к родственникам, решил положить его в чемодан и чемодан закрыть на замок.
Как только он ушел, мы замок открыли, достали радиоприем-ник. Не то чтобы очень уж хотелось его слушать, а просто как про-тест против такого недоверия со стороны нашего товарища. Неза-долго до его прихода радиоприемник был положен назад и включен на небольшую громкость. Жора вернулся, зашел в комнату, услы-шал звуки радио.
- Где он? Вы достали, украли?
- Что ты, мы ночь не спали, так он орал, а мы ничего не могли сделать. Сейчас потише стал, наверное, батарейки сели.
Все это было проделано не зло, и Жора видимо все постепен-но понял. Товарищ он был хороший, но совершенно беззащитный от насмешек, которые нередко достаются тем, кто не умеет на них ответить. Вот и на этот раз разворачивалась многодневная комедия, которая, учитывая темперамент участников, могла перерасти в дра-му.
Работа бригаде, где трудился Жора, досталась самая тяжелая. Если мы один день работали в болоте, то они там были ежедневно и гнус издевался над ними, пил их кровь с раннего утра и до позднего вечера. Настроение у них было тяжелое, лица обгорели на солнце и покрылись какими-то пятнами от жары и плохой воды, по колено или по пояс, в которую им приходилось заходить, а иногда и ны-рять.
Надо заметить, что тайга в Западно-Сибирской низменности представляет из себя унылое пространство почти сплошных болот. Один участок леса отличается от другого только степенью увлаж-нения. Болота везде, где глубокие, где мелкие, где нет явно воды, но под ногами хлюпает. Деревья до половины роста во мху, а на глу-боких болотах больные покореженные ревматизмом елочки и пихты вызывают простую жалость. Отрадная картина только вдоль бере-гов рек, река все же осушает ближайшую свою окрестность. Вдоль рек расположены и поселки. В тайге очень мало мест, где бы можно было пасти скот, травы в нашем понимании нет - мох, хвощ. Трава также вдоль речек или на редких узких гривках, где вырублен и раскорчеван лес. Правда, такие участки недолговечны, а быстро го-да за три зарастают осинками и березками. И через десять лет на этих местах опять шумит лес. Лес растет так густо, что трудно про-тиснуться человеку или зверю, люди и звери путешествуют в тайге вдоль рек и дорог. Туристы, ягодники, охотники ставят палатки на лесовозных дорогах или на площадках бывших верхних складов леспромхозов. Эти склады представляют собой поляну довольно большого размера, вымощенную бревнами. Эта поляна долго не зарастает лесом.
С первого дня путешествия, еще на теплоходе Валера Лиман интересовался у Жоры – куда он девал его макинтош. Имеется в виду красивое выражение,
 – Жора подержи мой макинтош.
Оно это выражение неожиданно стало испытанием для Жоры Данкова. С легкой руки Валеры все считали своим долгом поинте-ресоваться у Жоры на завтраке, обеде и ужине – вернул ли он Вале-ре Лиману макинтош.
Жора знал, что ребята над ним подшучивают, знал, что эти шутки не злы и, поэтому терпел. Но в этом случае, такой массиро-ванный натиск паутов, слепней, жары и насмешек превысил норму его терпимости, и очередных шутников, среди которых Валеры не оказалось, он свалил в расстеленную на земле палатку, собрал ее концы, взвалил шевелящийся узел на спину, а их там было, не то пять, не то шесть человек, и понес к реке. Там он зашел на мостик и высыпал их в воду. Пока он это делал весь остальной отряд, не по-павший в этот узел, помирая со смеху, наблюдал от столовой. Жора спокойно собрал палатку и вернулся назад к своей чашке картонно-го супа.

* * *
Что-то твердое врезалось Ивану под ребро и вернуло его к ре-альности. Иван сунул руку во внутренний карман и вытащил пачку документов, тех самых, что он подобрал в темноте на столе. Среди них был его паспорт, бумаги Тони и два документа с фотографиями шофера и клоуна. Текст в документах был выполнен, видимо араб-ским или армянским шрифтом. Так Иван и не понял, откуда проис-ходят эти бандиты. Закончив рассматривать чудные документы, по-ложил их в карман и стал думать, что же делать ему дальше. Нельзя же здесь просидеть всю оставшуюся жизнь
- Хорошо бы сейчас хоть картонного супу поесть, - подумал Иван.

* * *
Картонный суп – это выражение существует не только в ро-мане А. И. Солженицина, но и в обиходной речи в некоторых мест-ностях России. Это выражение означает блюдо – суп, сваренная на воде картошка с луком и солью. Этот суп едят просто или забели-вают молоком или сметаной. Иногда его варят с лапшой. Обычно в русских крестьянских семьях его едят на завтрак. Считается, что без горячего хлебова мужику трудно работать. Этот суп готовится очень быстро, а утром у крестьян много работы. Вся скотина про-снулась и немедленно хочет, есть, орут все на разные голоса. Кре-стьянин в первую очередь кормит скотину, потом ест сам. В обед крестьянин обычно ест хороший суп с пирогами, потом кашу и пьет чай.
У нас в студенческом стройотряде картонный суп без молока и без сметаны был на завтрак, обед и ужин. Такой рацион нас быст-ро утомил, и мы стали намекать командиру, что неплохо бы с пита-нием прибавить. Километрах в десяти от поселка был совхоз, и там купили двух свиней небольших на наше пропитание, привезли на катере, когда выгружали одна свинья убежала в тайгу. Ее искали, но так и не нашли. Кто-то ее съел или она погибла где-нибудь в боло-те. Оставшуюся свинью зарезали и немного мяса клали в картонный суп для запаха.
Мясо хранили в погребе, который представлял собой бетон-ную бочку в земле  диаметром шесть метров и высотой метра четы-ре. В погреб вела лестница, которая шла два метра по горловине погреба, а потом уходила под воду. Казалось, что вот сейчас по этой лестнице кто-то выйдет из глубин земли, сырой и с недовольным видом.
Изначально погреб был построен как пожарный водоем, но быстро нашел и второе свое применение. В случае пожара из таких водоемов брали воду пожарные машины. Зимой он промерзал чуть не до дна и для тушения пожара был в зимнее время бесполезен, а летом лед довольно быстро таял, и до середины лета иногда дожи-вала льдина небольшого размера, которая плавала на поверхности воды. На этой льдине, привязанная проволокой за арматуру потол-ка, лежала туша свиньи, не сумевшей избежать смерти. От этой ту-ши мы ходили и отрубали по куску. Нужно было за проволоку под-тянуть льдину, перейти на нее не перевернувшись, отрубить кусок, затем, отталкиваясь от потолка подплыть к горловине, перепрыг-нуть с мясом на лестницу.
Нашей бригаде эта операция досталась перед днем целинни-ка, который был объявлен нерабочим и на этот день готовили праздничный обед. В ночь перед днем целинника мы поехали на рыбалку с целью накормить в День целинника всех не только ухой, но и жареной рыбой. Нужно было поймать не менее ста килограм-мов. Мы рыбачили всю ночь, к утру вернулись, и отправились вдво-ем за мясом. После бессонной ночи путешествие в недра земли мне показалось логичным завершением той глупой и героической жиз-ни, которой мы жили.
Нам повезло, мы не искупались, льдина нас не перевернула, а после нас ребятам повезло меньше. Они не стали больше ждать ка-ких-либо других знаков из земли, а просто уехали на завтра. Я, да и никто кроме комиссара их не осуждал. Героизм Павки Корчагина нас будущих инженеров уже не вдохновлял. В его подвиге на строительстве узкоколейной железной дороги мы видели простую потерю здоровья и молодых жизней из-за чей-то плохой или даже преступной работы.
Видимо все-таки "боги горшки обжигают", а у других горшки при обжиге трескаются. И вместо горшка – куча осколков. Также как в любви. Если один не любит, и сколько не оглаживай горшок, не залепляй трещины – все равно они змеятся быстрее, чем ты их заделываешь. Коммунисты, постоянно твердили, что пришли всерь-ез и надолго. Им все уже, наверное, поверили. Они присвоили себе функции и права бога, учили жить "по новому", но ничего не полу-чалось. И когда коммунизм кончился, никто не пролил ни одной слезинки. Мечтами в небе, а зад тяжелый не пускает.

* * *
Иван услышал, как подъехала машина и из нее вышли поли-цейские, и зашли в здание склада. Иван, наученный горьким опы-том, не торопился выдавать себя и свое местоположение. До него доносились недовольные голоса. Полицейские быстро вышли из склада, вынесли трупы шофера и клоуна, завернув их в белые про-стыни, положили в машину и о чем-то громко переговариваясь, уе-хали. Иван понял, что это были опять бандиты.
За деревьями, под которыми они лежали с Тони, простира-лась, до куда доставал глаз, лужайка с аккуратно постриженной травой. Она была огорожена забором, состоящим из бетонных столбиков закопанных метра через четыре друг от друга и натяну-той между ними четыре ряда стальной проволоки.
- Наверное, это поле для гольфа, - подумал Иван.
И только он подумал, как на дальнем конце лужайки показа-лась группа людей, одетых соответствующим образом.
- Неужели и это бандиты?
Иван не торопился, стал наблюдать. Игра разворачивалась, видимо удачно, хотя Иван ничего в ней не понимал. Лунки, клюш-ки, мячи все вроде похоже на русскую игру в лунку, но так все об-ставлено таинственно, и так уж игроки передвигаются и бьют валь-яжно, что русскому человеку смотреть на это тоскливо.
Да и здесь у них, на Западе, такая же петрушка. Взять того картинно одетого генерала. А может быть он тоже бандит? И с этой аморфной мыслью Иван уснул. И снилась ему юность.

* * *
Название целинные отряды пошло с тех времен, когда с ко-лоссальным размахом осваивались целинные и залежные земли. Мне трудно судить, хорошо это было или плохо в масштабах всей страны, наверное, что-то осталось от этого движения полезного, а что-то было проделано впустую. Мне было в то время четыре – пять лет. Что-то я помню, но многое могу передать только по рассказам бабушки и мамы. Бабушка моя была хорошая рассказчица. Она зна-ла много сказок, да и побывальщину так представляла, что заслуша-ешься.
Началось вся эта эпопея с того, что по деревни ходили жен-щины с длинными разноцветными линейками – это были геодези-сты. Они изучали район затопления от предполагаемого строитель-ства гидроэлектростанции на Оби, плотина которой будет распола-гаться в районе города Камень-на-Оби. Под затопление попадали обские луга и пойма нашей речушки с ее огородами, небольшими рощицами, озерами, где все лето на приволье растут, как говорится - и ребята и зверята. Восточный берег Оби более низменный, и там был бы затоплен и бор. И вот этот бор, если мне не изменяет па-мять, в зиму 1954 на 1955 годы начали вырубать. Этот лес должны были возить в поселки Кулундинской степи для строительства жи-лья и прочего. Эта степь голая как коленка нет ни кустика, ни де-ревца по решению партии и правительства должна была в одноча-сье из засушливой превратиться в новую житницу СССР. Наверное, так местами и произошло.
Бор находился на восточном берегу Оби, а Кулунда на запад-ном. Поэтому зиму, пока Обь замерзшая, лес только валили и пере-возили на нашу сторону. Лес складывали штабелями около домов, договаривались с хозяевами, чтобы те караулили до лета, за что расплачивались этим же лесом. Летом лес возили на автомашинах в степь.
Приехали вырубать лес из Кулунды в основном немцы, со-сланные на Алтай во время войны из Поволжья. Недавно кончилась война, и я парнишка четырех-пяти лет о ней много знал. Знал, что дядю Сережу на войне немцы убили, моего папу сильно ранили и у него в голове у виска движется кожа – выдолблена кость. Слово не-мец для меня парнишки трех-четырех лет было синонимом зверя, встреча с которым грозит смертью. А зверей я знал, надо боятся, избегать с ними встречи. Мне было удивительно, что этих немцев никто не боялся, их пускали в избу пообедать, погреться и ночевать. Но они были совсем не страшные, а обыкновенные мужики, только говорили не по нашему. Что есть другие языки, я знал, потому что в друзьях у меня были калмычата Поля и Володя. В доме у них я бы-вал и по ихнему много понимал и кое-что говорил.
Мне они были интересны. И как обычно в те годы старшие просили ребенка рассказать стихотворение. Я знал длинное стихо-творение, сейчас не помню содержание, но там были строчки про немцев и про то, какие они плохие. Когда я дошел до этого места, то не смог произнести дальше ни слова. Очень уж не вязались эти слова с сидящими передо мной мужиками. Я не смог их обидеть.
Видимо дети рождаются искренними, а лицемерие в их жизнь привносится воспитанием и обучением. Этот случай я помню до сих пор и помню тот стыд, охвативший меня тогда за то, что я пло-хо думал о хороших людях.
Намного позже, когда я после окончания института работал на заводе, мне пришлось слышать рассказ начальника отдела НОТ - старого партийца, как тогда говорили, бывшего офицера, участника Сталинградской битвы, бывшего председателя райисполкома, затем бывшего главного инженера  фабрики, затем рабочего с местом жи-тельства в контейнере для пищевых отходов. Своей головокружи-тельной карьере он обязан чрезвычайному пристрастию к водке. Именно к водке, а не к вину или бормотухе. Пил он с фронта, где в ямочке у озера Цаца в калмыцких степях мерз без дров и крыши над головой зиму 1942-1943 годов. Человек он был начитанный, по ха-рактеру ровный, основной обязанностью его было написание док-ладов для директора завода и секретаря парткома. Тогда на пред-приятиях проводилось много собраний партийных, профсоюзных, заседаний парткома, профкома. Кроме этого на уровне района и об-ласти проходило бесчисленное количество мероприятий. И почти везде нужно было выступить руководству. Это было глупо, как и многое из того, что делалось в советскую эпоху.
Звали его Анатолий Павлович. Он был совершенно лысый, гвардейского роста, с прямой стеной, пил чай два раза за рабочий день и всегда спрашивал у Вали – инженера по соревнованию, ку-выркала ли она чайник при заварке. Она всегда отвечала, что ку-выркала. Анатолий Павлович по уровню развития и образованности должен был иметь и имел свое мнение отличное от официального, потому что все официальное и помпезное было шито белыми нит-ками и в него верили пролетарии ленинского толка да еще малые дети со слов учительницы. Так мой сын-первоклассник спрашивал у меня кто главнее: дедушка Ленин или дедушка Брежнев?
Свое мнение старый политслужака хранил за семью замками. Только иногда оно прорывалось, причем совершенно совпадающее с мнением партии и правительства прошлых лет. Просто это мнение на уровне современности было абсурдным. Пользуясь отставанием советской пропагандистской машины при создании новых совре-менных версий старых своих преступлений.
Однажды он рассказал официальную пропагандистскую вер-сию, которая распространялась в окопах калмыцких степей по по-воду выселения всех жителей Республики немцев Поволжья. Эта версия была также глупой и бесчеловечной, как и причина выселе-ния калмыков.
О калмыках я знал многое и от них самих и от моей бабушке. Я позже понял, что она всю жизнь ненавидела этот хамский строй, строй воров и политических проституток. Может быть, именно ее авторитет не позволил мне пойти на службу в партийные органы. Я в двадцать пять лет, сделал все, чтобы от них отбиться. Мне за отказ от такого предложения, за недооценку сладости командования – директорами предприятий, за нежелание испытать непередаваемые ощущения ежегодного отпуска по бесплатной путевке на Черном море, секретарь райкома – бурят по национальности, обещал даже поместить меня в дурдом. Но я отказался, как несколько раньше отказался быть комсоргом в студенческой группе. Я тогда просто сказал, что с осторожностью отношусь к контактам с комсомолом, достаточно того, что я плачу взносы. У нас в группе, как оказалось позже, был стукач от КГБ, но он меня не заложил за это высказыва-ние и за многие другие. Жена моя удивляется до сих пор моему ве-зению.
Калмыков во время войны выселили, потому что якобы ка-кой-то их хан, живший за границей, подарил Гитлеру коня с уздеч-кой. И вот за это этих людей, добрых, веселых с непривычными для наших мест обликом, одеждой и обычаями зимой привезли к нам в деревню. Наши женщины приняли их хорошо, помогли, чем могли, постепенно они привыкли, жили больше десяти лет. И только в 1958 году вернулись на родину. Они благодарны моим землякам и в 1984 году приезжали в гости в деревню в гости.
На своей родине они жили обособленно, мало, кто из них знал русский язык. Поначалу они развернули свои юрты на самых высо-ких местах, на самом ветру. У них на Волге таких морозов как на Алтае нет. Юрты их не спасали от холода, и они постепенно пере-местились в дома.
Теперь о немцах. Как рассказывал Анатолий Павлович нем-цев с Волги, а как я узнал позже, и из других мест выселили в Ка-захстан и в Сибирь по причине того, что они как нация не прошли проверки устроенной КГБ. Была подготовлена группа красноармей-цев знающих немецкий язык и в форме солдат вермахта выброшена на парашютах в районе города Саратова – столице республики нем-цев Поволжья. И якобы весь этот псевдо десант жителями был ук-рыт, вместо того чтобы выдать его органам госбезопасности. А пер-вый секретарь республиканского ЦК партии прятал у себя команди-ра этого десанта. Было это на самом деле или не было, но на фронте политруки рассказывали в окопах об этом и о коне калмыцком.
Сейчас трудно поверить, что грубо состряпанные фальшивки на основе национальных идей кремлевского горца круто меняли жизнь целых народов, обрекали на гибель в незнакомых для жизни местах. К чести русского народа, несмотря на пропаганду, тяжелую войну, вороха похоронок, голод и холод в русских деревнях пересе-ленцев принимали и помогали чем могли. Жаль, что это некоторы-ми народами, но не калмыками, высокомерно забыто.
Я пошел в первый класс в 1957 году. У нас в классе было 17 человек, в том числе калмычата Поля и Володя Доржиевы – наши хорошие соседи. Они родились уже здесь у нас. Поля была очень старательной школьницей, а Володя, как и все ребята, любил поба-ловаться, поиграть. Мы тогда играли, как сейчас говорят, на свежем воздухе и зиму и лето все время, кроме того времени, когда мы спа-ли и были в школе. Да еще много времени от игры у нас отнимала работа. Тогда считалось что возраст, с которого ребенок должен работать зависит от его физического развития. Ходить, бегать умеет – угони, загони теленка. Маленьким ведерком полей огород. Про-поли огород, вычисти глызы, почисть картошку, нарежь картошку скотине, сенокос, колка дров, рубка хвороста, копка картошки и многое другое – все это было подсильно ребенку лет с пяти, а пер-воклассник считался уже почти взрослым да к тому же еще и гра-мотным мужиком.
Калмыкам разрешили уехать летом, а зимой случилось несча-стье. На Новый Год гуляли кампанией и, выпив, хорошо повздори-ли молодой калмык и кыргыз. Надо сказать, что выпить хорошо любили и русские, и киргизы, и как оказалось и калмыки. Повздо-рив, подрались, и кыргыз вывернул оглоблю от саней и ею ударил по голове калмыка, тот упал и умер. Был в сельском клубе суд. Со-бралась вся деревня. Кыргыза осудили на десять лет. Мать этого калмыка на суде все кричала – Мой сынка, мой сынка!
Пожив среди русских, калмыки обрусели, научились жить в домах, переняли многие обычаи. И русские научились от калмыков многим премудростям по уходу за скотиной, приготовления мяса, чая, а самое главное поняли, что и другой народ пусть далекий и незнакомый такой же добрый, работящий и гостеприимный, как и русский народ.
Был среди калмыков их хан. Они, да и мы русские его уважа-ли. Звали его Расхан. Один калмык по имени Ильда был одногла-зый. И сейчас в моей родной деревне, уже не зная почему, называют телят с черным пятном вокруг глаза Ильдой.

* * *
Пока Иван сидел в темноте, лежал заваленный ящиками, пол-зал под полом, разбивал машиной двери, пока умирал Тони, генерал праздновал победу, мыслями своими находился далеко от этого во-нючего аэропорта. Он представлял себя уже не только министром обороны,  но уже и президентом. Операция по захвату аэропорта закончилась для налетчиков неудачно, полным провалом, соответ-ственно для правительства полным успехом. Только пока общей картины действий террористов генерал не имел, как и не имел за-мысла и последовательности его осуществления операции по осво-бождению аэропорта. Досужие журналисты замучиют расспросами.
Постепенно все успокоилось, и генерал послал полковника из своей свиты привести к нему командира группы, чтобы поблагода-рить его за умелые действия, отечески похлопать по плечу, вдох-нуть пороховой дым  и тем самым приобщить себя не только мо-рально, но и физически к этим героическим людям.
Полковник вернулся не скоро, растерянный и не знал, что и сказать. Аэропорт был пуст, никого не было ни на летном поле, ни на площади перед аэропортом. Он так и доложил генералу.
- Как так? Кто посмел? Где солдаты и полицейские? Где, по крайней мере, трупы?
Но ничего нигде не было. Аэропорт был чист. Только сго-ревшие вертолеты на летном поле и автомобили на площади напо-минали, что недавно здесь было жарко.
Генерал приказал связать его по телефону с министром обо-роны. Тот долго не подходил к телефону, а когда подошел, то ого-рошил генерала следующим сообщением.
- Ты уже трезвый, соображаешь, а я только что видел по теле-визору, как ты развлекался. Кто это та рыжая, которая сидела на тебе верхом?
- Чтобы утром у меня было прошение об отставке, - и поло-жил трубку.
Генерала это распоряжение не расстроило, теперь он приоб-рел реальный козырь, чтобы свалить министра.
Генерал приказал включить телевизор в машине, увидел себя верхом и голого на какой-то девице, на титрах значилось, что это прямая трансляция, что съемка ведется скрытой камерой. Телевизор выключили.
- Эрни, слышал, видел, вот ведь какая провокация, я здесь и я там! - крикнул генерал своему борзописцу.
- Не только слышал, но и записал на магнитофон.
- Давай действуй, звони на телевидение и организуй мне пресс-конференцию.
Эрни позвонил вначале в свою газету, на месте оказался за-меститель редактора, он торопился выпустить номер и сказал, что-бы Эрни перезвонил через час.
- Они что все там сошли с ума, здесь такие события, а они не обращают никакого внимания.
Эрни позвонил на телевидение и начал свое сообщение со слова аэропорт. Ему ответили, что они по минутам освещают сексу-альный скандал с генералом, и им нет ни какого дела что там, в аэ-ропорту происходит.
Генерал явно почувствовал, что удача как змея уползает из рук, скользит и жжет каждой своей чешуйкой. Тогда он решил по-звонить своему дяде, который имел надежные связи в местном ис-теблишменте. Когда он набрал номер телефона своего дяди, то ме-таллический голос сообщил, что такого номера не существует. Это было все.
Если бы генерал не выключил телевизор, то из сообщения, которое прервало трансляцию похождений генерала, следовало, что аэропорт распоряжением президента закрыт на прилет и вылет са-молетов, все системы управления воздушным движением выключе-ны, закрыты все подъезды к нему в радиусе пятнадцати километров, так как на этой территории обнаружено крупно масштабное распы-ление споров сибирской язвы. Все население в этом радиусе, пасса-жиры аэропорта должны соблюдать спокойствие, не пытаться вы-ходить из зоны, правительство организует в ближайшее время по-мощь пострадавшим. Зона оцеплена войсками и солдатам дан при-каз убивать всех, кто приблизится ближе сорока метров к границе зоны.

* * *
Иван проснулся, сорвал листик, пожевал и выплюнул, горь-кий сок напомнил вкус осоки зимой, когда ее вытянешь из стога, понюхаешь и так потянет болотом, речкой, теплом и летом. Зима, зима – теперь и ты в мечтах, а как ты мне надоедала со своим моро-зом, снегом и бураном. А сейчас кажется как это прекрасно, по-мерзнуть, вдохнуть морозный воздух. Недаром казаки не захотели по Указу Павла I Индию завоевать, жара она русскому человеку бы-стрее надоедает, чем холод. Холодно – можно погреться, развести костер, залезть на печку, на батарею, а от жары спасения нет.
Припомнилась рыбалка зимой в замор. В декабре после силь-ного бурана и мороза перемерзают родники, впадающие в Протоку и несущие зимой в ее воду кислород. Остаются два три родника, у которых и собирается рыба подышать. Это продолжается день-два, иногда неделю. Вот это время и улавливают мужики. Они приез-жают на санях, долбят прорубь и сачком из проволочной сетки на длинной жерди проверяют рыбу в окружности проруби. Сама про-рубь – это тоже источник кислорода, а их энергичные действия сач-ком также способствуют проветриванию воды. В деревне все мужи-ки друг у друга спрашивают, - Пошла рыба или не пошла. Удача приходит к немногим. Удача приходит часто ночью. Жгут большой костер, самый мороз, и черпают рыбу. Кто поймает ведро, а кто и пять ведер. В самую зиму, когда другим способом ничего не пой-мать. Конечно, ущерб рыбьему стаду они наносят, но этот ущерб так незначителен по сравнению с пользой от продолбленных в те-чение недели прорубей. Мороз постепенно спадает, вода родников протачивает лед у берегов, неся в реку кислород, и значит жизнь.
Какая только рыба не попадается в сачек. Такую летом пой-маешь не всегда. Налимы маленькие сантиметров пятнадцать и большие до метра, крупные лещи, язи и подъязки. Из мелкого на-лима зимой варится вкуснейшая налимница. Зима в Сибири длин-ная и налимница одно из знаменательнейших ее событий. Если зи-мой только что выловленной рыбой покормить кур, то они начина-ют класться. Это еще одно из напоминаний, что хоть еще и зима, но весна не за горами и на душе у сибиряка становится веселее.
Рыбачили они с братом. Я свободен, школу и пропустить можно, а он заскакивал после работы, проверял, жив ли я у прору-би, не примерз ли к сачку. Наше дежурство не каждый год было удачным. Хорошо на морозе в снегах, где на три километра ни од-ной живой души чувствовать себя частичкой этого великолепия. Но одиночество человека всегда относительно. Где человек – там через некоторое время появится сорока и своим скрипучим голосом про-возгласит, что она пришла, и хорошо бы ей найти около тебя что-то съестное.
Много лет спустя в доме моего сына я много раз наблюдал борьбу собаки со сном после хорошей еды и сорокой. Сорока сиде-ла в метре от собаки, которой цепь мешала схватить птицу. Сорока это знала и каркала прямо в морду собаке. Та вначале долго лаяла, что ровным счетом не оказывало на сороку никакого влияния. По-том собаке лаять надоедало, ее все сильнее клонило ко сну, нако-нец, она засыпала на ходу, падала, и тут же соскакивала, и начинала истошно лаять, но, увидев, что в чашке, каша цела, вновь засыпала. Эта борьба длилась часами. Кто из них побеждал в каждом случае, я не знаю, но к вечеру чашка пустела, а на завтра повторялось то же самое.
Считается, что сорока – воровка. Но если я зиму сыплю, се-мечки и кормлю синиц и воробьев, то сорок специально никто не кормит. Она ест то, что плохо где-то лежит. Интересно, что синица, приближаясь к семечкам, затем, схватив ее, отлетает недалеко и там уж начинает ее расклевывать. Все ее поведение говорит о том, что она украла у какого-то разини и ловко увернулась от преследовате-лей, плохо конечно она сделала, но как это вкусно.
Синицы, как и собака и даже сорока ежедневно ждут моего прихода, радуются, когда я появлюсь, и кормежку воспринимают одинаково – как должное. Всю зиму синицы клюют семечки, но как только начинается весна, сойдет снег, то они больше не заглядыва-ют в кормушку, как будто ее и нет. Но за лето несколько раз наве-даются, смотрят, есть ли я, не испарился ли и готовлюсь ли я в зиму их снова кормить.
Как все это далеко от меня. Как там сейчас мой дом поживает без меня. Здесь в южных морях даже и солнце ходит по северной стороне небосклона, здесь зима, а на моей родине лето красное. Как там мой пес – Тимофей. Он уже старый, как быстро старятся соба-ки, будто сгорают от переживаний, от беспокойства за нас. Хотят, чтобы с нами ничего не случилось, и прощаются каждый раз, когда мы уходим, навсегда. Все, не буду больше вспоминать, и так тяжело на душе.
Игроки в гольф, за которыми исподволь наблюдал Иван, вдруг бросили игру, и ушли в дом, который виднелся за деревьями небольшой рощи.
- Ушли, - отметил Иван,
- Что-то самолеты не взлетают и не приземляются, вообще какая-то странная у аэропорта тишина. Что-то здесь не так. Подож-ду темноты, и буду выбираться.
- Что ж, Тони, похороню тебя здесь временно, надо мне идти.
Иван ножом выкопал неглубокую в метр могилу, похоронил Тони, прочитал, как умел молитву, и поставил маленький крестик. Стемнялось. Иван стал пробираться край дороги в сторону, где по его расчетам должен был находиться аэропорт. Ноги идут, а голова далеко от этих сказочно-чужих мест.

* * *
В моем родном селе была школа восьмилетка, девятый и де-сятый классы нужно было заканчивать где-то в другом месте. Осе-нью я поехал в соседнее село за пятнадцать километров, где пред-стояло прожить и проучиться два года. Жить меня определили в интернате – общежитие для школьников. Кровать в комнате на де-сять человек, чемодан под кроватью, тумбочка, трехразовое пита-ние. Эта деревня расположена у впадения в Обь глинистой речуш-ки. В осеннюю и весеннюю распутицу в деревне была непролазная грязь, но приглубый обской берег издавна служил пристанью для пароходов. Кроме того, тракт идущий по селу создавал дополни-тельные удобства при перевалке грузов, и село издавна считалось торговым.
Интернат располагался в двух деревянных домах находив-шихся на значительном расстоянии друг от друга. В одном из до-мов, который был поближе к школе, была столовая и две жилых комнаты, а во втором доме были жилые комнаты, котельная и каби-нет заведующей интернатом. Через дорогу от этого второго дома находился кинотеатр. В метрах ста по переулкам можно было прой-ти к Оби. Но мы туда не ходили, так как время учебы не совпадало с купальным сезоном.
Учился я, начиная с первого класса с удовольствием, стараясь изучать нравящиеся особенно предметы вперед программы. Мне нравилось почти все, что предусматривала программа. Математика и физика, конечно, были на первом месте. Тогда думалось, что все у тебя впереди, и ты умереть не можешь, твои знания – главный ко-зырь в будущей интересной жизни. Эта интересная жизнь обходила нашу деревню стороной. Где-то летали в космос, исследовали атом-ную энергию, зимовали в Арктике и Антарктике. Где-то совсем ря-дом работали заводы и фабрики, передовые совхозы и колхозы со-бирали небывалые урожаи, а у нас было все обычно, посконно и домоткано.
Я еще не учился, когда к нам приехали геологи, установили буровые вышки и стали бурить в земле скважины. Одну пробурили на горе недалеко от амбаров рядом с дорожкой, ведущей на увал. Геологи искали нефть, но нефти не оказалось и они нашли только парафин. Тогда мы были воодушевлены этой новостью, нам поче-му-то казалось, что парафин нужен стране и наша деревня превра-титься в город. Так нам этого хотелось.
Почему-то мы решили, хотя отлично представляли, что такое нефть и парафин, что когда будут добывать у нас нефть, то из нее мы станем делать пистолеты. Может это было навеяно другим со-бытием, случившимся в это же время.
В разгар лета вдруг неожиданно началась мобилизация наших деревенских мужиков, давно отслуживших в армии. Взяли несколь-ких человек, в том числе и моего брата. Через несколько дней он и еще один наш деревенский мужик Гена Кутьков, который работал шофером и был мобилизован вместе с машиной, приехали на по-бывку. У Гены Кутькова в кабине был автомат ППШ с круглым диском. Он дал нам стрельнуть без патрона и ощутить тяжесть ору-жия.
Этот автомат был в то время еще кое-где на вооружении. Мой отец захватил его в войну. Он о нем отзывался не очень лестно. Бы-стро греется и когда нагреется, то пули далеко не летят, а как он говорил, падают у тебя под ногами.
В это лето было много рыбы. Она шла вверх по течению на-шей речки, которая в это время по колено воробью. Рыба шла из-за жары и высокой температуры воды в пруде, который располагался ниже по течению нашей речушки. Ее ловили, варили уху и щербу, жарили на конопляном зеленом масле.
Это масло  и вообще конопля – целая глава из жизни тогдаш-него крестьянства. Она росла на пустошах, на назьмах, вокруг си-лосных ям и яров. Когда она поспевала, то мы ходили и собирали ее зерно, ошкуривали стебель. А ближе к осени коноплю и крапиву косили, сушили и мочили, а потом вновь сушили, отделяли костру и зимой ткали полотно на мешки и занавески наши мамы и бабушки. Из семян конопли жали масло. И получалось его немного, всего зе-леная бутылка, заткнутая деревянной пробкой, но какой была вкус-ной картошка с каплей такого масла.

* * *
Впереди Иван увидел что-то белое, оно закрывало все про-странство перед ним. Дорога круто поворачивала. Он решил рас-смотреть, точнее, ощупать, что это такое. Оказался забор. Видимо ограждение аэропорта. Забор состоял из бетонных плит высотой метра три. Как залезть на этот забор – это не очень волновало Ива-на, больше его интересовало, что встретит его или кто на той сторо-не. Надо организовать переправу незаметно и быстро примерно так, как они садились в поезд с ягодой в Сибири.
Они втроем пошли в конце августа за брусникой в тайгу. В это время ягодников ловят, штрафуют, разрешено рвать ее с начала сентября. Ехали ночь на поезде, переправились по сваленному де-реву через речушку, потом шли ночью по тропинке по густому мо-лодому лесу, вышли на насыпь узкоколейной железной дороги. Рельсы и шпалы были сняты, насыпь кое-где была ручьями размы-та, но для пешего хода была еще вполне пригодна. Даже пока они шли, их обогнал мотоциклист. Идти надо было четыре часа быст-рым шагом. По пути на песчаной гриве встретился родник, где они набрали воды. Наконец они пришли на конечный пункт – верхний склад леспромхоза – площадка, вымощенная бревнами. Здесь они решили ночевать. Перед этим пошли рвать ягоду. На это занятие, которое собственно и было целью экспедиции, отводилось четыре вечерних часа и на завтра четыре утренних, а все остальное время из двух с половиной суток забирала дорога.
Ягода встречалась, не очень богатая. Они набрали немного, потом пошли на место стоянки. Развели костер, сварили похлебку, скипятили чай, поели и спать. Спали в шалаше, ноги завернули в полиэтиленовые мешки. В них ноги немного становились влажны-ми, но мешки хорошо держали тепло.
Утром снова ягода и с четырьмя ведрами за плечами пеший переход назад. Пришли под вечер. Билеты были куплены заранее. Лес подходил почти вплотную к перрону. Шел теплый дождик, нас разморило. Мы разбрелись по леску с целью, чтобы не всех враз поймали. Подошел поезд, вдвоем мы искали третьего. Кричать нельзя, а он видимо уснул, никак не откликался. Наконец мы его нашли, поезд тронулся, мы выскочили из леса, на ходу незаметно для всех запрыгнули в наш вагон.
Иван снял куртку, переложил из карманов документы и про-чий накопившийся в карманах бумажный хлам. Иван никогда не носил записную книжку. Записывал на спичках, сигаретных короб-ках. Потом их выбрасывал, не вспоминая о записях, а когда бросил курить, записывал на всяких обрывках, которые, не просматривая, тоже выбрасывал. И никогда он не пожалел об этом.
Иван пошарил по земле, поднял кусок земли, замотал его в куртку и перебросил ее через забор. Куртка с камнем глухо удари-лась о землю на той стороне.
- Значит, колючей проволоки на той стороне нет, видеокаме-ры при такой темноте работать не будут, разве только в инфракрас-ном диапазоне частот. Подожду немного охрану и собак.
Но все было тихо, и Иван решился. Он подошел к кустам и срезал у корня нетолстое дерево. Очистил его от веток, собрал вет-ки и спрятал как можно аккуратнее в траву, замазал землей пенек и отнес жердочку метров пяти длиной к забору. Воткнул ее в землю, опер на забор около столба, чтоб она не елозила по плите, перекре-стился и полез, как в детстве лазил по шесту.
Ему довольно легко удалось достичь своей цели, опершись на забор, Иван перекинул через него одну ногу, придерживаясь за столб. Впереди была неизвестность и чернильная темнота. Иван потянул жердочку вверх, она не поддалась – глубоко вошла в зем-лю. Он стал ее раскачивать, расширяя ямку и, в конце концов, вы-тащил. Перебирая руками, перекинул шест на другую сторону, не-много воткнул в землю, опер о стену у столба и начал спускаться вниз. Достигнув земли, осмотрелся, нигде ни одного огонька. Иван пошел перпендикулярно к забору. Шел долго в темноте и тишине, только трава шуршала позванивая.
Мне шестой десяток, думал Иван, я всю жизнь работал, мало отдыхал и как начал свою жизнь бедным, так и заканчиваю. Где моя ошибка? Что я не так делал?
В детстве я много читал, перечитал, наверное, все книги из деревенской библиотеки. Майн Рид, Жюль Верн их желтоватые и синеватые тома до сих пор в моих глазах. Они писали о загадочных странах, людях, незнакомых переживаниях и жизнь наша очень скромная и мало отличающаяся от жизни тех первобытных людей Африки или Америки казалась мне наполненной смыслом и боль-шими ожиданиями. Там, где лежали штабеля леса, осталось немно-го сосновой коры. Я воодушевленный прочитанным, весь в мечтах и видениях делал из нее лодочки. Втыкал палочку в корпус лодки сверху – получалась мачта, втыкал палочку сзади – получался руль. Листок бумаги заменял парус, вот только водоема подходящего близко не было. Речка летом текла маленьким мелким ручейком по песку и лодка, не успев поплыть, утыкалась в мель. Был пруд в трех километрах и протока примерно на таком же расстоянии.
Как уже было не раз, нога за что-то запнулась, но Иван не упал, нагнулся и ощупал препятствие. Судя по всему, это был фо-нарь, или как их называют посадочный огонь. Значит, он приближа-ется к зданию аэропорта со стороны летного поля.
- Не попасть бы под самолет, хотя какие самолеты, везде тем-но.

* * *
Пока Иван пробирался по летному полю генерал тоже не те-рял времени зря. Он мчался на предельной скорости по дороге в город. Ему не встретилось ни одной машины, все будто вымерло. На подъезде к пятнадцатикилометровой зоне из громкоговорителей неслись предупреждения о необходимости остановиться и ждать карантинных команд, которые должны скоро прибыть. Всем нару-шившим предупреждение гарантировался на подъезде расстрел.
Но генерал давно уже отвык подчиняться, много лет он отда-вал только приказания не следя за их исполнением. Подчиненные знали эту особенность генерала и очень дорожили службой под его началом. Но здесь, как не выполнить его распоряжение у него на глазах. Громкий голос снаружи грозит смертью, а генерал закусил удила, рвется за сатисфакцией к обидчикам.
Но шофер найдет выход всегда, чтобы не подчиниться. Ведь недаром во время войны командира танка и механика-водителя рас-стреливали, если их танк перед атакой был неисправен. Видимо та-кого закона в английской армии в сражениях в Ливии и других мес-тах не было, и перед атакой иногда до половины танков и самолетов были неисправны. Разбираться в причинах бесполезно. Вот и сейчас машина резко затормозила, что-то угрожающе заскрежетало, запах-ло горелой пластмассой, и мотор заглох.
Генерал выругался, назвал шофера скотиной, схватился за пистолет, потом остыл и приказал как можно скорее разобраться в причинах остановки. Шофер снял с себя костюм, надел спецодежду и полез под автомобиль. Вскоре вылез, открыл капот и начал рас-сматривать мотор. Неожиданно поток воды хлынул под машиной, открутилась или была повреждена сливная пробка системы охлаж-дения, кипяток хлестал, и не давал возможности себя остановить.
- Все, приехали, нужна вода, иначе мотор перегреется и за-клинит, - сказал шофер.
Все вылезли из машины и уставились в темноту.

* * *
Иван подходил уже к зданию аэропорта, когда в воздухе по-казался вертолет. Он кружил над летным полем, потом завис и стал с помощью прожектора высвечивать то один, то другой предмет. Иван предусмотрительно залез под какую-то металлическую пере-движную этажерку на колесах. Так что его не заметили. Вертолет повисел, повисел и удалился.
- Нигде никого нет, к вертолету бы вышли люди, а может, бо-ятся, как и я. Пойду в аэропорт, сяду в кресло и посплю. Да не ме-шало бы поесть, где-то у меня в чемодане есть российский шоколад, но найду ли я свой чемодан?
Иван вылез из укрытия и вошел в аэропорт. Прошел в зал ожидания на первом этаже, нашел свою скамейку, а рядом с ней раскрытый свой чемодан.
- Кто-то успел поинтересоваться, - почти вслух сказал Иван.
Груда вещей зашевелилась и оттуда вылезла фигура непонят-ных очертаний. Как оказалось, это была женщина, да еще и хох-лушка, примерно его лет. Она обрадовалась, что он русский, нашла свои пожитки, состоящие исключительно из продуктов питания. У нее было все и сало, и вареники в банке, и кровяная колбаса, и са-мое главное у нее был хлеб. Они поели, и Иван уснул.

* * *
К нам часто приезжали гости "из города", как тогда говорили. Приезжали, чтобы подышать свежим воздухом, попить молока, от-дохнуть. Они были все нашими родственниками, но видимо считали нас простаками, чем-то ниже по достоинству и правам их. Поэтому представляли для меня и моей мамы только обузу. Маме приходи-лось обслуживать всю приехавшую ораву. Они ничего почему-то не умели в деревне делать или не хотели. Даже сварить себе не могли.
Я, вспоминая их, почему-то всегда думаю о моей собаке, жи-вущей в конуре у дома моего сына. Как только я приходил, то пер-вым делом кормил ее, потом открывал замки и заходил в дом. Ти-мофей, управившись с едой, начинает гавкать – это означает, что я немедленно должен его вести на прогулку. Будет гавкать до тех пор, пока я его не накажу или не схожу с ним. Это повелось с его раннего детства. Мы его жалели, и он это воспринял как безраз-дельную волю над нами. И сейчас все никак не может смириться с тем, что воли этой больше нет, и никогда не было. Примерно так было и с нашими гостями.
Меня тогда удивляло, но я, уважая взрослых, молчал, не со-общал свое мнение, что, разговаривая о чем-то, и касаясь в разгово-ре меня или мамы, они рассуждали, так как будто мы глухие, ниче-го не слышим, или еще точнее мертвы, и все это в нашем присутст-вии. Видимо этим они показывали свое пренебрежение к нам дере-венским. Рассказывая, чем они занимаются в городе, неизменно встречая одобрение с нашей стороны, воспринимали это как нашу зависть, возносились в своей гордыни. Позже я мог оценить просто-ту их занятий, рядовой обычный интеллект этой родни, которая своими приездами доставила нам с мамой много горьких минут. Мне приходилось играть с их детьми, они разрушали обычное тече-ние моей летней жизни, не зная и не умея, всего того, что деревен-ский мальчишка, знает и умеет с рождения. Маме приходилось из чего-то что-то варить, а в то время из-за отсутствия холодильников трудно было сохранять продукты. Ели молоко, квас, кашу, позже огурцы, помидоры, совсем осенью дыни и арбузы. Молоко прихо-дилось сдавать на маслозавод, так как до каждой семьи доводился план по сдаче молока, яиц, шерсти. Если не выполнишь – отрежут огород. Мясо ели летом редко и обычно в сенокос рубили курицу или старого петуха. Это питание городским не нравилось, а мама это чувствовала и очень расстраивалась.
Я тогда очень чувствовал разницу между нами деревенскими и городскими. Их беспомощность была вознаграждена, а наше уме-ние наказано. Они были и одеты лучше, имели отпуск, отдыхали, им платили деньги, и при этом они ничего не умели. Ни пахать, ни косить, ни ходить за скотиной, ни за огородом. Все это как-то не вязалось с моими идеалами. Я хотел все уметь, любую работу изу-чал досконально, а если не хотел, то работа сама меня заставляла это делать.
Часто повторялась такая картина. В первый день приезда го-родские мамы одевали своих детей в трусы и майки, чтобы те бес-препятственно загорали на солнце. Это приводило к печальным по-следствиям. Они или сгорали на солнце или, играя в прятки, а больше они ни во что не умели играть, они прятались в высокую траву, которая оказывалась крапивой. Степная крапива жалит бес-пощаднее лесной.

* * *
Иван спал долго, просыпался, смотрел на темные окна и снова засыпал. Наконец он проснулся окончательно. Было утро, солнце еще не встало, но небо посветлело, и утренняя прохлада приятно освежала. Двери были открыты и воздух, напоенный тишиной и незнакомыми запахами южных широт, беспрепятственно проникал на них.
- Как хорошо, - но что-то надо делать, подумал Иван.
Его спутница, обрадованная, что она не одна еще спала на по-лу среди своих и чужих сумок и чемоданов.
Иван вышел на улицу, на площадь перед зданием. Тишина, в России пели бы в такое утро птицы, а здесь они видимо не поют. Послышался гул машины. Это возвращался генерал. Шофер закру-тил пробку, потом они всю ночь набирали воду из собственных ис-точников и вот на этой воде приехали назад.
Перед их приближением Иван на всякий случай скрылся за стоящий у подъезда автобус. Генерал со свитой зашли в аэропорт, и генерал схватил в кабине телефона-автомата справочник телефон-ных номеров и стал названивать. Шофер долил в радиатор воды, зачерпнув ее из чаши неработающего фонтана, и включил телеви-зор. Всю ночь телевизор по приказу генерала был выключен. Закон-чилась какая-то передача и шла реклама. Потом пошли новости.
Диктор сообщил, что по периметру пятнадцатикилометровой зоны вокруг аэропорта создано надежное заградительное кольцо, и никто не может войти или выйти из нее без ведома карантинной службы. Пробы воздуха вдоль оцепления дают отрицательный ре-зультат на наличие в воздухе споров сибирской язвы. Утром нач-нется осмотр зоны и забор проб воздуха с вертолетов на безопасной высоте. Потом планируется вывод из аэропорта пассажиров и об-служивающего персонала.
- Как вы там? Мы вас не забыли! – обратился диктор к пасса-жирам, если бы он знал, что из всех пассажиров в здании осталось два человека.
- Где остальные? – спросил себя Иван.
Далее шли другие сообщения. Потом пошло интервью с пас-сажиром, который сообщил о сибирской язве. Иван тайком глядел на экран и когда пошло интервью, он узнал в говорившем того са-мого хромого из Майами.
Потом пошли сообщения корреспондентов из разных частей страны. Но как бы он не вслушивался, как бы не переключал теле-визионные каналы шофер, нигде не было ни слова о захвате аэро-порта. Диктор объявил, что через тридцать минут будет выступле-ние президента. Шофер побежал в здание аэропорта, чтобы позвать генерала. Пока он ему объяснял, что по телевизору обещают высту-пление президента, пока выслушивал его оскорбительные опреде-ления по поводу развитости ума, выступление началось.
Президент сообщил, что он кратко остановится на событиях последних двух дней, происходивших в международном аэропорту, и, надеется, что граждане, воодушевленные всеобщей заботой о благе человечества, правильно оценят результаты проверки готов-ности общества к массированным атакам террористов.  Этих терро-ристов воодушевляют и финансируют не отдельные лица типа Бен-Ладена, не отдельные организации типа Хамаз, а целые государства, и даже союзы государств.
Кратко содержание выступления президента состояло в сле-дующем. Заметим, что президенты так любят себя, что,  говоря о себе, не применяют местоимения я или он, а говорят просто,
- Президент...
Вот и сейчас президент начал рассказывать о своем очеред-ном подвиге,
- Президент поручил министру национальной безопасности разработать операцию по захвату аэропорта силами террористов, которых поддерживает богатое государство. То есть в выборе средств и методов исполнители не должны были испытывать недос-татка. Целью захвата аэропорта должен стать паралич государст-венной машины в районе пятнадцатикилометровой зоны вокруг аэ-ропорта как минимум на одни сутки. Этого времени должно было хватить для накапливания сил и средств террористов и развертыва-ния широкомасштабных боевых действий с целью устранения пре-зидента и захвата власти в стране, с последующим уничтожением всех сопротивляющихся легально и нелегально группировок демо-кратического толка. За сутки террористы должны организовать се-рию террористических актов, целью которых будет глобальное уничтожение экономической мощи страны и сведение ее возможно-стей до уровня стран третьего мира. В качестве инструмента унич-тожения экономики державы псевдо террористы должны были ис-пользовать пассажирские самолеты, находившиеся в аэропорту в момент его захвата и прилетевшие во время государственного пара-лича, в общей сложности это примерно сто пятьдесят – двести са-молетов типа Боинг.
Прилетевший самолет должен был, выпустив пассажиров в аэропорт и тем самым, увеличив еще на сто-двести человек армию заложников, немедленно заправляется, загружает несколько тонн взрывчатки и взлетает чартерным рейсом к одной из намеченных целей. В качестве таких целей выбраны объекты атомной промыш-ленности, химической промышленности, энергетики и промышлен-ности по производству вооружений. Всего примерно сто-сто пять-десят целей.
- Об этой операции на начальном этапе знали только двое – президент и министр национальной безопасности, это позволило, не привлекая особо внимания и, пользуясь завесой секретности этой службы накопить на складах, в том числе и арендованных вокруг аэропорта достаточное количество взрывчатых веществ. К этому же сроку приурочили проверку состояния стратегических запасов не-обходимых материалов, которые должен иметь аэропорт на начало военного времени. Проверки такие обычно производятся секретно, но здесь специально была допущена очень ловкая утечка информа-ции – пьяный агент был обыскан полицией в аэропорту. Эта утечка информации позволила за неделю руководству аэропорта уровень всех запасов привести в надлежащее, и даже лучшее состояние.
- Захват аэропорта был произведен группой специального на-значения, состоящей из офицеров службы национальной безопасно-сти каждый из которых кроме всего прочего мог управлять самоле-том. В группу входило триста одиннадцать человек. Это лучшие силы нации, - после этих слов, находившиеся в студии зрители го-рячо аплодировали президенту.
- Операция разворачивалась по плану, каждый из этапов ко-торого, был согласован со мной, и я возьму на себя смелость не-скромно утверждать, что являюсь соавтором проекта, и его испол-нения, - эти слова вновь потонули в громе аплодисментов.
Президент, дождавшись, окончание овации, продолжал,
- В назначенный день во второй его половине началась опера-ция, которую по моему предложению назвали "Веселым приключе-нием". Когда жара стала нестерпимой, и у охраны аэропорта раски-сло внимание, в здание аэропорта прибыли пятьдесят два человека без оружия, с билетами на ближайшие рейсы в разные пункты на-значения. Каждый из прибывших, имел  небольшой багаж и самые необходимые вещи. Эта группа даже при самом пристальном вни-мании не могла вызвать подозрения, даже если бы она вошла в аэ-ропорт одновременно. Лица агентов и отпечатки их пальцев не зна-чились ни в одной картотеке спецслужб мира.
Группа вошла, действительно, не вызвав ни у кого подозре-ний, и растворилась в толпе пассажиров, ожидая сигнала.

* * *
Ну, вот все и закончилось. Уже объявили, да и на табло поя-вилась информация, что его рейс через двадцать минут. Что ска-жешь, сильные мира сего, творят, что не ведают сами. Сколько че-ловек погибло в результате этих учений. Они играли, а люди стра-дали и умирали "не понарошку", а на самом деле. Да он сам, сколь-ко вытерпел, а Тони...
Когда объявили посадку, Иван попрощался с хохлушкой, она заставила его взять кусок сала, и пошел на посадку. Прошел регист-рацию как в тумане, зашел в самолет и, не дожидаясь взлета, уснул. Годы брали свое.

* * *
И снился ему старый двухэтажный дом. Под крыльцом было небольшое помещение, в которое можно было попасть ползком по собачьей норе или через потайную дверцу находившуюся под лав-кой на крыльце. Говорили, что мой дед прятал там ружье и патро-ны. Я про эту дверцу не знал и заползал под крыльцо по норе, кото-рую выкопал Грозный – наша собака тех лет. Как мне кажется, сей-час Грозный был породистой немецкой овчаркой. Откуда он поя-вился, я не знаю. Привел его отец. Собака моего детства. Сильный и умный пес. Он возил меня на спине, впрягался в санки зимой, ходил со мной повсюду. Мы с ним купались на речке, ели ягоды и рвали кандык.
Потом Грозный потерялся. Через сколько-то времени я нашел его в яру. Он весь высох, и только его умная голова напоминала моего друга. Отец все время хотел его посадить на цепь, а я плакал и хотел, чтоб он был свободен, жалел его. А получилось наоборот. Или его убили, или он отравился, пожевав отравленную крысу, я не знаю. На цепи он бы жил дольше. Вот и получается, что жалеть – значит не жалеть. После этого мы не держали собак. Очень их жал-ко, когда они погибают.
Под крыльцом у Грозного был целый склад дорогих ему ве-щей. Он ревностно следил, чтоб никто не покусился на его собст-венность. Даже мне не разрешал к ним приблизиться, рычал. Но я все равно приближался и он бедный терпел. Нашел я там рукавичку, которую он у меня стащил с руки зимой. Я тогда сильно на него обиделся и плакал. Зачем он это сделал, я не понимаю до сих пор.
Не могу не вспомнить и еще об одном друге детства – телочке по имени Зорька.  Мы долго ее ждали. Наша корова – Дочка была уже старой и отелила Зорьку двенадцатым телком. До Зорьки и по-сле Зорьки у нее все были бычки. Я их помню до сих пор, мы вме-сте росли, но они росли быстрее. Орел, Букет, Сынок так их ласково называли. Вот и Дочка отелилась в ноябре, в самый холод – как, кстати, и я родился. Только я был ее старше на четыре года. У нас был еще двухэтажный дом. Ее долго ходили караулили, чтоб она не замерзла и не простыла. Двор был холодный. Стены из плетня об-мазанного глиной, крыша из соломы. Тепло в таком дворе шло только от самой коровы, и защищал такой двор разве только от вет-ра. Теленочку родившемуся, еще мокрому трудно было выжить без помощи человека.
Принесли ее ночью в дом, мама подоила Дочку, и стали ее поить молозивом. Молозиво – это коровье молоко, которое она дает после отела, густое и жирное. Мама начинала поить телка всегда из ведерка. Она никогда не приучала к соске надетой на бутылку. Ко-нечно, теленок из ведра пить сразу не умеет, для того чтобы его научить имитируют пальцами соску. В рот теленку заталкивают палец немного, и его голову насильно носом толкают в молоко – он начинает сосать палец вместе с молоком. Постепенно палец ему нужен, бывает только чтобы начать пить, а потом, и, вовсе, он от-выкает от пальца, и пьет молоко уже самостоятельно. Телята очень умные и быстро обучаются.
Зорька быстро привыкла к новой жизни, весело мычала и ска-кала на копытцах по избе. Меня она сразу восприняла, как друга и старалась со мной играть. Мы с ней бодались, лягались и мычали и бегали. До весны далеко, так что к весне я ее в совершенстве обучил бодаться, и в дальнейшем она видела в каждом человеке партнера для бодания.
Она росла быстрее меня и скоро стала значительно сильнее. Один день мне запомнился особо. Было уже лето, Зорька подросла, однажды я вышел из дома, и направился к ней – погладить и поче-сать. Она решила по-другому, и стала меня бодать. Свалила с ног, и долго катала по земле, и никак не отпускала. А я, видимо от обиды, орал. Потом ей это надоело и она, задрав хвост запорозовала. Я только хотел встать, но тут ко мне подскочил гусак и больно отду-басил крыльями.
После этого случая у меня закончились панибратские отно-шения с животными. Человек не животное, он не обладает их силой и ловкостью, но и они не обладают человеческим умом. Животные тонко чувствуют человеческое настроение. Лошадь не даст себя поймать человеку, который ее боится, долго будет уклоняться от человека неуверенного, но поддастся быстро тому в ком чувствует силу и уверенность. Корова не послушает того, кто ее боится, мо-жет еще и рогом поддеть. У крестьянских детей боязнь животных проходит в раннем детстве и позднее даже тени сомнения не бывает в их поведении или настроении. Животные становятся помощника-ми человека, и у них пропадает почти совсем всякое желание к не-послушанию, они стараются выполнить все, что требует человек, видимо рассуждая, что так быстрее он отвяжется.

* * *
Иван очнулся – кто-то обратился к нему с вопросом. Это была стюардесса. Она просила застегнуть ремень – прилетели. Самолет подрулил к зданию аэропорта, Иван прочитал название города, по-том он спросил у стюардессы, куда они прилетели, она после неко-торой заминки ответила и он, почти успокоенный, вышел из само-лета.
- Что она о нем подумала? Или это опять игра? Вот доеду до города, и только тогда буду уверен, что выбрался живым из этого "веселого приключения".
Иван вышел на площадь перед аэропортом, махнул таксисту и поехал в отель, который значился в контракте. Таксист был веселый парень, пел песни. Иван совсем уже хотел заснуть, но шофер спро-сил, не будет ли он  возражать, если он посадит по дороге еще кого-то. Это  насторожило Ивана, и спать ему расхотелось. Он ответил отказом и стал внимательно следить за дорогой. Ехали они уже бо-лее получаса, местность, мелькающая за стеклом, почему-то стано-вилась все менее жилой, и давно уже не попадались встречные ма-шины, что является обыкновенным на всех дорогах соединяющих аэропорты с городами.
Иван не стал больше ждать, а просто достал и раскрыл нож, приставив его к горлу шофера, сказал,
- Поворачивай!
Что тот с удовольствием выполнил, затем Иван приказал ос-тановить машину, сел на его место, а шофера привязал ремнем безопасности к сиденью. Через несколько минут показался поли-цейский пост. Иван его миновал, не вызвав у полицейских подозре-ния и сразу за постом, согласно указателю, свернул на дорогу ве-дущую в город.
Город встретил их раскаленным асфальтом, восточным база-ром, криками рикш. На деревьях сидели и кричали на разные голоса птицы в яркой кричащей раскраске. По газонам свободно разгули-вали павлины, не обращая никакого внимания на прохожих и с пре-зрением озираясь на прогуливающихся тут же страусов. Иван по-нял, что наконец-то он очутился в раю.
Иван подъехал к гостинице, отсчитал деньги согласно поло-вине суммы указанной счетчиком, отвязал шофера, взял свою сумку и покинул машину. Администратор был малаец, сунул бумажку, Иван написал свое имя и цель приезда и пошел за служителем в от-веденный ему номер. Служитель познакомил Ивана с имуществом и возможностями номера, взял чаевые и удалился.
Первое, что решил сделать Иван это помыться. Он привык, что в отелях за границей России всегда есть вода и чаще всего  и горячая и холодная. Но здесь ее не было. Он взял телефон, но он не работал. Хотел пойти в коридор и поинтересоваться относительно воды у дежурной по коридору, но ключ не влезал в замочную сква-жину.
- Неужели опять "Веселое приключение", только теперь с за-хватом не аэропорта, а гостиницы, - сказал, обращаясь к двери, Иван.
После этого он повернулся, дошел до кровати и рухнул на нее, она рухнула следом, придавив лежащего под ней агента сек-ретной службы. Агент был тренированный и терпеливый, поэтому пока в течение четырех часов пока Иван спал, не пошевелился и никак себя не обнаружил.
Иван проснулся, на улице было темно, наступила ночь. Теле-фон все также не работал, но вода появилась, и дверь открылась, просто он видимо неправильно толкал в замочную скважину ключ.
- Не надо никогда торопиться и падать духом. Выход обычно находится, если, конечно бог не отвернулся от тебя.
Иван не относил себя к верующим, но и богохульником не был. Кто знает, может быть так и надо верить, внутренне, без внеш-него навязчивого проявления. Скромно верить в то, что мир нам дан не для того, чтобы мы над ним издевались, а для того чтобы мы в нем жили.
Ивану пришел на память один случай, когда животное – конь выручил нас людей из беды. К нам в начале июля приехали гости, но не такие неумехи как обычно, а тоже крестьяне. Моего отца брат и сестра с сыном и дочерью. У нас к этому времени высохла трава, которую мы с отцом накосили в Забоке у Ильинских и мы всей компанией поехали метать сено. Денек был жаркий. Вначале мы сгребали и копнили, а потом начали метать. Отец с братом метали, их сестра стояла на стогу -–стогоправ, мои сродные брат и сестра докапнивали сено в ляге, а я и моя жена возили копны. Работы было много, но и нас компания большая.
К концу работы заходили черные тучи, намекая на скорый дождь. Мы стали торопиться и уже последние навильники сена за-брасывали, когда упали первые крупные капли дождя. Случился ливень. Мы его переждали, закопавшись в сено под стог, и когда дождь кончился, стали собираться домой. Отец с братом и сестрой поехали на мотоцикле вокруг по дороге, а мы напрямик на лошади. И у них и у нас дорога была трудной – надо было подняться на увал.
Когда мы подъехали к увалу, то увидели, что наверху стоит человек рядом с телегой. Он поднялся по увалу перед нами и теперь наблюдал за нами, что мы будем делать. Дорога на увал очень кру-тая и по ней и в сухую погоду не каждая лошадь пустую телегу без отдыха вытянет. А после такого дождя это предприятие станови-лось смертельно опасным. Смертельно опасным как для лошади, если она поскользнется и сорвется в пропасть, так и для человека.
Я остановил коня, нашел толстую жердь и сказал Коле – сродному брату – что как только я останавливаю коня, то он сует жердь в спицы задних колес, так чтобы заклинить их через ходок, а как только конь дергает, то выдергивает жердь. Сестра моя сродная Тамара и моя жена должны были толкать телегу сзади, а я толкал сбоку, и держал в руках вожжи. Не управлял, а просто делал вид что управляю, и подбадривал коня, не давал ни ему, ни другим уча-стникам восхождения усомниться в успехе. Справа отвесная стена, слева в метре пропасть постепенно по мере подъема на увал увели-чивающейся глубины, сверху голубое небо, а под ногами слой рас-кисшей скользкой глины местами сковыренной до сухого подняв-шимся перед нами конем.
Продвигаясь рывками, с остановками мы добрались до самого крутого места. Нужно было пройти еще метров двести, и на этом пути кончались следы той лошади, которая поднималась перед на-ми. Тогда я этого не видел, мне было не до того, это я рассмотрел уже после того, как все страхи остались позади, и мы все живые и здоровые собрались наверху. А глубоко внизу был луг и речка и мостик, откуда мы начали свое восхождение.
Вид с этой кручи открывался замечательный. Свежесть и ра-дость жизни особенно остро чувствовалось после перенесенного испытания. А испытание было на самом деле серьезное. На этой круче разбилось за триста лет существования нашего села много людей.
Увал от слова увалился (провалился). Ровная жаркая степь, подходя к Оби, неожиданно снижает свой уровень на добрую сотню метров. Эта круча, часто отвесная, иногда перерезаемая оврагами и балками, заросшая густым лиственным лесом, богатая ягодой, ко-реньями, хмелем, миновав которую попадаешь совершенно в дру-гую природу. Озера, речки, луг, разнотравье.
Почти вплотную к увалу подходят поля. И был такой случай, тракторист из нашего села, Леня Худзик пахал зябь. Зябь пашут осенью, после уборки урожая с поля. Зябь от слова зябнуть - мерз-нуть. Выдался теплый солнечный денек. Трактор работает мерно, земля мягкая, чернозем, гоны длинные – три километра, Леню раз-морило, он и уснул ненадолго. Проснулся от толчка – это плуг до-пахал мягкую землю поля, и врезался в полоску целины отделяв-шую поле от увала. Он успел выскочить из кабины трактора, а трак-тор, на краю увала отцепив плуг, неторопясь загрохотал вниз. Не перевернулся и не разбился, а благополучно дошел до низа, там ут-кнулся в толстую березу, пытался ее свалить, но не смог, и, попахав землю гусеницами, заглох.
Леня по следу чуть не кувырком спустился к трактору, попы-тался его завести. Крутнул пускач, он завелся, потом завелся и ос-новной мотор. По следу назад он не рискнул подниматься, при-шлось ему по низу прорубать просеку. Выехал к дороге и приехал домой, привезя воз дров.
Не рассказывал никому, думал, что никто не видел, но, оказа-лось, что на лугу в кустах сгребали накошенное уже осенью сено старушки и всю эту эпопею видели и в деревне рассказали. Потом уж и он все это поведал. Получилось удачно, но могло быть и хуже намного.
Другой случай. Я с племянниками и сыном рыбачили на Про-токе, а потом перед отходом домой решили искупаться. Хорошее место для купания летом в Протоке – это у Святого Ключа. Здесь Протока глубокая, кувшинки и лилии растут у самого берега, прав-да, вода из-за ключа холодновата в глубине. Вот купаемся мы, пла-ваем вдоль Протоки, переплываем на ту сторону в комары. Быстро рвем и едим ежевику и смородину, но тучи комаров поднимающих-ся из некошеной травы загоняют нас опять в воду.
Прилетел беркут и сел на сухую осину, стоящую у самой во-ды. Сидит, крутит головой, взгляд презрительный. Какие-то жалкие звуки издает. А мы в воде, плывем потихоньку к нему поближе. Он подпускает, не боится. Все же царь птиц и зверьков степных. Под-плыли, рассматриваем. Он как фотомодель, то одним боком повер-нется, то другим. Что-то заинтересовало его на берегу, нам невидно. Когда он взлетел, мы увидели, что около нашей одежды появился колонок, что-то рассматривает, нюхает. Но, к сожалению дальше понаблюдать не удалось. Доносившийся издали шум мотоцикла становился все более отчетливым, и сомнений уже не оставалось в том, что он едет сюда к нам.
Подъехали на мотоцикле "Урал" два брата Володя и Гена Дроздовы. Гена меня на год старше, а Володя на год младше. Их отец Михаил Дроздов тоже живой пришел с фронта и работал в колхозе шофером на бензовозе. Напротив его жил Михаил Попов, так он работал на молоковозе.
Вот эти братья подъезжают к Протоке, разворачиваются и ли-хо, разгоняясь, едут по увалу вверх напрямую. Надо сказать, что в этом месте довольно высоко деревья вырублены давно и стали за-метны  две или три террасы древней реки или моря, плескавшиеся у этого берега. После того как террасы, переходя одна в другую, кон-чались, начинался крутой уступ берега. Но и крутизна не останови-ла братьев.
Мотоцикл Урал мощная машина попытался взобраться по крутояру, но ни он, ни братья не подумали о центре тяжести. Мото-цикл перевернулся назад, братья слетели как г... с лопаты, а мото-цикл, почему-то вдруг покруглев, покатился вниз и остановился только на дне Протоки.
Мы были на лошади и когда братья пришли в себя Гена стал нырять в воду, зацепил веревкой мотоцикл, и мы его общими уси-лиями вытянули. Мотоцикл подсох на солнце и к удивлению завел-ся. Правда, во время кувыркания с кручи погнулся руль и зеркало и сломался рычаг муфты сцепления. Хорошее купание в целебной воде Протоки только пошло на пользу и братьям и мотоциклу. Отец их Михаил Дроздов на этом же мотоцикле переворачивался здесь же на увале недалеко от этого места. Надо сказать, эта участь не обошла и меня.
Дядя Вася – брат моей мамы в один из периодов жизни в на-шем селе сошелся с нашей деревенской женщиной, вдовой Никиты Чекрежова – кузнеца. Она жила с сыном Анатолием, которого за сходство с персонажем одного из индийских фильмов прозвали Га-пал. Дядя Вася и Гапал пришли ко мне и позвали на Протоку, на рыбалку. У меня был неводок – "край берега", небольшой метров семь-восемь, но хорошо посаженный и уловистый.
Мы быстро собрались, взяли мешок под рыбу и пошли. Под-нялись на гору к совхозной мастерской. Там сварщиком работал Леня Кривых. Они с моим дядей были давнишние друзья. Он по-просил Леню подвезти нас к увалу на мотоцикле. Но тот был занят, срочно что-то сваривал, и пообещел нас догнать. Мы пошли даль-ше, я про него и забыл уже, как он нас на бешеной скорости нагнал. Дядя Вася и Гапал сели в Люльку, а я на заднее сиденье.
Дорога около трех километров идет вдоль лесополосы, а по-том поворачивает под прямым углом и идет край Демина лога. Этот лог входит своей горловиной в увал, и по нему по этому логу про-ложен довольно удобный пологий спуск к реке. Но до начала этого спуска нужно примерно около полукилометра проехать вдоль его крутого берега. Вот эти пятьсот метров чуть не стали для всей на-шей компании последними в жизни. Но бог нас выручил.
Когда Леня подъехал к концу лесополосы и к резкому пово-роту направо, то мотоцикл имел скорость такую, что попытка пово-рота приводила к его опрокидыванию в левую сторону. Такой не-достаток имеют мотоциклы с люлькой, чтобы избежать опрокиды-вание  нужно перед поворотом сбавить скорость и радиус поворота делать как можно больше. У нас не было ни того, ни другого. Для уменьшения скорости нужно время, а за это время мотоцикл, двига-ясь, проедет какое-то расстояние, но в нашем случае это расстояние можно было проехать только под крутой обрыв, увеличение радиу-са поворота тоже приводило лишь к путешествию под крутой борт Демина лога.
Мотоцикл был нагружен сверх меры – четверо взрослых му-жиков да сам мотоцикл все это будет весом около тонны. Быстро такая капля не остановится. Да и сам Леня растерялся и газ не сбро-сил вначале нашего кульбита, а потом боялся это сделать, так как резкое торможение дало бы большой толчок всей инертной массе, и мотоцикл мог просто покатиться как мячик под гору. Поэтому он вынужден был, на набранной скорости производить один и тот же маневр, пока мы окончательно не устремились вниз по крутизне.
Маневр его состоял в следующем. Поворачивая направо, он давал мотоциклу продвинуться поближе к пологому месту лога, и тут же поворот налево, чтоб мотоцикл не перевернуло. Таким обра-зом, мы немного продвинулись к более безопасному месту, и здесь уж он направил мотоцикл вниз. Будь, что будет! Любая заметная кочка могла закончить наше путешествие на колесах, а превратить его в футбол. Но обошлось.
Я сидел на заднем сиденье и имел больше шансов, чем кто-либо другой спастись, выпрыгнув, но мой прыжок мог тоже быть последней каплей, которой не хватало для его опрокидывания. Ко-гда мы очутились внизу лога у дороги, на которую мы попали, сре-зав порядочный угол, молча вылезли из мотоцикла, Леня развер-нулся, и поехал назад, а мы живые пошли на рыбалку.
Какой яркой и прекрасной казалась жизнь и природа, какими ангельскими голосами пели птицы на дне Демина лога. Поймать много рыбы в тот день не удалось, и мы лечили свои душевные ра-ны, купаясь в поистине целебных водах Протоки у Святого ключа.
Россия богата озерами и реками и обидно, что дети и взрос-лые не могут насладиться купанием летом. В глубоком детстве пришлось мне быть в городе Барнауле с отцом на базаре. Мы прие-хали летом продавать пшеницу. У кого-то остановились. Недалеко была речка Барнаулка. Я в ней с местными ребятами купался. Пом-ню, что меня удивила грязнота воды. Вода была совершенно чер-ная, точнее со свинцовым отливом. У нас в селе такая вода бывает на Куличихинских омутах, когда в них набирается много купаю-щихся, и они воду смутят. Там течение небольшое, Куличиха летом течет в виде ручейка на перекатах, а в Барнаулке воды было много и вся она такая грязная. Но никого это не смущало, все купались.
В наше время, я думаю, там уже не будут купаться, побоятся заразиться и заболеть. А как это необходимо в Сибири с ее длинной зимой и холодными осенью и весной летом погреться, даже пожа-риться на солнце и покупаться в воде.
Иван проверил телефон – телефон работал.
- Может, пронесло и я завтра пойду в контору и заявлю о се-бе, что прибыл и готов к работе.
Он позвонил в ресторан и попросил в номер ужин. Еще он попросил немного меда, но его не оказалось. Нет здесь меда, не держат здесь пчел. А мед он не ел давно, пожалуй, с тех пор как уе-хал из России.
Впервые он вдоволь наелся меда в лет, наверное, шесть. Они с другом Витькой Дорофеевым и Мишкой Овчинниковым ночью по-сле рыбалки наведались на пасеку. Это было примерно так.
Недалеко от Святого ключа, если пройти сто метров по гус-тым зарослям калины, черемухи, тальника и гигантских камышей на восток, а затем подняться до половины высоты увала, была в ложке поляна, и на ней располагалась пасека, как у нас тогда ее на-зывали – пчельник. Место очень удачное. Увал защищает от ветра. А пчелам летом на лугах раздолье. Цветет ветла, калина, черемуха, рябина, все лето цветут травы, а вдоль увала было всегда поле, где сеяли для пчел донник или гречиху или подсолнухи. Донник очень красиво цветет и пахнет медом. Желтое медовое поле. Как красива наша земля и как несчастливы живущие на этой земле люди.
Все лето пчелы трудятся, носят мед. Нас это, конечно, очень интересовало как с точки зрения питания, так и просто интересно. Тогда редко кто дома держал пчел. Заросли были так густы, что мы могли беспрепятственно подобраться вплотную к поляне и люди – пасечники нас не замечали. Если бы не их собака. Такая шумная, что все наши старания сводила на нет. Нас обнаруживали, безоши-бочно определяли наши намерения и пытались нас поймать. Но поймать нас было нельзя. Мы бежали вниз в Протоку, переплывали на ту сторону и скрывались в зарослях и траве. Да серьезно за нами никто и не гонялся. Сами эти пасечники не так уж и давно занима-лись таким же партизанским промыслом, как и мы.
Вечером к приходу коров, то есть примерно к девяти часам вечера пасечники уходили или уезжали на лошади в село, и мы кра-дучись вытаскивали из улья рамку с медом. Один из нас снимал крышку, убирал подушку, отдирал с одного края положек, а другой вытаскивая рамку, стряхивал пчел в улей. Затем мы закрывали улей и уходили в кусты. Это происходило уже перед самым закатом солнца, и когда мы поднимались на увал, то было уже темно. Мы жевали воск, высасывая мед, и разбрасывая воск по сторонам, чтоб не было следов. А сами в это время бежали вдоль лесополосы. И перед селом у нас ничего не оставалось. Мы приходили домой с од-ним желанием попить холодной волы. Конечно, часто этим про-мыслом мы не занимались, потому что очень он уж сладок этот мед, да кроме меда за лето нужно было многое успеть.
Однажды мы набрели в кустах на озеро, где было воды при-мерно по колено, и это озеро кишело небольшими сантиметров два-дцать длиной щучками. Они зашли в это озеро, когда Обь разлива-лась и не ушли вместе с водой, когда она спадала. Поленились вот и достались нам. Мы переловили их руками. Позднее ловля рыбы ру-ками у нас стало основным занятием. Ловили, таким образом, не только щучек, но и карасей.
Плавали мы сами налегке, одежду свяжем узелком и в одной руке ее держим и плывем на спине. А если был тяжелый груз – яго-ды в ведре или велосипеды, то делали плот. Набирали сушняка, ко-торого после половодья на лугах предостаточно и образовывали на воде копну из веток, на которую ложили груз и потихоньку толкая, двигали этот плот к противоположному берегу. Также переплывали через Обь. По берегам Оби всегда вдоволь прибитого течением к берегу леса. Вот мы связывали два бревна вместе и точно также толкали эти бревна поперек течения немного как бы против него. Долго, но не так страшно.
Интересно, переловят этих бандитов когда-нибудь? Обособ-ленность жизни современного человека, его автономность, незави-симость, недопустимость вмешательства в его личную жизнь при-вели кроме прочего еще и к тому, что живущие в соседнем доме или квартире с бандитом, убийцей и не подозревают о его тайной жиз-ни. Он уважаемый член общества, с ним раскланиваются, его дети вместе с другими детьми учатся в одной школе. Никого не волнует и не интересует источники его существования, его интересы и на-клонности. Иногда даже такие люди получают награды от государ-ства за свою открытую общественную деятельность.
Наверное, никакая полиция или секретная служба не в со-стоянии залезть в душу человека и узнать что там. Нет ли намере-ния, что-то такое выкинуть. Да и узнавать это не имеет большого смысла. Важнее не допустить, чтобы в этой душе созрело намере-ние сделать что-либо противное роду человеческому. Я помню в детстве и в юности мне часто говорили родители,
 – А что люди скажут?
Сейчас это выражение не услышишь, да и я сам в разговоре со своими детьми много раз, произнося эти слова, ловил себя на мысли, что они искусственны, что людям до нас нет никакого дела. Что мы живем среди людей, но живем одни. Наверное, некоторые элементы подобного разобщения появились и в семьях, между род-ными по крови людьми.
Иногда мне кажется, что слова стыд и совесть становятся просто словами и за ними не стоит то тягучее чувство стыда, кото-рое я испытывал в детстве, сейчас подобное чувство посещает все реже и реже. Почему? Я стал бессовестным? Наверное, не только из-за этого. Эти чувства предполагают отклик, оценку, а если ты всем безразличен, то какая уж тут оценка.
Надо сказать, что подобная оценка моих поступков наших  деревенских людей в годы моего детства воспринималась родите-лями если не с благодарностью, то благосклонно. После некоторого разбирательства со мной следовало наказание. Все у всех были на виду и дела всех волновали умы, и чувства всех жителей села. Это было "обчество" – так это называла моя бабушка.
Вот такой случай. Мы идем нашей компанией на увал. Вышли на гору, вот и последний дом, через плетень склонил голову под-солнух, мы оглянулись - никого нет, скрутили ему голову, сунули  запазуху и бегом до лесополосы. Тогда мы ее называли – сады. Идем вдоль садов, щелкаем молочные семечки, потом рыбалка и поздно ночью домой. Там ждут, правда, не с поленом, а с прутом. Каждого в своей избе.
Тогда в "обчестве" все всех знали на лицо и как зовут, и кто был дед и бабушка, и кому и какой родней приходится. Сведения подробные и точные. Если были какие-то разногласия в оценках у разных людей, то в спорах постепенно выкристаллизовывалась ис-тина. Добрые поступки помнили и о плохих не забывали. Так быва-ло прозвище, данное деду, переходило и на внука. Поэтому острого языка боялись и жить старались честно, а позднее при советской власти, когда условия жизни толкали на воровство, то выделяли в воровстве, что есть воровство, а что есть воровство, которое осуще-ствляют все и тогда это действо называли "Мы не воруем – мы бя-рем". Это было против совести, и это был очередной шаг к потере моральных устоев здорового сельского общества.
Много рассказывала бабушка о своей жизни в это время, мно-го ей пришлось потерпеть. Дед мой умер и семья из богатой до ре-волюции, бабушка выходила замуж в 1905 году в "тысячный дом", превратилась в нищую. Четверо детей, к двадцать седьмому году старшему Сергею было тринадцать лет, а младшей Анне – три года. Комбедчики звали бабушку в свой круг ходить раскулачивать, за-были, как уморили деда. Но бабушка отказалась. Хоть и сильно ну-ждалась, но ничего из имущества раскулаченных не взяла.
Интересно, что возглавлял это раскулачивание из района большевик Лелюйко. Много принес он сам горя, и принесли его лыцари. Мама находилась в это время уже в детском доме, вот она о нем отзывалась хорошо, что он много заботы проявил о беспризор-никах, искал пути, чтоб их накормить, обуть, одеть. Хлеб на Алтае всегда родился, голода здесь до советской власти не знали, и голод объяснялся единственно тем, что не хотели крестьяне просто так отдавать зерно, а хотели продавать или, по крайней мере, менять на товары городского производства. Заводы не работали, никто не хо-тел за так работать. И чтоб разорвать это проклятье советская власть стала выгребать там, где было что выгрести. Известно, что пролетариат к этому времени потерял последнее имущество – это цепи и у него ничего, кроме пролетарского бестелесного нюха, не осталось. Остались темные и отсталые крестьяне.
И началось все в конце двадцатых годов. Говорят, что когда Сталин в двадцатых годах уговаривал сибирских крестьян сдать хлеб государству за деньги, на которые ничего нельзя было купить, предложил ему: "А ты, парень, попляши мы тебе маленько хлеба и насыпем". Может этим и объясняется, что коллективизация по стране началась в тридцатом году, а на Алтае в двадцать восьмом. И сразу голод. Кругом поля пшеницы крестьянами посеяны, а весь урожай отбирают, и в зиму питайся, чем хочешь. Волей неволей будешь воровать. Одни воруют колоски, ходят и крадучись ножни-цами их срезают, а пионеры – дети этих же крестьян, науськанные учителями, их ловят.
Пример Павлика Морозова, который выступил против отца. А как бы он потом жил, если бы его не убили? Ответ очень прост. Жил бы нормально. Власть отпускала грехи и даже поощряла по-добные ненормальные поступки. Это было возведено в закон. И ре-зультат усилий этой власти сказывается сейчас. Как жалко смотреть на девушек в России, каждая вторая писаная красавица, курит, плю-ется, матерится. Любое замечание со стороны по поводу ее образа жизни примет без удовольствия, а то и с руганью.
Вспоминается случай, когда мы прогуливались всей своей семьей и подругой моей жены и ее дочкой – девочкой лет шести вокруг Белого Озера. Есть такое место в нашем городе. Место заме-чательное как своей древностью и как одно из чудес нашей русской природы. Мои дети были уже подростки, им было лет по пятна-дцать.
Я сделал из пенопласта трехмачтовый парусник с тяжелым килем,  водным и воздушным рулями. Он носовым треугольным парусом ловил ветер, и ходко шел по воде, пересекая озеро, или двигаясь по отраженному от берега ветру. Ребятишки в России под-стать взрослым, всегда стараются уничтожить то, что еще не унич-тожено. Они кидали в парусник камни, стараясь его потопить, здесь же были безучастные ко всему их родители. Марина хотела их ос-тановить, но я ей сказал, что не надо, им надоест, они не смогут его утопить. Так и получилось. Парусник благополучно переплыл озеро и попался на глаза еще одному мальчику, который также энергично начал кидать в кораблик камни. Марина не выдержала, подбежала к нему, чтобы ему сказать о том, что так нельзя делать. Но мать этого мальчика прервала воспитательную беседу словами "кидай сынок! Они кидали, а тебе нельзя!". Это был просто экстремально-удивительный по своей глупости и недальновидности возглас мате-ри. Она в явной форме выразила желание, чтобы сын был разруши-телем, но не созидателем. Она поощрила его неуважение к чужому труду, к красоте, и чуду. Из всех возможных поступков она поощ-рила разрушительство.
За много лет кроме своих корабликов, которые я делал своим детям, а когда они выросли, построил еще один Саше – крестнице своей, я не видел других. Неужели остальным отцам чувства их де-тей к путешествиям, познанию мира так безразличны. Неужели в городах дети России имеют право только на пятачок асфальта для своих игр.
Именно это, то есть отсутствие мест для игр привело к со-вершенному забвению русских национальных игр. Хотя может быть причина и не в этом. В селах места хоть отбавляй, но уже выросло поколение, которое не играло в лапту, чижика, в котел, хоккей и даже в футбол. Не говоря уже о бабках или городках.
Особенно жалко хоккей. Эта игра на всю зиму, это крепкие команды, дружба и взаимовыручка. Выигрывали не только клюш-кой, но и умом. Учились работать не только руками и ногами, но и языком и головой. Шайбу мало было забить, но нужно еще и вы-спорить, привести такие доводы, чтобы все согласились. Де-факто и де-юре – этой мудрости мы не знали, но чувствовали, что правота тогда правота, когда ее все признали.
Хоккей – русский хоккей был всю зиму нашей любимой иг-рой. Это была честная и джентльменская игра. Не допускалось ни-какой грубости, и применялись футбольные правила. У нас в селе было две команды. Примерно на треть эти команды имели постоян-ный состав, то есть игроков, которые играли каждый день и пере-менный состав, который набирался из тех, кто вперед пришел. Чис-ло игроков в командах было одинаково, и набор происходил матка-ми по жребию. Матка – это в современной транскрипции – капитан команды. Подходили двое человек к матке и спрашивали, какое слово из двух она изберет. Например, говорили, - Ворон и петух. Ворон соответствовал одному из игроков, а петух другому. Если подходили к маткам разной силы игроки, то они не соглашались их выбирать. Такая процедура была справедливой и способствовала комплектованию равносильных команд.
Ворота, как и положено, защищал вратарь. Ворота были обо-значены какими-то предметами, штанги не устанавливали, не гово-ря уж о перекладине. Ширина ворот зависела от соглашения ко-манд. Шайбу в ворота забивали или выспаривали. Выспаривать приходилось, когда мнения команд по поводу того была шайба в воротах или не была, разделялись. Тогда начинался спор, который заключался в том, что одна и другая команда приводила доводы в пользу своей версии. Спор заканчивался, и начиналась игра при обязательном согласии обеих команд.
Интересно, что спор включал в себя как обсуждение доводов команд, так и уступок. Причем соглашение, заключаемое между командами, действовало не только в эту игру, но могло всплыть при споре и позднее. И никто не отбрасывал эти доводы, а обсуждали, чтобы придти к согласию. Спор не образовывал врагов и никогда не был причиной драк. По времени он иногда продолжался долго и был не менее важен, чем сама игра. Надо сказать, что врагов в селе было мало. Люди старались все свои разногласия в споре разре-шить. Так и говорили,
- Давай поспорим!
Играли на речке. Летом она течет неглубоким ручейком, а зимой быстро перемерзает до дна и вода, скапливаясь подо льдом, ищет выход. И найдя щелочку у какого-нибудь берега, разливается по льду наледью, постепенно захватывая пологие берега и расширяя ледяное поле. Мы научились этим процессом управлять – распус-кать наледь.
Хоккейное поле после битв постепенно становилось непри-глядным, заржавленным. Мы не могли долго играть на заржавлен-ном месте - любили новое и чистое. Поэтому, имея одно поле, гото-вили в запас другое. Искали место, где напряжение в воде скопи-лось, долбили лед и распускали наледь. Здесь важно найти было воду чистую, не протухшую и угадать погоду. Если по наледи шел снег, то лед застывал шершавый, как стиральная доска, а если вода была протухшая, то она застывала зелеными блинами в несколько слоев. Если по свежей наледи выпадал глубокий снег, то такая на-ледь долго держалась под снегом и в нее забредали в пимах люди по нечаянности, и тогда хорошее место на речке надолго выходило из строя для хоккея. Иногда лед застывал, и на нем образовывались бугорки, похожие по форме на вулканы. Если такой вулкан раздол-бить тросточкой в верхушке, то из него вырвется на порядочную высоту фонтан воды, но это конечно только на мгновение.
Тросточки нам делал колхозный кузнец Никита Чекрежов или Никита-худадач. Такое прозвище он получил из-за того, что был глухой, но пытался говорить на своем языке. Профессия кузнеца требует досконального понимания сути детали, которую нужно сковать. Это понимание вырабатывалось после долгой беседы с мужиками. Махали руками, спрашивали, отвечали и, наконец, при-ходили к соглашению, и это был худадач.
Тросточки он нам делал заранее. Придешь к нему в темную кузню, походишь, помешаешься, покачаешь меха горна и пока-жешь, что надо долбить. Он засмеется, любил он нас, достанет тро-сточку, что-то начнет говорить.
Работали они вдвоем с Ильей Овчинниковым отцом моего друга Миши. Илья хромал, но силу имел в руках знаменитую, моло-том махал и бил, куда Никита показывал своим молотком. Как сла-женно они работали. Дзинь – бах! Дзинь – бах! Потом Илья Овчин-ников уехал с семьей уехал в соседнюю деревню жить. Продал де-шево дом, погрузил на телегу имущество, ребятишек и жену и уе-хал. В той деревне у него было много родни, а это в нашей русской жизни немаловажно.
Никита сильно загрустил. Да тут еще новый председатель за-ставил начислять ему заработную плату сдельно, и в кузню принес-ли бухгалтерскую книгу для записей работы кузнеца. Сам Никита был неграмотный, а другие мужики кто писал, а кто и забудет напи-сать. Все одно к одному. Я ходил к нему в кузню, когда у меня было свободное время, и помогал ему ковать – махал кувалдой. Но это было все не то, да тут еще он заболел, и быстренько умер.
Недалеко от кузни было на речке одно место, где мы каждый год строили карусели, и как сейчас называют, гигантские шаги. В основе этих устройств было деревянное колесо от конной телеги. Во льду долбилась до воды прорубь, в нее вмораживалась ось. И на эту ось насаживалось колесо. Колесо для карусели осаживалось до льда, к нему привязывалась длинная жердь, на конце которой за-креплялись санки. В спицы колеса вставлялись стежки и двое-трое ребят начинали колесо крутить, а санки вместе с седоком враща-лись по большому кругу с громадной, как нам казалось, скоростью.
Для гигантских шагов вмораживалась длинная толстая жердь – столб, на конце которого как на оси насаживалось колесо от теле-ги. К колесу привязывались веревки, обычно три или четыре.
Через годы, когда у меня уже было двое детей, еще до школы мы приезжая в гости к моим родителям и на льду речки устраивали карусели и играли в хоккей. Я учил сына распускать наледь. Одна-жды, я осуществил давнюю свою детскую мечту – сделал некое по-добие буера. Буер – это сани под парусом. Конечно, для его манев-ров наша речка была маловата, но все же дети мои испытали дви-жение по льду на санях под парусом.
Деревенские ребятишки к этому времени на льду почему-то уже не играли. У них появились другие занятия.

* * *
Иван лежал уже в постели, когда зазвонил телефон. Звонила его дочь, Марина, из Лондона. У них там была зима, утром иней на деревьях, на машинах, на асфальте. А здесь духота никак не спада-ет. Перебирая свои записи, натолкнулся на стихи. Он написал их очень давно, но так и не представился случай их опубликовать. Сначала не было денег, потом когда деньги появились, он стал со-мневаться в их нужности, в том, что есть ли еще в России люди ин-тересующиеся стихами, а потом он просто о них забыл. Перед этой поездкой, собираясь в дорогу, он наткнулся на эту тетрадь, и сейчас читая, их он вновь переживал свое детство, свои далекие счастли-вые годы.