Ты белый

Хочешь, я останусь с тобой?

___________________________

Белая, совершенно белая комната, два квадратных метра, высокий – невероятно высокий – потолок, как будто комнату взяли и повернули на бок, как будто высота должна была быть шириной. Полый гипсовый параллелепипед без окна, без лампы посередине потолка, которая втыкается в пространство, как нож в сыр, без мебели, без истории. Свободная в своей неправильности, почти невесомая, комната-пустота. Комната – перпетум мобиле наоборот. Даже мысли застывают, попадая в это место без температуры, без времени. По полу разбросаны картины. Переступаю порог – и вот уже стою на чьем-то обезображенном тревогой лице, еще шаг – наступаю на женскую фарфорового цвета кисть, почти слышу, как ломаются пальцы, отступаю с испугом назад – и ноги тонут в кубическом сюрреализме. Картины висят и на стенах. Пытаюсь дотянуться рукой до выключателя снаружи комнаты – кажется, что выныриваю на секунду из-под воды, включаю 4 маленьких фонаря – по одному в каждом углу комнаты, на полу, -  и снова ныряю в эту плотную белую массу. Вот они, эти картины. Теперь можно рассмотреть их. Боясь сделать шаг, просто оглядываюсь. Кажется, что картины щупальцами обвивают тело, сжимая комнату и меня до черной дыры, до точки такой плотности, что туда поместились бы все мы, каждый из нас и все мы вместе, и не нашли бы там друг друга никогда. Слева чей-то напряженно мрачный взгляд ощупывает мое лицо. Картина напротив стекает по стене вниз, оставляя на белом серые разводы. Комната впитывает, всасывает, втягивает, комната питается миром, движениями, мыслями.
Прислонившись к стене, поднимаю голову. Картина на потолке. Раскидываю картины на полу в стороны и сажусь. Картина на потолке давит. Там нарисована земля, черная рыхлая почва. Она нарисована черными и белыми масляными красками, с почти не заметными вкраплениями розового и зеленоватого, с мелкими цветными черточками. Она занимает примерно четверть поверхности потолка, ровно посередине, но ее края немного развернуты в сторону, немного не параллельны ребрам комнаты, от чего начинает кружиться голова. Ощущение такое же, как от жужжания лампы дневного света – сначала не замечаешь, а потом начинаешь сходить с ума.

Почти без мыслей я сижу в этой комнате, я только чувствую, чувствую, как постепенно этот чужой безумный мир впитывает меня. Это мое место, место предназначенное только для меня. Я не уйду отсюда. Я не могу двинуться уже три дня. Я боюсь этой картины на потолке, я глажу раздавленную женскую кисть, мне так жаль ее, я не хотела причинять ей боль, я пытаюсь уговорить тревожное лицо, чтобы оно немного улыбнулось. Но в этой комнате все так неизменно, так спокойно. Я уже стала частью ее, я уже не занимаю ее пространства. Комната, как вода, она стала ровно настолько больше в объеме, сколько я заняла, сидя здесь, прислонившись, прилипнув спиной к стене. Я уже почти ничего не вижу, потому что фонари слепят меня. Я не закрывала глаз все эти три дня: земля, живая плодородная земля на потолке пугает меня, я должна быть начеку. Да я и не хочу уходить отсюда, мне хорошо здесь, мне тепло и тихо, меня не тревожит звук, не тревожат цвета, меня не тревожит постоянное движение, тихо, тихо, тихо…. Мне кажется уже, что мой страх, мой панический страх, и тонкое невесомое удовольствие – стали чем-то единым, одним чувством, даже не чувством – какой-то отдельной уплотненностью внутри этой комнаты, комочком в еде, который немного труднее переварить, они уже неразделимы, они уже почти не существуют, так я привыкла к ним. Мне кажется, что если бы сейчас кто-то силой захотел вывести меня отсюда, я умерла бы от потери крови – они содрали бы с меня всю кожу, отдирая меня от стены.

Но никто и не пытается увести меня отсюда. Они заглядывают иногда, улыбаются загадочно, спрашивают: «чувствуешь?» - и исчезают. Странно, они не могут знать ничего о том, что я чувствую, да я ничего уже почти не чувствую, только комната, комната и земля, которая сегодня начала сыпаться сверху. Она уже засыпала пол слоем толщиной в три сантиметра, она сыпется мне на голову, но я не обращаю на нее внимания – мой страх и мое спокойствие так велики и так незначимы уже, что они поглощают все, на чем я еще пытаюсь сосредоточиться. А люди заглядывают все реже и реже, смотрят все грустнее и все загадочнее, но я их и не вижу уже, может быть, и не существуют они вовсе. Ведь комната не выпустила бы их так просто, может быть, это всего лишь моя заржавленная фантазия, может быть…. И тихо, тихо, тихо… только комочки земли с шорохом падают с потолка.

- Нет, нет, НЕТ, НЕТ, НЕТ! Не трогайте меня, я не могу дышать, земля, земля, мне страшно, стра… страшно, страшно…. Нет, не дотрагивайтесь до меня, вы… вы разрушили всё…. Вы сломали воздух, зачем… зачем… зачем… вы не можете, вы топчете почву, вы оставляете ужасные следы своими грязными сапогами, ваши страшные лица… лица… они не отсюда, они не с картин, они живые, они… шевелятся, шевелятся, они живые…. Нет, не трогайте меня, моя спина, вы не видите, я истекаю кровью… Мне больно, больно… боль…. Разве вы не видите – земля уже стала вся красная?! Стены, все стены измазаны кровью, забрызганы, уничтожено все: звук, свет, цвет, воздух… Не трогайте меня!
Я не выйду, не выйду отсюда, оставьте меня, оставьте меня здесь, я умру там, вы….

- Привет. Слышал, эта странная, из пятой палаты… Боится красного цвета, говорит, что у нее оторвали спину… Спина и правда расцарапанная вся. Что с ней делали? Сегодня опять землей кашляла. Прихожу, смотрю она в углу сидит и гладит стены, разговаривает с ними, шепчет что-то. Потом прислушался, а она: «Белый, белый, белый…». На койку ее посмотрел – а она комочками черными вся засыпана, поближе рассмотрел – земля, почва, настоящая. Чернозем. Хоть на дачу отвози, огород посыпай.

- Белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый, белый….

Тишина. Только и слышно, как быстро, с шорохами и шепотом вырастают из окровавленной земли новые цветы.