Искушение роман

                Искушение
                Роман
Не бойся ничего, что тебе надобно будет претерпеть. Вот, диавол будет ввергать из среды вас в темницу, чтобы искусить вас, и будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни.
   (Откровение святого Иоанна Богослова, ІІ, 10)
«… и не введи нас в искушение, но избавь от лукавого».
 (От Матфея святое Благовествование, УІ, 13)

Часть первая
Заказ

Погрузившись в себя, я отрешенно сидел на скамейке в городском парке. Мысли мои были не конкретные, спутанные, как  разбросанный по полу горох…
Я их никак не мог собрать воедино, в свое невидимое лукошко, чтобы рассортировать их, привести в стройный ряд, –  я был в их власти, и они не отставали от меня, – они накручивались на мою память, росли, как снежный ком, катящийся с горы,  требовали от меня какого-нибудь решения…
Но их, мыслей, или, если сказать точнее,  проблем, становилось больше, чем нужно.  Когда я хватался за одну из них, чтобы разобраться с ней, осмыслить, поставить на нужную полочку, – чтобы больше не возвращаться к ней, чтобы она не сверлила мне мозги, – тогда  остальные убегали от меня, прятались, но, при первой возможности, становились в первый ряд и требовали от меня, чтобы  обратил на них свое внимание…
Да еще не своим делом занялся. Так сказать, по совместительству... Два сюжета не давали мне покоя. Хотелось написать, не кистью, а пером о друге Павле и о натурщице Жанетте... Придумал своих героев. Это, наверное, от того, что постоянно передо мною были глиняные Он и Она. Если бы Пушкарь не назвал их своими именами, то я окрестил бы их Павлом и Жанеттой... Рисуя, я придумывал о них разные истории. Он напросился мне в друзья, а она  – в натурщицы... Я, отдыхая от работы, писал по страничке в день, – все больше и больше влезая в их  придуманную судьбу, как будто оживлял их, делал осязаемыми, живыми...
Я написал о них два отдельных рассказа.
Написал две отдельные жизни. Их судьбы даже и не пересекались. И я уже слышал их голоса, чувствовал их переживания, они постоянно стучались в мое сердце, – как будто просились на свободу, как будто не хотели жить в тесных рамках бумажных страниц...
В это самое время, когда я обдумывал, как поступать мне с ними, как освободиться от их навязчивого присутствия, и подсел ко мне с правой стороны человек, которого  и не приметил, – а если и увидел боковым зрением, то и не придал этому никакого значения, – мало ли кто может подсесть, скамеек вон сколько, и все какие длинные, – мест всем достаточно…
– И где же это вы, уважаемый Антон, так далеко летаете, оторвавшись от этой грешной земли?
Вопрос долетел до моего слуха, но мне трудно было оторваться от своего самоедства, – ощущение было такое, что как будто кто-то связал меня, стреножил, как коня, и я должен был остановиться, отреагировать на обращенный ко мне вопрос… С большим усилием  вырвался из невидимых своих лабиринтов, повернул голову на голос, обратил взор на того, кто  задал мне вопрос.
Добродушно улыбаясь, на меня  смотрел  священник.
Он был в черной рясе, черными были его борода и усы, а вот глаза, как два прозрачных голубых озерца, смотрели на меня, не отрываясь.
Руки у него были сцеплены, лежали на коленях.
В ответ улыбнулся и я, как давал понять, что почувствовал, понял его расположение и доброжелательность к себе.
– Да нет, не оторвался… Просто земные проблемы  беспокоят.
– И – как, решаются?
– Не совсем… Суета сует.  Извините, святой отец, а мы с вами разве знакомы?
– А как же. Вы в воскресную школу к нам приходили. Год назад. Помните? И мы разговаривали с вами. Вы советовали еще, чтобы дети, кроме изучения Священного Писания учились и рисовать…
Сначала я почувствовал что-то вроде вины,  а потом и стыд за свою склеротическую память. А обещал же позвонить, чтобы встретиться. И продолжить наш разговор. Не позвонил,  не пришел, как обещал. Кем же выглядел я после этого?
 – Извините, ради Бога, отец Георгий!
– Да что вы,  Антон! Я понимаю – заботы, проблемы, да и время сегодня сложное и непонятное…
В голосе отца Георгия доброта и искренность. Он как бы понимал меня, и даже защищал. Защищал меня от себя самого, даже искал оправдание. Что еще больше ставило меня в неудобное положение…
Еще с первой встречи меня удивило то, что отец Георгий разговаривал так, как никто не разговаривал – ни священники, ни миряне. Его голос лился как чистый ручей с гор, насыщенный солнцем и небом, освещенный самим Господом. Каждое слово, которое он произносил, доходило до самого сердца, и тогда сразу приходила ко мне мысль, что такой голос не мог лгать, говорить неправду.
Помню, мне тогда подумалось о нем хорошо и светло, и  в душе пожелал:  вот бы так говорили дикторы с экрана телевизора, на радио, – их обращения к зрителям звучали бы как песни, как молитвы, и каждое слово пронизывало бы нас, оставляя  в душе и сердце  чистые помыслы и благословение на добрые дела…
Таким волшебным даром – пронизывать добротой людские сердца –наверное, могли только люди от Бога. Когда я выступал на телевидении или радио, а потом и слушал свой голос,  ловил себя на ошибках и на провалах дикции (издержки советско-большевитской школы)… А здесь каждое слово взвешено, выверено, отточено, –  и имело свою отличительную мелодию.
Священник подсел ко мне ближе.
Между нами на скамейку упал пожелтевший кленовый лист – как чистый лист бумаги, на котором мы должны были написать что-то примирительное, взаимопонимающее. Отец Георгий взял за стебель лист, покрутил в руках, смотрел внимательно на него.
– Зов осени… – произнес он тихо, смотря куда-то вдаль. – И через неделю большой праздник – Рождество Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии…
– А еще через неделю – Воздвижение честного и животворящего Креста Господнего…
Отец Георгий посмотрел внимательно на меня:
– Антон, а вы ходите  в храм?.. Исповедывались когда-нибудь?
Я вздохнул, не зная, как лучше ответить отцу Георгию на его вопрос.
– Я верую в Бога. Изредка бываю в храме. Но никак не могу воспринять богослужение на церковно-славянском языке. У меня есть молитвенник на современном языке, но я не слышу литургии на нем. Не раз собирался придти на исповедь. Но не встретил ни одного священника, который бы дотронулся словом до моей души. Если бы  почувствовал внутреннее благоговение,  с радостью открыл бы ему свое сердце. А так я приходил к началу литургии, стоял некоторое время, слушал, – но ничего не ощущал...
– Почему же ко мне не пришли? Мы бы обсудили с Божьей помощью ваши проблемы и разногласия в душе.
– Собирался. А потом попал в жизненный водоворот, в неурядицы, что и еще выплысть не могу... То одно, то другое... Все куда-то мне надо, кому-то надо что-то от меня.
– Я понимаю вас,  понимаю. Но все же... А не задумывались ли вы над тем, что вся ваша неустроенность и ваша неорганизованность и зависят от Всевышнего? Вам только кажется, что  вы тратите много времени и энергии, спешите что-то сделать, стараетесь успеть, – а все тщетно, все впустую... Вы не просили у Господа помощи в разрешении ваших дел, не благодарили, когда что-то удавалось сделать, – разве не так?
– Все так, отец Георгий.
– Если так, то почему вы не ищете путь к Богу?  Нельзя жить уединенно, нельзя одному сражаться со своими заботами и проблемами. Все зависит от воли Божией, от вашего желания соотносить свои дела с Его помощью. Все в нашей жизни подчинено Его воле, ибо сказано в Писании – просите, и Я дам вам.
– Знаю. И иногда молюсь, чтобы Бог помог мне, вдохновил меня на работу, дал силы...
– Это очень хорошо,  Антон. Но Бог ожидает вас здесь, в  своем храме. Здесь решение всех ваших проблем... Я хочу, чтобы вы пришли к нам в храм – в Петропавловский собор. Сделайте шаг к первой ступеньке, и потом будет вторая и третья...
Я молчал, смотрел себе под ноги. Думал над словами священника.
– Не сейчас... Не готов  еще. Но я приду. Обязательно. Ибо, чувствую, что так жить дальше нельзя... Во мне такое чувство, что я иду то ли по болоту, проваливаясь в трясину, то ли по скользкому льду, – падаю, и мне трудно подняться... Я преодолею это, в ближайшее время переступлю порог храма...
– Это уже будет серьезный шаг – первый шаг к Богу.
– И – осмысленный.
– А знаете ли вы о том, Антон, что сначала, чем придти к Господу, Он посылает испытания, отправляет на поле искушения?
– Знаю. Бог и сейчас, в данный момент, испытывает меня.
– К Богу придти никогда не поздно. Господь  ожидает всегда. Но мне, прошу простить, уже пора, – как бы виновато произнес отец Георгий, посмотрев с улыбкой на меня, а потом только, не спеша, поднялся, стал рядом.
Я стал напротив него. Почувствовал, как что-то трепетно вздрогнуло в груди. Он дотронулся до моего сердца. Такое со мной было впервые.
Он наклонился в поклоне, заулыбался на прощание, сказал:
– Успехов вам в ваших замыслах и желаниях,  брат Антон, и пусть всегда помогает вам Бог!
– Спасибо, отец Георгий! И вам всего наилучшего!
До собора Петра и Павла он шел спокойным  и уверенным шагом, придерживая на груди тяжелый крест.
Мелодичный голос колокола напомнил о времени – через четверть часа в соборе должно начаться богослужение – люди разных возрастов шли к просторным и высоким воротам храма.
Родилось желание влиться в эту людскую реку, перекреститься перед входом, и потом вместе со всеми обратиться молитвой к Господу.
Но меня удерживало что-то (или – кто-то?), не пускало, – как приросли мои ноги к земле, и оторвать их от нее было невозможно.


1.
Ночь…
Тишина…
Я лежу в кровати – без мыслей, без желаний, и, кажется, даже без души.
Плаваю в невесомости, плыву по небу, – между звезд, сложив на груди руки. Не размахиваю ими и не разбрасываю их, как птица, чтобы удержаться на воздухе …
В один из майских дней, а точнее – ночей,  – ночью, в то же самое время, когда я полстолетия назад вдохнул в себя впервые воздух земли и неба, приснился мне удивительный сон.
Приснилась мне моя душа. Мой голос.
О том, что во мне начинало рождаться противоречие, я почувствовал давно. Но не придал тому особого внимания.
Голос и душа объединились, слились воедино, – решились спасти меня, потому и предстали перед моими очами. Хотя же во сне какие очи – это же моя душа имеет зрение, и через нее говорил я с ними…
И губы мои не пошевелились, когда  попробовал  заговорить.
Значит, их губами говорил я, обращаясь к ним.
– Ты – кто?
Кажется, у меня задрожали губы. Вздрогнуло сердце, кольнуло даже слегка. Но, может, мне это только показалось.
– А разве и сам не знаешь?
– Знаю…
– Я – твоя душа. И – твой Голос.
– Почему же раньше тебя не видел? И – не слышал.
– Видел. Но не узнавал. Правильнее – не признавал. Слышал, да не понимал.
– Почему?
– Да ты и сам прекрасно все знаешь. Был очень занят своей персоной.
– Был, значит, слепой?
– Получается, что так.
– Удивительно. На зрение свое… – мне хотелось не соглашаться, оправдаться даже, чтобы хотя немного уменьшить свою вину, но тут же сам себя мысленно и упрекнул за такую попытку, поправился: – Да  это я так, прости, не знаю, как и обращаться к тебе…
– Так и обращайся – Голос, Друг мой, Брат, Сестра – это как пожелаешь.
– Многоуважаемый мой Голос, я и в самом деле слепой. Через полгода, как летал-носился возле того чернобыльского реактора, мне уже стали нужны очки… Самые слабые. Но все же…
Я услышал слабый вздох, как будто мой собеседник набрал в легкие воздух, и голос донесся уже из-за спины:
– Да не про это зрение я веду с тобой разговор. Можно быть и зрячим, но слепым, а слепой может видеть больше и лучше слепого…
Я набрал в легкие больше воздуха, выпустил его, согласился:
– Верю. И понял, если все то переносить на меня. Признаю свою ошибку и вину…
– Да не вину, – с оттенком обиды произнес голос, – а свое безразличие… Да и не упрекаю я, как ты думаешь, потому что не имею на это права, а просто констатирую. А если так, то ты сам же себя и упрекаешь…
Наверное, был я похож на того безбожника, который впервые осенил себя крестом и попробовал обратиться за помощью к Богу… В самом деле, я сам с себя же и удивлялся. Удивляюсь и упрекаю себя не впервые ли? Но, наверное, лучше позже, чем никогда…
– Правильно, Антон Климович, – лучше позже, чем никогда это не сделать.
Голос еще, как я понимал, даже и жалел меня.
Но тот же голос был не требовательно-приказной, и не командирский даже, а где-то и с оттенком доброжелательности, а, может, и нежности. Я начал понемногу привыкать к нему, одновременно старался подстроиться под нужную тональность во время разговора-диалога, старался, чтобы между нами были взаимопонимание и взаимосогласие.
– Мне стыдно и неудобно за мою сегодняшнюю жизнь, – вздохнул я, не раскрывая глаза. – В той жизни никому не завидовал, а если и завидовал, то один-единственный раз, – но почему сейчас живет в моей душе это противное чувство? Знаю, что Бог распределил каждому по его труду и усердию, по тому, как человек любит Его, обращается к нему за помощью...  Я бессилен вмешаться в этот процесс. Стыдно...
– Знаю. И мне тоже стыдно. Но ничего не поделаешь. Такое не первый раз случается и с тобой, и с другими. И – со мною. Ты когда то был рабом. Тебя, негра, продали в рабство. Тогда у тебя даже не было детей. Ты нашел однажды силы и поднял восстание, которое сразу же и подавили. Тебя заковали в кайданы, и ты просил небо, чтобы оно забрало тебя к себе...
– Я и теперь, в сегодняшней жизни, раб, да?
– Наверное, да, но это еще с какой точки на это посмотреть. Ты сражаешься, но не способен поднять восстание. Не из-за того, что не владеешь силой или умением, – не то время, не та обстановка. Сегодня важно другое – чтобы каждый человек, который чувствует, что он раб, что он угнетенный и униженный, восстал, очнулся... И Всевышний требует этого от каждого из нас, чтобы взбунтовалась наша молчаливая и податливая душа, чтобы работал на полную мощь мозг; чтобы каждый человек задумался и взорвался негодованием от неправильной жизни, чтобы растопилось его сердце, которое накопило за долгие годы энергию неповиновения, а не энергию ощущения себя как Человека Разумного, а не скота...
Я все еще не раскрывал глаз, все еще находился во власти удивительного чувства невесомости и просветления, влияния невидимой длани Всевышнего, Его волшебное и чародейное влияние укрепляло меня, укрепляло мое сердце и волю, желание и мечты, закаляло и очищало  Голос и мою душу...
– И еще... Помни, ибо пригодится: Христос о том еще предупреждал, что вместо Него под Его именем могут приходить и проповедовать, поэтому и не верь им, и умей распознать Голос Божий и Голос сатаны...
– Хорошо, буду  помнить.
Глаза мои не раскрыты, но я так четко видел свой Голос, как никогда, и был он в образе человека, и был тот человек окутан белыми одеждами, и лицо его светилось таинственным внутренним светом...
 И тот Голос был в облике Женщины...
Наливалось тело силой; жара подступала к лицу, но в виски не кололи больше острые иголки, причиняя боль, и не немели кончики пальцев на руках; во мне росла, ширилась радость и желание творить,  более того,  – жила уверенность, что совершу все, что было намечено, что ожидалось и грезилось...
Почувствовал, что передо мной не было собеседницы.
Она вернулась в меня, слилась опять с душою, как сливаются воздух и земля...
Душа и Голос стали опять единым целым, опять господствовали над моей плотью, живили ее, указывали направление, поддерживали мою жизнь...

2
Но мне показалось, что я опять почувствовал присутствие кого-то, но уже другого, а, может, и того самого, человека. Глаза  женщины  внимательно смотрели на меня. 
От нее не исходило ни теплоты, ни холода. Только безразличие. Но безразличие не безразличное, а спокойное, каким и должна владеть женщина, через руки которой прошли тысячи и тысячи больных и немощных...
Она, женщина, была мудрой и спокойной, потому что ей не нужны  переживания и боязнь утраты, – ей нужно быть всегда в состоянии готовности, готовности исполнять в совершенстве свою работу и обязанности, – и никогда не растеряться, не сделать непоправимой ошибки...
– Вам уже лучше? – спросила с теплотой в голосе, чтобы не напугать меня неожиданным своим появлением, – знала же, наверное, что я вышел со своего состояния, что уже не сплю, что нахожусь в том расслабленном измерении, когда в сердце поселились радость и хорошее настроение, когда пела душа немыслимые песни, когда пел не голос, а звенело нежное эхо. – Я же вижу, что вы не спите...
Перед тем, как раскрыть глаза, я улыбнулся, – как ребенок, когда его разбудила мать, а он притворяется, что еще во власти сна... Я улыбался, но только для того, чтобы подтвердить ее мысли и догадки, чтобы показать ей, медсестре Янине, что она не ошибается, что она в самом деле все отлично знает о моем состоянии...
– Нет, Янина, уже не сплю.
Она стояла не сбоку, она стояла напротив меня, слегка наклонившись надо мной – лицо в лицо, глаза в глаза... Янина была и не строгой, но и не улыбалась, – только в уголках сочных губ еле заметно вздрагивали лучики усмешливости. То она притворялась только такой строгой, а на самом деле в ее душе и сердце было столько нерастраченной теплоты и нежности, доброты и самопожертвования, что этих качеств хватило бы, кажется, на всю больницу, в которой она работала...
Я же видел ее насквозь. Ее одежда и белый халат ничуть не мешали мне видеть то, что не видели другие, – и знал даже больше – в каком-то далеком прошлом, в какой-то другой жизни, мы были с нею как одно монолитное и неразрывное, сплавленное в один неспокойный организм, – и был он таким великим, как земной шар, горячий, как солнце... Только одного не мог верно сказать – или я был ею, или она, Янина, была мной... Но это уже и не так  важно. Важно то, что она и не знала о том, даже и не догадывалась.
– И настроение хорошее, так?
– И – настроение.
– Это уже хорошо. А то напугали врачей своей непонятной болезнью.
– Болезнью? Непонятной?
– Да, непонятной.  У вас приступ... И не понять от чего он случился... В практике медицины, в мировой практике, такого явления не наблюдалось. Все органы работают отлично, кроме разве одного давления – немножко высоковато  артериальное давление, но и непонятно ведет себя сердце – то начинает резко и усиленно работать, то совсем замирает... Вы как будто издеваетесь над медициной, над учебниками и открытиями в области кардиологии, да и над самими врачами...
Янина разговаривала, говорила спокойным и шутливым тоном, а сама  нет-нет да и бросала взгляд на экран монитора, на котором отображалась работа моего сердца – синусоида, или, как расшифровывают тот зигзаг врачи, – ритмы были однообразными и стабильными...
– Извините, простите, если я устроил вам такое издевательство, – винился я, стараясь не рассмеяться, потому что в ее голосе  услышал слабенькие нотки вины – будто бы это я сам чувствовал себя так по их вине. – Обещаю торжественно, как пионер, больше такого не делать!..
– Да нет, это вы извините нас, – спохватилась почему-то медсестра, испугавшись даже, что сказала, наверное, не те слова, – я не то имела в виду... Сказала не то, – я же пошутила, какое же это может быть издевательство? Еще раз извините, Антон...
“Вот и дождался, когда и по имени назвала... И опять, наверное, пожалела... Хотела же назвать Антоном Никитичем, а вырвалось теплое – Антон... Что хотела этим сказать, коль назвала по имени?”
Показалось мне, что она покраснела.
Широко раскрыл глаза, и, наверное, впервые заметил, что они – ее глаза – у нее голубые, как небо, пронизывающие  и – добрые... Губы как  вишни, налитые – притягательные, дотронься – и брызнут красным соком, наверное, как и огонь, горячие, – такие могут затянуть в водоворот душевных мук даже самого стойкого и холодного душой юноши, – может, уже не один погиб в ее сетях, как те смелые воины в объятиях красавицы Клеопатры...
– Извиняю, Янина, извиняю… Хотел поддержать шутку, а вы отнеслись к моим словам серьезно и даже со страхом. Спасибо вам, что вернули меня на этот свет, что влили в меня столько свежей силы.
Янина тут же поправила меня:
– Не нас,  Бога благодарите, что научил врачей, как спасать вас.
–  Богу спасибо, и – вам…
Не знаю почему, но Янина взяла мою руку, дотронулась до запястья, – слушала удары моего сердца? Одновременно смотрела на экран, молчала, как будто приказывала  мне, чтобы молчал, не мешал ей, не отвлекал от  работы.
От ее тонких пальцев в мою руку переливались, в меня и в мою душу, едва слышимые пульсации – как будто бы ее кровь, молодая и здоровая, вливалась в мои вены, и сердце откачивало ее, и  вселяло в меня еще больше крепости и здоровья…
– Пульс хороший, почти стабильный. Но что-то еще мешает, не дает выровняться. Должно все теперь быстро наладиться.
Она говорила как бы мне, но и самой себе, – то ли чтобы успокоить меня, а заодно и себя, или просто констатировала факт своей уверенности в исходе дела. Отняла руку. И тогда же я почувствовал, что живой поток передачи мне духовной энергии прекратился. Как будто от электросети отсоединили   двигатель, и он начал нехотя замедлять свой бег…
Какое-то мгновение и на экране отразился тот перепад – начала чертиться сплошная линия. На языке медицины – асистолия, что означает, остановка сердца. Но Янина, на удивление, владела собой – старалась не показывать мне свой испуг и удивление, – хотела нажать красненькую кнопочку около моей головы, чтобы позвать заведующего кардиологическим отделением Мирановича, который в эту ночь дежурил и находился в соседней палате реанимации…
Она вздохнула, освободившись от неожиданной тревоги, задержала воздух в груди, потом медленно выдохнула его.
– Через минуту к вам придет врач,  – сказала Янина, улыбнулась нежно, как близкому человеку, как подбодрила, вселила  надежду.
– Спасибо, Янина. Приходите ко мне… Меня вылечит только ваш голос.
– Вас вылечит врач.
– Но сначала – вы.
– Закоренелый шутник…
– Пусть будет так. Только не знаю, похвалили вы меня, или упрекнули.
– Все вместе.
Перед тем, как приоткрыть дверь, она оглянулась, еще раз послала мне улыбку, ту улыбку, какой не было ни у кого на свете. И она светилась из дверей как солнышко, как молодая луна в черную ночь, напоминая о чем-то светлом и несбыточном, что было не то между нами, ни то между солнцем и луной…
Радовалась  моя душа.
От этого крепло мое неуемное стремление разобраться  в самом себе,  и в том времени, в котором  находился…

3
Читаю, перечитываю, и еще раз вчитываюсь, стараясь понять смысл поучений и назиданий Святого Писания. Не со всей глубиной понимаю слова, правильнее, смысл предупреждений Библии, написанной на старославянском, на современном русском языке, на украинском (подарил просвитер-евангелист, когда отдыхал-лечился в Трускавце)... Читал и Библию Франтишка Скорины, – на языке Великого Княжества Литовского…
И, собрав воедино все тексты, сразу же услышал, как звенели камешки под босыми ногами двенадцати апостолов – учеников Иисуса, когда они шли по берегу  моря – в страну Гадаринскую… Слышно было, как нос лодки, в которой сидел Спаситель, с тихим шепотом вошел в песок берега…
Слышался крик и того, кто вышел из могилы,  встретив Его словами: «Что Тебе до меня, Иисусе, Сын Бога Всевышнего! заклинаю Тебя Богом, не мучь меня…» И звучал четко голос, –как будто все это происходило рядом, что и дотронуться можно было до Его одежды, – и приказание Всемогущего: «Выйди, дух нечистый, из сего человека!»  И голос тихий у Христа, когда спрашивал: «Как тебе имя?»  А ответ прозвучал еще тише: «Легион имя мне, потому что нас много…»…
Каждое слово – выверено и отточено, как кирпичина, вложенная в стены святого храма, и звенело оно, как колокол, что висел на церкви, и долетал тот волшебный голос до каждого сердца, пронизывал  Божеским благословением каждого человека…
Не каждому и не всем дано настоящее понимание, истинный смысл, что заложен в Главной книге Человечества. Но и не каждому дана способность понять, тем более расшифровать мелодию таинственной и волшебно-мистической, одновременно же и простой, истины. Находились и такие, что хотели положить смысл на ноты науки и нострадамовских катренов, – но им не удалось доказать всему миру свою трактовку, свое видение и понимание – и были осмеяны или, еще хуже, наказаны за богохульность, за Богооскорбление.
Меня же почему-то всегда притягивали строчки Откровения Апостола Иоанна Богослова, который говорил-предупреждал: «И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей; и если  кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей…» (22: 18-19) 
Большая тайна… И она нам не откроется. Но эта же тайна из тайн, и  потому мы ее должны понять не сердцем, не разумом, а душой. И тогда окажется, что в  этом и не будет большой тайны, а увидим мы самое простое и обычное. Не напрасно же великими сказано, что гениальное – в простом. Истина вложена не нами, и потому ничего и ничто не должно подвергаться сомнению. Потому что вера во Всевышнего – это есть вера в невидимое.
Так учил меня мой голос перед тем, как прекратить со мной разговор…
……………………………………………………………..

Прихожу в себя оттого, что почувствовал, как меня кто-то держит за руку.
Чувствую пульсацию, чувствую, как биотоки и сила переливаются в моих венах, вливаются в меня, возвращают к жизни.
– Ты опять, Антон, глупостями занимаешься, – с упреком шепчет мне знакомый голос.
Вокруг темнота. Или это я не могу раскрыть глаза?
– Какими – глупостями?
– Опять куда-то убегаешь от нас. Сколько можно за тобой гоняться, сколько можно тебя возвращать? Боюсь, что это может войти в привычку. Я же не могу каждый раз быть рядом с тобой.
«Откуда возвращать? Какая привычка?»
До меня никак не доходил смысл ее слов. Выплывала как из небытия, неожиданно, как из какой-то сказки, как из другого мира или жизни, откуда я пришел и куда стремился опять.
Мою руку не отпускала, переливала свою кровь в мои вены и сосуды, делилась своими  желаниями, своей  нежностью  и любовью.
– Ты сегодня опять дежуришь?
– Дежурю.
– Дочь или жена приходили ко мне?
– Да, приходили. Но их успокоили, что тебе уже намного лучше, что  теперь тебя не нужно беспокоить, что у тебя глубокий сон, который может тебя окончательно вылечить…
– Поверили?
– Не знаю…
Так и не могу понять – или это глубокая ночь была, что не горел нигде свет, или склеены были мои ресницы, и  потому я никак не мог посмотреть на Янину. Одно только прикосновение ее ощущал, и потому не отнимал руки, – мне хотелось, чтобы она никогда не отнимала своей, чтобы держала и держала… Тогда бы я, кажется, прожил бы еще сто, и двести, и триста лет новой земной жизни…
– Я пойду, – тихим и, кажется, виноватым голосом промолвила медсестра. – Пора мне…
– Куда?
– Как куда? Работать… Разве ты только один у меня?
– Еще придешь, Янина?
Ответа  не услышал. Убрала руку – и оборвалась связь. Я стал глухой и слепой. И почувствовал, что мне очень не хватало ее подпитки, – сделалось не то чтобы плохо, но уж очень неуютно и дискомфортно, даже боязно – как же жить мне дальше? Боялся, что, идя по наклону снежной горы, могу поскользнуться и полететь вниз – в бездонное пространство, туда, где небытие, где темнота и холод…
Я отбросил голову на подушку, повернулся к окну. Смотрел туда, где должны были светиться прямоугольники рамы, за которыми, во дворе, должен был гореть фонарь и освещать двор. Окна  не увидел. Перегорела лампочка или отключили свет? Или… или я не вижу его, или у меня не раскрыты глаза…

Не успел подумать, как что-то подтолкнуло меня, –  и я уже лечу куда-то, а куда, не могу понять – вниз или вверх, под землею или над ней, – как часто снилось мне во сне… Все перевернулось, все перекрутилось, переменилось… Только в одной моей голове, или вселенная, сама по себе, стала другой, неузнаваемой?
В глаза неожиданно ударили яркие лучи солнца. Я даже зажмурился, у меня, наверное, перекривилось от напряжения лицо, – до боли сжал зубы…
«Я так близко подлетел к солнцу? Это оно меня так слепит?»
– … кардиограмму! Срочно!..
Голос мужской, знакомый. Это доктор Миклошевич, кардиолог, что лечит меня. И он вместе со мной в этом полете?
Его самого  не вижу, как ни стараюсь это сделать. Больно стало правой руке, потом левой… Делали в вены уколы? Зачем? Я же не просил их…
Потом  слышу медленные толчки в висках. Один, второй… Третий… И тогда из моей груди вырывается вздох облегчения. И – раскрываются глаза, и я уже выразительно вижу своего доктора, его глаза. Он склонился надо мной, всматривается внимательно в мои глаза. Улыбаюсь доверчиво ему, – как поздоровался со старым знакомым, встретив его на своей планете.
– Ну, как, Антон? – улыбается кардиолог.
У него почему-то мокрый лоб, в глазах чуть припрятанная тревога.
– А где Янина, Иван Петрович?
– Кто такая?
– Медсестра ваша. Она только что была рядом со мной.
– Нет, Антон, у нас такой медсестры. Янина? Нет, и не было. Может, приснилось тебе, или привиделось.
– Да, наверное, – утомленно соглашаюсь я, и мне хочется опять смежить ресницы, закрыть глаза. Чтобы отдохнуть, чтобы побыть в тишине…
– Антон, можно ли сделать так, чтобы вы несколько минут не закрывали глаза? – осторожно просит у меня Миклошевич, и я уловил запах мяты – таким было его дыхание. – Сколько сможете…
Не знаю, что было написано на моем лице, но я опять постарался изобразить улыбку:
– Могу и смогу… Я даже вам и песню могу пропеть про касинеров и князей, или «Во поле березонька стояла…»
– Нет, этого не нужно. Споете мне тогда, когда  сядем вместе с вами за веселый стол, да еще с какой-нибудь хорошей и радостной причины… Например, вы откроете новую планету или неизвестную цивилизацию, или прославитесь каким-нибудь изобретением. Или  откроете  человечеству секрет долголетия… Но сейчас вы просто обязаны  помолчать,  – но обязательно смотрите мне в глаза. Договорились? Хорошо?
– А меня хлебом не кормите, а дайте поговорить. Язык – как помело, несет и несет разную чепуху, какую неприятно слушать людям… Мне тогда тяжело остановиться, тогда меня останавливают другие…
– Ну и хорошо, ну и прекрасно, валяйте…  Говорите, мне будет приятно слушать вас… Как там дела, Вероника? – обращается доктор к своей помощнице.
– Кажется, стабилизировалось… Пульс ровный, насыщенный.
– А иначе и быть не должно, – уже, кажется, с нотками веселого настроения говорит врач-кардиолог. – На другое мы и не имеем права. А какие вы песни, кстати, поете, Антон? – уточнил Иван Петрович, наверное, не слышал, что я ему сказал перед этим.
– Да разные. Больше – фольклорные. О Ясе и Янине, о Веронике и «По диким степям Забайкалья…» И,  конечно же, о любви.
– О любви?
– Все поют о любви – и я вслед за ними.
У меня начал деревенеть язык, куда-то в сторону сдвинулся Миклошевич, как через толщу тумана слышался его голос – уже без тревоги, спокойный и уверенный голос:
– Ну и хорошо… Ну и прекрасно, друг мой… Мы еще попоем с вами, придет то веселое время…
Пробовал еще что-то сказать, добавить несколько слов, но у меня даже не пошевелились губы – онемели. Но в тоже время стало уютно, хорошо и спокойно.
Тогда же, в тот самый момент, пришла ко мне Янина, стала рядом. Дотронулась теплой рукой до моего лба.
– Тебя долго не было.
– Отлучалась… здесь недалеко.
– Ты кто – Янина? – не удержался, спросил.
– Я же говорила – работаю здесь.
– А доктор говорил, что не знает тебя…
– Зато я его знаю. Часто за него работу исполняю, он и не догадывается о том. А, может,  и знает, да не признается… Гордый, медицинские титулы имеет. А я всех больных знаю. И врачей всех. Я была рядом с ним. Но он меня не видел. И ты не видел. Но чувствовал, что я рядом, раз поинтересовался у него…
– Правда, чувствовал.
– Но я не всем помогаю.
– А кому, если не секрет? Избранным или отобранным?
– Не совсем так, Антон… Тем, кого навещает дух святого чувства – любви.
– ???
– Да, да... Ты же был на планете Ахутавана, ты же горел в том огне, пылал, как небесное светило, насыщая тем же чувством и сердце своей возлюбленной… Я спасаю влюбленных или тех, кого любили или будут еще любить… К сожалению, не спасла твою натурщицу,  которая неожиданно ожила и вошла в мою жизнь, которой ты, сам того не подозревая, сделал счастливой и одновременно  ранил сердце…
Я, кажется, покраснел, отвернул голову: “Она спасала Жанетту?”
– Так, все-таки, кто же ты тогда, Янина?
– Я – посланница твоего Голоса. Я – Энергия Любви. И – по совместительству – дух твоей силы, твоей крепости, твоего здоровья и вдохновения. Я всегда рядом с теми, кому тяжело, кто запутался в сети неразберихи и душевного хаоса.
– Тогда почему раньше  ничего  о тебе не слышал, и не знал тебя, скажи мне?
– Значит, не пришло тогда еще на то время. Не пробил, как говорят, час. Не отлиты для этого колокола…
Я перевел дыхание. Услышанное не ошеломило, может, даже и не удивило, но чем-то и насторожило. Заставило задуматься, осмыслить каждое слово.
– А сейчас?
– Ты позвал меня – и я пришла.
– Как же я мог позвать тебя, когда не знал и даже не догадывался о твоем существовании?
Янина  улыбнулась:
– Знал. Еще как знал. Ты просто забыл, углубившись без остатка в свои заботы… А в тяжелые минуты у каждого вырывается из груди вздох: «Господи, помоги!..»
– Так ты же не Бог.
– Правильно, я всегда впереди Него. Могут же быть и ложные вызовы. Не от чистого  сердца может исходить просьба или молитва. А случается и так, что я и без зова спешу на помощь, зная, что она необходима.
– А где же тогда мой Голос, с которым я разговаривал перед тем, как пришла ты?
– Он молчит. А, может, и устал.  Как и устала от тебя твоя жена, устала от твоей необоснованной ревности.
Ее упрек  пропустил мимо ушей, как и не слышал, а спросил о том, что волновало в первую очередь:
– Тогда почему я не могу позвать его вновь, чтобы посоветоваться, спросить,  правильно  ли что-то делаю,  говорю и думаю…
Опять улыбка, но без издевки, добродушная и доброжелательная. Янина как бы говорила обо мне: «Ну, что возьмешь с этого неразумного ребенка – слабый еще он умом, ей-богу…»
Она положила  ладонь на  грудь, туда, где билось сердце, – начала вслушиваться, как оно работает, как перекачивает  кровь по сосудам…
– Ты очень многого желаешь… Ты же сам все время не искал легкой жизни, шел к вершинам творчества через трудности… А почему сейчас ждешь подсказку?
– Прошу прощения, Янинка! Я не о том, наверное, спросил. Просто мне стало страшно от одиночества. И от того еще, что нежданно-негаданно прекратился с ним разговор. А я хотел задать ему всего лишь один-единственный вопросик… А сейчас не знаю, встречусь ли когда снова с ним, придет ли, когда позову его когда-нибудь опять.
– Свой Голос, Антон, свое второе «я» никто никогда не зовет. Он сам приходит. Потому что знает, когда нужно придти. И – никогда не опаздывает. Как и не обгоняет время.
Молчанием подтвердил, что понял ее.
– О, меня опять зовут… – услышав зов, встрепенулась Янина. – Девичье сердце заходится от боли. Вот-вот разорвется… От несчастной любви на нем раны… Просит вернуть ее  на планету.
– Какую планету?
– Планету  Любви, бухту всех влюбленных…
– А-а..  Пойдешь ей помогать?
– Попробую помочь. Если еще не поздно… А ты отдыхай. И не переживай ни за что… Хорошо?
– Мг… Хорошо.
Кажется, я услышал, как зашелестел ее накрахмаленный халат, – как будто ветер тронул опавшие осенние листья после первых заморозков, – и его слабое дыхание   коснулось моей щеки.
И запах ее духов долетел до меня, – и  был он какой-то особенный, неповторимый, неизвестный:  аромат звезд и тишины, васильков и ромашек, медуницы и люби-травы… Этот запах сразу же заколыхал меня, как будто лежал  в зыбке, и заброшен был  на мягкое облако, как на диван…
И я поплыл уже над землей, укрывшись покрывалом из звезд и Млечного Пути… И хорошо мне было плыть над поселениями, мечтами, над горами и лесами, над тысячелетиями…
Уже ничего не слышал и не чувствовал. Или  стал глухой и безразличный, или в самом деле вокруг была такая тишина, какая бывает только в небе. А, может, и не тишина это вовсе была, а возбуждение, а мой слух  просто находился не на той волне, – что и радовало меня, потому что очень затосковал по тишине.
Мечтал… Радовался… Был, как никогда, спокоен.
Я – паутинка в Мире, и не знаю, куда унесет меня Космос, к какому берегу вынесет меня мой корабль Времени…
Казалось, что я засыпал…

4
Проснулся в хорошем настроении.
В теле – бодрость, появилось желание  взяться за кисти и нарисовать то, что видел перед этим в своем необычном сне. Хотелось что-то создать, подобное  Дали или Брейгелю, Веласкесу или Гойе… Как живые перед глазами бегали, мелькали фантастические образы, – они то исчезали, то вновь появлялись, как бы выныривая неожиданно из серо-синего тумана…
Они не были подобны на страшилищ или неземных существ, но и обычными людьми их нельзя было назвать… Они о чем-то беззвучно говорили между собой, не обращая на меня никакого внимания, но и старались не исчезать из моего поля зрения, – тем самым подталкивали меня к действиям, к труду…
Сидела во мне жажда трудиться, жажда творить, – и от этого мне  никуда ни подеться, ни спрятаться, – оно, это чувство, будет неотрывно следовать за мной, идти по пятам, попадать след в след, молчаливо подталкивать, чтобы шел вперед, не останавливался, не уставал…
Я мысленно выдавливаю из тюбиков краску на палитру, смешиваю-перемешиваю, добиваясь нужного мне цвета, – и потом  с волнением и благоговением дотрагиваюсь до загрунтованного, под снег, полотна… И то трепетное чувство не передать словами, его нужно ощутить, пережить…
Жена поставила на стол чашку с чаем, сделала несколько бутербродов. Смотрела на меня пристально, молчала.
Но все же не выдержала, поинтересовалась:
– Тебя что-то беспокоит? Какой-то ты задумчивый, рассеянный, отрешенный… Отвечаешь невпопад.
– Да нет… – стараюсь успокоить ее, пожав плечами, – обычное беспокойство, когда думаешь, как лучше сделать работу.
– И больше – ничего? – опять пристает она, пронизывает меня взглядом. – Или опять очередной приступ ревности, сознайся?
– Никаких приступов нет.
Молчание. Глотаю горячий чай, жую бутерброды. Их, надо признать, научилась делать моя Лика.
– Долго сегодня будешь в мастерской?
– Не знаю. Может и задержусь – появилось желание поработать в охотку. Лодырничал последние дни… Догонять нужно потерянное. Да и деньги нужны. И так стыдно перед тобой. Ты изводишься на работе, просветляя разум малых дураков, а я топлю в вине свои неудачи… Потерпи немного. У меня такое предчувствие, что я… ну да ладно, не буду про яйца, которые еще не снесла курица. А деньги надо,  без  них – ни туда, и ни сюда…
Лика вздохнула, заложила за ухо белую прядь, отодвинула от себя пустую чашку:
– Кстати, о деньгах… Один чудак тебе звонил, а потом и приходил к нам, спрашивал, не мог  ли  бы ты нарисовать его портрет. Обещает хороший гонорар, но договариваться о сумме будет только с тобой.
– Где я был в это время?
– Где, где… Сам знаешь, где…
– Ах, да, – я, наверное, покраснел, наклонил голову и дотронулся губами до краешка чашки, что подарила мне младшая дочь Танюша  с причины моего дня рождения, сделал несколько глотков… – Вот окончу то, что задумал, а на это нужно недели две-три, – тогда можно будет и о портрете подумать.
Жена не перечила, но и не высказывала живую заинтересованность или поддержку тех действий, какие я думал предпринять. Задуманное редко когда осуществлялось. Не получалось по многим причинам. Первое, наверное, из-за дурного характера. Еще – от обстоятельств. Еще – из-за размещения звезд и луны. Да много из-за чего не клеилось у меня, – всего и не перечислишь.
– Ну, решай свои проблемы, а я побежала, – поднялась жена с табуретки, спешно начала собираться.
Через минуту щелкнул дверной замок, и я остался  один.
Лика спешила к своему девятому «б», – преподавала историю.
Зазвонел телефон. Старшая дочь, Ирина, студентка, интересовалась, не нашел ли я в подшивках старых газет материала на нужную ей тему.
– Нет, дочка, покуда не добрался до библиотеки. А когда тебе нужно – когда последний срок?
– Через неделю.
– Завтра же исполню твою просьбу. Как учеба?
– Ничего, «хвостов» нету…
– Ну и прекрасно.
Мастерская  недалеко от  дома. Если ехать троллейбусом, то три остановки. Дорога тянется полукругом. А когда  иду напрямик, то одолеваю дорогу за полчаса. Да еще минут пять иду сосновым бором. В нем всегда люблю задержаться, постоять минуту-две, а то и больше, послушать, как тилинькают между собой синицы или картаво переговариваются сварливые вороны…
А бывает и тихо. Но это когда они слетаются на какое-то свое собрание в другом месте – далеко за городом. Тогда приятно мне стоять в тишине, приятно слушать, как катится-перекатывается по вершинам деревьев вздох ветра, отрадно думать, что на сердце радость, что день обещает быть насыщенным, интересным… И думается тогда светло, мыслится мажорно, а в душу вплетается оптимистическое желание: «Ну, сегодня  уже обязательно схвачу за хвост жар-птицу, и никуда она теперь от меня не улетит…»
Но на этот раз на сосновом островке, посреди огромного города,  не задерживаюсь, даже и не замечаю его, как и не слышу ругань ворон, – а может их и не было на вершинах сосен, не заметил, – спешу к мольберту.
Я не знал, куда подеть свои руки – они чесались и зудели, как будто  дотронулся до них крапивой или бодягой, вытаскивая ее со дна реки. И то расстояние от дома до мастерской я не прошел, а пробежал, как на крыльях пролетел, не споткнувшись ни разу за какую-нибудь корягу или корневище, что часто переплеталось на тропе, – очень нетерпелось взять в руки кисть...
Вставил в щелку желтый медный ключик, повернул его два раза.
Из помещения, куда я вошел, дохнул на меня запах масляных красок и олифы, растворителя, в котором мыл недавно кисти, и еще чем-то, чем и должна дышать мастерская художника.
Дотронулся до батареи отепления, – как всегда, чуть теплые, но это еще была не большая беда, – холод или прохлада подбодрят меня, не дадут расслабиться, не подползет ко мне сонливая лень и усталость.
Кисти тщательно вымыты – торчат в разные стороны в глиняном горшочке, который  подарил керамист Николай Пушкарь. Нет уже его, к сожалению, на этом свете. Кроме горшочка и вазы – для цветов или же для кистей, он подарил мне еще и молодую пару влюбленных – Яся и Янину, – две глиняные фигуры. Он – с косой на плече, в шляпе, которая едва держится на макушке, она – с цветком-ромашкой в руке. Ясь довольный, самоуверенный. Она же смотрит на него с тревожным ожиданием, с надеждой, затаенно и влюбленно...
Они у меня стоят давно – рядом со мной, на шкафчике, на уровне моих глаз. И поэтому  встречаюсь с их взглядами каждый раз, когда  становлюсь у мольберта...
Когда я зашел, то мне показалось, что они поздоровались со мной, поклонились даже, – как вдохновляли, как подталкивали к работе. Ответил на приветствие кивком головы, при этом внимательно и пристально посмотрел на них – не поссорились ли за время моего отсутствия, не обидел ли жених свою невесту. Нет, кажется, влюбленность их не погасла – они, как и раньше, выглядели веселыми, разговорчивыми, одухотворенными.
– Начнем? – посмотрел  на них, как будто выспрашивал у них разрешение приступить к работе, весело подмигнул им заговорщицки, как своим друзьям, как жителям моего, а если точнее,   нашего ковчега.
Получив от них молчаливое согласие и благословение, я взял необходимые  кисти, положил перед собой. Достал из шкафчика тюбики с красками, разложил рядом.
Угольком  сделал набросок  сюжета, который давно сидел в моем воображении –  “Дорога к храму”. Вдали, за густыми кронами лип, возвышалась церковь – собор Петра и Павла. От поля, засеянного рожью, откуда и открывалась панорама, в гору тянется красная полоса узкого поля – пышно цветут маки. А с двух сторон этой полосы – такой же ширины – цветут ромашки. Они – белые-белые, только желтые точечки пестиков еле заметно разбросаны по полю... Впечатление такое, что будто кто-то застелил огромную скатерьть или положил на поле штандарт неизвестной страны...
Я  взял за тюбик цинковых белил и черной сажи, чтобы выдавить на палитру краску и прописать кистью фон тревожного неба, по которому будут плыть облака, из которых никак не может вынырнуть полуденное солнце, – как в двери мастерской кто-то постучал. Потом опять, но уже более настойчиво, – как будто тот, кто-то, что стоял за дверьми, определенно знал и был уверен, что я на месте.
Приглушив в себе недовольство, что меня оторвали от работы,   пошел к дверям. А они, двери, оказывается, были приоткрыты (мне казалось, что  я повернул засов, закрывая их?), но человек – в светлом плаще и черной шляпе с короткими полями,  стоял около дверей,  – не осмеливался переступить порог.
– Добрый день! Извините, вы Антон Климович?
Я раскрыл двери:
– Да, я. Слушаю вас...
Человек добродушно заулыбался, показывая свою доверчивость, наклонился, приветствуя меня. Голос у него был мягкий, приглушенный, и выглядел он спокойным, уверенным в себе.
– Не пригласите ли к себе?
– Извините... – опомнился я, отступая шаг назад, давая дорогу гостю. – Заходите, пожалуйста. Милости прошу!
Незнакомец переступил порог, и я закрыл за ним дверь. Предложил раздеться, повесить плащ на вешалку, что была у самых дверей.
Он сбросил плащ, повесил на свободный крючок.
Шляпа осталась на голове.
В его осанке, походке, и во взгляде, когда он осматривал мою берлогу, было что-то от непосредственности и уверенности, – все его жесты говорили о  независимости и внутренней убежденности. Он долго и не рассматривал, что висело на стенах и стояло на полу, – тут же оторвал взгляд и уставился на меня.
– Я заходил к вам позавчера домой, – он сложил руки на груди, уже освоившись у меня, слегка покачивался на носках, смотрел  прямо в глаза – мне даже стало не по себе. – Но ваша жена сказала, что вы заболели, температурили, и попросила не беспокоить вас... Она и сказала, где вас можно  отыскать. И вот я здесь, у вас...
Мне хотелось спросить, как его имя, как обращаться к нему, но он, как будто угадал мои мысли, спохватился, сказал:
– Прошу прощения,  не с того начал... Нужно было, переступив порог вашей мастерской, представиться... Еще раз извините. Я – Анатас  Олкепов. Бизнесмен. Предприниматель. Совместную фирму держим с американцами и французами. Из болотной ольхи, которую закупаем в Беларуси и России, изготавливаем мебель. Она, после специальной обработки, получается точь-в-точь как из красного дерева. Никто не может ее отличить. А секрет той обработки знаю только я один. И наша мебель, говоря откровенно, идет нарасхват. Поэтому мы имеем огромные прибыли. А сегодня, во время тяжелой экономической ситуации, которую мы, извините, приветствуем, это не так уже и маловажно.
– Слушаю вас, Анатас. Кофе. Чаю? Вы – латыш?
– Кофе, если можно. И я прихватил с собой к кофе французского коньячку, если вы не против. Да, я балт, вы правильно заметили... У вас, наверное, ассоциация с другим именем – именем известного киноактёра – Данатаса  Баниониса. Так я  из тех мест.
“Собьет мне всю работу, – шевельнулось где-то в глубине души слабое сожаление – никогда не любил, когда приходили непрошеные гости, которые врывались ко мне во время ответственной работы, ломали  мои планы, – и принесла же его нелегкая в такое время... Но – какой-то заказ... а заказ – значит, деньги...”
По комнате поплыл аромат бразильского кофе – высыпал последние остатки. Тем временем гость разлил по рюмкам дорогой французский коньяк. Глотнули по половинке, прикусили дольками лимона, что принес гость.
– Во-первых, прошу извинить, что без предварительного согласования ворвался в ваш ритм жизни, рабочий ритм, – сам не люблю, когда врывается кто-то неожиданно, – виновато подтвердил мои мысли Олкепов, наверное, и сам понял, что пришел не вовремя и сбил меня с дороги, – видел же, что на этюднике...  – Но я постараюсь не задерживать ваше драгоценное время, буду очень краток, чтобы не сорвать вам творческий день...
– Ничего, ничего...
– У меня к вам большая просьба. Я хочу, чтобы вы нарисовали мой портрет. Но сделали это в той манере, в которой никто до вас не рисовал. Чтобы в нем, портрете, было что-то магическое, с тенью аллегории. Но это не условие. Это – просто подсказка к вашей удивительной фантазии. Я даю вам полную свободу. Вольный полет... Я уверен, что у вас получится то, что я хочу. Только у вас одного это и получится. Я посещал вашу выставку, поэтому так уверенно говорю. Уверен даже... Мог бы еще справиться с этой задачей ваш друг  Павел Северянин, но его, как я узнал, нет среди живых...
У меня что-то кольнуло внутри, потом в виски, меня всего пронизала какая-то непонятная боль, – как будто я дотронулся до проводов с высоким напряжением. Гость напомнил мне о бывшем друге, и мне это было неприятно. Был ли я виноват перед ним,  Павлом? Не знаю, не знаю...
На столике, у окна,  лежала рукопись о моем друге Павле. Хотя я мог назвать его и Ясем, как и Жанетту Яниной...
– Так как, дорогой Антон?
Я хмыкнул, кашлянул в кулак. Я не понял до конца ситуацию и свою задачу. А когда и попытался понять, то представлял все только в общих чертах. Точь-в-точь как у меня на полотне, где только наметки, штрихи, где только обозначен край неба, где начинается рожь с васильками, где будут еще  и ромашки...
Я вдобавок ко всему еще и пожал плечами.
– А теперь о главном, господин Антон, если, конечно, вы согласны взяться за эту работу, исполнить мой заказ. Во сколько вы оцениваете свой труд? Нам нужно об этом договориться сразу же. Без лишней скромности с вашей стороны, потому что я человек не бедный, далеко не бедный...
Мне пришлось  опять неопределенно пожать плечами:
– Никогда не делал под заказ... Разве что раньше – коммунистическую наглядную агитацию... Брежнева, Суслова, Ленина, Громыко...
Анатас кисло улыбнулся, соглашаясь, закивал головой:
– То был не заказ. То – принуждение. Я же делаю заказ  без приказа. Только подсказываю свою просьбу, что мне хотелось бы увидеть в своем портрете. Но – в первую очередь – вам. Так, все-таки, – сколько? Да еще и в валюте. В тех зеленых, деревянных, американских...
– Не знаю, – откровенно признался я, стараясь не встречаться с его взглядом. – Я никогда не оценивал свои работы...
Заказчик позволил себе рассмеяться. Налил еще по капле. Опять прикусили долькой лимона. А коньяк был отменный – голова не туманилась, а, наоборот, светлела, а я наливался  творческой энергией.
– Тогда я, как говорят, возьму инициативу в свои руки, определю сам стоимость вашей работы. Реальную цену за ваш талантливый труд. За талант, который еще не раскрыт. Но и моя цена будет тысячной, нет, даже и не миллионной долей настоящего оценочного статуса, стоимости, которую определят некогда потомки...
– Я еще не выполнил заказ, а вы делаете из меня гения? – посмотрел  внимательно и с недоверием на него – подкалывает?
– Ну, это уже мои проблемы, – не соглашался Анатас. – Я мог это вам и совсем не высказывать. Так давайте возвратимся к нашей главной теме. Для вас – главной, для меня она не существует. Вашу будущую работу я оцениваю в...
Я невольно напряг свой слух. Не то, чтобы у меня гулко билось сердце в тревожном ожидании определения суммы гонорара, а делалось даже смешно от той ситуации, в которой  оказался. Интересно  – что же получится из нашего разговора-торга?
Мой заказчик выдержал паузу, как взвешивал свою цену, наверное, чтобы не прогадать, не очень дорого сказать, а после глухо, глядя в стол, произнес:
– Ну, допустим, остановимся на пятидесяти тысячах.
Ни одна жилка не вздрогула на моем лице. Я как все равно был равнодушен к тому, что сказал мне Олкепов. Мне нужно было или обидеться за подколку, или же вскочить с кресла и возбужденно крикнуть, что такой цены не существует. Что она нереальная, в тысячу раз завышенная...
Но мой гость не улыбался. Посмотрел на свои часы, потом метнул взгляд за окно, за которым было серо и ветрено, добавил:
– Да, пятьдесят тысяч. Долларов. Десять тысяч – прямо сейчас. Как аванс.
Он достал из кейса пачку стодолларовых купюр, положил на полированный столик – около бутылки. Из-под короткого козырька шляпы светились его глаза – как два горящих в темноте уголька...
– И еще вопрос, Антон. Вы любите работать только в своей мастерской или на природе?  Но можно работать и у меня – на речном корабле. Я создам вам все необходимые условия для работы – комфорт, уют, тишину... Я мог бы и сюда приходить, но беда в том, что  должен неотлучно быть на своем командном мостике – там у меня пульт управления, пункт связи, с помощью которого  связываюсь со всем миром...
– Да мне, в сущности, все равно, где работать...
– Это прекрасно. Заказ мой не срочный. К нему вы можете приступить тогда, когда будете свободны. А за это время можете съездить в Европу, в Париж, купить на Мон-Мартре самые лучшие в мире краски... Хотя и на моем корабле вы все это найдете в полном объеме. Но – как пожелаете сами. Так как, вы согласны со всем, Антон Климович? Или я что-то не так пояснил?
– Все так...
Мне не хотелось в ту же секунду ответить на его вопрос. Мне хотелось сделать некоторую паузу, проявить выдержку. Вздохнув, ответил:
– Я даю согласие. Но...
– Ни о чем не волнуйтесь, и ничто вас не должно тревожить, – опередил мои сомнения посетитель, – это все отбросьте... Я рассчитываю, что вы всю работу сделаете за пять сеансов. За каждый сеанс я буду вам платить столько же. Но, если не уложитесь в пять, буду позировать больше. И платить буду столько же. Можете и неделю работать, и месяц, а понравится – так год, и два...
Анатас смотрел на меня, улыбался. Таким образом он шутил, старался вызвать у меня хорошее расположение, доверие.
– Год-два? Смешно... Но все как-то удивительно и странно... И – непонятно.
Заказчик опять поднял рюмку, ожидая, когда и я подниму свою. Дотронулись рюмками, и они издали мелодичный звон, – как скрепили наш устный договор.
– Вот и договорились! У меня, Антон, самое последнее уточнение – во время работы вы молчите или любите разговаривать, беседовать?
– А это зависит от настроения, от того, как идет работа. И если интересный собеседник, то могу и часами разговаривать.
– Отлично! – обрадовался гость. – Я постараюсь быть интересным собеседником. А о чем вы любите наиболее беседовать, и при этом не уставать?
– Обо всем – о космосе, о любви, о Боге...
– Отлично! – Анатас поднял руки, радостно заулыбался. – Тогда, выходит,  не до конца оценил вас. И я на эти темы люблю беседовать... И о Библии, и о космосе... Тогда, я верю, что у нас весело и интересно пройдет время. Я буду слушать вас, а вы – меня. Как все хорошо совпадает, просто лучше и придумать нельзя!
Хотелось все же уточнить, когда приблизительно мы приступим к работе, но меня опять обогнал заказчик:
– Знаю, что вам морально нужно настроиться на мою волну. Поэтому, думаю, что месяц-два  вам будет вполне достаточно на обдумывание. Да вы за это время и подгоните то, что начали – свою дорогу к храму. Я правильно понял вашу задумку? Не обижайтесь, что подсмотрел, картина же хорошо видна...
“Я же на нее, кажется, набросил накидку... Или опять у меня в голове дурики начали прыгать? Ну, да ладно, не велика беда, хотя же очень не люблю показывать чужому глазу  работу еще в зародыше...”
– Да ничего. Замысел такой, правильно... А месяц для меня будет достаточный срок, чтобы и свое окончить, и на заказ настроиться... Долго  подступался к своей теме, а вот сейчас хочу реализовать... А как вас отыскать, когда я буду готов?
Олкепов достал из внутреннего кармана пиджака визитку, протянул мне. Текст был написан тисненым золотом – “ООО “Олкеп”. Тел.факс 76-76-666”.
– Это мой телефон и факс. Он всегда при мне. На берегу реки, что возле парка, рядом с прогулочными теплоходами “Москва” и “Новгород” будет стоять и мой – “Олкеп”. Сокращенно от моей фамилии. Но ты позвони за сутки перед этим, потому что мы можем плавать в это время возле Курил или Новой Земли, можем быть в Ливии – в Африке, часто бываем в Аргентине... За сутки мы можем прибыть из любой точки земного шара, – в каком  море или океане мы не находились бы...
– Такая мощная техника?
– А как же! Большие достижения требуют и огромных расходов.
Наливал уже я. По той же мерке, что и наполнял рюмки гость. Это уже была, как я понимал, последняя, на посошок...
Но заказчик выпивать не спешил. Сделав маленький глоток, как будто бы смакуя коньяк, прошелся по мастерской. Подошел к столику, где лежала рукопись – напечатанный текст на машинке. Взял самый верхний лист, поднес к глазам, прочитал вслух:
– “Павла я считал и считаю своим лучшим другом...”
Положил лист на место. Сделал опять глоток. Цокнул языком.
– И литературой балуетесь, Антон?
– Да так, когда не рисуется...
– Предлагали какому-нибудь издательству?
– Нет. Все откладывал, откладывал...
– А хочешь, Антон, я напечатаю. В толстой цветной обложке, на офсетной бумаге, с цветными рисунками...
Анатас незаметно перешел на “ты”. Смотрел на меня, ожидал ответа.
– У меня самая мощная типография в мире. У тебя как будто и рассказы, но это повести, даже романы. Две истории, две судьбы, под одни общим названием “Реквием”. Это вызовет интерес у любого читателя. Книгу можно перевести на многие  зарубежные языки. И ты будешь известен во всем мире как художник и как непревзойденный прозаик... Ты бы хотел этого?
“Откуда он знает, о чем написана рукопись? – слабо шевельнулась у меня мысль. – Как он мог ее прочитать? Владеет таким даром – за секунду увидеть все страницы?”
Мне еще показалось, что он чувствует себя уверенно в моей мастерской, – как будто здесь бывал и не раз, и не два... Но я тут же отогнал от себя эти мысли, не хотелось думать что-то плохое о своем госте, тем более, что такого и вовсе быть не могло...
– Когда-нибудь мы поговорим об этом, Анатас. Не сегодня. А перед тем, как отдавать на издание, нужно вычитать и выправить все необходимые ошибки и стилистические неточности...
– Зачем? – удивился гость. – Сегодня, при такой технике... За тебя эту работу вполне может выполнить компьютер.
– То компьютер, а то – я...
– Ну, ладно. Как ты говоришь, никогда не поздно вернуться к этой теме.
Мы выпили еще по одной рюмочке, и мой заказчик начал собираться. Но уходить не спешил.
– До встречи, господин Антон!
– До встречи, Анатас! Успехов тебе!
– А тебе я желаю как лучше реализовать задуманное. Пусть постоянно тебе сопутствует вдохновение и удача!
– Спасибо! 
Меня  не оставляло чувство неловкости и какой-то непонятной вины. Я как бы подпадал под временную зависимость этого человека, а потому некоторое время  должен подчиняться ему, слушать его... Хотя – почему подчиняться? Разве большие художники или композиторы, литераторы и скульпторы не поклонялись золотому тельцу? Тот же Микеланджело Буоноротти. Или  Амадей Моцарт. Это же Амадею черный человек заказал реквием. Но там, правда, другое. Хотя и у меня что-то подобное получается... Но я, в отличие от его ситуации, даже не ограничен во времени – писать портрет могу столько, сколько потребуется... Какому художнику снилось такое, такой заказ?
 – Спасибо, Анатас, но я все равно чувствую себя недостойным такого заказа... Такая цена...
– Мелочи все, дорогой мой друг, и глупости в чем-то сомневаться! – перейдя уже окончательно со мной на “ты”, воскликнул Олкепов. – Просто я верю в твой талант. Как и верю в то, что ты создашь еще ни один всемирно известный шедевр. Я же еще – как-никак – и меценат, и спонсор...
– Извини за любопытство. Одного только не понимаю – а зачем тебе это все нужно?
– Зачем? Отвечу. А, может, я хочу из этого иметь и свой “навар”. И – выгоду. Ты войдешь в историю как великий мастер-художник, а потом кто-то и обо мне напишет хотя бы одну строчку: “Благодаря меценатству Анатаса Олкепова художник Антон Климович переступил порог неуверенности и творческого застоя, и создал всемирно известный шедевр!” А? Как, звучит?
– Звучит, – улыбнулся я, потому что мы оба знали, что это была шутка, что веселье моего гостя ищет выход на волю; хотя кто его разберет – говорит  же  вполне  серьезно, и даже намека нет на насмешку.
– Ну, а теперь, кажется, все, – посерьезнел мой посетитель. – Пора мне. И так  много времени отнял у тебя. До встречи на моем паруснике. Я буду ожидать.
Олкепов одной ногой уверенно переступил порог. Головой –шляпой – зацепился за верх наличника. Ударился – аж, кажется, задрожала стена. Удивительно, но шляпа не слетела с его головы, даже не скомкалась, не вмялась. Будто  изготовлена  была из какого-то твердого вещества, и была она с головой как единое целое. Кажется, он выругался…
Согнулся уже, переступил порог и другой ногой.
Я  ожидал, что он произнесет что-нибудь обидное, даже злое, а он повернулся ко мне и  на его лице  отобразилась добродушная улыбка.
– Не вписался… – засмеялся он, и, не снимая, как и раньше, головного убора, добавил: – До встречи, сударь-господин Антон!
Закрылись двери, щелкнула задвижка замка.
В помещении опять воцарилась тишина.
От Яся почему-то  отвернулась Янина. Опять поругались, пока я говорил с посетителем? Или обиделась на меня, что взял каплю-другую? Но из бутылки было отпито меньше половины. Можно сказать, что мы и не пили совсем, а так, пригубили для закрепления нашего, должен сказать, очень выгодного для меня, соглашения.
Толстая пачка «зеленых» лежала на столике передо мною. Но прежде, чем взять их в руки, дотронуться хотя бы до них, я подошел к шкафу, повернул Янину к нему, жениху, – зачем же обижать любимого своим недоверием? Она как будто что-то сказала – то ли с обидой, то ли утвердительно, – не расслышал…
Никогда в руках не держал столько денег, тем более, столько «баксов». Никогда в жизни не пил такой удивительный и, кажется, дорогой коньяк. И в один день на меня свалилось столько неожиданностей. Каким считать этот день по лунному календарю? Пятнадцатый… День змея. Сатанинский день. Астральные войны, искушение плоти… Защита справедливости, аскеза… Значение последнего слова я не знал, только слышал от Глобы. Был согласен и не согласен с объяснением Авестийских традиций. Так, искушение, так, соблазн... Искушение испытать самого себя в искусстве, в создании портрета. Ну и что из того? Черный человек искушал и Моцарта, большие деньги за создание скульптур на соборе святого Павла требовал Буаноротти, – и я не соглашался на меньшее… Ну, и меня пусть искушает удача…
Рука сама потянулась к бутылке.
Но перед этим  посмотрел на Янину – не видит ли, а если и видит, то не будет ли злиться за мою слабость, что не сдерживаю своих слов: давал же ей здесь, в мастерской, когда меня чуть не задушила рвота, когда отключалось сознание, обещание-клятву: перестану пить…
Наполнил себе полную рюмку – до краев. Последнюю. И больше пить не буду… Показалось,  что-то произнесла Янина, даже вздохнула. Но я на ее недовольство не обратил никакого внимания. Мой слух желал слышать совсем другое, – что было радостно моей душе.
Рюмку опустошил  за один глоток. И опять показалось, что в это же время ойкнула любимая Яся, – как будто бы ей, а  не мне стало больно оттого, что я выпил…
Американские  «деревянные» меня особо и не радовали, но и сказать, что  был абсолютно равнодушен к ним, – соврал бы сам себе. Скажу жене – не поверит. А если и поверит, то в душе родится недоверие. 
Она начнет взвешивать и анализировать событие – что этому предшествовало, во что это может вылиться позднее… Женщины – есть женщины, – у них свой ум, свои суждения, которые отличаются от мужского. Но мы часто, к сожалению, подпадаем под их влияние, под их влияние, – и  уже не замечаем, что живем по тому азимуту, который они определили.
Хорошо, если мы  можем опомниться, хорошо, когда находим в себе силы самому себе крикнуть «стоп».  И перестаем думать так, как они или она, – делать, как она, шагать и жить, как она, женщина…
И тогда же рвутся самые толстые цепи, которыми опоясан человек, – он вырывается на волю, и, вынырнув из той трясины, вдохнув на полную грудь свежего, такого необходимого, воздуха, воскликнет радостно и торжественно: “Я – свободен! Я принадлежу теперь самому себе!..”
В то же время удивляется и сама женщина: “Как такое могло случиться, я же такими цепями приковала его к себе?!?” А не понимает той простой истины, что в таких случаях самое крепкое становится самым слабым – металл превращается в гнилую веревку... Крепкое то, что само по себе живет и существует, когда над ним нет никакого насилия и угнетения, требовательности и приказа...
Но деньги не спрячешь. Да и не прятал я никогда и ничего от жены. Разве какую малость для неожиданной ситуации, да и то не пряталось, а просто лежало под руками.
Но как же все таки использовать это богатство, которое неожиданно свалилось на меня? Может, в самом деле, взять да и махнуть с Ликой в Париж – к Эйфелевой башне, походить между художников на Мон-Мартре, присмотреться, как они работают, в какой манере... А, может, на Багамские острова? Отдохнуть, мир увидеть, себя показать...
Я смотрел за окно, за которым расстилался город.
Притягивала к себе природа. С шестнадцатого этажа, на котором  размещалась моя масандра-мастерская, город был как на ладони. Вон, справа, выструнилась  в небо телевышка, а дальше, за ней, виднелись купола собора Петра и Павла...
Солнце уже выглянуло из-за облаков, и его лучи отсвечивались на куполах  храма.
Стая воронья куда-то устремилась за реку, – и превращалась она в черное угрожающее живое облако, – как чернобыльский дым...
В моей душе не было ни радости, ни тревоги, ни озабоченности. Но я ни на минуту не забывал, что меня ожидает мольберт, ожидает дорога к храму.
Дотронулся кистью до горки смешанной краски, провел на полотне зигзаг поля, на котором будут расти маки... И послышал за своей спиной вздох облегчения и радости.
Я посмотрел на нее, Янину, подмигнул, как своей хорошей знакомой, громко произнес:
– Поехали!.. В добрый час! С Богом!..
Но мне никто не ответил.
А, может,  и был ответ, да я не услышал его – полностью углубился в работу.
“А все же – почему Анатас заинтересовался Павлом и Жанеттой?”
Рука твердо держала кисть – и удар за ударом наносились мазки на загрунтованное полотно...

5
– ... ничего не понимаю – и в мировой медицинской практике не отражено такое явление, – вздохнул возле меня, горестно признаваясь в своем бессилии, доктор Миклашевич. – Останавливается сердце, не работает совсем несколько минут, а это означает клиническую смерть... Мы бьемся, сражаемся за жизнь, делаем все необходимое, потом в отчаянии признаемся, что ничего больше уже сделать не сможем... И тогда, в тот же самый момент, когда мы потеряли всякую надежду и признаемся в поражении, оно, сердце, опять неожиданно возобновляет свой бег – и бьется уже ритмично, уверенно, без сбоев...
– Согласна с вами, Иван Петрович, – подвердила его слова медсестра Вероника. – Я уже двадцать пять лет работаю здесь – и ничего подобного не видела...
– Явление уникальное, никем не исследовано, никем не изучено, хотя тысячи и тысячи кардиологов защитились по этой теме...
“Опять, значит, меня где-то носило, опять заставил людей переживать, волноваться, – упрекал я себя, не раскрывая глаз. Сам удивлялся с себя, со своего положения и состояния, и со своей способности одновременно быть в нескольких измерениях, проживать паралельно синхронно несколько жизней. – Для чего все это проделывает Всевышний со мною? Для чего испытывает, для чего отправляет меня в такую рискованную дорогу? Чтобы убедиться в моей преданности и непоколебимости, нерушимости веры, сопротивления злым силам?”
Из моей груди вырвался  глубокий выдох, – как будто в груди за долгое время скопился воздух и никак не мог вырваться на волю...
– Вы опять с нами, Антон? – Миклошевич наклонился над моим лицом, увидев, что у меня раскрыты глаза и  я смотрю на всех, кто стоял рядом.
– С вами. А куда же мне без вас?
– И я так говорю, – кардиолог еще больше обрадовался, услышав, что пациент его при своем уме, что разговор логический и рассудительный, что он даже пробует шутить. – А иначе и нельзя... Как и нельзя шутить вот таким образом, наводить страх на наши души...
– Ради Бога, простите, Иван Петрович, за такие шутки. Я же когда-то хотел цирковым клоуном стать. Люблю насмехаться, издеваться над людьми...
Кардиолог взглянул на экран монитора  – на нем уверенно пульсировало синусоидой моё сердце. Что радовало и одновременно удивляло опытного медика.
– Хорошо, извиняем. Но дайте, дорогой, нам слово, что вы поделитесь с нами секретом своего... молчания и – рождения.
– Обещаю – поделюсь. И будет вам готовая докторская диссертация. Ибо я – феномен. Ибо я – подопытный кролик. И я просто обязан быть патриотом, помочь человечеству избавиться от...
– Антон, я не так...
– Иван Петрович, не поправляйтесь, и не считайте себя в чем-то виноватым. Я благодарен вам за терпение и ваш талант. И потому мой долг в самом деле помочь вам в ваших сомнениях и выводах...
– Ну, коли так, то будем вам очень благодарны. За понимание проблемы.
Во время нашего разговора, по молчаливому повелению кардиолога, медсестра влила в вену левой руки какой-то пекучий раствор, – от чего по телу сразу же разлилось приятное тепло и расслабленость.
– Я и сам, если откровенно, хочу разобраться в своем состоянии, – постарался успокоить окончательно кардиолога, чтобы его не мучила беспричинная вина. – И потому мы с вами, Иван Петрович, в одинаковом положении: вы помогаете мне, а я – вам...
– Хорошо, хорошо, – заспешил доктор уже успокоить меня, кашлянул в кулак, глубоко втянул ноздрями в себя воздух, – но вам, Антон, не нужно столько разговаривать. Я прошу вас об этом...
В уголках моих губ рождалась слабая улыбка.
Я постарался исполнить просьбу-приказ кардиолога.
И только теперь мне удалось присмотреться к нему. Не понимал только – почему я не видел его лица до этого. Слышал только голос. И голос рисовал для меня его образ. Но или голос подвел, или мое воображение не проявило большого таланта в его точном изображении, но Миклошевич совсем не был похож на того, кого  рисовал в своих мыслях.
Редкие густые брови,  белесые ресницы над глазами. Глаза – не то серые, не то зеленые; они то улыбчивые, то задумчивые, а то и вовсе озабоченные. Волосы цвета пожелтевшей пшеничной соломы. Подбородок острый, с ямочкой. Я думал еще, что он носил очки, – а он был без них. Лицо в мелких оспинках – как будто его иссекли осколки времени...
Когда-нибудь  обязательно нарисую его портрет, и я хорошо знаю, как его исполню. А нарисую только одни  глаза... А в глазах будет столько жизни, столько энергии, что любой догадается, что это человек необычный и одаренный  талантом Богом...
Он уже успокоился, отправил своих помощниц назад – в сестринскую. Остался один на один со мной.
Но  не начинал разговор, а  углубился в свои мысли. Наверное, ему не давало покоя то, с чем он столкнулся – с таким больным, как я, которого среди ночи привезла в кардиологию “скорая”, и который непонятно как ведет себя – не вкладывается в прокрустово ложе медицинских понятий и  догм...
Спустя некоторое время к нам пришла медсестра – поставила мне на грудь блюдечко с апельсиновыми розово-красными дольками – цветочным узором, предложила:
– Вам хочется пить... Пожуйте.
И опять мы одни. И опять молчание. Но оно не угнетающее, а приятное молчание. Мы понимаем и слышим один другого. Мне  спокойно и хорошо.
Я, наверное, уснул.
 И показалось, что ко мне  опять пришла Янина – села рядом на кровать. Села так, что  почувствовал своим телом  ее теплоту. Смотрела на меня, пронизывала теплым взглядом. Ее горячая ладонь лежала на моей руке.
– Заскучал без меня?
– Да. Долго не приходила – целую вечность.
– Угадал, – вечность не поддается никаким единицам измерения. Человек такого прибора еще не придумал. А, может, и не хотел, чтобы не напугать самого себя...
– Янина, мне очень хочется дорисовать “Дорогу к храму”, да не знаю, как  это сделать.
– Дорисуешь еще, не спеши. Не терпится...
– Тебе нравится задуманный сюжет?
– Не знаю... Замысел –  не финал, это только мечты...
– Ты так и Ясю говоришь, когда он делится с тобой своими планами?
Мне хотелось изобличить ее, заставить, что бы призналась, кто она есть на самом деле. И ожидал, когда  снимет завесу с тайны своего образа.
А она рассмеялась, положила мне ладонь уже на лоб:
– Бедненький мой, родненький, у тебя горячка, и у тебя приступ ревности. У меня есть и был только ты... Или ты из-за своей суеты и спешки, перелетов из одного времени в другое, совсем забыл обо всем, а?
Я не знал, что нужно было ответить. И обидеть  не хотел, но и не знал, как оправдаться, обрадовать ее, – выветрилось начисто все из моей памяти... Или она так шутит, издевается надо мной? Будто бы и нет. Серьезно говорит? Не знаю...
Мои мысли были как бы на распутьи, –  какую взять за основную, не знал. Как и не знал,  в самом деле происходит этот разговор или все это видится мне в каком-то фантасмогорическом или сказочном сне... Но и во сне не так больно напрягаются мысли и мозг, – а тут происходило все наяву:  чувствовал ее горячую руку, даже слышал, как бьется ее возбужденное сердце, видел, как горели притягательным огнем ее глаза... Она же передо мной была не привидение, не придуманная и бестелесная, а живая, какой и создал ее Бог...
– Ну и задачки ты себе, Антон, задаешь, – опять смеется моя духовная медсестра, поправляя неуловимым движением руки свои шелковые волосы, смотрит на меня, не удивляясь моей непонятливости. – И сам же их решить не способен... Ты ведешь себя, словно тот юноша, который впервые влюбился и боится любимой признаться в своих чувствах. Разве не так?
Я глупо заулыбался, произнес:
– Может и так...
Потом она уплывает куда-то в серое пространство, не переставая улыбаться, помахала, показалось мне, рукой – как с палубы невидимого – белого, с красной полосой на боку, парохода...
Тот параход то ли приснился мне давным-давно, то ли вспоминал я будущее, – не могу точно сказать...

***
Жена была дома.
Почему-то не удивилась, когда  положил перед ней пачку американких  “деревянных”. Только уточнила:
– Это только как аванс?
– Получается, что так...
– Завтракать будешь?
– Буду. Съел бы картошки с селедкой и луком.
– Я это и готовлю. А лук поджарить – или сырым будешь есть?
– Сырым.
– Устал?
– Страшно устал...
– Как работа?
– Уже вцепился в нее. Пошел процесс. Кажется, получается. Мне еще недельку-две нужно, может и больше – и окончу...
– Опять за свое, – упрекнула добродушно меня Лика, поставила на стол кастрюлю с картошкой, от которой шел пар. – Не говори “гоп”, покуда не перескочил свою канаву...
– Да-да, – не противился я, соглашался, потому что был полностью согласен с ней – раньше времени произнесешь слово “окончу”, то работа может оказаться никогда не оконченной. Как и было со мной не один раз, и не пять... Но то случалось тогда, когда говорил-делился задумкой с чужим, а это же родной жене сказал. Так что тогда выходит, что и жена может быть чужим человеком? – Глуп я стал совсем... Язык мой – враг мой...
Она сидела напротив – усталая, аккуратно причесанная, смотрела, как я ем, как жую, и думала о чем-то своем, и была в этот момент такой отдаленной от меня, такой далекой и оторваной от действительности, что  даже испугался за нее.
И у нее есть свои заботы, какие тяжело решаются? И – свои тревоги, сомнения? Но не с руки было расспрашивать обо всем, неудобно  лезть в душу. И для чего? Чтобы помочь? Как?
На полочке, рядом, зазвонил телефон.
Мы посмотрели один на одного – кого из нас?
Трубку взял я.
– Алло, слушаю...
– Антон Никитич, добрый день! Это завуч школы. Не могли бы вы позвать к телефону Лику Константиновну?
Я подал трубку жене. И слышал, что говорил завуч:
– Завтра родительского собрания не будет, так что вам не нужно готовить выступление.
– Хорошо, спасибо, что предупредили. До свидания!
Я молча жевал картошку, не спрашивал ни о чем, хотя понемногу меня начинала охватывать ревность: “Отменяется собрание – это что, отменяется свидание? Код такой, шифр?”
– И куда же мы потратим твои баксы? – поинтерсовалась Лика, и голос у нее был спокойный, никакой вины за собой она не чувствовала. Умела прятать свои чувства, притворяться, или в самом деле то собрание переносилось?..
– Тебе решать. Я так отправился бы с тобой в путешествие за границу. В ту же Францию, например.
– Почему именно туда, Антон?
– Парфюмерии наберешь там всевозможной... А я красок. Или же в Индию. Индийская музыка – моя слабость. С детства полюбил музыку этой страны. И сегодня перед глазами стоит Радж Капур... А можно и в Аргентину...
– Хорошо, обдумаем еще этот вопрос, – сказала жена, взяла со стола пакет с долларами, бросила в шуфляду комода – как детскую игрушку бросила. – Позавтракаешь, и ложись отдыхать. А я съезжу в районо. Там какое-то заседание проводят по моему предмету – по обмену опытом работы...
Запил завтрак горячим чаем, пошел в спальню и лег на кровать.
Потом укрылся с головой, и провалился в глубокий и крепкий сон...

– ... пульс опять не просматривается, Иван Петрович!
– Ничего страшного. Ожидайте.
– Как ожидать, если он уходит от нас?
– Ожидайте!
Голос уже требовательный, даже приказной, уверенный. В его душе спокойствие, у помощниц – недоумение. Они готовы опять броситься в спасательный бой и сражение, чтобы возвратить больного к жизни своими обычными методами...
– Ожидайте!
– Чего ожидать? Уже три минуты как молчит самопис... Вы отвечаете за исход.
– Отвечаю. Ожидать!
Звенела где то надоедливая муха – попалась в сети паука?
Или так нудно визжала где-то во дворе электропила, перерезая толстый комель дуба...
– Уз-ззз...
– ... з-з-ззз!..

... Бился я над мольбертом до утра.
Взял хороший старт – прописал небо, и на его фоне обозначил купола храма. Работа спорилась, сам чувствовал это, потому и грешно было останавливаться и отдыхать. Душой понял, что на правильном пути, и ощущал, что кто-то уже водил моей рукой – не Сам ли Всевышний, – но то, что Его ангелы поддерживали меня, в том  был абсолютно уверен, – они направляли мои старания в нужное русло...
Устал, едва стоял на ногах.
Почувствовал, что больше  не выдержу, – упаду.
Хватило сил еще вымыть кисти  в растворителе, вытереть их тряпкой. Еще раз посмотрел на сделанное – остался доволен.
Посмотрел на шкаф. Почему-то Ясь уже отвернулся от Янины. Чем же она обидела его? Вот эта вечная борьба за право быть главным! Никто не хочет подчиняться, все любят свободу и независимость.
А, может, здесь что иное?
Кто хочет поссорить влюбленных? Их же создал Николай Пушкарь, вселил в них любовь и согласие, а влюбленные – это же одно целое, как один организм, как одно на двоих сердце, – почему у них нет согласия?
И в этом мне нужно  будет обязательно разобраться.
Я поставил их одного против другого – пусть мирятся, пусть посмотрят один одному в глаза, и поймут самих себя...
Можно было бы лечь на диван и отдохнуть несколько часов, а потом опять приняться за работу, но мое другое “я” протестовало, приказывало идти домой. Во-первых, подсказывало, не будет переживать Лика, а, во-вторых, начался приступ голода, – а в мастерской не осталось даже корочки хлеба...
Когда вышел на улицу, в лицо ударило яркое  солнце.
Когда  вышел на поляну, среди лесопарка, на небе неожиданно сгустились тучи, спрятали солнце, а потом, наверное, произошло и само затмение... Стало совсем темно. Вокруг ничего не было видно – ни деревьев, ни дороги, ни звезд...
Единственное, что подтверждало, что я на земле, так это то, что чувствовал твердь, и усиливалось волнение ветра в верховьях сосен – сплошной протяжный гул...
К моим ногам прислонилась какая-то собака, – наверное, испугалась неожиданной темноты, – терлась, просила защиты. Я погладил ее,  говорил  что-то успокаивающее...
И тогда же в мою грудь влилась вялость. Опять начали стучать в виски колючие молоточки – голод напоминал о себе.
Хотелось крикнуть в темноту на всю силу своих легких – позвать, попросить кого, чтобы пришел на помощь.
Но до кого докричишься в такой страшной и непонятной темноте среди белого дня?
Подала голос собака – завыла громко и жалобно, тревожно, – и ее завывание полетело куда-то к вершинам сосен, – и заглохло там в густых ветвях...
Мы с ней были одни, во всем свете одни...

6
– Какие-то чудеса получаются, – слышу сквозь сон удивленный женский голос. – Иван Петрович, как такое может быть?
– Сам не знаю, Вероника... Загадка. И – большая загадка. Он ныряет в небытие, как в свою родную стихию, и с такой же легкостью возвращается оттуда обратно, – как будто перебегает из одной комнаты в другую...
Доктор молчит, неотрывно следит за экраном монитора.  Смотрит без особого внимания, потому что для него уже не удивительно то, что происходит на его глазах. Но спокойное удивление все же не оставляет его: “Как такое может быть?  И может ли быть такое вообще?!?”
Не выдерживаю и, чтобы вывести кардиолога из его удивленного состояния, прошу спокойным голосом:
– Минералочки бы испить, Иван Петрович! Холодненькой, прямо из холодильника, если можно...
Вероника, стараясь не показать своего радостного испуга, сразу же отзывается, опережая кардиолога:
– Есть “Белгородская целительная”. В холодильнике... Я принесу...
Доктор ни о чем не спрашивает у меня. Как будто мы разговаривали с ним перед этим, и теперь в нашей беседе наступила пауза.
– Иван Петрович, не ломайте, пожалуйста, над этими проблемами голову...
– Какими – проблемами? – уточняет посланник Гипократа, как бы виновато смотрит на меня.
– Да на то, что творится со мной. Вы не понимаете, от чего так происходит, почему вы бессильны что-нибудь изменить, переделать? Все будет о’кей. Я вам поясню после, я же, кажется, говорил раньше, что вам будет готовая тема и текст для докторской. Не волнуйтесь, когда  буду пропадать на несколько долгих часов – не предпринимайте ничего. Мне нужно окончить на берегу Оскола одну работу. После того мы обсудим с вами все, что нужно, и как нужно, хорошо?
– Мг... Хорошо, Антон... Но я чувствую себя как-то...
– Не надо ничего чувствовать. У доктора должно быть сердце холодное и рассудительное. Спокойное и – нежное.
Пришла Вероника. Молча подала мне стакан холодной воды, из дна которой на поверхность выходили маленькие пузырьки, – как шампанское, – подсунула под затылок ладонь и помогла приподняться над подушкой.
– Спасибо, Вероника! Как заново родился.
– А вы и в самом деле родились. И – не один раз.
– А я, кажется, и не заметил того. За что и спасибо.
Когда же я устало опрокинул голову на подушку, из моих рук взяла стакан уже не Вероника, а она, Янина. У нее были собраны волосы в узел, перевязаны синей ленточкой.
– Вкусная минералка?
– Как  только что из источника принесли...
– И как сейчас чувствуешь себя?
– Кажется, ничего. А твои пациенты, которых ты проведываешь? Всем ли помогает твоя помощь?
– Почти всем. Можно сказать, что всем, кто того сам хочет. Как проснешься, что будешь делать?
– В мастерскую пойду – надо же окончить начатое.
– Почему жена не обрадовалась твоему неожиданному гонорару?
– Наверное, из-за того, что не верит, что это и есть гонорар. Думает, что банк ограбил...
Янина гладит мою руку, смотрит в глаза. Какая-то невеселая, грустная, а, может, и усталая. Я же один, а у нее тысячи, к кому она приходит. Потому и не спрашиваю у нее ни о чем: придет время – расскажет, поделится, если будет, конечно же, в том необходимость...
– Ты не боишься браться за заказ?
– Нет. Я исполню его. Он мне под силу.
– Отказаться не можешь?
– Зачем? Да и поздно уже... Деньги же взял.
– Ну, что ж.. Это хорошо, что есть уверенность в своих силах. Но...
Я не почувствовал ее тревоги, не придал значения последнему возражению  “но”, – может, и не услышал его, потому и произнес уверенно:
– Спасибо, что переживаешь за меня. Но – зачем?
– За это не благодарят.
– Не согласен.
– Как хочешь... А теперь – спи.
Как только она приказала, промолвила последнее слово, – я сразу же проснулся.

В квартире  тихо. Только часы на стене соглашались с точным ритмом жизни – так-так, так-так...
Лика еще не вернулась, хотя стрелки на циферблате показывали, что она задерживалась.
В теле еще чувствовалась усталость – ныла спина от долгого стояния около мольберта, холодной, безжизненной стала рука, что не выпускала столько времени кисть – аж “муравьи покусывали” ее...
Но голова, на удивление, была ясной и легкой, – сон сделал свое дело.
Начало смеркаться. Я поднялся с кровати и подошел к окну. Раздвинул шторы и смотрел на точки-огоньки окон домов. Где-то там, за высокими соснами, стоял пятнадцатиэтажный дом, на верхотуре которого – на шестнадцатом – и находилась моя мастерская.
Стоял долго, не отрываясь, смотрел на город, пока не услышал, как в замочную щелку жена  вставила ключ...

Хорошо и спорно ложились краски на загрунтованное полотно.
Я тщательно загрунтовал его перед этим. У меня был свой секрет грунтовки. Полотно было белым, как снег, а потом, когда ложил краску, она подсвечивалась изнутри непонятным светом. Я один знал, что это был за свет. Раньше мы знали вдвоем. Теперь я один.
И неделю, и два, и три безвылазно  пропадал в мастерской. За это время позвонил два или три раза Лике, – не хотел даже идти домой, чтобы не отрываться, чтобы не потерять и не сойти с того пути, который  мне открылся...
А когда окончил, то осталось только сил, чтобы позвонить еще раз домой, – но уже для того, чтобы Лика пришла ко мне...
– Случилось что? – встревожилась она.
– Абсолютно ничего... Просто уже нет сил дойти одному домой.
– Так, может, я на такси подъеду?
– Нет, нет, мне нужно обязательно пройтись...
Все дни, как  работал, не дотронулся до французского коньяку, что оставил Анатас. Но теперь подумалось, что не согрешу, если приму пару рюмок, – за окончание работы. Тогда и вернется ко мне бодрость, и, когда приду домой, меня сразу же возьмет в плен сон...
Но мне не удалось отыскать бутылку. Там, где  оставил,  не было. Нашел ее в раковине под краном – пустую, опрокинутую. Кто выпил или вылил содержимое? А, может, и сам я выжлуктил, когда был в бессознательном состоянии?.. Но я был, как говорят, в своем уме, поэтому – вряд ли... Никто же и не приходил за это время ко мне в мастерскую... Кто, кто посмел издеваться надо мною?
Я посмотрел на верхотуру шкафа. На меня смотрел загадочно Ясь. Янина же отвернулась – как стеснялась меня, не хотела встречаться взглядом.
Не дошел даже до дивана – тут же повалился на пол, успев подложить под голову что-то мягкое. Провалился в сон, одновременно думая, что  заслужил отдых, что имею на это право...
Слабо уже потом слышал, что делалось вокруг меня – то ли руки жены помогли подняться с пола, то ли Янина подоспела на помощь, а может и Вероника, – все они слилсь воедино, стали на одно лицо, и все были похожи одна на одну, как близнецы... Только голоса были какие-то разные – то ли мужские, то ли женские... Кто-то смеялся, кто-то плакал...
Кто-то звенел то ли фужерами, то ли стаканами, а, может, и вовсе то звенели капли, слетая с сосулек, и падая на землю – в весенние лужи...
На моем лице, кажется, блуждала улыбка.
И неизвестно на кого я был похож в то время...
На чудака? На идиота? На...

В один из дней, придя к выводу, что дорога к храму проложена, – и не какая-нибудь, а та, что и хотелось создать, убедившись, что отдохнул после тяжелого и изможденного труда, и что в теле появилась, возвратилась нужная и необходимая бодрость, и руки могли опять уверенно держать кисть, – и решился  подать сигнал, оповестить своего заказчика о своей боевой готовности. Тем более, что он, заказчик, как и обещал, не потревожил меня ни одним звонком, тем самым показывая, что  не подгонял меня, не торопил приступить к его заказу...
Здесь же, в мастерской, набрал два раза по 76 и остальные три шестерки.
Долгий гудок с мелодичными переливами послал сигнал куда-то в бесконечное пространство. Его сотовый принял мой клич, сработал, забулькал, высветив мой номер телефона на  табло. Ожидал, когда он отзовется, когда ответит мне...
– Алло, вас слушает электронный секретарь капитана “Олкепа”. Продиктуйте, пожалуйста, свое сообщение – и через несколько минут...
Я уже хотел положить трубку, как послышался второй голос, живой и знакомый:
– Алло, алло, Антон!  Я немного прилег отдохнуть, работу одну сложную делал. Добрый день! Здравствуй! Рад тебя слышать!
– Здравствуй, Анатас! Хочу доложить, что я справился со всеми своими проблемами, дописал “Дорогу к храму”, и теперь готов приступить к выполнению заказа.
– И я рад, что ты освободился, и слышу, что голос у тебя бодрый и веселый. Когда мне прибыть на место назначения? Мы сейчас в Африке, на берегу океана, а рядом пустыня... Припекает солнце. Привезли сюда свою мебель. Сто тысяч единиц спальни, миллион кухонь, три миллиона квадратных метров обивочного материала под красное дерево...
– Столько вмещается в твой корабль?
– Столько и еще столько, и еще полстолько, – вот сколько может вместить “Олкеп”.
– Удивительно! Когда прибыть? Давай посмотрим на календарь. Сегодня выходной, воскресенье. Завтра – понедельник, отбросим его.  Во вторник нужно посетить библиотеку. Со среды начинается новая луна. А мне всегда хорошо работается в это время... Вот в среду, в четыре часа, я и буду на пристани Оскола – ниже по течению, где заканчивается бетонная набережная, где начинаются ивняки. Напротив канавки, где плавают лебеди. Подходит такая раскладка?
– Вполне. Нет никаких проблем. В среду, в четырнадцать ноль-ноль, “Олкеп” будет стоять на причале.
– Тогда – до встречи?
– До встречи, Антон!

“Кто же все-таки попробовал мой коньячок? А, может, никто и не пил, а просто вылил (или – вылила) его в раковину, чтобы я снова не нырнул в запой? Чтобы сдержал слово, которое  дал заказчику? Значит, кто-то оберегает меня? Кто же – он или она – мой доброжелатель?..”
За окном – солнце.
За окном – жизнь и движение.
Мне было хорошо и спокойно, и потому не хотелось подниматься с дивана. Отбросил голову на спинку, зажмурил глаза и старался принимать из космоса только светлые и спокойные донесения...
Сигналы далеких галактик, голоса из прошлого и будущего доносились до меня, очищали мой мозг и подпитывали меня силой. И я знал, кто мне давал ту силу. Он присутствовал рядом, Он был во мне, Он был далеко от меня...
Рука потянулась к телефонной трубке. Набрал цифры домашнего номера телефона.
– Лика, есть просьба. Очень хочется вареной картошки. Да с селедцом...
– Хорошо. К твоему приходу будет готова. Только селедку купи сам – тебе же по дороге. Да выбери жирную, с икрой.
– Ладушки! Я выхожу.
Идя по улице, твердо держался на ногах.
В ушах слышалась непонятная, но мажорная мелодия.
Ничего не тревожило меня, оптимистическое настроение овладело мной.

7
– ... я ожидал тебя, старался не волноваться, как ты и советовал, – сказал доверчиво и спокойно Иван Петрович, присматриваясь ко мне, как изучал мое состояние, как выяснял для себя главное – серьезно относиться к моим фортелям или нет...
– Правильно. Но почему вы постоянно сидите возле меня? А где же Вероника?
– Только что сменилась. А я не был около тебя двое суток.
– Даже двое?
– Да... Но Вероника все время была рядом с тобой. Признавалась, что страшно было сидеть возле человека без признаков жизни. Она даже среди ночи звонила мне домой, спрашивала,  нужно ли что предпринимать в таком случае. Я успокоил ее, посоветовал сидеть, не волноваться, читать романы о любви...
– Хороший совет. А то придумали, понимаш, кардиобиостимуляторы, – шутя, строгим голосом, произнес я на манер известного руководителя. – Что нового в мире, Иван Петрович?
– А, одно и тоже... Все обещалки... Мир перевернулся. Самые богатые пошли во власть. А власть – в богатые. Дураки записались в умные, а дураки – в умные… Там, где раньше была доброта, стало зло, а зло притворяется добреньким…
– Меня никто не искал?
– Нет. Во всех наших бумагах ты записан под другим именем. Ты – Исаак Абрамович Кацнельсон.  Так что с этой стороны все надежно.
– Спасибо. Вы очень выручили меня...
– Да мелочи все это. Кто же нам поможет, если не сами себе?
– В самом деле...
Молчим.
За спиной Ивана Петровича стояла в белом халате Янина. Она заглядывала в раскрытую книгу доктора и почему-то улыбалась – читала что-то смешное?
Мне же показывала какие-то знаки, шевелила губами, но слов, к сожалению, не слышал. Тогда она взмахнула руками, как крыльями, потом раскрытую ладонь направила на меня, – и я невольно закрыл глаза, почувствовал, как мой лоб окутала теплота...

Когда я в назначенное время пришел на пристань, “Олкеп” стоял в условленном месте.
Еще когда  был наверху горы, где стоят  развалины древнего замка, увидел внизу белый корабль. Необычный и удивительный корабль. Трехмачтовый, с  голубыми парусами.
По белым бокам бортов – слева и справа – была проведена широкая красная полоса. Было впечатление, что “Олкеп” опоясан красной лентой, как будто его упаковали как подарок, только с боку не хватало бантика...
Когда же я спустился на береговую площадку и подошел ближе, первоначальное впечатление  пропало. По борту шла обычная красная полоса. Корабль или теплоход, а, если точнее,  парусник, –  – был легкий, как перышко, и потому колыхался на слабых волнах как рабацкий поплавок...
Было удивительно то, и бросилось  сразу в глаза, что на “Олкеп” никто из прохожих не обращал никакого внимания. Ни взрослые, ни даже дети. Его не видели, не замечали, или же постоянно привыкли видеть, – не мог понять, – как будто он стоял здесь давным-давно, и было жителям не в диковинку видеть его.
Я остановился возле носа корабля, поставил у ног складной мольберт с  тюбиками краски, ожидал, когда  же кто-нибудь обратит на меня внимание, – звать  капитана не осмеливался.
Но через мгновение услышал голос Анатаса:
– Мы приветствуем на борту “Олкепа” наших гостей! Ребята! Сбросьте-ка Антону трап!
Двое работников в синих униформах и с надписью на груди “Olkep” опустили на песчаный берег длинную лестницу с перилами. Сделали так, чтобы не колыхалась посудина – прикрепили ее чем-то к дну реки.
Трап уперся в землю – перед самым моим ботинком.
– Добро пожаловать, уважаемый мастер!
Я шел по ступенькам, но трап не шатался, как будто его укрепили бетоном.
Наверху встретил меня Анатас – все в той же одежде, в той же неизменной шляпе, разве только  был наброшен на плечи тонкий плащ, – другого цвета – коричневого, как  болотной жижы.
Подал руку, заулыбался:
– “Олкеп” рад приветствовать представителей творческой интеллигенции на своем борту!
Пожатие руки было крепким, может и слишком, – будто щипцами обхватил мою.
“Культурист? – подумалось мне. – Или занят каждый день тяжелой работой?”
– Ну, что, пошли в апартаменты Пегаса?
Перед тем, как спуститься вниз, в салон – во внутрь корабля, я невольно оглянулся, – еще раз осмотрелся вокруг.
Гуляли люди, светило солнце, шелестели листья ивняка от прикосновения легкого ветерка. Но – опять же! – на нас никто – никто! – не обращал  внимания. Никто!!!
“Ну и пусть, – подумалось мне, – раз такой удивительный корабль для их не диво-дивное! А если бы на набережную опустилась летающая тарелка – НЛО,  –  и из нее вышли инопланетяне, – тогда бы хотя удивились бы? Может, и нет... “
Сегодня, наверное, уже ничем и никого удивить невозможно...
Я прищурился и посмотрел на солнце, – как будто прощался с ним на долгое время. Погрел секунду-две под лучами лицо, выдохнул из себя воздух:
– Пошли, Анатас! Веди в свои, как ты говоришь,   апартаменты!
Произнес слова каким-то веселым, может, где-то и бесшабашным, голосом, – как будто говорил самому себе – коль потерял любимую, то зачем тогда и голова...
Я бросался в водоворот неизвестности и безрассудства, – как будто  сжигал за собою мосты, что связывали меня с земной жизнью, с моей мастерской, с моими картинами...
Ступенькам, когда мы спускались вниз, казалось, и конца не будет: сто, двести, и вся тысяча, а потом вторая и третья тысяча...
Шли рядом. Слева от меня Анатас, – почти шаг в шаг, почти синхронно.  Молчали. Ни о чем у него не спрашивал, хотя сверлила мысль, что мы прошли несколько километров вниз. Так сам же Оскол имел метров пять глубины, а сам корабль тогда – сколько?!
Мы поворачивали то влево, то вправо, то опять опускались и опускались куда-то в глубину...
А потом сошли на площадку,  покрытую толстым зеленым ворсином, ступили как бы на траву, – и в самом деле послышался запах свежескошенной травы, неподалеку от нас росли тонкостволые березы, и птицы, кажется, тинькали в кустах... Где-то внизу, слева, слышалась музыка, – приглушенная мелодия долетала до меня. И мне казалось, что она знакомая, но какому принадлежала композитору,  –  не помнил. А, может, и не знал.
Анатас провел меня к огромному полированному столу, на котором в больших блюдах были лежали апельсины и бананы, груши и яблоки, и  другие, неизвестные мне, цитрусовые.
Стояли бутылки с коньяком и бренди  с иностранными наклейками, соки и напитки...
Нас ожидали два прибора. Два стула. Два фужера и две рюмки.
Вольяжным жестом руки хозяин салона пригласил меня сесть на стул. Откупорил бутылку, сам разлил красную пахучую жидкость. Сам же первый и взял свою, поднял, улыбнулся, произнес:
– Ну, что, художник и писатель, – господин Антон Климович! За встречу! За будущую работу! За наше взаимопонимание и – творческую удачу!
– За встречу! – поддержал я тост.

Часть вторая
Искушение

1.
– За встречу! – поддержал я тост.
Коньчок был отменный,  приятный на вкус, не слабый, но и не крепкий. Французский, но с другой уже наклейкой, не такой, что оставил  гость у меня.
– Да, французский, – как угадал мои мысли Анатас. – Я скупил почти все коньячные заводы Франции, и лучшие марки вместе с мебелью  развожу по всему миру... Ты куришь? – спросил у меня Анатас, раскрывая инкрустированную шкатулочку з сигарами.
– Бросил. С легкими проблемы. Но  легко переношу дым, когда другие курят.
– Понял.
Под голубой потолок легко взвился дымок и растворился там. Мой нюх почувствовал горько-сладкий запах.
Опять наполнили рюмки.
Где-то после третьей или четвертой я заметил на соседнем столе, что был справа от нас, толстую книгу в кожаном переплете. На ней был оттиснут золотом крест. Библия?
Хозяин перехватил мой любопытный взгляд, подтвердил мои мысли:
– Да, это Библия. Очень старого издания... Я каждый день читаю ее. И не только читаю, а и изучаю, разбираю каждое предложение, слова – накладываю все на сегодняшнее время. И, знаешь, очень много интересных открытий и истин  открыл для себя.
Я поднялся, подошел к столу. Полистал осторожно пожелтевшие от времени страницы тяжелой толстой книги. Бросилось в глаза, что почти каждая строчка подчеркнута, обозначена цифрами, непонятными знаками, дописаны или вписаны какие-то слова – очень маленькими буквочками...
– А ты часто читаешь Библию? – поднялся и Анатас, подошел ко мне, стал рядом, также смотрел на страницы Святого Писания.
– Не каждый день, но часто... И также нахожу в ней много интересного для себя. Раз прочитаешь – кажется, что все понятно, вновь через некоторое время читаешь то же самое, – и опять открываешь  для себя что-то новое, интересное...
– Тогда нам будет с тобой о чем потолковать-поговорить! – обрадовался моему признанию капитан “Олкепа”.
С заказом он меня не торопил, как будто его особенно и не волновало его исполнение, но, чтобы успокоить меня, объяснил:
– С портретом начнем завтра – а, может, и послезавтра, А пока привыкай ко мне, присматривайся к чертам моего лица, вживайся, так сказать, в мой образ. Каждый день, даже когда ты и не будешь работать над заказом, как  и обещал, будет оплачиваться...
– Это же...
– Ничего, ничего, – постарался опять меня успокоить Анатас, – будем руководствоваться устной договоренностью. Тебя здесь ничего не должно беспокоить и волновать. Для тебя здесь существует две задачи – работать и отдыхать. Лучшего курорта тебе и не сыскать. Лучших условий для работы тебе не найти на всем земном шаре. В этом ты убедишься сам, прожив здесь некоторое время. Лады?
Мне ничего не оставалось, как пожать плечами в знак согласия.
– Так вот, продолжая наш разговор о Святом Писании, – Анатас подал рюмку с коньяком, накрытой долькой лимона, – хочу отметить следующее... Я этому – изучению Библии – посвятил всю свою жизнь... Есть еще несколько человек на земном шаре, которые изучают этот глубинный, многозначительный зашифрованный текст... Мы убедились, что это не иначе как предупреждение нам, современникам, и даже следующим грядущим поколениям. Когда  окончим свои исследования и выводы, то всё вместе мы объединим в одну большую книжищу. И издадим ее на разных языках. И тогда человечество посмотрит на себя совсем с другой стороны, избавится от недостатков, от язв, приобретет настоящую силу, мудрость и крепость...
– Полностью согласен...
– Согласен? – у Анатаса неистово засветились глаза, ему понравилось, что нашел во мне заинтересованного собеседника и опонента. – Я этому, признаться,  очень и очень рад.
– Библия – это все книги человечества, собранные в одну.
– И здесь твоя мысль совпадает с моей, и не только с моей, а и с мыслями других исследователей, кто занимается этой проблематикой... Нельзя сегодня считаться по-настоящему образованным человеком, не познакомившись, хотя бы поверхностно, с Библией, которая оказывает и еще долгое время будет оказывать духовное влияние на души и сердца людей. Перед тобой самое первое издание из всех, изданных в Европе, книг, и первая книга, напечатанная наборным шрифтом на латинском языке, в типографии Гутенберга в Майнце, в Германии, в 1455 году...
– Да, но мы должны гордиться и тем, что в истории есть день шестого августа 1517 года. Франтишек Скорина издал первую книгу Псалтирь, которую “повелел тиснути русскими словами, а словенским языком”. И за два года после этого издал и еще двадцать две книги Ветхого Завета под общим названием “Библия руска выложена доктором Франциском Скориною из славного города Польцька, богу ко чти и людем посполитым к доброму научению”. А какие заставочки он сам изготовил! В них связь с родным краем, с человеческими душами. А знак его рождения – затмение солнца месяцем , – и стал гербом Скорины, символом противоречивости нашего бытия, глубинных духовных тайн, знаменательных событий, где свет побеждает тьму...
– И всегда – побеждает? – неожиданно перебил и уточнил директор коньячной фирмы, и в его словах послышались слабые нотки ядовитости, подколки...
– В крайнем случае, мир к этому стремится.
– Хороший ответ. Да, умственные способности человека не имеют границ, но они действуют во временных рамках, и в большой степени зависят от психоэмоционального состояния личности.
– Согласен. А предмет нашего разговора?
– Давай возьмем с тобой такую тему, как домостроительство – построение Храма Господнего... Тем более, что ты открыл главу, которая и говорит о том же. – Первая Паралипоменон, и Третья Царств... Вот возьми и прочитай на твой выбор раздел, узнаем, что там написано.
Я выбрал наугад текст:
– ... и стал Давид царь на ноги свои, и сказал: послушайте меня, братья мои и народ мой! было у меня на сердце построить дом покоя для ковчега завета Господня и в подножие  ногам Бога нашего, и потребное для строения я приготовил. Но Бог сказал мне: “не строй дом имени моему, потому что ты человек воинственный и проливал кровь”. Однакоже избрал Господь, Бог Израилев, меня из всего дома отца моего, чтоб быть мне царем над Израилем вечно... (28: 2-4)
Полистал, и нашел главу из Третьей Книги Царств (6:11-13):
– И было слово Господа к Соломону, и сказано ему: вот, ты строишь храм; если ты будешь ходить по уставам Моим, и поступать по определениям Моим, и соблюдать все заповеди Мои, поступая по ним, то я исполню на тебе слово Мое, которое я сказал Давиду, отцу твоему...
– Так, хорошо. И дальше, мой друг Антон. Мне интересно проверить твои знания в Священном Писании.
– В той же, шестой главе, четырнадцатый стих:
И построил Соломон храм, и окончил его. И обложил стены храма внутри кедровыми досками; от пола храма до потолка внутри обложил деревом, и покрыл пол храма кипарисовыми досками...
– Отлично. Ты еще не устал от нашего разговора?
– Нет.
– Тогда напрашивается вопрос: о чем можно узнать из прочитанного текста?
– О строительстве Божьего Храма. Такого, как потом возвела Ефросинья Полоцкая.
– Верно. А ты когда-нибудь задумывался над тем, что в прочитанном тексте, и в том, что следует дальше, обозначен научный и техническо-строительный трактат, приведена калькуляция, да еще с подробным описанием  всех, даже малозначительных деталей, того строительства.
– Нет, признаться, не задумывался, не придавал значения. Просто верил – и все!
– Все брал на веру?
– Да. Истинно так. Потому как вера христианина – есть вера в невидимое.
– Ладно, пусть будет так. Но для того и создал Бог человека разумного, чтобы он смог прочитать, разобраться в его зашифрованных заповедях. Тогда не было калькуляторов, компьютеров, логарифмических линеек и прочих атрибутов точнейших расчетов... Если у тебя будет желание, то я помогу разобраться во многих постулатах – раскрою тайну ключа, и как его нужно подбирать к тексту, – а дальше уже ты  и сам сможешь докопаться да многих тайн, глубоко спрятанных от человека...
– Желание есть. Ты заинтриговал меня.
– Тогда – слушай, мотай, как говорят, на ус, анализируй или подвергай сомнению... Как тебе будет угодно...
– Постараюсь...

2
– Постараюсь.
– “В четыреста восьмидесятом году, как сошли сыны Израйлевы из земли Египетской, в четвертый год (значит, прошло 63,0) царствования Соломонова над Израилем, в месяц Зиф, а он является вторым месяцем (а на часах это третий час), начал он строить храм Господу. Был он длиной в шестьдесят локтей, шириной в 20 и высотой в 30 локтей. И притвор перед храмом в 20 локтей длины, соотносительно (20) широты храма, и в десять локтей широты перед Храмом...
И соорудил он в доме окна клетчатые, глухие, с отвесами. И сделал пристройку вокруг стен храма, вокруг храма и давира, и соорудил вокруг боковые комнаты. Нижний ярус пристройки был в пять локтей, средний – широтой в семь локтей, ибо вокруг храма снаружи были сделаны ступеньки, чтобы пристройка не касалась стен храма...”
Во время чтения Анатас машинально, даже и не глядя в ту сторону, но рука выверенно и точно брала бутылку, рюмки наполнялись ровно доверху, – он кивком головы приглашал меня выпить. Сам выпивал одним махом. Я же отпивал по капле, как бы смаковал или дегустировал ароматный напиток, а все время меня не оставляла мысль: “А какого хрена он так старается-распинается, и для чего он так старательно делает расчеты, выписки, замечания, чертежи?..” Неудобно было спрашивать пока об этом, да и зачем? Решил не обращать на его дурики никакого внимания – у меня же была совсем другая задача и забота...
– Ты слушаешь меня?
– Внимательно.
– Так вот... Когда строился храм, то для строительства были использованы обтесанные камни; ни молота, ни чесла, ни всевозможного другого оборудования не было слышно в храме во время его возведения. Сошлемся на Писание – и это есть в словах Марка, Матфея, у Луки: “Говорит им Иисус: никогда не читали вы в писаниях: “Камень, который отвергли строители, сделался основой основ: от Господа это, и удивительное глазах ваших?” Поэтому и говорю вам: Царство Божие будет отнято у вас и дано будет тому, кто приносит плоды народу; и тот, кто упадет на этот камень, разобьется; а на кого он упадет, того раздавит...”
Я уже не выдержал, включился в его монолог:
– Там же еще сказано и о месте строительства – “пусть возводится дом на том месте, где приносят жертвы, и пусть будут положены крепкие основания для него; высота его в шестьдесят локтей, широта – в шестьдесят. Рядов из камней больших три, и ряд из дерева один; расходы пусть берет на себя царский дом...
– Так, правильно. И еще добавим: “Мною дается приказ, что, когда какой-нибудь человек изменит это определение, то будет  вытащено дерево из дома его, и будет поднят он и прибит к нему, а дом его за это будет превращен в развалины...”
– Но в Откровении Святого Иоанна Богослова, в 22-й главе, 18 –20 стихах, есть предупреждение: “И я также  свидетельствую всякому слышащему  слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним,  на того наложит Бог  язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей”. Потому у меня в связи с этим и вопросик имеется к тебе, Анатас:
– Имеем ли мы право, люди, созданные Богом, сомневаться в правильности писания, вмешиваться в текст, анализировать его, делать какие-нибудь математические расчеты, – вообще подвергать весь текст какому-нибудь сомнению?
Капитан “Олкепа” оторвался от книги, посмотрел удивленно на меня, засмеялся:
– В том-то, друг мой, и смысл этой святой книги, что нельзя дословно вопринимать значение каждого слова. Книга, Библия, построена на аллегориях и метафорах. Она рассчитана на людей думающих, с аналитическим мышлением. Поэтому недаром она являлась и является бесконечным и бездонным кладезем, источником творчества для художников и писателей, поэтов и скульпторов...
– Может, и так, но все же...
– Библия на то и Библия, что она создана для того, чтобы усовершенствовать нас, чтобы генома человека достигла своего апогея, чтобы в нашем мозгу заработали, все до одной, клеточки... Гомо сапиенс должен быть разумным и мудрым.
– Согласен. Извини.
– Так что я постарался ответить на множество вопросов, что поднимались в Писании, обновил с помощью арифметики и математики документацию построения храма. А она, информация, по крупицам разбросана по всей книге, как звезды в небе, – и каждая светит и составляет единое целое, как и тот же Млечный Путь... А здесь тот же путь, да еще и компас нам в руки вложен. Азимут действий указан. Вот мое видение Божьего храма, посмотри...
Он развернул передо мною большой лист бумаги, и я увидел чертеж и рисунок строения. И масштаб был указан и точные размеры...
– Тот же Павлов, исследователь человеческого мозга, пришел к выводу, что полушария нашего мозга специализированы – каждое из них владеет наделенными функциями. Левое (логическое) отвечает за такие виды деятельности, как разговор, чтение, письмо, числа, – короче, решение тех задач, какие требуют применение логики и мышления – рационального, аналитического, вербального...
– А это означает...
– Когда у человека лучше развита словесно-логическая память, и им руководит левое полушарие, то этот человек – мыслитель.
– А правое? – поинтересовался я, чтобы еше больше  побудить его к не очень интересной для меня лекции.
– Правое? Оно имеет прямое отношение к образному, синтетическому, целостному восприятию мира, без дробления его на части. Им руководит интуиция, пространственно-образное мышление. И когда у человека лучше развита зрительная и слуховая образная память, и его ведет за ручку правое полушарие, то этого человека можно отнести к типу художников – творцов от подобных образцов и образов. Как ты, например, Антон. Потому я и знал, что у тебя необычное трудолюбие, клетки правого полушария сами по себе начинают проявляться и показывать активность. Через пять лет ты напишешь гениальный сюжет, который войдет во все художественные каталоги мира. И паралельно твой “Реквием”, который ты готовишь к изданию...
– Ого-го, – засмеялся я, задрав голову, показывая свое неверие в то, что он сказал. – И это же надо, а? Как говорят, дай, Боже, нашему теленку волка съесть!
– Напрасно смеешься, – легко упрекнул меня Анатас. –  В Святом Писании разбросана по всем страницам одна мысль, сказанная не то Господом, или от его имени: “Я поведу тебя, взяв за правую руку...” Почему правую, а не левую? Я это уже объяснил. Таким образом, мы сознательно приглушаем уровень подсознательности, которой принадлежит информация, а она сохраняется, находится в недоступных, что не поддается нашему самому смелому представлению и фантазии, уголках и схронах наших знаний, накопленных со дня сотворения Мира. Опыт каждого тысячелетия находится в мозгу каждого из нас.
– Но мы же – творение Божие!
– Верно! И Бог создал нас такими, чтобы мы не помнили и не знали, что было до нас. Но и дал возможность некому из нас докопаться до тайн, богатства и формулы бессмертия. Он подарил нам ключ. А ключ – в Библии. И тайна раскрывается только тому, кто пройдет загадочные лабиринты притчей, загадок, молитв. И Бог еще подсказывает нам открытым текстом: не забывайте, что двигатель процесса мышления и мыслей – это психическая энергия, а на ее рациональное, сверхрациональное, использование и нацелены, обращены, служат, как подручные механизмы и материалы, все тексты Писания, каждое слово Евангелия!
– Правильно, Анатас! Евангелие – источник и вдохновение нашей жизни.
Он не обижался, что я перебил его, а, может, и ожидал, когда подключусь к его рассуждениям, тем самым подталкивая меня включится в его игру, принять участие в его миссии – поделиться со своими выводами, что не оставляли его ни одного дня.
– И камень, на котором мы держимся и стоим, – добавил или окончил свою мысль капитан парусника.
–  Я помню, что написано в первом послании апостола Павла к коринфянам. А сказано там (3:16-23): “Разве не знаете, что вы – храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто разорит храм Божий, того покарает Бог; ибо храм Божий свят; а этот храм – вы. Никто не обольщай самого себя. Если кто из вас думает быть мудрым в веке сем, тот будь безумным, чтобы быть мудрым. Ибо мудрость мира сего есть безумие пред Богом, как написано: уловляет мудрых в лукавстве их”.
Добавил и я:
– И еще: “Господь знает умствования мудрецов, что они суетны”. Итак, никто не хвались человеками: ибо все ваше. Павел ли, или Аполлос, или Кифа, или мир, или жизнь, или смерть, или настоящее, или будущее, – все ваше. Вы же – Христовы, а Христос – Божий”.
– Так, Антон, так. Видишь, как мы понимаем один одного, как мы понимаем эту тему одинаково.
“Разве одинаково? – что-то запротестовало во мне. – Откуда в тебе такая уверенность?”
Я смолчал.
–  А ты подсчитывал, за какое время был построен храм для Бога?
– Нет, не приходилось.
– А это и не тяжело подсчитать. Показать?
– Ну, давай...
– По тексту книги “Третья книга царств” – полных семь лет. Когда же руководствоваться духом текста, то Соломон стремился возвести храм к двенадцатому году своего правления, а свой дом он смог построить за тринадцать лет. А весь, показанный Господом, комплекс был возведен за двенадцать лет:
“Тогда ответили иудеи и сказали Ему: какое знамение можешь ты дать нам, что имеем право так поступать?
Ответил Иисус и сказал им: “Разрушьте этот храм, и я за три дня возведу его”.
Сказали Ему иудеи: “В сорок шесть лет был построен этот храм, а Ты в три дня обновишь его?”
А он же говорил о Храме Тела Своего. Ибо еще не вечер, так?
– Ну, так... Многие священники и левиты, старейшины поколений, деды, аксакалы, как бы их назвали сегодня, которые видели предыдущий храм, который разорили, во время закладки нового, видя то, плакали громкогласно; но многие и всхлипывали от радости громкоголосно. И не мог народ распознать восклицаний радости от голошения плачу народного; потому что народ выкрикивал громко, и голос был слышен далеко. Это уже в Ездры, в третьем стихе. Как ты думаешь, по какой причине они плакали?
Вопрос был обращен ко мне, и  почему-то представил, что я на экзамене. Но не вздрогнул от неожиданности, как когда-то, когда учительница вызывала неожиданно меня к доске, а спокойно ответил ему, высказал свою мысль, какую он и ожидал от меня услышать:
– Я могу здесь усмотреть две причины – морально-этическую и экологическую.
– Ну-ну?
Перевев дыхание, собираясь с мыслями, чтобы высказаться кратко и доходчиво, присоединил к его словам и свое:
– Здесь наблюдается резкое отличие внутреннего и духовного содержания индивидов. Старики видят, что “священников в одежде их ставят после того, как положено основание храму Господнему” – в большинстве случаев на начало взаимоотношений, духовного единения молодых, деды еще помнят, как они еще были мужами в силе, что в их время из девичей вели сразу же под венец, а затем уже, узаконивши их союз перед людьми и перед церковью, а прежде всего перед Богом, отправляли их на брачное ложе... И здесь, когда положить информацию на язык архитектуры, был положен фундамент храму Господнему. Про этот храм, нерукотворный, значит, не этого создания, можно прочесть, найти и в “Послании  к евреям Святого апостола Павла” в разделе девятом, но там разговор идет о скинии, называемой “святая святых” (9:3), где (9:24) сказано: “Ибо Христос вошел в нерукотворное святилище, по образу истинного устроенное, но в самое небо, чтобы предстать ныне за нас пред лице Божие...”
– А экологическая проблема или причина?
– На этот непростой вопрос, а еще на более сложный, как например: “Как функционирует наша память?” – можно дать ответ, но только при правильном прочтении той документации, которая применялась дважды при возведении Храма. Как указано в тексте Писания, сначала при царе Соломоне, а потом при правлении царей персидских – Кира, Дария, Артарсеркса, Ахашвероша... По объему времени указано пять. Восстанавливали его на прежнем месте – по той же документации, теми же силами – ручным трудом. Вручную. Храм “Вознесения Христова” в Москве, например, исполнен опять на том же самом месте, где раньше был возведен предками, потом взорван, потом опять восстановлен...
– Но это же варварство! – воскликнул Анатас, наливая опять из хрустального кувшина в фужеры апельсиновый сок.
– Почему? – удивился я. – Общеизвестно, что мудрость Бога намного отличается от мудрости нашего времени, нашего столетия…
– Сбор, обработка информации, которая разбросана по текстам Святого Писания, – это варварство, и об этом сказано в Первом послании апостола Павла к коринфянам (3:19): «Ибо мудрость мира сего  есть  безумие перед Богом, как написано: «уловляет мудрых в лукавстве их». И еще: «Господь знает умствования мудрецов, что они суетны».
– Тогда получается, что мы с тобой оба – безумцы?
Анатас громко засмеялся, задрав голову, закудахтал, как курица, которая только что снесла яичко. Потом сразу же и посерьезнел, посмотрел доброжелательно на меня, вздохнул:
– Это когда дословно понимать слова… Но на них нужно обязательно накладывать лекало или другую мерку-отгадку. Ибо там же, немножко выше, в шестнадцатом и семнадцатом стихах сказано: «Разве не знаете, что вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас? Если кто обворует святыню Божию, того покарает Бог, ибо святыня Божия свято; и эта святыня – вы». Это о людях так сказано. Потому Бог и изобрел универсальную форму строительства Своего Храма. Это и девственность девицы, и сам человек, и строение земли, и всего живого на земле. Формула сложная, безумная, шальная, – а решается, оказывается, очень просто и легко…
Олкепов перекладывал на столе листы ватмана с математическими формулами и расчетами, обработанными и выверенными на компьютере, – и в его взгляде я заметил некоторую растерянность, может, даже и разочарование. Мне даже стало и жаль его – столько потрачено времени, энергии, силы, докопаться до самых потаенных глубин Писания, расшифровать все до мелочей – и почувствовать себя безумцем?
Что может быть страшнее?
Или я ошибался? Может, его безумство и была победа над временем, над самим собой, и, как он считал, над Самим Богом?!?

3
Корабль, на котором мы находились, вздрогнул, – как будто наткнулся на что-то твердое – зазвенели  еле слышно хрустальные фужеры, стукнувшись один о другой, –   дребезжали, долго не стихая…
Только теперь в мое сознание пробилась-просочилась мысль:  «Где же мы находимся, куда плывем – или – летим? И сколько прошло уже времени, как мы болтали с заказчиком, стараясь найти некую абсолютно-абсурдную истину в Книге Книг? «Прости мне, Господи, грехи мои и прегрешения!..»
– Где мы находимся, мой капитан? – без особ
ой тревоги и интереса спросил  у него. – Далеко отплыли от моего города?
Он не отрывался от какой-то одному ему видимой точки, а мне ответил:
– Да как сказать… Мы и не отплывали никуда. Мы погрузились. Заправляемся пока энергией.
– Как погрузились? Куда? В землю?!
Капитан отряхнул с себя оцепенение, уже смотрел на меня, улыбался:
– Не пугайся. Мы погрузились на тысячу километров. В этих недрах мы заправляемся энергией сверхмощной магмы. Здесь наша заправка. Тут так же цивилизация, и намного выше, чем там, где ты живешь… А для «Олкепа» нет никаких проблем перемещаться будь то через океан, через земной шар, через космос… Не удивляйся – никаких чудес здесь нет. Просто ты находишься на корабле двадцать третьего столетия…
Я не нашел слов, чтобы высказать свое удивление и одновременно недоумение. Все и в самом деле выглядело натурально и реально – часы на стене как будто бы и отсчитывали время, в комнате все было наполнено свежим воздухом, на столе в чашках был разлит кофе, и от него плыл натуральный запах и пар…
– Как же тебе стало страшно! Если ты думаешь, что я захватил тебя в  плен, – то ты в любой момент можешь сказать, что хочешь прекратить свое путешествие, и  вернуться домой…  Тогда мы вновь окажемся на пристани, – и по трапу ты сойдешь на берег… «Матрос вразвалочку соше-оол на бере-еег…»… И тогда мы уже больше никогда не увидимся, и не надо будет мучиться тебе над заказом. Так что решай – последнее слово за тобой.
После некоторого размышления, а оно длилось, может, около минуты, выдохнул из себя вымученное:
– Нет, мне не страшно… Мне уже интересно. Такое в моей жизни никогда не повторится.
Он улыбнулся:
– Здесь ты в самую точку… Не повторится, правильно, и – никогда. У тебя уникальный шанс побыть в том измерении, в котором ты никогда не сможешь побыть.
Капитан на мгновение умолк. Налил опять коньяку, поднес к моей рюмке, ожидая, когда  я ее возьму,  и мы стукнемся ими. Сказал при этом:
– Устал я очень. А ты, Антон?
– И я тоже. Сам не знаю, отчего.
– От беседы. От умственной беседы. Поэтому сегодня, с твоего согласия, мы ничем не будем заниматься. Время уже позднее.  Нам следует хорошенько выспаться, чтобы завтра быть бодрыми и веселыми. Для тебя отведена отдельная комната, где есть все удобства. Есть телефон, по которому ты можешь позвонить куда хочешь, кому хочешь. И говорить можешь столько, сколько это необходимо…
– Ого! – воскликнул я, обрадовавшись тому, что услышал от капитана.
Мы прошли по длинному коридору с множеством дверей – справа и слева, – и одну из них хозяин корабля открыл и пригласил меня переступить порог.
– Вот здесь кухня, здесь – спальня, а тут ванная с душем и горячей водой. Там туалет. Кажется, все. О планах на ближайшие дни будем говорить завтра. Завтра и познакомишься с кораблем, оценишь его способности и – достижения. А теперь – все. Доброй ночи!
Он подал мне руку, крепко пожал мою.
В его взгляде я, в самом деле, заметил усталость.
То же  чувствовал и я.
– Спокойной ночи!..

Койка была с твердым матрасом – как мне и хотелось.
Накрылся холодной простыней из хлопка, будто бы принесенной только что с улицы, из прохладного воздуха.
Душ, который принял перед этим, не подбодрил меня, а наоборот, сделал разомлелым и спокойным. Но без той усталости, что чувствовал перед этим.
На тумбочке, с правой стороны, стоял  телефон – горела маленькая зеленая лампочка подзарядки. Появилось желание позвонить Лике, чтобы успокоить ее, сказать, чтобы она не волновалась за меня, что у меня все в норме, что устроился хорошо,  – но другая мысль советовала не спешить пока, повременить, немного подождать. Мне следовало собраться с мыслями, да и поговорить с ней нужно веселым и бодрым голосом, ну, пусть не веселым, так  хотя бы деловым и рассудительным…
«… Вот полежу немножко, порассуждаю, прокручу в памяти прожитый день, а тогда уже и с ней поговорю, – пришла окончательная мысль, какая и показалась мне единственно правильной и верной. – Я же из мастерской неделями не звонил, а тут прошло несколько часов, а я уже доложить, как солдат, хочу... Да теперь и поздно уже очень – может, около трех ночи. Сон только перебью...”
Корабль как будто качало на волнах – плыли по морю-океану? Мне захотелось посмотреть за занавешенное окно – интересно, что видно за ним, но разомлелость и лень не давали мне возможности подняться с кровати, и я, окутанный безразличием, продолжал находиться в сладостном и спокойном состоянии...
Не думалось даже об Анатасе, о его “Олкепе”, даже о заказе, ради которого  и находился здесь, – моей душой и телом овладела такая легкость и умиретворенность, что я, кажется, и не помнил, было ли когда со мной такое...
“А все же хорошо, что меня отыскал Анатас, – подумалось  под легкое качание корабля, – думаю, что это будет новый, еще неизведанный этап моей жизни... И это будет новый толчок в моем творчестве, в моей работе... А после диспутов с ним так и сюжетов родилось уйма – за всю жизнь не описать, ни переписать...”
Показалось, что через шторы слабо просвечивалась полная луна. Полнолуние. И это еще больше начало успокаивать меня.
Мне показалось еще, что  лежу на сеновале у своей бабушки, и что вверху, над головой, шевелятся в своих гнездах новорожденные ласточки, что за стенкой устало вздохнула корова – Алиса.
Послышалось даже, как прокукарекал где-то петух...
Много чего мне слышалось в ту ночь...
И как только  прикрыл глаза, меня обволок молочный туман... Зашелестели на берегу озера тросняки, зашамкали, набегая на песчаный берег, волны моего Оскола... Но у меня уже онемели руки, и я не смог забросить удочку... Слиплись, как смазанные клеем, ресницы, и уже не было сил раскрыть их...
И чей-то голос – то ли его, то ли ее – говорил-шептал мне на ухо, как предупреждал, как напоминал то, что  когда-то читал в бабушкиных книгах – Святом Писании: “Сила Божия – не сила человеческая, и Слава Божия – не слава человеческая...”

Утром разбудил меня телефон.
Сначала не понял, долго прислушивался к непонятному для меня позывному сигналу, – слышался голос соловья.
– Слушаю, – промолвил  в микрофон трубки.
– Ну ты и мастак спать, – голос принадлежал Анатасу – он смеялся, но не упрекал, даже радовался. – Приветствую тебя, Антон! Осмелился разбудить...
– Доброе утро, мой капитан! А который теперь час? Сколько я проспал?
– Спал ты больше суток. Сейчас не утро. Теперь обеденное время... Как себя чувствуешь?
– Спасибо. Очень хорошо. Спал, как убитый.
– Что и было необходимо тебе. Я рад, что тебе твое нахождение на “Олкепе” идет на пользу. Через сколько минут ты придешь в зал, где мы с тобой были?
– Думаю, что через полчаса.
– Лады. Но не спеши. Делай все спокойно. У нас все делается без спешки, без авралов. Здесь никто не следит за временем, но налажен строгий и четкий ритм жизни.
Через шторы процеживался свет. Когда же я их раздвинул, то за окном увидел солнечный день, голубое небо, и мы плыли по неизвестной  стране – на берегу росли неизвестные мне деревья, – то ли кипарисы, то ли пальмы...
Неспеша, как и советовал капитан, побрился.
Была горячая вода, и я не страдал, когда лезвие дотрагивалось до мокрой щетины – срезало ее плавно и неслышно. А зарос я здорово,  будто не брился с месяц – впору бороду отпускать.
Опять постоял под душем.
Опять вернулась ко мне бодрость, голова стала светлой и чистой.
Набросил на тело голубую сорочку, которую прихватил про запас, хотя в шкафу их лежало тысячи, – на разный вкус и цвет.
Еще раз глянулся в зеркало: вчерашней и позавчерашней усталости и следа не осталось.
– Ну, что, сударь Антон, – вперед?
– Вперед! –  приказал, подмигнул  сам себе. – Да не теряй разум: не все золото, что блестит, не всякая красивая девушка нежная, не всегда посулы становятся добром!
– Да знаю, знаю, – ответил радостно на свое же предупреждение.
– Тогда – иди!
Капитан Немо, как я успел окрестить его, сидел уже за столом – пожидал меня. Как  только я переступил порог зала, поднялся и, улыбаясь, пошел мне навстречу.
– О, мой гость! Какой у тебя важнецкий вид сегодня!
Крепко пожал  руку, показал на стул, чтобы сел.
Был он в том же самом сером костюме, серой сорочке, в черных туфлях и в черно-серой, неизменной и неотрывной от себя, шляпе.
– Какие сны виделись? Приятные, грустные?
– Даже не помню. Но ничего тревожного не было.
Он заулыбался, покивал головой:
– На “Олкепе” никогда и ни у кого не бывает тревог. Наверное, проголодался, разве не так?
– Да, очень проголодался.
– А чтобы ты хотел съесть?
– А здесь что, как в ресторане?
Опять на лице улыбка, – рад капитан, что я еще удивляюсь  всему, и рад был мне услужить.
– Не в каждом ресторане можно заказать то, что тебе захочется... А тут – все, что пожелает твоя душа.
– Все-все? – недоверчиво посмотрел  на капитана Немо.
– Все-все... Даже и больше того.
Мне пришлось от удивления покрутить головой.
– Тогда – обычный обед. Борщ, бифштекс, минералка.
Анатас посмотрел куда-то вверх, спросил:
– Янина, ты все слышала?
– Да, мой капитан! Через минуту буду.
В зале светло – все окна раскрыты. Веяло прохладой. Умиротверенностью.
– Мы плывем по Повстании. Есть такая страна. Смотрел в окно? Нравится?
– Да. Экзотический край.
– Удивительный, друг мой Антон. Здесь много дивного и не счесть волшебных преобразований.
Раскрылись желтые двери, и к нам шла девушка в белом платье. Мне показалось, что я знал ее, что узнал ее. Даже захотелось улыбнуться ей, показать, что  знаю, кто она... Она могла быть когда-то моей любимой, или родилась в моих мечтательных снах, или я ее придумал такой в своем больном воображении... Но она могла и сопровождать меня во всех моих путешествиях и приключениях, выручать из беды, приходить на выручку: быть моей спасительницей...
Но она даже и не посмотрела в мою сторону, не улыбнулась, ни одна жилка не вздрогула на  ее лице, – как и не знала меня, как и не имела ко мне никогда никакого отношения.
“При Анатасе не хочет показывать вида, что знает меня? Выдать себя боится? А, может, и в самом деле пути наши никогда не перекрещивались, а я возомнил себе неизвестно что?”
Девушка так же молчаливо поставила передо мною поднос с заказанным обедом, наклонилась над столом между мной и капитаном, и в это же самое время я успел заметить, что на мочке ее уха была маленькая красненькая точечка – родинка. Я невольно вздрогнул, меня как током пронзило, –  когда-то я любил целовать эту родинку, что, кстати, нравилось и ей... Мне хотелось незаметно от Олкепова наступить ей на ногу, но она сама опередила меня. Но тогда я не понял:  случайно наступила, или так, как мне желалось...
– Спасибо, – посмотрел на нее.
Она же смотрела на капитана Немо, как ожидала его дальнейших распоряжений. Он кивнул головой – как поблагодарил, как велел оставить нас одних.
– Налить? – спросил он уменя, взяв в руки, откупоренную при мне, бутылку.
– А не сопьюсь ли я, мой капитан, на твоем корабле? На холяву, как говорят, и уксус сладок...
– Ни в коем случае! – уверенно воскликнул Немо. – Во-первых, напиток самой высокой марки, а, во-вторых, он никогда не рождает зависимость... А, в десятых, я же пояснял, у нас ничего никогда не случается – нет ни алкоголиков, ни лодырей, – мы не знаем, что такое зависть и жадность, но ты и сам все со временем поймешь...
– А сам почему не ешь?
– Я уже пообедал. А с тобой только выпью, попробую фрукты.
Выпили по одной, и по второй.
Борщ был вкусный. С грибами. И еще с какими-то приправами, неизвестными мне. В меру поджаренный был и бифштекс.
– Когда приступим, мой капитан? – спросил, используя обращение Янины. – А то я здесь так разленюсь, что и кисть разучусь в руке держать...
– Не терпится сесть за мольберт?
– Не терпится... – признался я. – Может, пора приступать? Я готов.
– Уж замуж невтерпеж? Я же говорил, что здесь никто никуда не торопится. Ну, да ладно. Только перед этим, как я обещал, ты должен, если желаешь, конечно, познакомиться с моим кораблем.
– Конечно же, желаю. Но сначала я должен поблагодарить за обед, очень вкусный обед.
– На здоровье!
– На здоровье! – откуда-то сверху донесся и голос Янины.
Немо поднялся первым, мгновение подумал, как бы раздумывал или решал, куда меня повести, сморщил лоб, спросил:
– А с чего начнем, уважаемый мой гость, мастер Антон Климович?
– Не знаю, потому как не знаю, что здесь у тебя – в твоем государстве. Так что мне все равно...
– Хорошо. Тогда начнем со стадиона.
– С чего? – переспросил я, не поверив. – Настоящего стадиона?!
– А почему бы и нет? Пошли!
“Шутник однако же, – подумалось мне. – На корабле – стадион? Может еще и с трибунами, с беговыми дорожками? Да еще и с футбольной командой?”
Когда мы шли по широкому коридору, за одной из стекляных стенок увидел женщину. Янина?  Нарочно или случайно наступила она мне на ногу? Если бы случайно, да и не знала меня, то, наверное, попросила бы прощения, а так... Что – так? Ну, что?.. Ничего! Я сам же себя и обсек, чтобы не мыслить дурацкими фантазиями.
Анатас легонько толкнул дверь, открыл ее,  предложил:
– Прошу, сударь!
Я первым переступил порог. Следом за мной последовал и капитан Немо.
То, что открылось перед моими глазами, удивило, даже  ошеломило. Мы стояли возле футбольных ворот, около сетки, – сзади ворот. Впереди них ловко прыгал вратарь, ловко брал посланные нападающими  мячи. Трибуна взрывалась гулом окриков и восклицаний, людская масса ревела на всю мощь – как будто у каждого болельщика был в руках микрофон. Все места на трибунах были заполнены – ни одно не пустовало.
Олкепов кому-то помахал рукой, поприветствовал, заулыбался.
“Интересно, кто с кем играет? – подумалось сразу, и я посмотрел на Немо, попросил взглядом объяснить ситуацию. – Как такое могло происходить – неужели все это происходит на корабле? Или это мне все снится?”
– Мой капитан, – наклонился я к его уху, чтобы услышал меня, потому что гул не стихал, ревели болельщики, – как морской прибой  накатывался, то откатывался назад, – поясни, какие команды сражаются, откуда они?
– Игроки с Венеры и Марса. Представители, посланцы этих двух планет. Дружеский, так сказать, матч.
– Так на тех же планетах, как нам поясняли ученые, нет живых организмов! – почти выкрикнул я, оспаривая услышанное от капитана Немо.
– А ты сам был там? Откуда такая уверенность? – засмеялся он. – Библии ты слепо веришь, ученым, что заявили, что планеты мертвые, ты так же веришь... Ты, сударь мой, когда-нибудь сомневался? Го-ооо-оол! – вдруг громко закричал он, воздев руки к небу, как будто бы болел за одну из команд. – Вот это удар! Пеле такой удар и не снился!
– Тогда, скажи мне, а где они играют? – уныло допытывался я дальше, чтобы хоть немножко осмыслить и понять происходящее.
– Как – где? На луне, конечно же...
– На луне?!?
– Да перестань ты удивляться со всего, – принимай, как и раньше, на веру, принимай, как оно есть. Ты живешь в натуральном, паралельно существующем, мире. Пойми это – и радуйся жизни! У тебя должны быть только положительные эмоции и ощущения.
– Я и радуюсь, мой капитан!
Мне пришлось подчиниться или послушаться капитана Немо. Не переспрашивал больше. Не уточнял ничего. Удивлялся, и соглашался с действительностью, с удивительной и фантастической реальностью.
За дальними трибунами просматривалась безграничная даль. Не было солнца, но было светло и солнечно. И облака плыли по небу. И, кажется, какие-то серые птицы кувыркались в вышине – голуби или чайки?
До моего плеча кто-то дотронулся. Я обернулся. На меня смотрели зеленые глаза Жанетты.
– Ты?! – выдохнул с трудом из себя слова. – Откуда?
– От верблюда, – улыбнулась она. – А вот ты чего здесь?
– Заказ у меня. А это мой заказчик. Портрет заказал свой.
Анатас не обращал на нас никакого внимания, следил за игрой. Он как будто  и не видел нас.
В мою душу закрался страх. Жанетта – здесь?  Но мне же сказала ее подруга, что...
– А мой портрет не желаешь нарисовать? – прикусила она язычок, наклонила игриво голову.
– Я его нарисовал. Он стоит в моей мастерской. Он – твой.
– Хорошо. Когда-нибудь заберу.
К нам шел, улыбаясь, так же знакомый человек. И не просто знакомый, а лучших из моих друзей, – Павел. И у меня еще больше заныло сердце, лицо опалил стыд и неловкость. Неужели и он здесь, вместе с Жанеттой?
– Приветик, Антон! – протянул  руку мой лучший друг, пожал мою. Я ощутил, как пульсирует кровь в его ладони. – Давно здесь?
– Да нет. Первый день. Обстоятельства позвали.
– Связанные с Анатасом?
– Да. Слушай, Антон, интересно мне узнать, а как прошла тогда твоя выставка? Жаль, что я на ней не присутствовал... Ты же знаешь, что произошло...
– Да знаю, – потупил я глаза. – И виноват в том я, только я.
– Да брось ты, глупости...
Никогда не ожидал, что героев свох повестей встречу  здесь, на этом непонятном стадионе, что буду чувствовать в своей душе боль и упрек самому себе. Думал, что я порвал со своим прошлым. А оно, оказывается, настигает  меня снова и снова.
Павел и Жанетта стояли рядом. Они были как две родственные души, перед которыми я был в неоплатном долгу.
– Мы еще встретимся? – спросил  у них.
– Если есть желание, – пожал плечами Павел.
Я отошел от них и подошел к Олкепову.
– Пошли, – дотронулся до моего плеча Анатас. – Пошли дальше. Потому что и столетия не хватит, чтобы осмотреть все, когда даже и на пару минут будем задерживаться на каждом этапе экскурсии.
– Столетия? Разве...
И опять мне пришлось остановить себя – дал же слово не спрашивать ни о чем, не высказывать своего удивления.
– Разве, разве... – с издевкой поддел меня  Немо, но в его словах не было ни обиды, ни насмешки...
Мы открыли ту же дверь, опять очутились в коридоре. Не было слышно рева трибун, как будто их и совсем не было.
Прошли в другой конец коридора. Капитан “Олкепа” открыл последнюю, слева,  дверь. Так же, как и раньше, пропустил меня вперед.
Загорелся свет – и перед нами открылся большой зал. Что-то вроде огромного кинотеатра. Но он был необычный. Из-за своих размеров. Вдали, может, километр, а может, и пятьдесят, от земли до самого неба, был смонтирован белый экран.
– Это наш кинозал. Хочешь узнать, что мы тут  смотрим? – загадочно посмотрел на меня Немо.
– Ну, если можно...
– Все и всегда можно.
Анатас нажал на панели какую-то кнопку, – и на экране сразу же ожило действие. На экране крупным планом появилось мое лицо. А потом я узнал свою мастерскую. Ко мне приходит заказчик. Сидим. Разговариваем. Потом он выходит, закрывает за собой дверь. Но почему-то не цепляется за верх коробки двери. А потом я лежу в реанимации, около меня сидит кардиолог. Потом вместо доктора появляется Янина – улыбается мне, слушает пульс... Ее сменяет Вероника. Сзади всех стоит Жанетта, не осмеливается подойти ко мне. Почему же я ее не видел, когда открывал глаза? А позже я стою на берегу Оскола и ожидаю, когда мне подадут трап...
Вспыхнул опять  свет.
Анатас остановил мою экранную жизнь.
– Если будет желание и интерес просмотреть все подробнее о себе и о других, то можешь приходить сюда в любое время. Дверь, как ты видишь, всегда открыта, потому как без ключей. Кино, как ты понял, необычное. Для тебя. Для нас это все натурально и естественно. Ты можешь тут месяцами и годами сидеть и смотреть на жизнь своей души и Голоса – просмотреть, кем ты был сто-триста-тысячу лет назад...
Клетки моего разума, наверное, дремали. Они неспособны были осмыслить услышанное и увиденное.
Но если бы и захотели включиться в работу, в процесс осмысливания, аргументации, и начали разбираться в моем психическом состоянии, – то, наверное, взорвались  и разорвались бы от перенапряжения... Лучше было бы в это время, как я понимал, быть безразличным ко всему и  не реагировать ни на что. Только в таком состоянии, чувствовал, мой сон или действительность  могли продолжаться в спокойном течении времени...
И я уже только насмехался над самим собой, издевался над собой – со своего страха и со своего удивления. Я начинал уже принимать, соглашаться с той игрой, какую предлагал мне капитан Немо. Но то уже, как я начинал понимать, вовсе и не игра была, а обратное измерение моей жизни. Хорошее или плохое измерение, я еще не оценил, как и не знал, – но одно однозначно  определил для себя: чтобы вернуться в свое предыдущее прошлое, и  остаться там, и оставаться тем, кем я был раньше, – то я должен соглашаться со всем, подчиняться и, более того, быть даже инициатором, катализатором Анатасовых действий. Я же его гость, но и в какой-то мере его и пленник. А “Олкеп” – не тюрьма, хотя с какой стороны на это посмотреть...
– Ну, на что еще можно сегодня посмотреть? – спросил  сам у себя Немо, взлянув на меня. – Может, в бассейн сходим? Сегодня купаться не будем, а вот завтра, после сауны, да с чешским пивом, отведем с тобой душу. Лады?
Я не отказывался, но и не соглашался, – проявлял спокойное подчинение и безразличие. Единственное, что старался не показывать, не выпячивать, так это свое внутреннее неудовольствие и даже – протест.
Поэтому и повел плечом, посмотрел на него, ответил:
– Как хочешь... Ты командир.
Анатас подошел к другой двери, что была неподалеку от нас, – напротив кинозала, – опять жестом руки пригласил меня первым переступить порог.
И мы вышли на песчаный берег  моря. Оно было будто и бирюзовым, и казалось зеленым, с оттенком синевы, –  переливалось, играло блестками, и на гребешках волн танцевали блики от солнца...
Купались люди, загорали. В плавках и без них.
В основном –  без плавок. И в большинстве своем девушки – полногрудые, веселые, верткие и беззаботные. Смеялись, хохотали, падали, пружинисто вскакивали и опять включались в игру. Они перебрасывались мячом, грациозно подскакивали, ловили его в воздухе... Как лани прыгали – и получалось у них просто и легко. Были они загорелые, почти шоколадные.
Море тянулось бесконечно, сливалось с горизонтом где-то там, далеко-далеко, где плыли белые облака, где начиналась бесконечность пространства.
Над головой прокричала о чем-то чайка, кувыркнулась вниз, что-то схватила около ног девушек, опять стрелой устремилась ввысь.
Мне показалось, что нахожусь на отдыхе где-нибудь в Сочи, или в Доме творчества в Пицунде... Даже взгляд невольно начал отыскивать среди отдыхающих знакомых художников...
– Нравится? – поинтересовался опять капитан, не отрывая взгляда от девушки, что  пружинисто выгибалась рядом с ним и ловила мяч – гнуткая, с маленькими, но упругими, грудьми, длинноволосая.
– Мг...
– Опять же – когда устанешь от работы, а ты можешь кроме моего заказа работать и над своими нереализованными проектами, когда я буду отсутствовать по своим заботам, – то ты можешь и сюда заглянуть. Здесь вон какие серны-козочки скачут – любая из них будет иметь за счастье поплавать с тобой в море. И – не только поплавать. Здесь никто не знает  слова  “нет”...
Он тоненько засмеялся, на что-то намекая.
Потом, посерьезнев, сказал:
– А хорошо бы искупаться... Но, жаль, забот очень много. Завтра, завтра... Пошли, а то разомлеем здесь под горячим солнцем, потеряем сознание под взглядами таких красавиц...
– Парниши, а вы почему так уходите – одни? – подбежала к нам черноволосая, завораживающе смотрела на меня, даже обняла, прижимаясь ко мне тугими грудьми с розовыми огромными сосками. – А мы так хотели, чтобы вы нас с  собой захватили? Возьмите, а? Обещаем рай неземной, в каком вы никогда не были...
К Анатасу прислонилась другая, еще красивее и моложе. Губы толстые и сочные, зубы – белые, с переливами перламутра. Заглядывала Олкепову в глаза, напрашивалась на общение. Демонстрировала томность, желание, беспрекословное подчинение тому, кто изберет ее для любви...
Но Анатас, увидев, что у меня нет никакого желания в этот день общаться с девицами, улыбаясь, ответил:
– Красавицы вы наши! Завтра. Мы придем завтра, и будем с вами целый день, сколько хватит у нас сил и времени.
– Смотрите же, не обманите! – покивали нам пальчиком амазонки, провожая нас сожалеющим взглядом, что не ответили мы им на их зов...
Дверь вновь впустила нас на “Олкеп”, – легко и неслышно закрылась за нами. И на ней, как на дверях кинозала, не было ни замка, ни даже ручки. Их, замков, как я заметил, не было нигде.
– Ну, что, – повернулся ко мне Немо, – а теперь пошли туда, где мы с тобой проведем несколько дней вместе – в мастерскую, Ты должен освоиться в ней, прывыкнуть, почувствовать себя, как дома, правильнее, как в своей родной мастерской.
– Пошли.
Мы поднялись на этаж выше, пройдя с сотню ступенек.
И был такой же самый коридор, только немного шире, и дверей, кажется,  было не меньше. И все они, как и стены,  окрашены (или имели такой естественный цвет?) в тон пожелтевших листьев. Ни одна дверь, как и на том этаже, не была никак обозначена – ни надписи, ни номера... Так же, как и ручек. Они были только с обратной стороны – чтобы  открыть.
“Интересно, как же ориентируется в этих лабиринтах капитан Немо, на корабле, наверное, миллионы и миллионы дверей, – как он отыскивает ту, которая нужна в нужный момент?”
– Стоп, – остановился в задумчивости Анатас, – забыл совсем... Перед тем, как ты приступишь к работе, тебе нужно заглянуть хотя бы на несколько минут в библиотеку – одно из главных моих богатств. Там находится любая литература, любые справочники и научные трактаты, информационные сообщения со всего мира, газеты и журналы...
Он дотронулся до двери, у которой мы остановились, – и она бесшумно отворилась перед нами.
В помещении было тихо, легкая прохлада овевала стеллажи, на которых стояли книги разных размеров и цветов.
– Чтобы всё обойти, и жизни не хватит, – даже моей, – пояснил мой гид. – Поэтому здесь все механизировано. Можно ездить по лабиринтам на электромобиле, который стоит рядом с нами, а можно делать заказ на любую литературу – и через минуту она появится на этом столе. Чтобы ты хотел заказать в данный момент, Антон?
И, не дожидаясь,  когда пройдет мое оцепенение, предложил сам:
– Давай закажем последние издания. Например, молодого писателя Антона Климовича “Реквием”.
Анатас набрал на клавишах текст, и он высветился на экране. Потом нажал клавишу “Enter”.
Я ничего не понимал. Я же знал, что моя книга еще в рукописи, и она дожидается своего часа – ее еще нужно править и править. А почему она вышла без моего согласия? Шутки-происки Олкепова?
К столу по невидимому транспортеру двигалась книга. Когда она легла передо мной, взял ее в руки. На обложке крупным планом фотография автора, то бишь моя. Чуть поменьше, ниже, фотографии двух моих героев  –  Павла и Жанетты… Они улыбались, смотрели друг на друга. «Реквием». Издательство «Олкеп». 1995-й год.
Недоуменно смотрел я на капитана.
– Я в тот год написал ее. Кто же ее издал?
– Я. А что? Разве у тебя в мыслях не было издать ее? Было. Ты даже по пьнке признался Геннадию Говору, что написал две повести и хочешь их издать. Делился планами, скажи?
– Но это же в пьяном бреду было. Над ней работать и работать еще.
– Да не волнуйся, над ней поработали и стилисты, и редакторы. И корректоры. Ни одной ошибочки не вкралось в текст. Если найдёшь, я при тебе, на твоих глазах, повешусь…
У меня на душу была и радость, и горечь. Два противоречивые чувства. При других обстоятельствах. Я был бы чрезмерно рад, но когда кто-то мою работу сделал за меня… Это уж извините, не творчество, а крючкотворчество… Чужими руками жар загребать…
– Возьми, – разрешил Анатас, – на досуге прочитаешь… Сюда ты можешь придти в любой момент.
Шли опять по коридору, а меня не оставляло недоумение, которое снизошло на меня в библиотеке. И ко мне начало подкрадываться слабая догадка: «В том году, когда Олкепов издал мою книгу, и ожили мои герои…» И все старался найти какую-нибудь связь между этими двумя явлениями… И – не находил ее.
Остановились опять.
Легким касанием указательного пальца капитан Немо толкнул дверь. И сразу же послышался запах краски, олифы, растворителя, клея... На мольбертах стояли – белые, как снег, готовые к работе, подрамники.  Грунтовка давно высохла – бери и рисуй...
На разные размеры – горизонтальные, вертикальные, – начиная от размера ладони и оканчивая большущими – до десятков метров в высоту и широту... Стоял около них подъемник, – наверное, поднимал художника на любую высоту.
Как такового освещения не было – свет лился отовсюду, и был натуральный. Мы как будто стояли под открытым небом, но здесь не гуляли ни ветры, ни сквозняки...
– Здесь всегда такой свет, – пояснил, глядя вверх, капитан Немо. – И никогда нет  теней. Поэтому очень удобно подбирать цвета, не будет ошибки и в тонах...
– Понимаю. Интересно. Это мне подходит.
Когда же я хотел измерить на глаз,  большая ли площадь  мастерской, то  не смог этого сделать – мастерская была не мастерской, даже и не большим залом, а бесконечным пространством и необъятный для взгляда ландшафт – с пальмами и скамейками для сидения.
– Здесь есть все, и ничего нет, – опять поясняет Анатас. – Нет людей, телевизоров и радио, нет птиц, не существует посторонних звуков, – всего того, что мешает вдумчивому творчеству. Но когда тебе захочется сходить на этюды, когда необходимо подпитаться природой, то есть и такая дверь. За ней – природа, пейзажи, – лес и луга, речка и цветы... А можно видеть пейзаж и не выходя отсюда.
– Как это?
Немо подошел к длинному столу, открыл крышку. Попросил взглядом подойти к нему. На поверхности увидел кнопки, какие-то значки, обозначения.
– Ты бился месяц над картиной “Дорога к храму”. Давай поищем в природе этот сюжет.
На огромном полотне, необъятной широты и высоты, высветился пейзаж. Узнал изгиб Оскола, рыбаки сидели в лодках и удили рыбу. Потом рука Олкепова вела невидимый объектив по полям и лугам, по березовым рощам... А потом... а потом за шыроким озером, с густым камышом по берегу, открылась панорама того места, что давно будоражила воображении. Поле-дорога вела к вершине возвышенности. А дорогой служили цветы из маков и ромашек... Холодок пробежал по моему телу: “Он знал об этом пейзаже?”
Анатас остановил движение камеры. От пейзажа повеяло ветерком, прохладой, слышно было пение птиц, звон колоколов на вершине храма...
Я не мог проронить ни слова.
– Твой пейзаж?
Ответил кивком головы.
– Ты потратил месяц, а я потрачу пятнадцать секунд. Смотри...
Он нажал самую правую клавишу и посмотрел на экран. Небо превращалось в небо, поле с маками в дорогу… Запахло красками, льняным маслом, лаком… Невидимый художник водил невидимой кистью по полотну. Но художник не делал копию природы. Он вносил свои коррективы и штрихи в картину. Меня удивляло то, что те коррективы были точь-в-точь идентичны моим… Ощущение было, что я повторно работал над «Дорогой», но скорость моей работы была увеличена в тысячи раз…
Подойдя к полотну, потрогал его. На пальцах осталась свежая зеленая краска – дотронулся до травы.
– Анатас, я ничего не понимаю… Ответь мне на такой вопрос. Зачем меня надо было тащить сюда, когда ты одним мановением руки можешь создать как любой пейзаж, так и миллионы своих портретов? Я же лучше не сделаю…
Мой заказчик рассмеялся, слегка похлопал меня по плечу:
– Здесь ты неправ… Очень неправ. Это все, что ты видел, делает техника, компьютерная графика, компьютерная живопись… Но она никогда не может заменить фантазию человеческого ума. А мне важно именно то, что сделаешь ты. Если я сравню твою «Дорогу» и эту, то предпочтение отдам, конечно же, твоей. В твоей есть нечто то, что неподвластно этой, сверхумной, технике…
Не знал, соглашаться с ним, или спорить, но где-то в глубине души был на его стороне: ни один слайд, ни одна цифровая фотокамера не может показать то, что изобразит кисть художника… Конечно же, талантливого художника.
Некоторое время молчал, осмысливал то, что сказал мне Анатас. А он и не торопил меня, не вытягивал из меня нужные ему слова. Отойдя на большое расстояние – шагов тридцать, я еще внимательнее посмотрел на «анатасовский» пейзаж. Как будто бы все достоверно, и пропущено через талантливое восприятие, но, казалось мне, что-то упущено, что-то не дописано… И я знал, что, и не сказал об этом «автору»…
– Впечатляет! – произнес я без особенного восторга. – Фантастика! Вот  бы эту технику туда, к нам…
– Завидуешь, Антон?
– Признаться, нет. Художникам это не поможет, а полиграфии – так это точно пока не под силу.
– Вот-вот…
– Мой командор! – перевел я разговор в начальное русло. – А мы где будем работать? Здесь?
Он посмотрел вокруг, подумал, мне же сказал:
 – Здесь, наверное, слишком просторно, а ты привык к камерности, уединению, уюту, разве не так?
И, не дожидаясь моего ответа, повернулся, пошел, приглашая меня следом:
– Все есть, что ты не пожелаешь...
Мы переступили порог новой двери, в том же помещении, спустились на две ступеньки вниз.
Я едва не вскрикнул от удивления – это же была моя мастерская! Все точь-в-точь было так, как и у меня – и шкафы, и подрамник, и шкаф с Яниной и Ясем.
Анатас только радостно улыбался, видя, как я обрадовался, как удивленно осматриваю знакомое помещение, узнаю в нем привычные предметы и углы.
– Ну, как тебе здесь, а? Такой уголок  подходит?
Я, сжав зубами верхнюю губу, только молча кивнул в ответ.
И даже телефон был – ломанный-переломанный, битый-перебитый. Это же я цеплялся за шнур, и он миллион раз падал оземь...
Подумал сразу же о Лике. Захотелось позвонить ей, как я всегда это делал, придя в мастерскую, сказать, чтобы пришла ко мне или за мной... Может так бы оно и случилось бы, но сразу же испугался, – позвать то можно, и если мое желание превратится в желаемое, то  как ее потом отсюда высвободить?
Ясь и Янина стояли напротив друг друга – как разговаривали, как договаривались о чем-то, как согласовывали какие-то свои, одним им и известные, вопросы...
– Анатас, а какой ты хочешь иметь размер своего портрета? Большой или – малый?
– Какой? – он прищурил глаз, как будто старался увидеть его в своем воображении. – Думаю, что это не имеет существенного значения. Бери тот размер, к которому ты привык, в котором чувствуешь себя уверенно и не скованно.
– Тогда я пойду выберу то, что нам нужно?
– Сходи...
Выбрал средних размеров  метр на семьдесят сантиметров, проверил ткань и грунт. Изготовлено было в Несвижским замке, в мастерской. Штамп свидетельствовал о том. И квадратная печать Великого Княжества Литовского – герб Радзивилов.
Когда же вернулся в мастерскую, Анатас стоял у окна, смотрел сквозь стекла. Подошел и я, стал рядом.
– Подобрал?
– Да, средних размеров.
Вдали, за сосняком, хорошо был виден мой пятнадцатиэтажный дом. Хотелось спросить, правда ли это, что мы видим мой дом, или это только привидение, но тут же и передумал – знал же, что ответит капитан Немо... Я же не сошел еще на берег, значит, я  еще в “Олкепе”, а “Олкеп” за десятки световых лет от моего жилища... А здесь – не реальность, здесь – привиденное, сказка, хотя...
– Прекрасный пейзаж, – вздохнул заказчик, будто бы это у него была ностальгия по этим местам, а не у меня.
– Очень.
– Сейчас я понимаю, откуда ты черпал вдохновение, что живило твой мозг и талант... И – гениальность.
– Ну, насчет гениальности, еще надо...
– Не скромничай, тебе это не к лицу... – перебил меня командор, почесал указательным пальцем кончик носа.
Еще раз посмотрел за окно и отвернулся, пошел на средину зала. Сел в “мое” старое, потертое кресло, какое мы когда-то раздобыли с Пушкарем на развалинах богатого дома... Оно слабо писнуло, словно потревоженная мышь, приняв в свои объятия бренное тело капитана Немо...
– Вот здесь я и буду сидеть, – сказал он. – В таком положении ты и будешь меня рисовать. Хорошо?
– Как будет угодно пану капитану.
Олкепов замолчал. Затих. Углубился в себя. Как будто бы забыл, где он находится и с кем. А, может, и позу принял, чтобы я сделал первые наброски, а, может, и в самом деле к нему пришла та минутка, когда человек хочет остаться один на один со своими мыслями...
Я тем временем провел черным угольком-мелом несколько штрихов. Обозначил компановку, обвел ему голову, плечи. Но когда  сделал это, то внутренний голос с издевкой упрекнул меня: “И разве так правильно, а? Как все равно первый раз стал за этюдник... Переделай, немедленно... Это же – бездарно, это же – халтура, ремесленничество!..”
Пришлось все стереть. Но и следующие попытки почему-то не ложились “в масть”. Как и не моя была рука, как и не мой глаз руководил этим действием... Но я не отчаивался – такое со мной случалось, и не один раз...
– Не идет? – искренне и участливо поинтересовался мой позирующий, возможно прочитав на моем лице то ли растерянность, то ли горечь.
– Кисть не слушается... – признался я и вздохнул. – Даже и не кисть, а уголек... Удирает почему-то образ, не могу сосредоточиться. Сиди так, хорошо... Вот... Да, так...
– Слушаюсь, мастер. Сколько  прикажешь, столько и буду сидеть. Сам же напросился. Назвался боровиком – полезай в лукошко?
Я раз за разом бросал на него взгляд, старался уловить неуловимое, подчинить себе то, что не подчинялось, – а оно то давалось в руки, то снова выскальзывало, как  скользкий угорь...
– Ты ищи, ищи, а мы тем временем порассуждаем с тобой. Продолжим, если ты не против, начатый перед этим разговор.
– Не против, мой капитан! Не будем же молчать, если есть о чем поговорить.
– Не будем.
Но некоторое время мы все равно молчали.
Я ожидал, когда Олкепов выведет меня на тропинку нашего разговора. И рад был, что он не спешил, что оттягивал беседу на какое-то время...
– А давай-ка поговорим о золоте, – оживился через некоторое время капитан Немо. – Золото-злато... Есть сусальное золото, живописное, кошачье... Золотник, золотарь... Есть и такое понятие, как проба драгоценных металлов. Это количественный сбор золота, серебра, платины и паладия в лиготурном сплаве, из которого изготавливаются ювелирные изделия и происходит чеканка монет. Проба выражается числом частей металла в 1000 частях (по массе) лиготурного сплава, и чистому металлу соответствует 1000-я проба драгоценного металла. ПДМ. У нас установлена ПДМ  такая – 375, 500, 583, 750 и 958 – для золота. 750, 800, 875, 916 и 960 – для серебра. 950 – для платины. 500 и 850 – для палладия... Ты про это все знаешь, Антон?
– Конечно.
– А вот в “Откровении”, в тринадцатом разделе, в восемнадцатом стихе сказано: “Здесь мудрость.  Кто имеет ум, то сочти число зверя; ибо это число человеческое. Число его – шестьсот шестьдесят шесть.” Это помнишь?
– Помню.
– А давай его превратим из прописных букв в число, и пропустим через ворота нескольких преобразований до чистоты величиной в 999. Эту величину – 999 пробы – запишем на лбу зверя... “Ибо это число человеческое.” Число его 999 – чистейшая проба! Запомним это, Антон! А о ковчеге ты что знаешь?
– Ковчег?У него много значений. В христианстве – это название церковных предметов, которые служат хранилищем культурных реликвий. А в синагогах – шкаф для хранения Пятикнижия... Но когда брать библейский миф, то это посудина, на которой Ной с людьми и зверями спасся во время всемирного потопа.
– Ну, а еще?
– Еще? Это и кованный сундук, в котором хранят богатство. Ноев ковчег дал и название ковчега старого и интересного вида судна, корабля, и новой некоей старинной колымаги.
– Да, да, знаешь... “И сказал Господь: отступница, дочь Израиля, оказалась правее, чем вероломная Иудея. Иди и извести слова эти на Севере, и скажи: “Вернись, отступница, дочь Израиля, – говорит Господь. – Я не вылью на вас гнева Моего; потому что я милосерден, не вечно же я буду возмущаться. Признай только вину твою: потому что ты отступила от Господа, Бога твоего, и занималась блудом с чужими под всяким ветвистым деревом, и голоса Моего вы не слушали...” Это в Еремии, в третьем стихе.
– Так, припоминаю, мой капитан Ной, командор Немо... У нас же тоже ковчег, или не так?
– Пусть будет так, – кивнул головой Олкепов. – Можем согласиться, а почему бы и нет? И в Исайи, в сорок первом стихе, еще сказано: “И воздвиг его от севера, и он придет; от восхода солнца будет призывать имя Мое и попирать владык, как грязь, и топтать как горшечник глину”. И в Еремии, в одиннадцатом, тоже дополняется: “Чтобы исполнить клятву, какой Я клялся отцам вашим – дать им землю, по которой будет течь молоко и мед, как это сейчас. И ответствовал я, сказав, аминь, Господи!” И опять же – в Исайи, в сорок первом: “Кто сделал и совершил это, Тот, кто от начала вызывает роды; Я – Господь первый, и в последних Я – тот же”. А перед этим мы говорили о пробе, чеканке, комбинации, ковчеге, композиции... Каждое слово имеет различные оттенки и понятия – синонимы.
– Да, синонимы. Предположения и условности.
– Вот, вот... Как у тебя там, уловил линию, отыскал свою тропу? – поинтересовался Анатас, оторвавшись от своей главной темы, сидел, не вставал.
– Что-то нашел, близкое к замыслу...
– Ну и хорошо... Ищи, ищи, должен найти. Так что мы, можно сказать, две работы делаем. На чем мы остановились?
– На синонимах...
– Да, верно. Давай вместе вникнем в проблему ковчега. Узнаем, что же это такое – крышка ковчега Господнего. Возьмем опять, все же длинную, выдержку с “Исхода” – двадцать пятую главу, с первого по девятый стих: “И сказал Господь Моисею, говоря: скажи сынам Израилевым, чтобы они сделали Мне приношения; от всякого человека, у которого будет усердие, принимайте приношения Мне. Вот приношения, которые в должны принимать от них: золото, и серебро, и медь, и  шерсть  голубую, пурпуровую и червленую, и виссон, и козью (шерсть), и кожи бараньи красные, и кожи синие, и дерево ситтим, елей для светильника, ароматы для елея помазания и для благовонного курения, камень оникс и камни вставные для ефода и для наперсника. И устроят они Мне святилище, и буду обитать посреди их. Все (сделайте), как Я показываю тебе, и образец скинии и образец всех сосудов ее; так и сделайте”.
– И дальше ты хочешь сказать о конкретном указании, разве не так?
– Вот именно. И дальше – с десятого: “Сделайте ковчег из дерева ситтим; длина ему два локтя с половиною, и ширина ему полтора локтя, и высота ему полтора локтя. И обложи его чистым золотом; изнутри и снаружи покрой его; и сделай наверху вокруг его золотой венец (витый).” А чистым – это каким, Антон? Тысячной пробы? Или той же – 999 пробы? “И отлей для него четыре кольца золотых”. Здесь проба почему-то не указана. “... и утверди на четырех нижних углах его: два кольца на одной стороне его, два кольца на другой стороне его. Сделай из дерева ситтим шесты, и обложи их (чистым) золотом”. Опять же – какой пробы? 999? “И вложи шесты в кольца, по сторонам ковчега, чтобы посредством их носить ковчег. В кольцах ковчега должны быть шесты и не должны отниматься от него. И положи в ковчег откровение, которое Я дам тебе”.
Рука моя, кажется, уже уверенно водила угольком по грунтовке. Исчезли куда-то барьеры и ухабы, которые мешали выбиваться на главную дорогу. Сам удивлялся, как быстро выпутался из сетей и почувствовал в себе уверенность.
Страх и обида на самого себя куда-то исчезли, растворились, улетучились.
Я вернулся к самому себе, прежнему, – уверенному в себя и в своих силах.
Но капитан Ной не следил за моим состоянием, продолжал, полностью отдавшись своему обличению или доказательству того, что он хотел доказать:
– Далее следует опять конкретный совет-указание: “Сделай так – сама крышка из чистого золота”. А из какой, интересно, пробы – 999?  “Длина ее – два локтя с половиною”. Переводя на измерение сегодняшнего дня, это будет означать – 2,5. Так? Так... “А ширина ее – полтора локтя”. 1,5? “И сделай из золота двух херувимов; чеканной работы сделай их на обоих концах крышки. Сделай одного херувима с одного края, а другого херувима с другого края; выдавшимися из крышки сделайте херувимов на обоих краях ее. И будут херувимы с распростертыми вверх крыльями, покрывая крыльями своими крышку, а лицами своими  будут друг к другу; к крышке будут лица херувимов. И положи крышку на ковчег сверху; в ковчег же положи откровение, которое Я дам тебе. Там Я буду открываться тебе и говорить с тобою над крышкою, посреди двух херувимов, которые над ковчегом откровения, о всем, что ни буду заповедывать чрез тебя сынам Израилевым...” Не уморил я тебя, Антон? – неожиданно спросил он, переведя дыхание, смотрел внимательно на меня, ожидая, что я скажу.
– Да нет, внимательно слушаю. И работа, кажется, пошла. Выбиваюсь на прямую дорогу. “Сынам Израилевым...”
– Потерпи уж меня такого, донести до тебя не терпится свои выводы. Так вот... И в разделе 31 дополнение: “И сказал Господь Моисею, говоря: смотри, Я назначаю именно Веселеила, сына Уриева, сына Орова, из колена Иудина. И Я исполнил его Духом Божиим, мудростью, разумением, ведением и всяким искусством, работать из золота, серебра и меди, (из голубой, пурпуровой и червленой шерсти  и из крученого виссона), резать камни для вставливания и резать дерево для всякого дела. И вот, Я даю ему помощником Аголиава, сына Ахисамахова, из колена Данова, и в сердце каждого мудрого вложу мудрость, дабы они сделали все, что Я повелел тебе: скинию собрания и ковчег откровения и крышку на него, и все принадлежности скинии, и стол и (все) принадлежности его, и светильник из чистого золота (999-й пробы?) и все принадлежности его, и жертвенник курения, и жертвенник всесожжения и все принадлежности его, и умывальник и подножие его, и одежды служебные и одежды священные Аарону священнику, и одежды сынам его, для священнослужения, и елей помазания и курение благовонное для святилища: все так, как Я повелел тебе, они сделают”. И это повторение предыдущего, но и это необходимо также. И для чего это ты распинаешься, лезешь из кожи, – спросишь ты у меня. А я отвечу: а для того, друг мой, чтобы взяться за основное – за расчеты.
– За расчеты... – поддакнул я, а моя рука все более активно и активно наносила  новые и новые штрихи.
Мне казалось, что я ухватился за главное, поймал тот неожиданный поворот образа, его главную сущность.  Внимательно слушал, все больше и больше углубляясь в его рассуждения, – тем более, когда он читал или рассказывал, у меня рождались и свои ассоциации – я видел воочию ту крышку, о которой говорил Ной, сам не знаю, отчего это происходило...
– Тогда давай мысленно приступим к чеканке. Возьмем металл, размер которого – длина 2,5 локтя, ширина – 1,5. Требования какие? Два херувима на обоих концах крышки: один – с одного края, другой – с другого. Узнаем периметр (развернем, так сказать) крышки. Р = 2 (1,5 + 2,5) = 8 локтей. А площадь крышки из чистого золота 999-й пробы – S = 2,5. 1,5; S = 3,75 (локтей в квадрате). Понимаешь приведенные цифры?
– Да, понимаю, – № 8 и 3,75.
– Так, следующее действие. Оно будет математическим и немного неправильным. Но, все же, отбросив некоторые математические условности, текст Писания того требует. Ибо, когда мы сделаем иначе, то будет и совсем непонятно, к чему здесь такие величины: №8 с ее атомным весом – 15,999 единиц…
– И я пока не понимаю, – признался я, все еще не отрываясь от портрета, – уже вырисовывалась шляпа, лицо, нос, губы…
– Согласен, согласен с тобой… Я очень долго ломал над этим голову. Посбивал не одну пару рогов и копыт, порвал сосуды головного мозга, но все же докопался, что к чему. Давай с тобой отложим величины – S = 3,75, – таким образом: 3+7+5 = 15 энергетических единиц. И тогда я решил, убедился, что образы херувимов, на крышке ковчега – это есть одухотворенная форма материи, натурально, химический элемент кислорода к месту наших рассуждений о величине 999 – чистое золото. Потому что металл, о котором мы вспомнили, принадлежит самой крышке, равно как и к ковчегу, покрытому снаружи и внутри таким же металлом и, таким образом, чистое золото соответствует самой площади крышки. И величина ее (замечу, математически может и не совсем точно): 15 энергетических единиц. Значит, в тексте под Откровением раскрывается… восьмой химический элемент – кислород с атомным весом 15,999 (16,0). Каково, а?
– Ты смотри… – хмыкнул я,  удивленно покрутил головой. – Даже такие подробности закодированы в Библии!
– И не только такие. На эту тему последнюю уже выдержку напомню тебе. Первое послание святого апостола Петра (3:18-22): «Ибо, если угодно  воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые; потому что и Христос, чтобы привести нас к Богу, однажды пострадал за грехи наши, праведник за неправедных, был умерщвлен по плоти, но, ожив духом, которым Он и находящимся в темнице духам, сойдя, проповедовал, некогда непокорным ожидавшему их Божию долготерпению, во дни Ноя, во время строения ковчега, в котором немногие, то есть восемь душ, спаслись от воды. Так и нас ныне подобное сему образу крещение, не плотской нечистоты омытые, не обещание Богу доброй совести, спасает воскресением Иисуса Христа, Который, восшед на небо, пребывает одесную Бога и Которому покорились Ангелы и власти и силы..»
Я оторвался от работы, почувствовав, что пора уже сделать перерыв, да и капитан Ной уж очень долго и терпеливо сидел, позируя мне.
Подошел к нему, стал рядом, как понуждал все равно к отдыху…
– Перекур? Я так понял твое молчание? Или на сегодня и вовсе достаточно? – посмотрел он на меня и, увидев в моих глазах некоторую усталость от напряжения, а потом и согласие, поднялся.
– Да. Можно считать, что первый сеанс у нас окончился. И – успешно.
– Ну и хорошо, ну и прекрасно, друг мой!
Мы подошли к окну, за которым виднелся «мой» микрорайон и высотный дом притягивал мой взгляд, молчали. До моего дома, наверное, было далеко-далеко, тысячи и тысячи километров.
– И что же открылось уважаемому Анатасу? Какая зашифрованная информация для человечества открылась? Стала ли тайна понятной?
Я уже сам подталкивал его к продолжению разговора, потому что и самому стало интересно, к чему же привели его исследования-расшифровки, и, главное, что меня интересовало, не идет ли в разрез его «метода» со Святыми заповедями Бога?
– Открылось многое. Скажу тебе так: несущие элементы композиции двух херувимов, исполненных на крышке ковчега в соответствии с Текстом, я имею в виду пересечение их крыльев, и открыли великую тайну… Пересечение их скелетов напоминают букву «Х» (ха) или – «х» (икс). Или еще – по кириллице  – номеру 600 – хер «Х». А дальше, уже руководствуясь указанием, установкой от апостола Павла: «Одно то не должно быть спрятано от вас, возлюбленные мои, что у Господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». Это уже в другом послании Петра, в третьем разделе…
– Ну и… – мне уже не терпелось услышать от него окончательные выводы, узнать, к чему он вел меня своими потаенными запутанными тропами.
– Используя масштаб уменьшения (М 1:1000), посмотрим на «кости» скелета несущей конструкции. Или, иными словами, посмотрим на изображение с высоты полета орла. И что мы увидим? А увидим мы с тобой силуэт. Силуэт тех значений, знаков, и они означают… чтобы ты думал, брат Антон? А они означают… хро-мо-со-мы! Хромосомы, друг мой! Нам раскрыли структурные элементы ядра клетки, которые удерживают ДНК, в которой заключена потомственная информация организма. В «Х» (хромосомах) в линейном порядке упорядочены гены. Самоудвоение и закономерное распределение хромосом по дочерним клеткам при клетчатом делении обеспечивает передачу  потомственных качеств организма – от поколения к поколению.
– Даже так? – улыбнулся я, удивившись повороту его открытия.
– И только так, а не иначе, мой милый друг, мой главный художник! В изображении этих структур Х-мы можно отличить, определить (при микроскопии) только во время деления клеток. Каждая х-ма имеет специфическую форму, размер. В клетках организмов с недифференцированным ядром, значит, бактерии, имеется одиночная двуспиральная молекула ДНК, которая чаще называется Хромосома. При помощи ее и рождается, размножается все живое на земле – и не только на земле…
– Смысл мне теперь понятен. В самом деле, интересно.
– Больше того, откроюсь уже до конца. В моей лаборатории, которая находится в Атлантиде, мы  проводим исследования с хромосомами человека. Произошла самая значительная и сенсационная расшифровка его хромосомы. Это уже третья по числу хромосома, последовательность генов которой удалось расшифровать моим ученым. В состав х-мы, которая имеет двадцатый по счету порядковый номер, входит более 727 генов. Кроме этого, зная, что знание последовательности генов этой х-мы поможет человечеству найти новые методы лечения болезней, я могу подчинить само человечество своей воле, моему желанию и вести его туда, куда  сам укажу дорогу…
Я только покачал головой – не соглашаясь, но и не отрицая услышанное.
– Да, я и забыл сказать, что на той крышке изображены четыре изображения живых организмов – лицо человека, голова льва, земноводное существо и то, которое парит в воздухе… Что скажешь на это, господин Антон?
– Не знаю… В Бытии Бог  посадил деревья и зелень. В третий день. Сотворил человека по образу своему, по образу Бога сотворил его. Мужчину и женщину. И сказал, чтобы плодились и размножались. Флора, фауна, биосинтез, окружающая среда… Все имеет свой смысл, свое назначение…
– Имеет, и – глубокий смысл…
Мы уже отошли от окна, и остановились у мольберта. Ной только на мгновение бросил взгляд на набросок, – и опять углубился в свои мысли-рассуждения. Не поинтересовался даже, как  начал его рисовать? Но и что могло его заинтересовать, когда еще ничего и не было, – смотреть надо на оконченное, дописанное полотно.
– Что еще можно ко всему добавить, мой капитан? О возникновении жизни на земле написано достаточно много, может большим объемом, чем сама Библия, и еще будет написано тысячи и тысячи томов. Будут проводиться тысячи и тысячи опытов при высоких и низких температурах. Гипотезы то растут как на дрожжах, удивляя мир своей сенсационностью открытий, то вянут под первыми лучами просветления. Думаю, что вероятность наличия условий во Вселенной, подобной земным формам жизни, довольно большая. Даже самые разумные и мудрые люди Планеты, в тысячный раз – опять и опять перечитав сбор священных книг, – Библии, так и не понимают, Что или Кто сложил или сочинил эти тексты.
– Ба! Отлично! Разумно и умно! – как похвалил мои выводы Ной, потер подбородок, углубился опять в себя.
Я не отреагировал на его слова, продолжал:
– И кто же это мог быть, а? Не Христос писал, а его ученики? Предыдущие цивилизации? Американские ученые высказали гипотезу, что на земле уже два раза был конец света – несколько десятков миллионов лет тому назад. Это когда дождь астероидов обрушился на землю и уничтожил почти все живое. Может это та цивилизация, зная о таких неизбежных катаклизмах и разрушениях, оставила нам предупреждение и свой опыт? А может это чьи-нибудь сновидения, о чем не говорится открыто в тексте? А, может, это информация для разумных существ или организмов, досланная через толщу пространства времени от других, более совершенных, чем мы, цивилизаций? В таком случае где-то  Там, далеко-далеко, что и фантазия наша не может достичь того берега или просторов Галактики, фантастические и цивилизованные виды жизни материи, которые способны научить, а сами при этом отсутствовать, – и наставляют нас, проповедуют, пронизывают  человеческие сердца и души, дают нам веру во Всемогущественного Бога и Вселенский Разум… Но как бы оно ни было, скажу так: Библия является одним из самых информационно насыщенных источников на планете Земля, ибо в одной книге, состоящей из Ветхого и Нового завета, собраны все книги Человечества!
– И поэтому ты не можешь согласиться со мной, что Ее необходимо исследовать во всех плоскостях деятельности Homa Sapiens, так? – подхватил  мои слова капитан Ной.
– Почему? Я согласен. Человеку разумному это не только информация к размышлению, а и компас его жизни – поведения, действий, открытий.
– Что и  требовалось доказать! – чуть ли не ударил в ладоши Анатас. – Вот как мы начали понимать друг друга! Я рад, очень рад. И поэтому… И поэтому,  я думаю, что на сегодня нам хватит умственной разминки и работы? Наверное, устал и от рисования, и от диспута со мной, не так ли?
Я всмотрелся в самого себя – как проверял действие всех частей моего тела, прислушивался к своему голосу и удивлялся своей эрудиции – неужели это говорил я? Или кто-то другой вместо меня? Кто развязал мне язык, кто вложил в мои мозги мысли, какие я никогда не высказывал нигде и никому? Чьими словами я высказывал свою сторону понимания текстов, кто мне вкладывал те слова, какими я никогда в жизни не пользовался?
У меня было такое чувство, что меня кто-то прослушивал. Как будто кто сидел на параллельном телефоне, опасаясь, что  мои слова могут услышать другие. Я контролировал себя, просеивая каждое сказанное слово через свое сознание и мозг.
Но, не показывая своей недоверчивости и сомнений, ответил ему:
– Да, мой командор, день сегодня был очень тяжелый. Кажется, я никогда так не работал, как сегодня. Все силы отданы работе…
– Тогда, может, подкрепимся, а?
– Я лично не против, даже – за!


4
«Наелся, напился, лег спать – одеялом накрылся…»
Кто  это так говорил, или о ком было так сказано? Чья это присказка – из народного, – или кто  придумал?
Те слова, наверное, касались меня. Это говорилось о таком лодыре, как я.
Я лежал в кровати и обдумывал свою жизнь, события последних дней и часов.
Сказать, что я был доволен такой жизнью, какую предложил мне капитан «Олкепа», так это выглядело бы неправдой. Сказать, что  сопротивлялся, старался что-то изменить, поменять, – тоже нет. А с третьей стороны, если все осмыслить, взвесить, основательно взвесить, – то и душа, и Голос мой пока не протестовали. А, в сущности, чего протестовать? Против чего? Против того, за что и взялся – рисовать? Так это же основное занятие в моей жизни. Что за это беру деньги, и – немалые? Так я же их и не вынуждал, условий своих не выдвигал, – мне же сам и предложил их капитан Ной, Немо, Анатас – или как его еще иначе называть…
Кто-то другой во мне разговаривал со мной. Но то был не мой Голос, который слышал недавно, – это я знал определенно. Брат мой – моё второе «я» – почему-то дремал, или совсем спал, ибо после того, как мы говорили, больше ко мне и не обращался. От этого, наверное, я сам себя и упрекал, и подвергал сомнению свое поведение. А какое оно должно быть – мое поведение?
Что-то исподволь меня грызло, беспокоило, подсказывало, – а что, не мог разобраться и понять. Мешала спокойствию какая-то мелочь, какая-то заноза, которая незаметно вонзилась в мое тело. Как иголочка от ветки ежевики впилась, – маленькая-маленькая, потому и невидимая, – потому я и не мог рассмотреть ее, чтобы вытащить…
Может, это оказывает на меня отрицательное воздействие спор-диспут с Анатасом? Так и что здесь такого? Он говорит, а я слушаю… Где-то соглашаюсь, а где-то и нет… Что же здесь может быть такого, что против Бога? Это же не сомнения, это же не недоверие к Библии, а наоборот – проба осмысления ее, может, и желание понять ее глубинный смысл. Не того ли хотел и сам Бог, посылая этот документ нам, неразумным «сапиенсам»? Я же лично сам никогда не засомневаюсь в том, что Священный постулат учит нас добру и справедливости, – и потому никогда не возникнет у меня недоверия к той истине, что Бог есть, что существует священное и тайное влияние Его на каждого человека, как и на каждое живое существо. Нет, нет, и миллион раз – нет! Не согрешу никогда перед Тобой, Господи!..
Спать не хотелось.
Появилось опять желание позвонить жене, но на часах опять было чуть больше двух – или это мне только показалось? Какой-то согнутый был циферблат, и стрелки закручены одна за одну… Как на рисунках Сальвадора Дали. Неужели и он был в такой ситуации, в которой оказался и я?  Будто бы часы были сделаны из теста или из пластилина, а, может, и из пластмассы, которая оплавилась от огня и деформировалась… А те часы, что были на моей руке – «Слава» – московского второго часового завода, – так и совсем были с перевернутым циферблатом, и стрелки двигались в обратном направлении…
Но и это обстоятельство, казалось, не испугало меня, даже не удивило. Я как будто и был готовый… к чему – готовый? К чему? К испытанию?  К соблазну? К искушению? Или – к такой жизни?
Невольно подумалось: «А, интересно, сколько же я здесь нахожусь? Два, три, пять дней? Как-то непонятно здесь шло время – то казалось, что оно ползло слишком медленно, а то начинает лететь с бешеной скоростью…»
Анатас говорил, что за каждый день, проведенный у него на «Олкепе», будет отсчитывать по десять «кусков» и складывать их на тумбочке.
В самом деле, на тумбочке лежала горка «зелени». Посчитал, сколько он отвалил мне и за сколько дней. Насчитал восемнадцать. А это означало, что я столько  времени провел у него в гостях. Но мне помнилось, что спать ложился я значительно меньше ночей, хотя какие здесь могут быть ночи или сутки?
По моим подсчетам, я находился на корабле значительно меньше дней. Кажется, я приходил сюда спать всего три раза, ну, пусть четыре, не больше, – тогда как такое могло быть?!
И здесь ничего непонятно. И время, и дни, и мысли – все как-то наперекосяк, с ног на голову… Запутано все, перевернуто, ничего не связывается… Может, здесь вообще ничего не связывается и не развязывается, тем более ничего не поддается осмыслению?!

Кормила меня Янина.
И то был обед или ужин, – так же не мог  разобрать.
Капитан Немо пропал, исчез, подался по своим дорогам-заботам, поручив меня, наверное, Янине.
Я же, как и раньше, не осмеливался заговорить с ней, спросить у нее о том,  что меня волновало, – боялся нарушить единство, какую-то великую тайну, тайный смысл нашего с нею существования – во Вселенной и на этом загадочном корабле.
Спросила же первой она сама:
– Ну, как тебе, Антон, на этом “Олкепе”? Сопутствуют ли тебе паруса удачи в этом путешествии?
Знал, и уверен уже был в том, что мои слова (а, может, даже и мысли) прослушивались, что меня слышали или слышал тот, кому и нужно было следить за мной. Как и ее, наверное. И поэтому, дожевав то ли бифштекс или что-то вроде него, ответил, при этом слегка наступив ей на ногу:
– Да ничего... Впечатление такое, будто я в творческой командировке. Как будто бы союз художников решил испытать меня на прочность и способность рисовать – так сказать, устроить мне аттестацию, защиту на звание живописца.
Ногу она не отнимала, и не подавала никаких предупредительных знаков – не чувствовала нажим моей ноги? Или не хотела отвечать? Или – не могла?
Голос ее мне знаком давно. Он вытекал откуда-то из глубин ее души, переливался весенним ручейком, звенел радостно и нежно. Если бы это было при других обстоятельствах, постарался бы своими словами тронуть таинственные струны ее души. А так я вынужден придерживаться установленного порядка и написанного кем-то сценария.
– Не сказать, чтобы и успешно, но что-то уже и сделано. Еще не главное, но уже и не второстепенное.
– Так, выходит, что все у тебя хорошо? – с нотками внутренней радости спросила она, даже в глаза мне посмотрела, глубоко заглянув в мою душу, на самое донышко; у нее  еле заметно вздрогнули губы, зашевелилась синяя жилка на белой шее, правильнее, сосудик, который я когда-то  целовал, и слышал, как он вздрагивает, бьется  в такт возбужденного сердца...
Я выдержал взгляд, не отвернулся, ожидая, что хотя бы этим молчаливо достучусь до ее памяти, до ее сознания, до ее сердца. Глядя еще в ее  глаза, как недоспелые зеленоватые маслины,  ответил:
– Обижаться на что-нибудь – грех. Мы же всегда в жизни поступаем так только тогда,  когда у нас что-то  уже есть, – но нам всегда хочется еще больше и больше.
– Больше – чего? – уточнила, сделав ударение на втором слове.
Почувствовал, что поинтересовалась не просто так, поинтересовалась с подтекстом, ловя каждое, сказанное мною, слово.
– В моем случае – профессионализма в своей работе. И – совершенства.
– Так к этому стремятся все.
– Все. Так что мои желания закономерны?
– Конечно.
Я не раскрылся до конца, тем самым не подверг разрушению наш таинственный и духовный союз, что могло угрожать раскрытию закрытой темы. А в том, что она была запрещенной, даже засекреченной, был уверен, – это я чувствовал сердцем, которое подсказывало мне быть осторожным и осмотрительным.
И Янина в тот же миг потеряла ко мне всякий интерес. Потеряла интерес, оглядываясь на Анатаса?
Мне почему-то показалось, что я обошел невидимый риф или айсберг, вырулил свой корабль на простор океана, где мне, хоть на какое-то время, ничего не угрожало.
– Спасибо за ужин, Янина, – отодвинул  от себя тарелку, даже не смотрел в ее сторону.
Хотелось все же спросить, почему она здесь в роли официантки, и на кого работает – на Анатаса? Но тут же прикусил язык, да так, что, казалось, прокусил его, потому что ощутил солоноватый вкус на губах.
– На здоровье.
– Сама готовишь?
Она помедлила с ответом.
– И сама, и не сама... Повара готовят – профессионалы. А почему ты заказываешь себе обычные блюда? Их же у нас – не сосчитать. Всех стран мира... И не только мира, а и вселенной...
Меня  удивило то, что Янина сама потянула за веревочку  темы дальнейшего разговора. Специально – или между прочим? Или она знала, что Анатас не наблюдает за нами?
– А зачем мне вселенная? Я же привык к своей обычной еде – картошке, капусте, салу, свекле, яблокам... К этому привык, и это дает мне силу...
– Тогда завтра я знаю, чем буду угощать тебя. Поняла твой вкус...
Будто бы она раньше не знала, что мне нравится и что было приятным для желудка.
Она слегка поклонилась мне, как благодарила, что я правильно вел с ней беседу, не переступал черту, не подвергая себя разоблачению...
А я еще долго держал в своей памяти ее взгляд, ее голос. И показалось мне, что она в душе носила  какую-то вину, о которой  не могла  сказать, признаться.

За окном глубокая ночь.
На шторах слабым светом светились маленькие точечки – просвечивались звезды?
Тишина. Ни завывания ветра, не гудение машин и троллейбусов, – к чему я привык, к чему привык мой слух. И на самом “Олкепе” уже все давно утихло – не слышалось  ни колебаний, ни вздрагивания судна от работы двигателей. А может он вовсе и не от двигателей работал, может был атомный, беззвучный, как та “тарелка”, на которой носятся инопланетяне?
Перебирал в памяти прожитый день, раскладывал все по полочкам – и не находил особенной вины за собой, за что могло быть стыдно или неудобно. Одно немного волновало, что непонятно бежало или двигалось время, – и потому нельзя  сориентироваться в пространстве, во времени, тем более что-то планировать, что-то оценивать или анализировать.
Показалось, что корабль выплыл на простор какого-то моря, от чего нас начало слегка покачивать на волнах. А, может, мне все это просто показалось, это мои мысли и мечты  начали баюкать меня, колыхать, склоняя ко сну. Но спать мне не хотелось. А, может, я и спал уже, да не отличал сна от реальности...
С чего бы тогда Янина (уже в белом халате) подошла ко мне, к моей кровати, опять дотронулась до моей руки, спросила тревожно:
– Ну, как тебе здесь?
Хотелось что-то ответить, а, может, и успокоить ее,  развеять сомнения, – но одервенел язык – и только глубокий вздох вырвался из моей груди, да еще улыбка, наверное, не погасла на моем изможденном лице...
– Но...ма...наа...

 ... спал я, кажется, очень долго...
Никто меня не будил, да и не нужно было мне куда-то спешить, за что-то переживать, волноваться, думать о ближайших планах...
– Сон укрепляет здоровье...
А это чей голос? Жанетты?
Мысли путались, голоса были неразличимые, и о себе самом я ничего не знал, как и не мог осмысливать все то, что меня окружало...
А то мне казалось, что лежу на дне огромной лодки, смотрю в звездное небо, и несет меня течение куда-то вниз, а я не противлюсь, не сопротивляюсь... Потому что потерял где-то весла, и поэтому знаю, что бесполезно что-то менять, менять курс и направление, – все равно меня прибьёт к тому берегу, где мне и надлежит быть...
Я расписывался в своей беспомощности, и не старался обвинять себя в этом...

В той лодке, что плыла по спокойному Осколу, я спал долго и крепко.
Проснулся от тишины, от того, что мне хотелось есть.
Когда пришел в обеденный зал, Янина сразу же принесла поднос с едой. Накормила картошкой с грибами, салатом из капусты и свеклы, политым подсолнечным маслом.
– Как настроение, Антон?
– В норме. А  где сегодня Анатас – почему-то не вижу его?
– Отсутствует. Просил передать свои извинения и просьбу, чтобы ты не волновался за то, что переносится ваша встреча в мастерской. Передавал еще, что если придет к тебе творческое настроение, то можешь поработать в своей мастерской над своими сюжетами.
– Не могла бы и ты побыть там со мной? И твой бы портрет нари... – забыл  совсем о предосторожности, но было поздно – дурацкий вопрос вырвался из моих уст.
– Нет-нет-нет, – спохватилась вдруг официантка, как испугалась, оглянулась, заволновалась, начала собирать посуду, даже покраснела, как будто я сказал что-то непристойное... – Нельзя мне туда... Ни в одну дверь нельзя. Запрещено.
– Кем – запрещено? Анатасом? Так я с ним переговорю, он разрешит, он – хороший... – начал откручивать пластинку назад.
Она не ответила. Но стала опять спокойной и задумчивой. Взяла в руки поднос, бросила на меня взгляд, не подав – опять же – ни одного тайного знака, – даже и намек на него, крутнулась на месте, отвернулась и пошла к дверям. И потом я слышал только размеренный цокот ее тонких, на высокой ножке, каблуков.
Больше не оглянулась, – как будто обиделась на меня за мои неосторожные слова...
Откуда-то доносилась еле слышимая музыка.
Грустила о чем-то скрипка, жаловалась на свою минорную судьбу, а может и не на свою, – не соглашались с ней цимбалы и тромбон... И еще звуки неизвестного мне инструмента вплетались в общую мелодию – украшали ее, усиливали, углубляли, подчеркивая какие-то моменты веянием нежности и радости, умиленности и ожидания...
Я даже  не успел поблагодарить официантку (а, может, и не официантку, возможно, у нее была другая какая-нибудь должность?) за завтрак или за обед. Получалось так, что я прогнал ее. Прогнал глупым вопросом. Себя же и обозвал  балдой и дураком, упрекнул за невыдержку, за то, что еще мог что-то ей и ловеласное сказануть, вроде: “А и красивая же ты, Янинка, тебя же я когда-то любил...”
Высмеяв, как следует, себя,  поднялся  и вышел из-за стола.
Подошел к широкому, зашторенному, окну, раздвинул шелковые, с узорами изморози на стеклах, занавески.
За окном был сплошной туман – как плыли по дну молочного океана. Ни воды, ни неба с облаками не было видно.
Захотелось подняться на этаж выше.
Открыл нужную для меня дверь. Она поддалась, не скрипнула даже, – будто  была воздушной.
Запах краски возбудил меня, разбудил дремавшие силы, что накопились и  ожидали своего звездного часа. Как красное полотно возбуждает и ярит быка, так и я почувствовал свое возбуждение. Только не понятно опять – то ли я был тореодором, или тем же, раненым когда-то, быком...
Не дойдя до своей мастерской, я ухватился за кисть и стал у мольберта в том, начальном зале, где Анатас демонстрировал мне скоростную техническую живопись.
Руки чесались, напрягалось внутренее зрение, которое выхватывало из моей памяти пейзажи и виды; память переносила меня на берега Оскола и Волги, Миссисипи и Нила, в тихие затоки рек Аргентины, где хозяйничали целебная тишина и воздух...
Кистью смешал выдавленные на палитру краски. Несколько цветов – зеленый, желтый, синий, коричневый... Остальные цвета – тысячи оттенков сидели в моей голове. Мне захотелось нарисовать тот пейзаж, что рисовал в своей мастерской. Тот же храм, но с другой,  обратной стороны. Храм стоял на возвышении, и потому его было видно с любой точки, если стоишь внизу – то ли у подножия, то ли далеко от него...
Заработала остервенело рука. Небо, облака, в цветении гречиха, – и по ней дорога... Удивлялся сам – только кисть дотронулась до поверхности полотна, как сразу же вырисовалась до мелочей какая-то деталь, какой-то, казалось бы, на первый взгляд, незначительный штришок... Я увлекся, я был в состоянии исступления, как неистовый, как человек, который заскучал по своем любимом занятии, – и не мог насытиться, удовлетворить свое напряжение в работе...
Исполнил  задуманное за часа два. Ну, может, за три, не более. Время нельзя было засечь, потому что часы, как и до этого, показывали меньше времени, чем когда начинал работу...
Отойдя несколько шагов назад, посмотрел, что получилось, смотрел уже строгим и придирчивым взглядом, – и был я в то время и строгим учителем, и студентом одновременно, – и не знал, кем  был на самом деле...
“А что, кажется, ничего, – после тщательного и долгого рассматривания признался сам себе, – даже и очень ничего... Давно так не работал, с таким напором и удовольствием, как сейчас...”
Просилась разве что только маленькая, почти второстепенная деталька – точечка, –  как маковое зернышко,–  она и должна была скрепить всю идею, общее настроение: блик солнца на куполе церкви. А для этого достаточно было только дотронуться кончиком кисти до полотна.
И – засветился купол, и – заиграло солнце, ожило, хотя и невидимое на картине, и уже блеск его, казалось, слепил глаза...
Больше мне и кисти  не было что  делать. Чувствовал, что все остальное уже было лишним, ненужным.
Только после этого  пошел в “свою” мастерскую.
Но прежде, чем подойти к мольберту,  направился к окну. Думал и верил,  что, увидев знакомый пейзаж,   согрею  душу понорамой своей улицы, своего микрорайона, настроюсь на будущую работу...
За окном было серо и пустынно.
Глаза ни за что не смогли зацепиться, и у меня было ощущение, что  смотрю в пустоту... Даже отражения своего в стекле не увидел.
Мне почему-то нет нигде пристанища. От деревни оторвался, оставив ее еще в юности. Деревня или село в понимании того времени и существующего строя, при котором я родился, была плацдармом советского крепостного права, где людей считали не иначе как скотом – без прав, без радостей, без будущего...
И вырваться из того болота было тяжело, почти невозможно. Потому что у меня даже и паспорта не было, – как не было его у той же свиньи или коровы...
А в городе... Денег, чтобы платить за мою учебу, у матери не было. С горем пополам, окончив восемь классов, поступил в железнодорожное училище...
Получил образование, паспорт, работу, – а чувствовал себя  в нем чужаком и ненужным никому...
Все люди были чужие, незнакомые, разные... Одно разве радовало сердце, когда приходил в церковь на богослужение, – когда протоиерей возносил Хвалу Господу...
Тогда чувствовал единение душ, понимал, что мы все одинаково грешны перед Всевышним.
Помню, стоял сзади раскормленный современный олигарх, которого  хорошо знал. Он украл, обманув других, – доверчивых,  – но поделившись с чиновниками от власти, чтобы его не трогали, и тем самым спрятался от преследования, – стоял и молился, думая также, что будет чист перед Богом...
Слева молилась грешница, родив неизвестно от кого ребенка и бросила его в родильном доме, – также  просила у Божией Матери прощения, – но не совета, как стать на путь праведности и почитания заветов Господа...
И я тоже, обманывая читателей лживыми материалами, которые вынуждали меня писать правители надо мной, – просил у Бога простить мои грехи... Их было много, и всех не перечислить ...
А грех перед  Павлом, а перед  натурщицей Жанеттой, – придуманных мною, оживших непонятно каким образом?.. А перед тысячами и тысячами читателей... Хорошо, что опомнился, и поэтому бросил журналистику, подался в художники... Думал и верил, что здесь врать и грешить перед людьми не буду, – разве может грешить кисть?
К Богу приходят все. Вернее, приходят в Храм те, кто хочет  быть ближе к Богу. Кто искренне, а кто, отдавая дань моде. Молились и читали про себя молитвы, – каждый просил о чем-то, каждый надеялся на Его милосердие...
Но все ли умели молиться так, как должно – искренне, исступленно, всем сердцем? Не знаю, как и не знаю, правильно ли молился сам...
Я никого не осуждал. Ибо не имел на то никакого права, как и они не имели права судить меня, Это право было только у Бога. Потому что  и я такой же, как они, тоже имел и имею  грехи... А грехи перед Всевышним не бывают маленькими или  большими. Грех – он и есть грех. А безгрешных людей на земле не существует... Главное, наверное, осознавать свой грех, стараться избавиться от него. Не повторять его...
Такие мысли посещали меня в отсутствии Искусителя...

За окном не просматривался знакомый пейзаж.
За стеклом вообще ничего не было видно: сплошная темень.
Не ночь, наверное, но и не день. Потому что ни звезд на небе, ни луны, ни солнца...
А здесь, в мастерской, было светло. И неизвестно откуда только излучался тот свет. И теней не было, как и говорил Анатас. Не было ни источника света, – все светилось само по себе. Светился стол, светились книги, стены, пол…
Все светилось необычным светом – не ярким, выразительным, а каким-то таинственным, загадочным, спокойным и не броским. Потолок будто бы и был, а будто бы его  не было и вовсе. Я отметил про себя, что, наверное, единственное отличие этой и той, «моей мастерской» было в том, что в этой не было люстры. А так все точь-в-точь было одинаковым.
Да, вот что еще – Ясь и Янина здесь не спорили, отвернувшись друг от друга за время моего отсутствия, но и не влюблялись, одаривая один другого своей нежностью. Они, как ни странно, здесь выглядели как неживые, как неодухотворенные высшим благословением неба и душой ваятеля Пушкаря…
За шкафчиком, на котором стояли влюбленные, зазвонил неожиданно телефон – мелодично, как прося прощения за свои позывные.
«Так здесь и телефон, оказывается, есть? – удивился я. – Не замечал раньше, когда приходил сюда… Или видел, да совсем забыл об этом?..»
– Алло, слушаю! На проводе…
– Антон, добрый день! Это я.
Голос узнавал и не узнавал. Терялся в догадках. И, чтобы не ошибиться, молчал, ожидал следующих слов.
– Алло, Антон! Ты уже в мастерской? Вернулся из поездки?
Это  была моя жена. Это Лика звонила в мою мастерскую, и нашла меня. Как такое могло быть?
– Добрый день! Да нет, еще не вернулся…
– Как – не вернулся? А куда же я, по-твоему, позвонила?  Может, я неправильно набрала номер телефона? Ты в мастерской?
– И да, и нет.
– Как это?
– Когда вернусь, все объясню.
– А сейчас ты где?
– На «Олкепе»…
Лика молчала, не веря моим словам. Наверное, думала, что я придуриваюсь, подкалываю ее. И я, наверное, так бы думал…
– Может, хватит шутить, Антон, а?
– Я не шучу. Я все еще выполняю заказ, о котором тебе говорил. А портрет пока не получается. Ты мне лучше скажи вот что: сколько я отсутствую?
– А что у тебя нет календаря или часов?
– Есть, но здесь все идет наоборот, крутится все назад.
– Где это «там», и как это – наоборот? Тебя нет дома почти полгода…
– Что?!? – заревел я в трубку от услышанных слов. – Полгода?!
– Ты будто бы и сам не знаешь об этом? И лгать даже не умеешь… Обманщик!
– В самом деле, не знаю. Прости.
– Сколько ты там еще пробудешь?
– Я не…
И в это же время оборвалась связь. Не были слышны короткие или какие-нибудь другие гудки, – просто воцарилась в трубке сплошная тишина: ни треск эфира, ни шипения в трубке.
Я не успел сказать Лике, что не знаю, сколько пробуду здесь, – не успел, или кто-то не разрешил мне то сказать? Я и в самом деле не знал, от меня это не зависело. От меня? Или – от Анатаса? Или – от обстоятельств?
Разговор только на мгновение расстроил меня. Но не взволновал, не встревожил и не насторожил. А просто напомнил, что я пришел сюда из другого мира, и потому не знаю, где  останусь, где должен быть… Но, главное, в этой ситуации, – кто-то подсказывал мне, – может это и был мой внутренний голос, а может кто и другой, – не заострять внимание на ситуации, в которой  оказался… Руководить, не руководствуясь, волноваться, не волнуясь…
Но главная забота, из-за чего я и оказался на «Олкепе», стояла на месте. Не двигалась с места, хоть убей. Портрет еще был только в наброске, еще в зародыше. А прошло уже, как сказала жена, полгода. А я все еще стоял на первой ступеньке. Можно сказать, что я лодырь, что это по моей вине не рождался образ командора.
Рука опять взяла кисть, мой мозг дослал команду, – и в тот же миг началась изнурительная работа. Уже вырисовывался серый костюм, после этого прошелся кистью по шляпе. Мазок за мазком я начал продвигаться вперед… Это было не вдохновение, это было даже не творчество, а что-то близкое к ремесленничеству, простое желание отработать заработанные деньги…
К лицу прикасаться не хотелось. Сам не знал, почему.
Наверное, оттого, что никак не мог запомнить его черты, хотя с ним мы провели не одни сутки рядом… Все помнил, а вот лицо выветривалось из памяти – то он казался мне строгим и неприступным, то хитрым и лживым, а то и вовсе нежным и покладистым… Все лица в одном. И потому  терялся, не знал, какое  же взять за основу…
Я даже не знал, какие буду рисовать глаза. Во время самой первой встречи они показались мне коричневыми, как каштаны или кора сосны. А как пришел на «Олкеп» – голубыми. А когда он начал позировать мне – желто-зелеными… Никогда не замечал такого ни за одним человеком… Но никогда  не получал и такого заказа, – непонятного и странного заказа.
Только выгодным ли он был для меня, или то был самый простой капкан для простодушных, – я не знал, и старался  задумываться над этим.
Через некоторое время вырисовался пиджак – он переливался, на нем светилась каждая ниточка, и шляпа приобрела естественный цвет, – будто изготовлена была из кожи змеи, – блестела чешуей.
Больше я ничего не мог ни добавить, ни отнять от будущего портрета.
И рисовать уже не хотелось совсем.
Не усталость овладела мной, а безразличие.
Безразличие ко всему.

5
Безразличие ко всему…
На «Олкепе» постоянно был день – ни в одной комнате не было выключателей света. И свет тот был одинаковым и невидимым.
За окнами  постоянная непонятность – то ли вечер, то ли раннее утро… А то и вовсе непроглядная ночь… Сколько ни всматривался, –  ни одного раза ни на чем не останавливался взгляд, разве лишь тогда, как с Анатасом смотрели на мой микрорайон, – так и то увиденное выглядело как-то ненатурально, как в больном моем воображении…
На тумбочке, возле подушки, росла и росла горка валюты. Кто их ложил и когда, я не знал, как и не знал, конечно же, суммы, которая скопилась за время моего нахождения на заколдованном корабле. Даже дотрагиваться до «зеленых» не было никакого желания. Не то, чтобы я чувствовал к ним отвращение, что они заработаны нечестным путем, просто пропадал к ним всякий интерес…
То, что я выглядел дураком, было, как говорят, и козе  понятно, но что попаду в такие глупые водовороты, как этот, выглядело глупее втройне, – и это понять никому было  не под силу.
То ли я  пошутил  сам над собой, или кто-то решил поиздеваться надо мной, – не знаю.  Сам, наверное, я и издевался-измывался над собой. Но не упрекал себя за глупость, не казнил за то, что оказался в таком незавидном положении. Стоп! А, кстати, в каком таком положении? Да еще – незавидном… Ничего же пока страшного и непоправимого не случилось. А если уж совсем откровенно, то о таком только можно было мечтать, – все под руками, никаких забот, – только твори, только рисуй. Тем более, что Ной и не заставлял меня трудиться только над его портретом. Ясно же сказал, что могу заниматься всем тем, чем моя душа пожелает, – полная воля и свобода в моих желаниях и действиях.
Когда я перебирал в памяти наш разговор-уговор, то в ней или в нем был оговорен один пунктик, который сам Олкепов и предложил – моя творческая командировка будет длиться до той поры, покуда  не окончу рисовать портрет. И было обозначено, что я могу его сделать за пять сеансов. Может,  и больше… Но это уже зависело от моего таланта, быстроты в работе, настроения… А у нас, если придерживаться договора, всего и был один сеанс, – всего один раз позировал Ной-Анатас передо мной… Значит, осталось еще четыре. Ну, может, пять-шесть… Тогда почему количество пачек валюты увеличивалось и увеличивалось?
Об этом, конечно же, я не знал.
И тут на память пришла выдержка из Библии, когда Бог сказал: «У меня день как тысяча лет, а тысяча лет как один день».
А как измерялось время здесь, на «Олкепе»?
Не знаю…
А хотя бы и знал, то все равно не понял бы…
Как и не знал,  насколько отлучился капитан Немо от своего «Наутилуса», и  когда будет  у нас следующий сеанс…
За окном то ли падал снег, то ли кружилась, толклась мошкора под слабым светом, – но у меня уже не было желания вставать и раздвигать шторы, чтобы убедиться в чем-нибудь, – все равно ничего не увижу и не пойму…
Ныли ноги и спина от долгого стояния. Онемела правая рука. И   все же чувствовал я удовольствие и радость, что удалось кое-что сделать.
Лежал, раскинув руки и положив ноги на высокую спинку кровати, одновременно отбросив от себя мысли и желания, колебания и переживания…
Мне показалось, что я даже и не на кровати лежал, а над ней, витал в воздухе, и в это самое время меня окутывал прохладный воздух, и клонило меня в сон…
И я покорился подсознательному желанию, не противился даже, отдался ее власти – поплыл на ладье к своим мечтам и причалам…

А мне  так хотелось, чтобы моя ладья уткнулась в песчаный берег тихой затоки, оказаться в царстве тишины и покоя, оказаться   в мурожных травах, в лугах с пьянящим запахом только что рожденных цветов, в глухой бор или пущу…
Меня всегда притягивали  березовые рощи, где правят бал своей радости птицы и зверье,  тихие затоки Волги, где на дне серой воды дремлют сомы и жирные язи…
Там, на природе,  вольно и вольготно дышалось мне, и хорошо думалось; и небо с покрывалом ярких звезд нежно и ласково укрывало меня, обнимало невидимыми руками, обвивало пеленками мое тело, душу и сердце…
Но больше всего мне хочется выбраться в лес поздней весной, когда после теплых и спорных дождей в березняках с вересковыми полянами выглядывали из-под мха твердые боровички, рыжики и подберезовики; выбраться к ним с ивовым лукошком или коробом, да еще и фотоаппарат повесить за спину, – вот именно тогда и забыться обо всем на свете, а только всматриваться, всматриваться цепко в поляны и лесные уголки, приподнимать хворостиной или ножом вспоротые листья, – а вдруг там притаился с коричневой шапкой боровичок…
О, как тогда возрадуется душа, как сладко зайдется и защемит сердце, когда перед моим взглядом открыто, не таясь, выйдет на прогулку целая боровиковская семья! Тогда  чаще забьется сердце в груди, а взгляд невольно будет шарить-искать вокруг себя, – потому что всегда хочется верить, что рядом с ним, боровичком, обязательно будут  и еще  его родственники…
Чаще всего оно так и происходило.
Тогда, как правило, грибник ставит лукошко возле тех, найденных вначале,  грибов, – как ориентир ставит, как площадку осмотра готовит, – и тогда только нарезает, нарезает круг за кругом шаги по невидимому радиусу. И в то же время чувствует, как радостно на душе от такого места, которое подарило ему неожиданную светлую минуту, – и находит, обязательно находит еще и еще, – и уже целая горка собранных боровиков  растет возле лукошка…
Своей радости не передать тогда никакими словами. Слов таких нельзя подобрать. Это нужно прочувствовать и почувствовать.
И тогда на память приходит сказанное кем-то из моего села – в лесу грибов столько, что хоть косу закладывай…
Оббежав, прилегающую к поляне, территорию, и, убедившись, что больше вокруг уже нет  белых грибов,– удовлетворенный и радостный, возвращаюсь, достаю острый нож – и еще с большим наслаждением и блаженством срезаю и обрезаю их, очищаю от сосновых иголок и аккуратно складываю в короб…
Складываю так, чтобы как можно  больше их вместилось – шляпками вниз, – большие – на дно, а сверху, между белых корней, кладу маленькие…
И  потом срезаю те, что остались нетронутыми, становясь на колени, срезаю толстые ножки при самой земле.
Остаются после этого белые кружочки. Но моя рука тут же невольно присыпает их листвой, – чтобы не увидел какой грибник, и не пришел завтра  вместо меня… Потому что каждый знает, что на этом месте,  вновь утром вырвется на волю новое грибное  поколение, и будет с интересом смотреть на лес, на облака, слушать с удивлением пение птиц…
Эх, мой родной лес!
Милые сердцу пущи!
Сколько интересных эпизодов и событий забывается, а вот те минуты, те мгновения счастья, когда держал в руке холодные, еще с ночной росой, боровички,  – еще живые, не подозревающие даже, что они отрезаны уже от своих корней, от земли, не зная, что уже вся семья лежит в лукошке, – никогда те мгновения не выветрятся из памяти. Они, те мгновения, будут не раз сниться, ласкать нежно память дорогими  воспоминаниями.
В лесу никогда не устаешь.
В лесу никогда не бывает скучно.
И как не собьешь ноги, и как ни ноет спина от тяжелого груза, – а душа все равно радуется, что прожил радостно и приятно день, – и тогда уже рождаются только светлые, только оптимистические мысли и желания…
Но…
То все было в прошлую эпоху. До Чернобыля.
Календари утверждают, что новое столетие и тысячелетие начались через четырнадцать лет после катастрофы на ЧАЭС. То горькая неправда. Отсчет новой, послечернобыльской эпохи, начался именно после двадцать шестого апреля одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года… С тем точным временем, когда взорвался атомной бомбой (тысячами атомных бомб!) четвертый реактор… Поэтому и я, и другие, и те, кто придет после нас на эту землю, будут говорить приблизительно так: « А-а, то было еще до Чернобыля…», или: «Да, то случилось уже в послечернобыльский период…»
До того и – после… После,  и – до того…
Светлый и черный период… Сплошная полоса страха и черной грязи – черных снов, черных мыслей, черных красок, черных былей и черного эпоса…
И страшно сегодня выезжать в тот постчернобыльский лес – пусть это будет в брянских, тульских, гомельских или белгородских лесах…
С опаской ловим рыбу в послечернобыльских реках…
Страшно и пить молоко от коровы, которая съедает траву с земли, посыпанную стронцием и цезием…
Страшно есть и мясо – свинину и говядину…
Страшно даже и жить на своей же земле, на своей Родине…
Но еще страшнее, наверное, что другой родины нам Бог не дал. Она у каждого из нас одна. Одна на всех. Единая. Хотя и посыпанная ядовитым пеплом. Но это уже как возмездие. Возмездие – Бога, Господа нашего?
Наверное же, нет. То наказание от самого себя. Человек сам себя и наказывает, отдает на муки возмездия. То, что от Бога, никогда вреда человеку не приносит. Люди идут в церковь, в синагогу, мечеть, – и выходят оттуда обновленными и новорожденными. На Возведение Церкви вдохновлял Сам Бог.
Но кто вдохновлял людей на строительство одной огромной атомной бомбы? Как и на то, что были запущены ракеты в космос, продырявив тем самым необходимую для жизни человечества нежную пелену, которая оберегала нас, держала климат в стабильном состоянии?  Кто нас приглашал туда? «Человек проходит, как хозяин»? Может,  человечеству и через тысячу лет нельзя будет туда соваться… Не хозяином нужно быть, а умным, разумным человеком…
Нет, не Бог вдохновлял человека строить ЧАЭС и сверлить небо!
Где построили тот ад? Не в пустыне даже, где и за тысячи километров  людей нет, и ничего не произрастает,  а в самом центре Европы, в самых прекрасных местах, где земля поет  Божественные песни, где воздух – как лекарство, где люди – как мудрецы или исполины, и где находится земной рай на Земле…

Лес для человека – наилучший лекарь.
Почти каждое дерево может излечить и вылечить человека от его хворостей.   Когда-то человек знал, какой нужно  обнять дуб или березу, какие прошептать  таинственные и волшебные  слова. И каждое слово звучало, как молитва, это уже и была молитва, – потому что еще язычники задолго до христианства обожествляли деревья, обращались к ним, как к живым  и удивительным существам, просили у них помощи…
И получали ту помощь. Потому что их слова доходили до Бога, и Он слышал их,  и потому помогал человеку.
И  хижины  строил человек не из каждого дерева. Он долго выбирал себе необходимые, нужные, с которых будущие бревна лягут в сруб, – и человек в своем доме будет защищен от злых внешних сил. Но выбрать нужное дерево мог не каждый, а только тот, кто был в содружестве с природой.
Таких людей было мало, и они охотно делились своим умением и секретами, – и те способности передавались из поколения в поколение, от одного к другому, – и звали таких людей Древолеками. И никто не знал, какой силой и энергией владели те кудесники.
А они и не делали ничего  удивительного и особенного – только дотрагивались ладонью до ствола сосны. Потом некоторое время стояли с закрытыми глазами, – как все равно вслушивались во внутреннюю жизнь дерева, сливались с ним в единое целое, – как будто бы слушали исповедь его, высказанную тайным, одному ему, волшебнику, понятным языком… А, выслушав, услышав  ее,  решали: годится оно для того, чтобы лечь в будущий сруб, или нужно было его оставить для других целей…
А если кто не верил в силу и мудрость древолеков, и даже насмехался над ними, говоря, что все их умение только лишь выдумки, предрассудки, – брал человек те деревья наугад, без разбора, – первое, которое приглянулось, какое было ровным и стройным…
Потом уже, построившись, начинал горько сожалеть о своем недоверии и спешке.
Через некоторое время, когда уже вселялась семья в дом, начиналось твориться что-то невообразимое и загадочное.
То без причины начинают болеть дети.  Да так, что их забирает  к себе Бог. То немощным становится сам хозяин или жена его, а то ветер-буран крышу сбросит и отнесет  далеко от усадьбы… А то ночью, под утро, во всех четырех углах черти начинают визжать, плачем исходят, да с таким усердием, что и у взрослых волосы дыбом встают… А  что говорить тогда о  малых детях?
И тогда уже долго переходит та ужасная молва от одной избы к другой, от одного селения к другому, – и после уже обязательно молодой хозяин, решивший строиться, пойдет искать по деревнях тех древолеков, которые знали толк в отборе строительной сосны. Не жалеют тогда никакую плату, хотя той платы никто никогда и не требовал.
О таинственном поведении деревьев я и сам убедился  со временем.  Дядя мой, брат матери, Адам, работал лесником в белгородском лесничестве. Сразу же, как оженился, надумал строиться. Помочь  свалить сосны пообещали друзья-лесники. Потом по одной сосне на конях, на колесах с длинными, специально для такого случая, сделанными и приспособленными дышлами, свезли на окраину деревни – на поле, где и намечалось возведение сруба.
Дом Адама  должен был стоять первым, если въезжать в Оделино со стороны леса Когда же ехать  из Белгорода, то он последний.
Построился. Потом уже, когда родились дети, – два сына и дочь, и случилось то… Глубокой осенью разыгралась буря, начался сильный ветер, – и снесло огромной силой крышу, забросило ее за реку,  до которой было метров двести… Все избы в деревне выстояли, а лесника… Стояк дымохода разломался, рассыпалась печь, кирпичи полетели прямо на Антонину, – ее койка стояла возле печи. Девочка даже не закричала от страха, потому что не поняла, что произошло. Адам прибежал к ней из спальни, начал разгребать кирпичи, не чаял увидеть дочь живой, а она была целехонька и невредима. Из кирпичей получился домик, который и спас ее. Ни одна кирпичина даже не дотронулась до нее…
Это обстоятельство наиболее удивило и обрадовало родителей.
«Ее Бог сберег», – сказала молчаливая бабушка Катерина, мать жены.
Через год лесник начал опять строиться. Но уже в другом месте. И долго перед этим искал того человека, который помог бы ему выбрать в лесу пригодное для строительства избы дерево.
Та изба и сегодня стоит, – ударишь обухом топора по стене – как струна звенит, радостно отзывается на зов.
Да, деревья всегда имели магическую силу. И поэтому человек всю жизнь старался жить в дружбе и согласии с деревьями, с природой… Потому что она, природа, была для него живым существом, одушевленным  организмом. Ибо все, что помогало человеку жить и выжить, было создано им – Всевышним Создателем…
Другому леснику, двоюродному брату моей матери, значит, опять же – моему дядьке Иосифу, я надоел своими вопросами о лесе. Я спрашивал у него о зверях, с которыми он дружил, выспрашивал подробно об ужах и змеях, белках и птицах… Хотел докопаться до истины – почему его не боятся звери.
– Я знаю их душу, а они мою, потому мы и живем в дружбе, – ответил уклончиво Иосиф, затягивался глубоко «козьей ножкой», жмурил глаза.
Жили в его избе и во дворе белки–скакухи, – им что лес, что его изба, все едино. Лоша – так назвали дитя лосихи, что повредила ногу в лесу, была как член семьи… Из беды ее выручил Иосиф – вытянул ногу из сплетений корневища дуба, привел домой. А могли задрать ее волки.
И ужи были своими в доме. И жена Валентина, и дети – все жили с ними в согласии.
– Иосиф, а болота – это хорошо?
– Это очень хорошо, Антон. Земля – живое создание, как и человек. А любое живое создание дышит, вдыхает в себя воздух. Вот земля и дышит  своими легкими, а легкие для нее – те же болота.
– А их же высушивают – мелиорация.
– Сами себя губим, – вздыхает Иосиф, – самоубийцы мы, не иначе…
– Не соглашусь с тобой… Так же осушение намечено и придумано учеными для того, чтобы облегчить человеку жизнь, чтобы по болотам можно было проложить дороги, а на осушенных землях сеять хлеб…
– Хм… Чернобыль тоже был придуман  для нужд человека. А вон что из того получилось. Смерть вышла… На осушенных землях сеять хлеб? Опять же – глупость. И – большая.
– Почему, Иосиф?
– Год-два возьмут урожай, а потом будет пустыня… Представь себе такую картину – нет белорусских болот, и наших, российских, – одна пустыня Сахара. Ветер все выдует, а из торфа получится один пух, который будет залезать в  наши легкие… Пусть бы те ученые научились на старых полях выращивать хлеб. Правда, без химии, без пестицидов. Так нет же – норовят отвоевать, украсть у природы, ничего не давая взамен. Вот и имеем. Вот и пожинаем лавры бестолковости и глупости…
– И если мы будем так относиться к болотам и лесам, то…
– То и будем иметь взамен пустыню. С желтеньким песочком.
– Так это же погибель…
Иосиф ничего не ответил, только сжал обветренные губы, выдохнул воздух через нос. Прищуренными глазами посмотрел в небо, в стаю серых облаков, как будто бы говорил, подсказывал мне, чтобы я там, в небе, искал дальше ответы на свои вопросы…
Мне было тяжело представить то, о чем говорил Иосиф. Моя страна – пустыня? Пустое место? Где не будет ни грибов, ни ягод, ни озер, ни рек с рыбой и птицами, аистами, ни тени под деревьями… Это же – ад. Туда ссылают только грешников… Тогда же напрашивался и следующий вопрос – а кто же искушал, кто вдохновлял человека на такие позорные действия? Сам по себе человек не способен на такое. У него не то что ума, а и отваги не хватит – уничтожить самого себя…
Здесь, наверное, тоже не вмешивался Бог. Он, наверное, думал так: «Ты, человек, хочешь переделать то, что Я создал? Ну, давай, давай, действуй, а Я посмотрю, понаблюдаю, что из этого получится, мешать не буду…» И спокойно смотрел, как люди начали строить чернобыльскую бомбу. Не мешал, не вмешивался, думая, что человек, взорвав ту бомбу, одумается и задумается над своими сумасшедшими поступками… Не-еет… Не задумался.
Вмешался разве тогда, когда человек вздумал реки в обратном направлении запустить…  Это  угрожало уже концом света. Вот Бог и сжалился, вселил разум в человека, чтобы одумался, чтобы посмотрел на себя со стороны, с высоты птичьего полета…
Сегодня что-то происходит вроде Чернобыля, если говорить о том же лесе. И не напрасно предупреждал меня Иосиф Кашеед о пустыне и смотрел в небо… Он жалел, что не имел той силы, которой смог бы помешать уничтожению лесов – и поэтому надеялся только на Бога.
И такие мысли приходили ко мне в периоды бездействия на «Олкепе». И я не отгонял их от себя, наоборот, рад был, что в спокойном состоянии обдумываю их, оцениваю сделанное, протаптываю тропинку в завтрашний день…

Не знаю, привиделось мне, или произошло на самом деле, но посетил меня на корабле отец Георгий.
Выглядел он каким-то усталым, но в глазах светилась радость, душа излучала благоговение.
Движения были какие-то замедленные, тихий голос, но спросил он уверенно и умиротворенно:
– Ну, как тебе здесь,  брат Антон?
– Да так, не знаю, как и вскочил в этот ад…
– Почему не зашел ко мне перед тем, как решил отправиться в это путешествие? Я же видел, как ты проходил мимо собора, даже колебался – заходить или нет, – да какие-то другие силы увели тебя от Божиего Храма. И силы те оказались пока что сильнее тебя, к сожалению…
– Да, было желание, но не зашел. Что-то не пустило.
– Он не пустил, нынешний твой хозяин, к которому ты пошел в прислуги…
– Теперь знаю.
– А как вы смогли проникнуть сюда, отец Георгий? Вам же здесь нельзя находиться…
– Знаю, брат Антоний, знаю. К тебе я пришел.
– Ко мне?
– Но я не здесь, я в храме. И веду литургию или евхаристию, и мне хорошо видны твои похождения и твои сомнения, твои душевные муки и боль… Я не могу  тебя освободить из твоего плена, это ты должен сделать сам. Но я обещаю,  когда  ты придешь ко мне в храм, то с Божьей помощью ты отыщешь свою дорогу, и будешь по ней идти твердо и уверенно…
– Спасибо, что помните обо мне, что волнуетесь за меня.
– Это не я, это Бог думает о тебе и помнит тебя.
Мне хотелось и еще что-то сказать – благодарное и вымученное, но на моих глазах образ отца Георгия зашатался как на прозрачной тонкой ткани, – и  превратился в другой образ – не Христа ли? – и растаял светло-голубым облаком, а меня будто что-то приподняло и положило на пышное облако, – как на перину…
И в то же мгновение  почувствовал невесомость и легкость, –  и смирительное спокойствие легло на мою душу…

Не знаю, сколько я спал.
Разбудила меня тишина.
Анатас не подавал никаких вестей. А мне не хотелось ни рисовать, ни думать, ни мечтать.
Мне захотелось прогуляться. Тем более, мне этого не запрещал капитан корабля, наоборот, даже советовал это сделать, когда у меня будет, конечно же,  свободная минутка.
А она как раз  и появилась.
Я бродил бесцельно по коридору, мои ноги касались мягкого пола. Справа и слева были двери. Коридор по длине был бесконечный – сколько ни шел, конца увидеть не смог. Были и перекрестки. Они пересекали коридор, и новые пересечения также были без конца и начала. Но я не поворачивал ни вправо, ни влево, боясь заблудиться.
Хотя бы какая надпись, хотя бы какой номер на двери, указатель какой-нибудь… Ни-че-го!
Я прислонил ухо к одной двери, ко второй, потом к другим…
За одними слышалась музыка, и можно было подумать, что идет репетиция духового оркестра, за другими что-то грохотало, как будто падал груз с огромной высоты, за другими стояла тишина…
Слышно было, как гудели какие-то двигатели, как будто работали типографские машины – типография «Олкепа»? Едва переборол желание  открыть дверь и переступить порог…
А то слышалось завывание ветра, пурги, грохот прибоя…
Доносились неистовые крики о помощи, – и я уже готов был ринуться открыть дверь, но что-то останавливало меня. Потом услышал детский плач, и, слыша его, у меня разрывалось сердце… Разговоры людей, выкрики, выстрелы – как будто демонстрировался в кинотеатре кинофильм о разбойниках или снимали те фильмы в павильоне неизвестной студии…
Хотелось постучаться в каждую из дверей, – и придти на помощь,  убедиться в своих догадках, утолить свое любопытство, – но ни к одной  не подошел, не открыл.
Возвратился назад. Шел не очень быстро, стараясь не придавать значения услышанным звукам. А в мозгу молоточком стучало сожаление: «И чего же ты испугался? Если нет ручек с этой стороны, то они имеются с обратной… Не понравится, то ты в любой миг можешь открыть и выйти оттуда… А можешь и не отходить от дверей, а только заглянуть туда одним глазком…» Неизвестный голос соблазнял меня, нашептывал вкрадчивые слова, как тот змей, что соблазнил Еву…
Не знаю, как это случилось, но моя рука все же невольно дотронулась до одной из дверей. Только дотронулась. Я стоял и колебался – открывать или нет. Незнакомый голос опять шепнул вкрадчивым голосом: «Ну-уу…» И я толкнул ее легонько, – как пушинку.
Двери открылись. Я еще раздумывал, переступать порог или нет, как услышал знакомый голос:
– А, ты? Заходи, заходи… А то столько времени за главного художника, а стесняешься проведать меня. Проведать нас.
Недалеко от него сидели и другие люди, наверное, тоже художники. В старинных одеждах, в широкополых шляпах.
Я окончательно переступил порог, далеко не отступая от двери, чтобы знать, как выйти назад.
– Да не бойся, дверь никуда не денется, – успокоил меня мой друг, заулыбался, предложил сесть. – Выпей томатного сока, больше у меня пока ничего нет. Завтра подвезут всего, а на данный момент я живу только соком. И, знаешь, прекрасно себя чувствую.
Он ничуть не изменился. Такой же веселый и беззаботный, никогда не помнящий зла. Доверчивый и легкоранимый.
– Давно здесь? – сам не пойму, почему  спросил у него.
– Точно не помню… Но уже достаточно для того, чтобы называться аборигеном этого корабля. Но я здесь временно.
– Почему – временно?
– Разве не знаешь? Ты же позвал меня сюда.
– Я? – удивленно посмотрел на него. – Зачем?
– У себя и спроси… Да шучу. Я сам. Потому что я в ответе за тебя. Потому как старший. Потому что я твой друг. Потому что герои произведений всегда в ответе за своих авторов.
– А кто с тобой здесь? – посмотрел я на тех, кто сидел поодаль от него.
– А, эти?  Сальвадор Дали, а там дальше – Ван Гог. Купается в море – Веласкес… Мы ладим, хотя не обходится без споров. Но споры мирные, только на темы искусства. Никто никому не завидует. Рафаэль не ревнует Леонардо да Винчи… Я их всех позвал, они, как бы сказать, в группе поддержки…
Я, кажется, покраснел. Я понял, что он имел в виду. Он вспомнил мою ревность и зависть к его творчеству. Он, Павел Северянин, рисовал играючи. Как будто это и не было его главным занятием.
Да, я писал обо всем этом в «Реквиеме».
У него должна была состояться выставка. И у меня. Комиссия пришла к выводу, что первым должен выставляться я. Хотя первоначально стоял первым он.
Я имел наглость и грех не отказаться от выставки. Мне бы, дураку, сказать представителям комиссии, что  уступаю место Северянину, что он ее давно ждал, жил ею, надеялся на нее. Так нет же, взыграла дурная кровь: даже и не извинился перед другом…
Он не пришел на выставку. Не пришел потому, что не мог придти – его сбила машина. Говорили, что он был пьян в тот вечер. А, может, и не был, не знаю. Меня свалила болезнь в постель,  не поднимался целую неделю. Бредил, и мне казалось, что Северянин поил меня горячим чаем…
– Да не переживай ты из-за меня, – успокаивал меня Павел, отпивая маленькими глотками красный сок, а мне казалось, что это и не сок был вовсе, а его кровь. – Что было, то прошло… Ты так захотел. Так работало твое воображение. Разве отвечает автор за своих героев?
– Отвечает. Хотя и поздно говорить об этом, но ты извини меня, Павел.
Я посмотрел ему в глаза, ища сочувствия, ожидая, что он снимет с меня ту боль, которая сидела постоянно во мне, не покидала меня.
– Да не в чем тебе каяться, – нахмурился друг, ему не понравилось, наверное, что  пристаю к нему с глупыми, теперь уже не нужными никому,  вопросами. – Я во всем сам виноват…
– Я должен был уступить ту выставку тебе. Я мог это сделать…
Северянин поморщился, как от зубной боли, посмотрел на меня:
– Антон, не будь ребенком… Но если ты хочешь от меня услышать то, что хочешь, то я прощаю тебя, и не держу никакого зла. Доволен?
Я не знал, что ответить. Он это сказал таким тоном, что лучше бы  и не напоминал ему обо всем. Получалось, что он не прощал меня, а, наоборот, обвинял.
– Передо мною ты не виноват, а вот перед Жанеттой, может, и да. Нельзя так было обходиться с женским образом. Она же все-таки слабый пол...
– А она где? Здесь, с тобой? А откуда вы знаете один одного? В рассказе ваши пути не перекрещивались... Кто объединил вас в одно? Это же против желания автора...
И только сейчас я увидел, что за его спиной стоял мольберт. На полотне была изображена Жанетта. Она улыбалась. Лоб перевязан красной тонкой лентой – любила она так ходить. Такой и ко мне приходила в мастерскую. На полотне Северянин отобразил и задний план, на котором и сейчас были видны Ван Гог и Леонардо – сидели к нам спиной.
– Да, только пошла куда-то, скоро вернется. Позирует мне...
– Может, и виноват... Мы оба виноваты.
– Все может быть...
Жанна, Жанетта... Натурщица моя. Я очень хорошо помню те дни, когда она напросилась позировать мне. Позировала обнаженной. Но ни разу не вздрогнуло у меня сердце, и,  видя ее хорошую фигуру, совершенное телосложение, не подкатывалось желание похотливости...
Я только видел ее глаза и длинные волосы. И – душу.
Она смотрела на меня и улыбалась. Демонстрировала мне свои прекрасные груди, как издевалась надо мной... Жанна приходила и уходила, не оставляя никакой надежды на будущее, – то шутила, то говорила серьезно, то хохотала, то плакала, но никогда не жаловалась ни на жизнь, ни на свои неудачи... Я даже не знал, есть ли они у нее.
Я так же не знал, кто она и откуда, как зарабатывает на жизнь. То, что  платил ей, были крохи и на них прожить было нельзя.
Позировала она по два часа – через день.
Приходила. Здоровалась, раздевалась, забиралась на диван, и сидела неподвижно в той позе, какую я определил ей вначале.
– Мастер, начнем? – спрашивала она шутя, и только потом раздевалась.
А однажды она увидела на столе вино.
– Хочу попробовать вина, мастер, – просительно посмотрела она на меня. – Никогда не пила его...
– Пей, – сказал я уклончиво, готовясь к рисованию.
– Сама я пить не буду, с тобой хочу.
Она никогда не называла меня по имени, только – “мастер”. Хотя какой я был мастер, так, подмастерье.
Я налил ей и себе. Она отпила несколько глотков. Жмурилась, поправляла челку над глазами, потом поднимала фужер, смотрела через него на солнце.
– Солнце красное, кровавое, – сказала она. – Беда будет, прошлое будет стучаться в дверь... И ленточка у меня красная, ты заметил?
– Зачем так грустно? – спросил я у нее.
– Разве это грустно, мастер? Это – радостно. И спасибо что ты такой придумал меня. Мне нравится мой образ...
Жанна вдруг прислушалась к чему-то. На полке, рядом с Яниной и Ясем, стоял мой старенький приемник. Из его динамичка прорезалась мелодия “Аргентинского танго”. Она вскочила, радостно подошла к приемнику, включила громче. Потом уже, сев на диван, с какой-то радостной грустью промолвила:
– Люблю эту мелодию... Божественное танго!
Она, обнаженная, села мне на колени. Отпила опять немного, и начала расстегивать ворот моей рубашки... Потом дотронулась губами до моего уха, сжала зубами. А в это время ее руки, раздевали меня. И я не противился, так как не знал, чем это закончится...
– В тебе нет жизни, – упрекнула она меня. – Проснись...
– Я не имею права любить  натурщицу... И этого не было, кажется, в рассказе... Кто повернул сюжет совсем в другую сторону?
Она закрыла мне рот рукой:
– А я разве – натурщица? – прошептала она. – Ты меня ни с кем не путаешь? Тогда зачем было издавать неоконченный труд? “Реквием” был еще сырой, его нужно было раз тридцать переписать...
– И не издавал его, – старался оправдываться перед ней, и я говорил правду.
– Это только тебе кажется... Как только книга была напечатана, я и ожила, стала кровью и плотью. Сам виноват, мастер, моей вины здесь нет...
Жанна не была пьяна, Жанетта была весела, и не хотела успокаиваться... Я слабо старался воспротивиться ее желаниям, но она шутя заломала мне руки назад и, улыбаясь, приказала не двигаться, – иначе  исполосует ножом саму себя.
– Не себя, конечно, а картину... – шептала она на ухо, и сбросила с меня рубашку. – Ты платил мне очень мало. Поэтому я хочу взять с тебя главную плату. Я хочу от тебя сына. Такого же талантливого, как ты...
– Я – бездарный...
– Это мне виднее...
Мне бы, дураку, проявить настойчивость, грубо оттолкнуть ее от себя, наговорить злых слов, уйти от соблазна, – а я не устоял... Не потому, что боялся за картину, а боялся ее обидеть своим отказом... Если женщина просит... Дурак безмозглый...
Дальше произошло то, что и должно было произойти.
Но те мгновения останутся в моей памяти на всю жизнь. И здесь как на распутьи: с одной стороны я благодарен Всевышнему, что послал мне в жизни такие счастливые минуты, а с другой стороны я проклинал себя за свою слабость и просил у Бога простить мне мой грех... Существующий или несуществующий грех?
Северянин кому-то помахал рукой, заулыбался. Он уже, кажется, не обращал на меня никакого внимания. Мне показалось, что пришла пора уходить. Я не знал, что ему сказать на прощание. Запоздало пожалел, что открыл эту дверь. Для чего открыл? Сам не знаю... Разве что повидался со своим другом, для которого  стал врагом. Но и уразумел одну истину: свою вину перед кем-нибудь искупить никогда невозможно. Даже замолить ее в церкви, даже освободиться от нее на исповеди... Это как клеймо. Как метка. Метка на всю жизнь...
– Я пошел, Павел?
– Да, да, тебе пора...
Он улыбался, весело смотрел на меня, стараясь придать своему лицу беззаботное настроение.
– Заходи, если что... Да, вот что еще. Будь тверд в своих желаниях. Мы с Жанеттой будем рядом. В трудную минуту мы придем к тебе на выручку. Ради этого мы здесь.
– Хорошо, буду иметь в виду...
Двери открылись так же легко, как и тогда, когда я входил.
За спиной, за закрытой дверью, послышался смех. По какой причине он был, я не знаю, но мне показалось, что все смеялись с меня.
И от этого стало еще больше неприятно на душе.
Жанна, Жаннетта...
Она больше не приходила ко мне. Я не знал ее фамилии, как и не знал домашнего адреса. Хотя часто бродил по городу, надеясь, что встречу ее в общей массе людей.
Не встретил, не натолкнулся ни разу в толпе.
А через год пришла ко мне незнакомая девушка. Постучалась робко в дверь.
– Вы – Антон Климович?
– Я. Заходите.
– Я на секунду. Только чтобы вручить вам конверт.
– От кого?
–  От нее, от Жанетты.
– Где она? – сдавил я ей плечи. – Скажите, ради Бога! Она больше не приходит ко мне. Сам не знаю, почему.
Она с грустью посмотрела на меня:
– И не придет, мастер. Так она, кажется, называла вас?
– Да. А как вас зовут?
– Неважно. Я ее подруга.
– Так где она, скажите, подруга Жанны?
Девушка медлила некоторое время, вздохнула, промолвила:
– Нет ее, мастер. Умерла при родах. Ей делали кесарево. Не выдержала...
Я обхватил голову руками. Во всю силу почувствовал свою вину. Во сто крат большую, чем перед Павлом. И я уже жалел о том, что создал их, но не моя вина была в том, что кто-то украл сценарий и переписал его, и переписал не в лучшую сторону... Я стал пленником, заложником собственной рукописи.
– Вот ее письмо. Она написала его за день до... Я не знаю, что она писала, и о чем. И у себя держать я его не могла. Строчки предназначались для вас...
Я не слышал, как она вышла. Не поблагодарил даже. Конверт лежал на столике, и я боялся открыть его. Боялся ощутить пощечину. И – упрек. И – проклятие.
Еще полгода оно пролежало у меня в мастерской.
А однажды она приснилась мне, и сказала, приказала даже, чтобы  вскрыл конверт, чтобы поговорил с ней. И я послушался ее, зная, что неспроста она пришла в мои сны.
Дрожащими руками  вскрыл конверт.
“Дорогой мой мастер!
Любимый мой, Антон! Я никогда не называла тебя по имени, прости меня. Прости меня и за то, что я тебя позвала за собой. На тебе нет никакого греха, и  не виню тебя ни за что, только благодарю Бога, что он разрешил совершить мне такой грех. Но мой грех – неимоверная радость. Наивысшее счастье.
Я пришла ниоткуда. Я пришла из твоего воображения, и сама не заметила, как стала живым человеком – человеком со своими недостатками и склонностями, радостями и горестями... Это же так здорово – прожить (хоть мгновение) жизнь как обыкновенный человек, да еще – влюбиться в своего Создателя. Влюбиться!!! Я ничего не требовала от тебя, я хотела только одного... И получила то, что просила у тебя, и у Бога. Я, как в той советской ленте, – “Девушка без адреса”. И я не хотела, чтобы ты искал меня.
Помнишь, я пила вино у тебя, и смотрела через него на солнце? Я знала, что дорога жизни у меня будет короткая. Я тогда тебе и сказала об этом. Так что не вини себя, что случится со мной завтра. Такова моя судьба, и не ты писал финал... Хотя, если честно, не знаю: мне нравится, как ты написал обо мне в первом варианте, или лучше второй – когда я гибну...
Я всегда буду помнить тебя, молиться за тебя, следить за твоим творчеством, но никогда не напомню тебе о себе. Но если случится с тобой какое-нибудь несчастье, я приду к тебе на помощь...
Милый и хороший мой, Мастер!
Любимый мой, Антон! Фантазер, художник и – писатель!
Какое это счастье носить под сердцем ребенка от любимого человека! Напиши по памяти мой портрет. Напиши нас двоих. Меня и будущего сына, а?
А вдруг ты его встретишь когда-нибудь (а вдруг?) – огради, очень прошу тебя, от злых ветров, хорошо?
А все-таки лучше мелодии, чем “Аргентинское танго”, наверное, нет во всем мире... Ты не согласен со мной? Ты хотя когда-нибудь слушаешь эту божественную мелодию?
Целую... Счастья тебе и удачи!..”
Кажется, я плакал. Мне никогда не было так больно, как в те минуты, когда прочитал письмо. Но та боль превратила меня в совершенно другого человека.
И я был благодарен девушке без адреса. Хотя не сниму с себя никогда вины перед ней. Как и перед Северяниным...
Но где-то в глубине души, на самом ее донышке, пробивалась слабо противоречивая мысль: “А может это и неплохо, что ожили мои герои? Какой бы бедной и неинтересной была бы моя жизнь без них?”
Я еще долго бродил по пустынному коридору. Мне казалось, что за каждой дверью происходили удивительные истории, в жизнь превращались самые невероятные сюжеты, и оживали они, приобретали реальные черты только на грани возможного и невозможного, реального и фантосмагорического...
По той грани, как по лезвию бритвы, ходил и я...

До моего плеча дотронулась чья-то рука.
Я раскрыл глаза. Рядом со мной в кресле, глубоко утонув в него, сидел капитан Немо. Улыбался.
– Здоров был, маэстро! Полчаса сижу возле тебя, ожидаю, когда сам проснешься – и не дождался. Решил взять инициативу в свои руки.
– Доброе утро, добрый день, добрый вечер… Как отвечать тебе, капитан Ной? Что теперь, в самом деле, – утро, ночь, день?
В моем голосе слышалось раздражение и злость, и поэтому я ожидал, как будет реагировать на мои взбрыкивания мой заказчик.
– Ты, я вижу, встал не с той ноги, хотя твоя нога еще и не коснулась пола, – Ной улыбался, глядя на меня, и в его взгляде не было ни обиды на мою ершистость, ни вины, – он в этот момент относился ко мне как к подростку, сказавшего от неразумности своей несуразицу. – Перенапрягся  перед мольбертом? Творческий зуд подкатился? Был в мастерской. Скажу откровенно, очень понравился мне твой пейзаж. Могу его и выкупить у тебя. За миллион долларов. И мой портрет, вижу, близок к завершению... Работаешь, значит, в полную силу. Мог бы во время своих перерывов нарисовать и портрет официантки Янины, – как-никак она кормит тебя, подает изысканные блюда.
– Хорошо бы...
– Когда же будут нарисованы наши портреты, то каждый, кто проживает здесь у нас, также захочет иметь... У каждого есть чем расплатиться. Подумать только, мы же можем здесь создать картинную галерею Антона Климовича!..
– Подумать только!
– Сотни, тысячи, миллионы портретов... У тебя будут личные двери, личная атмосфера, личная планета... Будешь уставать – можешь посещать всемирные галереи. Тот же Лувр, Третьяковскую галерею, посетить галереи Токио, Лондона, Кракова, Вашингтона, Буэнос-Айреса... Мало будет этого – можешь отправиться на другие далекие планеты... А у тебя какая-то непонятная хандра, и она глубоко отразилась на твоем лице... Но я понимаю тебя, Антон, очень и очень понимаю, поверь мне... Знаю, что устал ты у меня на корабле. Только не понимаю, отчего? Не соответствуют условия? Малый гонорар даю, да?
Он продолжал издеваться над моей непосредственностью, одновременно старался проявлять и заботу обо мне, оберегал от неожиданных поворотов фортуны.
– Да не в это  упирается мой протест, Анатас, мой капитан! – едва не закричал я, выпустив последний пар своего неудовольствия и неудовлетворенности. – Сам же отлично знаешь, что не это! Просто я не до конца понял свою роль, и в каких обстоятельствах нахожусь...
– Ну и... – капитан Немо готов был уже рассмеяться, даже и рот разинул, во взгляде с издевкой и хитростью огонек, язык то выглядывал, то прятался за синими губами его широкого рта – как жало змеи, которая собиралась  ужалить...
– Ну и хочу немного прояснить ситуацию.
– Проясняй! – пожал он недоуменно плечами.
– Во-первых, скажи мне, сколько времени я нахожусь здесь, в твоем плену? Я оторван от мира, от семьи, от друзей...
– Плену? – искренне удивился Олкепов, и глаза его неожиданно вместо зеленоватых превратились в коричневые, какие были раньше, спокойные. – Если ты считаешь это пленом, то за один, последний, сеанс закончи мой портрет, забирай все заработанное, что принадлежит тебе, и возвращайся в свой реальный жестокий и развращенный мир, где ты не можешь найти себя, не можешь реализовать свои возможности и талант. Сгорай в своем творческом огне – гори на костре инквизиции. Ты же там – никто. Неужели не понимаешь? Возвращайся! Но только потом не сожалей, пожалуйста, что поспешил, что не до конца решил свои проблемы здесь, не со всем разобрался, не все понял... Я же не держу тебя, – и в мыслях не было брать тебя в плен. Можешь катиться на все четыре стороны – только скажи мне об этом. С этим разобрались?
– Да, разобрались. И поэтому прости меня, если обидел неосторожным словом.
– Да мелочи все это... И я на твоем месте вел бы себя так. Ничего удивительного в этом нету. Это все натурально. Что еще? А, сколько ты здесь находишься? Завтра будет ровно год. По вашему измерению времени. По нашему внутреннему распорядку – месяц. К тебе жена дозвонилась?
– Мг...
– Ну, вот. А ты говоришь, что оторван от своего мира... Ты же ей мог звонить и раньше – и говорить хоть целый час, хоть месяц. За все время ты сколько раз позвонил ей? Ни одного раза. Почему?
Командор уже  и упрекал меня.
И – справедливо упрекал.
– Не знаю, – растерянно ответил ему. – Как-то все собирался, откладывал на потом... Не собрался.
– Не собрался... А меня обвиняешь. В чем? Что не заставил тебя звонить? А чтобы ты тогда подумал обо мне. А? Что заставляю тебя что-то делать против твоей воли?
– Извини. Заклинило что-то в моих мозгах... И поэтому прошу прощения за последний вопрос – как здесь течет время? Какие-то непонятные часы – и стрелки идут в обратном направлении, и циферблаты как будто согнуты...
Анатас сжал губы, опять раскрыл их, провел языком, цмокнул им, обдумывая ответ.
– Да, действительно, как ты заметил, у меня здесь все иначе, чем в  вашей реальной жизни... Реальность для меня – здесь. Я так живу, мне так удобно, мне так нравится, в крайнем случае... И не только мне, а и всем, кто живет здесь. Но я не хочу, чтобы ты принимал это, принимал условия этой жизни. Ты не пленник, и находишься не за решеткой, как в тюрьме, не раб мой... Здесь – мое измерение жизни, времени, обстоятельств. Отсутствуешь год? Ох, как страшно, понимаешь! Жуть! Невероятно! Кошмар-ррр!.. А ты не можешь вспомнить, сколько времени ты находился в своей мастерской? Это когда на тебя находило, как ты называешь, творческое вдохновение. По полгода ты не приходил домой. Ты ото всех прятался, ты убегал из того мира. Уходил в свою раковину и рад был, что тебя никто не ищет... Ты  куда убегал, скажи мне, откровенно и честно? Ты ко мне убегал. Вот на этот корабль. И тебе было хорошо, когда ты нырял в небытие...
– ???
– И даже жена не искала  тебя, ибо понимала тебя. Ты рисовал, пил и напивался, был в забытьи, в пьяном омуте, – но ни разу  не возмутился и не закричал, что ты в плену Бахуса и Мельпомены... Разве не так?
– Так...
– А здесь я создал для тебя все условия, чтобы ты релизовал себя как художник, как личность, а ты вдруг стал на дыбки, одумался, протрезвел и прозрел, и воскликнул: “Спасите бедного, здесь творится что-то непонятное!..” Нет в руках у тебя кисти? Отняли любимое занятие? Заковали в кандалы? Или нет подрамника? Или красок нет необходимых, а? Мастерской нету? Все, все у тебя есть, только работай, создавай свои шедевры! И когда я говорил тебе о твоем шедевре, который войдет в классику искусства, то я и имел в виду то, что ты его создашь здесь, на корабле, в этом царстве, где существует настоящая воля и свобода, вдохновение и творческий взлет... Ты же и пить разучился. То, что ты пил со мной, и отвращало тебя от спиртного.
Я молчал, слушал поток его слов, с которыми соглашался и не соглашался, но какие били в цель, обезоруживали меня, делали даже и виноватым, неоправданно обиженным... Краска  стыда не выступала на моем лице, но я и не просил больше у Ноя прощения. Я даже издевался в мыслях над ним, не зная, правильно  делаю или нет, выхватывал из его монолога слова и предложения, говорил сам себе: “И какое здесь удивление: ибо сам Сатана строит из себя ангела света, и потому не большая забота, когда и слуги его представляют себя слугами правды; но кончина их будет согласно действий их...”
– А я работаю. Когда ты отлучался, я усиленно работал.
О своем посещении Северинцева я умолчал, не зная, знал он об этом или нет.
– Так это же прекрасно! Оправдай такую милость, докажи, что ты гений, что ты один из лучших в мире художников.
– Этого сделать я не смогу.
– Почему – не сможешь?
– Лишь потому, что я не имею главного.
– Чего – главного? Воли, условий, вдохновения? Так у меня есть для этого специально созданная комната – заходишь в нее посредственным человеком, а выходишь...
– Нет не это... И не хочу я такого, это не достижение, это – подаренное...
– А что ты хочешь? Что? Скажи, что? Признайся, я все дам тебе, ибо все, что ты ни пожелаешь, найдешь у меня на “Олкепе”.
– Нет, Анатас, того, что мне нужно, у тебя нету.
– Чего – нету? Того просто не может быть, чего у меня нету.
Анатас удивлялся  моей упрямости, но не злился, не показывал своего неудовольствия моим неблагодарным поведением. Он расспрашивал меня только ради того, чтобы убедить меня в том, что он предоставляет в мое распоряжение все то,  что помогает мне творить, создавать, как он хотел, шедевры...
– Я и сам не знаю, мой капитан, но чего-то, главного, мне не достает... Может, и не достает того, как ты утверждаешь – гениальности... Но ее никто не может дать, и нельзя  купить. Это дается с колыбели, и это дает только он, Бог...
Мне приходилось хитрить, изворачиваться, чтобы он не догадался о моих потаенных мыслях, и от этого не ухудшилось мое положение, потому что я знал, убедился, что Ной не мог читать моих мыслей – он был не способен на это, не владел он, на мое счастье, таким даром.
– А я?
– Что – ты?
– Разве я не могу дать тебе то, что ты хочешь?
– Не знаю, может, и можешь, но это уже будет купленное, подаренное, а потому и не искреннее...
– Ну, тогда я  окончательно не понимаю тебя.
– Я и сам, если совсем откровенно, не понимаю самого себя.
И все же я отлично себя понимал. Понимал, что на мой ум-разум, на мое вдохновение были наброшены цепи, на руки надеты наручники, и я был похож на коня, на ноги которого привязали путы, стреножили. Стреноженный Пегас... И воля у меня была отобрана, и сила. И – желания... Радовало разве только то, что он, Анатас, не пленил меня всего, не применил до конца свое умение и чародейство... Но это вовсе не означало, что он его не использует совсем.
– Спасибо за откровение, мой друг! – улыбнулся доверительно капитан Немо, вставая с кресла. – А то я подумал уже, что ты сам себя понял и поднял на корабле бунт, восстание. Только я не Суворов, чтобы задушить такое восстание, а ты не Калиновский или Стенька Разин, чтобы поднять его. Скажу только одно, как и было сказано в Писании, – встань и иди. Иди, куда захочешь, как говорят, на все четыре стороны. Но только после того, как завершишь то, что начал, – мой заказ. Я не буду тебя держать тебя здесь ни секунды после этого. Вот окончишь работу, и первое твое слово-желание  для меня будет законом...
Мне было удобно молчать, не высказывать своих мыслей. Не раскрываться до конца.
Я был разбитый, угнетенный фактами и доводами капитана “Наутилуса”.
– Портрет я обязательно должен окончить. Когда, Анатас, у нас сеанс позирования?
– Сегодня. Сейчас. После того, как позавтракаешь... Ибо теперь утро... Для тебя девять часов. Вторник... Янина через полчаса ожидает тебя на завтрак. Я же ожидаю тебя через час в мастерской. Подходит такая раскладка?
Я вскакиваю с кровати, становлюсь веселым, бодрым, чувствую, что полон сил и желания работать.
Уже повеселевшим голосом громко отвечаю Анатасу:
– Подходит, мой командор! Подходит! Ради Бога прости за мои выходки. Я же один здесь – ни жены, ни любовницы...
– Хочешь, я приглашу сюда и жену, и любовницу? – ухватился за мою мысль, сверлил меня взглядом Анатас, ожидая согласия. – Мы это все можем уладить.
Я посмотрел на него укоряюще, удивленно, что он не понимает таких вещей.
– Да я же пошутил, мой капитан... В этом деле женщины только мешать будут... Тогда я с ними здесь могу остаться и навсегда. Нет, нет, мой дорогой капитан. И почему ты не назвал свой корабль “Наутилосом”, не пойму...
– Ну, как пожелаешь, мастер, – не дождавшись моего согласия, вздохнул с сожалением, – хотя тебе подвластны все желания...
– Еще раз извини. Я буду через час в мастерской.
– Тогда – ожидаю.
Не спеша побрился, помылся, сполоснул лицо холодной водой.
И бодрым, каким-то обновленным, человеком  явился перед улыбчивым взглядом сударыни Янины.
На столе ожидал меня горячий завтрак.
– Приятного аппетита, Антон Климович!
– Спасибо, Янина Ольшанская!
Официантка побледнела, посмотрела удивленно на меня:
– Откуда тебе известна моя фамилия?
– А я ее и не знал, – засмеялся я, – просто угадал. Люблю угадывать фамилии, страсть как люблю.
Мною овладело шаловливое и веселое настроение. Я аппетитно уминал картошку с грибами, веря, что грибы собирались не в чернобыльской зоне, а далеко-далеко от нее, запивал холодным кефиром.
К бутылке коньяку, что стояла на столе,  не притронулся.
Удивленно и загадочно смотрела на меня Янина.
Но я не обращал почему-то на нее никакого внимания...

Анатас, как и обещал, был на месте – сидел в мягком кресле.
Сидел, как дисциплинированный позировщик, которому платили за каждый сеанс условленные деньги.
Настроен он был доброжелательно и весело.
– Сейчас ты командир, теперь ты руководишь мною и приказываешь мне, – сдавался в плен капитан Немо, демонстрируя свою преданность, свою благосклонность и желание завершить задуманное...
– Спасибо. Я постараюсь закончить заказ. Но сколько времени мы можем сегодня поработать с тобой?
– Сколько? – выгнул дугой черные брови Анатас, плямкнул губами. – Ты же командир – хоть сутки держи меня, хоть двое, хоть месяц... Все зависит от твоего таланта. И – качественно исполненной работы. То есть – моего заказа.
– Понял, мой капитан! Пусть поможет нам Бог!
– Пускай!
Ной на некоторое время замолк, как собирался с мыслями. Вздохнул, как будто выжал из себя  внутреннее напряжение. Посмотрел за окна, за которыми, как и ранее, было серо, почти темно, осмотрел внимательно мастерскую, как будто видел ее впервые, уставился на меня...
– Почему не спрашиваешь у меня, Антон, где я был все это время?
– Ожидаю, когда сам скажешь. Слишком большое любопытство никогда не украшало человека.
Анатас заулыбался:
– О, это очень правильно! Хвалю! Такая постановка вопроса мне по душе. А я в это время находился в Иерусалиме. Сверял тексты Священного Писания со всеми языками мира.
– Со всеми, со всеми? – уточнил я, не отрываясь от мольберта.
– Со всеми, на которые переложена Библия. А это несколько сотен народов.
– И ты понимаешь все языки?
– Все до одной.
– Хм... Интересно. Ты – суперполиглот?
– Да...
– И что тебе дало сопоставление, если не секрет?
Немо ответил не сразу. Он, как я убедился, всегда говорил убедительно и спокойно, не спешил высказывать главную мысль, а подводил под нее рассуждения. Перед тем, как что-то сказать, некоторое время обдумывал, а потом уже излагал окончательное мнение.
– Очень много. Я убедился, и в который раз, что Библия – это не вера в Бога, а это знания, которые базируются на основе веры. Если еще точнее – на базе Истины. Всемирной Истины. А Мир и сегодня еще не готов для раскрытия той Истины. А есть же просто факты, что в Мире существуют миллионы и триллионы вечных миров, миллионы разных форм жизни, а мы просто живой комок, сгусток живой материи, которая еще не очищена духовным огнем... Если бы я тебе, Антон, сказал, что Иисус из Назарета умер только лишь для того, чтобы  доказать, что не существует смерти, то твой варварский разум был бы очень пристыжен, потому что ты, извини за искренность, еще не достиг тайн законов нашей планеты. Ты – и получеловек, и – полузверь, а объединиться в одно целое еще страшнее, чем стать человеком разумным...
– Спасибо, ой спасибо, мой капитан, за справедливую и правдивую характеристику моей личности, – оторвался я от работы и посмотрел на него. – И что из этого, скажи мне, вытекает?
Опять короткое молчание, вздох.
– А то, что Библию сегодня можно прочитать только через призму современных знаний и науки – во всех ветвях честной и умственной деятельности человека разумного, которая раскрыла перед ним дверь третьего тысячалетия. Но парадокс заключается еще и в том, что тексты те должен прочитать и расшифровать не взрослый человек, не умудренный опытом старик или ученый, а ребенок, невинное дитя...
– Дитя?
Сегодня капитан Немо говорил более убедительно и спокойно, делился со мной своими выводами, которые у него, конечно же, родились не сегодня.
– Мг...
– Как это понимать, Анатас? Шутка?
– Близко около этого... Библия – это юмор и увеселительная программа, вроде “Поля чудес” Якубовича. Вопросы – ответы. Вопрос – ответ. Взрослые люди, чтобы ответить на поставленный вопрос, хмурят брови, перебирают в памяти варианты ответов, переживают, волнуются... И все это ради того, чтобы не проиграть, а выиграть дорогую и необходимую им вещь... А детишки долго не думают – сразу же и выдают ответ, не боясь, что ошибутся... Взрослые больше думают не о том, что могут ошибиться, а о том, выйграют или не выиграют то, что им “светит”...  Разве не так?
– Так, так... И все же к чему ты клонишь, к чему подводишь главную мысль?
– А к тому, что когда я подхожу к раскодированию текстов, становлюсь тем неразумным и непосредственным ребенком. Тогда мне легче выполнить установку – игру, какую мне предлагают, диктуют, даже заставляют тексты Евангелия, которое имеется в арсенале и Ветхого Завета. Новый же Завет я разглядываю и воспринимаю только как пояснительную записку к прочтению всех книг, что вошли в Собрание – Библию...
– И только?
– И только. “Иисус, призвав дитя, поставил его посреди них, и сказал: истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное. Итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном. И кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской.” Это от Матфея, в восемнадцатом разделе, со второго по шестой стих. И оттуда же: “Но Иисус сказал: пустите детей и не мешайте им приходить ко Мне, потому что они – Царство Небесное. И, возложив на них руки, удалился”.
– Ты хочешь сказать, что “устами младенца глаголет истина”?
– Да, в самом деле это так. Ибо дальше и сказано: “Видя все эти чудеса, какие Он совершил, и детей, которые восклицали в Храме и говорили “Осанна сыну Давидову!” первосвященники и книжники разгневались и сказали Ему: Или слышишь Ты, что они говорят? Иисус же отвечает им: Да! Разве вы никогда не читали: “из уст младенцев и грудных детей ты устроил восхваление?” И, оставив их, удалился прочь из города в Вифанию и провел там ночь”. Это из двадцать первого раздела...
Голос у Анатаса какой-то приглушенный, затаенный, как будто он стремился очаровать меня, приворожить, обволочь таинственным туманом его убеждения и веры, старался придать своим выводам момент доказанной истины, которая уже не поддавалась никаким сомнениям и возражениям... И мне приходилось принимать его условия, делать вид, что я все больше и больше поддаюсь ему, подчинаюсь, становлюсь тем, каким он меня и желает увидеть...
– Если же дословно рассматривать текст, то виден главный рисунок – споры священников, дети, жернова мельницы для утопленника... Но для человека разумного это неограниченное поле мыслей, а не “поле чудес”. Почему в наших, российских, сказках дракон о трех головах? Это же может быть и трехступенчатая ракета, которая выводит корабль – или Ноев ковчег – на орбиту. Я утверждаю, ибо убедился в том, что у составителей текстов Писания было и осталось между строк чувство юмора и веселого гротеска. Как будто бы и есть жесткость, желание нагнать на человека страх и ужас, – но это не что иное, как всего только предупреждение, как говорят малому “зюзя”, чтобы он не воткнул пальчик в розетку... Если не делать ссылку на это, то невозможно будет понять смысл главных разделов и стихов, которые и несут важную зашифрованную информацию, но уже конкретную, аксиомную для нас... И, чтобы не было иначе, Бог и предупреждает в строчках от Матфея, в двадцать втором разделе: “Иисус же ответил им: вы ошибаетесь, не зная ни Писания, ни силы Божией. Я – Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова. Я – Бог не мертвых, но живых...”
Я продолжал рисовать, слушал Анатаса, все больше и больше соглашаясь с его пониманием текстов Писания. И не раз посещал меня вопрос – кто же ты, капитан Ной, на самом деле? Великий ученый, исследователь Библии, теолог, критик, или то существо, которое нашло тайный ключ к расшифровке текстов Библии? Или ты самый обычный атеист, и потому не принимаешь Бога и его заветов к нам, людям, а прикрываешься верой, как щитом; не отрицаешь и существование Бога, признаешь, что это Он прислал нам Учение Добра и Света, – а на самом деле у тебя далекие-далекие планы, о которых я еще не догадываюсь, а только начинаю задумываться...
“А может ты, Анатас,  самый обычный гениальный шарлатан?!”
Не слушалась опять кисть, дрожала, как после великого перепоя, рука.
Уже выписался подбородок, рот, а вот нос и глаза никак не хотели поддаваться мне.
Опять и опять накладывал на холст краску, потом соскребал, снова приступал, – и опять мне что-то мешало и останавливало, – как кто-то поставил передо мной невидимый шлагбаум, да и гири вдобавок повесил на мои руки... Только – кто он, тот шутник, или – злой мой враг?
Но мне ни в коем случае нельзя было признаваться в собственном бессилии, в своей временной импотенции, и потому я весело спросил у капитана Немо:
– Дорогой мой заказчик, библейский Ной! Извини за бестактность: а зачем тебе это все нужно? Жажда славы, не дают покоя лавры первооткрывателя тайны – или здесь что-то другое, что я никак не могу понять и разобраться своим, как ты говоришь, варварским умом?
Он  встряхнул головой. Рассмеялся:
– Я же тебе говорил об этом, и не один раз. О том, что не я один работаю наб Библией. Нас много, нас, может, и слишком много. И мы хотим написать что-то вроде Антибиблии. Но, пойми меня только правильно, не раскритиковать хочу ее или раскрыть ее несостоятельность, вовсе нет, упаси, как говорят, Бог, нет, нет и нет. Мы не будем утверждать, что Библия – есть миф или утопическая сказка, а  хотим сделать перевод ее на единый, понятный для всех, язык, – язык современной науки. Так сказать, привести в соответствующую норму. Мы поможем Богу в его стремлении донести смысл до человечества. И эту, уже расшифрованную и усовершенствованную книгу, смогут прочитать химики и физики, филологи и психологи, инженеры и писатели, поэты и композиторы… Для каждого из них найдется ценнейшая информация. Я убежден еще и в том, что пришла пора  всем прочитать ту огромную телеграмму от Всевышнего, одуматься, стать другими, чтобы продолжить жизнь не только себе, а и Планете Земля, на которой живут разумные существа…
– Ты в этом убежден и уверен, Командор?
– Твердо убежден. Одно только беспокоит меня – чтобы не было слишком поздно. Чтобы не было все одновременно – и открытие истины, раскрытия смысла предупреждения, и ужас того несчастья, какое может обрушиться на головы неразумных – грешников и праведных, дураков и умных...
– Ты имеешь в виду конец света, о чем и предупреждает Писание?
– И это тоже. До нашего периода, как я говорил, было уже не менее четырех концов света. Это когда на планету обрушивался метеоритный дождь, когда гибло в геенне огненной все живое... И так продолжалось почти регулярно – через каждые несколько миллиардов лет...
– Цивилизации гибли, а потом возрождались вновь?
У него как-то нехорошо горели глаза. Он как будто видел те катастрофы и был готов к новым – и то, казалось, его не пугало.
– Да... И они достигли наивысшего расцвета в науке и духовности. И – знали, что их не минет конец. Апокалипсис. И они предупреждали следующие поколения, указывали, как можно избежать их ошибок... Ну, не ошибок, их разум был безукоризнен, а той неизбежности, которая была уготована для них, – этого уже они избежать не могли... Наверное, они не были способны изменить орбиту движения земли, чтобы избежать метеоритного камнепада...
– Анатас, а как ты мне объяснишь то, почему у Иисуса было двенадцать апостолов, его помощников? Не одиннадцать, не тринадцать или пятнадцать?
Я притворился, что это меня интересует, но и, с другой стороны, хотелось узнать, какое его определение этого  факта.
– Ты об этом не знаешь? Или знаешь, но меня проверить хочешь? Иисус задолго до тех событий знал, кто неверующий и кто предаст его. И потому сказал: “Для того и говорил Я вам, что никто не может придти ко мне, если на то не будет дано разрешение ему от Отца Моего... Но придет время, и он настал уже, когда истинные поклонники будут поклоняться в духе и истине...” С того времени многие из учеников его отошли от Него, и уже не ходили с ним... Тогда Иисус сказал двенадцати: “Не хотите ли и вы отойти?” Число двенадцать. Наложим по смыслу кальку на “функции 12 пар черепно-мозговых нервов”.
– Ну, и что же получается?
– А получается следующее. Работать с текстами Писания нельзя с холодной головой и трезвым умом.
– А что, лучше быть пьяным? – я как бы насмехался над ним, зная, что злиться он не будет – сам же вызвал на дискуссию, на диспут. – Или...
– Чтобы войти в образ, чтобы подключиться к нужной частоте, – герцам, килогерцам, – необходимо самому находиться в состоянии если не умалишенного, то хотя бы в состоянии, когда человек теряет сознание, – на грани как бы живого и неживого. Тексты Писания заключены в “пересоленные”, всеобъемлющие формулировки, которые и развивают от установок и логическое мышление. Этим и занимается левое полушарие. И объемное воображение. За это отвечает правое полушарие, – и оно же приводит все вместе к гармоническому фунционированию разумной субстанции, которая перемещается во времени и пространстве... Вот эти двенадцать и проигрывают игровую ситуацию для двух полушариев головного мозга. Вот и моя игра воображения, с подсказкой разума, плюс еще некоторые неизвестные мне силы и научили меня читать – дословно! – тексты Библии...
–  И вначале было Слово и Слово было Бог?
–  Значит, не буква, а слово... А слово – это уже символ. Это – формула. Это – нота. Это – указание, код, шифр...
И, как ни странно, все то, что говорил он, звучало как правда.
Я не видел отсутствия логики в словах капитана Немо...
Я не видел отсутствия логики в словах Анатаса...
Более того, не мог опровергнуть ни единого доказательства, предложенного им для рассмотрения...
Рука устала, и непонятный груз опустился на мои плечи.
К ногам кто-то привязал камни. А, может, и кандалы?
– Ты со мной согласен, художник-мастер Антон?
– В основном, да. Разве  только – в деталях... Но, может, это и не так существенно.
– Существенно то, что фанаты видят больше, чем остальные. У них видение, сотканное из высших форм деятельности. Но тут главное не переступить порог, не перейти черту. Тут балансировка между жизнью и смертью, между разумом и...
– Шизом? – уточнил я предложенную подсказку, опять же, напрашиваясь неизвестно на что.
– Вот, вот... Я несколько раз был в коме, возвращался с того света, но определил все-таки тот рубеж, тот порог или черту, за которую нельзя переступать. На том пороге – между тем светом и этим – я понял: ожидает смерть. Примером фанатичной преданности науке может служить Димитрий Менделеев. Его состояние, если, так можно сказать, “крыша поехала”, его жажда открытия базировалась на фундаменте уровня знаний в области физики, химии, математики, – и так далее, – привели к открытию периодического закона. Но не все, особенно подчеркиваю, не все владеют таким даром, умением труда в информационных полях – с двенадцатью главными помощниками, – остаются при своем уме. Сколько уже умных и гениальных подходили к тому рубежу, к тому рубикону, – и были на правильном пути, – да не рассчитали свои силы, забыли про свои “двенадцать апостолов”, забыли о предосторожности и бдительности, и... сходили с ума.
– Как и предупреждал Иисус, что нашлет на таких, кто вмешивается, язвы и прочие болезни. Разве не так, мой капитан? И ты теперь смелый, ибо знаешь о своем следующем шаге, о величине затраченной энергии, знаешь, сколько шагов до того рубикона?
– Да, действительно так. В самом деле – смелый. И – самоуверенный.
– Хорошо быть самоуверенным.
– Хорошо. Но – неинтересно.
– Почему?

– Да хотя бы потому, что для меня не существует сегодня никаких тайн. И не знаю я, что это такое – ничего о чем-то не знать. Я не знаю, например, что такое страх... Мне подвластно все-все...
– Так уж и все?
– Абсолютно все, мой мастер!
Анатас вздохнул, опустил голову. Глядя себе под ноги, произнес:
– И ты этому вполне можешь и сам научиться...
Он как будто бы устал от беседы со мной, начатой им же самим, – а, может, простое безразличие пришло к нему, а может решил сделать короткий отдых перед продолжением диалога. Поле шляпы закрыло его лицо, и я не видел, что оно отражало – усталость, молчаливость или подчинение?
“А, может, его таким изобразить? – пришла неожиданно ко мне мысль. – Вот именно таким – ни демоном и не человеком, ни зверем и не птицей... А, может, он и есть в четырех лицах, как крышка ковчега Господнего – с четырьмя головами?”
Молчал он минуту и две и три...
Я не отрывал его от мыслей, ожидал, когда сам очнется.
Знал, что Ной не спал. Он и не думал спать. И не дремал даже. Углубился только в свои мечты и мысли, и был далеко-далеко – и от меня, и от мастерской, и летал он в своих высотах и широтах, наверное, один, согласно своей выверенности на технологической планете...
Наверное, мы устали вместе.
Он от того, что старался донести до меня теорию своего нелегкого труда – не главный ли труд своей жизни, – а я от того, что старался прислушиваться к каждому слову, пропуская каждое через свой слух... Но ни в коем  случае – через сердце и разум.
Мои “двенадцать” со всех сил старались дремать, как и дремал  Голос моей Души...
– Если ты поверил во все то, что я рассказал тебе, – не подымая головы, глухо продолжал Ной, и, как я понял, голос у него и в самом деле был усталый и приглушенный, – то я могу открыть перед тобой самое главное свое открытие... Никому в мире не открывал, а тебе открою...
В голосе  послышалась еще и внутренняя боль, обида на что-то или на кого-то.
– Почему именно мне, мой командор? – От его предложения у меня все похолодело внутри, будто в приступе горячки откусил большой кусок льда и проглотил его. – Чем завоевал такую милость и награду?
– А ничем... Просто ты, сам того не замечая, своими фантастически-фанатичными рисунками стал мною... Ты также дошел до того рубикона, за который уже нельзя... Ты мне стал, признаюсь, как брат. Я и называл тебя братом.  Мы одинаковые с тобой в том, что шли вместе к открытию, хотя и шли разными путями. Но вместе пришли к одному и тому же порогу.
То признание для меня было непонятным. И – дивным. И – ужасающим.
В то нельзя было поверить, нельзя было  и принять... Но я услышал его. А принимать или не принимать, это уже был вопрос десятый.
И то  уже было – за чертой “двенадцати”...
– Ты так же шифруешь мир и вселенную, кодируешь жизнь, – продолжал дальше Олкепов. – И, глядя на твои произведения, каждый видит твой мир по-своему. И ты не вправе никому сказать, что он неправильно тебя понял, хотя только ты один знаешь, что хотел показать, донести до сердец и душ людей... Но каждый из зрителей, и пусть их будут миллионы, будут правы, потому что это будет видение каждого из них, но и все из них, как ни странно, будут совпадать с твоими. Разве не так, мой мастер?
– Да, я вынужден признать, что это так, – вздохнул я. – И это нельзя опровергнуть, тем более доказать обратное...
– Еще бы! – удовлетворенно поддержал меня Немо. – Вот ты сделаешь мой портрет. И каждый, кто увидит его, скажет, что это я и не я... Кстати, продвинулся ли ты сегодня в работе? Может и закончил, а? Я же послушно позировал тебе, не так ли?
– Что правда, то правда, – улыбнулся  ему, отходя от портрета, критическим взглядом оценивал сделанное. – К тебе, Анатас, претензий не имею. Потому и новый сегодня сделал шаг. Наступил как бы переломный день. Нашел, кажется, нужную тропу для завершения. Только вот одно меня смущает...
– Что – не так? – поинтересовался он, глядя на меня, притворно встревожился, хотел знать, что  не так сделал...
Я подошел к нему, сосредоточенно начал всматриваться в его лицо –  прищурил взгляд, чтобы точнее запомнить каждую черточку, каждую деталь.
– Глаза. Глаза, мой капитан, какие-то глаза загадочные у тебя. Неуловимые, непонятные для меня.
Он улыбался, не отводил взгляд, разрешал всего осмотреть себя, одновременно и всматривался в меня – и наши глаза были близко-близко, даже себя мы видели в зрачках, как в маленьких зеркальцах. Наверное, мы еще ни разу вот так не смотрели один на другого, не пронизывали друг друга уже новым, почти  рентгеновским зрением...
Я заметил вот что: глаза у Анатаса были разные по цвету. Один, левый, был светло-коричневый, обычный, а вот другой, правый, – как перламутровая пуговица, и черная, маленькая, точечка посреди. “Пуговица”, мне показалось, крутилась, не очень быстро, но вращалась: против хода часовой стрелки.
На нем, на глазу, и сфокусировал свое любопытство, и тем более не спрашивал  об этом у него...
– Глаза, как глаза... Тебя вижу, всех вижу, мир вижу...
– Да, знаю... Но ты мне, скажи, какие тебе рисовать? Когда вблизи всматриваюсь, то они одного цвета, если от мольберта, то, оказывается, совсем другие...
Капитан Немо громко рассмеялся, отбросив голову на сидение, и на шее у него заскакал острый кадык.
Отсмеявшись, весело спросил у меня:
– Неужели? А ты честно, оказывается, отрабатываешь свой гонорар. Наблюдательность у тебя необычайная. А ты говоришь, что у тебя нет признаков гениальности – очень скромно ты оцениваешь свои возможности, скажу тебе откровенно.
– А мне иначе нельзя. Дисквалифицированным быть не желаю.
Я не поднимался с маленькой табуретки, продолжал всматриваться в  лицо Анатаса, присматривался до той поры, пока не зафиксировал все, что мне было нужно. Ударил ладонями себя по коленям, воскликнул:
– Все! Изучение твоего лица окончилось. Теперь для меня, кажется,  нет никаких тайн. Теперь я знаю, как нужно завершить работу.
Командор закивал головой, соглашаясь со мной:
– Это хорошо, когда знаешь. Но, может, на сегодня достаточно? Мы оба, кажется, устали, Антон, не так ли?
Хотя мне и не хотелось делать перерыв, потому что знал, что завтра он будет совершенно другой, и мне придется переделывать все снова, – и так будет продолжаться бесконечно, – но я не противился его желаниям, согласился:
– Достаточно, мой капитан! Будем отдыхать!
Он поднялся, потянулся, сцепив пальцы, закряхтел, хрустя косточками, взмахнул руками:
– А нелегкая, оказывается, это задача – позировать. Понимаю теперь натурщиц, что сидят часами перед вами, художниками. Да еще какой художник попадется – молчаливый или зануда... С ума можно сойти... А с тобой мы совмещаем и труд, и беседы... Правда, мастер? А натурщиц у тебя много было, Антон? Прехорошенькие, наверное? Не с одной, наверное, переспал, а?
Но, посмотрев на меня, на выражение моего лица, замахал руками, опомнился, начал извиняться, просить прощения.
“Не Жанетту ли он имел в виду? – кольнула мысль. – Упрекает меня моим же грехом?.. Для чего?”
Я молчал, изобразив на лице неудовольствие и обиду.

7
– Слушай, мой брат Антон, – после хорошего перекусона и нескольких рюмок коньяку обратился ко мне капитан Немо, капитан “Олкепа”, командор, – был, наверное, в хорошем настроении. – Ты в армии служил?
– А как же. Дважды. Солдатом – в Германии, в ГСВГ (группа Советских войск в Германии), а офицером, начальником клуба, под Москвой...  Заставили. Два года служил.
– Понял. Тогда ответь на следующий вопрос. Когда солдат хорошо служит, какое он получает поощрение от командира?
Долго не думая, отвечаю, даже не зная, к чему он клонит разговор:
– Краткосрочный отпуск! Правда, за время службы, за три года, мне так и не удалось побыть дома.
– Почему, брат мой  Антон? Сам не хотел, или...
– ... или... ленился служить. Не был отличником боевой и политической подготовки.
– А, вот оно что... Понимаю, понимаю...
“Пуговица” у Ноя завертелась быстро-быстро, и он прикрыл его черной бровью, как спрятал от меня. Улыбался, как обдумывал следующие слова, что собирался сказать...
– Слушай сюда, солдатик... Родимый мой, слушай, касатик...  Мы это можем поправить. В один миг исправить ошибку твоих командиров.
– Что – поправить-исправить? – переспросил я, не подозревая, к чему клонит Ной – к добру или к лиху...
– Отдых твой, отпуск... Ты же, можно сказать, у меня на службе, так? Так. И не ленишься, работаешь исправно, наблюдателен, не жалеешь рук и головы. И – ног. Так я, как командир “Олкепа”, твой заказчик, просто вынужден объявить тебе очень и очень краткосрочный отпуск.
– Как это? – у меня сладко защемило в груди, разные ассоциации подступили к “двенадцати”.
– А так это, Антон... Ты желаешь побыть полсуток там, в своем микрорайоне “Светлый май”? В твоем реальном мире, к которому ты так стремишься...
– А возможно ли такое, капитан Немо? – затаенно, боясь вздохнуть, спросил я, боясь, что  это просто шутка, обман. – Шутишь?
– Нет, не шучу, – вполне серьезно ответил Анатас... – Только одно маленькое условие.
У меня перехватило дыхание:
– Какое – условие?
– Чтобы ты не удивлялся  тому, что  будешь там видеть и слышать.
– А что я там могу увидеть странного или страшного?
– Ничего... Там все будет натуральным, только ты сам...
– Сам – что?
– Ну, ладно, на месте разберешься, – не пожелал пояснять дальше Ной, даже нахмурился, как будто был недоволен тем, что  слишком много задаю вопросов.
И я боялся больше спрашивать о чем-либо. А спросить хотелось только одно – когда это может произойти и при каких обстоятельствах.
Молчал и Олкепов, углубившись опять в свои размышления.
Даже прикрыл глаза – как будто дремал  после  уведомления приятной для меня информации. Мне только оставалось ждать, отдать себя на милость моего заказчика, капитана фантастического корабля. Он же заказчик, а я только исполнитель, и поэтому должен ему либо подчиняться, либо... разорвать контракт. А как его разорвать, когда его не существовало на бумаге? А даже если бы и был, то что изменилось бы? Другого мне выбирать не хотелось, поэтому и остановился только на первом варианте.
Все-таки интересно было – а чем это все, в конце концов, может окончиться?
– Ты получил от меня два предложения – побывать в моем самом заветном и засекреченном пункте, и в качестве поощрения ты получил краткосрочный отпуск. Тебе предоставлено право выбора. Что для тебя стоит на первом месте, выбирай...
 Выдержав паузу, как будто бы у меня были рассуждения или сомнения, стараясь  быть как можно спокойным, ответил:
– Вначале дома хочу побыть... А секретный пункт – по возвращению...
– Дома, так дома, – согласился сразу же Анатас, не возражал, не хмурился, не улыбался. – И я понимаю тебя, Антон... Правильный выбор, хвалю... Без дома нам  никак нельзя.
Опять воцарилось молчание.
Я ожидал, когда услышу, что скажет дальше капитан Немо. Старался ни о чем больше не спрашивать его, чтобы не показаться слишком любопытным и невоспитанным, чтобы не испортить той атмосферы, что родилась между нами.
– Тогда – что? Готовься.
– А как готовиться? Что можно брать с собой?
– Все, что твое, что тебе принадлежит. Гонорар, например.  Занеси его домой. Потом положишь  в банк. Будут идти проценты...
– А когда... когда я могу отправиться, Анатас? – не выдерживаю все же , нетерпение берет  верх.
– Очень скоро. В шкафу твоей спальни возьми дорожную сумку. В нее положи столько пачек, сколько тебе будет удобно нести. Сиди, жди... А я позову.
– Когда?
– Как придет пора... Иди, мастер, Антон, теперь – иди!

Делал я все не спеша, чтобы не показывать своей большой радости. Открыл двери комнаты, открыл шкаф. Взял дорожную, средних размеров, сумку фирмы “Adidas» и положил туда несколько десятков пачек «зеленых».
Потом подумал и отложил назад половину – чтобы не показаться жадным. После этого сумка мне показалась в меру тяжелой и в меру легкой.
Сел перед дорогой в кресло. Осмотрелся. Все, как и раньше, было на месте.
За окном плыл молочный туман – сплошной, одноцветный, как смотрел  в матовое стекло.
«А, может, мне удрать, остаться там и не возвращаться? – подползла неизвестно откуда неожиданная мысль, но ее же сразу отвергла другая: «Ну и дурак ты, однако... Разве тебя там не найдет? И зачем тебе удирать, когда по первой твоей просьбе Анатас может отпустить тебя, не задумываясь?”
Сидел в задумчивости и колебаниях, может, около часа, а, может, и больше, а сколько точно, определить было тяжело, – часов нигде не было, а если бы и были, то по ним все равно ничего не определил бы... Здесь, как пояснил мне Ной, никто не следил за временем: оно на “Олкепе” как будто остановилось... Да и спешить куда-то никому  здесь не надо было.
В скором времени раскрылись неслышно двери, и порог переступил капитан “Олкепа”. Улыбался. Был, если так можно сказать, в хорошем, приподнятом настроении. В сером плаще – не длинном, но и не коротком. В руке держал и еще один – такого же цвета.
– Это для тебя, – подал мне его. – Там, у вас, может идти дождь... Да и прохладно. Хотя на данный момент солнечно.
– Спасибо за заботу обо мне, – отблагодарил  его улыбкой. – Как о брате родном заботишься.
– Так оно и есть... Стараюсь... Ну, а теперь готов?
– Как солдат перед маршем! – весело произнес в ответ, даже козырнул ему, как генералу, как капитану самого загадочного в мире корабля.
Он посмотрел на мою сумку, выгнул недоуменно бровь:
– А не мало ли ты взял? Не любишь носить тяжелое?
Может он и издевался надо мной, не знаю, но  ответил вполне серьезно:
– С меня достаточно. А лишнего даже и свинья не ест...
– Ну, смотри... Остальное забрать никогда не поздно, правильно. А накопится много, то я выделю тебе транспорт, не беспокойся...
– А я, как видишь, и не беспокоюсь.
Мы шли по длинному коридору. Потом, когда встретили перескающий коридор, пошли вправо и поднялись на этаж выше. Интересно, а сколько было у “Олкепа” этажей? Прошли опять по коридору. Потом  поднялись на два этажа выше.
Перед нами раскрылся лифт. Кабина была просторная, вместительная, в нее могло зайти человек двадцать, а может и все сорок. Зеркальные стены. Потолок и пол – тоже. Впечатление было такое, что в шести направлениях были мы, и мы, и мы... Тысячи, миллионы нас... Куда ни глянь – Анатас и я, я и – Анатас...
Подмигивали нам кнопочки на панели, на которой не было ни цифр, ни каких либо других обозначений. Пять этажей мы поднимались, десять, а может и все триста, – невозможно было определить. Как и время, которое неизвестно сколько длилось, пока мы стояли в кабине лифта.
Молчал капитан Немо, молчал и я, не показывая своего трепетного возбуждения и радости, что вот-вот  окажусь в родных местах и увижу родных и любимых людей...
Он смотрел в одну невидимую точку, которая находилась где-то под ногами. Лифт не гудел, даже не вздрагивал (стоял на месте?), только на уши давила тяжесть – как будто мы находились в самолете и набирали высоту...
Наконец, лифт вздрогнул, и, сбавляя скорость,  застыл на месте.
Раскрылась дверь, и мы вышли на площадку просторного и светлого зала. Здесь был уже какой-то другой воздух, другая атмосфера. Везде ходили люди, разговаривали, смеялись, на нас не обращали никакого внимания.
– Антон, брат мой! – обратился ко мне капитан, не отходя от двери лифта. – Теперь запоминай... Смотри, здесь три лифта. Наш самый крайний, левый. Как вернешься, когда зайдешь в него, то нажимай самую нижнюю кнопку – и лифт довезет тебя до нужного места. Запомнил?
– А что здесь запоминать – все просто: крайний, кнопка – самая нижняя...
– Ну, смотри. Но  если ты перепутаешь все, я ни в чем не буду виноват...
Мне не хотелось уточнять, в чем он может быть виноват, и что мне угрожало в случае ошибки, – я уже думал о другом: как  буду действовать через несколько минут, возвратясь в свою настоящую, былую жизнь, по которой соскучился, не представлял себя без нее.
– Не перепутаю.
Взглянув на циферблат,  удивился: секундная стрелка ритмично отсчитывала мгновения, и был уже полдень.
– Двенадцать часов.
– Правильно, время включилось... Земное время. Так вот, дорогой мой брат, гениальный мастер... Ты должен вернуться к двенадцати часам ночи. Но, предупреждаю опять,  на табло не должно быть четыре нуля, что будет означать ровно двадцать четыре часа, – за несколько секунд до этого времени ты должен вскочить в этот лифт.
– А если я опоздаю, капитан Ной? Напьюсь с радости? Ну, разные бывают в жизни обстоятельства, или троллейбус сломается, или я ногу подверну... Что тогда, Анатас?
Он пожал плечами, улыбнулся:
– Тогда ты здесь останешься навсегда... И останешься тем, кем ты будешь здесь. И тогда даже я не смогу освободить тебя из беды... А если и сам захочешь, то можешь и не возвращаться. Но лучше – вернись, и мы продолжим наши беседы и диспуты... Интересный ты собеседник, признаюсь  тебе, Антон! Ну, а вообще смотри сам – здесь я тебе не командир, за тобой следить не буду... А я за время твоего отсутствия займусь делами, – слишком много накопилось их. Из другой галактики просят меня проведать их. Ладно, об этом потом... Пошли, проведу тебя до остановки.
Мы вышли из здания. Я оглянулся, чтобы знать, куда, к какому  зданию мне нужно придти. Над фасадом огромными неоновыми буквами светилась надпись “Олкепмебельбанк”.
– Его же не было в моем городе, мой капитан! – воскликнул я удивленно, не отрывая взгляда от высотного современного здания.
– Правильно, не было. А теперь вот есть... Его построили через полтора года, как ты оставил город... Строили по европейской технологии – быстро и качественно
“Полтора года? – едва не вскрикнул я. – А сколько же я тогда отсутствую? Что подумает обо мне Лика?!?”
В самом деле знакомое место. Католический костел, который построили прихожане вместо художественных мастерских около сквера, рядом – университет. А между ними возвышалось строение банка – банка моего заказчика. И был он, банк, нужно отметить, красивый, современный, величественный, аж светился весь в лучах полуденного солнца, которого я давно не видел, и с большим удовольствием и радостью подставил ему свое лицо...
Остановка была напротив корпуса филологического факультета университета. На асфальтовую площадку высыпала группа девчат-студенток. Наверное, окончились занятия, и они спешили разъехаться по своих маршрутах, весело щебетали, делясь своими впечатлениями с подругами...
Подошел троллейбус – “единица”. На нем можно было доехать до вокзала, а потом пересесть на свою “пятерку”, которая и довезет меня до последней остановки в моем микрорайоне.
– Ну, что, тебе пора?
– Получается, что так.
– Тогда – до встречи? – подал он  руку.
Я крепко пожал его ладонь. Показалась она мне холодной и твердой, как каменной, как копыт животного...
– До встречи...
Легко вскочив в троллейбус, стал на заднюю площадку, помахал Анатасу рукой.
И только после этого выдохнул из себя весь воздух, что накопился во мне. Набрал ноздрями нового, настоящего и натурального воздуха, по котором соскучился, без которого не мог  прожить.
И этот запах, замешанный на бензине и солярке, ядовитые дымы из труб химического, кабельного и других заводов, что тоннами выбрасывали ядовитые вещества на наши головы, едкие ветры, что лизали шершавыми языками мокрый асфальт и заползали в наши легкие, – все это показалось мне таким близким и родным, что  от умиления и радости едва не пустил слезу, чуть не расплакался...
И не захотел ни с кем разговаривать, – отвернулся от всех и смотрел через дождевые подтеки (и когда успел пойти дождь?) на стекле на дорогу, по которой, брызгая грязными фонтанами на обе стороны, мчали, обгоняя троллейбус, “Мерсы” и “Ауди”, “Вольво” и “Фольксвагены”...
Громко билось сердце, готовое вырваться из моей груди, и я готов был закричать на весь троллейбус: “Ура! Я оторвался от Анатаса! Я сам буду распоряжаться своим временем!..” Но одна главная мысль беспокоила меня: “Жена... Как там моя Лика?.. Не бросилась ли в загул за то время, как меня не было, ответила ли взаимностью на домогательства своего завуча?..”
Меня как будто опять начинала разъедать забытая уже ревность. “Там”  я не ревновал ее, а тут начиналось все снова... Но, правда, она не проявлялась так больно, как раньше, а уже с оттенком своей вины, – и уже эта ревность приобретала  некий обратный смысл...
И тогда я спросил уже у самого себя: “Да имеешь ли ты право ревновать ее к кому-либо, когда сам отправился в свое непонятное, и очень долгое во времени, путешествие?!?”

По моим расчетам жена должна была находиться  еще в школе.
Сразу же, сойдя с троллейбуса,  направился к трехэтажному зданию, которое находилось в конце переулка “Школьный”.
Навстречу мне, вырулив из переулка, шел мой коллега – художник Геннадий Говоров. Он был чем-то озабочен, весь в своих мыслях. Решал какую-то бытовую задачу, а может и рифмы искал (был он еще и рифмоплетом, как и я пробовал себя в литературе) по дороге – в воздухе водил рукой, словно дирижировал оркестром. А, может, и наброски делал к будущей картине...
– Привет, Гена! – громко поздоровался, не дойдя до него несколько метров.
Но друг так увлекся решением своих проблем, что не обратил на меня никакого внимания. Даже и не глянул в мою сторону, не отреагировал на мой голос. Просунулся мимо меня, как обошел пустое место, как будто меня и не существовало на белом свете... 
“Ну, ладно, еще не вечер, – подумал я с обидой, и тут же пригрозил ему: – Ну подожди, позвонишь ты мне вечером и попросишь о чем-нибудь... Пошлю тебя туда, откуда не возвращаются...”
Я только засмеялся, провожая его взглядом, – списал все на его жизненную неразбериху и характер. Замечалось и раньше за ним такое, и поэтому никто из нас, художников,  не обижался на него...
А в школе уже начиналась переменка. И дети, раздетые, без курток и пальтишек, играли во дворе. И  было им совсем не холодно...
Перед входом в школу, над дверью, висел традиционный плакат “Добро пожаловать!” А между дверей был нарисован большой календарь с красными цифрами.
Сначала я онемел, потом холодный пот выступил на лбу.
Я помнил месяц, когда  спускался с горы к берегу Оскола, чтобы ступить на палубу “Олкепа”: сразу же на следующий день после дня большевистского переворота. Запомнил, как смешно было смотреть на дедуль и бабушек, которые, прицепив к лацканам пиджаков красные ленты, неся в руках портреты инициатора переворота и его последователя-диктатора, – собрались на площади Сатаны и прошли потом колонной перед его бронзовым изваянием...
На календаре,  видимо, допустили  ошибку.
А потом меня бросило в дрожь: “А вдруг это была вовсе и не ошибка, а самая настоящая  действительность? Я ушел на корабль седьмого ноября 1998 года. А на календаре стоял... 2000-й год! Так что, выходит, что я отсутствовал почти... почти два года?!? Пошел на “Олкеп” в двадццатом столетии, а вернулся домой – в двадцать первом?! Из одного тысячелетия перешел-перешагнул в следующее... Да быть такого не могло! Я же, по моим расчетам, отсутствовал ну, пускай полгода, ну, девять месяцев... Мы даже еще и пяти сеансов с заказчиком не провели... Нет, такое не укладывалось в  моей голове. Как такое могло произойти? Так не врал, оказывается, Ной, когда говорил, что я отсутствую год, что банк за это время построили? Физически такой растяжки времени я не ощущал...
Зазвенел звонок – пронзительно, что заболели даже уши. Вздрагивало сердце от неожиданности, наверное, у каждого ученика... Кто только и придумал такое издевательство над детьми и педагогами? Но тот человек, я думаю,  был бездушный, черствый и злой.
Первые, самые дисциплинированные, рванули к дверям, – чуть не сбили меня с ног, оттоптали носки ботинок, – но никто из них не попросил прощения за грубость по отношению ко мне: мчали каждый к своему классу...
Мне пришлось посторониться, стать у окна. Не хотелось мешать мальчикам и девочкам, – у них была задача не опоздать, своевременно сесть за свою парту.
Школа гудела, как потревоженный улей, а если быть еще более точным, – как потревоженное гнездо шершней. Дети то кричали, то визжали, смеялись, даже свистели...
Подумал о жене: “И как только она выдерживает такое? Побыв только один день в этом муравейнике, можно попасть в дурдом... Поэтому, не случайно, Лика была раздражительной, даже злой, громко разговаривала... Наверное, все учителя дома, среди своих, разговаривают громко, они как бы стараются подняться выше школьного шума и докричаться до тех, кому  что-то хочет сказать... Смешно было, что я только сейчас открывал для себя такие истины...
От этой среды, от этой сумасшедшей работы не только можно стать злой и холодной, а и стать пантерой, львицей, коброй... А если еще учесть, что в классе под сорок лбов, и до каждого разума нужно донести, посеять в душах “вечное и доброе”, отдавая им все свои душевные и физические силы, – то что останется самой себе, семье, и, в частности, мне – ее мужу? А ничегошеньки... Кукиш с маслом...
И еще в мою голову пришла мысль – и неужели для того, чтобы понять свою жену, мне необходимо было пройти через ворота Анатаса Олкепова? Как сквозь ядовитую чернобыльскую зону пройти, чтобы понять, в каком удивительном мире и чистом воздухе жили до этого периода?
Эта мысль опалила меня своей неожиданностью, своим неожиданным поворотом-вывертом. Боже, так каким же я, оказывается, был дураком, таким неблагодарным и тупым?!? Да еще и ревновал Лику неизвестно из-за чего... Прости мне, Боже, грех мой, – не от злого умысла все это, а от своей неразумности и  недостатка ума!..
Когда все стихло, когда учителя пошли к своим воспитанникам, чтобы передавать им свои заученные знания, я очнулся, вспомнил, ради чего пришел в школу...
Поднялся на второй этаж, где была “учительская”. Где же был класс моей жены, вернее, в каком классе она вела свой предмет, я помнил – как-то приходил за ключами от квартиры, которые забыл дома.
На мое счастье, дверь 9-го “б” класса была раскрыта.
Я еще издалека услышал голос учительницы:
– Сегодня мы с вами, дорогие мои девятиклассники, вернемся опять к теме, которую проходили вначале учебного года. К теме, которая называется “На пути к большевистской диктатуре”. У этой темы два подраздела. Первый – “Обострение политической ситуации. Октябрьский переворот.” Второй... Таким образом, мы должны с вами...
Мне хотелось, чтобы увидела меня Лика через раскрытую дверь, чтобы обрадованно улыбнулась, ойкнула от неожиданности, руками замахала, перед всем классом бросилась мне на шею, – каким  счастливым человеком был бы я тогда!
Я и стал перед порогом – за три шага от него, чтобы не видели меня ученики с первых парт, а только одна она, их учительница, и моя жена.
Вытянулся в струнку, как солдат перед парадом, руки опустил по швам – по шовчику, по-глупому улыбался, глядя радостными глазами на классную, ожидая чуда, мысленно заставлял ее обратить на себя внимание, просил, умолял, готовый стать на колени: “Ну посмотри, повернись в мою сторону! Я же стою перед тобой – твой муж, который отсутствовал с прошлого столетия! Повернись! Ну, неужели не чувствуешь меня, не знаешь, что  я в нескольких шагах от тебя?!?”
А она так увлеклась объяснением материала, что видела перед собой только класс, а не меня. И рассказывала, наверное, интересно, потому что не было слышно ни шепотков, ни вздохов. Умела привлечь к себе их внимание? Значит, неплохой была она учительницей?
– Лика!.. – позвал  вполголоса, не выдержав ее безразличия к моей персоне.
Кажется, она не услышала меня.
– Ли-ка! – произнес  немного громче, боясь одновременно, что меня могут услышать ученики.
Но голоса, кажется, не услышал ни класс, ни она сама.
Я опять подал голос. Крикнул, кажется, громко, не обращая уже внимания на класс. Потом и еще громче – на всю школу, уже не остерегаясь, что меня услышит вся школа, – плевать, мне надо, чтобы услышала меня только моя Лика!
– Ли-ка-ааа! Ли-иии-ка-ааа! –кричал я уже на всю мощь своих легких.
Никакой реакции на мой зов не последовало.
Никто даже и не посмотрел в мою сторону, как будто мое отчаяние не затрагивало никого, и мой голос не долетал ни до одних ушей...
Тогда я решился на последнее.
Переступил порог класса, поставив перед этим у двери сумку, подошел к жене, стал рядом, ожидая, что она все же увидит меня, воскликнет от запоздалой радости.
– Лика! – кажется, что со всей силы прокричал ей на ухо. – Ли-ка-ааа!
Опять никакой реакции с ее стороны.
Никакой реакции  и от класса...
Почему, почему меня никто не слышит? Почему? Почему?
Игнорировали меня? Наказывали невниманием за мою отлучку? Они как будто не только не слышали, но и не видели меня...
Я дотронулся до руки жены, но не почувствовал касания. Не почувствовал ее тела. Она только на мгновение прервала свой рассказ, удивленно посмотрела в мою сторону, на меня, но через меня, – и опять продолжала объяснять тему...
Мне было боязно и страшно самому себе признаться в том, что я неожиданно понял.
А понял я ужасный факт: она не видит и не слышит меня! Значит, меня никто не видит и не слышит! Почему так происходит? Какую такую злую и издевательскую шутку подсунул мне Ной? Для чего это все?
Наказал меня за что-то или, наоборот, дал уникальную возможность побыть невидимым?
Он, как ни странно,  удовлетворил мои желания...
Разве  не мечтал я (и не один раз), чтобы  стать на некоторое время невидимым, да походить-посидеть вместе с друзьями и послушать, что они будут говорить обо мне, какие стороны жизни будут высмеивать, а которые будут хвалить; посмотреть-понаблюдать, чем будет заниматься моя жена, когда меня нет рядом, с кем гуляет, с кем шашни заводит...
Так радуйся, дурень, ты же получил такую возможность, – твои мечты сбылись (сбылись мечты идиота!), стали реальностью... Почему не вижу радости в твоих глазах и удовлетвореня в душе твоей, а?
Я прошелся между партами, посидел за последней, пустой. Сестры-близнецы – Светланка и Олеся – заболели, схватили ангину и сидели дома...
А учительница  рассказывала и рассказывала...
Говорила о таких фактах и эпизодах, что я  не слышал и не читал нигде. Удивительно, но ни один из учеников не вертелся, не занимался посторонним делом...
– Одновременно большевистская власть развернула жестокую борьбу против церкви, –  продолжался рассказ. – У нее отнимались земельные угодия, денежные капиталы и фонды, ценная утварь... И это все делалось, несмотря на то, что оно могло затронуть интересы самого культа. То, что отнимали, превращалось уже в государственное имущество...
“Ну и ситуация, – раздумывал я, и трезво уже оценивал свое положение, в котором оказался. – Я стал, значит, человеком-невидимкой? Ай да Пушкин, ай да выдумщик! Значит, не выдумщик, а писал чистую правду о Руслане и Людмиле? А в какой-такой  сказке я сейчас персонаж? Кто автор этого сюжета – командир “Олкепа”? Или – Пушкин? Или – Уэллс?
Тогда кто мне скажет-ответит – а как же я должен все это воспринимать, и как должен себя вести в этой ситуации?..”
Вопрос наползал на вопрос, – и ни на один  не мог ничего путного ответить. Но внутренее чувство подсказывало, чтобы  все воспринимал спокойно, даже с оттенком юмора и шутки. Кто-то советовал мне это делать, но кто это был, догадаться не мог.
Я уже и не слышал объяснения темы, не слушал, что говорила  жена, – смотрел за окно, где пышно расцветал май, где цвели сады, пенились белизной груши и яблони, – лепестковый запах проникал в класс через открытую форточку, пьянил голову, дурманил... Мне захотелось встать и подойти к форточке, вдохнуть на полную грудь весеннего воздуха, почувствовать себя земным человеком... А разве я – не земной? Какой же я, все-таки, человек? И человек ли я – в конце концов?
Ну и влип... Ну и попался же я!
Да ничего уже не попишешь,  Антон – сын Никиты! Ничего сам уже не изменишь, не повернешь в другую сторону. Ты теперь зависим от Ноя и от обстоятельств, и из которых надо выкарабкиваться, выпутываться из невидимых сетей. Состояние твое и нельзя сказать чтобы незавидное, но и не из лучших... Это уже как и с какой стороны посмотреть.
Вдохнув полной грудью, медленно приходил к душевному равновесию – начал даже и весело оценивать ситуацию. Мне же главное что? Успеть в банковский лифт до полуночи. А когда возвращусь, когда опять с Анатасом будем разводить беседы, – тогда и обдумаю-придумаю, что мне делать, чтобы вырваться из алкепсковского плена, найду, подберу ключ к разгадке моего пленения...
В классе, вернее сказать, в школе, жил кот. И все знали, что его звали Цезарь. Был он сплошной серой масти, с пышными усами, с умными зелеными глазами. Я и увидел его на подоконнике третьего, последнего в классе, окна. Цезарь дремал, грелся на солнышке, мурлыкал песню удовольствия и покоя.
Мне захотелось погладить его, дотронуться до мягкой шерстки. Я любил котов, любил эти маленькие и умные существа.
Когда моя рука дотронулась до его спины, Цезарь неожиданно выгнулся дугой, зашипел угрожающе, чувствуя невидимую опасность, присутствие кого-то рядом  с собой.
– Цезарь, что с тобой? – спросила Лика, намереваясь взять его на руки, чтобы успокоить и продолжать урок, – как и все, не понимала, что так встревожило кота. – Кто тебя испугал?
А кот, легко спружинив, что было силы, подскочил чуть ли не под самый потолок и, распушив веером хвост, летел, как белка, мимо учительницы, одновременно выдавая такое верещание, что хоть уши затыкай...
Как только его лапы дотронулись до окрашенного пола, Цезарь поскользнулся, как на льду, ударился о дверь, потом пулей вылетел в коридор... И еще некоторое время было слышно его громкое и испуганное мауканье, когда он несся по коридору...
– Ему приснилась собака, – высказал догадку ученик с первой парты – в очках, с пшеничными волосами.
Смешинка прокатилась по классу и сразу же погасла.
– Может и так, Иван Гриб, – согласилась Лика, но еще некоторое время смотрела в сторону окна, где только что сидел Цезарь, где затаился, как злодей, я, ожидая и веря, что все же жена увидит меня, узнает. Не увидела, не признала... – Но давайте продолжим урок. На чем мы остановились? Большевистская власть делала все для того, чтобы...
Лика говорила, а все время нет-нет да и посмотрит в сторону окна. Значит, в мою сторону. Потом и подошла ко мне, стала рядом. Она как будто что-то чувствовала, даже, может, и догадывалась о чем-то, – рукой дотронулась до того места, где только что сидел Цезарь, оперлась о подоконник...
Я положил  свою руку на ее – и не почувствовал  руки.
Но она почему-то отдернула свою, – как обожгло ее что или, наоборот, обдало ледяным холодом...
А я так хотел обрадовать ее заработанными честным путем деньгами, сказать, чтобы купила себе самую дорогую шубу и с десяток самых модных костюмов, чтобы купила для класса видеокамеру, чтобы вместе с детьми составляли интересные сюжеты и делали фильмы по истории своего края... Да мало ли что можно было купить за тот гонорар, что выделил мне Олкепов! Дом можно было купить, машину – самую лучшую... Да что машину – школу можно было новую построить!
В класс забежал завуч школы Дмитрий Пантелеймонович – подвижный, спортивный, невысокого роста, с пышной черной шевелюрой, – с порога жестом руки велел классу не вставать, чуть ли не подбежал к классной, подал тетрадь, сказал:
– Лика Сергеевна, директор школы поддерживает вашую инициативу.
– Спасибо, Дмитрий Пантелеймонович!
Завуч как неожиданно влетел в класс, также неожиданно и исчез, оставив после себя запах сигаретного дыма – накурился, видимо, перед этим до безумства.
Лика развернула тетрадь со своими планами, что принес завуч. Среди страниц лежала коротенькая записочка. Я стал за ее спиной, и мне легко было прочитать текст:
“Лика, любимая! Ну, почему ты избегаешь меня? Но я все равно настаиваю на сегодняшней встрече! Она важна для обоих. Ожидаю тебя в “Золотом петушке” – ровно в девятнадцать ноль-ноль...”
Жена закрыла тетрадь, положила на стол. На ее лице было безразличие, никаких эмоций и чувств.
– А  теперь  запишите, пожалуйста, домашнее задание...
Лика, диктуя номера страниц, опять подошла к окну, – долго и задумчиво смотрела в окно, думая о чем-то своем. Может быть, и обо мне...
Класс молчал, ожидал, когда зазвенит звонок, обвещая перерыв.
– Лика Сегеевна, ничего у вас нового? – поинтересовалась пухленькая девчушка с последней парты.
– Ничего, дети, ничего... – ответила она грустно, не поворачиваясь к классу.
“О ком это они – обо мне? Знают дети о ее горе, переживают за нее?..”
Чтобы снова не попасть в детский водоворот, я быстренько вышел из класса, прихватив с собой перед этим тяжелую дорожную сумку, что стояла у дверей. Потом спустился на первый этаж, прошел мимо технички – тети Полины, – она держала на руках Цезаря.
Глядя в мою сторону, он натопырил уши, зашипел.
Женщина крепче прижала его к себе.
Уже когда  вышел на улицу, когда спустился по ступенькам на асфальтовую площадку, – за моей спиной голосисто и зло подал голос пронзительный электрический звонок...

8
До дома, в котором на верхотуре была моя мастерская, рукой подать.
В мастерской ничего не изменилось – все было на своем месте. Ясь и Янина стояли друг против друга – о чем-то спокойно переговаривались...
Я выгрузил из сумки половину содержимого – положил в шкаф.
Посидел в кресле. Не вставая, налил себе рюмку коньяку, выпил. Налил еще. Стало спокойно.
Часы на стене показывали шестнадцать часов.
В моем распоряжении было еще достаточно времени – более шести часов. Как их использовать? На что полезное употребить, чтобы потом не сожалеть, что не реализовал в полной мере то, что мне было отпущено и предоставлено…
Знакомой дорогой, через сосновый бор, шагал я домой.
От воронья было аж черно – как будто ночь опустилась на лес. Когда выходил из леска, ко мне прибилась ничейная собака – та самая, что не так давно пряталась от неожиданного затмения? Она ласкалась ко мне, не видя даже меня, а только чувствуя тепло моей руки. Визжала от удовольствия, жмурила глаза.
– Собака, собака, – вздыхал я, умиленный ее отношением ко мне, понимания моей ситуации, – только ты одна и услышала меня, почувствовала меня… Как хорошо, что ты встретилась у меня на пути… Ой, как это прекрасно! Ты же не боязливый и недоверчивый Цезарь, а смелая и умная…
Я даже сел на землю. Обнял ее за шею как самого родного не зверя во всей вселенной, а человека, пригнул свою голову к ней – и готов был расплакаться, и шептал  что-то на ухо, говорил, отдавая ей свою боль и горечь…
Она внимательно слушала меня. Слушала и – не перебивала.
Над нами картаво кричали вороны. На нас снова ниспадали лучи солнца, которое еще не спряталось за высотными домами, – а мы все никак не могли сдвинуться с места, как будто бы в этих объятиях нашли для себя самое большое удовольствие и необходимое, для обоих, единение – потребность взаимного влечения и исцеления от духовных недугов…
Когда я поднялся с земли  и пошел дальше, то следом за мной бежала, не отставая,  собака – проводила меня до самого дома.
Потом пришла домой и Лика.
Она перекусила и легла на кровать.
Я лежал с ней рядом. Не шевелился, боясь нарушить ее сон, – оберегал его. Думал: «А пойдет ли она на встречу? А если и пойдет, то о чем  будут говорить? О любви?..»
Я смотрел на ее усталое лицо, на котором отображались все ее педагогические заботы и неурядицы, начинал жалеть ее, что она так выкладывается на работе, что все свои силы и душевную энергию, свою нежность и доброту положила на алтарь школы. Всю свою жизнь положила. До капли. Может, впервые в жизни я начал смотреть на нее с другой, неожиданной для меня, стороны.
Долго, кажется, и не лежала. Поднялась, пошла  в ванную. Долго полоскала что-то там, или сама мылась, не знаю, – подсматривать за ней не хотелось.
Зазвонил телефон, но Лика не слышала позывных гудков, – мешал шум воды, что лился в пластмассовую ванну. Сигналы были долгие, с перерывами – может, десять, или больше.
Потом шум в ванной прекратился. Лика, нагрузив на левую руку постиранное белье, как охапку дров, прошла на балкон – мимо меня.
Развесила на тонкую леску, натянутую между стенками балкона, простыни и полотенца.
Потом вернулась, стала около зеркала, начала причесываться. Зевнула, потянулась, начала опять смотреться в зеркало: приводила себя в порядок.
Вздохнула, отошла от него, еще раз бросив взгляд, – уже на расстоянии оценивала себя, свою фигуру. О чем она думала в этот момент, я не знал, но был уверен, что мысли  были не очень веселые…
Потом Лика поднесла табуретку к телефону, села, взяла трубку.
«Кому звонить собралась? Своему завучу?..»
– Алло, прокуратура? Олег Павлович? Здравствуйте! Я по своему вопросу – есть ли что новое по моему вопросу? Да, по поиску моего мужа – Антона Климовича. Почему – никаких, когда пропал человек, и его уже нет два года… Он же не принадлежал ни к какой партии, ни к оппозиции, которой вы так боитесь, ни рвался во власть… Что? Делаете все возможное? Ну, как не волноваться, Олег Павлович, когда я ничего не знаю о нем, а вы – не волнуйтесь. Как никто не видел тот корабль, на который он взошел? Он же мне говорил, что его будет  ожидать корабль «Олкеп» на берегу Оскола, и что его пригласил к себе капитан того корабля… Буду ждать, извините…
Лика положила телефонную трубку. Она, кажется, плакала. По мне? Из-за меня? Или от своего одиночества? То, что меня разыскивала прокуратура, и что это инициатива моей жены, – это меня очень удивило. И обрадовало одновременно.
Опять напомнил о своем существовании телефон.
– Алло… Да, здравствуй, доченька! Да ничего нового… Никаких новостей. Только что звонила в прокуратуру – ничего. Глухо. Нет, вечером схожу в кафе. С завучем. Да нет, какая любовь. Поговорить человек хочет, выговориться… Как там у тебя учеба? Ну и слава Богу...
Опять тихо в квартире. Теперь понимаю Лику, как это одной в четырех стенах. Волком завыть можно.
За окном слышны человеческие голоса, детский смех, лай собаки… Все знакомое, все родное и привычное.
Опять зазвонил телефон.
– Алло… Хорошо, Дима, буду. Помню. Только нужно ли это свидание, эта встреча? Она ничего не изменит. Ну, если так… Хорошо, что тут собираться…
«Не хочет идти, а идет. Без желания, без любви… Зачем? Виновата в чем-то перед завучем, или – от нечего делать? Может и так… А чтобы я сделал  бы на ее месте? Кто его знает…»
И мне захотелось сходить вместе с ними в кафе. Для чего только, и сам не знал… Убедиться? В чем? В распутстве и грехе жены? Или в ее невиновности? Но если бы она была жадной к «этому», то пригласила бы его, завуча, к себе – хоть на день, хоть на ночь…
Или сам он нашел бы где с ней встретиться, а так – в людном месте, при рюмочке и разговоре…
Лика и в самом деле не собиралась – даже не подкрасилась перед зеркалом. Не надушилась. Только переоделась в другой, но не главный праздничный костюм – светло-зеленый пиджак и коричневую юбку.
Прихватила  сумочку – и покинула квартиру.

Я же был как невидимая тень.
Как и Лика, вскочил в подошедший троллейбус, но не сел рядом с ней, – потому что кто-то мог сесть на меня, – а на Лику, или в нее, садиться не хотелось. Стоял сзади, наблюдал.
В троллейбусе все вокруг было и обычным, и необычным. Обычные люди, обычные разговоры, – но я чувствовал себя ненатурально в этом положении: я не мог ни с кем заговорить, спросить о чем-нибудь или ответить на вопрос, – потому что никто не мог и обратиться ко мне…
Для этого мира я не существовал, или этот мир не существовал для меня?
Завуч школы ожидал уже Лику.
Задолго до этого накрыла официантка столик. На столике – бутылка коньяку и «шампанское», салаты, яблоки, апельсины… Подумалось почему-то: «Как Анатас меня угощал, так и завуч ее обольщает…»
Увидев в дверях мою жену, он, не медля, поднялся, пошел навстречу. Радостно заулыбался, обрадовавшись, что пришла его коллега на встречу…
– Проходи, проходи, Лика, – приглашал завуч к столику, показывая, куда нужно было идти.
Отодвинул стул, а потом усадил на него и учительницу.
Она осмотрелась, как будто пришла в это заведение первый раз. С ней мы туда никогда не приходили. Мы, кажется, ни одного разу так и не собрались посидеть наедине, – все как-то откладывали, откладывали…
А завуч не сводил глаз со своей спутницы, заглядывал ей в глаза, радовался, что  сидит напротив, – и не прятал своей радости.
– Ты сегодня какая-то необычная, – заулыбался Димитрий Пантелеймонович, и те слова прозвучали как комплимент, или то было просто положительное замечание завуча? – В глазах твоих и как будто бы усталость,  и затаенная радость…
– Да какая может быть, Дима, радость? Звонила сегодня в прокуратуру.
– И – что?
– Что? А ничего. Никаких зацепок, никаких следов. Как в воду канул.
– Он же им ничего не сделал. Кто мог его  похитить??
– Не знаю. Как пошел к тому заказчику, так и не вернулся… А кто тот заказчик, как его фамилия, не знаю. Антон говорил, что на корабле будет работать, и название запомнила – «Олкеп». Но никто тот корабль на берегу Оскола и в глаза не видел. Говорила ему, что большие деньги до добра не доведут… Хотя, как мне кажется, он не на деньги клюнул…
– Деньги, деньги… – неопределенно поддакнул ей Дима. – А давай не будем о грустном, Лика, – оживился он, дотронулся до  ее руки. Она молчала, руки не отнимала. – Ты как хоронишь его. Нельзя так. Думай только о хорошем, думай, как о живом, – так оно и будет. Будем верить, что он вскоре вернется, что ты опять увидишь его…
– Чтобы так случилось, я была бы самая счастливая женщина в мире…
«Ого! – удивился я. – И это говорит Лика? При своем завуче?»
– Лика, что тебе налить?
– Коньяку.
Собеседник исполнил ее просьбу – налил рюмку, почти полную, – его и не останавливала Лика.
Смакуя, глоток за глотком, выпила все. Зажевала тоненьким кружочком лимона, задумчиво смотрела в одну точку.
Третий стул возле них пустовал. На нем сидел я.
И мне, глядя на них, очень захотелось выпить. Но, к сожалению, я только мог понюхать, – эта способность у меня была.
– Можно к вам подсесть? –  спросил кто-то над моей головой.
– Нет, мы ожидаем третьего человека, – соврал, нашелся Димитрий, отбрил неизвестного посетителя, – немного поддатого, немного нахального, расхристанного и не побритого…
– Извините, – не очень ласково произнес незнакомец.
Я мысленно похвалил Димитрия за сообразительность. И не только за это. А и за то, как он отозвался обо мне. И на ловеласа он совсем не похож. И, уверен, Лику никогда не звал на интимную встречу. Если бы у них что-то и было, то не так бы они себя вели на этом свидании, совсем по-другому…
Дальше Лика уже пила шампанское. Она его любила всегда. И выпила полный фужер. Но ни хорошее настроение, ни тем более веселье, не приходили к ней. Она была в меру серьезная, в меру веселая, не плакалась Дмитрию Пантелеймоновичу о своих неурядицах, не просила помочь найти ей душевное равновесие…
Потом завуч начал разговор о школьных проблемах, о том, что директор дал большие нагрузки на учителей, а зарплату давали мизерную, а то ее и вовсе не выдавали несколько месяцев… Говорили о том, что не совсем нормальная атмосфера в коллективе, что директор школы не имеет своего голоса, а слепо выполняет то, что диктует районный отдел образования…
Пожалел, что отправился вслед за ними в это кафе. Лучше бы по мастерским художников пошастал, узнал о себе какие-нибудь мнения, пошутил бы над ними, развеселил…
Ничего интересного  не увидел, не услышал – никакой такой тайны они мне не раскрыли. Да и была ли у них – их тайна? А их педагогические проблемы и заботы, которым они посвятили всю встречу, меня абсолютно не интересовали.
Меня волновало разве только одно: как в таких нечеловеческих условиях выживает, да еще и работает, моя Лика?
Дмитрий наливал себе коньяк, собеседнице – шампанское. Но пил больше сам. Не пьянел, не болтал лишнего и ненужного,  был одинаково разговорчив и весел…
В зале было уже душновато, и он отпустил слабее на шее галстук.
Играла приглушенно музыка – какие-то зарубежные мелодии.
В другом конце танцевало несколько пар.
Но почему-то ни одного раза Дмитрий не пригласил Лику на танец. Это меня даже, если честно, и возмутило: чем это она ему так не понравилась?
 Не умел танцевать, или чувствовал, что ей не до этого?
А, может, по той причине, что я канул в неизвестность, и могу быть уже на том свете?!? Мудро. Интеллигентно. Деликатно. Спасибо, так сказать, за нежные чувства ко мне…
Потом Димитрий предложил моей жене прочитать свои стихи.
– Я их нигде не печатал, – признавался он, – и никуда не посылал. А тебе прочту первой. Согласна?
– Прочитай, – согласилась Лика, отпивая шампанское.
На ее лице отразилась легкая улыбка.
Лика немножко повеселела, раскраснелась, в глазах отразились лучики живого интереса.
Я и только я был виноват в том, что она была не в настроении, что причинил ей столько душевных мук и переживаний, что бросил, оставил ее в неопределенной ситуации. А это самое страшное, когда неизвестность, когда она не знала – живой я или нет, ожидать или не ожидать меня из загадочного путешествия-командировки…
Вывод же напрашивался сам по себе – если был бы жив, то обязательно подал бы весточку, или прислал бы какое-нибудь письмецо из двух-трех слов… А так…
– Слушай, – тихо произнес Димитрий, – но перед этим представь, что мы с тобой на берегу реки – и больше никого нет вокруг. Представила?
– Мг…
– Назвал я его «Вечернее».
        Ночь… Звездопад… И луна в поднебесье
С нами купается. Теплый Оскол…
Мне бы придумать слова твоей песни.
Поле и луг – нам как свадебный стол…
Блики на теле мне голову кружат;
Блеск их, сиянье, как радость в ночи…
Сегодня сказать тебе главное нужно,
А ты говоришь: «Помолчи, помолчи…»
Нимфа из сказки, принцесса, царевна…
Слов подобрать я не в силах сейчас.
Смотрит луна на нас тихо и гневно,
Что слов не найду и на этот раз…
Тихо мне шепчешь: согрей, если можешь…
Жмешься ко мне, упирается грудь…
Луг – как перина, как брачное ложе,
Я заклинаю – будь счастлива, будь!
Будь ты всегда – благословенна,
Пусть все сольется в нашей мечте…
Счастливее нет нас во всей вселенной, –
Гибнем с тобой мы на хмельном кресте.

Дмитрий замолк, опустил голову, – ожидал услышать вердикт на его творчество. На мой вкус, так стихотворение  будто бы и ничего, – мелодично, нежно. Наверное, он любил ту женщину, которой и посвятил свои строки, хотя, как видно, он никогда и не был с той женщиной на реке…
– Хорошее стихотворение, Дима. Теплое. С настроением. И кому же оно посвящено, если не секрет?
– Тому, кто и услышал его первый.
Лика склонила голову:
– Мне никто не посвящал стихов. Ты – первый.
– А вот это уже неправда. А Антон же рисовал твой портрет. Тот, где ты у березы. Это тоже самое – еще важнее стиха. А, может, даже и значительнее. Он также писал его сердцем.
– Может быть, – вздохнула Лика, не отрываясь от своих мыслей.
Получалось так, что Дима выступал в мою защиту. Он был моим единомышленником. Он был за меня, он ценил меня как художника, как личность… Напрасно, значит, я плохо думал о нем, напрасно возводил напраслину на человека.
И мне стало стыдно за свои подозрения, за свое поведение, за то, что так плохо думал и о своей жене…
Может, это и был тот первый «плюс», первая плата  Анатаса мне за мои труды, за то, что оказался в таком состоянии. Услышать о себе лестные слова да еще из уст того, кого считал пусть не врагом, а…
А другой плюс – я же увидел свою жену совсем с другой стороны, – в реальной обстановке  не увидел бы ее такой, не понял бы ее душу, ее измученного сердца.  Был бы слепой и глухой, и она  терпела бы меня такого, и изменить, к сожалению, ничего не смогла бы… Никто не смог бы меня изменить… Удивительно, но я уже открывал перед самим собой себя, чего раньше никогда такого не делал…
Часы показывали немного больше, чем девять вечера.
Имел я в запасе, значит, еще около трех часов…
Меня уже не интересовало, как они расстанутся, как он будет провожать ее домой.
Я поднялся со стула, раздумывал, как  с ними попрощаться.
Сначала я поцеловал в губы свою жену – только дотронулся, – на одно мгновение. Она вздрогнула, но не испугалась. Пальцем провела по губам, как стерла неизвестное дуновение ветерка, и прислушалась к чему-то – не к залу, а к своему внутреннему голосу.
– Что с тобой, Лика? – встревожился завуч школы. – Ты изменилась в лице.
– Ничего… Просто так.
Фужер Димитрия стоял на самом краешке стола – вот-вот упадет. В тот момент, как он хотел о чем-то спросить у моей жены, я дотронулся пальцем до фужера – подтолкнул его, и – чудеса! – он упал на пол и разбился, – мелкие кусочки разлетелись в разные стороны…
Они переглянулись.
Лика ладонями сжала щеки. В глазах испуг и недоумение: стол никто не шатал, и к фужеру никто не прикасался…
– Это я зацепил его… – виновато произнес Дмитрий Пантелеймонович, – прости, неуклюжий я какой-то… Медведь я, а, может, и слон… Выпил много…
– Нет, Дима, это не ты. Не ты, – испуганным голосом сказала Лика, не отрывая ладоней от щек.
– А кто же, если не я? Сам упасть не мог.
– Сам – нет, а вот…
Подошла официантка, успокоила, попросила не волноваться и не обращать на случившееся внимания. Быстро убрала осколки из-под ног, улыбнулась, как просила извинить за происшествие, как будто это она и была виновата в том, что случилось…
– И Цезарь вот также… – вздохнула жена.
– Что – Цезарь, какой Цезарь? – не понимал завуч, удивленно смотрел на нее, стараясь осмыслить услышанные слова.
– Гай Юлий Цезарь – римский писатель и полководец, – уклонилась от прямого ответа Лика, приняла уже ладони от щек, заулыбалась, добавила: – А теперь нам пора. Он недоволен, что я задерживаюсь.
– Кто – он, Лика?
– Дмитрий Пантелеймонович, мне в самом деле пора. Поздно уже…
– Хорошо, хорошо, – сразу же согласился он, – но разреши еще минут пять, не больше…
Лика в знак согласия кивнула головой, все еще продолжала улыбаться, к ней пришло в самом деле хорошее настроение. Неужели что-то почувствовала? Неужели услышала мой сигнал и мое одобрение?
Мне не было больше чего здесь делать.
Моя командировка, мой краткосрочный отпуск, каким поощрил меня Анатас, подходил к концу.
Подошла к остановке “единица”. Вскочил на ступеньку, поднялся в салон.
В уголке, у выхода, за перегородкой стояла белокурая девица, сама себе улыбалась. С ее губ еще не слетела сладость поцелуя, с ушей не исчезал, не становился тише голос того, кто целовал ее в пьяном забытьи, – и в ее душе пела весна, за спиной, как у херувима, вырастали крылья...
Осторожно дотронулся губами до ее губ, – долго не отрывался...
Девушка опомнилась, зашевелила губами, как будто прогоняла комара или муху, – повернулась к окну и смотрела на дорогу, все еще улыбаясь, вспоминая только что проведенные, вдвоем с любимым, счастливые минуты...
– Гостиница “Турист”! – объявила водитель троллейбуса интимным голосом.
Моя спутница ехала дальше. И на прощание я слегка дунул ей в левое ухо. Она перекривилась, вобрала голову в плечи, – показалось ей, что из дверей повеял на нее холодный ветер...
– Прощай, спутница! – крикнул  весело ей.
Она, конечно же, не ответила, хотя и повернулась в мою сторону... Она была на своей планете, где бывают только влюбленные сердца. Она была на моей планете, которую я назвал Ахутавана...
Вместе с толпой я выкатился на улицу.
От “Туриста” шла пьяная компания – девушки и парни, – пели, танцевали, веселились...
Вокруг кипела жизнь, бурлила, била через край.

Первый этаж банка светился огнями.
Ходили-бегали туда-сюда охранники – их машина стояла около входа.
Я думал, что будет проблема зайти в вестибюль. Напрасно волновался – когда подошел к двери, она тут же раздвинулись-распахнулась передо мной.
Охранник только удивленно посмотрел на это явление – ничего не понимал: сам же стоял на месте, не двигался – перед кем тогда так услужливо раскрылась дверь?
Лифт, на мое счастье, был открыт – как ожидал моего появления...
Я оглянулся, посмотрел на табло с зелеными цифрами. Часы показывали 23.46.
Надавил на панели самую нижнюю – синюю кнопку. Она тут же стала красной – и лифт мгновенно закрылся. И только теперь я увидел самого себя. И был я сверху, и снизу – головой вниз и вверх, и тысячи и миллионы Антонов смотрели на меня, улыбались, удивляясь моему возвращению...
Я подмигнул им, Антонам, сказал ядовито:
– Ну, что поздравляю, сэр, с прибытием!
За моей спиной, показалось мне, кто-то захихикал. А, может, что-то заскрипело или запищало, не знаю.
Первое, что  отметил про себя, так это то, что в моей душе не было ни тревоги, ни сожаления.
Лифт вздрагивал, как будто ему с трудом удавалось набирать разгон сквозь толщу наслоений времени и измерений, опускался все глубже и глубже, – и тогда мне казалось, что я погружаюсь вглубь земли на десятки и сотни километров...
Я уже устал стоять, хотелось сесть прямо на зеркальный пол, – набегался за день, напереживался, – сколько открытий и неожиданностей свалилось на мою голову...
Я и сделал это – сел, прислонился к зеркальной стенке спиной и головой, зажмурил глаза.
И в это же время лифт плавно остановился, – передо мною открылась дверь.
В глаза ударил яркий свет, как будто  смотрел на солнце.
В кресле, раскинув руки, сидел Олкепов.
Он весело улыбался, а, увидев меня, поднял руки, как будто хотел обнять:
– С возвращением тебя на палубу “Олкепа”!
Он показал мне на место рядом. Взглядом попросил, чтобы  сел, чтобы удовлетворил его просьбу.
С пола я поднялся не сразу. Как все равно лень овладела мною или безразличие. По-глупому смотрел на капитана Ноя, не знал, как и с чего начать с ним разговор.
– Может ты хочешь, уважаемый Антон, вернуться назад? Посещали тебя перед этим мысли остаться насовсем, не правда ли? – издевался надо мной капитан Немо. – Посещали, знаю... Сколько волка не корми, он все равно на свой лес смотрит...
Отрешенно смотрел на него, не желая ничего отвечать. Мое тело стало безвольным, чужим.
– Почему не хвалишься, как прошла командировочка? Может, обиделся за что, а? Нет? Понравился, значит, тебе отпуск, да?  Вид у тебя, скажу, не соответственный...
Превозмогая усталость, я почти выполз из лифта, и на четвереньках, как обезьяна, направился к нему. Потом разогнулся, выпрямился, потер спину.
Молча подошел к Анатасу, бухнулся в кресло. Не поворачивался к нему, – смотрел на лифт, из которого выполз...
Он повернулся ко мне:
– Антон, почему  это ты не разговариваешь со мной? Может, обиделся за что? Тогда извини, – я  и не думал тебя чем-то обидеть... Уверен был, что интересно и с юмором проведешь  время... Не каждому, скажу тебе, выпадает такая возможность, не каждому...
– Да уж... – и уже, повернувшись к нему, без обиды в голосе, спросил: – Почему  хотя бы не предупредил?
– А что  изменилось бы? По-другому распорядился бы временем? Больше тайн и секретов открыл бы для себя?
– Ничего, – констатировал я. – В самом деле ничего не изменилось бы. Значит, ты только поиздевался надо мной, да?
– И в мыслях не было... Просто выполнил твое одно из давних желаний. Ты же не  мечтал стать невидимым, чтобы посмотреть на свою жену со стороны... Что, разве не так?
– Это было давно.
– Давно? Как бы не так... Вчера это было. По моему измерению времени. Да, я унизил тебя. Унизил тем, что ты переменил свое мнение о собственной жене. Твои  мысли о ней не переменились бы до самой смерти... А так ты о ней узнал всё. И себя узнал, какой ты оказался глупый, что подозревал ее в измене и распутстве...
Воцарилось молчание.
Капитан бил под дых, в самое “яблочко” моего самолюбия.
Мое “досье” пополнялось новыми фактами моей вины и греха. Очень старался Немо, чтобы компромата на меня собралось как возможно больше...
Мне можно было возразить, высказать контраргументы, поспорить с ним... Но я был все-таки его пленником, и должен вести себя так, как диктовали обстоятельства. И не к лицу было задираться  и спорить с ним, – но и покорной овцой быть не хотелось...
Для меня оставалось один выход – вести себя спокойно и оставаться на “золотой средине”... Делать так подсказывало мне мое внутреннее состояние и голос моей души...
– Хорошо, мой мастер. Больше так шутить не буду, раз тебе такое эксперимент  пришелся не по душе, – уже как-то  виновато промолвил Анатас. – Думал, что отнесешься к этому как к шутке, как к интересному эксперименту-фокусу, уникальному для тебя...
– Я сначала испугался... – признался я искренне, – а потом удивился... А потом заинтересовался... Но как бы оно ни было, все равно тебе спасибо...
– Что я слышу? – округлил глаза Анатас. – Ты даже и благодаришь меня, Антон?!
Я улыбнулся, посмотрел на него:
– Во всем нужно искать  и плюсы... Мне раскрылись глаза на мою жену, на тот мир, в котором жил, на людей, которые окружали меня... Даже на самого себя... Вот если бы каждый имел такую возможность, хоть на миг стать невидимкой, то и мир, может, стал бы другим...
– Стал бы, Антон, стал бы... Вот для этого мы и должны делать  все возможное, чтобы переменить этот мир, сделать его другим, более простым, усовершенствованным и – красивым...
Он уже удивлялся, глядя на меня, слушая меня, наверное удивлялся и думал: “Неужели он за время своего краткосрочного отпуска изменился, и изменились так круто его взгляды?”
– Так ты, вижу, вернулся оттуда разочарованным? – все допрашивал меня капитан Немо, стараясь убедиться в своих выводах и предположениях.
– Да нет... наверное, нет. Просто то, что раньше было неизвестным, теперь стало понятным... А то, что казалось понятным, стало вдруг тайной. Или же мир перевернулся, или я стал другой. Сейчас я уже и сам не знаю об этом...
Он повернулся ко мне, пристально посмотрел в глаза:
– Тогда ответь мне, скажи со всей откровенностью, – то, что произошло с тобой там, для тебя представляет интерес? Или впустую потратил время?
– Опять же – не знаю. Но, признаюсь, этот опыт меня заинтриговал. Да, да, с каждой минутой ко мне приходит уверенность, что это замечательно – быть невидимым для окружающих. Мой глаз был как скрытая видеокамера... Да, это здорово.
– А если это так, то не жалеешь ли ты о проведенном там времени? – внимательно присмотрелся ко мне Анатас, ожидая моего утвердительного ответа.
Мне пришлось немного напрячь усилия, чтобы ответить ему уверенно и честно:
– Нет, Анатас, не жалею и – не сожалею. Спасибо.
И я говорил правду. И не кривил  душой. Потому что так все выглядело и в самом деле. И эту истину я осмыслил здесь, на борту “Олкепа”. Сам удивлялся, как все на свете бывает просто, но и очень сложно, – только то разделение, та граница между одним и другим, часто бывает невидимой. А от того мы и теряемся, мельтешим и делаем очень много в своей жизни ошибок, за которые потом расплачиваемся здоровьем, настроением, поступками  и – талантом...
– Что и требовалось доказать.
Анатас праздновал победу. Неизвестно только, какую и над кем, но все равно победу.
Произнес он эти слова неизвестно для кого – для меня, или для себя? Или вовсе – никому. И это было как подводка результата под весь разговор, как будто бы была поставлена невидимая, но такая ему необходимая, точка.
Потому и мое какое-то слово, сказанное в дополнение к разговору, было уже и ненужным.
Из моей груди вырвался на волю только вздох облегчения и понимания, успокоения и смиренности.
Но – не покорности.
– Ты сказал, что этот опыт интересен для тебя.
– Да, правильно.
– Ты все удивляешься, но стараешься не показывать своего удивления, хотя бы в одном – в каком времени ты живешь, – Анатас почесал мизинцем нос, побитый оспой, прищурил один глаз. – Так вот, о времени, которое ты никак не можешь понять.
– Любой бы на моем месте не понял бы, – оправдывался я. – Это же не для обычного человеческого ума.
– Да, согласен... Што ж, слушай... Я, опять же, не убеждаю тебя, а просто поясняю. Еще две тысячи лет тому назад, а ты был еще только в четвертой жизни, древние мудрецы утверждали, что время – это змея, которая кусает или ест свой хвост. Своим утверждением они опровергали сегодняшнее понимание времени. Сегодняшние искатели истины предлагают более простую гипотезу, которая загоняет их же самих в тупик...
Я настроился на то, чтобы внимательно слушать его пояснение. Слушать, что бы понять, хотя бы немного разобраться в том, что меня беспокоило. Зажмурил глаза, откинувшись в кресле. Потом повернулся к нему, подпер щеку рукой, уставился на него.
– Можно, утверждают они, сверхточно отмерять секунду за секундой; но если же взять секунду сегодняшнюю да приложить ее к предыдущей, чтобы сравнить их, соспоставить, проверить на идентичность, – то из этого ничего, мой уважаемый мастер, ничегошеньки не получается. А тогда скажи мне, сударь художник, кто сказал, что время идет или бежит, ползет или летит прямолинейно – рав-но-мер-но? А? Кто?
Мне пришлось только пожать плечами и отметить про себя, что его мысль не лишена логики.
– Тогда  наберись терпения и слушай дальше. – Анатас провел языком по губам, прикусил  нижнюю губу, высунул язык, спрятал и продолжал дальше. – В мире существует некая субстанция, некие первоэлементы глубинных строений материи тех уровней, на которые еще не работают и тем более не ориентируются современные технологии и наука, и потому изменение вот таких элементов и рождает то, что мы хотим назвать временем. Сегодня сами ученые спорят между собой о том, как трактовать феномен времени. Одни из них утверждают, что это просто физические свойства материи, благодаря чему оно и существует – как то, например, таяние снега. Без времени такое таяние невозможно... Другие же утверждают, что время само по себе некая субстанция. Оно, в прямом смысле, – течет. Сквозь нас и через все, что нас окружает, окутывает...
Мне захотелось что-то добавить к его словам, сказать и о своем понимании времени, над чем я и сам не раз задумывался не раз, но никак не мог объяснить это загадочное явление, – но перебить его не осмелился, слушал, о чем будет говорить дальше.
Но он сам заставил меня вмешаться в разговор, задав проверочный вопрос на мою внимательность:
– А твои мысли на этот счет?
– Это могут быть в самом деле те элементы, какие еще мы не смогли ни распознать, ни назвать, а тем более как-то изменить...
– Да, да, – обрадовался моей заинтересованности и пониманию  собеседник, – но тогда что говорить о расследовании и выводах философов, когда самые неподкупные хранители эталона времени, в том же подмосковном поселке Менделеево, которые признают, что человечество практически живет по двум системам времени? Одна из них определяется традиционно – идя от древности – движением небесных светил. Как ты понял, это и есть астрономическое время. А другая – современная и более точная, основанная на атомных часах. И это уже совсем иное или другое время...
– Чем же они тогда, на твой взгляд, отличаются, разнятся?
– А тем, что секунды атомной и астрономической системы – совсем разные. И, что самое главное, астрономическое время “оставляет” за собой право или привилегию, все время изменяться. Не случайными колебаниями, а закономерным изменением. При том в больших границах. И колебания, и годовые циклы – каждый год не одинаковые... Фактически человек вступил в спор с Богом или природой – у кого из них более точно идут часы, отсчитывая секунды, минуты, часы... Покуда эти системы мирно уживаются одна с одной, потому что не запрещают один одному в лояльном отношении к этой проблеме. На ее небесные тела ориентируются календарь и вообще вещи архаичные – квантовые часы, компьютеры, системы навигации и, к слову сказать, кремлевские куранты...
– Так в чем же сущность, мой капитан? Что мне нужно уяснить из твоего рассказа?
– Да не уяснить, Антон, – лицо у Анатаса перекривилось от моего недоумения и непонятливости, – а почувствовать... А, может, и в самом деле, понять, какими категориями сегодня оперирует атомное время. А для этого достаточно только представить себе только одно – установки, какие работают сегодня на атомах цезия, чтобы погасить погрешность только в одну – заметь: одну!?! – секунду, то для этого необходимо будет... десять миллионов лет! Представляешь себе такое? И веришь ли хотя в это?
Я улыбнулся, закивал в знак согласия головой:
– Как сказал поэт, “свежо преданье, но верится с трудом”. Хорошо, допустим, что я верю. И что из  этого, мой командор?
– Однако же существуют еще и другие часы, – не отреагировал на мое неверие Олкепов. – Они сделаны совершенно иначе. И эти часы –  биологические. Каждый из людей задумывался над одним и тем же неприятном и закономерном явлении: “Почему так быстро стареет человек?” И это в самом деле аномалия. Но для нас интерес представляет паралельное время в повседневной жизни... Никто не знает, как и не может доказать,  даже создать формулу ускорения или замедления времени. Хорошо же изучено, что для шести-семилетнего ребенка и шестидесяти-восьмидесятилетнего человека время бежит не совсем одинаково – совсем по-разному. Для детишек время бежит в десятки раз дольше, субъективней, чем для взрослых. Почему так, а? Ты не задумывался?
Молчу, опять пожимаю недоуменно плечами, потому что и в самом деле не знаю, хотя же и не один раз приходилось задумываться над этим. Даже пробовал что-то написать на эту тему. Помним же, когда в детстве каждый из нас проживал день как год, а неделю – так и вся вечность была для нас... А в тридцать пять, сорок мы помним, как начинается понедельник, а потом удивляемся, что незаметно и заканчивается и пятница, и суббота...
– Так что, брат Антон, время не имеет ни начала, ни конца. И его многомерность еще не доказана теми, кто должен это доказать. Время еще не пришло. А, может, и никогда не наступит. Все необозримое небесное пространство  – Вселенная – сориентировано на время. В сознании времени – это условия для существования жизни – ее основа. Так сказать – это мост между жизнью и человеком.
– И другими живыми существами?
– Если взять животный мир, то жизненные организмы животных намного простейшие за человеческие. Но любая одушевленная система имеет  ощущение времени, и не может существовать без ориентации на будущее и памяти о прошлом... Тот факт, что поток времени нельзя изловить, или хотя бы зафиксировать его – это еще ничего не означает. В конце концов, когда-то и атомы были невидимы и объясняли их сущность дилетентски, что, мол, существует некий теплород. А потом все перевернулось-переиначилось... В ответ на вопросы о полетах в будущее темпорологи предлагают встретиться через... миллиард лет. Я с ними встречусь. Обязательно.
– Как это? – вырвалось у меня неожиданно, потому что еще не верил ему, воспринимал все как фантастический опыт, как сказку, как шутку. – Разве такое возможно?
– Возможно. И при том – сделать это  очень просто. Я бросил вызов времени. Я один во всей Вселенной открыл формулу времени, его феномен...
– Так тогда получается, что ты остановил время?
– Не совсем так, Антон... Не совсем точно. Если остановить время, то и вся жизнь остановится – и биться сердце перестанет, и перестанет двигаться по сосудам кровь, и работа клеток головного мозга перестанет функционировать... Я просто исключил астрономическое время, перевел его в параметры замедленности... Как в кино есть понятие съемок – рапид, когда видно, как летит пуля Дантеса в Пушкина... Как на магнитной ленте или дискете компьютера можно сжать информацию, а потом ее растягивать – или наоборот... Когда пройдет миллион или миллиард лет, я включу на некоторое время астрономическое и биологическое время, чтобы иметь возможность летать и в будущее. Мне подчинилось прошлое, мне будет подчинено и будущее... К этому, мой дорогой брат Антон, можешь присоединиться и ты. Все зависит только от тебя, только от твоего желания – в этом деле никакого принуждения не существует. Потому что тогда и опыт будет несовершенным.
– А звучит заманчиво! Интересно! Фантастично! Я подумаю, Анатас, подумаю над твоим предложением. В нем что-то есть, и потому сразу же, прямо сейчас, что-то конкретное я сказать не могу – это же не шуточки, не смешочки бросаться миллионами и миллиардами лет... Шарики за ролики могут заскочить.
– Это более чем серьезно, – согласился Анатас, и на его лице опять отразилось удовлетворение, опять заблестели внутренним зеленым светом глаза, – и поэтому думай, взвешивай... Думай, маэстро-мастер, соображай! Для того и мозги у нас, чтобы думать.
Я склонил согласно голову, смотрел себе под ноги.
Я рождался вновь. И хорошо, что рождались только мои мысли.
Все еще молчал мой голос, отдалившись от меня, не беспокоя меня, – как давал  возможность осмыслить осознанно и трезво ситуацию, оценить и взвесить ее, что бы выработать, как говорят, стратегию и тактику по освобождению самого себя из этого лабиринта или сетей, в которых оказался по собственной воле...

Часть третья
Спасение

1.
Анатас сидит передо мной, позирует.
Он и сегодня какой-то  вялый, – больше молчит, не имеет охоты разговаривать. Закрывает глаза, погружается в дрему, – как будто не выспался. В самом деле это так, – может и перенапрягся на своей коммерческой работе, или он хочет спрятать от меня глаза, чтобы я опять потерял нить, –  кто его знает.
Но мне не хочется говорить ему об этом, тем более просить,  чтобы он смотрел на меня, потому что без его взгляда  тяжело окончить портрет.
Не торопил, не подгонял, не просил…
Стал безразличным – и к своему положению, и к тому, как движется выполнение заказа – «побывка домой» наложила на мое сознание какой-то непонятный отпечаток.
А работа над портретом двигается медленно, хотя был уверен, что она была близка к завершению.
Казалось, вот-вот приближается окончание всего труда, оставалась только детализация тоненькой – в три волоска – кистью, – и портрет готов. Смотрю на задумчивого командора, присматриваюсь к нему более внимательно, и вижу, что цвет его лица какой-то другой, не такой, каким был раньше и запечатлелся у меня на ткани. Какой-то землистый, серый. С оттенком синевы… И шляпа видоизменилась. Если лучше рассмотреть, то можно было подумать, что она сделана из шкуры болотных змей – черных, со слабым оттенком орнамента. А то на мгновение казалось, что те змеи и вообще были живые, да только задремали на голове…
– Ты сегодня какой-то другой, мой капитан!
– Спал плохо, сны какие-то непонятные.
– Я не о том. Черты лица изменились… Цвет да и взгляд твой… Отличается все от того, что сделал раньше…
– Может быть… Но ты  на то и мастер, чтобы зафиксировать так, чтобы оно совпадало со всеми видами раньше, так сказать, обобщить… Я же еще в первую встречу сказал, что не копию, не волосок в волосок, а обобщенное, но, чтобы была общая похожесть…
– Такое не под силу ни одному художнику.
– Согласен. Ни одному. А тебе – под силу.
– Я стараюсь, мой капитан, но настоящего твоего лица я не могу пока отобразить. Почему ты меняешься каждый раз? Специально, чтобы позлить меня, или такие у тебя шутки?
– Я не знаю,  просто не знаю, что  меняюсь, – не чувствую этого. Может, все это зависит от настроения, от того, как ночь провел.
Анатас кисло улыбнулся, посмотрел в сторону окна, за которым раз за разом вспыхивали огоньки – как кто работал на электросварочном аппарате.
– Может и так… Анатас, все спросить хочу, – я оторвался от работы, подошел уже ближе к нему. – А у тебя есть жена, дети, внуки?
Он направил взор на меня, как испугался, что  нахожусь с ним рядом, но вопросу не удивился.
– Жена? Дети? Хм… Да как-то все не собрался… Работа, наверное, моя виновата. Сегодня – в Европе, завтра – в Азии… А то и совсем на другом конце Галактики. Какая, скажи мне, дорогой мастер, жена выдержит такие мои отлучки? И муж ли я буду после этого?
– Никакая не выдержит, – соглашаюсь, одновременно стараюсь более детально изучить и присмотреться к чертам обновленного лица. – Нет таких в природе.
–  То-то… Но у меня есть утешение, дорогой Антон. У меня есть дети. И – немало, по всему миру. Женщина – натура похотливая, ее извечный инстинкт к спариванию отнял у нее ум, и она, чтобы получить то удовольствие и усладу, готова и жизнь отдать за минуту соединения с мужчиной… И что удивительно – чем красивее женщина, тем она глупее, и плавится под взглядом самца. Как воск… Вот в разных семьях и живут, бегают мои мальчишки и девчонки, – а сколько их выросло уже, сколько детей нарожали, сами состарились, и нет давно в живых…
– Так сколько же тебе лет, Анатас? – я уже забыл на предосторожность – чувствовал, что он может ответить на любой мой вопрос, и не обидится за любопытство.
– А ты можешь угадать, брат Антон!  И не ошибешься. Сколько скажешь, столько и будет мне годочков.
Мне показалось, что шляпа начала оживать, что орнамент полосок начал медленно двигаться. Я сделал шаг назад. Какой-то внутренний страх подкрался ко мне.
– Боюсь говорить, Анатас. Шутя могу сказать, что ты живешь столько, сколько существует вселенная…
Немо утвердительно закивал головой, заулыбался:
– Правильно. Мудро ответил. Точнее сказать нельзя.
В голосе – удовлетворение, в голосе – гордость, и мне от этого стало не по себе: ему – миллиарды лет?!?
– Поверить трудно, но …
– Но это – факт.
Опять мазок, за ним второй, третий… Уже раз десять менял цвет лица, глаза перерисовывал. Оставалось только неизменной Анатасовская осанка, да и та не всегда соответствовала действительности, – менялась и менялась.
Я заставлял себя не злиться и не удивляться, не заводиться, а оставаться спокойным.
– Может, уже и совсем заканчиваешь работу, Антон? – поинтересовался у меня Ной, склонив голову.
– Почти что! – отложил  в сторону кисти. – Еще один сеанс – на полчаса-час, и, можно будет считать, что заказ  выполнен.
– Посмотреть можно? – спросил разрешения Ной.
– Почему же нет – все можно. Остались только детальки. Их и подведем следующий раз…
Олкепов, не спеша, поднялся с кресла, потянулся до хрусту в суставах. Несколько раз присел, одновременно махая руками, покрутил головой. Он как будто освобождался от долгой неподвижности и затеклости в теле, приобретал нужную форму.
Я тем временем мыл в растворителе кисти, вытирал их тряпкой, ставил в вазу. Мельком взглянул на глиняные статуэтки: Янина жаловалась Ясю на что-то, просила ее понять… На мгновение показалось, что они превратились в Павла и Жанетту и следили за нами, слушали наш разговор…
Анатас Олкепов в задумчивости остановился возле мольберта. Всматривался в самого себя. Не удивлялся, не радовался, не возмущался… Как будто был безразличен к моему труду, как будто бы его и не интересовал особенно портрет…
Мне не терпелось все же задать в таком случае ему вопрос «ну, и как тебе моя работа?», – но молчал. Потому что и мне, если откровенно, было все равно – воскликнет он от восторга или совсем забракует работу… Должна же быть какая-нибудь развязка: как в работе над заказом, так и в моем положении… Длиться неизвестность бесконечно не должна: в каждом начатом деле должна наступить какая-то развязка – счастливая или несчастная, положительная или отрицательная…
– А что? Ничего, скажу тебе откровенно… Ты даже превзошел мои ожидания. И я, и – не я… И подобен, не подобен… И похож, и – не похож... Может, и правда, что не достает несколько штришков, которые   поставили бы все на свои места.. Есть, есть что-то в твоей работе. Но ты спрятал глубинный смысл, и  докопаться до него я пока не могу… Ты зашифровал много чего… Значит, есть еще и загадка, есть в раковине жемчужина!.. А ты говоришь, что лишен  гениальности. Еще и какой ты гениальный!  Это говорю тебе я – Анатас Олкепов!
Что я слышу? Не верю, что Немо говорит искренне, не верю, что ему понравилось сделанное… Может, меня обижать не хочет, а может и от души говорит, поди разберись, в душу его не залезешь…
Он то отходил от мольберта, – и уже на расстоянии внимательно всматривался в самого себя, то опять подходил, – чему-то опять удивлялся, а что-то, наверное, и не понимал…
Но больше он не говорил никаких слов, – неотрывно смотрел то вблизи, то отойдя от портрета.
Я стоял около окна. Смотрел в белое молозиво – и ничего не видел перед собою. Почему-то  себя сравнил с пассажиром, который ожидал прибытия поезда. Но у меня не было билета, и  не знал, в каком направлении нужно было отправиться в путешествие, как и не знал, придет ли он, такой необходимый мне, поезд…
– Он мне нравится, Антон, – отошел от портрета Анатас и стал рядом со мной, положил руку на плечо. – Очень нравится. Не напрасно я вложил в тебя капитал. Когда-нибудь ты прославишь свое имя. И – меня заодно. А свой капитал я верну в миллион раз больше…
– Меня твоя оценка моей работы радует, – искренне признался  я. – Очень радует… Значит, я выдержал экзамен, Анатас?
– Выдержал, и еще как! Осталось только показать  Верховному Совету, необходимо, чтобы он  утвердил работу. Но это уже не будет влиять на общее решение. Последнее  и первое слово за мной. Я – альфа и омега.
– А что это такое – Верховный Совет? – повернулся  к нему. – Ты мне о нем не говорил.
– Не говорил, – согласился заказчик. – А теперь говорю. Перед тем, как ты оправишься на свою планету, вернешься в свой жестокий и противоречивый мир, ты так же примешь участие в  заседании Совета. Тебе  это будет интересно. Как и побывка домой…
– Верю в это. Я уже полюбил сюрпризы, которые ты мне подсовываешь… Хочу побыть на том заседании.
– Участники заседания, а их неисчислимое колличество, и вынесут вердикт твоей работе. Но оценка будет та же, что я тебе высказал только что… Так что все это – только простая формальность,если не необходимость… Зато ты познакомишься с теми, кто живет здесь со мной, рядом со мной, рядом с нами… О, это очень интересные личности! Много чего откроешь ты для себя. Целые эпохи, столетия откроются перед твоими глазами…
Мне оставалось только   в знак согласия кивнуть головой.

2
И пришел снова  ко мне во сне отец Георгий.
А, может, и наяву он посетил меня…
Вначале  молчал, только пристально смотрел  в глаза,  словно узнать хотел, как чувствую себя на палубе «Олкепа», – не изменился ли я в своем  затяжном молчании, не переменил ли решения, которое  высказал ему возле собора Петра и Павла.
Глаза его говорили о многом, молчание много о чем свидетельствовало…
– Не нарушил ли я вашего одиночества, Антон? – поинтересовался священник, садясь в кресло напротив, но не в то, в котором сидел Ной, а с другой стороны кровати. – Потому что не всегда удобно стучаться к человеку не вовремя, когда он не настроен ни на беседу, ни на чужое присутствие…
– Нет, наоборот, я благодарен, что вы навестили меня, святой отец. В самое время явились ко мне. Я уже думал, что вы больше и не придете ко мне.
– Тяжело на душе?
– И не только это. Мною овладевает страх, неизвестно откуда он и берется.
– Страх? – переспросил удивленно священник. – Бог никогда не хочет, чтобы человек чувствовал страх. Это не в его натуре. У человека может быть один только страх – страх перед Господом, но само слово в данном случае не соответствует тому значению, что мы привыкли понимать. Страх – это только опасение, что тебя может не услышать Бог, что Он не прислушается к твоему голосу или не услышит зов о помощи. Страх – это забота о себе, о своей душе. Страх – это предостережение.
– Но у меня внутри душевный голод, и я не могу избавиться от ощущения, что  неправильно живу, неправильно думаю, что  увяз в каком-то болоте, – и не могу вырваться... Хочу поговорить с Богом, рассказать Ему о своих сомнениях и разочорованиях, но, к сожалению, я не вижу Его, не слышу Его... Почему так получается? Иногда кажется, что  чувствую Его присутствие, даже слышу дыхание, но не вижу... Хотя знаю, что увидеть Его невозможно, и незачем...
Отей Гергий вздохнул:
– Вы слишком много требуете от себя, но и не менее от Господа. При таком раскладе своих действий и желаний вы не придете к Нему, не услышите и не почувствуете Его...
– Почему?
– На это есть много причин.  И первая – она прячется в тебе самом. Я же говорил, что нужна первая ступенька. Должно быть начало. Опора. Читать Библию – еще недостаточно для того, чтобы понимать и чувствовать присутствие Бога. Путь к нему не простой. Путь к Нему – сложный. И – трудный. И действия должны быть обдуманы. Все должно пройти через сердце, пронизать всего, каждая клеточка тела должна быть освящена благословлением Господа. Есть такое понятие в христианской религии – катехизация. Это учеба. Это – изучение Библии. Изучение не самостоятельно, а вместе со всеми, такими же начинающими, как и вы. Это еще называется оглашением.
Я посмотрел на священника, молчаливо попросил у него, чтобы он продолжал просвещать меня, учить, подсказывать, направить на ту единственную дорогу, которая приведет меня к Богу...
– Вера – это дом, но дом, построенный не на песке, а на твердом камне. А в том доме четыре угла. Один угол – это катехизация. Второй – личная молитва к Богу. Третий – общая молитва вместе с прихожанами в Божьем Храме. С теми, с кем вы и изучали Святое Писание. И последний угол – самосовершенствование. Вести такой образ жизни, который бы соответствовал требованиям и Заветам Бога. Но все это – по порядку, одно за другим. Начиная с первой ступеньки...
Мы молчали.
Мы говорили молча.
Священник говорил  тихим и спокойным голосом, смотрел, не отрываясь,  мне в глаза, а я пропускал его слова через себя, как провод, электрический ток, впитывал в себя его доброту и энергию. И с каждым услышанным словом чувствовал, как твердеет под ногами почва, как грудь наполняется непонятным, но добрым теплом... Но и невидимый груз одновременно ложился на мои плечи, который было нелегко нести, но который  нести был просто обязан...
– Пойдемте со мной,  Антон! Вы гибнете по своей же воле. Чем раньше вы избавитесь от этого искушения, тем быстрее  найдете свою тропу к душевному покою и самопонимания... Знаю, что вас раздирают на части противоречия, вы не знаете, к какому берегу приплыть, но выбор только за вами. В этом деле нужно захотеть самому. Ибо и апостол Павел в первом послании к коринфянам (15:33) говорил: “Не обманывайтесь; худые сообщества развращают добрые нравы”.
– Не пришла, видимо,  еще пора, отец Георгий. Не обижайтесь.
– Здесь обида не к месту. Никто не имеет право распоряжаться душой и жизнью других. Просто я пришел к вам на помощь, а вам решать – принимать ее или нет... От вас нужен только зов о помощи.
– Спасибо.
От нашей беседы я почувствовал себя немного утомленным, но не опустошенным. Голова была светлой и ясной. Откуда взялась физическая усталость, я не знал – только же сидел и говорил, слушал, что говорил отец Георгий. Это он тратил энергию на меня, стараясь со всех сил вразумить и вывести из черной пещеры моего заточения...
Священник поднялся с кресла, улыбнулся на прощание, произнес:
– Желаю вам успехов. И пусть не обминет вас ласка Божия.
– И вам самые наилучшие пожелания, отец Георгий!
Священник направился в сторону храма.  Начали звонить в колокола.
Я долго смотрел ему вслед, не понимая, как я мог находиться в парке возле храма и одновременно быть на “Олкепе”?
В моей душе было недоумение, обида на самого себя, что меня раздирали противоречия, была предложена помощь, а я отказался от нее... У меня была отнята воля, сопротивление,  – и ничего с собой поделать не  мог: как неживой был, как будто кто-то отнял у меня мою душу и понимание действительности...
Только мысль сверлила меня: “Приснился мне отец Георгий, или все это было на самом деле?”
Я же отчетливо помнил, что сидели мы с ним около собора...

В комнату ко мне  пришел капитан Немо. Я еще лежал в кровати, осмысливал свой не то сон, не то то видение, сожалел, что короткой была встреча со священником.
– Как спалось-отдыхалось, Антон?
– Сны хорошие видел.
– Хорошие – это какие? Богатство снилось, или  девушки?
– Ни то, ни другое… Снилось, что летал, что землю сверху видел, с космоса, оттуда, где космонавты летают.
– Оттуда, где Бог живет? – уточнил почему-то Немо, как насмехался надо мной.
– Может и так, – не подхватил его слова, как и не понял подколки, – снилось еще, что портрет твой закончил. Приснился тот последний штрих, о котором говорил… Теперь я должен обязательно закончить твой портрет.
– Закончишь, – согласился он, – этим разом и завершишь…
Анатас  был неизменным. Он как будто бы и родился в серой шляпе и в сером пиджаке. И обнаженным его, в  бане, представить было трудно и даже невозможно. Разве только голос его мог изменяться. То он говорил быстро-быстро, а то как-то замедленно – будто бы голос был записан на магнитную ленту, и ее слабо тянул моторчик…
– Я обещал тебе, что познакомлю  со своими исследованиями, – медленно и глухо промолвил капитан корабля, – показать свою лабораторию…
– Да, обещал…
– А не пропало желание? А то оставишь меня, и не увидишь самого главного, сожалеть потом будешь.
– Да нет, охота не пропала. В отпуске я побыл. Теперь пришла очередь и  второго твоего предложения.
– Тогда после ужина  ожидаю тебя в вестибюле?
– А разве сейчас вечер? – удивился я, по привычке посмотрев за окно, будто бы оно могло мне о чем-то сказать, что-то прояснить.
Он поднялся, сделал несколько шагов в  сторону двери. Посмотрел с удивлением на меня…
– Мозги, как видишь, мои не варят, – я покрутил пальцем возле виска. – Много чего не понимаю, а ты не объясняешь. Как не понимаю, почему я пошел на пять дней, а нахожусь у тебя уже  более двух лет. Но здесь я этого почему-то не чувствую. И время бежит, оказывается, назад… Тогда не понимаю: я помолодел или постарел за это время? А?
Он  захохотал, удивляясь моему неведению:
– У Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет как один день. Так в Писании? А у меня немножко наоборот – здесь нету ни дней, ни месяцев, ни годов… И ты не помолодел, но и не постарел. Ты остался на уровне того времени, того часа, как и поднялся на «Олкеп»… И хотя ты здесь будешь находиться и тысячу лет, – опять же – если захочешь этого сам, – то  все время будешь оставаться таким же, каким и пришел ко мне...
До моего сознания, опять же, ничего не доходило.
– Анатас, дорогой мой капитан! Так получается, что я попал, оказывается, в сказочное царство-королевство? Но о таком царстве никто никогда не слышал. Даже фантастических произведений никто не написал. В крайнем случае, не помню такого, – не читал...
Он еще громче захохотал, и голос его, казалось, могли услышать не только на корабле, а и во всем мире, – он сделался громовым, раскатистым.
– Ты только теперь это понял? Но, как говорят, – лучше поздно, чем никогда!.. Ну и ну... Я о мире, а он – про войну...
Его еще колотил смех, но он становился тише и тише, у него тряслись плечи, и даже шляпа вертелась на голове, меняясь одновременно в цвете – как оживала...
– Так я, значит, на данный период не старею и не молодею? Или – могу таковым стать? – поправился быстро, ужаснувшись от одной только мысли, что могу здесь остаться навсегда.
Анатас перестал хохотать. Стал серьезным. Сжал губы и зубы. Глухо, как открывая большую тайну, известил:
– Можешь. Если пожелаешь. Как того пожелала и Янина.
“И она, как и я, в плену у него? – опалило неожиданно его признание-известие. – Сама пожелала? Да быть такого не может... Нет, здесь что-то другое...”
– А что она здесь делает?
– Пожелала быть всегда молодой и красивой. Разве этого не хотят все женщины мира? Желают. Почти все. Да и не каждую я приглашаю сюда... Правильнее будет – не каждую и принимаю, которая желает попасть сюда.
– Выбираешь?
– Только так. Выбираю. Почему, ты думаешь, проводятся разные конкурсы красоты? Это же моя идея. И я спонсирую это мероприятие. У меня есть возможность выбрать самых красивых и умных. И – самых преданных.
– Преданных – кому или – чему? – уточнил я, посмотрев пристально на него.
– Преданных, в первую очередь, самим себе.
– Как это?
– Следуя своему же принципу – буду вечно молодой. Или же – буду самым талантливым, удачливым, богатым... Здесь выполняются любые желания любого человека. У нас все есть, и ни в чем нет недостатка. Здесь не решается ни одна проблема, потому что их здесь  вовсе нет...
– Коммунизм? Рай?
– Рай. Такой рай нигде не описан – ни в Библии, ни в преданиях. Это – усовершенствованный рай. По всем правилам науки, желаний, мечты... Здесь никто не грустит, не плачет, не негодует, не сомневается, – а только улыбается, потому что все счастливы.
– С тобой спорить можно, командор? – набрался я смелости, обратился к нему с вопросом.
– Ты разве не знаешь, что в споре рождается истина? Поэтому не только можно, а и нужно.
– Тогда я рад. Тогда мы еще глубже можем войдем  в нашу тему. Ты помнишь, как древние строили Вавилонскую башню?
– А как же! Это я  их подбил на это, но не учел одной детали: я не знал, что они владели только одним языком…
– И Бог потом смешал языки? Что в итоге получилось? Пшик… Нас учили строить коммунизм. Без Бога, но непонятно с какой моралью. И что мы построили в итоге? Скажи…
Командор молча смотрел на меня, ожидал и других вопросов, чтобы на все ответить сразу.
– Хотели нагреть и обогреть людей, взяв у гор обогащенный уран, взяв просто так, без разрешения и благословления, – и что в итоге? Хиросима и Нагасаки…
– Хочешь сказать, что не от Бога, то все во вред?
– Почти что так, и истинно так… Ты копаешься в Библии, хочешь прочитать ее на свой лад, перевернуть все. Для чего, Анатас? Смысл? В чем заключается смысл, ты мне скажи!
– Чтобы создать нового человека, исправить ошибки Бога. Создать совершенного человека, без изъянов, здорового и сильного. А Бог упрашивает людей, чтобы они изменились, уговаривает их, просит их, ожидает их, – а они делаются еще хуже, еще страшнее, еще развратнее, еще более жадными до похоти и до удовольствий... И я ратую за обновление человека, как и Бог, но более строго и рационально, даже, если откровенно, то и жестоко подхожу к этой проблеме… Если я создам мудрого и умного человека, то на всей планете исчезнут войны, голод, катастрофы, катаклизмы… Все будут жить в раю. И никто не посмеет нарушить кодекс проживания на этой Планете. Скажи, чем это плохо, почему я тебе кажусь страшным и противным?
Я задумался, застигнутый откровенностью командора врасплох. Он тоже говорил правду. И его доводы трудно было опровергнуть.
Я и сам не раз сам себе задавал вопрос: “Ну, почему человечество такое несовершенное, почему оно пронизано жестокостью и агрессивностью, жаждой к богатству? Почему цивилизация, созданная им же, человеком, губит природу на земле, полеты космических ракет губят пленку-пеленку, что оберегает земной шар от солнца?”
Тысячи и тысячи вопросов  задавал и задаю человечеству. Получалось так, что Анатас говорил моими словами, получалось так, что он переплавлял мои мысли в свои идеи и доносил их до меня…
– Вот в чем и смысл, Антон. В создании идеального человека. Чтобы он не натворил глупостей, и не подвел человечество к очередному концу света.
– Значит, ты проповедуешь благороднейшую из благороднейших задач, подчинив ей все свои помыслы, стремления и благородство, используя даже жестокие подходы?
– Ты сам же и ответил на свой вопрос.
Я застелил кровать, накрыл одеялом, подбил подушку и поставил рожком вверх – как делают это гостиничные горничные.
– Анатас... – я посмотрел внимательно на него. – Анатас, так ты, получается, и есть Бог?
Только слабая улыбка пробежала по его лицу:
– Я – почти Он. Я – его лучший друг. Но кто из нас умнее, неизвестно. Мы и друзья, мы и враги одновременно. Но и не можем друг без друга жить и существовать, – как и не может существовать добро отдельно от зла, свет от тьмы, вода от земли.  И – наооборот.
“Смотри ты, – мне  стало  не по себе от его слов, удивлялся его смелости и самоуверенной спеси, наглости, в конце концов. – С кем спорить и соперничать вздумал?!?”
– Так я ожидаю, мой мастер? – дотронулся до двери Ной.
– Да, я скоро буду.
Он вышел из моей комнаты (или – квартиры?), а я еще долго осмысливал сказанное им. Придуривается? Богохульствет? Кто же он тогда в самом деле? Талантливый ученый или гениальный философ, который выбрал себе непонятную дорогу и профессию? Если  Немо оставил свет и начал служить добру и справедливости, то чему посвятил себя капитан “Олкепа”? Добру – или злу? Свету или – тьме? Науке – или невежеству? Жизни активной и духовной, или же – смерти?!?
Меня беспокоили и терзали эти вопросы. Тысячи вопросов. И ни на одно  не мог найти точный и ясный ответ.
И были ли они вообще, те ответы?

Официантка была какая-то грустная, как бы  заплаканная.
– Случилось что, Янина?
Она не ответила, только пожала невразумительно плечами – почему-то не смотрела на меня, как боялась встретиться  взглядом. Боялась меня, моего взгляда, или боялась смотреть сама? Или мы перед этим переступили какую-то невидимую черту – и это стало известно Олкепову?
– Спасибо за вкусный ужин!
– На здоровье, Антон!
Это были все слова, сказанные за вечер.
К коньяку, что принесла Янина,  не притронулся. Не хотелось туманить мозги. Мне нужна была светлая голова и ум, чтобы оценить ту ситуацию, в какой оказался.
Янина молча пошла от меня.
Не оглянулась, не бросила в мою сторону взгляд одобрения или осуждения.
Не могла же она за что-то обидеться на меня – наши же пути здесь не пересекались. А, может, и пересекались, да я не знал об этом?
Я медлил, не подымался со стула.
Что-то мешало мне это сделать – словно кто-то привязал меня и не хотел отпускать. Кто же не отпускал меня? Янина?  Приковала-привязала своим взглядом? Или кто другой это сделал – тот, кто самый главный на корабле? Так он же и ожидал меня в вестибюле...
Окно за жалюзями было серым, почти черным...
О стекла что-то терлось – как будто бы ветер шевелил ветви невидимого дерева...
По каким мы плыли водам, по территории какой державы?
Или – летели? В какой тогда Галактике?
Я не знал, а о том мне никто не сказал, да и спросить  было не у кого...

Анатас-Ной сидел уже в кресле – ожидал.
Когда  увидел меня, поднялся, как рядовой в армии, – стал по стойке “смирно” перед своим командиром-начальником, как будто я над ним имел неограниченную власть.
Глаза, которые, как и раньше, разнились цветом, теперь были оба зелеными – как у кота Цезаря; еще было безразличие и – смирение, удовлетворение и уверенность в себе. Кажется, у него посветлела щетина на острой – клинышком – бороде.
– Мой капитан, по вашему приказанию ефрейтор художественно-творческих войск Антон Климович прибыл! – доложил я по-военному, вытянувшись в струнку, как и он, приложив сложенные пальцы в ладонь,  к ногам, – шутил, конечно же, придуривался, издевался. С себя самого издевался, и с той ситуации, которая продолжалась-развивалась по написанному талантливым драматургом сценарию.
– А я тебе  и не приказывал, – буркнул без злости Немо, повернулся ко мне спиной, как будто приказывал  шагать вслед за ним  – первым и сделал шаг вперед. И уже, идя, добавил как бы с упреком: – Ты же сам напросился…
– Сам, мой капитан, сам! С твоей же, конечно, подачи. «Ты неси меня, неси, коник вороненьки-иий!..» – почти запел я, медленно идя следом, боясь наступить Анатасу на его лакированные туфли с высокими каблуками – разрезанные на две половины, как будто бы то и не каблуки были, а копыта…
Ко мне опять подкатилось непонятное, а потому и глупое настроение. От неизвестности, а, может, и от внутреннего страха, от боязни и непонимания того,  что меня ожидает впереди.
Мне  как будто бы ударила в голову урина, которая переполняла  мочевой пузырь, напоминая  о моем простатите, – и я готов был выбросить любого «коника», не боясь, что за это мне может быть предназначено самое строгое наказание. Хотя какое уже большее может быть наказание, чем пленение  на этом таинственном и загадочном    «Олкепе»?!
Я чувствовал себя не иначе, как пьяным. Как будто выпил бутылку коньяку, которую мне кто-то услужливо поставил на тумбочку возле кровати, – да еще и не закусил ничем, – потому меня и «разобрало» на все сто, и потому  стал таким смелым и безрассудным, развязным  и, главное, неосмотрительным – как там, в моем мире. Это потом уже, назавтра, протверезев, меня может бросить в холодный пот, когда вспомню или мне напомнят, что происходило перед этим, –  тогда горькое предчувствие вины будет жечь до той поры,  пока не станет все на свои места, покуда не будет изобличено мое  постыдное поведение...
– Ты ко всему готов? – неожиданно остановился и повернулся ко мне капитан Немо – и глаза его сразу же стали желтыми-желтыми, как цветущий лубин.
– Всегда готов! Как пионер! – продолжал  дурачиться, улыбался, и на моем лице отражалась дебильность.
Он присмотрелся ко мне, не обращая внимания на мои шалости, тем самым остуживая мое кипячение, – как заставлял меня принять  нужный мне вид, просил более серьезно отнестись к следующим минутам... А для меня это все еще представлялось игрой, и я, как подросток, вооруженный автоматом-пулеметом, продираюсь сквозь чащи и непроходимые болота, чтобы застать врага врасплох и “разгромить” его... Только кого  собирался разгромить здесь,  и сам не знал...
– Тогда – двинули! – отвернулся от меня капитан Немо. – Не будем терять время, хотя его здесь у нас предостаточно...
Подошли к дверям, которые сразу же и раскрылись перед нами, – и мы вошли в долгий и широкий коридор. В конце его Анатас подвел меня к круглой двери.
В центре ее, на уровне глаз, еле заметно светился индикатор. Когда капитан  дотронулся до него, он блеснул уже желтым светом, – и дверь отворилась. Была она толщиной в полтора метра, но легкая, как перышко – от давления одного пальца  пришла в движение.
Мы опять очутились в лифте. И понесло нас не вверх, как я думал, а вниз. Лифт как бы проваливался – и у меня похолодело внутри, куда-то подскочило сердце, как сорвалось со своего привычного места и начало бунтовать, обижаться за то, что не предупредил о таких нагрузках, что поддался, не думая,  повелению плестись ззади. Оно, сердце, не смогло равномерно подкачивать кровь по сосудам головного мозга, и моя голова готова была треснуть, расколоться, как арбуз,  скатившийся с  крыши и ударившийся оземь...
И я схватился ладонями за виски, сжал их, что было силы, спасаясь от боли, веря, что  только так смогу утихомирить ее, укротить...
Олкепов будто и не видел моего состояния, как и не знал, что я корчусь, согнувшись, едва держусь, терплю из последних сил... И кто-то же, сопя над самым ухом, стоя сзади, ехидно хихикал: “Не ходи никогда сзади. А не можешь быть первым, то и совсем остановись – пропусти других...” Кто говорил, не знаю, как и не знал, кому принадлежал тот голос – мужчине или женщине, и к кому был обращен... Но я, так думаю, что слова слышал только я один.
Потом боль начала стихать. А мы все опускались и опускались ниже (к центру земли?), неслись, наверное, с бешенной скоростью, может, и быстрее за скорость света. И – куда?
Командор стоял, задрав голову, смотрел куда-то вверх, в потолок, где отражались в зеркале наши головы. Руки держал на животе – сплел пальцы. Казалось, что он улыбался каким-то своим мыслям. А мысли его для меня были за семью печатями.
Наверное, скорость лифта начала уменьшаться, потому что опять мои виски почувствовали  прежнюю боль; но она больше не усиливалась, не увеличивалась, но и не уменьшалась. Под нами вздрогнул пол лифта, и он, кажется, остановился на последней остановке.
И у меня в тоже самое время пропала боль в висках, и посветлело в глазах...
Ной взмахом руки пригласил меня к выходу – и сразу же открылась дверь.
Когда  переступил порог,  услышал непонятные звуки – то ли пели птицы, то ли журчал-переливался по камешкам звонкий ручей.
Мы, оказывается, очутились в лесу и – не в лесу. Везде росли березы и сосны, ольха, еще какие-то незнакомые деревья. А между ними стояли, нагромождались одни на другие, какие-то приборы – как компьютеры, – с большими экранами мониторы, как пульт управления на Чернобыльской атомной станции, где я когда-то был, – на нем моргали-перемигивались синие, зеленые и красные лампочки с вольфрамовыми нитями; отдельные экраны показывали каких-то людей, какие-то другие жизни каких-то других миров; под ногами было твердое покрытие серо-зеленого цвета...
Рядом с нами цвела сирень и черемуха, и запах их разносился далеко окрест.
Слышалось пение птиц, но ни одной, почему-то, не было видно.
Я ожидал от Ноя каких-нибудь пояснений, но он и не собирался этого делать – был как бы безучастен ко всему, даже безразличен, и поэтому не ожидал от меня ни удивления, ни восторга, и тем более чувство внутреннего страха от того, что открылось передо мной. Хотя какой здесь мог быть, если откровенно, страх, – он же предупреждал меня, что поведет в  “святая святых” – в свою засекреченную лабораторию, – и я сам дал на то согласие...
На языке у меня не было ни единого вопроса, а он, Анатас, ничего и не собирался отвечать. Мы как будто бы с ним договорились перед этим не вести никаких разговоров, хотя нам никто и не запрещал начать его... Поэтому молчание не угнетало нас, а, наоборот, еще больше объединяло. Объединяло? Но в чем? В понимании один одного? В значимости момента?
Он взглядом показал, что здесь нельзя задерживаться, что это еще не то, что он хотел мне показать, куда вел меня. И я опять сделал шаг следом за ним. Анатас не останавливался, а я не отставал.
Шли мы не очень быстро, поэтому я только успевал бросать взгляды то налево, то направо.
Прошли мостик через неглубокую реку, и, показалось мне, что из воды высунулся нос крокодила. Над ними пролетел гигантский то ли ястреб, то ли пеликан, медленно взмахивая крыльями; на повороте реки, что пропадала за высокими деревьями,  пил воду динозавр – голова на тонкой и длинной шее опустилась к воде... Грелся (на солнце?) удав, что свернулся в десять колец, и лежал под кипарисом...
А Анатас как подгонял самого себя, ускорял шаги (а, может, такая хотьба была у него?), не оглядывался на меня, спешил.
Шаги его были уверенные, равномерные. Было видно, что дорога эта ему была знакомой, и шел по ней он не первый раз, и не первый год... Что-то мурлыкал себе под нос, – то ли пел, то ли гундосил на своем, ему одному  знакомом, языке. Наверное, вот таким образом высказывал он свое внутренне удовлетворение, при том еще имея и хорошее настроение.
Перед нами опять раскрылась дверь, – но это уже вход не в здание, а высокой серой горы, по которой стелился полосами сизый мох. И дверь та была совершенно незаметной, потому что она и была частью той горы, – сливалась с ее цветом. Анатас уже не нажимал никаких кнопок, не взмахивал рукой, как волшебной палочкой, не выговаривал волшебных слов типа “сезам, откройся!”.
Вход узнал своего хозяина, командора, капитана.
Мы почти одновременно переступили порог, потому что шли рядом, плечо к плечу. И за нами тут же закрылась дверь, стала на свое место громадная глыба, слилась, уже с другого боку, соединилась с общим серым цветом и массой. Как будто капкан закрылася за нами, из которого никогда уже не выбраться, не освободиться...
Немо прошел несколько шагов по серо-зеленому ворсину сплошного паласа, остановился, повернулся ко мне:
– Ну, вот, мы с тобой и находимся в моем царстве-государстве. Здесь, в основном, я и провожу свои дни и ночи.
– Понял,  мой капитан!
– Здесь меня никто не беспокоит – ни заботы, ни воспоминания. Тут  совершенно другой мир, даже не тот, из которого мы пришли сюда. И никто здесь, кроме меня, никогда не был. Ты – первый.
Я даже не попытался узнать, спросить, почему мне выпала такая честь, ибо, помню, что уже интересовался этим, и на свой вопрос получил исчерпывающий ответ. Поэтому посчитал за лучшее помолчать, а произнести слово тогда, когда придет на то пора. Мне только осталось молча кивнуть головой – в знак понимания  и даже благодарности, что я был удостоен такой высокой и почетной миссии.
К Олкепову опять вернулось хорошее настроение – стал весёлым, в глазах прыгали веселые огоньки, в голосе чувствовалась спокойствие и доброта. В его походке была воздушная легкость и одухотверенность, идя, он  не дотрагивался туфлями до земли, он был как бы над нею, – вот-вот готов взлететь и кружить над землею... Но была ли землею та твердь, на которой мы стояли?
Опять взором своим вынудил меня, чтобы я шел дальше.
И направились мы к огромным, раскрытым  настежь,  стекляным дверям. Когда вошли, то справа и слева виднелись сплошные полки, – от самого пола до бесконечной высоты. Один на одном стояли то ли телевизоры, то ли мониторы компьютеров. Были они выключены, и ни один не светился голубым светом. Помещение, комната, коридор тянулся куда-то вдаль, и конца ему не было видно. И по ширине он был шагов под сто, а, может, и все триста-четыреста, а, может, и вообще бесконечно...
Мы прошли дальше, и в уголке, справа, стоял огромный широкий стол. Поверхность его из стекла, ножки – то ли пластмассовые, то ли из дерева. На столе лежали какие-то бумаги – белые листы, как издатели называют А-4,  и широкие – ватман, на котором были начертаны какие-то знаки, формулы, расчеты...
Немо первым опустился в кресло, пригласил сесть напротив.
– Вот здесь сердце Вселенной. Тут берут начало разгадки великой тайны. К ней, разгадке тайны,  присоединишься и ты, мой дорогой мастер кисти и – пера. Ты сам жаждешь этого?
Такой вопрос-уточнение прозвучал не первый раз. Понял, что пришла пора и мне включаться в  его эксперимент. Он подталкивал меня к участию, как будто давал на это свое разрешение. Ожидал моих слов. А я старался не показывать свою реакцию на происходящее. Опыт и внутренний голос подсказывали – нужно быть уравновешенным и где-то даже и безразличным, находиться в том состоянии, в котором при любых обстоятельствах не выдам себя ни взглядом, ни словом, – короче говоря, ничему не удивляться, не восхищаться, чтобы не попасть под его влияние...
– Жажду? Ты же сам и подбил меня к этому. Ты же стремился, чтобы я захотел этого, – и ты добился своего. Ты пробудил во мне любопытство и интерес, и поэтому я здесь, и ожидаю, когда же начнешь, в конце концов, раскрывать свои тайны... Ты же и сам ожидал этого момента.
– Умно ответил, ничего не скажешь, – улыбнулся удовлетворенно Немо, и его лицо стало красным, почти свекольным, а в глазах прыгали чертики, а шляпа казалось мне живой и ходором ходила на голове –  была то черной, то серой... – Но для начала мы с тобой сыграем в детскую игру, о которой  говорили раньше. Считать до десяти ты умеешь, не так ли? Умеешь... Мы проведем с тобой как бы разминочку. И все это для того, чтобы подступиться к главной разгадке. Так, бери карандаш и бумагу. Взял?
– Да.
– Запиши три цифры – 3,6 и 9. Это основной и главный ключ для прочтения загадочного текста Библии. Поиграем в эти цифры. Возьмем их за основу. Сложи три тройки. Получилось двенадцать? А это единица и двойка. Сложим их, и получим все равно “три”. Сложи три шестерки. Восемнадцать? Сумма  цифр – девять. С тремя девятками получается  двадцать семь. Их сумма – девять.  Если сложим две тройки – будет шесть. Две шестерки – двенадцать, сумма  – три. Две девятки – восемнадцать, – и сумма – девять. Шесть умножим на девять – сумма суммы – девять. А когда же ту сумму – пятьдесят четыре – умножим на тройку, то получим сто шестьдесят два – опять же сумма – девять. И если умножим тройку на шестерку и на девятку, то сто шестьдесят два даст все равно девять. И – если сложим эти три цифры, то получится восемнадцать, что даст – опять же – девятку...
– Ну и что с того? – не удивился я, хотя немного шевельнулся интерес к трем цифрам, но была ли в них какая-нибудь магия или загадочность?
– Пока ничего,  правильно. Значит, мо пока должны понять с тобой главное, –  как ни крути, как ни умножай или складывай, – то получим – шесть или девять... Но не будем пока эти цифры трогать в плоскости высшей математики и алгоритмов, – там получится такое, что неподготовленному  не под силу  принять и понять... Поэтому мы с тобой остановимся только на начальном этапе, начав с нуля, с чистого листа бумаги... Тройка всегда неизменная, а вот шестерка, если перевернуть, может быть и девяткой, и – наоборот. Разве не так?
– Так, согласен.
– Тогда следующий вопрос. На каком языке остановимся? Библию какой страны будем брать. Ты, кстати, сколько знаешь языков?
– Сколько? Немецкий, чешский, польский, белорусский, украинский. Слабо владею французским и испанским…
– Ладно, тогда  давай остановимся на русском языке. Какой возьмем раздел? Ну. Хотя бы этот, Евангелие от Луки. А параллельно возьмем еще издание Франциска Скорины, будет более точнее.
– Точнее – что, Анатас?
– Сам увидишь, подожди немного… – Олкепов взял с ближайшей полки Библии. Положил на стол. Одну из них раскрыл. Я наблюдал за ним, и все никак не мог понять – что же он такое таинственное может преподнести мне с помощью трех магических цифр? Игра в шарады-ребусы? Но я знал, что большой грех играть в такие игры со святым Писанием. Про это еще и бабушка Анастасия предупреждала меня в детстве. Или здесь совершенно иная игра, а если не игра, то что тогда?
– Теперь смотри сюда, Антон. Внимательно смотри. Три цифры не меняются. Отсчитываем от начала тексту третье слово. Записывай. Но перед этим давай внимательно прочитаем другой текст. «О мертвых же, что они восстают, разве не читали вы в книге Моисея, в повествовании о купине, как сказал ему Бог: «Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова»? Он не есть Бог мертвых, но живых. Вы весьма заблуждаетесь». (Мк.12:26-27). И еще:  «Вы исследуете Писания, потому что думаете в них иметь жизнь вечную»  (Ин.5:39-40). И – последнее, от Марка (9:23): «Иисус же сказал ему: ты сказал – «если что можешь». Все возможно верующему». Другими словами можно сказать – если ты поверишь в то, во что хочешь верить, то тебе и будет. Так, берем от третьего слова – вправо через шесть слов, потом через девять… Опять через три, опять через шесть и девять… Успеваешь писать?
– Да.
– Выписанные слова сгруппируем в одно целое, а потом разделим на отдельные слова… Из того же текста возьмем окончание. От него будем двигаться к началу. Выписал слова? Получается приблизительно такой текст: «Не могли старшие и младшие дочери напоить вином своего отца, Лотта, чтобы переспать с ним, потом забеременеть, и тем самым продолжить род свой. Понимай это так: человек в конце девять и десять веков изобретет закон электромагнитной индукции. Получить индуцированный ток можно методом насадки катушки на сердечник-магнит, или вынимать его из нее, зафиксированного в вертикальном положении, а еще удобнее изменять площадь или полноту катушки в магнитном поле. В каждом случае возникает в контуре индуктированный ток.
– Так это же открыл Фарадей! – воскликнул я, удивившись расшифрованному тексту.
– Правильно – в 1891 году. Когда две дочери Лотта – катушки с множеством витков проволоки, надетые на П-образный сердечник-магнит, и начнем вибрировать вверх-вниз, то и получим ток. Конструкции с несколькими одновременно расположенными катушками на П- и Ш-сердечниках, будут трансформаторами.
– Невероятно! – опять вырвалось удивление из моей груди. – Так тут же целая лекция по получению электрического тока!
Олкепов удовлетворенно посмотрел на меня, радостно заулыбался, радуясь, что растопил  во мне первый лед недоверия, произнес:
– И не только здесь. Крупицы полной лекции-открытия разбросаны по всему Писанию. «Жена же Лотова оглянулась сзади его, и стала соляным столбом. Далее из города Сигора вышло трое (трехфазный ток) и дошли до пещеры. И жил Лотт в пещере, и с ним две дочери его». Две дочери – понимаешь?
– Понимаю теперь. Наверное, это плюс и минус, двухфазный ток 220 вольт. И столбы, по которым проходит ток… «Возьми постель свою и иди…» Это же…
– Это же прямоугольник (постель), который вращается в магните, создает бурление – ток… Ну, а теперь веришь в магию этих трех цифр?
Капитан Ной смотрел с интересом на меня, ожидал то, что он и хотел увидеть, к чему вел меня по своей обрывистой тропе.
– Конечно же, верю. И они служат ключом ко всем этим текстам?
– Да, для всех, но шифр с каждым разом меняется. Сдвигается, как и сказано о трехфазном токе. Одна синусоида разделяется на три. Давай возьмем еще какой-нибудь текст. Из чешской и российской.
Анатас подошел к следующей полке, достал еще более толстую и тяжелейшую книгу, принес и положил на стол – передо мною. Полистал. Остановился на средине книги – послание от Иоанна. Проверил свой код, наложил на текст прозрачную пленку с вырезанными прямоугольничками, куда и должны были попасть закодированные слова.
Убедившись, что подобран ключ правильно, что все совпадает, показал мне:
– Смотри, Антон. Три через три, и еще раз через три... Получается ключевое слово. К нему добавляем через шесть и через девять, опять же – через три и еще раз через три, а потом шестое слово... Таким образом, мы выбираем все слова. И что получается? “Черные невидимые лучи пронзят каждого, и звезда Полынь будет тому причиной... И опять после этого произойдет кровавое сражение перед пещерой Немиги...” “И будет править царь, который послал свои невидимые лучи на людей, и отнял у них разум, каждый день обещая им, что они будут в земном раю. И многие будут обмануты, и многие молились на него, как молились и на своих предыдущих фарисеев...”
Когда же он брал новые, другие книги, но уже на других языках, и прикладывал свой “шифрователь” к текстам, то выражения, мысли, послания, открытия и открытия тайн впечатляли, заставляли задуматься над тем, что мы ничто в этом мире, что мы – пылинки и козявки, даже не крепкие деревья, а трава, которая живет короткий период и гибнет, и что наше короткое время – это мгновение, это вспышка солнца, это прочерк зарницы на небе, – и поэтому не случайно объявил Господь, Бог наш, что у Него один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день...
Библия на моих глазах ожила, стала осязаемой, телесной, она не умела или не хотела говорить, но охотно открывала перед нами свои тайны...
“И родится в стране Сатана, заменит веру в Меня верой в его дорогу – но это есть дорога смерти и мук. Но обманывать человеческие души будет семь десятков лет, и после его еще столько будет жить народ в безверии и недоумении...”
Это текст мы прочитали в Библии на русском языке.
В украинском тексте узнали о том, что страна, какую омывает большое темное море, переживет большие потрясения, что она сбросит ярмо жестокого соседа, что, будет долго сама на распутьи... И другие интересные факты, даже и не интересные, но неожиданные своей простотой и величественностью.
Что было удивительным – Библия каждой, отдельно взятой, страны свидетельствовала о событиях, которые будут происходить на ее территории. Ощущение было такое, что переводы текста осуществлял Сам Бог. Мысли не менялись, смысл оставался тот же, а слова в тексте оказывались новые и новые, и из них складывалась уникальная телеграмма-донесение конкретному народу...
Мне пришлось поверить капитану Немо. Потому что не видел никакой подделки или фальсификации. Потому что сам проверял тексты, без него, чтобы самому убедиться, что он не прикладывал свою руку и не подводил все так, как ему хотелось... Я все делал сам. Сам.
Мне ничего не оставалось больше, как поверить ему. Не на слово, а в то, что видели мои глаза.
А он, видя мое поражение, радовался, может, не столько своей победе, апофеозу своей убежденности и уверенности, как тому, что к его тайне присоединился и его пленник.
– Ну, и как, впечатляет? – светился от радости Ной, светился как перезрелая антоновка в лучах вечернего солнца.
– Еще как! Мне удивительно видеть такое. И как только ты додумался до этого?
Он хмыкнул, повертел удовлетворенно головой, многозначительно зажмурил левый глаз:
– О, на это я потратил не одну сотню лет, а, может, и несколько тысячалетий.
– Тысячалетий? – переспросил я недоверчиво, пристально посмотрел ему в глаза. – Так же Библия писалась...
Он улыбнулся, почесал щеку:
– Ты же забыл о трех измерениях времени... Сотня лет – это может быть и один день, но и один час. А может быть и земным измерением времени. С какой стороны на все это посмотреть...
Вот и разберись – и так получается правильно, и этак... Его слова, как угорь в руке, выскальзывают, удирают, и попробуй докопаться до настоящего смысла... Вряд ли мне это и удастся. Но я научился уже с ним разговаривать, – мог соглашаться и противоречить, мог переспрашивать и уточнять.
Единственное, что  не мог получить полного ответа на свои вопросы. Но это меня и не угнетало, – потому что  открыл перед собой одну истину: на свои вопросы  должен и сам искать ответы. Даже не искать их, а иметь свой неожиданный и оправдательный ответ. Доказательный ответ...
– Но я, Антон, мой мастер, подготовил для тебя и еще, так сказать, последнюю неожиданку, – поднялся с кресла Анатас. – И к ней ты должен быть также готов.
Он вытащил из стола толстую книгу – как поднять, положил на стол. Посмотрел пристально на меня, как собирался совершить неизвестный мне ритуал. Глаза его, как и раньше, горели,  с лица не сходила загадочная улыбка.
– Смотри, какие слова рождаются из этой книги.
Немо приложил трафарет к “Апокалипсису”. Я всматривался в вырезанные окошки.
Молоточки застучали в виски, тоненькими иголочками впивались в мое тело. Я как будто окаменел,  стал как неживой, бестелесный, безумный...
– “Да не от Бога эти писания, ибо Бога и вовсе не существует, а написаны они от других, неземных, цивилизаций... А написано все только лишь для того, чтобы каждый смог переворачивать и дополнять, как ему хочется, и каждое слово будет правдой... Человек – это такое существо, какое легко обдурить, обмануть, искусить, превратить его в скот или птицу... Да еще при этом организм очень и очень несовершенный, жадный по натуре, завидущий по душе, существо тупое и агрессивное, – поэтому не поддается никакому контролю... И он сам себя губит – и уже в который раз...”
Такие  слова произносил мне Анатас Олкепов.
Такие выводы и утверждения выудил  из текстов капитан Немо, капитан Ной, хозяин моей судьбы, думая, уже твердо веря в то, что бросает зерна в черноземную, благодатную почву, надеясь, что прорастет оно и станет буйным колосом...
И здесь случилось непредвиденное (а, может, и запланированное) – как будто бы выпала шестеренка из моего мозга: что-то заскрипело несмазанное, завизжало от трения, а потом, наперекор общему движению, застопорилось, даже дало задний ход, – и что-то треснуло, не выдержав перенапряжения, рассыпалось... Чувство было такое, будто бы расплавились мои мозги...
И в тот же момент я услышал неожиданно знакомый и родной голос.
Он лился, плыл откуда-то сверху, будто бы хозяин того голоса висел где-то в воздухе, или вселился в мои уши. Голос предназначался только для меня, не для слуха Анатаса. Он что-то и еще рассказывал мне, убеждал в чем-то, распаляясь все больше и больше, но я уже не слышал его...
У него еще ярче засветились красным огнем глаза, а голос становился все более доверчивым, спокойным, даже ласковым,  будто бы украдкой в мою душу заползала черная змея – молчаливо, агрессивно, настойчиво, чтобы ужалить меня в самое сердце своим ядовитым языком, – и тогда я, по его замыслу, превращусь во что-то другое, полностью подвластное его воле и желаниям... Стану другим, непохожим на предыдущего...
Но, наверное, он не рассчитал что-то, и его вкрадчивая словесная змея не двигалась, не заползала в меня, в мою душу, – она застыла, как уснула, как умерла...
Кто же помешал этому, кто усыпил ее, кто перекрыл дорогу, кто?
Кому принадлежал этот безголосый голос? Кому?
“Антон, это я, не пугайся... Долго не могла попасть на твое биополе. Ты очень послушный очарованию Анатаса...”
“Янина?”
“Да, это я... Я слежу за вами, за тобой. Я давно за тобой слежу, но не могла создать свою, “нашу” частоту в эфире, которой бы не слышал он, Анатас. Хочу тебя вызволить из беды...”
“Из какой беды, Янина? Что мне такое страшное угрожает?”
“Где твой крестик, что повесила не шею в детстве твоя бабушка Анастасия, которую в деревне звали Настазей?”
“Не знаю. Он был всегда при мне...”
Я погладил ладонью по шее. Крестика не было. Понятно, что он сорваться не мог: бабушка повесила его на шелковую нить, которую изготовили еще в прошлом столетии...
“Не удивляйся и не ломай голову, – услышал опять четко голос Янины – как будто услышал голос диктора  моей любимой передачи. – Его отнял у тебя он, капитан корабля... Когда ты спал после нескольких рюмок коньяка, он и срезал его у тебя. В коньяк было подмешано психотропное зелье, как, кстати, его подмешивают во все алкогольные напитки... С первой рюмки Анатасового коньяка ты и потерял ощущение времени...”
Постепенно приходило ко мне просветление.
Я начинал понимать многие вещи, которые до этого были мне непонятны. Мой светлый ангел Янина. Всегда, в самые критические моменты моей жизни, она приходила на помощь, чтобы спасти меня. Даже от смерти... И было такое не раз, и не два, и не три. И в этой, и  в предыдущей жизни. И здесь, на этой планете, и на земле Ахутаваны. Как, например, и тогда, когда я сражался во времена Киевской Руси в Туровском княжестве против посланника Богдана Хмельницкого – Золоторенки. Значит, ее всегда посылал Бог. Значит, и сейчас Бог подарил такое испытание – испытание искушением? Отправил в греховное путешествие, но не допустил, чтобы я совершил тот грех. И выкарабкиваться из того греха Он предоставил  право мне самому, но давал направление и помогал, как и послал на помощь моего ангела-спасителя...
“Знаю, Янина, знаю, догадывался немного вначале... Сам попал в сети, и выбираться из них буду только сам; спасибо, что остановила мое падение...”
“И теперь ты знаешь, что делать?”
“Конечно же, знаю: просто я летел в ад, и не было когда задуматься, принять твердое решение – когда остановиться и оглянуться. Да, он, Олкепов, отнял у меня разум, заморозил левое полушарие головного мозга. Подчинил меня своим желаниям... Теперь оно, полушарие, вновь заработало, включилось в работу...”
“Я рада, что остановила твое падение... Отец Георгий волнуется за тебя, и потому помогает нам. Тогда тебе я говорю: “С Богом!”
“С Богом! Пусть поможет мне Бог!”
Теперь мой мозг начал работать на полную мощность и, слава Богу, Анатас того не замечал. Потому что он был уверен в силе и могуществе своих действий и в том, что сделанное и созданное в его царстве незыблемо, что никто не способен ничего ни изменить, ни отменить...
“Боже, прости мне грехи мои, прости за то, что   поддался, прости и за то, что я буду теперь говорить Анатасу, потому что каждое слово, сказанное мною, будет ложью... Я буду только поддакивать ему, чтобы не заподозрил он моего нового рождения...”
“Бог простит тебе, – прошептала мне на ухо Янина. – А потому сейчас ты должен действовать. Вперед!” – как будто приказала мне, дала разрешение на мое сопротивление, как благословила на победу.
– Как все это интересно, мой капитан! – воскликнул я и посмотрел на него – лицо у него было розовым, как будто заходящие лучи солнца осветили его.
– Вот видишь, а ты сомневался долгое время. Не верил мне. Так, значит, не жалеешь, что пришел сюда?
– А как же мне жалеть, если открылось передо мною такое... Конечно же, нет.
– И ты убедился, что Библия – это не от Бога, и что самого Бога не существует, а мы живем в разных измерениях и подумали только, что нами руководит и властвует над нами Бог? Убедился?
– Убедился, мой капитан! Еще как убедился! Раньше я был глупый и несообразительный, но ты мне помог стать на правильный  и истинный путь.
– И ты пойдешь со мной вместе и дальше?
– Пойдем, Анатас, пойдем!
– И не пожалеешь о том никогда?
– Нет, не пожалею. Хотя ты и слишком часто спрашиваешь меня об этом...
Немо обнял меня, посмотрел в мои глаза, и его зрачки были близко-близко возле моих, – себя увидел в них, увидел и удивился, но не испугался, потому что слышал дыхание Янины, чувствовал ее поддержку, ее вдохновение, ее любовь. Я выдержал взгляд, хотя и держался из последних сил – он как будто пронизывал меня рентгеном, сжигал всего, стремился до конца превратить меня в то  существо, какое и нужно было ему на корабле – послушное, ничего не помнящее, которое ничего не хочет и не желает, – без мозга и без души... Потому что ею, душой, овладевал он, хозяин “Олкепа”, – становился ее властелином.
– Трафарет и сама расшифровка, что я показывал тебе, – это мой давний-давний метод, которому  тысячу лет, – признавался Анатас. – Это мое детское увлечение. А сегодня...
– А сегодня... – с видом наивысшего любопытства смотрел на него.
– А сегодня, когда не существует для меня никаких тайн в мире, когда человек знает о себе все, и особенно, откуда он пришел, и кому он обязан своей жизнью, когда сам человек почувствовал свою власть над всем миром, – тот метод послания и учения Святого Писания просто смешон. Почему? – сам у себя спрашивал Ной, и сам же себе и отвечал: – Да потому, что вон за той высокой дверью и находится самое засекреченное отделение или сектор, как хочешь называй, где расшифровка поставлена на научную основу... И я тебе покажу все это. Чтобы в твоем сознании и макового зернышка не было сомнений, что я какой-нибудь шарлатан или фокусник.
Я с неподдельным  любопытством посмотрел на него.
Двери были металлические, блестящие – то ли из золота, то ли из какого-то другого материала, неизвестно, но она была настолько высока, что  верх невозможно было увидеть.
Анатас приложил ладонь к желтому квадрату – и она медленно открылась перед нами. Толщина ее была больше двух метров. Через несколько шагов были и еще такие же двери, но цвета титана. И к ней Анатас приложил руку. Толщина дверей была такая же, как и  предыдущей.
Было светло, но ни одной лампочки или источника света не было видно. Мы вошли в просторный, значительно больший, чем наши городские кинотеатры, зал. Но не было стульев для зрителей, а был полукругом, как в цирке, манеж, поддиум вокруг него, покрытый зеленым бархатом. Мы стояли рядом с тем возвышением.
Анатас сел на него, я – рядом. Он то ли нажал невидимую кнопку, или по другому принуждению, неизвестному мне, но прямо перед нами разверзся пол, и поднялся просторный стол с клавиатурой на панели. Почти одновременно на противоположной стороне возник большой голубой экран. Неизвестно было, сколько до него метров или километров.
– Я тебе, дорогой мой Антон, только продемонстрирую тот процесс, который показывал перед этим.  Показывал расшифровку вручную. Мы с тобой брали Библию той или иной страны. Смотри, на файле “Б” все Библии  мира. За секунду я могу вывести на экран любую из них – даже оригинал, самый первый экземпляр. В написании его, к слову, принимал участие один переписчик, и сегодня живущий на “Олкепе”...
Я посмотрел на него, но неверия в моем взгляде не было, было согласие, радостное подтверждение моей веры, что таким богатством, такой тайной и таким разумом владеет Анатас, – и к этой, своей, самой великой тайне, присоединяет и меня... Он не смотрел на меня, – его уже не интересовало, как я отношусь к тому, что вижу,  удивляюсь ли, ошарашен ли  от всего увиденного...
– Возьмем, к примеру, с тобой Книгу Иисуса Навина. Очень хорошо этот текст расшифровывается... Просим выдать нам эту книгу. Вот она, оригинал. Теперь спросим у шифровальщика, какие цифры подходят для прочитания текста. Да, вот они – 9,6,3...3,6,9... 3,9,6... Ясно. Задаем теперь программу. А теперь нажимаем последнюю задачу-команду – “читать”...
Забегали, земельтешили цифры и слова, – и расшифрованные тексты складывались в предложения, – по одной букве, – отдельным шрифтом ложились на нижнюю половину экрана.
“Человек! Если ты докопался до спрятанного от тебя на тысячалетия текста, если ты понял, что за книга перед тобой, то ты должен полностью подчиняться и зависеть от того, кто открыл тебе тайну. Только одному Ему ты должен и обязан быть верным, – душой, телом, желаниями и поступками... Он после этого и твой Бог, и твоя душа, – и твоя бессмертная жизнь. И пусть в твоей душе не родится даже на мгновение недоверие или нежелание исполнить мой приказ, мое к тебе обращение... Нарушение же этого влечет за собой, говоря  современным юридическим языком, высшую меру...”
Капитан нажал самую крайнюю кнопку справа. Погас экран. Потом “утонул” перед нами стол, спрятался под полом, – его накрыли две половины бархатного ворсина, – и как будто не было только что перед нами, как будто бы мы и  не читали ничего на экране...
“Не бойся ничего, он  бессилен что-нибудь сделать”.
Анатас сидел, опустив голову на грудь. Как будто он отдал мне свои последние силы, поделился со мной самым главным, и, тем самым, обезоружил себя.
Он то ли плакал, то ли радовался тому, что поделился со мной своей тайной, которая мучила его не одно тысячелетие, как он говорил...
Потом вздохнул, распрямил плечи, не глядя на меня, промолвил:
– Вот и ты посвящен во все это. Теперь и ты имеешь доступ сюда – достаточно только, как я, дотронуться ладонью до двух дверей. Они теперь признают тебя, как и меня. Но признают только после того, как ты...
– Как я... – подталкивал его к главной мысли, и она должна прозвучать как приговор.
– Когда ты станешь полноправным членом моего экипажа и моей правой рукой, моим главным художником – гениальным художником, моим братом. Когда ты побываешь здесь снова, то в одной из Библий, а я тебе скажу в какой, раскроешь секрет своего таланта и своей непревзойденности. Откроешь секрет нанесения краски на холст, которым никто и никогда не пользовался. Даже гениальные Рембрант и Веласкес, Гойя и Рафаэль, Иванов и Репин... Для тебя подготовлен целый трактат, хотя он и не очень длинный, в несколько страниц. Для тебя же это – неоценимое сокровище.
– Хорошо... Но один маленький вопрос. Как же будет человечество знать обо мне, если здесь останусь навсегда? Кто же там, на земле, увидит и оценит меня, мой капитан? Не понимаю ход твоих мыслей.
На его лице усталая улыбка и удовлетворенность.
– А кто тебе сказал, что ты будешь навечно прикован здесь? Разве здесь тюрьма? И разве тебя кто-нибудь приговаривал к тюремному заключению? У нас все свободны, и каждый волен распоряжаться своей жизнью, своей судьбой. Все до одного возвращаются к той, предыдущей, жизни. Как и ты возвращался сорок и более раз, правда, в другом обличии и в другом качестве. Отсюда возвращаются теми, кем они и были там, откуда я позвал к себе. Там, где солнце и луна, где люди стареют и быстро умирают, не успев нажиться, порадоваться жизни. У них сердце и душа как у восемнадцатилетнего юноши или девушки, а тело по циклу вашего времени становится старым, дряблым, некрасивым... И наступает противоречие – человек, кажется, открыл для себя тайны жизни, а ему нужно отправляться к своим предкам... Обидно, понимаешь, обидно...
– Обидно, – подвердил я. – Но что поделаешь, такова се ля ви.
– Поделаешь? Вот именно, есть что сделать, чтобы прожить две паралельные жизни. Здесь набраться мудрости и таланта. А там его демонстрировать, быть первым во всем...
– Да...
– Поэтому, когда ты вернешься через некоторое (а хочешь, так и через десять, двадцать, пятьсот лет) время на солнечную землю, то ты будешь определенно знать, кем ты будешь, что изобретешь, чем прославишь свое имя на тысячелетия. Ты никогда не повторишь больше тех ошибок, которые совершал раньше, потому что ты будешь знать их, обойдешь их.
– ?..
– Тебя никто в жизни не обманет, потому что ты заранее будешь знать об этом, и ты не полюбишь ту, которая изменит тебе, отравит тебе жизнь. Ты будешь жить по выверенному времени, идти знакомой дорогой, знать о крупных катастрофах и катаклизмах, – ты можешь даже предупредить их, спрятавшись на некоторое время – уже на своем – “Олкепе”. Ты будешь иметь возможность в любое время переходить оттуда сюда, и отсюда – туда... Выбор у тебя – без ограничений. И ты будешь там видимый, осязаемый, – работать, иметь друзей, влюбляться, жениться, иметь детей... А когда почувствуешь, что тебя начинают оставлять силы, можешь переехать сюда.
– Такая раскладка мне вполне подходит, мой капитан. И вынужден сказать спасибо тебе за твое доверие. За такой необычный подарок. Я постараюсь оправдать его, потому что теперь уверен и убежден, что только ты мне можешь дать могущество и талант, известность во всем мире и – бессмертие...
Он обнял меня радостно за плечи, прижал к себе. На его глазах, кажется, заблестели слезы.
– Мне радостно и приятно слышать такое, мой брат! Твое признание меня очень радует. И окрыляет.
– И меня, мой капитан!
– Как я долго боролся за тебя, покуда ты сам не понял то, что я полюбил тебя, и хочу дать тебе счастье в жизни... Я приглашаю тебя на встречу с жителями нашего “Олкепа”.  И это будет одновременно и презентация портрета, и твое вхождение  в наш коллектив. Презентация через три дня. А за это время за один-два сеанса ты и совсем закончишь мой портрет. Правильно?
Я ответил весело и непринужденно, радостно улыбаясь, показывая, что полностью в его власти, что только он один мой командир и властелин:
– Правильно! Верно! Теперь я уверен на сто процентов, что работа будет окончена, что после двух встреч у мольберта я поставлю последнюю точку. И это будет последний удар кисти.
В это время ярко вспыхнула молния, а потом прокатился железной колесницей по мостовой угрожающий гром... Бог как будто подтверждал мои слова, а голос Янины опять долетал до моего уха:
“Правильный, Антон, выбран путь! Он нас не слышит – и это  хорошо.”
– А много ли народу будет на презентации, мой капитан?
Анатас развел недоуменно руками:
– Разве я их когда считал?.. Их и сосчитать невозможно. Но ты сам увидишь их, и сосчитаешь, если сможешь.
– Как мне тогда одеться в связи с таким мероприятием? Празднично, наверное, торжество все же – и не простое, историческое.
Капитан Немо отрицательно повертел головой:
– Нет, не надо... У нас здесь все очень просто. Каждый живет в одежде своего времени и эпохи, – и оно для каждого является праздничным,  будничным. Каждый должен выглядеть натурально и привычно, чтобы никому и ничто не мешало, а разные там смокинги и прочие антуражи только нарушат спокойное течение нашего времени...
– Опять понял, мой капитан! Подчиняюсь общепринятым нормам и требованиям, что существуют на этом корабле.
– На нашем – с тобой – корабле.
– На нашем “Олкепе”!
– Ха-ха-ха! – откинув голову, захохотал радостно Анатас. Потом, отсмеявшись, став почти серьезным, спросил у меня: – Чего хочешь от “Олкепа”, Антон?
И опять ему в такт вспыхнула молния, высветив нас обоих, зашипел, как электросварка, а потом и загремел гром. Но я заметил, – когда вспыхнула молния, лицо Анатаса совсем исчезло, только черная шляпа повисла в воздухе... Но только на мгновение, потом я опять увидел его зелено-аспидные глаза, косматые брови и бороду. Значит, при свете молнии его нельзя увидеть? Тогда, возможно, и при свете месяца он так же невидимый?
“Ты слышишь меня, Антон?”
“Слышу. Не волнуйся, Янина, за меня. Я уже очнулся. Понял теперь, что к чему. Выдержу.”
– Таланта и гениальности! – громко произнес я, чтобы мои слова пришлись ему по душе, чувствуя, как во мне начала накапливаться неизвестная до этого времени энергия, что я становлюсь мощным аккумулятором, трансформатором, и уже не 220 и не 380 вольт в моих витках, а значительно больше, непомерно больше, – может, такой мощности и не существовало в мировой энергетике, – и я не знал, радоваться мне от этого, или печалиться...

Возвращались  тем же путем...
Раздвинулась перед нами гора, пропустила нас, выпустила из недр потайной лаборатории. Разве кто догадется, что под этой обыкновенной горой и находится главное богатство и сверхсекретный арсенал самого удивительного и непонятного в мире человека? Да и кому здесь догадываться – разве живут в этих местах люди или другие разумные существа? Тогда почему такая засекреченность этого объекта?
Немо на удивление был весел, разговорчив, импульсивен. Во всем его взгляде была удовлетворенность и согласие, уверенность в себе, в своих сверхчеловеческих силах и возможностях. Мы уже шли рядом, шли как равные, как объединились с ним своими душами, нашли единственный выход – жить в мире и согласии. У нас не было борьбы, как и не было победы и поражения, – все наладилось само по себе, как и могло быть едино в этом случае.
Он напевал опять какую-то песенку, и ногу ставил в такт, шел, как пританцовывал, как подскакивал – то ли от радости, что он добился своего, то ли просто его посетило хорошее настроение.
И тот же лифт впустил нас в свое нутро.
И с той же бешеной скоростью мы неслись неизвестно по какой орбите, но мы знали куда, – откуда мы и выправились в этот путь.
В лифте Немо посмотрел на меня, подмигнул мне, как своему коллеге, как тому, кого посвятил в святая святых, отняв у него за это волю, душу и сердце.
Я ответил тем же, соглашаясь, поддакивая ему.
Он зажмурил глаза, прислонился затылком к зеркальной стене.
Я сделал то же самое.
Про себя подумал: “А что же ожидает меня впереди?”
Настраивал  себя на хороший результат, на хорошее окончание моего путешествия.
Иначе и быть не должно...
Потому что у меня понемногу созревал необычный и фантастический план...

Утомленный духовно и физически, я приплелся в свои апартаменты.
Отказался от ужина или обеда, не знаю, – отчего удивил Анатаса.
– Отдохнуть хочу, – сказал, как оправдывался, почему-то закашлялся, прикрывая рот рукой, – столько свалилось сегодня на голову, что не могу опомниться.
– Отдыхай, – разрешил Немо. – Впереди один, последний, может быть, сеанс позирования,  и – торжественная вечеринка в твою честь…
Я кивнул головой, опять закашлялся – першило в горле: простудился на сквозняках, когда ходили в гору?
На тумбочке возле меня стоял тот же французский коньяк. Не открытый, не начатый. Лимоны на блюдечке. Даже букет ромашек с большими головками – как маленькие солнышки с белыми лучиками. Вместе с ромашками, вперемешку, были и голубые васильки.
К коньяку я не притронулся. Наверное же, Анатас наблюдает за мной, и тот же коньяк играет какую-то свою роль в общем спектакле. Кто-то подсказывал мне, чтобы я держался строго своего задуманного плана.
Поэтому я открыл коньяк, отрезал несколько долек лимона. Наполнил до краев рюмку, задрав голову, влил коньяк в рот. Но не проглотил. И тогда что-то гухнуло за стеной и стихло, как отстало от меня. Через минуту  выплюнул горькую жидкость в вазу с ромашками. Не для этого ли мне была поставлена и ваза?
Чтобы заглушить вкус коньяка, начал жевать дольки лимона.
Когда стало кисло во рту,  выплюнул и остатки цитрусовых.
Через некоторое время почувствовал, что возле уха родился прохладный ветерок, и что-то зашелестело – как кто прогуливался по первым опавшим листьям.
«Вечер добрый, Антон!»
«Добрый вечер, сударыня Янина!..  Проведать решила?»
«Да. Как чувствуешь себя?»
«Больше живой, чем мертвый. А где Анатас?»
«Спит… Все спят… А, может, и не все…»
«Ответь, я сам могу выбраться отсюда?»
«Сам – нет… С моей помощью – сможешь. Только ты не отходи ни на шаг от своего плана…»
«Хорошо. Сам того желаю. Но не могу никак понять, почему и как все это случилось… Ты мне сможешь объяснить?»
«Постараюсь… Прочитаю тебе небольшую просветительную беседу. А, может, и лекцию – как лектор общества «Знание». Мы с Анатасом то и делаем, что читаем тебе лекции. Как сражаемся за тебя, за твою душу. Значит, мы с ним сражаемся…»
«Наверное, так…»
«Скажу тебе, используя научные термины, что твой мозг поддался обработке. С первой даже секунды, как Олкепов переступил порог твоей мастерской…»
Я лежал, не шевелился, показывая всем своим видом, что сплю – пусть записывает Ноева тайная видеокамера, если она пишет, что я, выпив коньяк, уснул. А мой слух был полностью настроен на волну и голос мой спутницы, помощницы…
“Сегодня ни одна область в науке, которая непосредственно изучает функции человеческого мозга, не способна в категорической форме заявить, что секрет деятельности мозга изучен, ислледован и раскрыт. Не способна сегодня наука ответить на такие вопросы – как накапливается информация в коре головного мозга, увиденного человеком, прочитанного, услышанного; в каком отделе или отделах она сохраняется, и как долго помнится; может ли она через органическую структуру, те же хромосомы, передаваться по наследству – наподобие того, как копируется телесная форма фауны и флоры, и, когда такое возможно, при каких условиях накопленная родословная информация способна проявиться у ее наследников с “кальки на белый лист бумаги”? В вопросе функциональных возможностей коры головного мозга вопросов дальше, чем логических ответов...”
“А поэтому и скажи мне, можно ли “обработать” человека, и превратить его в послушное существо? Этот процесс, как я помню, называется зомбированием? Какое строение мозга поддается этой обработке?”
Опять молчание. Или Янина собиралась с мыслями, или что-то ей, где-то, мешало, сразу она и не ответила. Я слышал ее дыхание, как в телеефонной трубке, а потом, через минуту-две, продолжила:
“Прости, мой любимый художник, здесь задержка получилась... Отвечаю. Обработка ведется на самом высоком уровне. И, что главное, никакого специального оборудования или приборов здесь не нужно. В классе дети разные. С правым полушарием ученики и учатся плохо, и учительницу не слушаются, короче, хуже поддаются педагогической “дресировке”. А вот “левые”, те, наоборот, быстро подчиняются, быстро усваивают правила хорошего поведения и – даже плохого. В мозгу человека есть “речевые извилины” – в левом виске. И этим наш мозг отличается от мозга животных. Именно его, левое полушарие, легко  можно использовать для установок поведения людей, и, прежде всего, с левыми полушариями...
Кошмар, Антон, ожидает людей и все человечество, если теорию управления человеческим сознанием превратить в практику. Ибо самый скромный по содержанию письменный текст способен закодировать читателя, и он будет совершать поступки-действия, независимо от своей воли и желания, даже и не осознавая их сущность...”
“Ты слышишь меня, Антон?”
“Да, продолжай. Это очень интересно...”
“Так вот... Теперь я подошла к самому главному. К ответу на твой вопрос. Самым большим и опасным псиоблучением является озвученный текст. По радио. С экрана телевизора. Это когда его проговаривать в нужном  (для кого-то) темпе, тембре, даже мелодичности, да еще с паузами в нужных местах... Механизм такого вмешательства в психическую структуру личности уже создан, и очень-очень давно, выработан, проверен и с успехом применяется. Насколько он прост, настолько же и ужасный по результатам воздействия. Анатас им владеет в совершенстве и профессионально. Он живет им, подпитывается им. И без каких либо трудностей и препятствий применил свое умение на тебе...”
Я молчал. Я был ошеломлен. То, что открывалось мне, то, что  услышал от Янины, было не иначе как удар обухом по голове.
“Мозг мой обработал Анатас? Он отнял у меня волю и способность руководить своими действиями и поступками? Получается так, Янина?”
“Да, именно так... Плюс – коньячок. Самый первый глоток – в твоей мастерской. А ты и знать не знал, что в нем был подмешан духовный яд... Но в последний момент ты догадался, хотя и запоздало, – набрал в рот, но не глотнул его... Но страшно, может, и не это... Империя Олкепова работает на миллионы и миллиарды людей. Олкеповы несут свою биллеберду-блевотину под девственным соусом с экранов телевизоров, радио, газет и журналов... Об этом ты и сам прекрасно знаешь. Тебя они раздражают, ты готов выбросить ту “шкатулку” в окно, а многих, обработанных уже, то и радует, – они ощущают счастье и радость, когда слышат сатанинские слова, – они уже стали как наркоманы, – и без той пищи не представляют другой жизни... Это ниболее те, кто и сегодня уплачивает взносы за то, что они принадлежат к тому окружению, которое было создано в семнадцатом Сатаной, верили и верят каждому  сказанному слову сегодня, – а вот тех, кто говорит им настоящую правду, объявляют  врагами народа, шпионами с Запада... Они и сегодня живут в том времени, несут в своих руках плакаты тех вождей, которые им заменили Бога...”
“Знаю...  Сжигают они меня своими взглядами, услышав мои слова, увидев мои картины... Янина, а Анатас нас не слышит?”
“Нет, на нашей волне, на нашем биополе он никогда не бывает. Потому что он никогда не знал и не знает, что такое любовь,– поэтому на нашей, вибрированной  и уникальной волне, ему нечего делать...”
“Почему ты появилась здесь? Неужели и тебя...”
“Да нет, Антон, нет... Почему я здесь? Да из-за тебя...”
“Из-за меня?! Не понимаю...”
“Сначала он приставал ко мне, обещал высокооплачиваемую работу. Научным руководителем в его творческой лаборатории. Он, как правило, выбирает крепких духовно. Чем тяжелее его победа, тем больше он становится крепким и неподступным. И – агрессивным. Я с первых слов ощутила его льстивость и обман. Он приходил ко мне несколько раз, принимая каждый раз новое обличье. И все равно уходил от меня ни с чем. А потом пришел, когда ты попал в его сети. Он твое нахождение на “Олкепе” показал по телевизору. Я убедилась, что это не подделка. Поэтому  и сделала вид, что он сломал меня, обработал мой мозг. На самом же деле я бросилась спасать тебя, мой любимый. И послал меня к тебе Бог. И – отец Георгий. Я – любимая твоя, и дух твой – душа и сердце... Сразу я не могла говорить с тобой, потому что ты был полностью подвластен ему, его власти, – и потому был глухой, – и я не могла достучаться до тебя. Да и не была уверена в том, слышит ли нас капитан корабля. Когда же он повел тебя в свою лабораторию, когда между вами возник ваккуум и высокая радиация (поэтому так и болела у тебя голова), – я и подошла ближе к тебе...
Ты утомлен не от Анатаса, а от радиации. Гора та – сплошной уран, и тем ураном подпитываются все его приборы и техника...”
“Тогда поясни мне, как расценивать его расшифровку текста Святого Писания? Три магические цифры – это все правда?”
Янина, как мне показалось, засмеялась – к уху приплывали теплые волны.
“И правда, и – неправда. Да, он владеет шифром, в самом деле он открыл  многие тайны Библии, но тебе подсовывал совсем другие значения. Всю Библию никому не дано разгадать и расшифровать. Ключ к пониманию текстов только у самого Бога, и находится он, тот ключ, по утверждении Святого Писания, за семью печатями... А что такое семь печатей – не знает и не узнает никто. Он профессионально овладевал твоей психикой и душой... Но я вмешалась, не разрешила тебе дальше поддаваться на его психовоздействие... И ты сразу же начал все осмысливать, рассуждать. И того, к счастью, не заметил Олкепов...”
Я был пристыжен.
Я выглядел идиотом и дураком.
“Скажи, Янина, а где же мы все-таки находимся? Под землёй, в космосе, на другой планете, где?..”
“Это ты должен и сам все прекрасно зна...”
И голос ее неожиданно прервался, – как будто кто перерезал кабель нашей радиоэфирной связи...
В это же самое время зазвонил телефон, что стоял у изголовья.
Я поднял трубку, вслушался в эфир.
– Алло, Антон, это ты?
Голос жены, взволнованный, встревоженный, – ее душа страдала от неизвестности и ожидания мужа-бродяги...
– Я, Лика, я...
– Ты где, Антон? Я прихожу часто в мастерскую, а там тебя нет. Звоню из дому, а ты, оказывается, на месте. И теперь ты там, а свет в окне не горит. Как такое может быть? Ты хоть живой, Антон, скажи, потому что у меня изболелось сердце, и дочь не находит места...
– Живой, Лика, живой... Не волнуйся. Как Ирина?
– Хорошо. Мы переживаем, где ты.
– Не переживай... Это я Цезаря напугал. Это я сбросил фужер со стола в “Золотом петушке”...  Не волнуйся.
Я первым положил трубку.
Не знал, что можно было еще сказать, запоздало подумал, что не надо было говорить о Цезаре и фужере...  Боялся, чтобы чего лишнего не сболтнул. Пусть верит Анатас, что я “перекован”, “обработан”, что и жена, значит, мне не нужна, и что я полностью был в его власти, и он должен гордиться своей победой...
В комнате  было тихо-тихо...
На тумбочке, как и перед этим, лежала аккуратная стопка “зеленых”: росла с каждым днем.
Но они, “зеленые”, давно перестали интересовать меня, тем более радовать – разве мог я за них что-нибудь купить, или вложить во что-нибудь?.. Трухлятина, мусор, пыль...
И я вместе с долларами могу превратиться в тот же мусор и пыль, – и следа от меня не останется...

В дверь  своим привычным сигналом – тройным ударом согнутого пальца – постучался, как просил разрешения зайти, или просто предупредил, – переступил порог Анатас Олкепов, капитан Немо, он же Ной, он же – Искуситель, он же – великий маг и волшебник, он же – командор.
– Заходи, мой капитан! – не оборачиваясь к нему, сидя за столом, почти крикнул  ему – старался быть веселым и бодрым, подтянутым и сосредоточенным.
Повернулся к нему, с улыбкой посмотрел на посетителя. Поднялся, пошел навстречу. Обязывал это делать этикет, моя воспитанность.
А он, приставив пальцы к черной шляпе, козырнул:
– Честь имею, мой главный художник и мастер, приветствовать тебя и высказать свою удовлетворенность твоему хорошему настроению! Значит, спалось хорошо, мой брат Антон?
– Прекрасно! И сны хорошие видел – луг с цветами, солнце, небо. Как наяву видел.
– Этого у нас хватает, – повеселел еще больше Олкепов, стараясь и на меня перенести свое настроение. – С избытком.
Пожали друг другу руки. Он, как обычно, сел в кресло, утонув в нем.
– Всего хватает. Через день я тебе предоставлю новую возможность побыть там, на земле. Но уже ты будешь  невидимым только тогда, когда  сцепишь свои руки. Когда снова сцепишь, то станешь видимым... А в доли секунды возвратиться сюда можно только тогда, когда сожмешь две руки в кулак и приставишь его один к одному. Все очень просто. А чтобы ты не задерживался долго здесь, чтобы не заметили твоей отлучки, – жена или друзья, – то я тебе вручу часы этого времени. Каждое деление на циферблате будет соответствовать одному часу земного времени... Ты никогда не опоздаешь, никогда не явишься раньше времени...
– Прекрасно!
– Ну и славно! Ну, не передумал ты за ночь, не переменил свое решение – быть и здесь,  и  быть  “там”?..
– Назад только раки ползают! – ответил  бодро, прошелся по комнате, разводя руки в разные стороны – как делал физзарядку. – Что решил, то и ожидает... Это же прекрасно – находиться здесь, и потом явиться в родном городе, в своем доме. Нынче здесь, а завтра – там! И никто этого никогда не заметит. Фантастика!
– Я так и думал, – посмотрел на меня радостно капитан Немо. – И это меня очень радует. Мы с тобой совершим столько хороших для человечества дел! Мы сделаем совершенным человека. Мы удалим из его души зло и агрессивность, пассивность и лень, а взамен этого сделаем его трудолюбивым и сильным, лишенным слабости и слезливости... После завтрашнего посвящения и презентации портрета ты будешь равный среди равных, даже и выше их, потому что ты будешь моим первым заместителем – исполняющим мои обязанности. – И.о. – И напишешь сотни и тысячи, миллионы сюжетов по расшифровке Святого Писания. Сделаешь уникальные заставки к Великой Книге, которую мы издадим во всех странах мира. Идеи нашей Книги завладеют мыслями и разумом миллиардов людей. Они будут проповедовать наши идеи, и овладевать душами тех, кто будет слышать наше слово правды... И напишешь свою главную книгу – о жизни на нашем паруснике. Герои книги – на выбор, любого столетия, любой страны. И она будет называться приблизительно так – “Реквием-2”.
– Это же прекрасно, мой капитан!
Анатас поднялся с кресла, подошел ко мне, пожал на прощание руку. Я ответил ему крепким пожатием. Ни одна жилка не вздрогнула на моей руке, никакого страха не было в  душе.
– До встречи!
– Сегодня у нас последний сеанс. Ты наводи марафет – брейся, мойся, и приходи в зал. Вместе перекусим, а потом пойдем в мастерскую... А завтра, в восемнадцать вечера, видишь, сумма суммы – все равно девять, – и прошу в наш конференц-зал.
– Во-первых, я не знаю, где это, а, во-вторых,  еще не научился определять местное время, – то ли пожаловался, то ли упрекнул я его.
– Не беда, – улыбнулся Ной, – тебя приведет наша официантка. Она хорошо ориентируется во времени...
– Тогда – хорошо, тогда я не опоздаю.
– Не опоздаешь. Ну, что, я пошел? Ожидаю...
Я кивнул головой.
За Анатасом закрылась неслышно дверь.
Я побрился, умылся холодной, чуть ли не ледяной водой, ополоснул лицо и грудь, подумал: “Значит, ты и сны мои не читаешь, или просто не хочешь о них знать?.. Хорошо, Анатас, хорошо... Будем руководствоваться интуицией и Божиим благословением...”

Когда я подходил к столу, из широкой двери вышел Анатас Олкепов.
С винтовой лестницы спускалась, не спеша, Янина –  несла для нас на подносе еду. Ее каблуки равномерно и ритмично, как маятник часов, отбивали по ступенькам знакомую мне мелодию.
На ее лице было спокойствие и покорность.
На меня не обратила никакого внимания, а я старался не смотреть на нее, а на Анатаса.
– Возьмем по капельке? – посмотрел на меня капитан Немо.
– Нет, сегодня не хочется... Так и спиться можно, каждый день употребляя.
– От этого не сопьешься... В нем почти нет алкоголя.
– Нет, мой капитан, вынужден  перерыв сделать. У меня же сегодня завершение работы. Можно сказать, последний и – заключительный сеанс. Надо же с ясными мозгами стоять возле мольберта, чтобы поставить точку над твоим заказом. Разве не так, мой командор!
Его лицо озарилось улыбкой. Он наклонил голову, и его глаза спрятались за полем шляпы:
– Пусть будет так... Ну и я тогда один не буду. Пить – так пить. Не пить – так и совсем не пить.
Янине он не предложил. Он никогда ей не предлагал выпить, когда я был за столом.
Олкепов как будто и не видел ее перед собой, относился к ней как к прислуге, как к человеку низшего сословия.
И есть мне, если  говорить откровенно, особенно и не хотелось. Сам не знаю, почему.
Она слегка наступила на мою ногу, а у Анатаса  спросила:
– Принести что-нибудь еще, мой капитан?
– Нет, больше ничего не надо.
– Тогда и мне ничего, – поддержпл я Немо. – Спасибо, Янина.
Официантка вышла, оставив после себя аромат нежных и опьяняющих  духов, запах волшебного женского, почти забытого для меня,  молодого тела...
– Ты сегодня какой-то напряженный, напружиненный, Антон, – промолвил тихо Ной, не отрываясь от салата со свежей капусты.
– И неправда твоя, обычное настроение, – пожал я плечами. – Обычное рабочее состояние... Когда  настраиваюсь на работу, начинаю полностью отдаваться ей... А сегодня момент истины, поэтому, может быть, и волнуюсь... Хотел бы посмотреть, как бы ты чувствовал себя на моем месте...
Старалася не оправдываться, чтобы не выдавать себя,  говорил с ним тем же тоном, что и он, капитан Немо.
Больше мы не разговаривали ни о чем, заняты были едой. Хотя я жевал через силу, проглатывал с трудом. Мне ничего не лезло в рот, и ничего не хотелось,  желал только одного – любым путем выбраться из этого ада, и стать тем, кем  был до этого, стать снова человеком, – со своими недостаками, эмоциями, трудностями и проблемами...
Около меня стоял большой стакан с красным соком – томатным? И  некоторое  время раздумывал – пить или не пить.
“Это обязательно выпи. Сок я специально приготовила для тебя...”
Поднес к губам, сделал несколько продолжительных глотков. Так и не разобрал, из чего он был изготовлен. Да и неважно это было: главное, я знал, что его надо было выпить. Обязательно. Так велела, так советовала Янина.
– Я готов, – вытер розово-синие губы бумажной салфеткой хозяин, посмотрел на меня.
– И я. Спасибо, Янина, за вкусное угощение.
– Тогда – идем, – первым и поднялся Ной, направился к раскрытой двери.
Перед самой дверью повернулся ко мне:
– Сразу же в мастерскую, или прогуляемся по кораблю?
– Нет, Анатас. У меня творческий зуд...
Он закивал головой, понимая меня, заулыбался, готовый помочь мне.
И он сделал дальше мне услугу – раскрыл передо мною дверь, наклонился в поклоне, рукой показал, что я должен идти первым...
– Благодарствую, мой капитан! – склонил  театрально и наигранно голову.
– Пожалуйста, мой уважаемый мастер!
По коридору мы шли рядом, чуть-чуть дотрагиваясь плечом к плечу.
Шли какой-то другой дорогой. Почему-то чувствовалось, что мы были не одни, что кто-то и еще был рядом – то ли за дверями,то ли под нами или над нами...
Навстречу, быстро перебирая ногами, в черном костюме, лысый, подвижный человек спешил куда-то, боясь опоздать. Но, увидев нас, остановился, забыл о спешке, обратился к Анатасу, прищурив глаза в хитроватой улыбке:
– Любезнейший, не подскажете ли вы, – теегьяф уже взят?
Анатас закивал головой:
– Да, взят. Непременно. Только что.
– А почта, батенька, почта?
– И почта. Все в наших руках!
– Пьекьясно, пьекьясно, товаищь матьёс – мы победим! Завтья будет поздно!
Так же, склонив голову, он торопливо посеменил ногами дальше.
Мы зашли за угол и повернули направо. У двери стоял устатый, в светлом военном костюме, весь побитый оспой, человек, – держал трубку в согнутой руке.
Он обратился уже ко мне:
– Ви нэ подскажетэ, приехал ли с фронта товарищ Зюков?
– Не знаю, – ответил  я растерянно, не зная, что означал его вопрос, а усач недоуменно перебросил взгляд на Олкепова – как спрашивал, что ему ответил незнакомец...
– Приехал, приехал, – поправил положение Олкепов. – И будет завтра на политбюро.
– Я так и знал, – растягивая слова, произнес человек с трубкой, держа ее в окаменевшей и иссохшей руке. – Спасыбо!
Потом нам дорогу перебежал человек в пенсне, в шляпе с широкими полями, за ним, возле окна, застыл другой. Тот был в кителе, с усиками, на глаз свешивались, как черная коса, волосы.
В руках он держал черную книгу.
Спросил у капитана:
– Du libst “Mein Kampf”?
– О, ja, ja, gutes das Buch!..
– О чем он спросил, мой капитан? – поинтересовался я у капитана, когда мы отошли несколько шагов – я узнал автора кровавой книги, и понял его вопрос: мне было интересно, что ответит Анатас.
– Люблю ли я его книгу «Майн Кампф»? Ответил, что очень хорошая книга.
– И я так понял, но подумал, что еще был какой-то подтекст.
– Да нет, никакого подтекста.
– И ты каждого  узнаешь, знаешь о его проблемах, потому как отвечаешь сразу на их вопросы.
– Да, каждый из них живет своей жизнью, и вопросы, естественно, задает те, которые интересовали его при жизни.
– А у тебя здесь все, кто ушел из жизни, или…
Он остановился, как вкопанный, повернулся ко мне:
– И те, и другие… Но тех, кого нет в живых, намного больше. А я увеличиваю наше население за счет вновь прибывших, тех, кто наиболее грешен и виновен…
– Перед кем?
– Перед человечеством, перед самим собой. Перед Богом. Передо мной.
– И ты ловишь человеческие души, заманиваешь в свои сети. Ловец человеческих душ? Искушаешь и заманиваешь сюда? Как меня.
– Пусть будет так, – согласился Искуситель. – Но тебя я не заманивал. Я тебе предложил. Тебе никогда не поздно отказаться.
– А Янина? Павел и Жанетта?
– И их я силой не затаскивал сюда. И они могут в любой момент оставить мой парусник. А вот те, кто оставил в истории свой след, неважно какой, – кровавый, лживый, диктаторский, – не могут оставить корабль. Он им – и пристанище, и жилище, и рай, и ад…
«Говорит правду или лжет? Прикидывается добреньким? Или, решив, что я принял его условия, рассказывает так, как оно есть?»
– Они у тебя все умиротворенные, спокойные, как ангелы, как святые. И не скажешь, что они убийцы, что на их совести тысячи и миллионы человеческих жизней…
Мне хотелось говорить и говорить…
– Да, на моем корабле нет никогда споров, диспутов, у нас все спокойно и тихо – все со всем согласны, потому что никому никто не противоречит, а всегда соглашается, только поддакивает… Поэтому у нас и мир, и согласие. И у каждого на месте нервы, и сердце бьется во всех одинаково – ритмично и бесконечно.
– А кто они – эти люди, Анатас? И почему они у тебя здесь? – не удержался, поинтересовался у него, потому что уверен был – задавать такие вопросы  имею право, от меня у капитана Немо не должно быть уже никаких секретов.
– Это – люди разные. Но в большинстве своем – исторические личности... Они здесь со всего земного шара. Они – мои помощники и друзья. Они – свидетели истории. По ним я вспоминаю этапы своей жизни. Для них здесь все знакомо, потому что каждый из них находится в привычной среде, в своем окружении, и занимаются они тем, чем и занимались в своей жизни... Ты же узнал свою мастерскую? И у них здесь свои кабинеты, свои подчиненные, свои стратегии, своя армия, свои сражения и победы, свои интриги... Здесь разыгрываются баталии разных времен и народов. Все события, которые происходили на земле, собраны и зафиксированы у меня. Жители “Олкепа” и до сегодняшнего дня воюют, завоевывают, побеждают и терпят поражение… Здесь не надо, как в фильмах, организовывать массовку, готовить костюмы… Все натурально, все естественно. Я время от времени наведываюсь к ним, прихожу в гости. Будет у тебя желание, и ты вместе со мной посетишь их. Ты узнаешь столько, что ни  в одном архиве мира не отыщешь – ведь не все же попадало в архивы, а слова и звуки не подошьешь… А у тебя будет такое желание, я знаю. Когда ты станешь еще и писателем. Это же уникальный опыт и явление. И сюжеты книг – уникальные.
– Ты уверен, мой капитан?
– В чем?  В том, что у меня будет такое желание?
– Да, в этом уверен. Никто из современников твоих не представляет, как распяли Иисуса Христа. То, что показывают в фильмах, слабое подобие правды. И Голливуду не под силу снять все правдоподобно… А тебе предоставилось бы такое право – увидеть это. И не только увидеть воочию, а и иметь кассету с этим документом. И когда бы ты переносился в ту жизнь, показывал бы такой документальный фильм. И никто во всем мире не знал бы, откуда это у тебя… Ты стал бы  известен на весь мир… И церьковь сделала бы тебя святым, потому что ты присутствовал бы при распятии Сына Божиего.
– Хорошо, Анатас! Обязательно сходим в гости к твоим историческим личностям. Мне это будет в самом деле интересно.
Поодаль от нас прогуливался около грановитых палат в царской одежде и с большими выпученными глазами, наводящими страх на всех подчиненных, правитель русичей; в другом конце около мачтовых кораблей в ботфортах стоял и на кого-то обрушил свой гнев здоровенный, метра два ростом, здоровенный детина…
После этого мы проходили раскаленные, даже пекло в ноги через подошву, пески, с трудом переставляя ноги, – проваливались, цеплялись за песок…
К нам подъехала машина – “виллис” – и остановилась.
С переднего сидения легко соскочил на песок, с белой накидкой на голове, африканец. Козырнул нам, как старым знакомым, и отвернулся, тут же начал заниматься своим – проверял переднее колесо: ударял его ногой, наклонялся и заглядывал под машину…
Когда поднялись на возвышенность, перед нами раскрылась белая, как снег, дверь. И мы переступили порог, очутились в прохладном коридоре нашего “Олкепа”. Ни ветерка, ни вздоха сквозняков – не верилось, что минуту назад мы прошлись по раскаленной сковороде то ли Сахары, то ли Газгари…
А вот и знакомый, из ворсина, пол. И двери знакомые, которые раскрывал передо мною Анатас.
И через несколько сотен шагов мы очутились в моей мастерской.
– Фу, – выдохнул из себя воздух Олкепов, плюхнулся в кресло, – устал, покуда прошли пески…
Я так  же был весь мокрый от жары, лицо было потное, и по спине, чувствовал, еще текли струйки пота, – а на его лице не отображалось ничего…
– Зачем выбрал такую дорогу, мой капитан?
– А и сам не знаю… – он отбросился на спинку кресла. – А, может, и потому, чтобы подготовить тебя к завтрашнему вечеру. Чтобы знал, кто здесь со мной находится, чтобы знал, что я здесь не один, а нас здесь миллионы и миллионы, миллиарды… Всем хватает места, и здесь никогда не бывает скучно, потому что каждый день и каждая ночь – это открытие, это… Да что тебе говорить, что тебя убеждать, ты и сам, наверное, в этом убедился.
– Да, мой капитан. И ты знаешь всех-всех, кто здесь находится?
– А то как же! На каждого заведено досье, каждая судьба занесена на дискету, но не по образцу сталинского НКВД, а по тем стандартам, что заведено здесь, на “Олкепе”. Это самый совершенный и самый огромный архив во всем мире. Каждый из моих жителей всегда имеет возможность бывать один у другого в гостях, пожить в любом времени, в котором он пожелает. Но никто из них не вмешивается в ход истории – им это запрещено делать. Это, наверное, единое запрещение, которое введено у нас.
– И я могу? Ну, побыть в том времени, – например, когда жил Наполеон или Клеопатра, или же Иисус Христос?
– Никаких проблем Я же сказал, что есть Зал Времени, где ты можешь проследить за всеми жизнями, попасть в любое столетие и тысячалетие…  В том  убедишься сам.
– Обязательно. Мне не терпится это сделать. Но все это – после презентации, после  моего официального вступления на должность. Да?
Видел, что Немо не настроен был позировать, и потому я подошел к окну, пристально всмотрелся в открывшийся передо мной пейзаж.
Сладкая горечь обожгла мое нутро – в лучах солнца хорошо просматривался мой микрорайон. Было видно, что только что прошел дождь; свежевымытые листья на деревьях блестели под солнцем.
Увижу ли когда  все это наяву, или буду видеть только через искусственное стекло Анатасового фрегата, – удастся ли мне совершить то, что я задумал?
– Не можешь забыть? – спросил как не в самое ухо капитан Немо, неслышно подойдя ко мне, и я вздрогнул от неожиданности – хотелось даже плюнуть три раза под ноги, как учила в детстве бабушка Анатасия, да еще перекреститься при этом…
Но я не сделал этого, боясь разрушить задуманное, только мысленно осенил себя крестом.
Стараясь быть безразличным и спокойным, ответил, не отрываясь от окна:
– Очень природу люблю. Она всегда лечила меня.
– И природа у нас есть, и все натуральное, не придуманное… Любого континента природа. Просто ты еще не привык здесь, все был занят работой… А когда все станет для тебя естественным и настоящим, тогда  будешь смотреть на мир совершенно другими глазами. Обещаю. Как и обещаю, что ты будешь самым счастливым человеком во Вселенной.
Я закивал задумчиво головой:
– Верю, Анатас, верю! Так что, может, и приступим?
Выглядел Ной так, как и при первой встрече, когда  позировал мне. Глаза – зеленые, лицо – землисто-серое, шляпа – черно-коричневая, с переливом орнамента…
Получалось так, что портрет немного не совпадал с тем, какой я нарисовал. Портрет как-то хитро улыбался, а живой Анатас был задумчив и загадочен.
– Нравлюсь я тебе таким? – уточнил у меня заказчик.
– А я не женщина, чтобы ты мне нравился, – тем же тоном ответил ему. – Портрет разве создается в зависимости от того, нравится человек или не нравится?
– Прости, мой друг, не о том хотел спросить.
– Ничего… Думаю, что это все-таки последний сеанс. Да, последний. Еще два-три касания кисти – и все, прибыли, приехали, прилетели! Можно теперь отдавать на презентацию.
– Значит, ты считаешь, что работа окончена? – не удивился Ной, глядя на меня.
– Да! Все!
Я утомленно сел на табуретку. Все еще не отрывался от портрета. Не выдержал, поднялся, отошел еще дальше – на шагов десять. Уже более придирчиво смотрел, требовательно к самому себе, – как самый строгий критик и судья:  как на госэкзамене…
И сказал, подтвердив сказанные перед этим, те же слова:
– Мой капитан! Мой брат! Мой заказчик! Все-ее-ооо! Больше ничего менять не буду. Может быть потом, когда увижу какой-нибудь незначительный штришок, который нужно будет добавить… А так – все! Принимай заказ!
Анатас как сидел, так и продолжал сидеть в кресле. Только прикрыл глаза, закинув голову и шляпой оперся о спинку. Его как будто и не интересовало то, над чем я провел столько времени, на что потратил столько недель, месяцев и лет…
А когда подошел, когда посмотрел без особого интереса к своей персоне, то только хмыкнул невразумительно, шевеля синими губами:
– Хм… Ну-ну… Оно, конечно же, если так, то тогда уже и совсем ничего не скажешь… Хм… хм…
Вот и пойми, вот и догадайся, что он сказал, – одобрил или нет, забраковал или принял увиденное. А переспрашивать, уточнять не стал – так и оставил в неизвестности. Потому что мне уже было глубоко фиолетово, понравилось ему или нет. Совсем иные мысли будоражили и волновали меня…
Как и его, кстати.
– Все. Спасибо. Отдыхай. Завтра тебя, как я сказал, позовет Янина на вечерину.
И больше – ни единого слова.
Он повернулся и пошел к двери – мне показалось, что он слегка шатался, был как пьяный.  Подумалось – разве и его могут донимать какие-нибудь болезни? Анатас же, как я понял, был бессмертен, и никогда не должен ничем болеть…
Я еще долго стоял у окна, смотрел, не отрываясь, на высотные дома, в одном из которых была моя настоящая мастерская. А вон там, дальше, за высокими дубами, и мой, самый высокий, дом. В квартире осталась и переживает за меня Лика, ожидает, ждет, когда я возвращусь… “Жди меня – и я вернусь…”
Над микрорайоном, кажется, разгорался невинный вечер…
Завтра… завтра все должно решится, – завтра…
Хотелось, очень хотелось заглянуть в Зал Времени, посмотреть на самого себя в разных жизнях. Интересно было бы себя увидеть и женщиной, и мужчиной, и ребенком и столетним аборигеном… Но что-то подсказывало мне, оберегало, предостерегало: “Ну-ну, давай загляни в тот зал, нырни в выбранное тобой столетие, – и останешься ты там и у Анатаса навсегда, – и тогда уже совсем не будет никакой надежды на  освобождение, тогда уже никто не в силах будет тебе помочь…”
Задребезжали чуть слышно стекла в окне – как взорвалось что-то рядом или наш корабль натолкнулся на невидимый айсберг.
“Сам пришел к такой мысли, или кто помог?” – насмехалась по-хорошему надо мною Янина, неожиданно прилетев ко мне.
Опять через толщу молчания долетел до меня ее голос. Как колокольчик зазвенел заливисто, как источник зажурчал ручейком, как солнце выглянуло в серый и хмурый день…
“И сам, и не сам… Диктуют небеса, хотя  и не знаю, есть ли они над нами… Мы с тобой, наверное, дети подземелья… А, может, и не подземелья, а чего-то другого, но все равно – пленники…”
“И неправда твоя, родной мой! Пленники, это когда тебя насильно сажают за решетку. А здесь и решеток нет, и тюрьмой не назовешь, только раем можно назвать – все есть, и для всех всего хватает… Но ты же сдался Анатасу добровольно, по своей воле… Разве не так, Антон?..”
“Обдурил он меня, обманул, вокруг пальца обвел…”
“Это одно и тоже. Сущности не меняет. Насилия же не было – тебя же не вязали, наручники на руки не набрасывали, не избивали до потери сознания…”
“Нет, не было такого, твоя правда, Янина, моя графиня, моя избавительница… Был простой соблазн, и я поддался на него.”
Я глубоко-глубоко вздохнул, и долго не выпускал из себя воздух. Даже колики в легких почувствовал. Потом с шумом выдохнул его, – и в виски впились невидимые иголки…
“Тебе не хватает родного и лекарственного воздуха… Земного кислорода. Как и мне. А ты знаешь, мой любимый, что существует самая тесная связь между дыханием и умственной деятельностью человека? Его настроением, желаниями и действиями, поступками и оценкой сделанного самим собой или другими?”
“Нет, Янина, не знаю…”
“Чем поверхностнее и чаще дыхание, тем чувствительнее ощущается тенденция к беспокойству, неуверенности и неясности, растерянности, ухудшения памяти и способности к состоянию сосредотачивания. Еще Плутарх утверждал, что умственная способность человека к осмыслению отупляется от мяса. А слова по латыни “wegetus” означает – жизнерадостный…
Еще могу вот что сказать – мясоеды устают быстрее, чем вегетарианцы. Не напрасно Бог создал сначала человека, который не употреблял мяса. Это уже после потопа Он же и отправил его на охоту – убивать зверя… Сердце вегетарианцев бьется медленнее, оно же и долговечнее служит человеку. Еще бы – отдых сердца между ударами, который достигает одной шестой секунды, за пятьдесят лет складывается аж в восемь – задумайся! – в восемь лет… А восемь лет для человека – это же неоценимое богатство. Его нельзя купить ни за какие деньги!”
“Согласен! Особенно, если те года Бог подарит человеку в старости, когда человек набрался мудрости и умения, таланта и доброты...”
“Вот-вот, – тогда человек в самом деле мудрый, сильный и неутомимый. А если говорить вообще о его умственной деятельности, то здесь неограничен мир его отдачи накопленного в своей душе своим наследникам... Ты когда-нибудь слышал о японском ученом Асаве?”
“Не только слышал, а и изучал его труды – “Мудрые советы”.
“Тогда скажи мне, напомни, если так, хотя бы седьмой совет?”
“Седьмой совет, или завет, звучит так: “Святое дело человека – служить справедливости. Справедливость в микробиотике означает исполнение Закона Космоса. Тот, кто думает и действует в согласии с этим законом, владеет самой человеческой и человечьей характеристикой здоровья”. От себя еще дополню, что этот завет полностью соответствует заветам Святого Писания...”
Янина ответила или подтвердила не  сразу. Как будто что-то ее отвлекло от беседы со мной, помешало.
“Все ты привел дословно. Поэтому я и уверена, что выбрал правильную дорогу. Дорогу завтра – на завтра...”
“Тебе поручено завтра привести меня в зал? И ты будешь там?”
“Буду... Я приду обязательно за тобой. Найди для себя шарфик или кашне...”
“Для чего, Янина?”
“На шею ты должен повесить крестик. А чтобы он не увидел его, повяжи на шею шарф. До завтра молчим.”
“Хорошо. Но – последний вопрос. Жаннета и Павел... Как такое могло произойти? Я же придумал их в своем больном воображении... Сжился с ними, они мне стали близкими и родными, но чтобы ...”
“Я и забыла тебе сказать об этом... Ты настолько правдоподобно выписал своих героев, что Анатас вдохнул в них  жизнь. Он давно следил за тобой и твоим творчеством. Не раз бывал в твоей мастерской,  видел, что ты писал – и пером, и кистью... Они, твои герои, явились ко мне в сны, просили разрешения помочь тебе.  Их тебе навязал Анатас, чтобы ты чувствовал перед ними свои вину, терзался, мучился, – чтобы  убедить тебя в том, что ты хороший кандидат на  пожизненное заключение тебя на его корабль... Жанетта и Павел  вживлены в твою память, они теперь неотделимы от тебя, они теперь тебя будут преследовать  или напоминать о себе всю  твою жизнь... И это случилось после того, как Анатас издал твою книгу в своей типографии.”
“Но они не останутся там, скажи?”
“Не останутся. Как  не останутся и те, кто вместе с ними, кого ты видел в их комнате, в их придуманной жизни...”
“Это очень странно. Непонятно...”
“Ты теперь должен сжиться с этим – это твой крест. Ты рождаешь героев в своем воображении, а они потом становятся реальными жителями твоей планеты...”
“Все понял. А теперь – будем надеяться на Бога?”

Я лежу и лечу в невесомости, представляя, что ныряю между звезд, как между рыб в моем Осколе, или лечу неопознанным объектом быстрее за скорость света, пересекая другие галактики и миры, неизвестные мне цивилизации и планеты, удаляясь от родной земли на миллиарды лет...
Мне приятно, мне хорошо, только чуть-чуть покалывает в виски, да замирает на крутых виражах утомленное сердце... И я невольно обращаюсь к Создателю, читаю, произношу Ему свои слова:
“Господь, Бог мой! Какое величественное имя Твое по всему мирозданию! Слава Твоя выше всех небес!..”
И уже не замечал, как и не знал, – то ли я только в мечтах своих вырвался в зведное небо, то ли в самом деле очутился там, в загадочно-необъятном пространстве, то ли совсем превратился в звезду-одиночку или в комету-астероид, –  и мчусь неизвестно куда и зачем в светло-черную неизвестность...
На душе спокойствие и непонятное облегчение, будто бы с моих плеч сползал невидимый груз, и без его я становлюсь  бестелесный и легкий...
Впечатление было такое, что передо мною открылись все дороги, какие раньше были неизвестны и не пускали меня идти по ним – то ли запрет был, то ли я и сам не знал о их существовании, или вообще мне не следовало идти по ним...
Почему  себя чувствовал вольно и вольготно в космосе, – и сам не знал, как и не знал того, в каком созвездии находился, между каких звезд засыпал и видел космические сказочно-реальные сны...
... завтра решалась моя судьба.

Завтра я ставил на карту самое главное – свою жизнь, самого себя. Вопрос стоял – или-или...  Или – пан, или – пропал...
Мне все же верилось, что, кроме внутренней подсказки и осмысления задуманного, мне поможет Властелин космических сил и Творец Миров...
Помоги мне, Господи!
Ибо грешен  перед тобой, как никогда, и способен ли  буду замолить  этот грех...
Звезды...
Какие крупные звезды! Только они ли в небе, или только в моем больном воображении? То ли я замурован в темное подземелье и надо мной через щелки-просветы пробивается слабый солнечный свет, или моя воля и душа оцепенели и никак не могут освободиться от безмолвия?
Хочу что-то сказать – и не могу. Что-то сдавило горло, а кто, не могу понять. Кто-то отнял у меня мой голос.
Хочу что-то вспомнить – и мне не удается это сделать.
Хочу пошевелить губами – но не хватает сил.
Хочу повернуться на правый бок, и не могу, – окаменела спина. Мой мозг не посылает мою просьбу-команду по нервному кабелю, и мои части тела совсем онемели и стали, как чужие, как и не мои... Они стали непослушными, и ими нельзя управлять, руководить, разбудить, вырвать из непонятного сна...
У меня, наверное, раскрыты глаза. Потому что  вижу, как надо мной склонился Анатас, снял передо мной впервые шляпу и начал водить ею, держа в руке, кругами – над головой, как будто наматывал мои мозги на невидимый клубок, а, может, и на свою шляпу, которую обвивали ужи и змеи; а потом, через минуту, появилась Янина, – что-то шептала мне неслышное и махала рукой, как отгоняла от меня Анатасов куродым или облако мух-комаров, которые атаковали меня, кусали и жалили; после них наклонилась надо мной Лика – плакала, просила за что-то простить; опять Янина появилась, но уже медсестра, а вместе с ней и доктор-кардиолог, – тревожно всматривались в мои глаза, что-то пытались сделать со мной. Излечить? Привести в бодрое состояние? Разбудить меня, чего мне очень не хотелось?..
Я ничего не слышал, и никто не слышал меня, – как ни звал, не кричал в простор вселенной...
Я был один на всем белом Пространстве, и ни одна духовная ниточка-нить не связывала меня с тем Пространством...
Был я живой – или умер?
Или – умираю? Или – наоборот – оживаю?
Или я – никто? И нет меня нигде, и  сам придумал себя таким? И был ли Голос, который разговаривал не так давно со мной? И была ли в самом деле Янина, которая умела неслышно и невидимо разговаривать со мною, наставлять меня, учить и подсказывать, были ли Павел и Жанетта?... А, может, их всех придумал мой больной и воспаленный мозг?! А, может, это все те же Анатасовы проделки?
Все перемешалось во мне, все поменялось местами.
А, может, это земной шар вместе с космосом перевернулся-перекулился, или я сам начал ходить на собственной голове?
Где я? Где Вселенная?
Кто отнял у меня память, зрение, слух?
Кто? Кто?  К... к... к...

Проснулся от тишины.
Может, это тишина и разбудила меня?
И слышал, и все осмысленно видел, и помнил прекрасно, что я в гостях Кащея Бессмертного, злого волшебника-злодея Анатаса Олкепова. И аналогии разные библейские приводил, чтобы хоть как-то утешить или подбодрить себя...
Спрашивал у самого себя – а куда же приплывет-прибудет “Олкеп”, к какому берегу прибьется в огромном океане, который создал капитан Ной, Анатас Олкепов, асириец-капитан Гильгамешы, капитан Немо?
Вот сколько имен я дал Олкепову! А какое наиболее подходило для него, не знал. Как известно, Ноев ковчег остановился на горе Арарат, ковчег асирийца – на горе Ницир...
А куда же прибьется наш “Олкеп”?
Я поднялся с кровати. Помахал руками, чтобы отогнать от себя остатки сна, присел несколько раз, выдохнул из себя воздух, очистил легкие...
Чувствовалось, что на корабле воздух какой-то иной, не такой, как на земле, он и не ощущался здесь, – может, его и вовсе не было?
Почему-то мне хотелось крикнуть на всю мощь своих легких, чтобы услышать самого себя, чтобы убедиться, что я стал опять бодрым и уверенным в себе, и что  хорошо все помню, особенно то, какую  задачу поставил перед собой.
Вместо крика и бурного проявления радости я, неожиданно для самого себя, запел...
Пел  вполголоса, и будто бы не своим голосом, как будто кто-то другой вместо меня:
На просторы Вселенной я выйду,
Чтобы знать о себе и о всех...
Радостно отметил про себя, что к моей душе медленно приходило успокоение и уверенность, даже внутренняя убежденность, что все складывается хорошо, так, как и должно быть… А почему бы и нет? Чему быть, того не миновать, да? Так, кажется, говорили мудрецы?
Поправил на шее завязанный кашемировый шарфик, не развязывал его, помнил, что у меня «ангина». Побрился, умылся, привел себя в надлежащий вид. А чем было заниматься до вечера, не знал. Расхотелось и рисовать, хотя в голове родилось несколько интересных, на мой взгляд, сюжетов…
Очень хотелось покупаться в соленом холодном море. В том, о котором мне говорил и показывал капитан, да сыграть с красивыми девицами в волейбол, полюбоваться их спортивными осанками, да  пригласить какую на прогулку…
Опять подкатывалось-подкрадывалось ко мне дурацко-игривое настроение.
Вспомнилась Жанетта. С ней даже и не поговорил, не попросил  прощения за все…
Я и дверь помнил, и знал, как  придти к ней.
Да тут же сразу и обсек себя, обозвал дураком и придурком, – удушил в себе неожиданное желание, сразу же твердо  отказался от дурацкой затеи: тоже капкан, тоже болото…
Хорошо еще, что Янина не слышала моих мыслей, а то и от нее наслушался бы упреков…
Еще раз посмотрел на себя в зеркале.
Про себя отметил, что лицо мое было спокойным, на нем не видно  ни тревоги, ни волнения. Мысленно приказал себе: «Так держать!» – и оставил свою комнату.
Шел, а куда шел, не знал…
Как и не знал, что ожидало меня впереди. Но я даже и мысли не допускал о том, что может произойти не так, как я планировал, как хотел…
И было непонятным мне мое настроение. Ни страха, ни радости, ни болезненного и тревожного ожидания развязки всей истории… Не апатия, не минорность, даже и не безразличие сопровождали меня, а чувство потаенной убежденности, что иду  правильной дорогой, руководствуясь едино правильным  азимутом…
Янина как будто и  ожидала меня на просторном коридоре, когда я вышел из запутанного лабиринта, поворачивая то влево, то вправо, – стояла и улыбалась мне:
– Я правильно вывела тебя… Вы готовы к презентации, уважаемый мастер художник?
– Конечно, как же я могу отказаться от приглашения нашего дорогого капитана Немо, капитана субмарины «Олкеп»? Веди меня, потому что я ни одного раза не был в том зале, где будет устроено такое чудесное мероприятие!
Произнес  свою просьбу громко, даже и весело, стараясь придерживаться своего бесшабашного настроения, с каким  и начал свой поход: ситуация того требовала.
Янина  в той же одежде, в чем была каждый день, разве что на белую блузку прицепила маленькую брошку – красненькую земляничку. А у меня на шее был тонкий шарф. У меня было простужено горло.
– Пошли, – промолвила спутница, – через несколько минут начнется торжественное открытие вечера, и Анатас просил нас не опаздывать.
– Не опаздывать? – вырвалось у меня неожиданно. – Капитан Немо говорил, что здесь никто и никогда не опаздывает. Отступает от своих принципов-правил?
– Нет, не отступает, – заступилась за капитана официантка. – Такое проходит регулярно. Раз в тысячу лет. Вот  и сегодня такой день. Торжественный день.
Она и не злилась, но и не высказывала никакого удивления моей непонятливости, как списывала на мою нервозность или малый срок пребывания на корабле.
– Прости, ради Бога! Я готов следовать за тобой. И буду молчать.
– Было бы хорошо, – безразлично сказала официантка.
«Нет, меня все-таки кто-то заводит, кто-то накручивает пружину моего протеста и сопротивления. Я не хотел, чтобы мои мысли долетали до Янины, – она все равно не ответит мне, потому что мы договорились молчать. Необходимо взять себя в руки, приглушить свои эмоции и желания, не поддаваться, быть немым, как рыба…»
Янина вздохнула, но не оглянулась, уже уверенным шагом вела меня по светлым коридорам. Наших шагов не было слышно – мы шли по зеленой траве-мураве. И каблуки ее туфлей неслышно дотрагивались да мягкого ковра…
Когда мы вышли на более просторный коридор,  увидели, что впереди нас шли, спешили люди.
Были они разных возрастов.
Были они  из разных столетий.
Были они из разных стран.
И всех их выдавала одежда, черты лица, но духовно они были объединены во что-то целое, во что-то  единое и общее, как будто бы только для них был создан этот мир, и одна на всех мелодия жизни: «И Ленин – такой молодой, и юный Октябрь впереди…»
И говорили они на разных языках, хотя прекрасно понимали друг друга, хотя и говорили неслышно, без слов, только шевелили губами…
Мы выходили и входили в новые коридоры, и они с каждым разом становились шире и шире, и потолок подымался все выше и выше… Рождалось впечатление, что мы где-то на шумной улице, во время какого-то большого праздника или карнавала, когда все люди вышли на площади и дороги, чтобы влиться в общее течение и поддаться общему настроению…
Нас начали уже сжимать со всех сторон, и мы чуть не потерялись, разорвав  сцепленные руки, но чудом удержались, и уже старались быть  в стороне от общего бурного потока…
А потом неожиданно людей стало меньше и меньше.
Или они уже отстали от общего живого течения, или должны были задержаться где-то в условленном месте, – я не знал, и не спрашивал об этом у Янины Ольшанской, – их разговор, их возбужденность и фанатизм не переходили на нас, мы не подпадали под их влияние…
Перед нами были огромные ворота, а за ними – огромная дверь. Такие же, как и на «Олкепе» – а, может, то и был еще «Олкеп», может, у него не было ни начала, ни конца…
Толкнул слегка дверь – и мы очутились в какой-то другой местности или среде. Слышался тихий  человеческий говорок, звон вилок и ножей о блюдечки, булькотанье напитков, – как будто наливали их в фужеры и бокалы…
– А, вот и наш художник пришел! – неожиданно  услышал возглас Анатаса – он стоял слева от меня, поднял вверх для приветствия руку. – Поприветствуем его! Это наш новый друг нашей планеты и нашего сообщества – Антон Климович!
Заиграли где-то в стороне туш, зазвенели медные тарелки.
Послышались аплодисменты, и все, кого я увидел в первых рядах или за первыми столами, – и на далеких столах, которые были за сотню метров и километров, за тысячу километров, – поднялись и били в ладоши. Газетчики написали бы – прозвучали   бурные, продолжительные, переходящие в овации,  горячие аплодисменты…
И тут неожиданно за первым столиком  увидел Жанетту и Павла. Они сидели рядом, пили из фужеров желтый напиток – апельсиновый сок? Мне хотелось подойти к ним, поинтересоваться, что они делают здесь, к кому пришли, и кто их пригласил на этот вечер, но не пошел: не хотел, чтобы это видел Анатас.
Мне стало не по себе, и я посмотрел на Янину, чтобы она посвятила меня в сюжет этого сценария.
«Я буду за первым столиком – рядом с Павлом и  Жанеттой. Ты будешь нас видеть…»
Янина посмотрела на Анатаса, как будто доложила ему, что исполнила его поручение. Он кивнул головой, поблагодарил.
Командор опустил  руку, и показал на стул рядом с собой:
– Садись, дружище! Видишь, сколько народу пришло поздравить тебя со вступлением в наш Союз.
Я послушно сел рядом, покашлял раз и другой в кулак, отвернувшись ото всех.
Анатас поднялся, обвел взглядом необозримый зал, произнес тихим, но громким голосом:
– Друзья мои! Сегодня у нас праздник. Сегодня у нас презентация и принятие в нашу семью моего лучшего друга художника – Антона Климовича!
Анатас говорил долго о моих художественных способностях, о том, что я гениальный художник будущего, и только поэтому мне Олкепов поручил написать его портрет.
И благодарил меня за это,  и называл меня своим первым заместителем по культурному наследию фрегата.
Он говорил как на каком-то митинге.
Говорил эмоционально и громко, чтобы услышали его за тысячи километров, хотя и за те тысячи и миллионы километров могли его слышать даже шепот: то ли динамики были развешаны и расставлены  по всей территории, то ли слух каждого был присоединен к Ною, – и потому каждый слышал не только его слова, а  и вздох.
Анатас тоже не менял своей одежды – та же шляпа, тот же серый пиджак, тот же  тоненький, как уж, галстук.
– А что у тебя на шее? – насторожился и удивленно спросил Анатас Олкепов, вперил в меня свой пронзительный взгляд.
– Да ангина, будь она неладна, – прохрипел я, кашлянул опять для убедительности.
– У нас никто и никогда не болеет, – как не поверил мне капитан Немо. – У нас здесь нет ни поликлиник, ни больниц, ни врачей, ни лекарств… Каждый себе и доктор, и сам себе больница…
– Она у меня с давней поры – хроническая, врачи не вылечили…
– Разве что так, – согласился он, уже садясь, уже благосклонно глядя на меня. – Давай выпьем за сегодняшний день, за твое вступление на престол моего заместителя! Видишь, сколько у нас народу – ни взором объять, ни руками обнять.
Он открыл бутылку такого же, как и всегда, коньяка, разлил не по рюмкам, а по фужерам – по половине. Но не выпил, а опять поднялся, держал в руке фужер.
– Родные мои! Члены моей большой семьи! Я обращаюсь к вам, кто понимает меня, кто знает меня, кто отрицает учение Саваофа, а верит только мне…
На меня смотрели Жанетта и Павел, загадочно хмурилась Янина, что-то шептала  Жанне на ухо…
– Давайте выпьем за нашего нового друга, гениального художника Антона. И после этого я вам покажу портрет, который он нарисовал.
Все послушались его приказа, осушили рюмки и кубки.
Открылись за нами двери. Оттуда вышло двое рабочих в синих комбинезонах. Они держали в руках подрамник, прикрытый  белым холстом, принесли и поставили на высокий помост, приставив его к стене.
– Спасибо, – гордо кивнул Анатас, посмотрел на меня, предложил: – А теперь тебе слово – представляй свою работу. А почему ты не выпил, брат мой Антон?
– Вот только похвастаюсь своей работой – потом хоть целую бутылку осушу твоего вкусного коньяку. Напьюсь сегодня, как говорил мой дед, в дрезину, до  усмерти…
– У нас тут и смерти нет, никто у нас не умирает, – улыбнулся Олкепов, рад был, что все идет по его плану. – И кладбищ нет, и поминок не справляем – у нас сплошные радостные и веселые дни. У нас никто не рождается. И никто не умирает… Так, ожидаем от тебя, дорогой Антон, представления моего портрета, твоего произведения…
Я поднялся со стула.
Медленно шел к портрету, обдумывая свои дальнейшие действия. Потом, дойдя до него, повернулся к залу, обвел всех взглядом, встретился с миллионами любопытных взглядов.
Еще некоторое время колебался, а потом сорвал покрывало с подрамника…
Ткань упала на пол, и ее никто не поднимал.
Зал ахнул.
Зал зааплодировал, одобрительно закричал:
– Слава Анатасу! Слава капитану «Олкепа»!
– Пусть живет «Олкеп»!
Когда возбуждение начало  понемногу стихать, Анатас поднялся со стула, спросил у сидящих в зале людей:
– Скажите, дорогие друзья, а похож ли я на самого себя? Может, я напрасно платил художнику самый высокий гонорар в мире, а?
Оказалось, что за моей спиной был огромный экран, и поэтому каждый, кто был и за тысячи километров от нас, мог хорошо видеть портрет, дать оценку и оценить художественное произведение – портрет капитана.
Зрители долго всматривались, критически оценивали мою работу, вздыхали, переглядывались между собой, а потом послышались крики:
– Похо-оож!
– И похож, и не похож!
– Непохож!..
– Похо-оо-оож!..
Ничего не произносили ни Павел, ни Жанетта, ни Янина.
Я поднял руку – попросил внимания:
– Друзья мои! Вы правильную дали оценку  – Анатас и похож на себя, и – не похож. А чтобы он была точь-в-точь похож на себя, мне нужно  сделать только один взмах кисти. Всего один. Я могу это сделать при вас, если вы  разрешите и разрешит капитан нашего «Олкепа», – прямо сейчас.
Все загудели одно и то же слово:
– Разре-ши! Раз-ре-ши! Раз-реши!
Анатас улыбался, пожал плечами, согласился с просьбой зрителей:
– Если так, то оканчивай мой портрет, пожалуйста, Антон! Действуй! Но только,  как ты сказал,  –  всего лишь один взмах.
– Хорошо, мой командор!
– Янина, – поискал он взглядом официантку-помощницу, – принеси нашему уважаемому художнику все необходимое…
Она поднялась на возвышение.
Стала рядом со мной. Подала  кисти, чемоданчик с красками. Я достал только один тюбик, на котором было написано – «сажа черная, жженая»…
Олкепов с неподдельным интересом наблюдал за моими движениями.
Я выжал из тюбика краску, перемешал ее, чтобы хорошо взялась на кисть. Взял  две кисти одновременно.
Потом их зажал пальцами – большим и самым малым, крепко сжал их, оставил на нужном расстоянии между собой.
Подошел к портрету. Некоторое время всматривался в лицо заказчика.
И…
Приставив одновременно колонковые кисти к шляпе, я резко взмахнул рукой вверх, – да так, чтобы было видно, что со шляпы выросли острые рога. Отрываясь в конце мазка от полотна, кисти и изобразили те рога – острые, согнутые…
Сначала Анатас  ничего не понял, – только ухватился за горло, начал задыхаться, – как будто бы его  кто-то начал душить.
И тогда же сразу ожила шляпа – на ней начали ползать, одна по одной, черные змеи, – и галстук ожил,  начал закручиваться  вокруг шеи…
Лицо у Анатаса перекривилось, начало чернеть и синеть,  покрываться черной щетиной, зловеще красно-зеленым огнем вспыхнули глаза…
В одно мгновение  я перевернул портрет.
И тогда отчетливо выпятились слова, которые, прочитав наоборот, означали:
– ANATAS – SATANA.
А внизу, под портретом, и другая выделялась надпись:
– OLKEP – PEKLO.
Когда кричали в зале «да-ааа»! – все равно это звучало в обратном порядке: «Да-ааад»! Ад! Ад!
Заказчик, шатаясь, отошел от стола, хватался рукой за воздух, старался подойти ко мне и ухватиться за мое  горло, сдавить его.
Но тогда с первого столика поднялись и подбежали ко мне Павел и Жанетта, стали между мной и капитаном корабля, наставили на него растопыренные пальцы рук, закричали синхронно:
– Не-ееет!.
Когда я сорвал со своей шеи шарф, на грудь упал-повис крестик, который украл у меня Анатас, – и он, командор,  замер на месте, отвернув  голову, как будто кто его ударил в лицо кулаком…
У него еще больше изменилось лицо – до неузнаваемости, в глазах загорелись красные искры…
Ноги начали скользить по мраморному полу – он был уже без обуви,  стоял  на копытах…
Змеи ползали по спине, по голове, обвивали косматую шею…
Все начали кричать – неизвестно на кого и из-за чего. Повскакивали со своих мест. И у них были перекошенные лица – то ли от неожиданности момента, то ли оттого, что были злы на меня, что  нарушил их спокойную жизнь, что в их тихом болоте, где спокойно жили черти, взорвалась бомба.
Все рвались в нашу сторону – махали кулаками, угрожали убить…
Этот бедлам или неразбериха усиливались еще больше и больше, что-то угрожающее гудело над нами, – как будто огромное страшилище раскрыло свою пасть и хотело проглотить нас, проглотить за то, что осмелились взорвать их пекло, их сладкий ад, и уничтожить его…
За тысячелетие, а, может, и за миллионы лет, никто не осмеливался сделать это.
Масса напирала на  нас, грозилась раздушить и растоптать, но их натиск уверенно сдерживали Павел и Жанетта.
Откуда у них была такая сила, я не знал…
Неужели – о, Боже! – неужели нам удастся совершить то, что хотели?
Неужели нам и в самом деле это удастся?
Рык страшилища был угорожающий и ужасен, – мы невольно вздрогнули от  страха. Вздрогнули, но не задрожали,  не поддались ему, страху.
Я искал взглядом того монстра – хотел увидеть его, чтобы показать ему, что никакие угрозы и устрашения не собьют нас с избранного пути, не заставят  отклониться от задуманного, – но не находил его...
Наша теперь защита – уверенность и убежденность, смелость и отвага, но самая главная – вера в то, что Бог нас защитит и выведет из этого уродливого адского подземелья.
Мы вымаливали у Него помощи и защиты.
А потом стало темно-темно. Как будто энергетики отключили свет в аду – за неуплату.
И очутились мы в сплошной темноте.
Я только успел крикнуть-спросить:
– Ты где, Янина?
– Здесь я, – ухватилась она за мою руку, –  рядом с тобой...
Тогда же, в тот самый момент, над нашими головами вспыхнула то ли молния, то ли произошло короткое замыкание невидимого кабеля, – и на мгновение осветило нас всех, кто был вокруг...
Стояли, не двигаясь, на своих местах Павел и Жанетта – сдерживали натиск уже не людей, а неизвестных страшных существ, которые превратились не то в зверей, ни то в ползающих, с ядовитыми жалами, огромных змей о трех головах...  Но они не могли пересечь ту ограничительную черту, которую  установили мои защитники...
И гром взорвался в вышине, – загремело так, что заложило уши, и белый кнут молнии откуда-то сверху дотянулся до стола, за которым сидел мой  заказчик...
Вспыхнул стол, – и  хозяин корабля зарычал, как раненый зверь. Зашипел, как подсмаленный, упал на пол, начал перебирать ногами, выбрасывать их, поочердно двигать копытами, – и тогда же послышался невыносимый смрад – аж затошнило...
И еще раз ударила молния и загремел гром, но уже желто-голубая стрела полетела в зал, – полетела в тех, что еще недавно кричал здравицы Анатасу, махали руками, угрожая нам сатанинской расправой...
Я крепко прижал к себе Янину, прижал, что было силы, –   готовился к тому, что мы должны были перенести, выдержать с ней нечеловеческие нагрузки...
Мы обнялись, мы обвили один одного руками, как хмелем, – ожидали развязки – неизвестно какой...
– Держись, Янинка!
– Держусь! Еще крепче держи меня.
– Хорошо!
– И пусть поможет нам Бог!
– Помоги нам, Боже!..

То, что было с нами дальше, нельзя было ни объяснить, ни передать. Мы чувствовали друг друга, но не знали, что с нами происходило.
Нас кружило, вихрило, куда-то несло с неизвестной нам скоростью, – что мы не могли даже и раскрыть глаза, чтобы что-нибудь увидеть – или хотя бы самих себя; мы окаменели, застыли, – неизвестный страх сковал наши души, мысли и желания...
Что-то кричала у моего уха Янина, кричал, кажется, и я, – но не от страха, а только, чтобы успокоить самого себя и ее, и понять, что все это происходило от того, что мы переживаем свое новое рождение, правда, неизвестно, какое уже по счету, – что происходит избавление, освобождение из анатосовского ада...
А потом мы почувствовали невыносимую жару – как будто залетели в мартеновскую печь или подлетели к самому солнцу и нас обжигали его протуберанцы...
Мы упали на что-то мягкое и горячее.
Опустились плавно, ни о что не ударившись. Как в пух упали, как на руки Господа, Бога нашего...
Не веря в счастливый конец, мы долго боялись раскрыть глаза – боялись увидеть перед своими глазами что-то такое, что могло нас повергнуть в ужас, вывести из равновесия, от чего можно было сойти с ума... Вынести столько мук и оказаться вновь там, откуда  вырвались, – мы бы этого уже не выдержали, не выдержали бы этого наши возбужденные сердца...
– Ты жива, Янина? – голос у меня слабый, и поэтому тихий, приглушенный.
Мы, упав (на землю?), оторвались один от одного, – как кто разъединил нас, разорвал наше сплетение...
– Живая... Но еще слегка кружится голова...
Ее голос немного веселее, но так же еще слаб, будто бы после какой-то болезни.
– И у меня...
Некоторое время мы молчали, как будто набирались сил.
А потом я все же не выдержал, первым раскрыл глаза.
Меня ослепило солнце. Оно было таким ярким, что, казалось, было в нескольких шагах от нас.
Я прикрыл ладонью лицо и посмотрел, на чем мы лежали.
Мы лежали на горячем песке, как на разогретой сковороде... И вокруг нас были пески, пески, пески...
И тогда я сел, начал внимательно всматриваться в окружающую нас территорию.
Посмотрел на Янину. Она лицом уткнулась в песок. Потом удивился – лежала она обнаженная, как мать родила.
Таким же – без одежды –  был и я.
Мы родились  вновь?
“Мы же сгорим под испепеляющим солнцем, – первое, о чем  подумал, –  мы же из одного пекла-ада  переселились в другое. Но тут же  и обсек себя: “Какой же это ад, когда здесь нет ни Анатаса, ни “Олкепа”?
Это был не ад, хотя и раем его назвать  невозможно.
Села уже и Янина, щурилась, закрываясь ладонью от солнца, не зная еще, что она без одежды, что ее тело обжигают солнечные лучи, и что через несколько минут мы будем как  черные головешки...
– О, Боже, Антон, посмотри, что за твоей спиной! – показала она взглядом.
Неподалеку от нас, в низине, как будто там недавно протекала река, высовывался из песка проржавленный, серо-красный, а поэтому и неприглядный, парусник... По ржавому боку слабо просматривались написанные буквы – “Олкеп”...
Это уже был не тот парусник, который принял меня на борт. Это были останки от него, напоминание только о нем...
А это означало, что не существовало больше такого корабля, что нет Анатаса, как и нет созданного им сообщества...
– Я поздравляю тебя, Антон, с освобождением из неволи!
– А я тебя. И спасибо, что вырвала меня оттуда, помогла разобраться в самом себе, и в том положениии, в котором я оказался...
– Да мелочи все это, – отмахнулась она привычным своим движением руки, как веером, заулыбалась, подсунулась ко мне, положила голову на горячее плечо... – Не стоит...
– Спасибо.
– О, Боже! – воскликнула она. – Так мы же с тобой, как новорожденные, без одежды... Как на диком пляже, мы – нуддисты, и загар у нас с тобой будет – шоколадный.
– Издеваешься? Над кем? Над нами?
– И над нами... Ты думаешь, что нам тут и погибать? Ошибаешься, Антон... Мы оттуда вырвались такими только потому, что оставили там все, ибо оно в прошлом... И “Олкеп” – в прошлом, он, как видишь,  превратился в мусор, в ничто...
– Пусть бы так...
– Так, так, и ты должен поверить в это.
– Тогда, может, ты знаешь, как и отсюда выбраться? И на какой мы сейчас планете – на нашей, или еще на той, где мы только что были? А, кстати, на какой земле или созвездии мы были у Анатаса?
Она отодвинулась от меня, легла грудьми на песок, перевернулась, легла на спину, радостно засмеялась:
– Разве ты не знаешь, любимый мой человек, или забыл вовсе, кто руководит нами в жизненных обстоятельствах? Забыл о нашей планете Ахутавана? Она, твоя Ахутавана, долгое время была неизвестна человечеству. Ты ее создал такой. Правильнее будет сказать, открыл, ибо ее создал Творец. Так вот, группа астрономов из Вашингтонского университета определила ту самую отдаленную от нас звезду нашей Галактики – и им оказался красный гигант, который и определялся восемнадцатизвездной величиной...
Я удивленно посмотрел на свою спутницу. Она рассказывала мне о моей же звезде – которую будто бы открыл? И заселили ее не только своими персонажами, а и сам  поселился с ней?
– Эта звезда находится в направлении созвездия Весов, – продолжала дальше просвещать меня Янина, купаясь в песке, не ощущая ее жара, и получала от этого большое удовольствие, – и отдалена от нас на таком расстоянии, какое только может одолеть свет – за четыреста тысяч лет. Расстояние до этой звезды примерно в четыре раза превышает диаметр пространства нашей Галактики, который можно только представить... Самое удивительное то, что эту, самую далекую и загадочную яркую звезду, какую ты открыл сто тысячелетий назад, как был мужчиной и первый раз влюбился, открыли только в наше время. Эта звезда очень хитро ведет свою жизнь. Ты не хотел, чтобы ее открыли, поэтому обволок туманом, – и она превратилась в тусклое пятнышко, и слабо светилось на звездном небосклоне...
Я почему-то не верил ей,  поэтому переспросил:
– Как же тогда получается – люди видят мою звезду на протяжении долгого времени, и в то же время не видят ее?
– Ты в этом сам и виноват. Но, отвечая на твой вопрос, скажу – Анатас овладел другой звездой, не твоей Ахутаваной – планетой Любви, потому что никогда не знал, что такое любовь, и поэтому и не мог увидеть твоей звезды... Он оседлал другую, и она находится от нас на расстоянии сто шестьдесят световых лет. Опять же – ее открыли американские астрономы из обсерватории имя Лоуэлла. Звезда стала невидимой и тусклой – от старости, и размещена в созвездии Девы. И такие звезды находятся в темных, даже затемненных участках Млечного пути... Поэтому звездная система еще далеко не открыта полностью, и мы только можем представить, какая она необозримая и недоступная, бесконечная и таинственная...
Лег и я на песок.
Прищурил глаза.
Через некоторое время почувствовал, что нас охлаждает прохладный ветер, и что солнце уже не так обжигает, как вначале.
И это вселило некую надежду на спасение.
Над нами, совсем низко, о чем-то прокричала чайка. Большая чайка – альбатрос. Она как будто звала нас куда-то, как приглашала к холодной воде, о которой она знала, и которая, наверное, была недалеко от нас...
Мы сели, удивленно и радостно смотрели друг другу в глаза, прочитав одновременно те мысли, что были в наших головах.
“Мой несовершенный мир! Мы вернулись к тебе. Мы рады тебе, потому что только в тебе наша жизнь. Пусть мы еще дети, пусть у нас еще много и много недостатков и изъянов, но мы будем делать все для того, чтобы стать лучше, мудрее, красивее, совершеннее, – именно такими, какими нас хочет видет Иисус Христос!..”
Первым поднялся я, и подал руку своей спутнице.
Нас водило со стороны в сторону, – мы были, как пьяные. Мы еще не прошли адаптацию после космического путешествия, и поэтому чувствовали себя неуверенно на родной земле...
Мы обнялись, чтобы поддерживать друг друга, и брели, волоча ноги по песку, оставляя после себя четыре вихлястые полоски... Оглянулись, бросили взгляд на истлевший корабль, который на наших глазах превращался в серо-желтую горку мусорницы чужих вещей и жизней, а потом и совсем превратился в холм однотонного песка – и следа уже не осталось, как и не было его, – сплошная пустыня без единой серой точки простиралась перед нами...
А альбатрос звал нас, как просил поспешить, будто бы мы могли куда-то опоздать – но куда, и кто нас мог ожидать на просторах пустыни?
У Янины опеклись губы, потрескались, и она уже не могла говорить, провела языком по шершавой поверхности – старалась увлажнить их... Наверное, такими же были губы и у меня, раз я не мог пошевелить языком...
Мы брели, как два пилигрима, и уже не видели альбатроса, а только слышали его зазывный голос.
Солнце, как и раньше, стояло в зените, и, казалось, не собиралось трогаться с места.
Мы оба ожидали ночи, чтобы наши тела смогли остыть после палящих лучей...
Впереди была возвышенность, и мы с большими усилиями начали подыматься на его вершину.
Первой от изнеможения упала Янина – осунулась в песок, упала на спину, прикрыла ресницы, и не могла смотреть на подсолнух солнца.
Я взял ее на руки и нес до тех пор, пока сам не упал на вершине той возвышенности. И как только упал, услышал, как откуда-то сбоку на нас дышит прохладный ветер, ветер, который обещает нас спасти от жары...
Потом я приподнялся, выпрямился в полный рост, посмотрел вперед.
Перед нами расстилался огромный океан – и его живительная влага долетала до нас.
До нас долетели и соленые брызги, омыли, остудили лицо...
– Вс... а... ай... – прошептал я, прося, чтобы вставала, подымалась, хотел крикнуть еще, что впереди у нас спасение, что мы можем спрятаться от солнца под пальмой, которую  увидел на берегу, но она тяжело дышала и не раскрывала глаз... – Поды... ай... а...
Собрав последние силы,  опять взял ее на руки.
С горы идти было легче, и поэтому  через минуту принес и положил ее на берег – в воду. Она застонала и раскрыла глаза... Упал в воду и я, приятно ощущая, как меня приняла холодная влага, и  сразу же почувствовал, как ко мне начали возвращаться силы и ощущение нашей свободы...
– Антон, где мы с тобой очутились? – произнесла тихим голосом женщина, глядя мне в глаза.
– Мы купаемся с тобой в океане, который я и не знаю, как называется... А это, как мне кажется, начало нашего спасения из объятий пустыни...
Она улыбнулась, поняв меня.
Чайки кружились над нами, радостно восклицали что-то, как будто были довольны тем, что спасли нас, что показали дорогу к воде...
Она села, начала смывать с себя остатки песка, что приклеился к телу, отрясать его с головы и радовалась все больше и больше, чувствуя, как к ней возвращаются силы.
– Посмотри, Антон, посмотри на горизонт! – радостно воскликнула она, бодро вскочила, начала бегать по берегу, махать кому-то руками. – Антон, мой любимый человек, на горизонте корабль!
В это время я почувствовал, как меня начали неожиданно оставлять силы. И не было уже желания смотреть на горизонт – все равно не увидел бы ничего: мои глаза ничего не видели – их ослепило солнце, и я начал проваливаться в небытие...
Лицом упал в воду. Это увидела Янина, подбежала ко мне, приподняла, вытянула из воды на берег.
– Что с тобой, любимый мой? Тебе плохо?
Она склонилась надо мной, дышала в лицо, но я ее не видел, только слышал  голос.
– Пи... пить... – прошептали мои потресканные губы. – Пи...
Она не знала, что ответить мне.
Она понимала парадоксальность ситуации – быть рядом с водой, купаться в ней, и нельзя ее напиться.
Не знала, чем помочь мне, ничего не могла придумать – и поэтому заплакала от беспомощности.
На лоб мне упало несколько капель. Слезы? Или то пошел неожиданный и долгожданный дождь? Или то брызги морских волн?
Я пропадал, я исчезал, отдаляясь все дальше и дальше от нее, и, казалось, что уже никакой ее позывной не мог возвратить и вернуть меня к жизни...
Слышались слова мольбы моей любимой, ее плач, но до моего сознания они не доходили, не пронизывали меня, как раньше, даря  жизнь...
Волшебство ее, наверное, выработало ресурс любви, и мне ничего не оставалось, как смириться с этим, принять, как должное, – и принять то с гордостью, мужественно и молча...

... – Пить, он хочет пить! – послышался радостный женский голос, который был совсем рядом. – Он проснулся, доктор!
Не понимал ничего – надо мной склонилась Лика, радостно улыбалась, плакала, и это ее слезы капали мне на лицо.
И лицо дочери просматривалось в голубом тумане – она широко раскрытыми глазами смотрела на меня.
Доктор через стекла очков весело смотрел на своего пациента, тоже радовался вместе со всеми. Были и еще какие-то – знакомые и незнакомые мне  – люди, и на их лицах я увидел ту же общую радость и возбуждение.
Из-за спин людей выглядывала Янина – подмигивала мне, как будто бы говорила: “Вот видишь, все и обошлось, а ты волновался, переживал... Все теперь будет хорошо, теперь ты опять с нами... Поэтому и приветствуем тебя, как говорят, с возвращением!
– Пить, – повторил кто-то за меня мою просьбу.
Стакан с минеральной водой дотронулся до моих губ – и я сделал первый глоток. Больше не хотелось. Мне казалось, что  выпил целый океан, в которой мы купались с Яниной, сгорая одновременно от жажды и адского солнцепека...
Все никак не мог сообразить, где я и что со мной.
Только что чувствовал йодистый запах моря, а здесь пахло духами и карболкой...
– Больше не хочешь? – спросила Лика, держа в руке стакан.
 Покрутил отрицательно головой.
– Ну и хорошо, – оставила жена стакан, – ну и не надо... Как ты чувствуешь себя, Антон?
Мне так хотелось, чтобы меня все оставили в покое, оставили одного, чтобы я не слышал никаких вопросов-расспросов, и не напрягался, чтобы что-то ответить...
Почему они не слышат моих мыслей и моих желаний?
Что-то сказал всем доктор, мой добрый Иван Петрович, и они, умолкнув, тихо вышли из палаты.
– Что со мной, доктор?
Голос у меня еще слабый, почти шепот, но мой вопрос долетел до уха кардиолога.
– Сейчас ты в норме... Но целый месяц  спал. Был, так бы сказать, в летаргическом сне. Все работало в тебе исправно, только вот иногда отключалось сознание... И мы поддерживали твою жизнедеятельность всеми современными средствами...
– Месяц? Я спал целый месяц? Серьезно?
– А что здесь такого? Случается с людьми такое. Иногда.
– Так, может, вы мне и удостоверение пожарника выдадите, а? Пусть к моим трем специальностям присоединится и эта.
Не насмехался ли надо мной доктор, считая меня за сумасшедшего? Кажется, нет, смотрел на меня серьезно и пристально.
– Красивый у тебя крестик, – похвалил Иван Петрович, держа его в руках.
– Бабушки Анастасии... Этот крестик и вернул меня оттуда. От Анатаса...
– Кто такой – Анатас?
– Как-нибудь позже расскажу. Поделюсь своими воспоминаниями. За этот месяц я слишком много пережил. И много где побывал. Будет о чем рассказать.
– Хорошо... И это может произойти в скором времени, потому что к концу недели  выпишу  тебя из больницы. Ну, что, отдохнул? Может, позвать жену и дочь?
Я дотронулся до руки Ивана Петровича, сжал крепко ее, промолвил:
– Спасибо огромное за все... Спасибо. А сейчас зовите! Теперь я готов вести беседы. Теперь мне хочется их увидеть...
За спиной у доктора, – он  и не видел, как и не чувствовал ее присутствия, – стояла Янина. Была она спокойной, и, кажется, довольной. Смотрела нежно и умиленно на меня, и в уголках ее губ блуждала чуть заметная улыбка.
Да то и не улыбка была вовсе, а просто знак для меня, что между нами и теперь не обрывалась связь, и что она стала еще более крепкой и, может быть, неразрывной, потому что столько пришлось нам с ней пережить за наши несколько с нею жизней, столько вытерпеть в нашем сражении с врагами и нечистой силой, что наших воспоминаний хватило бы на столетия...
Подмигнул ей, поблагодарил за все, – что  значил бы я в этом мире, если бы не она?
 Ответила мне тем же, еще вдобавок и показала  язычок – как насмехалась надо мною, как бросала круг спасения в этом жутком и жестоком океане нашей земной жизни...
И тогда же подумалось: “А куда же и когда забросит опять нас судьба в новые приключения, в новую жизнь, совершенно в противоположное измерение, – и потом мы будем вместе с ней удирать оттуда, вырываться из последних сил, спасая один одного. Потому что не можем мы уже без этого, поэтому мы никогда с ней не вместе, а только рядом, и вечное стремление к единению молодит и омолаживает наши души и сердца...
Такие уж мы с нею герои неизвестного романа, неизвестного автора, –  такими и останемся навсегда...
Янина – символ любви, символ доброты и хранительница нашего с Ликой семейного очага, нашего счастья, нашего стремления идти в завтра, чтобы там, в будущем, находить и писать новые страницы нашего бытия.
И так будет продолжаться бесконечно, покуда и будут длиться и повторяться наши жизни, подаренные Великим Творцом!..”
Доктор еще некоторое время смотрел мне в глаза, как будто ожидал подтверждения моему хорошему физическому и душевному настроению, кивнул, поняв меня, – и пошел к дверям.
Раскрыл их, сказал радостно и громко:
– Дорогие друзья! Теперь можно к Антону. Теперь он способен с вами увидеться и отвечать на ваши вопросы. Прошу!

Утром, в воскресенье, в шесть часов, хотя на улице шел проливной и холодный дождь, я, набросив на плечи плашч и захватив старый зонт, который мне подарил когда-то матрос с рыбацкого сейнера Володя Лизогуб, пошел в Собор – святых Петра и Павла.
Богослужение начиналось в половине седьмого, но я почти первым  из прихожан переступил порог Храма Бога.
Перед воротами трижды перекрестился.
Перед ступеньками храма – тоже.
Зайдя в храм, переступив порог, опять осенил себя крестом.
Купил у старушки, в киоске, здесь же, в храме, несколько свечей, поставил их к распятию Христа, Божией Матери, к Николаю Угоднику, в честь праздника...
Опять перекрестился, низко склонившись в поклоне.
Кто-то осторожно дотронулся до моей руки.
– Я приветствую вас в Божием Храме, брат Антон, – почти шепотом произнес отец Георгий. – Выбрались из плена своих проблем?
– Да, отец Георгий. Спасибо вам за помощь. Но теперь с этой дороги, которую я выбрал, не сойду никогда.
Священник положил руку на мою голову, промолвил:
– Вы выбрали единую и правильную дорогу – дорогу к Иисусу Христу. Бог всех принимает, всем прощает их грехи. Но до прощения, до исповеди вам еще нужно пройти длинный путь.
– Я пройду его, отец Георгий! И хочу, чтобы вы были моим духовником, ибо только вам  могу доверить свою душу и сердце.
Мой духовник в знак согласия склонил голову.
Меня какая-то сила вознесла к самому куполу – какая-то неземная и легкая сила. В душе нарастало возбуждение, трепетное волнение, сладкая радость чувства от своего прихода к Божьей нежности и оазису утоления неземной силы.
Я ничего не слышал, и ничего не видел.
Откуда-то сверху, из-под купола, до меня долетел затаенный и тихий голос:
– Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу и ныне, и всегда, и вовеки веков. Аминь...
И я хорошо слышал тот выразительный голос.
Слышал его не слухом, а сердцем.
И – душой.

P.S.
Занесла меня судьба в Южную Америку, – в Аргентину.
Я любовался заливами Эль-Ринкон, Сан-Матиас, Сан-Хорхе, Баия-Гранде; плыл  до города Санта-Фе на пароходе по реке (как наш Оскол) Парана, в которую впадали притоки Парагвай, Рио-Берхема, Рио-Салада, Уругвай…
Удивило меня то обстоятельство, что на равнинах было много соленых озер, а в Потогонских Андах белели ледники, а Пуна-де-Атакама оказалась высокогорной тропической пустыней.
И мне показалось, что это мы сюда, в эти пески, упали с Яниной, оставив Анатаса…
Вдоль рек Парагвай и Парана сплошная болотная растительность, – как и у нас в низовье реки.
Я заходил в театры, библиотеки,  музеи, – знакомился с литературой и культурой этого народа, и открывал для себя все новые и новые неизвестные страницы…
Пришлась по душе поэзия В.Лопеса-и-Планеса – автора национального гимна, Х.Круса Вареллы, Э. Де Луки. Ночами зачитывался народной поэзией «гауча». А ее представляли Б.Идальго, И.Аскосуби, Э. Дель Кампо, Х.Эрнандес, написавший поэму «Мартин Фьерро», и которая стала национальной эпопей.
Не меньше удивила и проза. Непостижимая тайна творчества была у А.Варелло, Э.Л.Кастро, Л.Гудзиньё Крамера…
И, конечно же, меня интересовала живопись.
Изобразительное искусство аргентинцев берет начало со времен обретения независимости. Художники Р.Манвуазен, К..Пельегрыни, С.Бакль  стали пионерами в бытовом жанре, пейзажа, портрета…
Часами я простаивал у монументальных росписей, посвященных истории Аргентины. Основатель «нового реализма» А.Берни вместе с мексиканским монументалистом Д.А.Сикейросом и аргентинскими художниками Д.Уручуа и Х.К.Кастаньино и создали то монументальное полотно…
Пронизывала душу мелодия  «Аргентинского танго»… Она еще долго будет звучать в моей памяти, в моем сердце. Почему ее так любила Жаннета?.. Может от того, что мелодия была созвучна ее сердцу?
– Пошли, Антон, сходим на выставку художников, – предложил мне мой друг Хорхе – художник нового течения, неутомимый труженик, работавший месяцами, не выходя из своей мастерской…
– С удовольствием, – согласился я. – Но куда?
– А куда-нибудь... Наугад...
Мы с ним объездили восточную часть острова Огненная Земля и островов Эстадос. Я сделал тысячи зарисовок, набросков...
Буэнос-Айрес светился, переливался неоновыми огнями. Всюду звенела музыка, везде улыбались люди.
Мы поехали на окраину. Вернее, туда вез меня мой друг.
Сошли почти на последней автобусной остановке.
До моря – рукой подать.
На причале, густо прилепившись друг к другу, длинной вереницей, колыхались  еле заметно лодки и лодочки, яхты и корабли...
Один из них привлек мое внимание. Корабль был высокий – выше всех, белее всех, и величественнее...
– Прекрасный парусник, – высказал я свое мнение, глядя на него.
– Это яхта, – поправил меня Хорхе.
– Да нет, я говорю о том, что с тремя мачтами, с алыми парусами – как у нашего Александра Грина.
– Там нет такого... – пожал плечами друг.
– Извини, значит, я ошибся, – согласился с ним, потому что не хотел спорить, все еще не отрывал взгляда от красных парусов – их как будто принизывали лучи заходящего солнца. – Куда мы направимся?
– А вот сюда, – показал мне Хорхе на пятнадцатиэтажное здание, – здесь выставляются молодые художники. И известные, и те, кто только начинает свой творческий путь...
– А к кому мы идем сегодня, Хорхе?
– Его зовут Хуан Подесто. Интересная личность. Экспрессивный художник, смелый и напористый.
На первом этаже, который светился яркими огнями, был художественный салон.
Людей в зале было и не много, но и не мало. И пожилые, и молодые, – все внимательно рассматривали картины, подолгу стояли, рассматривали те,  которые нравились.
Мне была близка тема, которую отображал художник – космос, звезды, планеты. И – человек во Вселенной.
В дальнем углу, куда мы подошли, мое внимание привлек портрет. На нем была изображена женщина с красной лентой на лбу.
Мне стало не по себе, в виски ударила кровь, заныло сердце: “Неужели?! Неужели – Жанетта? Откуда она взялась здесь? За ее спиной сидели Ван Гог и Леонардо – около моря, отвернувшись от нас...”
– Что с тобой, Антон? – посмотрев на мое лицо, испугался за меня Хорхе. – Тебе  плохо?
– Ничего, ничего, сейчас пройдет.
Я, не отрываясь, смотрел на Жанетту. Мне казалось, что она улыбалась мне, встретив меня в этой далекой стране. И где-то в душе сразу же послышалась мелодия танго...
Через несколько картин, висящих на стене, я увидел... Я уже сел, чтобы не упасть. Я увидел портрет... Анатаса. Того Анатаса, который был в шляпе, и из шляпы торчали два черных тонких рога...
“В каком я мире сейчас? – у меня похолодело все внутри. В этом, или – в том? Кто меня опять испытывает? И испытание ли это?”
– Хорхе, а можно ли мне поговорить с художником?
– Да нет проблем, Антон...
Он пристально посмотрел на меня, но ни о чем не спрашивал.
Я  же ничего не понимал. Как и не знал того, в каком  измерении живу, и реально ли  все то, что меня окружает, что я слышу, что чувствую...
– Здравствуйте! Вы меня хотели видеть?
Около меня стоял юноша лет двадцати пяти. У него были длинные волосы, бородка.
Я поднялся, стал напротив. Глаза у него голубые, как небо, и в них  увидел что-то родное, полузабытое. Внутри у меня все дрожало, мне трудно было говорить.
– Хуан, можно ли у вас узнать – кто изображен на этом портрете?
 Он не удивился вопросу, взглянул на картину:
– А, это... Да как вам сказать... С этой картиной связано что-то мистическое, что я и сам понять, а тем более объяснить, не могу. Однажды ко мне в мастерскую, поздно вечером, заглянула женщина в зеленой длинной, до самой земли, накидке. Поставила у дверей что-то, прямоугольное,  завернутое в ткань. “Это тебе, – сказала она и улыбнулась, – мой подарок... Раз ты меня никогда не видел, то пусть это изображение напоминает обо мне...” Она дотронулась до дверной ручки, и я спросил у нее: “А вы – кто?” Женщина опять улыбнулась, поправила на лбу красную ленточку, произнесла: “Я? Я, Хуан, твоя мать...” Она даже не переступила порог, как сразу же исчезла на моих глазах, оставив в мастерской запах неизвестных мне духов...
– А второй портрет, Хуан, человек в шляпе, из которой выросли рога?
– О нем я не знаю ничего. Когда  развернул подарок, и увидел второй портрет, удивился, – о нем я не мог ничего узнать у нее, – ее  уже в мастерской не было... А почему вас так заинтересовали эти два портрета?
Я вздохнул, опускаясь на стул:
– Потому что один из них рисовал я... Рога Анатаса...
– Вы? – у него округлились глаза. – Так вы, наверное, и знали мою мать?
Я был разбитый,  был унижен и растоптан.
Ухватился за руку Хуана, сжал, что было силы, а про себя подумал: “Неужели я держу за руку своего сына?!”

Через некоторое  время мы сидели на террасе, что располагалась на  крыше  высотного дома, и пили чай.
Разговаривали с Хуаном как давние знакомые, как близкие люди, которые никогда и не разлучались.
– Ты любишь путешествовать, Хуан? – спросил я у художника, вспоминая его картины на разные сюжеты, что были на выставке.
– Люблю... Вот и завтра отправляюсь в месячное путешествие. Отправляюсь вон на том паруснике, – показал рукой на берег океана... – Под алыми парусами буду путешествовать.
Хорхе насторожился, подошел к бордюру террасы, переспросил, глядя уже на меня:
– Где, Хуан? Я не вижу тех парусов...
– Да вон там, напротив маяка – самая высокая мачта. Взгляните сами...
Он подал Хорхе бинокль, сам же смотрел задумчиво в голубую дымку океана, – наверное, уже представлял себя на борту того корабля...
Но как ни пытался тщательно Хорхе вглядываться в причал, все равно не смог увидеть то, о чем говорил юный художник, о чем говорил на берегу и я.
– Что за путешествие, Хуан? – Спросил я, не вставая с плетеного кресла. – Заказ получил выгодный? Деньги большие обещал богач? Разве не так?
Хуан посмотрел на меня удивленным и недоверчивым взглядом:
– Откуда знаешь, Антон?!
Мое молчание длилось не больше минуты.
– Не ходи туда, сын! Не подымайся на борт парусника. Это – ловушка, это – соблазн... Откажись, Хуан, прошу и умоляю тебя! Чтобы ты потом не сожалел об этом...
– О чем, Антон? Это же всего на один месяц... Не более...
– Откажись, Хуан, – твердил я одно и то же. – Еще не поздно отказаться...
На нас удивленно смотрел Хорхе – ничего не понимал из нашего разговора. Как и не понимал меня мой сын....
Мир опять завертелся передо мною, по какой-то новой орбите кто-то посылал меня на планету новых испытаний, предлагая  новые искушения и соблазны...
За что?
Что  опять совершил  я противное Богу?
А, может?.. Может, это за Павла и Жанетту  я должен искупить свою вину и свой грех? И просьба Жанетты приобретала уже реальные черты – уберечь Хуана от  соблазна потусторонних сил...
За что меня вновь бросает судьба  в водоворот событий, и достаточно ли у меня будет сил выдержать новые испытания, которые выпадут на мою долю?
Никто не отвечал на мой вопрос – ни на земле, ни в галактике...
И молчал мой Голос, – ничем не напоминал о себе.
Я держал за руку Хуана, боясь отпустить его от себя. Мне казалось, что если я отпущу руку, то потеряю его навсегда. И не выполню просьбу, о которой просила меня Жанетта.
А новый грех на свою душу мне очень не хотелось брать.