Шоу уродов

               
 
Я Гурт Валенски, поляк. Я урод. Я родился во время Войнушки.
В СШАК меня привезли в возрасте 12 лет и этот переезд никак не изменил мою жизнь.
И жизнь моих предков тоже.
Вы посмотрите на меня и, как бы вы не старались скрыть отвращение, вы не сможете этого сделать.  Я к этому привык. У Войнушки свой дизайн, знаете ли, так что все мое поколение отведало его кистей - радиции, болезней, следов насилия.
Мне не повезло вдвойне - в Польше я подхватил  Желтую чуму, которую называли также Пластилиновым Пороком. Она добавила мне прелестей.
Желтой эту болезнь прозвали за то, что от нее становишься желтым, как переспелая груша. Пластилиновой - потому что на последних стадиях болезни тело становится мягким и деформируется.
Ну а насчет Порока... Да, это стало пороком. Когда вы смотрите на урода вы всегда думаете, что он сам виноват в своем уродстве. Вы не правы, но кто вас в этом переубедит?

Мы жили в Цинковом районе. Семиэтажный барак с грязными прачечными на первом этаже. Я сказал "с грязными прачечными"? Здесь все было грязным. Небо, воздух, люди, сама жизнь. Всюду царило запустение и вонь.
Наша квартира состояла из двух комнат, совершенно пустых, если не считать матрацев да картонных коробок. Отсыревшие лохмотья обоев выглядели так, словно дикий зверь драл их когтями. С потолка, черного и провисшего, постоянно капало.
На кухне на полу лежал лист жести, на котором мать разводила костер, чтобы греться и готовить еду. Остальное пространство было завалено котелками, банками из под консервов и мусором.
 Входную дверь заменял лист жести с подвязанными к нему пустыми пивными банками, а порог был усыпан битым стеклом - своего рода сигнализация.  Красть у нас было нечего и все это знали, но все равно к нам вламывались несколько раз. Обычно они зверели, били отца и насиловали мать.  Наверное их злило то, что мы такие бедные. Но я так  никогда  и не понял эту злость - ведь те, кто нас грабил, были такими же, как мы.
Моя мать всегда молчала после этих налетов. Никогда не плакала. Она сидела, опустив голову чуть ниже, чем обычно и тупо смотрела на огонь, или в пол. Она молчала, но я знал, что внутри она исходит криком.
Отец тоже молчал. Что он мог сказать?

Я был похож на убогого заразного котенка. Я ползал по улицам, проникал в люки канализации, дежурил на крышах. Ловил птиц, если везло. Но их было мало. За всю жизнь я видел всего трех. Два вспухших от радиации голубя и один воробей. Воробья я поймал. Он был слепым. Но я его все равно съел. Есть было больше некого. Были еще крысы, но они были опасны.
Я обитал на свалках, и они были для меня источником всего - еды, знаний и оружия.
Не знаю о чем я думал. Мысли мои были несвязными. Иногда я вспоминал Польшу и первые годы после Войнушки, когда все ходили в противогазах и масках - из-за пыли. Иногда пытался представить себе мир до войны, без радиации и разрухи. У меня не получалось.
Я привязывался иногда к какой-нибудь собаке и ходил за ней следом. Хотел найти такую, которая позволила бы мне жить с ней, спать в одной норе. Но они были  злыми и не подпускали меня близко.
Когда я приходил домой, то быстро забирался в свою картонную нору, сооруженную на матраце  и старался не попадаться отцу на глаза. Он боялся меня и я это знал. Я думаю, ни один отец не смирился бы с тем, что его сын похож на помятую грушу для клизмы.
Я его не виню, так устроены люди.

Утром мать, стоная, сползала вниз в прачечную, где она работала. Ей всегда было больно. Отец мучил ее каждую ночь. Я это слышал.
Отец принадлежал к Восстанавливающей группе. Кто не знает, что это такое, думает, что это были люди, восстанавливающие коммуникации в городах после Войнушки. Но это не так. Спустя время после войны, когда все улеглось, правительство решило, что пора наращивать жирок нации. То есть прибавлять в населении. Но тут они обнаружили, что большинство мужчин не способны больше трахаться. Это их удивило - грязные, прежде вовсю трахающиеся кролики ныне не хотели этого делать. Правительство смеялось. А потом создали сыворотку и ввели ее всем более менее здоровым мужикам. Тем, кто хотел получить за это деньги. А хотели все. У них сразу все стало штыком. Они вытрахали всех оставшихся в живых женщин и появилось много орущих от ужаса, тощих младенцев. Почти все больные.
 Я часто гадал, что ощутила мать, когда впервые увидела меня. Был ли это ужас, безразличие, смирение или была все-таки толика материнской любви?
Я пришел к выводу, что она закричала, увидев меня.

Над последствиями сыворотки правительство тоже посмеялось. У племенных мужиков не падало. Они всегда мучительно хотели и ничего не могли с собой поделать. Отец может быть и жалел мать, но все равно трахал ее каждую ночь по нескольку раз. Это наверное и было причиной рака матки, от которого она умерла.
В прачечной мать работала за один стандартный жрач в неделю. "Стандартный недельный жрач" - это то, что правительство выделяло нам на пропитание. Мы получали десять таких в месяц бесплатно, остальные можно было заработать. Я плохо помню, что там было. У всего был вкус картона.
Отец просто уходил на улицы. Часто он уходил надолго - в пустыню или в кислотные районы и возвращался со всяким барахлом, которое можно было обменять на жратву. Каждый раз мы ждали, что он уже не вернется, но он возвращался.

Город или, вернее, то, что от него осталось, напоминало разворошенный муравейник, накрытый тазом. Функцию таза выполняло низкое свинцовое небо, лежащее на прослойке пыли, как на пуховой подушке. В детстве мне казалось, что подушка эта все время оседает и небо становится все ближе. Я мечтал, что когда оно опустится достаточно низко, я дотронусь до него рукой. Я дружил с небом. Оно казалось мне чем-то вроде бога.

У меня почти ничего не было. Брюки, рубаха, кроссовки и четыре пайка в месяц. У моих родителей было тоже самое.

Однажды я видел, как бродяга сел над национальным флагом и испустил на него струю жидкого дерьма. Через день я видел его мертвым, он умер от инфекции. Флаг он испортил случайно - просто приспичило, а тот оказался прямо под ним. Когда у вас инфекция, вы и мать родную обосрете, правда. А флагу это нисколько не повредило - он  уже был засран. Очень сильно засран. И не только дерьмом.
Его засрали те, кто превратил небо в таз.

Мои родители не верили в три вещи - в правительство, в бога и во все остальное.
Единственное, чего они хотели - умереть. Но боялись это сделать.
Чего они еще хотели? Наверное вернуться в Иной мир. Так я называл мир до Войны, мир, которого не знал. Но я слушал их разговоры, ловил оброненные фразы, наблюдал дымку воспоминаний в их глазах,  и в моей голове Иной мир рос, разрастался, становился мечтой и раем. Он заменил мне сказки.
Прошло много лет, но для меня это так и осталось сказкой. Реальностью это не стало.
Итак, все, чему меня научили родители - бредить прошлым, их прошлым. Настоящее их не интересовало. Они вели борьбу за выживание, но сама их жизнь утратила весь смысл. Они боролись за пустоту.

Однажды я спросил мать, почему иной мир исчез.
Она сказала "он взорвался"
Я спросил мать, почему. Она сказала - виновато правительство.

Я плохо помню Польшу. Болезнь что-то сделала с моей памятью.
Я помню пыль, проклятия, пожары, крики о помощи... Звон разбиваемых стекол, лязг железа, завывания сирен, плач детей, визги, песни... Я видел закопченных людей, идущих куда-то с громадными тюками за спиной. Измученных женщин, с изумленными глазами, не верящими в то, что они видят. Детей, которые с интересом изучали мир, в который их родили...
Город был странным местом. Мне казалось, что кто-то большой наступил на него и вдавил его внутрь земли, в подземку.  При этом великан разбил дома, словно хрупкие выеденные изнутри скорлупки, выбил все витрины и оборвал провода. Я поражался этой силе и боялся, что великан придет снова и раздавит меня, как червяка.
Я помню пару спокойных лет. Я тогда ходил в школу. Ну, не то, чтобы  школа - полуразрушенный каменный мешок, заставленный осколками мебели. Родители ранним утром отволакивали туда детей, чтобы те не мешали им слонятся по помойкам в поисках пищи. Взрослые всегда искали пищу. День изо дня. Меня это завораживало. Я видел их целеустремленность, и видел, как у них в голове неоном горела лишь одна мысль "ЕДА".
В школе мы ничего не делали. Какая-нибудь тетка за несколько пайков в месяц следила за тем, чтобы мы оставались на своих местах. С нами она не разговаривала.
Мы кидались камнями, дрались, играли... А чаще всего прилипали к проемам разбитых окон и наблюдали за миром.

В Польше у меня была бабушка. Она была необычной и говорила странные вещи. Рассказывала мне истории, в которых я ничего не понимал.
 Один раз она дала мне конфету. Шоколадную. Я описался от страха, когда ее съел. Не знаю почему.
Бабушка была самым красивым существом, которое я когда-либо видел. Это из-за ее глаз, из-за их выражения и слов, которые она говорила. Сейчас я могу сказать что это была любовь. Но тогда мне казалось, что моя бабушка не от мира сего.
Она умерла от какого-то случайного взрыва. Я это видел. Видел, как она подлетает в воздух, как шлепком приземляется на усыпанную стеклом землю... Я до того был идиотом, что даже ничего не почуствовал.
А может быть мне все это приснилось, кто знает.
В таком случае бабушку я потерял во сне.
Я правда плохо помню Польшу.

Когда мне было 14 лет, мать заболела. Она и была нездорова, но на этот раз сразу стало ясно, что скоро она умрет. Она целыми днями кричала и отец делал все, для того, чтобы достать для нее таблетки. Только после них она засыпала тревожным сном и воцарялась тишина.
Однажды он ушел за город, надеясь заработать для нее побольше. Я остался с ней и сутки напролет слушал ее крики. Она умерла за два дня до его возвращения. Он ничего не сказал. Завернул тело в тряпку и унес. Он отнес ее на пустырь, служивший кладбищем и там закопал.
Когда он вернулся, ему пришлось заговорить со мной, хотя ему был неприятно это делать. Он сказал "она перестала кричать, теперь ее нет."
Я думаю, этим он хотел сказать, что больше не желает иметь со мной дела.
После смерти матери он больше ни разу со мной не заговорил.

В 16 лет я влюбился. Это была девка 20 лет, выглядела она на 35. Я просто однажды забрался на карниз второго этажа, ища чем бы поживиться и увидел, как кто-то ее трахает. Голый зад при свете 50-ваттной лампы ритмично двигался меж ее ног. Это быстро закончилось. Парень кинул ей пару баксов и ушел, а она осталась лежать, расставив ноги. Комната была грязной и сумеречной, кроме мусора и кровати - ничего. Над изголовьем висел плакат. Ясное голубое небо, море, пляж, пальмы. Птицы. Плакат был очень старым, но все еще ярким и казался окном в иной мир. До сих пор не понял, влюбился ли я тогда в девку или в этот мир над ее изголовьем. Наверное, они слились в моем сознании в одно целое.
Увидев меня, она бросила в окно пепельницу. Но я не ушел. И она это знала, когда медленно встала и начала натягивать белье. Желтый, почти целый кружевной лифчик и оранжевые плавки от купального костюма. У нее была нездоровая серая кожа и такие тени под глазами, что их можно было принять за ночь. Но она мне нравилась. Я часто приходил на этот карниз.
Потом она исчезла, и вместе с ней исчез плакат.
Моя любовь тут же умерла.

Сейчас мне 36 лет, врачи разводят руками и смотрят на меня недоуменно, не понимая почему я еще жив. Что я могу им сказать? Что я любил только один раз? Что умереть мне не дает тот иной мир, который находился в комнате шлюхи?

Вскоре после исчезновения девки пропал отец. Просто однажды ушел и не вернулся. Я его больше не видел. В наследство мне досталась пара рваных матрацев  да мое свидетельство о рождении.

Когда мне было 17, в город приехали люди, которые начали наводить порядок. Одних они пристреливали, как бешеных собак, других сажали за решетку. Отлавливали мутантов, психов и больных, вроде меня, и сажали в спецприемники.
Я не склонен драматизировать или жалеть о чем то, но годы, проведенные в спецприемнике, были худшей частью моей жизни.
Низкое, жавшееся к земле здание, в которое нас согнали, словно овец, было разбито на несколько огромных камер. Там, внутри было всего несколько десятков железных нар, прибитых к стене. А нас было несколько сотен. Спали мы по очереди.
 Нас почти не кормили, мыли кислой дезинфекцией раз в месяц, били, кололи наркотой, атрофирующей те мозги, что у нас еще оставались и при этом пытались сделать из нас полезных обществу граждан. Нас  заставляли клеить ботинки. Десятки, сотни, тысячи ботинок прошли через мои руки. Мужские и женские, большие и маленькие, из кожи и из картона. Наверное, они поступали в армию или их продавали, не знаю. Ботинки были плохими - разваливались через неделю.
Сбежал я один, друзей как-то не завелось. Уехал из города. Мне тогда было 22 года и я выглядел в сорок раз хуже, чем прежде. Одно хорошо - болезнь остановилась. Красавцем я не стал, все приплоды болезни остались при мне, но я мог рассчитывать, что хуже уже не будет.
Впрочем, куда хуже. Я был горбат и прижимался к земле,  будто таз неба давил на меня огромной тяжестью. Я видел лишь одним глазом, кишки мои гнили, зубов не было... я не буду продолжать.


У меня впереди все еще была вся моя жизнь. Несмотря на то, что жизнь эта прервалась до ее начала. Меня убили еще до рождения, во время Войнушки.
Но кому какое было дело до Гурта Валенски, который родится в послевоенной Польше? Я ведь всего лишь еще один крик.

Я приехал в Хэй-Ди и застал там Новую волну. Я изучал город, приглядывался ко всему, что в нем творилось и я видел, как затягиваются шрамы, как остраиваются новые дома, как люди словно бы просыпаются от кошмара. И я видел, как зарождаются новые религии.
Первое время я жил в ночлежке, питался пайками и крысами, которых перестал бояться. Шарился по городу, сам как крыса, и подбирал куски чужой жизни, и жрал их или продавал.
Потом я вступил в добровольное общество Возрождение и несколько лет жил, как мне, казалось, с пользой и для себя, и для других. Мы захоронивали трупы, расчищали свалки и завалы, чинили коммуникации. В общем, делали все возможное, чтобы поскорее начать новую жизнь.
Жил я в бараках Возрождения и об этом месте в дальнейшем слагали легенды. Здесь жило много вдохновителей и лидеров нового века.
Я знал людей, которые основали Единую церковь. Это были люди, которые вспомнили о боге. Я их уважаю - в те времена вспомнить о том, что существует какой-то бог, было довольно сложно.
Все церкви были разрушены и эти люди решили, что сейчас не время для религиозных разногласий, поэтому расчистили  здание почты и написали на стене "Единая церковь. Для всех". Внутри не было атрибутов какой-то одной религии. Там вообще практически ничего не было. Они приглашали каждого приходить и молиться своему богу, не обращая внимания на отсутствие антуража. И люди начали приходить. Так на время грани между всеми религиями были стерты. И именно тогда, в тех странных условиях зародилась Единая религия. Людям на какой-то момент стало действительно все равно, какому богу молиться. Такого еще, пожалуй не было. И тогда устроители церкви провозгласили Единую. Они верно угадали момент.
"Бог один и он внутри вас, так не насрать ли вам на все эти ритуалы и имена и мифы? Приходи и молись тому богу, который внутри."
"Бог один и он здесь" - появилась надпись краской на коньке почты. В дальнейшем появились вывески, потом загорелся неон...
Спустя время все пришло в норму, вернулись старые религии и Единая пустила их под свою крышу. Так современные церкви стали такими, какими они есть - огромными, поделенными на сектора и вмещающие в себя все веры мира.
Эти церкви занятно воняли. В них запахи ладана и благовоний смешивались с запахом еды и отхожих мест. Там не смолкал шум - гомон арабов, шопот молитв, песнопения, крики торговцев. Но там было приятно. Я пару раз заходил в христианский отсек. Свечи - это было красиво. Там я впервые увидел лицо Христа. Тогда я подумал, что у него лицо человека, тоже прошедшего через какую-то свою войну.
 
Я забыл сказать, как выглядели основатели Церкви. Это были грязные, истощенные люди, ничего святого в них на самом деле не было. Они были колючими и ожесточившимися. Они пили самогон, сжигающий их желудки и ненавидели мир. Сильно ненавидели. Тогда я понял, что бог и ненависть как-то странно связаны.
Потом этих людей станут изображать в довольно избитом образе - сильные, высокодуховные личности, с крепкими плечами, мягкой улыбкой и чуть скорбным взглядом. Но я же сказал вам, как они на самом деле выглядели, не так ли?

Корпорация появилась гораздо позже, но быстро набрала обороты. Она тоже создала религию.
Я всегда верил в закон сохранения энергии. Поэтому я считаю, что корпорация появилась в следствии возникновения Единой церкви. Как противовес.
Телевидение я всегда считал злой силой. И оно возрождалось.
Корпорация стала номером один, потому что знала, чего хотят люди и могла им это дать.Она сотрудничала с правительством, те видели в ней хороший способ контроля населения. В виде гонорара корпорация получила право не гнушаться ничем.
Скоро в каждом доме появились телевизоры и люди, словно магнитом, были притянуты к мониторам многочисленными шоу и викторинами. Интерактивность передач была своеобразным наркотиком, подмешанным к коктейлю. Зрители чуствовали себя частью системы. А система была им необходима, потому что они уже устали от одиночества и бесконтрольности. Они хотели, чтобы кто-то взял над ними власть. И правительство сделало это при помощи Корпорации.

Люди постепенно забывали кошмары войны, забывали дни, когда их вела лишь их воля, забывали боль и клятвы... Люди хотели одного - жить. И время пошло, наматывая километры, время ниткой обвивалось вокруг какого-то невидимого стержня, превращаясь в клубок... Время перелистнуло страницу и начало писать новую повесть. И все это продлится и закончится новой войной. И снова будут крики и слезы, и снова успокоение... И так до конца веков. Аминь.

Вы скорее всего часто смотрели Шоу Уродов, не так ли? Шоу, в котором уроды, жертвы радиации и вирусов, рассказывали свои жалостливые истории. Их выслушивали, задавали им дурацкие вопросы, а в конце их закидывали помидорами, если они не устраивали зрителей.
Был на шоу один урод, которого часто приглашали. Он был горбатым и у него был нарост на лбу. Устроители шоу его любили, потому что он был всем уродам урод и он умел довести зрителей до истерики и заставить закидать его помидорами. Он был дерзок и бесил зрителей тем, что не жаловался. Ведь если он не делал этого, то они не могли сказать, что он сам во всем виноват.
Он получал там неплохие деньги до тех пор, пока шоу не изжило само себя. Это конечно же, был я. Славные были деньки. Тогда я многое понял. Когда сидишь лицом к лицу с брызжущей слюной аудиторией, которой разрешили наконец реагировать на уродство так, как им действительно этого хочется, многое понимаешь. Понимаешь, что урод - вовсе не ты.

Интересно, бог так же смотрит на людей, как я смотрел на них там, в студии?

Я сочуствую человечеству. Когда сидишь в клетке, про которую ничего не знаешь, когда про самих себя ничего не знаешь, становится все равно. Это чудовищное незнание искупает все, каждую каплю крови. Ответов нет. Вопросы настолько стары, что забыты. Я сочуствую человечеству, это хорошее чуство, сродни любви. Но это не любовь.

Я, урод, Гурт Валенски, убитый до рождения и рожденый в Польше, я, не помнящий имени отца моего и матери, я, подобный шарику брошенный однажды в узкую кривую колею жизни, я счастлив. Потому что нет таких слез, которые могли бы оплакать войну, смерть, одиночество, незнание, непонимание, равнодушие, слабость, боль, в общем, правду жизни. Поэтому я не плачу. А раз я не плачу, я счастлив. Не логично. Но я урод, у которого сгнили кишки и, конечно же, мозги. Я глупый мутант, который увидел часть чего-то большого и, одновременно, такого мелкого. Я не знаю, зачем я жил, и зачем я умру. За годы жизни я научился лишь одной полезной вещи - верить. Верить, что все было не зря. Что глупый урод, желтый, как переспелая груша, не зря ел здесь крыс и глотал пыль, не зря любил иной мир с плаката шлюхи, не зря на него давил таз неба. Я верю, что то оправданье, которое я придумал человечеству, правда. Искупление незнанием. И это действительно правда. Но только в одном случае - если верить в то, что есть сила, способная нас простить. Потому что сами себя мы не простим.


Я часто вспоминаю свою жизнь. Она не была такой уж плохой. Вам это может показаться странным, но это так.  Я видел гибель мира, видел возрождение добра и зла, видел, как зло побеждает. Но меня ни разу не удивило то, что происходит. И знаете почему? Потому что я видел лицо Христа. Я не знаю, кем он был и был ли вообще, это не важно. Я думаю, он приходил к нам, чтобы сказать, что за все нужно платить собственной кровью.

Жизнь меняется и люди меняются тоже. Для меня меркой правоты  моей жизни  является такая проверка - я вспоминаю, как я поступил в тот или иной момент,  и, если обнаруживаю, что сейчас я бы поступил не так,  значит прошлое было неправильным. Но я ни разу ничего такого не обнаружил. Ни разу.
 Впрочем, я вру. Есть одна мелочь, но вы будете смеяться. Помните того слепого воробья которого я однажды поймал и съел? Он был очень тусклым, совсем серым. У него не было пуха, только перья на голой воспаленной коже. Кожа гноилась. Клюв его был раскрыт, как будто он ("кричал"), хотел пить. Глаза были мутными от слепоты. Он был жалким, очень жалким. Он был единственным более жалким существом, чем я на всем белом свете. Но я его съел. Я жалею об этом. Не надо было этого делать.
Даже воробьиный крик чего-то да стоит.
Да, и еще. Помните, я спросил мать о том дне, когда мир сошел с ума? Я спросил - почему? Она сказала, что виновато правительство. Она была права. Но не совсем.
Однажды один умный человек сказал мне, что во всем виноват я.
Я долго не мог понять, почему я. Потом понял.  Да, это я во всем виноват. Я.
И ты. Вы все.
Хотя вы думаете иначе.
Но кто вас в этом переубедит?

*СШАК - Соединенные Штаты Америки и Канады.
*Войнушка - Третья мировая война.

8:28 18.04.03