Бабская тема. в соавторстве с Вовой Бурым Волком

Горький и тёплый, кофейный запах щекочет ноздри, щекочет ноздри, щекочет. Сижу за столом и вдыхаю его, вдыхаю его, вдыхаю. Коричневую густую болотистую влагу и ароматный ментоловый дым смешиваю вместе, смешиваю вместе, смешиваю.

В  красивую глиняную пепельницу, что куплена недавно на масленичной ярмарке, стряхиваю пепел, стряхиваю пепел, стряхиваю. Меня зовут Елена.

Мягкий полумрак раннего утра наполняет кухню, чистенькую, уютную дрожащим робким светом. Из хромированного крана не капает вода, перемытая еще вчера посуда матово мерцает в сушилке, цветы политы, светло-голубой кафель начищен. Я смотрю в окно: перина из серых облаков апреля давит на небо, со всей силы давит, и оттуда сочатся белые, густые капли то ли дождя, то ли снега. Они увлажняют землю, подготавливая ее к материнству, рождению целых стай или даже орд зеленых ростков, гибких и свежих.

Допиваю кофе и неспешно к зеркалу в ванной. Расческой – раз, два, три, - по моему главному богатству, роскошным черным волосам; их непослушные волны привычным движением – вверх и назад, туго стянув; перламутровый гребень -  в пучок. Тушь на ресницы - моргнуть, моргнуть, моргнуть: в чьих это глазах вздрагивают, пульсируют, сужаясь и расширяясь, ультра-черные зрачки? Темно-красную помаду на губы и крепко сжать их, крепко сжать, сжать, как створки раковины, чтобы распахнуть потом беззвучным хлопком, блеснув в зеркальном отражении жемчугом белых зубов.
И бегом под моросящий дождь, шурша и пощелкивая черным нейлоновым плащом...

* * *

Она не подставляет под дождь свое лицо, не радуется тому, что это совсем не снег, как ей показалось поначалу, – а самый настоящий весенний дождь, и от земли поднимается пар, и прохожие улыбаются, а черный смог, застлавший небо над близким заводом, теперь действительно черен и больше не прикидывается невидимкой, растворяясь в морозном воздухе зимнего утра.

Спрятавшись под зонтом, она быстро идет, и ее каблучки выколачивают брызги из разбившегося об асфальт дождя.
Через пятнадцать минут она замедляет ход, слушает ветер в голых ветвях тополей, выстроившихся в две шеренги вдоль аллеи. Из черной земли пробиваются зеленые ростки травы.
Она заходит в кафе и заказывает двойной эспрессо. Она стряхивает пепел в стандартную стеклянную пепельницу, и тонкая сигарета замирает в овальной ямке, чтобы истлеть до самого фильтра. Елена смотрит на разводы дождя на грязном оконном стекле и видит себя; она закрывает глаза и видит себя; ее зрачки мутнеют, подрагивают и теряются, ее зрачки падают и расплескиваются черными лужицами, по которым шлепают чьи-то босые ноги. Слышится звонкий смех. Совсем юные девушки зачерпывают полные пригоршни черной воды, чтобы облить друг друга. Капли сверкают на солнце и скатываются по гладкой светлой коже на траву. В прозрачных каплях росы отражаются крупные ноздри белого коня, в глубине которых жарко отсвечивают раскаленные крылья, подрагивающие на наковальне.

Встряхнув головой, она отгоняет видение, одним глотком добивает кофе и выходит на свежий воздух, мягко хлещущий влажными плетьми по лицу.

Катятся прочь от остроты ее взгляда трафаретные многоэтажки, искусственные настолько, насколько можно себе представить. Надругательством над природой считает их она. Сотни людей истончаются в этих железобетонных коробках, оставляя мифом то, что в действительности является не надуманной, а истинной лакмусовой бумажкой существования. В уюте и тепле обитатели квартир выращивают себе проблемы, холят и лелеют эти ростки внутри своих душ, удобряют их мыльной яростью и ненавистью, лопающимися как пузыри при первом падении двери внутрь квартиры, обрушивании стен, сноса потолка. И тогда они мокнут под дождем, прижимаются друг к другу в глуби пещер, вздрагивают от всякого инородного шороха. Прячут худосочные и слабые тела любимых под своими невзрачными костьми, покрытыми гусиной кожей, от страшных клыков, камней, ядовитых плевков.

Все стремятся быть поближе к опасности, страху и ненависти.

Она смотрит на многоэтажки налитыми кровью глазами, потом трет глаза костяшками пальцев, отчего они краснеют еще сильнее, натягивает перчатки и легко ступает на гравий аллеи изящными ступнями, обутыми в не менее изящные туфли; ступает под тень трагически воздетых к небу ветвей деревьев. Облака почти разошлись и сквозь тонкую серую пленку силятся пробиться солнечные лучи.

Она приходит домой, снимает плащ, туфли, босиком заходит в спальню, и в это время просыпается ее муж, Алексей.

* * *

Я нежно целую его, моего Лёшеньку, а он всё ворочается в постели, не хочет вставать, хотя уже позднее утро и пора на работу.

Ему уже давно пора на работу, а он все ворочается и ворочается, но я к этому привыкла и мне всё равно. Мне просто чудовищно хочется спать, только спать сейчас нельзя. Сначала он должен потянуться, улыбнуться, умыться, собраться, уйти. И не остается ничего иного, как вяло кружить по кухне,  напоминая свежепойманную рыбу с окровавленным ртом, бьющимся оголенными нервами губ о траву. Снова сварить кофе, кофе, еще кофе. Взбить омлет, подрумянить тосты. Кухня наполняется шипением, напоминающем шелест сворачивающихся в клубок змей, и я взвинчиваю темп, я тороплюсь побыстрее покончить с этим, этим, этим всем. Завтраком.  Нахожу минуту и нахожу опору: касаюсь мимолетно влажных волос, губами повожу по щеке и дальше вниз по гладкому подбородку, вниз, вниз, вниз. Лёшка улыбается сонно летучей ласке, садится за стол и смотрит благодарным собачьим: он уверен, что его сюрприз - вечеринка, организованная по случаю моего вчерашнего дня рождения удалась на славу; он наворачивает свой великанский омлетище, косясь краем глаза на календарь и, подсчитывая, сколько дней осталось до отпуска.

И вот он уже в коридоре. Он пахнет сном и свежестью, он - мой, но уже почти весь не здесь. Он целует меня, задерживается чуть дольше на моих губах, чуть дольше, чуть дольше, дольше. Я целую его и прижимаюсь к нему, и я знаю, что мы  - это и есть любовь. Он любит меня, а я люблю его, люблю его, люблю, стелясь по коридору длинной черной лентой, в спальню, под гору подушек, под груду подушек. Потому что слишком люблю.

Вот! – кладу правую руку на левую грудь. Вот! – кладу левую руку на правую грудь. И падаю со скрещенными руками на постель. Лёшка ушел, а сон пришел. И руки превратились в остро заточенные лезвия. Выгнув шею и вколотив мелодраматически голову в подушку, я проваливаюсь, проваливаюсь, проваливаюсь, и просыпаюсь. В три шага долетаю до кухни и подставляю сковородку под струю горячей воды. Вода шипит и разлетается мириадами брызг, сливается с маленькими маслянистыми янтарными шариками, стекает по моим рукам, груди, животу, омывает колени и ступни, разливается радужными волнами по полу и колышется неровно, перемежая муаровые кафельные квадраты с трапециями и ромбами. Оттолкнуться и нырнуть.

* * *

Она подглядывает в свое детство, режет взглядом коричневую глянцевую обложку мифов, не открывает ее, а гладит поверхность. Из колодца памяти начинает подниматься страшное воспоминание - не то сон, не то явь, - вдруг оборачивающееся пасторальной, светло-утренней зарисовкой. Она лежит на камнях. На своем привычном, любимом месте. Море плещется о берег – свежо, изумрудно, солоновато. Обратив к светлому небу взгляд, она вбирает красивым лицом лучи восходящего солнца. Ее кожа бронзовеет. А мысли растекаются жидким серебром и принимают очертания вечного покоя.

Который внезапно рушится. По прибрежным камням вприпрыжку несётся какой-то юноша, так похожий на её будущее. Он бежит по самой кромке воды, ловко перескакивая с валуна на валун и уворачиваясь от волн. На мгновение он сбивается с темпа, поскальзывается, замирает балансируя. Словно вспомнив о чем-то, очень важном, он рывком, резко поворачивает лицо в ее сторону, а она, почему-то удовлетворенно кивнув и тряхнув длинными, отчего-то вдруг ставшими влажными, волосами, - в его. И поскольку все происходит стремительней полета чаек, быстрее ленивых ударов моря о берег, то и восприятие оказывается обостренней. А она и без того очень быстра, всегда быстра. Уж на что течение ее крови тяготится металлами – солнечной бронзой, а также золотом, приносимым в дар, а и то она лишь стрельнула глазами, и юноша замер. И его последнее дыхание взметнулось серебристыми пылинками в почти вертикальных солнечных лучах, пригвоздивших на мгновение волны к берегу, сон к яви, её – к нему.

Но, быть может, юноша и не умер, потому что когда она подшла к нему и дотронулась пальцами до холодной каменной поверхности, ей почудилось, что внутри всё еще колотится теплое сердце.  Задумчиво и мечтательно она положила руки статуе на плечи, но не захотела посмотреть в застывшие глаза, а уставилась в море, воткнула теплый, шелковистый взгляд в грань, стирающую различия между водой и небом.
Куда-то стремительно покатилось прошлое, кадр за кадром проматывая открытки воспоминаний вперёд, и только вечно голодные змеи приятно щекотали кожу, обтягивающую ее правильной формы череп.

* * *

Как всегда рывком, на одном полувздохе я просыпаюсь: за окном уже день, и тучи разошлись. В раковине валяется сковорода, струя горячей воды долбит ее настойчиво, упрямо, тупо.  Пора избавить ее от несуществующих мучений, протерев быстренько губкой с «Fairy» и отправив в сушилку.
По-прежнему вроде бы хочется спать, и совершенно естественной кажется попытка прогнать сон при помощи привычного «I will survive», упакованного в пульсацию эстетизированного драйва Robbie Williams’а. Вертушка находится здесь же, на холодильнике. «Попсня редкая, зато как сведено!», – опираюсь локтями о холодильник и раскачиваюсь в такт, и поглаживаю глянцевую поверхность сидюшника. Пам-пам-пам-пам.

Тем же ритмом – в спальню. Взгляд  сам наскакивает на рамку светлого дерева, на то, что в ней. А с фотографии на меня смотрит Лешенька-Лёшка-Лёничка, серьёзный и сосредоточенный в новом костюме и новой роли, смотрю и я сама распахнутыми на пределе счастья глазами,  оттенёнными кипейно-белым, ослепительные улыбки словно озаряют радостью  всю комнату, излучая тонкие, светлые, всевременные флюиды. Так было – так есть и сейчас. «…Люблю…» – шепчу я или думаю, но и звук, и мысль с легкостью растворяются в уверениях британского красавчика о том, что всё так или иначе будет OK. И эта громкая  мысль тоже сведена с этим громким звуком на удивление синхронно.

Надо вспомнить, о чем же сегодняшний день. Сегодняшний день, такой же, как многие другие до.  Или сегодняшний всё же другой. Он какой-то пульсирующий, какой-то на грани. Грани, за которой всё очень тугое и скользкое, всё свёрнуто в клубок, стянуто, спелёнуто. Но я об этом не думаю. Я рисую в уме жирный крест на глупых бабских мыслях и несусь в душ. Наскоро ополоснувшись, нагишом пролетаю по квартире к телефону, попутно сдергивая плечиков зарнеее наглаженную блузку. Блузку приятного лазурного цвета, цвета к которому меня так тянет, и к которому так льнут мои распущенные влажные волосы. Уточняю скороговоркой расписание на рабочую часть дня: на сегодня за мной записаны три пары вечерников. Однако последняя под вопросом. Всё предсказуемо и привычно. Так же, как привычно жужжание фена, слегка запотевшее от пара из ванной зеркало в прихожей, отражение в нем – собранное и деловитое. А  обычные круги под глазами, вечные круги под глазами мастеровито зашпаклёваны, сведены на нет.

Оставив за спиной чуть сдобренный суетой последних минут идеальный порядок идеального обиталища идеальной пары, на три оборота закрываю дверь. В три прыжка добегаю до почтового ящика. В три секунды пробегаю анонс на обложке «Итогов». В три остановки оказываюсь у метро. И с тремя пересадками добираюсь до цели.

Быстро вправляю мозги первой группе лоботрясов, потом второй. Третья, как и планировалась, рассосалась. Не тратя времени на ленивый треп на кафедре, заполняю какие-то условные бумажки, безусловные формуляры, исполняю формальные условности. Уходя, получаю в спину несколько ядовито-мечтательных стрел: «Счастли-и-и-и-вая…» и захлопываю дверь долга за собой, не особо беспокоясь о возможно прищемленных взглядах, вопросах, напутствиях. Я спешу домой.

По дороге покупаю спагетти со шпинатом, двух копчёных угрей, полдюжины дорогущих импортных помидоров, оливковое масло, кофе, кофе, кофе. Для себя и для Лёшеньки. Лёнечки. Лёшки. Пам-пам-пам-пам-пам.

А дома меня ждёт любимый голос в автоответчике: что задержится, что аврал, что не надо беспокоится. Чтоб не ждала. Чтоб ложилась.

* * *

И эти слова тут же подталкивают её к кровати, подталкивают, подталкивают. Тянут её прилечь, тянут, тянут. Отдохнуть. Наконец отдохнуть. Подождать любимого, подождать. Любимого, которому она отдалась полностью и без остатка, словно перетекла в него, невзирая на все протесты изнутри, из глубины, оттуда, где живёт её отражение. Она мечется по квартире, раз за разом поправляя тарелки на столе, снимая и возвращая на место прозрачную пленку, сохраняющую свежесть салата. Мечется, мечется. Отхлёбывая безвкусный кофе, отдающий тиной, водорослями, ужасом, отхлёбывая.

Соседи за стеной завели унылую канитель про неудавшееся счастье, тревожными вскриками тревожа её натянутую между стрелками часов тишину. Вскриками остроклювых, остроглазых чаек, высматривающих добычу в пустых холодных водах позднего московского вечера.

Она готова протечь сквозь стену, просочиться в чужой мир и наделить их всем счастьем мира, только бы они прекратили эту надрывную пытку, этот заунывный кошмар беспросветности жизни в бетонной коробке, в тягучей вате взаимного истязания оказавшимся случайным присутствием в жизнях друг друга. Она готова разделить свою любовь со всеми маленькими людьми большого города, только бы они перестали терзать её прокалывающими кожу и сердце страхами, одиночеством, пустотой. Страх. Одиночество. Пустота. Три ключа, которые распахивают тщательно замурованную любовью дверь её воли. Дверь в её тайну. Дверь в Её страх. 

Она провела рукой по обоям, провела, провела… Шершавым прохладным обоям. Холодное дыхание камня впилось в её ладонь и присосалось покрытыми испариной ожидания губами. Щелчком распахнулась форточка, и холодная роса весенней измороси покрыла зыбкую реальность квадратных метров  слюдяной коростой. Качнулся пол, а ему навстречу качнулись мысли о том, что надо удержаться, устоять. Надо зажечь огонь, развести костёр, запалить лучину. Осветить любимому путь домой. Но, оттолкнувшись от самого дна её решимости, на поверхность холодной воды её всё еще не сна поднялись шелест, шуршание, пощёлкивание. Поднялись и оплели спасительную мысль, утянули в прошлое, а потом отразились эхом от всех стен и втекли в неё – властно и бесповоротно.

Она  вцепилась руками в воспоминание об улыбке на фотографии. Она впилась ногтями в воспоминание о биение его сонного пульса под её рукой. Но чёрные скользкие гладкие живые локоны оплели её руки, оторвали. Но жалящие, ядовитые, смертельные жала впились в её пальцы и омертвили, парализовали.

Я оттолкнулась от камней, и с усилием встала. Влажные, скользкие камни глянцево мерцали, отражая тусклый ночной свет. Я двинулась к кромке прибоя, прислушиваясь и вглядываясь в темноту. На ощупь, по количеству застывших фигур определяя маршрут. Холодных фигур с тёплой сердцевиной. Длинной чередой тянущихся к морю. Длинным скорбным рядом с одним единственным пустующим местом на самом краю.

Она оттолкнулась от спинки кровати и потянулась  к выключателю. Надо включить свет, надо спасти, надо спастись. Шипение заглушило стук сердца. Шипение заглушило приглушенный толщей воды звук хлопнувшей входной двери. Шипение заглушило мысль о «спастись». Она набрала побольше воздуха в лёгкие, она собрала воедино все воспоминания о первых лёгких прикосновениях, об ощущении тёплой кожи покрытой сладкой испариной, о  коротких днях и долгих ночах, о сонной утренней нежности… Тихо скрипнула заботливо придержанная дверь. Скрипнули половицы в такт осторожным шагам. Надо спасти. Надо сохранить.

Я подошла к самому краю и заглянула в тёмную мёртвенную воду. Тёмное, посеревшее лицо с наглухо задёрнутыми набрякшими веками глазами качнулось ко мне. Я потянулась к ней. Она распахнула глаза.

Левая рука на правой груди. Правая рука на левой груди. Правильного абриса овал лица. Разметавшиеся по подушке бронзовые змеи-локоны. И застывшая улыбка, в которой смешались ужас и удовлетворение. Ужас от необратимости разлуки. И удовлетворение от того, что успела и смогла. Обычная, бабская тема…