Блудный сын версия - глава 8

                VIII.


Марк медленно выплывал из вязкого тумана. Перед глазами сквозь серую муть проявились щели грязного пола и раздавленный окурок рядом с засохшими пятнами рвоты. Пыльный картон под липкой от пота щекой, и ресница трётся об него с отвратительно громким шорохом. Марк с усилием перевернулся на спину, и в голову ударил гулкий звон, непонятным образом связанный с заплясавшими перед глазами цветными точками. Замутило одновременно в животе и горле. Марк приподнялся на локтях и, наклонив голову, прижал подбородок к груди. Тут его повело…, голову потянуло в сторону, и перед глазами поплыли лохматые водоросли, и серая тень мелькнула в воздухе и растаяла в пыльном луче.

Стёкол в окнах квартиры Абиты давно не было, и теперь преградой свету и воздуху служили картонные листы, куски фанеры и пластика. Солнечный свет, пробиваясь сквозь прорехи, косыми лучами освещал свалку из ломаной мебели, грязных лохмотьев, пустых бутылок и прочего мусора, брошенного и забытого в этой, месяцами не убираемой берлоге.

Богатый папа не пожалел денег, чтобы снять Абиту с иглы, но случай оказался слишком тяжёлым. Лечение в клинике давало временные результаты. После нескольких срывов Абита перестала сопротивляться болезни и убежала из дома. Мир наркоманов охотно принял её, спрятал, снабдил водкой и ханкой - грязным наркотиком с сильной зависимостью. Через неделю отцу пришло полуграмотное мятое письмо с требованием выкупа. Но возвращаться Абита не собиралась; ей незачем было возвращаться. Тогда отец применил силу, посадил её под замок и нанял лучших специалистов. И врачи упорно терзали её, отрабатывая свои деньги. Используя один из древних методов, они сумели приучить Абиту к алкоголю и так освободить её от наркотической зависимости. Наступила нестойкая стабилизация, и на этом успехи лечения окончились. Пройдя через ломки, девушка не хотела больше страдать и заявила, что покончит с собой, если её не оставят в покое. Отец был вынужден уступить. Она захотела жить отдельно, и он купил ей квартиру в центре города. Абита очень скоро превратила её в грязный притон и ничего не хотела менять. С задором обречённости она вскоре отказалась принимать от отца всякую помощь и безвольно поплыла по течению под девизом: "чем хуже - тем лучше!", находя в этом даже какую-то сладострастную прелесть.

К Марку Абита проявляла пылкую привязанность и непонятную благодарность. Кто-то из её приятелей притащил его, полуживого, со свалки, где, стоя на четвереньках, Марк разговаривал с чёртом. Абита с трудом узнала его и целую неделю выхаживала рассолом и маленькими порциями спиртного. С упрямством выжженного мозга она почему-то считала себя его вечным должником, и Марк скоро понял, что стал одним из персонажей придуманного ею мира, фигурой - противовесом, позволявшим удерживать хоть какое-то равновесие на коромысле надломленной психики.

В порыве пьяной откровенности, словно раскаиваясь, она рассказала, как её похитили прямо посреди набережной напротив портовых пакгаузов. Она помнила только облачко душистого горьковатого пара, неожиданно ударившее в лицо. Потом было беспамятство, из которого она выплыла в темноту зашторенной комнаты, и маленький человечек с морщинистым лицом и бегающими глазами, женщина в белом халате и блики на стеклянной трубочке шприца.

- Тогда был первый приход - такой кайф, что я поняла, что кроме этого вообще ничего нет, ни прошлой жизни, ни будущей. Я парила в мгновении и вечности…  А потом проснулась и начался кумар, но они что снова мне вкололи и новый приход был ещё глубже… Не знаю, сколько прошло дней, но однажды я не получила дозы, и началась ломка, а этот морщинистый стоял рядом и смотрел, а когда я совсем уже начала доходить, стал говорить, что будет снабжать меня "гéрой" бесплатно, если я всем скажу, что уезжала по своим делам… Ну, дальше ты знаешь.

Можно было задать разные вопросы и многое уточнить. Сейчас, при таком свидетеле, можно было, пожалуй, установить и место, где прятали Абиту, а, нагрянув с обыском, накрыть, как минимум, прислугу, расколоть и шажок за шажком выйти на Орден.

Но теперь в признании Абиты не было проку. Марк слушал историю из прошлой жизни, своей и её, и только гладил Абиту по мокрым щекам.



*   *   *



Сорванная с нижней петли, кривая дверь, приоткрывала темноту соседней комнаты. Там, имитируя остервенелую похоть, взвывала и охала Абита, стучали пружины разбитого матраца, и глухо порыкивал хриплый мужской голос.

"- Нашла клиента", - равнодушно отметил Марк. Теперь это означало только, что будет выпивка и, значит, беспокоиться не о чем. Он зачем-то посмотрел на часы – чудом сохранившийся предмет из прошлой жизни, но не разобрался со стрелками и уронил руку.

Трио с матрацем окончилось утробным мычанием, перешедшим в грязное ругательство. Низкий смех Абиты, несколько невнятных слов, тяжёлые  шаги,  удар входной двери...

Абита шумно протиснулась в дверную щель и потрясла в воздухе бутылкой. Припухшее с синевой лицо, растрёпанный стог сиреневых волос, губная помада, размазанная по лицу…

Она тяжело плюхнулась рядом с ним на кучу картона, подняв новые облака пыли, и словно всколыхнула устоявшуюся пелену тошных запахов.  Марка опять повело… Взгляд расфиксировался, мутная паутина повисла у глаз, в нос вонзились резкие, невыносимые запахи плохих духов, пота, испарины давно не мытого тела… Тюремная камера, тяжёлый запах заключенных…

Тошнота снова бросилась в голову, всполохнула под теменем, отозвалась спазмами в желудке… Его словно мотнуло в сторону…,  и стало мучительно жалко себя, слабого и беспомощного…

«- Ты, жалкий, ничтожный неудачник. Всё у тебя плохо, страдаешь сам и мучаешь других… Прекрати это. Убей себя! Убей себя! Убей…».

Он резко выпрямился, стиснул челюсти и несколько раз судорожно сглотнул, гася рвущуюся к горлу рвоту, крепко потёр нос кулаком, чтобы хоть собственным запахом перебить тошнотворную вонь. Ну, почему он не может оставить меня в покое, думал Марк. Ему вдруг вспомнились методики доведения до самоубийства, которые преподавались на секретных курсах в Креатуре. Наверное, дьявол тоже побывал на курсах, или он сам принёс людям эти методики?

- Я не стану убивать себя, это неправильно, - пробормотал Марк. - Ты, хитрый мерзавец, убей меня сам.

Абита подставила ему под спину мягкое плечо. От неё шло тепло, беспокойное и обманчивое, но он смог расслабить сведённый узлами живот и почувствовал у рта стакан с водой.

- Ничего, нечего…, - шептала Абита, придерживая его руку со стаканом. Вместе с ощущением жидкости во рту Марк почувствовал бархатистое, ласковое поглаживание по щеке, шее, груди. Он отстранился от Абиты, открыл бутылку и стал пить водку большими глотками, не ощущая вкуса.

Поверх бутылки в пелене перед слезящимися глазами обрисовались расплывчатые контуры Чёрного человека. Он стоял в углу, держась руками за стены, и словно истекал из них нечеткими, расплывчатыми очертаниями, которые Марк невольно дорисовывал бессилием своего испуганного воображения.

Марк крупно вздрогнул и пролил водку.

- Абита…, - прохрипел он, указывая в угол. - Смотри… Видишь?

Абита смотрела в ту же сторону, и глаза её постепенно наливались слезами.

- За что нам всё это? За што нам всё это… са што всёэто… саштовсёэто …, - её шёпот затихал, путался, захлёбывался в слезах, словно они шли изнутри горла.

- Ты видишь его? - снова спросил Марк.

- Нет, - прошептала Абита. - Но оттуда идёт страх и от тебя тоже…

Чёрный человек медленно выдвинулся из угла и стал приближаться. Марку с трудом верилось, что всё это происходит на самом деле, и странное любопытство, оттесняя страх, не давало оторваться от кошмарного видения. Даже наклонив голову, чтобы поцеловать девушку, он продолжал ощущать это приближение и вдруг понял, что его состояние переходит к Абите и, не видя его кошмара, она мучается и плачет о своём: о разбитом матраце в соседней комнате, о безнадёжности за-втрашнего утра, о пыльном рассвете в щелях окон, о скверных болезнях и перемежающихся болях, и о нём - своём выдуманном рыцаре, сломленном и напуганном

«- И это реальность?! - подумал он. - Или вот это?» - он заставил себя поднять глаза на Чёрного человека. Теперь тот медленно отступал, манил и тянул за собой. Или это одна реальность, открывающая нам другую… из одной в другую, так постепенно шаг за шагом… по лестнице без ступеней и без перил…Откуда мы здесь и почему оказались вместе, если не по воле ещё одной реальности, жалкие марионетки в руках насмешливого кукловода.

Абита повернулась и прижалась мокрым лицом к его груди, а Чёрный, будто пресытившись их страхом, пропал, исчез быстрее, чем мигнули веки.

- Не плачь, - сказал Марк и стал гладить её по голове. - Не плачь, девочка, всё это нам только кажется.

- М-м-м, нет, нет,  -  Абита тихо завыла. - Всё это правда.

- Может, и правда, - согласился Марк. - Но всё равно - бред.

- Так страшно, Марк…..



 *   *   *



Новая жизнь засасывала медленно, лениво и не настойчиво, но как-то основательно и навсегда. Время как будто остановилось, и он только смутно замечал, что прошло тепло и по ночам приходилось кутаться в разные тряпки, спасаясь от холода. Марк просыпался поздно - на диване с Абитой или на старой постели в углу, или просто на пачке старого картона - там, где заставал его пьяный сон. Он старался поддерживать в себе прострацию, словно постоянный, идущий фоном гул, который заглушал, сглаживал и внутренние и внешние воздействия. Это было трудно. Этому мешали люди и мысли, перебор в выпивке и Чёрный человек, любое, даже незначительное, волнение.

Появление Майора тоже помешало ему. Марк с неудовольствием осознал, что придется слушать и говорить ненужные слова. Майор не изменился с их последней встречи, словно олицетворяя стабильность гниющей, но живучей системы. Он был в мятом плаще форменной рубашке, застёгнутой на половину. Галстук был распущен, и из ширинки выглядывала забытая пуговица. 

- Привет, можно войти?

Его рука дёрнулась к рукопожатию и застыла на полпути, подрагивая пальцами. Марк кивнул и, повернувшись к нему спиной, прошёл в комнату. Майор поплёлся следом, суетливо доставая из кармана бутылку и что-то бормоча о скверной погоде. Абита выглянула из соседней комнаты и, молча оценив обстановку, принесла стаканы и тарелку с нарезанным сыром, поставила перед ними на стол и ушла к себе.

- Ну, давай. За встречу! - Майор хлопотливо откупорил бутылку и разлил водку по стаканам.

Он поспешно выпил, сунул в рот кусочек сыра и с удивлением посмотрел на Марка.

- Ты чего?

- Не важно. Говори, зачем пришёл.

- А что говорить, - Майор махнул рукой и стал дожёвывать сыр.

- Представляешь, искали тебя. Искали и боялись, что найдут, - сбивчиво стал рассказывать он. - Не нашли и обрадовались. Боятся тебя до смерти. После того, как умер Квестор, потом - Куратор, ходили разные слухи. Нерою тогда еле откачали. Она вроде как умом поехала. Говорит: это ты его убил. А как - ничего не помнит. По экспертизе - разрыв сердца, но сердце у него всегда болело - при такой-то работе. Следов насилия нет. Вроде и винить некого… Потом все эти истории с покушениями, потом - Прокуратор, контролер, тоже, вроде, естественно.

Майора зазнобило. Он ссутулил плечи и согнул спину, словно стараясь стать меньше.

- Я тут ни причём, - равнодушно сказал Марк.

- Да, да, конечно! - засуетился Майор. - Но представляешь, что все подумали?! А потом нашли какого-то колдуна или, там, экстрасенса. Так, тот как-то там посмотрел, на тонком уровне, и в раз поседел, стал заикаться. Говорит: это такая, мол, сила, что даже давний отголосок, что он почувствовал, отнял у него десять лет жизни.

Он снова налил себе полстакана и залпом выпил.

Марк с тоской чувствовал, как внутри снова поднимается злость. Давно уже, со времён покушения Гильдфеллера, он не испытывал этого ощущения, и теперь следил за ним с возрастающим страхом. Ну, что тебе надо ещё от меня, с тоской подумал он. Но  э т о  молча набухало и теснило изнутри.

Он взял свой стакан, глубоко вздохнул и выпил, стараясь прогнать наплывающий туман. Но водка не помогла, ощущение разрасталось, захватывало, и уже трудно было сдерживать э т о, поднимавшееся изнутри. Майор не заметил его состояния. Он срывающимися пальцами чиркал зажигалкой и никак не мог её зажечь.

- Я боюсь, парень. Все боятся… и поручили мне, как твоему ближайшему другу, - он хмыкнул, скривив рот, и сигарета выcкочила из непослушных губ. - Приказали  выяснить, что же с тобой происходит, и что ты собираешься делать… Я должен был всё тонко выхитрить, но где уж мне?! - он махнул рукой и умоляюще посмотрел на Марка. - Не злись на меня, не делай мне плохо, хотя бы ради моего ребёнка… Кто его прокормит?…

И тут Марк засмеялся. Засмеялся и сам сжался от мерзкого ощущения, которое вызывал этот смех, сотрясающий, как рвота, внутренности и мозг - сначала высокий и резкий, с истерическим привизгом, постепенно переходящий в утробный хриплый бас. Смеялось что-то внутри его, злобное и страшное. Он пытался закрыть рот, но не смог, и разрывающий гортань от самой груди голос пророкотал:

- А ты думал, я вам позволю?!

И снова загремел низкий раскатистый  хохот.

Майор, как от толчка судорожно сдвинулся со стула, упал и стал медленно ползти задом, отталкиваясь руками и пятками. По полу за ним потянулось мокрое пятно.

Торжество удовлетворяемой мести наполнило всё существо Марка, и рокочущий смех продолжал клокотать в нём. Тело изогнулось назад, и голова запрокинулась, но перед глазами оказался не привычный потолок, а чёрная клубящаяся бездна с летящим из неё, бешено вертящимся смерчем…

Он пришёл в себя от жёстких холодных прикосновений. Абита держала его голову на коленях и крепко растирала лицо мокрой тряпкой. Увидев, что он открыл глаза, она облегченно вздохнула.

- Что это было, Марк? Кто так смеялся? Твой приятель обоссал весь пол и лестницу.

Марк попытался выругаться, но только захрипел разорванным горлом. Нет, так больше нельзя, подумал он.



*   *   *



Он ушёл из дома Абиты, когда вконец  запсиховал рассудок, и часть за частью начало отказывать тело. Стало невыносимо просыпаться от кошмарных снов и отгонять их алкоголем, невыносимо было начинать день с похмелья и заканчивать отключкой, до тошноты противно стало видеть и слышать клиентов и собутыльников Абиты, и самому бывать и тем и другим. Внезапно, без видимой причины возникали сердцебиения, крупная пульсация мышц, как будто что-то толкалось и рвалось изнутри, спазмы в пищеводе и желудке - вся эта немочь окончательно доводила Марка до бешенства. Визит майора был последней каплей. Его нашли и теперь не оставят в покое, а значит нарушится зыбкое равновесие, и этого он уже не выдержит. Ощущение безысходности обессиливало, и всё более соблазнительным представлялся ему короткий удар бритвы, с которым пришёл бы конец... Но всякий раз что-то в нём ужасалось этой мысли, и он гнал её и, как последнее оружие противодействия, крепил и наращивал в себе силы для исполнения своего плана.

Возникнув в приливе злости на постыдную зависимость от невидимых нитей, этот план не был достроен до победы или поражения. Но сделать всё-таки по-своему, назло насмешливому кукловоду, даже поставив себя на последнюю грань, стало навязчивой идеей.

Марк вышел в тусклое, осеннее утро с первыми признаками заморозков на грязи и краях луж, низким небом и смазанными туманом очертаниями домов и деревьев. Если бы сейчас из грязных облаков выглянуло солнце, всё могло бы преобразиться, исчез бы мутный туман, заискрился ледок на посветлевших лужах, и капли влаги на ветках деревьев превратились бы из слёз в сверкающие украшения.  Но солнца не было, и мрачный пейзаж Города наводил тоску.

Марк напрямую, через лужи перешёл улицу и двинулся к вокзалу. Тесная улочка вывела его на вокзальную площадь. Справа она была забита старыми автобусами, расписанными по мятым бокам дурацкими рекламами. Слева возвышалось древнее здание железнодорожного вокзала с какими-то портиками, колоннами и грубыми лепными орнаментами. Оно всегда напоминало Марку Верховную Креатуру, и от этого каждый раз приходили ненужные, злые воспоминания.

Он занял одно из передних мест в автобусе и отхлебнул из пластиковой фляжки, давно уже ставшей его постоянным протезом. Медленно поплыло назад здание вокзала, пропрыгали знакомые улицы, важно надвинулось у прошествовало вдалеке здание тюрьмы, пробежали окраинные трущобы и вот весь Город, всё прошлое осталось позади.

Ная промелькнула в сознании единственным светлым образом, о котором стоило сожалеть, и мысли остановились…

Треща и похрустывая, надсадно взвывая на грани своего бессилия, автобус медленно взбирался в гору по разбитой дороге. Справа сквозь просветы густеющего леса коротко проблескивало море. На длинное мгновение картина огромного простора потянула из памяти что-то важное, но чёрные деревья подскочили спереди, смазали, перечеркнули и насмешливо запрыгали мимо автобуса. Марк снова глотнул из фляги и закрыл глаза.

Он знал на перевале высшую точку дороги, после которой начинался плавный спуск. В этом месте, на идиллической лужайке у ручья, год назад были обнаружены тела чиновника Креатуры и его любовницы. Оба покончили с собой после слишком громкой огласки их связи. Следствием было установлено, что женщина любила и пошла на смерть, потому что так решил он, а чиновник покончил с собой из страха наказания, увольнения, гнева жены, чёрт знает чего. Марк мрачно ухмыльнулся.

Тогда, оказавшись один с распластанными на траве трупами, он впервые испытал запредельное ощущение прикосновенности  к иному миру, к вечности. Ощущение, насквозь пропитавшее его позже, над телом Философа. Ощущение, навстречу которому он сейчас двигался.

Марк поднялся, прошёл вперёд и коротко приказал остановить автобус. Водитель бросил на него равнодушный взгляд и молча повиновался. В глубине автобуса чей-то подвыпивший баритон насмешливо пропел из забытого романса: "- Уходи, не гляди, скройся с глаз ты моих…".

"- Прощание состоялось", - подумал Марк и спрыгнул на глинистую обочину. Он подождал, пока автобус скроется за ближним поворотом и, не выбирая дороги, двинулся вверх.

Он поддерживал бездумную прострацию глотками из фляги, и она оставляла его равнодушным и к красотам, и к опасностям похода.  Печальная осенняя раскраска деревьев, прохладные мазки ветра, словно влажная тряпка по горячечному лбу, обветренные выходы известняка, как черепа, выступающие из замшелого склона,  вызывали короткие вспышки болезненных ассоциаций и тут же уходили в прошлое.

Иногда, задохнувшись от крутого подъема, он останавливался, восстанавливал дыхание и снова шёл вперёд. И без того слабое тело всё больше уставало от непривычного броска. Марк с тупым равнодушием отмечал дрожь в коленях и нарастающую боль в спине; словно со стороны замечал, как подгибаются колени и нога в шаге не поднимается на нужную высоту, беспомощно цепляясь за камни и низкую поросль склона. Несколько раз в крутых местах, где приходилось карабкаться на четвереньках, он срывался, судорожно цепляясь за острые камни, потом слизывал кровь с ободранных пальцев и снова лез вверх. Слабеющее тело машинально переставляло ноги, судорожно со всхрипами дышало, больно падало, порой забывая опереться на руки.

Одно из таких падений окончилось обмороком, наполненным почему-то отчаянными криками дерущейся в кромешной тьме птичьей стаи. Обморок перешёл в сон без сновидений. Проснувшись, он с трудом разлепил веки, и в глаза упало огромное чёрное небо со вспухшими, словно рвущимися из него звёздами. Они были неподвижны, но Марк ощущал какое-то невидимое глазу движение, и сам он двигался вместе с чёрной бесконечностью, и не было этому названия среди человеческих понятий…

Потом он долго осознавал, что это ночь, и он лежит на склоне горы, и острые камни превратили его спину и ягодицы в сплошную боль. Он стал подниматься и с удивлением не ощутил правой ноги. Обморочный сон оказался сильнее осторожной боли - он не дал почувствовать, что один из камней передавил артерию в бедре, перекрыв ток крови, и теперь нога онемела. Унизительная беспомощность снова вызвала прилив злости. С трудом устроившись между камнями, он выпустил в себя убийственный заряд из фляги и на время ожил, возбуждая сознание к намеченной  цели и взвинчивая себя.

Он долго массировал ногу плохо послушными пальцами, колотил кулаком по нечувствующему бедру и, наконец, встал на четвереньки и двинулся дальше. Белые камни медленно ползли назад, кололо ладони, и колени всё время бились об острое. Как слепой, он натыкался на кусты и камни, огибал их и тупо полз всё дальше вверх. Темнота почти ощутимо давила с боков, не давая видеть, но это не имело значения.

И вдруг на периферии зрения, через наружные края глаз, где дрожали едкие слезинки, он увидел движение, которого не могло, не должно было быть… Уткнув колени в землю, Марк распрямился и посмотрел по сторонам. Они на секунду замерли - справа и слева, спереди и сзади - темнеющие, даже на фоне чёрной ночи, тени с тускло горящими голубоватым светом глазами. Глаза без голов, дыры во мраке… Но вот - тихие шаги и скрежет когтей по камню, и шорох кожистых крыл… Когда он пополз дальше, они двинулись следом, приближаясь и сужая круги…

- Это неправда, - бормотал Марк. – Гал-л-лю-ци-на-ция…

Слово на языке вдруг понравилось, и он стал повторять его, словно катая во рту.

- Гал-л-лю-ци-на-ция…, гал-л-лю-ци-на-ция - это просто ещё одна не реальность. Это пройдёт, - бормотал он, продолжая ползти.

Но чёрные силуэты не исчезали и всё теснее окружали его, источая страх и смрад…

Что-то подтолкнуло его отмахнуться от ночного кошмара  размашистым православным крестом. И призраки отступили в глубину тьмы и светили оттуда неподвижными глазами, готовые наброситься на ослабшую душу, но ещё не решаясь на это.

- И почему всё чёрные и чёрные, - спотыкаясь и скользя по невидимому в темноте склону, шептал он. - Ведь, если есть чёрные, должны быть и белые… есть дьявол - должен быть и бог… Почему же тогда…? Где же тогда бог? Ну, помоги же мне, бог! Господи - Иисус Христос, помилуй меня, грешного! Ну, помилуй меня, Господи! Помоги! Сейчас самое время…

Он полз с закрытыми глазами, мотая головой, словно стараясь вытрясти из неё страх, а губы сами собой шевелились, повторяя молитву, подаренную нищим.

Выскользнувшая из облака луна залила прозрачным светом склон горы и отогнала чёрные тени в глубину кустарников, светло засеребрилась покрытая предутренней росой трава, и белые валуны засветились, отражая лунный свет.

Марк стал на ходу собирать хворост и обломки дерева, мокрые от росы. Выбравшись на лысый, выбеленный луной пригорок, он увидел лежащий поперёк пути ствол мёртвого дерева и решил остановиться здесь на ночлег. Он приготовился долго возиться с костром, но огоньки пламени на удивление дружно и легко зажгли сырые ветки, и скоро костёр высветил вокруг себя золотистый круг, согрел и успокоил.

  Давясь и проталкивая глотками воды, он стал есть консервы из мягкой тушёной рыбы. Твёрдую еду пищевод не пропускал уже несколько дней, сократившись болезненным спазмом где-то в середине груди. Марк заставил себя до дна опустошить жестянку, и некоторое время сидел, прислушиваясь к себе и ожидая тошноты, но желудок принял пищу, и он с облегчением закурил и откинулся на спину. Еда напитала желудок и вернула силы. Он лежал, чувствуя, как проясняются мысли, уходит проклятая слабость и наползает заработанный трудным переходом сон. Ночь выдалась неожиданно тёплая, и он смог согреться и поспать.

День, как обычно, начался с похмелья, и он погасил его из откупоренной ночью последней бутылки. Потом перелил остатки в свою флягу и забросил бутылку в кусты.

Он шёл весь день с короткими остановками, а к вечеру горный склон окончился тесной долиной, наполненной мелькающими фиолетовыми тенями и вздохами заблудившегося ветра. Обрывки облаков низко летели над окружавшими долину хребтами. Ещё выше медленно ворочались предгрозовые тучи, расцвеченные свинцовым, чёрным и синим. Они зрели в вышине, тяжелели и медленно опускались на вершины горного кольца, образуя пространство, заполненное  ожиданием бури.

В дальнем конце долины отвесный склон осыпался редкими брызгами маленького водопада в овальное озерко, окруженное вымытыми из земли валунами, и вытекавший из него ручей извилисто тянулся по вырытому им руслу прямо к ногам Марка.

"- Лучшего места не найти, - подумал он. - Просто не бывает…"

Теперь, когда идти дальше было незачем, слабость окатила с ног до головы, сделав всё тело тяжёлым и непослушным. Превозмогая себя, Марк проволочил эту тяжесть вдоль ручья и опустился на сырую траву на берегу озера. Здесь он выпил последние глотки из фляги и бросил её в траву. Короткая вспышка энергии вернула силы, окрасила мрачную долину романтическими, волшебными цветами. Марк встал и поднял руки к небу.

- Теперь всё! - со злобным весельем прокричал он горам. - Ставки сделаны!

Здесь, в этих горах, в доступном пространстве нет больше яда, без которого он уже не мог. И, куда бы не погнало его беспамятство болезни, ему не добраться, не успеть… Он знал, какие мучения ему предстоят. Знал, что нередко люди не переживали этого… И это был вызов самому себе, и наказание, и казнь. Вызов себе или кому-то еще? Кому еще? Небу? Что есть небо?

Ему вспомнилась луна, разогнавшая прошлой ночью чёрные призраки, и тёплый свет быстро разгоревшегося костра… Небо?… Бог?… Бог!… Бог!! Господи, Иисус Христос, помилуй меня, грешного!

 Молитва сама собой всплыла в памяти и излилась  покорной мольбой. Он вдруг понял, что всё, что он делает - не вызов и не прихоть глупой гордости, а отдание себя на суд и волю высшей силы; выбор, к которому он пришёл неосознанно, но неотвратимо…



*   *   *



Слабость снова окутала его, потянуло в сон и Марк, набрав кучу травы, забылся неглубокой полупьяной  дрёмой.

Пробуждение пришло с ощущением холода. Сквозь клочья травы на него смотрел пасмурный с бродящими в нём клубами тумана. Он сжался в тесный комок, стараясь согреться, но холод всё глубже проникал в остывшее за ночь тело, и его начала трясти крупная дрожь. Но хуже всего была проснувшаяся вместе с ним болезнь. Жжение в груди, сначала слабое и незаметное, быстро разрослось в невыносимую боль, тело начало ломать и корёжить, словно злые руки выкручивали в разные стороны суставы рук, изгибали плечи, гнули спину …

Покачиваясь от тошной слабости и бесполезно растирая горящую грудь, он подошёл к ручью, наполнил флягу и тут же, давясь и кашляя, выпил её всю. Его вырвало, и стало немного легче. Он смог некоторое время полежать неподвижно, но ломка становилась невыносимой, и он встал на четвереньки и так двинулся вперёд через камни и кусты, натыкаясь на деревья и скатываясь в ямы. Сердце колотилось, казалось, во всем теле. Тяжёлые пульсы ударяли изнутри в темя, виски, звенели в барабанных перепонках… Он падал и, обхватив руками прижатые к груди колени, катался по земле, стараясь с воем исторгнуть из себя  мучение.

Временами мир пропадал в обморочной пелене, но забытье было коротким и не давало отдыха …

Ближе к полудню потеплело. Он чувствовал, как солнечный свет греет и сушит его. В лесу, словно в другом, отдельном от него мире, засвистели птицы, ветер ласково погладил его по горящему лицу, пощекотал волосы. Всё это он ощущал словно изнутри себя, из  глубины своего страдания. Вне его всё казалось далёким и нереальным.

Потом сон сжалился над ним, но и во сне не было покоя. Он  скользил по откосу туманной кручи, срывался в пропасть, на дне которой ждал невообразимый ужас; цеплялся за уступы отвесной скалы, ломал ногти и ранил пальцы об острые камни и заходился страшным безнадежным криком…

 Пробуждение пришло рывком в момент наивысшего ужаса и оказалось переходом из одного кошмара в другой.

Он чувствовал, что холод уже пропитал насквозь его тело,  судорога свела губы, потянуло в сторону щеку, мелким тремором задёргалась рука... Он посмотрел на часы, но горящие в темноте точки издевались над ним, расплывались и танцевали. Голова наполнялась и истекала напряжённым звоном, и он смешивался со страшной тишиной  пасмурного вечера - он сгущался вокруг, смотрел и слушал его мучения, и переходил в ещё более страшную ночь… Изогнувшись в очередной конвульсии, Марк вдруг нашёл положение, в котором ломка не так мучила его, и затих в коротком отдыхе... А звон в голове нарастал, дробясь и складываясь в голоса…

"- ... и совершал многократно блудодейство", - неожиданно услышал он словно продолжение разговора. Голос был знакомый - высокий  с привизгом, ехидный и торжествующий. - А в блудодействе был жесток, бил падших женщин и всячески мучил... Будучи искушаем, легко шёл на искушения.  И слушал голос Господина моего и внимал ему… Его проклятием умер старик-полковник и ещё убивал... А если не убивал тела, то убил многих души..."

Второй голос, низкий и спокойный, не перебивая, но как будто продолжая  прерванную речь, произнес:

"- Многие грехи творил по неведению своему, был добр и жалостлив к бедным, щедр в милостыне..."

"- И лгал постоянно - всю жизнь..., - взвился  визгливый, - во всех смертных грехах преуспел премного, гордынею одною геены достоин..."

Марк приподнялся на локтях, огляделся, но ничего не увидел.

"- Что за бред? Схожу с ума, - подумал  он и, откинувшись на спину, начал мотать головой из стороны в сторону, стараясь прогнать голоса.

Но спор продолжался:

"- Гневлив был безмерно и сквернословил, и клеветал на ближних и дальних…"

"- Примирил друзей враждовавших,  беды терпеливо переносил - не хулил Господа…"

"- Потому и не хулил, что не верил в него никогда и теперь не верит…"

"- Врёшь, врёшь, бес. Всегда жил в нем Господь и в последней болезни воззвал к Нему не из страха, а потому что встал на Путь к Нему."

"- Унынию предавался от безверия…"

"- Чтил отца своего и мать свою…"

"- Немилосерд и жестокосерд …"

"- Не был среборолюбив и скуп, …"

Голоса  стали отдаляться и затихать, и он уже напрягал слух и казалось ему - всё слабее становится его защита и разрывает приходящую тишину торжествующий визгливый хохот. Потом его завертел густой круговорот черноты, проблескивающей редкими искрами, увлёк и потащил вверх. Отлетев от скорченного на мокрой траве тела, он сначала ничего не видел и только тихий шелест, похожий на шум ветра, сопровождал его состояние.

Осознание проявилось зрительными образами подёрнутого дымкой пути без дороги и направления. Он просто знал, что распахнутое прямо перед ним пространство и есть путь, и по нему нужно пройти, и впереди ждёт что-то страшное, предназначенное только ему. Он не видел перед собой ничего и никого, но, превратившись в бестелесное, сплошное восприятие, ощущал окружавший его гнев и досаду и осуждение.

«- Что сделал ты с дарованным тебе имением? Имеешь тело - и разрушаешь его?! Имеешь душу - и губишь её?!» Голос? Мысль? Осознание? Теперь из всех его чувств остались только страх и раскаяние и соединенная с ними мука такой нестерпимости, какой не может представить себе живущий, какой не может перенести. Все страдания ломки не могли сравниться с этим, слившимся в невыносимую боль, мучением. Хотелось выть и извиваться червём, и Марк сознавал, что всё это и происходит с его телом в предсмертной агонии.

Близость смерти и того, что за ней, надвинулось впечатлением прекращения времени и незначимости теперешнего его состояния, со всеми болезнями и тревогами, - всё это стало не просто неважным, но ничтожно, исчезающе малым на фоне пронзительного, проникающего горькими иглами ощущения конца, крушения, катастрофы, наступающих уже сейчас и готовых завершиться в следующий миг, необратимо и навсегда. 

И словно со стороны он услышал свой отчаянный и жалкий вопль:

-  Помилуй меня, господи! Я ещё ничего не понял…, не успел…, ещё не жил…

Смутный шум бесконечного пространства, мгновение и вечность… И ощущение жизни, балансирующей на краю пропасти, и лёгкий толчок в сторону от обрыва… приговор, и помилование и последнее предупреждение…



*   *   *



Марк осознал себя лежащим на краю горной поляны в нескольких шагах от водопада. Сначала в сознание вошёл монотонный, спокойный шум воды, потом возникла боль в боку от сучковатой ветки, давно уже впившейся в тело… Низкое облачное небо, удары холодного ветра…

С трудом двигая изломанным телом, он поднялся и стал собирать сухую траву и хворост, непослушными пальцами  достал  зажигалку и разжёг костёр. Потом долго бродил и ползал кругами, пока не набрал достаточно топлива. Мыслей не было, но он знал, что должен делать именно так. Странное прощальное ощущение охватило его. Каждый предмет прикасался к его ладоням словно в последний раз, и как будто в последний раз плыли облака и осенний ветер студил горячий лоб, и расстояние от этого момента до последнего было таким коротким, едва на несколько вздохов, и осознавалось, как мало расстояние и как близко, вплотную - грань между этим миром и его концом.

Потом он сидел, сжавшись в комок и обхватив колени руками, смотрел в огонь и впитывал глазами и телом свет и тепло. Так просидел он весь день. Вечером, прожевав сухарь и напившись воды, он приготовил себе постель из травы и уснул сразу, едва закрылись глаза.

Марк не считал дней и проводил их также у костра, точно в полусне собирал хворост, что-то ел и засыпал в травяной постели… Он сознавал, что это отсрочка и шанс, но не избавление. Э т о внутри свернулось и стерегло, и справиться с ним ещё предстояло. Как и когда - он не представлял, и пока просто следил, стараясь не всколыхнуть и не растревожить…

   Когда кончилась еда, и ночной холод стал мешать сну, он понял, что нужно уходить. Прежние силы не вернулись, и он спускался по горному склону на полусогнутых дрожащих ногах, с неровно и больно ударяющим сердцем. Несколько раз в крутых местах он падал и катился вниз, бессильный, как тряпичная кукла, расхлёстывая слабые болтающиеся руки, не способные задержать вращение, пока куст или дерево болезненным ударом не останавливали его.

К исходу второго дня он спустился на дорогу, и впервые постарался осмотреть себя со стороны. Исцарапанные тёмные руки, куртка, потерявшая от грязи определённый цвет, лохмотья штанин, грязные пальцы из-под остатков ботинок - от такого зрелища любой водитель только прибавит газу. Стараясь привести себя в порядок, Марк умылся из придорожной лужи, кое-как почистил куртку и соединил вместе обрывки брюк. Потом сел на камень и без особой надежды стал ждать. Он не думал о том, что будет делать дальше, кода доберётся до города. Сейчас это было неважно.

До сумерек оставалось не больше часа, когда мимо один за другим прошли два автобуса, ускоряя ход, едва он поднимался с камня.

 Тогда он встал и пошёл. Спокойно, без тупой обречённости и отчаяния. Жертва была принесена и выпрошена обратно. Он знал, что это не напрасно и не для того, чтобы он умирал в дороге от какой-то глупой простуды или упадка сил.

С  приближением темноты похолодало и, прикинув расстояние до города, он решил, что придется заночевать. Перевал закончился, и теперь дорога покато шла под уклон. Он стал присматривать сухие кусты и хворост для костра и вдруг с досадой обнаружил, что карман, где обычно лежала зажигалка, пуст. Это не вызвало, как обычно, раздражения или тревожных мурашек на бедрах. Не останавливаясь и уже  привыкая к мысли, что костра не будет, он рассеянно обыскал другие карманы, ощупал подкладку куртки, но зажигалка пропала окончательно.

 Некоторое время Марк шёл, стараясь настроиться на ночь пути.  И тут осязательная память пальцев вернула его к подкладке куртки. Ища зажигалки, он не обратил внимания на небольшое уплотнение ниже внутреннего кармана, и теперь необычное ощущение напомнило о себе. Он остановился и снова ощупал куртку, и потом, ещё не веря случившемуся, быстро рвал мокрый шёлк и через минуту держал в руке разноцветную с золотым теснением купюру. Видимо, когда-то, в лучшие времена, она провалилась в прореху кармана. Марк даже вспомнил, как он, ругаясь, зашивал эту дырку, после того, как в ней во время одной из операций застрял пистолет. Но о пропаже этой купюры он не помнил совершенно, впрочем, денег он не считал никогда.

Словно в подтверждение полосы удач, от перевала послышались стоны и дребезжание старого автобуса. Спрятав нижнюю часть своего одеяния за удачно  разросшимся на обочине кустом, Марк замахал навстречу автобусу радужной бумажкой, и вскоре обессилено рухнул на брезентовое сидение. Всю дорогу он вяло продремал и пришёл в себя от шума засобиравшихся пассажиров.

Очертания Города медленно заполнили забрызганное грязью оконное стекло, проплыли, подёргиваясь на ухабах, назад и вскоре в окне застыла тёмная картина вокзала, откуда вечность назад он выехал в своё последнее путешествие.