Блудный сын версия - глава 10

                X.


Марк свернул в лес и захрустел ногами по нехоженому насту хвои и прелых листьев. Скоро он нашёл неширокую дорогу с полузаросшими травой колеями. Рядом с дорогой, повторяя изгибы колеи, вела вперёд уверенная, плотно утоптанная тропинка. Большие деревья постепенно отступали в стороны, и дорога плавно змеилась среди редкого подлеска и молодой поросли. Маленький ручеёк протекал, казалось, без русла, по верху земли, поднимаясь над погруженными в него стеблями травы. Вершковый водопад, образованный попавшимся на пути камнем, плескал неожиданно громко в бархатной тишине леса. Справа выступил к тропинке старый дуб, набухший у основания гроздьями болезненных узлов и вырывающийся над ними вверх неожиданно прямым и тонким стволом.

Шум водопадика быстро растворился в тишине, и вскоре дорога, сделав поворот вокруг древнего, убитого молнией дерева, открыла в десятке шагов впереди часть каменной стены и врезанные в неё чёрные ворота.

И тут что-то вдруг помешало Марку - так мощно и неожиданно, что тело качнулось вперёд над остановившимися ногами, и он едва не упал. Непонятный страх, холодный озноб по спине и бедрам… Сотни причин, по которым не следовало ходить в монастырь, возникли в голове… Марк потянулся вперёд, но остался на месте. Опять нити, злобный кукловод?! Он рванулся… и призрак смерти… парализующий страх… и кто-то тянет обратно… но образ стебля, стремящегося к свету сквозь тьму и дерьмо, помог остаться на месте…

"- Только зайду, попрошу пить, - неизвестно для чего соврал себе Марк. - Только на минутку и домой…"

Ещё рывок… нога подвернулась, и он неловко упал вперёд и в сторону, разбив локоть о камень,… и давящее насилие из ночных кошмаров… Марк снова рванулся вперёд, но почти не сдвинулся с места.  Он, борясь, завалился на бок, подтянул колени к груди и перевернулся обратно, оказавшись на коленях с головой, уткнутой в траву…

"- Господи, Иисус Христос! Помилуй меня, грешного!" - неожиданно для себя взмолился он… Тело начало дёргаться короткими рывками, потом затихло, а он молился, молил, и ничего не осталось кроме молитвы и тяжести, которая давила и отталкивала прочь от монастырских ворот.

Медленно, слишком медленно, заполняли пространство между деревьями сумерки. Не по-весеннему холодная, промозглая сырость окутала его, пробираясь сквозь одежду, сквозь кожу до самого сердца. Мокрые колени болели от впившихся камешков и ломаной стерни. Вместе с темнотой пришёл озноб и усилился безотчётный страх. Терпеть дольше было невыносимо. Марк откатился назад и встал. Ноги свободно понесли его из леса, домой, в тепло..., сейчас горячего чая, в постель… и будет тепло и хорошо... Он стал размахивать руками, прогоняя озноб, и скоро согрелся. Ноги несли, не разбирая дороги, но, несмотря на темноту, он знал, что идет правильно.

Впереди послышался  знакомый шум водопадика, ещё более громкий в ночной тишине.

Марк остановился, слушая его уверенное журчание, потом повернулся и пошёл обратно.

Чернота леса была теперь совершенно непроглядна. Он шёл в неё, как в стену, в любую секунду ожидая столкновения, и действительно постоянно наталкивался то на дерево, то на колючие кусты. Тропинка куда-то подевалась из-под ног, и теперь ботинки хлюпали по каким-то мокрым кочкам и топям. Ледяной холод медленно поднимался к коленям. Неужели стоит этого та иллюзия, к которой ты так стремишься? Вечная фантазия и ошибка слабых о том, что стоит рухнуть на колени и попросить - и всё счастливо переменится. С этой иллюзией верующие, жалкие и обманутые, умирают и летят в тар-тарары, ибо истина много суровее… Жить надо здесь и сейчас, потому, что потом будет только тьма… Может быть, подумал Марк, но никогда не поздно, и если злобный кукловод смог вывести его из привычного состояния не замечающей греха грешности, доведя её до абсурда, до гротеска, до глупости, и показав её во всей неприглядности, он сделал главное – неопровержимо доказал ему от противного существование другого полюса, пусть недостижимого сейчас, но может быть, когда-нибудь, после наказаний и испытаний… неужели же я мало пережил, чтобы хотя бы иметь право покаяться, хотя бы спросить и понять или попытаться понять?!

"- Поздно", - сказал Мясник.

"- Никогда не поздно", - сказал  нищий.

А Философ сказал:

" Ведь было, что справа, на крайнем кресте

В мгновение то, перед чёрной чертою,

Родилась душа во Иисусе Христе

И в вечность ушла, поманив за собою".

Не может быть, чтобы поздно!

Удар и вспышка в глазах сделала темноту ещё чернее: вытянутые вперёд, напряжённые руки прошли под толстой горизонтальной ветвью приземистого дуба, и Марк со всего хода ударился головой. Он опустился на землю и несколько минут сидел, пережидая боль и головокружение, потом поднялся и пошёл вперёд. 





*   *   *



Твёрдые ладони больно подхватили его подмышки, встряхнули и вздёрнули вверх. Закоченевшее тело поднялось в воздух свернутым клубком, повисло на чужих руках; потом болезненно отвалились вниз и ударились в землю ноги,  затрещала спина.

Медленно редеющий туман перед глазами…, цветные кольца…, бородатые лица. Голова не держится, качается и кивает, и вместе с ней качаются, дёргаются вокруг неясные силуэты. Марк встряхнул головой и открыл рот, но голоса не было, только простуженный сиплый хрип…

Ещё одни сильные руки и ещё, подхватили и понесли… Сквозь сизую пелену проплыла арка ворот и ослепило не закрытое деревьями небо… Темнота коридора, влажная духота…, быстрые руки снимают сырую одежду… Жаркий воздух, запахи эвкалипта и трав…, поток тёплой воды, крепкие растирания, и хлопки жёстких ладоней…, сладкое тепло - снаружи внутрь, сначала через кожу, потом сквозь рёбра и глубже - к самому сердцу.

 Растворился проклятый холод, расслабились и ожили мышцы. Марк сел на полок и стал горстями набирать горячую воду из тёмного железного таза и лить себе на лицо. Окружавшие его люди расступились и смотрели на него с доброжелательными улыбками.

- Ожил что ли?!

- Слава Богу!

- Как это тебя угораздило?!

Из бани Марк вышел сам. Он увидел небольшой монастырский двор, высокую церковь, рубленую у основания из тяжёлых тёмных брёвен, выше – дощатую, конусом поднимающуюся к вершинам деревьев и увенчанную маковкой с золотым крестом.

После душистых запахов бани воздух монастырского двора показался каким-то особенным: легким и прозрачным, какого не бывало в Городе. Особенная внутренняя чистота, задумчивость, одухотворенность и покой, казалось, проникали из него внутрь самого естества Марка, и, в тоже время, растворяли его в себе. Почему раньше он не замечал, каким бывает воздух?

Рядом с церковью стоял аккуратный белый дом архитектуры прошлого века с черепичной крышей и зеленой дверью. От его надёжных стен, округленности углов и узких двойных окон веяло спокойствием, основательностью и уютом. Марку подумалось, как хорошо и спокойно жить в таком доме, стоять вечером в эркере второго этажа и смотреть на туманы над заболоченным прудом, и замшелые древние стволы, окружившие берег, и ни о чем не думать, отрешаясь от нервной, болезненной  действительности.

Монахи отвели его в трапезную, где накормили ароматным рыбным супом, картошкой, протушенной с грибами, напоили сладким компотом. Непривычная пища неожиданно быстро и основательно насытила его, расслабила, и потянуло в сон. Его отвели в комнату для гостей, и он проспал на узкой, твёрдой постели остаток дня и ночь.











*   *   *



Отец-игумен монастыря, коренастый мужчина лет пятидесяти с крутыми белыми завитками в курчавой бороде, встретил его спокойно и, как показалось Марку, - с безразличием. Но первое впечатление рассеялось, когда отец-настоятель начал разговаривать с ним, словно невзначай выспрашивая о главном.

Марк начал рассказывать и говорил всё быстрее, потому что чувствовал, как растёт недоверие, боязнь ошибки, и страх показаться смешным… Никогда ещё там, в своём мире он не говорил о себе так, но здесь - он почему-то знал это - нельзя было врать или недоговаривать. И с усилием, словно выворачивая себе нервы, выдавливал он из горла стыдные признания. Заикаясь и давясь словами, он рассказывал, как овладевал им дьявол, превратив в наркомана, алкоголика и убийцу, о том, как, бросая вызов судьбе, он умирал в горной долине, и как чёрные тени надвигались, сужая круг, заставляя холодеть от страха. Рассказывал, как, умирая, испытывал смертный ужас не от самой смерти, но от рвущего душу непонимания, и о том, как был отпущен, и о затаившемся в нём безумии…

Отец-игумен слушал и, казалось, понимал больше, чем он говорил.

- Труден твой путь, человече, - с легкой грустью заключил он. - Но велика к тебе милость Божия.

- Это вы о чём? - не понял Марк. - Где же здесь милость?

- Трудно объяснить тебе. Думаю, промысел Божий здесь в том, чтобы самую мучительную и ненавидящую людей силу врага сделать причиной возвращения тебя на путь истинный.

- Я не очень-то всё это понимаю: но почему бы меня сразу не поставить на путь истинный? Как же Бог допустил, чтобы мной вертел дьявол? Неужели нельзя было как-то иначе?

Отец-игумен перекрестился.

- Не упоминай имени лукавого, - попросил он. - И запомни: произволением своим делает человек свою судьбу, и, пребывая в грехе, всё дальше отходит от законов Божьих. Не становись в позу обиженного. Вспомни, есть ли хоть одна заповедь Божия, которую ты не нарушал бы постоянно. Но не переполнили твои грехи чашу божественного терпения, и не отвернулся от тебя Господь.

- Но почему ваш Бог допускает все эти грехи, и мои в том числе? Почему не остановил меня, когда я грешил? Почему он сразу не сделал меня добрым и безгрешным?

- Это значило бы уничтожить основное свойство добра. Если бы добро было простым и неизбежным следствием силы Божией, оно было бы, как и всякое явление материального мира, причинно обусловлено и потому потеряло бы своё моральное содержание. То, что лишено свободы, не может быть ни добром, ни злом, а является неизбежным. Понятия добра и зла предполагают в человеке свободу выбора. А там, где речь идет о свободе, нельзя говорить о причинной зависимости. Получается, что Бог должен своей силой сделать людей добрыми, лишив их свободы, без которой никакое добро существовать не может?!.

- Что-то не очень понятно, - пробормотал Марк.

- А ты подумай, - сказал священник. - И постарайся понять не споря, не выискивая доводов против, а принимая на веру. Лукавый хорошо умеет использовать софистику, и твой ум сможет найти много возражений. Их легко опровергнуть, исходя из святых писаний, но также легко найдутся новые. Понимает тот, кто хочет понять и пониманию не противится…

- Я не противлюсь…, - удивился Марк.

- Это тебе кажется, - вздохнул священник. - Твоё естество противится, рождает сотни вопросов, и лукавый в своей борьбе помогает этому.

- Что же мне делать, так и погибать? - Марк почувствовал, как его губы искривила упрямая ухмылка. - Зачем тогда вы, церковь? Научите!

Священник долго молчал, глядя прямо перед собой и подрагивая губами.

- Одолел тебя лукавый и не отпустит без Божьей помощи. Поживи пока в монастыре. В первые дни Господь особенно обороняет от лукавого. Ты должен отбросить гордыню и обратиться к Господу с молитвой и покаянием.

Марк, с трудом скрывая раздражение, поблагодарил и направился к выходу, но на полпути остановился. Дверь открылась, и навстречу ему вошёл старец, которого поддерживал под руку высокий монах богатырского сложения.

Таких стариков Марк ещё не видел.  Жители Города долго не жили, и редко умирали от старости. Но и эти, редко пятидесятилетние, городские долгожители в своей старости выглядели совсем иначе. Больные множеством болезней, с серыми, отечными лицами и сизыми мешками у глаз, с остатками грязно-седых волос на пятнистых черепах, они медленно умирали под маразматический бред пропитого мозга, хриплое дыхание больных легких и бурчание изъязвлённых желудков.

Этот старик, несмотря на всю неприглядность человеческого увядания, был красив незнакомой Марку красотой. Тонкие белые волосы, чистое лицо с высоким лбом, глубокие борозды древних морщин и глаза, поражающие выражением глубокого понимания. Старец словно не принадлежал уже обычным приметам человеческого облика, постепенно сливаясь с запредельной красотой вечности.

Перекрестившись на иконостас, он сел в деревянное кресло с прямой спинкой и несколько времени молчал, закрыв глаза, глубоко и редко дыша. Отец-игумен молчал, замерев на месте и словно погрузившись в себя, и Марк стоял неподвижно, с волнением чувствуя приближение чего-то главного.

- Стань передо мной, - сказал, наконец, старец тихим и ясным голосом и, положив ему руку на плечо, долго смотрел в глаза, не пристально, но так, словно принимал в себя  его лицо, впитывал сознание и душу. Это было мучительно. Марк не понимал – почему, но этот взгляд и непонятная сила, исходившая от старца, словно выворачивала ему внутренности. Он чувствовал, как его начинает ломать и корчить, как в периоды запойного похмелья, приходит ощущение тоски, от которого хочется избавиться любым способом, даже ценой жизни, да и сама жизнь теряет свою ценность…

- Тебя как зовут? - спросил старец.

- Марк.

- Крещёный?

- Мать говорила - да. Но я…

- Знаю, не веришь, сомневаешься.

- Я верю, - угрюмо сказал Марк. - Не могу не верить. Потому что точно знаю - дьявол есть. А раз есть дьявол, не может не быть Бога. Но он отвернулся от меня.

- Не произноси имени лукавого, - сказал старец. - Этим ты беспокоишь его, призываешь, и он оказывается рядом.

Марк слегка наклонился вперёд и внушительно произнес:

- Он не рядом, он во мне!

Старец не выказал удивления и, даже, как будто не услышал его. Он сидел неподвижно, продолжая смотреть Марку в глаза и, словно прислушиваясь к чему-то, неслышному для других.

- Он есть в каждом из нас, - сказал он тихо. - Но ты…

Старец, наконец, отпустил его плечо и отвёл взгляд, и Марк сразу почувствовал себя лучше, даже какая-то непонятная радость всколыхнулась в груди. Он глубоко вздохнул и расправил плечи.

- Отдохни, - сказал старец, - подумай и помолись, как сможешь… Братия тебе подскажут. На третий день придёшь на исповедь, потом - ко мне…

Отступившая было тревога снова неприятно захолодила грудь.

- Зачем? - со страхом спросил Марк.

- Затем - зачем ты здесь.

- Да я и сам не знаю…

- Господь знает.



*   *   *



Монахи были заняты своими делами: копались в огороде, мастерили охотничью снасть, ремонтировали забор и монастырские строения, и делали всё это сосредоточенно, не отвлекаясь на разговоры.

- А мне делать? - спросил Марк отца-игумена.

- Пойди в церковь, помолись

Марк опять почувствовал себя неловко. Идти в церковь отчаянно не хотелось.

- Да я никогда не ходил в церковь, - зачем-то соврал он. - Не знаю что и как…

Он чувствовал глупость своего лепета, но ничего не мог с этим поделать. Монах внимательно посмотрел на него и кивнул.

- Ну, тогда просто помолись. Знаешь какую-нибудь молитву?

Марк помялся:

- Ну, эту… там: Иисус Христос, помилуй меня грешного. Но не совсем понимаю. Помилование, оно вроде, применяется к осужденным. А чего меня миловать, если я не приговорён?!

- Ясно, не понимаешь, или не хочешь понять. В этой молитве Иисусовой глубокий смысл. И, конечно, нельзя ее понимать вот так, юридически. «Помилуй меня» - не значит «прости», «отпусти грехи» или «загладь преступления». Это не просто трусливое желание получить прощение, а смиренная и искренняя просьба человека, который осознаёт свою греховность и верит в милосердие Божие. Это просьба о даровании духа силы от Бога, духа, который укрепляет человека противостоять искушениям и побеждать греховные наклонности. Подумай над этим и помолись.

Марк из вежливости не стал возражать, хотя нотации священника показались ему наивными. Он кивнул и пошёл к двери.

- Сегодня и три дня все братия будет молиться за тебя, - проговорил ему вслед отец-игумен.



*   *   *



Марк ничего не понимал, ни в распорядке жизни монастыря, ни в задумчивых, отрешённых рассуждениях монахов, ни в странных ритуалах, которым они следовали.

Глубокой ночью, часа в три, начинались молитвы, как будто для этого мало было дня. Эта ночная служба называлась заутреня и продолжалась несколько часов. За ней сразу следовала литургия, которая длилась до самого рассвета. Потом монахи около часа отдыхали и принимались за работу по хозяйству.

В монастыре имелся отвоёванный у леса обширный, хорошо ухоженный огород и сад с пасекой, были конюшня и гараж с двумя старенькими машинами.

 Около девяти утра начинался завтрак: в основном картошка, грибы, капуста, каша, изредка - рыба.  Затем работы продолжались до часу дня. Тогда монахи пили чай и спали до трех, а потом снова выходили на работы. Около шести в церкви служили вечерю, но её посещали не все. Марк так и не понял, кто именно и почему. После вечери был обед, но почти через день у монахов были постные дни, когда они ели только хлеб. Затем следовала вторая вечеря, и монахи расходились по своим комнатам для "келейного послушания", так назывались молитвы с поклонами. Спать они ложились на два-три часа, до заутрени.

Всё это Марк выведал с любопытством старого сыщика из немногословных и уклончивых ответов монахов. С удивлением он услышал, что при келейном послушании монахи совершают от нескольких сотен до полутора тысяч земных поклонов.

В первый день пребывания в монастыре он ходил на вечернюю службу, но с трудом выдержал её до конца. Все эти пения, поклоны, выходы со свечами и целования рук показались ему наивным, показушным представлением. Однако, он покорно крестился и кланялся, когда это делали другие и в конце подошёл под благословение отца-игумена.


*   *   *



Опасаясь нарушить какое-нибудь неизвестное ему правило, Марк некоторое время без толку прослонялся по монастырю и, наконец, решился обратиться к отцу-игумену.

- Позвольте и мне что-нибудь делать. Неудобно как-то бездельничать.

- А что ты умеешь? - спросил отец-игумен.

- Работал в дорожной команде. Могу любую земляную работу.

- Хорошо, пойдем.

Священник привёл его на задний двор монастыря к сложенной из дикого камня конюшне. К её стене примыкал деревянный сенной сарай с высокой крышей и просторным сеновалом. Своими задами конюшня и сенной сарай лепились к монастырской стене. Нависшие над ней кроны леса затеняли угол двора, и солнце редко заглядывало сюда. От этого здесь было как-то приглушённо и таинственно.   

У дальнего угла сарая трудился монах. Его ряса и скуфья были аккуратно сложены на траве. Он был в широкой рубахе с закатанными рукавами и штанах из плотной парусины. Марк увидел, как монах, умело действуя лопатой, обкапывает нижнюю, врытую в землю доску стены сарая, которая сгнила и требовала замены.

- Бог в помощь, брат Амвросий, - сказал отец-игумен. - Вот привёл тебе помощника. Вдвоем быстрее управитесь.

- Слава Богу, - с трудом разгибаясь, сказал брат Амвросий. Марк увидел, по меньшей мере, шестидесятилетнее лицо, густо поросшее чёрным волосом с обильной проседью. Из-под густых кустистых бровей неожиданно ясно смотрели голубые, не обесцвеченные временем глаза.

- Здравствуйте, - сказал Марк.

- И ты здравствуй, добрый человек, - улыбнулся монах. - Слышал, тебя Марком зовут?

Марк молча кивнул.

- Славное имя, - сказал монах. - Святое, апостольское. С именем и благословение на тебе…

Марк не знал, что отвечать и почувствовал себя неловко. Он поднял с земли тяжёлую кирку и осмотрел лезвие.

- Ну, трудитесь, - сказал отец-игумен. - Бог в помощь.

Марк подошёл к стене и стал разбивать киркой закаменевшую от времени землю вдоль гнилой доски. Амвросий двигался вслед за ним, выбирая лопатой землю. Как обычно, работа успокоила, приятное напряжение оживило мышцы, приободрило и укрепил внутреннюю уверенность…

Работали молча, и только пройдя стену от угла до дверного косяка, присели отдохнуть. Марк неизвестно почему ждал расспросов, но Амвросий молчал, с удовольствием откинувшись натруженной спиной на стену сарая. Как всегда после работы захотелось курить, но Марк чувствовал, что даже говорить об этом здесь было бы нелепо.

Отдохнув, они принялись за гнилую доску, и скоро она была выбита и основание стены расчищено.

- Вот только досок на замену у нас нет, - с сожалением сказал брат Амвросий. - Давно собирался отец Серафим сработать досок про запас, да всё другие дела Господь посылает. Придётся вставлять бревно, есть у нас несколько штук за оградой. Передохнём и сходим.

Они снова уселись на траву, привалились усталыми спинами к стене.

- Ты вот извини, Амвросий, - неуверенно начал Марк. – Мне с игуменом или старцем как-то неудобно. Но ты, вроде, свой мужик. Можешь мне объяснить, что это у вас за каждым словом Господь да Господь. Как будто ему только и дело до каждой нашей доски, бревна или чего там ещё? Ну, я не спорю, Бог есть. Всё видит, слышит, наказывает, но не всё же, как вы говорите, посылает. Как будто и в сортир не сходишь без бога.

Амвросий посмотрел на него искоса с ехидной хитринкой в глазах.

- Ты по профессии кто? – спросил он.

- Следователь, юрист.

- Читал что-нибудь из духовной литературы?

- Ага, - усмехнулся Марк. - Изучал в университете научный атеизм.

- Понятно. Я тоже изучал. Чушь собачья, но забавно.

- Так, ты не с самого начала монах?!

- Не с самого. Я по профессии физик-теоретик. Пять лет университета, аспирантура, диссертация. Сюда пришёл, когда увидел, что всё, что ни делаю – всё во вред. Но ни в этом суть. Ты, как и я когда-то, как и многие, ничего, то есть совершенно ничего не знаешь ни о боге, ни о нечистом, ни о вере…

- Ну, уж о нечистом, положим, я кое-что знаю.

- Заблуждаешься. Ты думаешь, если он отнял у тебя какие-то блага или соблазнил к греху, то ты его знаешь? Нисколько. Не больше, чем Бога и промысел его.

В точных науках, чтобы что-нибудь понять, нужно потратить минимум несколько лет. Если я тебе сейчас начну рассказывать о теории торсионных полей или физического вакуума, не думаю, что ты много поймёшь. И не потому, что ты глуп, а потому, что для этого нужны специальные знания, подготовка. А в познании Бога и промышления его, ты думаешь, проще? Вопросы, которые ты задаёшь, настолько наивны, что, как тебе не отвечай, ты доволен не будешь и найдёшь сотню других, таких же безграмотных. Ты не обижаешься?! Ну, если я, например скажу, что теория доказательств в криминальном праве, это чепуха и выдумка, сможешь ты это опровергнуть двумя словами?

А в познании Бога ещё сложней, потому что тут недостаточно никаких человеческих знаний, ибо Господь для человека до конца не познаваем. Мы можем молиться, анализировать первоисточники, строить теории, делать всякие остроумные выводы, но этого мало. Постижение божественного предполагает соответственную подготовку души и духа, а это, в свою очередь, требует соблюдения определённого образа жизни, мыслей и поведения.

- Ты хочешь сказать, что всем этим и занимаются монахи?

- Монашество - это один из путей постижения. Но у каждого, кто стремится к Богу, может быть свой путь. Главное - устремлённость и постоянство. Но не мне тебя учить. Дай Бог мне самому хоть сколько-нибудь понять промысел Его. А ты почитай для начала книги христианские: Библию, Псалтырь, Добротолюбие. А я, например, если начну объяснять, как понимаю, то могу в заблуждение ввести. Мне о таких вещах можно только со старшими по духу говорить, чтобы поправили, если что. А и не каждый старший возьмется наставлять человека, если тот не готов. Потому что, наставляя, берёт на себя перед Богом ответственность за ученика. Поэтому здесь всё идет по-другому, чем в миру: наставник появляется, только когда ученик готов…

- Подожди, - перебил его Марк. - Я не прошу меня наставлять, но просто поговорить мы можем?

- Можем-то, можем, был бы прок, - с улыбкой отозвался Амросий. - Да только такова природа наша, что если кто спросит, так другой непременно учить начинает. А вот я сам хотел тебя спросить, как получилось, что ты пришёл в монастырь? Ну, что тебя привело? Как ты это чувствовал?

Марку показалось, что как бы он не ответил – всё равно получится глупо. Всё, что он говорил в монастыре выходило как-то не так, противоречило тому пониманию, которым жили монахи.

- Не знаю, как назвать, - неуверенно начал он. – Душевный порыв, что ли? Потянуло что-то изнутри, душа…, монада….

         Он вызывающе поднял глаза на Амвросия и с удивлением увидел, что тот утвердительно качает головой.

- Правильно, - сказал Амвросий. - Ты говоришь: монада, а я скажу: искра Божия. Душа-то у человека может быть тёмная и тяжёлая, но искра Божия в ней горит всегда, и готова душу осветить и облегчить. Нужно только помнить о ней и питать её.

Амвросий замолчал и, опустив голову, задумчиво чертил по земле обломком ветки.

- Чем питать-то? - спросил Марк.

- Чем, чем! - неожиданно рассердился Амвросий. - Да, хотя бы вниманием своим! К себе же самому - вниманием! Ты же посмотри, как мы живём: знаем, что грешно, а грешим, знаем, что вредно, а пьем, курим и едим непомерно. А посылает Господь болезнь для вразумления - чтобы среди суеты этой приостановить нас, дать оглянуться - так мы сразу - за врачей, за лекарства, а того хуже - к знахарям разным, колдунам, экстрасенсам… И быстро помираем, недовольные, что мало прожили. А зачем дольше?! Чтобы снова есть, и пить, и деньги копить?

Они ещё больше часа провозились с бревном, обрезая и обтёсывая, и, наконец, установили его в стену. Бревно легло, как влитое, и, любуясь своей работой, Марк и Амвросий по-мальчишески радовались.



После обеда Марк отправился в библиотеку. Она находилась в том самом доме с эркером, который так понравился ему в первый день. В небольшой комнате вдоль стен - от пола до потолка, были устроены книжные полки, заполненные книгами разных форматов и времён. Марк с невольным почтением смотрел на мощные фолианты в обтянутых древней кожей обложках с медными, покрытыми патиной застёжками, старинные манускрипты и гримуары чернокнижников. Здесь были также рукописные свитки в кожаных футлярах и просто подборки каких-то материалов, подшитые вручную… В эркере - самом светлом месте комнаты, стоял резной аналой темного дерева.

Марк в растерянности прошёл вдоль полок, но в это время из смежной комнаты вышел молодой монашек в очках и с редким пухом на губах и челюсти.

- Здравствую добрый человек.

- Здравствуй, - ответил Марк. – Вот хочу почитать что-нибудь, а не знаю, с чего начать. Мне брат Амвросий посоветовал Библию, Псалтирь, Добролюбие.

- Добротолюбие, - с улыбкой поправил монашек. – Хороший совет. Думаю, тебе интересно будет прочитать, что святые отцы пишут о приключившемся с тобой. Ну, не только с тобой, - поправился он, заметив удивленный взгляд Марка. - Многие попадают под власть врага человеческого.

Он снял с полки большую книгу с серебристым теснением.

- Позволь тебе посоветовать, что пишет преподобный Максим Исповедник в VI веке от рождества Христова.

Он сделал закладку и протянул книгу Марку.

Марк поблагодарил и прошёл к аналою. Книга удобно легла на полированное дерево, и стоять за аналоем оказалось удивительно удобно. Он пролистал несколько листов назад от закладки к началу главы и прочитал:

«Дьявол и враг есть Божий и мститель. Враг, - когда из ненависти к Нему, являя притворную, но пагубную любовь к нам человекам, при возбуждении разных страстей, сластию от них чаемою прельщает произволение наше предпочитать вечным благам временные, и ими похищая все расположение души, совсем отторгает нас от любви Божественной и делает произвольными врагами сотворившего нас...
 
Буквицы плыли, расплывались,скольлзили...

"...и чтоб душа, изнемогши под тяжестью скорбей и бед, отбросила всякую надежду на Божественную помощь, и наведение прискорбных случайностей, вместо вразумления, соделала причиною потери веры в самое бытие Бога».

        Марк несколько минут сидел, незряче уставившись в расплывшиеся перед глазами строчки, истина которых стучалась в его глухоту, и не только не находила отзвука, но и вовсе не была услышана. Ну, скажи такое прокураторам, важнякам или квесторам – засмеют.

       Он перечитал и, проскользнув взглядом несколько строк, наткнулся на новую:

«Благ сущий Бог, и желая совершенно исторгнуть из нас семя зла, то есть похотение сластолюбное, лишающее ум Божественной любви, попускает дьяволу наводить на нас прискорбности и страдания: чтоб через прискорбности и очистить душу от яда предшествовавших похотений и внедрить в неё ненависть и совершенное отвращение от настоящих, льстящих одной чувственности, - как ничего полезнаго (кроме мучительных последствий) не доставивших при прежнем удовлетворении их: и чтобы таким образом самую мучительную и человеконенавистную силу врага сделать обстоятельною причиною возвращения к добродетели тех, кои произвольно погрешили против нея».*

«- Это же про меня», - подумал Марк.



*   *   *



Марк вошёл в церковь, всё ещё испытывая неловкость. Сомнения занозами сидели в голове…

Внутри церкви было полутемно и прохладно. Пахло ладаном, травами и маслом лампад. Хотя в церкви в этот час никого не было, он испытывал странную робость, и заученный текст молитвы не шёл с языка. Он стыдливо перекрестился и стал оглядываться вокруг, привыкая … и постепенно общее восприятие узоров алтаря, крестов, золочёных рам, и тёмных силуэтов святых начало сменяться ощущением множества присутствий и взглядов, соединившихся  на  нём.  Лики  святых,  молодых  и  старых, мужчин и женщин смотрели на него одинаково ясными, широко открытыми глазами, в которых не было суда и приговора, но только понимание и сочувствие. «- Ну что же ты натворил, сынок?!» – точно спрашивали его глаза Богородицы. И с готовностью прощения смотрел лик Спасителя.

Святые смотрели на него со всех сторон из икон, сквозь иконы, из иного мира, недоступного человеку. Они были, и понимали и готовы были помочь. Помочь, не дёргая за ниточки…

И Марк стоял, бессильно опустив плечи, и переводил взгляд с иконы на икону. Он чувствовал себя нашалившим ребёнком, который весь, со всей своей детской шалостью и бедой стоит перед отцом и ревёт в три ручья, и как будто говорит: «Вот он - я! Весь тут. Со всеми своими делами, со всем, что имею, со всем, что натворил. Делай со мной, что хочешь!» и знает, что будет отшлёпан и прощён.

Глазам стало горячо и щекотно, расплылись и пошли блестящими бликами образа и, переливаясь через края век, по щекам потекли слёзы. Слёзы, которых он всегда стыдился и считал признаком слабости, и сейчас были соединены со жгучим стыдом, но он не понимал уже природу этого стыда, не понимал, что пришло раньше, стыд или слёзы…

- Господи! Иисус Христос, помилуй меня, грешного, - сама собой всплыла в душе молитва.

Он стоял, не вытирая глаз, незряче глядя перед собой, часто моргал невидящими глазами, повторял молитву и словно чего-то ждал. И слёзная пелена постепенно разошлась в середине и, окруженный её туманным ореолом, открылся выписанный в светлых тонах лик Спасителя. Всё пространство вокруг него застилала зыбкая пелена, и Марк словно остался глаза в глаза с Христом и божественный взгляд ширился, захватывал и втягивал в себя, и было в нём страшно и радостно.

- Господи! Иисус Христос, помилуй меня, грешного… Он хотел сказать ещё многое, но вдруг понял: это не к чему, потому что всё знает тот, чьи глаза проникают в самую глубину души, ища в ней, выманивая из неё что-то для справедливого решения. И снова стыд и незнакомое прежде раскаяние, ещё более жаркое, смешавшее и стыд, и сожаление, и желание избавиться и от того и от другого обожгло его.

 - Помилуй меня, грешного. Помилуй меня, грешного, - быстро зашептал Марк, и новый поток обжёг глаза и щёки. Он стал вытирать глаза, размазывая слёзы по мокрому лицу, и потянуло сжаться в комок и остаться так навсегда. Он низко наклонился, сжимая локти и закрывая кулаками горящие глаза, и только коснувшись лбом пола, понял, что стоит на коленях …



Марк медленно отступил назад, ткнулся спиной в колонну, обошёл её и задом вышел в притвор …

Здесь у двери он остановился перевести дух и обнаружил, что губы его продолжают шептать молитву Сыну Божьему.



*   *   *



- В первые дни пребывания в святом месте, куда ты пришёл по своей воле, Господь поддерживает тебя, бережёт от нечистого. Нужно с благодарностью принять милость Божию и приложить все силы к покаянию…, - говорил старец.

- Но я не знаю, в чём каяться, - отводя глаза, пробормотал Марк. – Жил, как меня учили, жил, как все…

- Это не может быть оправданием. Разве нарушителя людских законов спасает перед судом оправдание, что другие тоже воруют или обманывают. Нет. Каждый несёт наказание за то, что совершил он сам. Так же и с нарушителем законов Божьих. Нельзя оправдаться тем, что их нарушают все. Во-первых, далеко не все. Во-вторых, нарушают по разному. И в-третьих, каждый отвечает за грехи свои по степени их тяжести.

Не упрямься. Сядь и напиши, чем грешил, напиши просто, без оправданий и осуждений.



Комната едва вмещала узкую кровать справа от входа и маленький столик у окна, но Марку не было тесно в ней. Путаясь пальцами во взлохмаченных волосах, он сидел над книгами, изредка поднимая голову и не видя зреющих гроздьев сирени за стеклом и чёрного узора листьев, сквозь который на него внимательно, не мигая смотрели звёзды. Он писал и рвал написанное. Рядом с чистыми листками на столе лежали раскрытая на Евангелии от Матфея Библия, комментарий к Нагорной проповеди Христа, распечатка наставления о смертных грехах.

«- Да что же это, - отчаянно думал он, в который раз сверяясь с наставлением, - что ни делал - всё грех?! Даже допросы? И аресты? Что ни делал - всё грехи ?! Не может так быть! Ну, убийства - ладно. Это если говорить о Кураторе и Квесторе, но те двое у ресторана напали первыми, он защищался… И банда в психбольнице тоже…  Он заскрипел зубами, сознавая, что врёт сам себе в главном, и это самое глупое, что можно сделать, глупое и бесполезное, как конвульсии инфузории на предметном стекле микроскопа - на огромном открытом пространстве, где она со всех сторон открыта внимательному  наблюдению…

А ведь ещё вот: не обязательно убить тело, но душу… Что за обороты? Значит, какая-то сволочь забивает насмерть товарища - это один грех, а когда я ему вломил на допросе, заставил расколоться - это уже мой грех? Но я же знал точно, что это он, а он запирался… А наркоман? За что я его?»

Новая волна стыда прилила к щекам. Я устал от этого стыда, подумал он. Сколько можно? Да и может ли быть после всего этого прощение?!

«- Нет тебе прощенья!» - хихикнул дьявол.

«- Нет и не надо!» - взвилась гордость.

Марк вскочил. Чудовищно, невыносимо захотелось курить. Он выскочил во двор, ползая в темноте на четвереньках, набрал сухих листьев и, вернувшись в келью, поспешно свернул самокрутку… Однако, потянувшись к пламени свечи мятой, уродливо скрученной бумажной трубкой, из которой сыпалась бурая труха, он вдруг остановился.

«- Да что это я? Такой слабак?!»

Он бросил самокрутку и раздавил её подошвой. Вскочил и начал ходить взад – вперёд по комнате, от стола к двери и обратно.

Хватит, сказал он себе. Ничего ты не можешь сам. Ничего не знаешь. Так, делай то, что знают другие. Если хочешь что-то сделать – начни, а потом продолжай.

Марк вернулся к столу и стал писать короткими фразами, без оправданий и осуждений.



 

*   *   *



Утро третьего дня было под стать его настроению – задумчивое и хмурое. Высокие облака почти сплошь закрывали небо, медленно плыли, не решаясь ни рассеяться, ни назреть грозовой тучей.

Марк стоял позади всех молящихся, у самого входа в храм и старался следить за ходом литургии. Но мысли расползались, замысловатыми путями возвращаясь к проклятой бумажке в кармане. Каяться: впервые в жизни говорить вслух о всех тех мерзостях, которые записаны в этой бумажке… И в то же время он понимал, что вся эта мерзость - невысказанная - будет вечно давить его, из года в год тяжелея, накапливаясь и отравляя жизнь.

Хватит сомневаться, сказал он себе. Просто делай, что нужно.

Марк не знал и не понимал порядка литургии, но это перестало иметь значение. Отпустив в себе какое-то новое, до сих пор связанное чувство, он ощущал, как оно крепнет, очищается, светлеет, и как, даже не разбирая слов литургии, он присоединяется к ней на каком-то бессловестном, высоком уровне. Постепенно стало уходить чувство неловкости, и он, вместе с другими людьми крестился и кланялся, и пытался подхватывать редкие знакомые ему слова молитв.

Когда подошло время исповеди, он, не торопясь, стал в очередь и медленно продвигался к исповеднику, продолжая слушать литургию.

Он долго стоял за каким-то горожанином. Тот  неразборчиво перечислял свои грехи, отвечал на вопросы священника, и Марк одновременно был благодарен ему за оттяжку времени и с щемящим нетерпением ждал, когда же он закончит.

- Ну, что ещё? - задумчиво проговорил мужчина. Он уже закончил, подумал Марк, рассказал всё. А сколько же надо времени мне, чтобы рассказать моё всё.

Он шагнул к аналою и развернул мелко исписанный мятый лист.

- Я в первый раз, - хрипло начал он и прокашлялся. – Не знаю, с чего и начать. Вся жизнь - сплошной грех.

Он не смел поднять глаз и чувствовал предательское тепло под ресницами.

- Убивал, крал, обманывал, прелюбодействовал, лжесвидетельствовал, пьянствовал, принимал наркотики…

Горло перехватило, и было уже не удержать слёз. Но он вдруг понял, что это не стыдно - плакать о себе. Он поднял голову и продолжал говорить, не пряча слёз и только давя платком судорожные всхлипы. Священник смотрел спокойно, и когда рыдания окончательно задушили слова, осторожно принял из его рук мятый листок. Он долго читал и спрашивал, а Марк только кивал и повторял шепотом: - Каюсь, каюсь, Господи.

- Ты должен понять, - сказал священник, - что твоя душа только начала омываться от грехов.

Потом священник с какой-то задумчивостью разорвал в клочья его грехи и накрыл ему голову епитрахилью. Марк замер, словно ожидая приговора, но слов священника он не разобрал… Вздох священника не облегченный, но и не сокрушенный и грязны клочки разорванной бумаги…

- Иди к причастию, - сказал священник. - Обязательно молись утром и вечером, соблюдай посты.

Марк покачиваясь и вытирая слезы стал в очередь к алтарю. Ему не было стыдно перед окружающими за свои слезы, и, осмотревшись он понял, что скорее всего люди восприняли их как благо.

- Марк, - сказал он, открывая рот, и священник осторожно положил ему на язык что-то мягкое и сладкое. Делая, как другие, Марк сложил крестом руки на груди и подошел к старушке, с красивым белым чайником и выпил глоток теплоты.

Было ли наступившее после этого облегчение просто освобождением от тяжёлого ритуала или чем-то другим, он не думал. Выбрав свободное место у колонны, он стал молиться и благодарить, как его учили.
Литургия подходила к концу, когда в церкви посветлело и сквозь окошки под куполом стало видно, как разошлись облака и единственный луч солнца, пронизав маленькое стекло, осветил лицо Марка...



*   *   *



Марк долго не мог уснуть, а потом видел кошмары: старец, окружённый чёрными монахами, тянул к нему костлявые руки со звериными когтями, когти удлинялись, входили в грудь, а чёрный монах, схватив его за подбородок и затылок, готовился свернуть шею…

Утром он проснулся от луча солнца, погладившего его по закрытым векам, и сразу после этого дверь кельи открылась и вошёл чёрный монах из его сна.

- Пойдём.

Он сказал тихо, но слово ударило в уши, прогнало остатки сна и заставило испуганно сжаться сердце. Марк поднялся с лежанки и пошёл за монахом. Словно сама собой пришла на ум молитва, и он стал повторять её, беззвучно шевеля губами.

"- Господи Иисусе Христе, помилуй меня, грешного!…"

Во дворе их ждал второй монах…

Они прошли квадратный монастырский двор и вошли в церковь. Старец стоял у алтаря перед аналоем с раскрытым на нем древним фолиантом и словно собирался с силами. Голова была опущена к святым письменам, глаза полузакрыты…

Марк стал напротив него, монахи отступили на шаг, и старец поднял голову. Теперь в его глазах были сила и уверенность, какие трудно ожидать в дряхлом, водимом под руки старце.

Он коротко посмотрел на Марка и опустив глаза к святому писанию произнес ясным и спокойным голосом:

- Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь.

В последующем Марк с трудом сумел вспомнить и осознать, что произошло с ним. Словно рвущий внутренности смерч закружился от бедер вверх внутри живота и груди, разорвал и разбросал мозг… С рёвом взорвалось то, что представлялось ему затаившимся безумием, и швырнуло куда-то в сторону… Он был смят и скомкан, как ненужная тряпка, и затоптан куда-то в глубину собственного сознания,  которое заполонила беснующаяся злобная и упрямая тварь, угнездившаяся в нём и упорно не желавшая уходить… Его тело начало непроизвольно корчиться и падать, но монахи подхватили его сзади и удержали на ногах… Словно со стороны слышал он рвущийся изо рта хрип, злобные насмешки, ругань и блеяние козла… Краем зрения он видел старца, не поднимая глаз, бесстрастно продолжающего читать молитвы…

Потом его тяжело с хрипом и стоном вырвало, вывернуло наизнанку… Пронзительная боль и ощущение пустоты…, тело обмякло и повисло на руках монахов, и сознание погасло в нём.

Монахи не говорили с ним о случившемся, но если бы кто-то попытался  расспросить его, Марк едва ли смог бы описать своё состояние. Сейчас он чувствовал, что из него как будто вырвали внутренний нарост, успевший далеко распространить свои метастазы. И оставшиеся после них раны заживали болезненно и медленно, если заживали вообще… Страшное нечто ушло из него, но осталась неуютная  вопросительная пустота, зудящая и требующая заполнения.



*   *   *



Марк проспал почти до обеда и проснулся в непонятном изумлённом состоянии с ощущением нового, незнакомого и непонятного… Он лежал, глядя на знакомый потолок и солнечные лучики на нём и словно видел их впервые. Солнечные зайчики были живые – они подрагивали, подпрыгивали – играли в какую-то свою весёлую игру. Марку захотелось поиграть с ними. Он встал и начал молиться, кланяясь лику спасителя в красном углу, и пожалуй, впервые, не испытывал ни отзвука стыда. Он говорил слова молитвы и знал, что она услышана. Это было так чудесно, что он не мог удержать улыбки, а потом подумал, что и не стоит этого дела. Он радостно творил молитву…

Он вышел из своей кельи в яркий солнечный день и замер на пороге. Небо больше не было непроницаемым куполом, а стало тем, чем оно было в действительности – дорогой во вселенную, в вечность, и перестали быть важными краски весеннего леса – все растения самозабвенно стремились в верх к солнцу, указывая пальцами ветвей истинный путь Деревья стремятся вверх, к небу, живые и радостные; за ними тянулись кустарники и травы, и старая церковь, словно одно из растений, рукотворное и одухотворенное от человека, тоже устремляла вверх свой золоченый крест… Всё это, много раз виденное, теперь ощущалось совсем иначе: не по новому, а так, словно всё это уже было когда-то, в этой ли жизни или другой, но было, и теперь, представ перед ним с наивностью невинной наготы, возвращало его к изначальному пониманию простых истин природы.

Марк долго стоял со счастливой улыбкой, впитывая новые ощущения, и проходившие мимо монахи умолкали и улыбались, и старались ступать тише

Время приближалось к полудню, и солнце высоко стояло над кронами деревьев. Монахи занимались хозяйством, что-то чинили, чистили, копались в огороде…

Марк ещё не насмотрелся, не начувствовался, он осторожно пошел вдоль дома и повернув за угол, к пруду. Здесь было тихо. Подставляя лицо солнцу, на обрезке бревна грелся на солнце старичок в выцветшей, когда-то чёрной рясе, подвязанной веревкой. Он задумчиво смотрел перед собой, высоко подняв желтоватые брови и мягко шевеля губами. Марк поздоровался и опустился на траву рядом. Старичок дрогнул от неожиданности,  улыбнулся ему и закивал головой.

- И ты здравствуй, добрый человек. Я тебя знаю. Благо на тебе.

- Какое там благо, - пробормотал Марк лишь бы что-то сказать. – Вчера чуть не помер.

- А не помер бы! – как будто обрадовался старичок. – Всё в руках Божьих. Нечистого изгоняют для жизни… Ты вон ещё какой молодой.

Помолчали, но Марку хотелось говорить, и он спросил:

- А ты монах?

- Где уж мне, - снова заулыбался старичок. – Монахом быть – это милость Божья, это много надо иметь…

Он замолчал, словно не умея объяснить, и пожевал губами.

- Да что особенного, - не понял Марк. – Ну, молятся…, там, постятся…, каждый может.

Старичок тихо рассмеялся и снова закивал головой.

- Я тоже так думал, - сказал он. – Но тут все мудрёнее и как-то… тоньше, что ли. Я ещё не умею понять. Дай Бог успеть. Тут ведь как? Господь против нечистого, но ведь не грудь в грудь и не на ножах… Тут оружие невидимое…, оружие в духе. Тут, как свет против тьмы: будет кому светить – будет свет, больше будет тех, кто светит – больше будет света… Вот ты пришёл в свет и света стало больше…

Старичок замолчал, запутавшись в словах.

- Ну, не могу сказать, а так, душой, вроде понимаю. 



*   *   *



Марк тихо вошел в комнату и стал в углу. Старец сидел на высоком стуле с высокой спинкой и разговаривал с стоящим перед ним молодым монахом.

- Чтобы понять, научись жить внимательно, - услышал Марк. - Постарайся  возлюбить жизнь мирную и безмолвную, упразднись от мирского, познай и себя и Бога. Всю жизнь люди заботятся о внешнем. Озаботься о внутреннем устроении твоём, чтобы стало оно чистым и никакой страстью не возмущалось.

- Как же, Батюшка, если приходят помышления греховные, стыдные, - сокрушенно сказал монах. - Не знаю, что и делать.

Старец сказал:

- А помнить, что все наши помышления - о предметах земных. Занятый ими, ум носит их в себе и перебирает мысли о них. Займи ум другим, освободи его от посторонних, ненужных мыслей для беседы с Богом. Благодать молитвы в сочетании с Богом ума твоего, тогда и отрешается ум от ненужных помышлений.

- Молюсь, Батюшка, а не помогает…

- Леность наша проявляется не только в бездействии тела, но, более, в расслабление ума… С крайним напряжением внимания соблюдай ум свой. Внимание некоторые из святых называют блюдением ума, хранением сердца, иные - мысленным безмолвием... Внимание - есть безмятежие ума, устранение от блужданий.

Монашек поблагодарил его, принял благословение и вышел.

- То, что ты слышал, - сказал старец, подзывая Марка движением руки, - правильно и достойно, но только для тебя пока рано.

- Прости меня, святой отец, но разве в твоих словах было что-нибудь трудное для исполнения…

- Всё в руках Божьих! Делай и получится. Но умственное делание труднее того, что делаем мы руками. Тебе ещё предстоит это постичь, а пока – прими на веру.

Старец помолчал, беззвучно шевеля губами, и снова заговорил:

- Ты, вроде бы, понял, как не надо жить. А вот - как надо - не умеет никто…

- Я вот только чего не пойму, - мучительно боясь сказать глупость, спросил Марк, - есть люди, целиком посвятившие себя дья…, извините, нечистому. И молятся и совершают чёрные мессы, человеческие жертвы приносят… Вы, наверное, слышали об Ордене?

Старец едва заметно кивнул.

- Так вот, я и не пойму, - продолжал Марк. - Я всегда был против Ордена, а нечистый помогал мне. Я точно знаю: мне подсылали убийц, те стреляли в упор - и мимо. Ясно - его помощь. Потом, в моем офисе один пытался стрелять из автомата, и заклинило. Тоже не случайно. Но почему? Они-то за него, а я - против них.

Он замолчал, не находя слов.

- Всё от сути его, - после короткого молчания сказал старец. - Ещё во времена сотворения человека спросил он Господа: «Зачем создал ты это ничтожество?» И с тех пор презирает и ненавидит он людей. Всех, без исключения. Он - враг человеческий. От этого презрения и ненависти играет он людьми без разбора по прихоти своей.

Так и с Орденом этим, знаю я его, и всю их бесовскую компанию. Господь вразумил. Презирает их лукавый: и Магистра их и всех прочих. Они только в гордыне своей полагают, что важны перед ним и с приходом его возблагодарены будут.

- А со мной как? - тихо спросил Марк. - Ведь мне он помогал не только против Ордена, но и в делах. Я все имел: и власть и богатство.

- Те, кто служит лукавому, ему уже не интересны, ибо погубили души свои. Вот и ищет он новых душ. Написано: из ненависти являя притворную любовь к людям, прельщает произволение наше страстями и дает удовлетворение им. И если кто соблазняется, не внимая остережениям Божьим, и начинает предпочитать вечным благам временные, того заманивает лукавый всё глубже, и тем отходят они от Бога и отворачивается Господь от грехов их и отказывает в помощи своей. Вот тогда налетает нечистый во всей ярости своей и ввергает их в страдания, чтобы души их изнемогли под тяжестью скорбей и бед и отбросили они всякую веру и надежду в помощь Божью.

Старец помолчал, потом вынул руку из кармана и протянул ее Марку вверх ладонью. Марк маленький серебряный крестик на чёрной, суровой нитке и кожаную ладанку.

- Возьми себе, возьми с благословением моим. Эти святые вещи оберегут тебя от лукавого. Возвращайся и ищи свой путь… Путь монашества не для тебя… пока не для тебя. Путем жизни мирской взойди, до куда положит Господь. Будь внимателен, помни: проси и получишь, стучи и откроется. И помни ещё: то, что даётся тебе не всегда выглядит так, как ты этого хочешь или представляешь. Не ропщи, тщательно следи за всем, что делаешь. В ежедневных мелочах, которые с тобой происходят, кроется то, что поможет тебе.