Легенда о нашем парне

Много былин исторических, небылин фантастических, бобылин и бабылин психологических, кобылин анималистических, да кобелин эротических знает братец Гримус. Любо его слушать, но дорого: корыстен братец Гримус. Задарма никому и слова не скажет: ни брату своему латынянину Вагриусу, ни даже святому Олму с сияющим Лимбусом.
А мне вот поведал, и не единое слово, а целую легенду: видать, показался я ему чем-то. А чем показался – о том и мне лишь гадать: кто ж его фантазию-то поймет?
Сидит братец Гримус, в кресле покачивается, трубочкой попыхивает, колечки пускает из своей зело зеленой Азии, да сказ свой ведет, куда кривая сюжетной детерминанты не выведет.
 
«Не говорила про то басурманская сказительница Зара Тустра, не пел о том шаман индейский дон Карлос, прозванный за трескучесть своих откровений Кастаньетой, и даже похабник Дикий Мирон в своей развратной книге «Ебоккаччо» не писал. А я расскажу.
 
Был такой парень. Отца его звали Исай, мужик прижимистый, себе на уме жил, да из ума и выжил: до того скаредный сделался, что имени для сына пожалел. 
Но тот и не больно горевал, потому как легенда все это, а в легендах имена не обязательны.
Так он и ходил «парнем без имени», и двадцать годов прожил, и тридцать, и сорок – а все парень. И везде свой он был парень, хоть в эльфийской солнечной Бунюэлии, стране кровавых псов, хоть в унылой серой Нибелунгии, где  в ту пору властвовал жестокий конунг Адоволк Алоизович.

В Нибелунгии наш парень крепко обосновался, в тиуны к Адоволку пошел, волчье его логово стеречь. Но была о нем и другая легенда, будто работал он простым цехмейстером и жил в избушке на опушке, да только в ту легенду он сам не верил, чтоб не заплутать в житие своем.

И вот как-то раз пришла ему весточка с родной земли, да такая задушевная, что индо прослезился наш парень. Хотя к слезам и не расположен был, а норов имел твердый, как скала в варяжском море,  и ровный, как степь родная итилическая.

Вот что прочел он в весточке:

Взбежали мы до неба, разговорились вдруг,
Хотя я там и не был, меня назвал он «друг»,
Чем был я удивлен – и в очи смотрит он:
Я думал ты подох, уж несколько эпох.

О нет! Не я!
Контроля не терял!
Лицом к лицу
С козлом, что мир продал.

С улыбкой распрощались – и я пошел домой
Искали мы землицы, чтоб гроб присыпать свой,
Хотя не все ль равно: мы мертвые давно!

Для иного - тайна за семью печатями, а наш парень прочел  и сразу все понял, ибо на каждую хитрую печать имел по пяди во лбу, да сверху чуток.

То была вирша, сложенная Давидом-лучником, дальним родичем Давида-пращника, что могучую Голиа-фею одолел. А после ту виршу распевала лихая банда менестрельцов и трубадеров, что звалась за гладкую свою мелодичность «Ни рвана, ни порвана». И сложена та вирша про Миропродавца, лютого врага духовности.

Уразумел наш парень сокровенный смысл послания:  плетутся козни за сутулой спиной Адоволка. Ищет кто-то из наперсников его ближайших неблагодарных, как бы продать сюзерена ворогам с закатной стороны, наперекор чаяньям стороны восходной.

  А еще был в той весточке призыв к высочайшей бдительности и зоркости, ну да то уж и лишнее, ибо во всем наш парень умен да удал, смел да умел, сердцем страстен, головой прохладен, да руки умывает всякий раз, как дело державной важности справит.

Вот и ныне взялся он за новую загадку творчески, с нечеловеческим рвением: нарисовал всех приспешников Адоволковых на листочках, пораскинул умом, да порвал поганые образы этих нелюдей, по канонам вудных процедур. А после принялся гадать на клочечках, мозаику выкладывать из событий и фактов. И во многом преуспел.

Но тут встал у него на пути душегуб изуверский по прозвищу  «Старый Мельник», человек злой и коварный, грубый и бескультурный: яблоки ел нечищеными, а с супостатов кожу сдирал одним движением - залюбуешься.
И много всяких пакостей да каверз строил Мельник нашему парню: и соглядатаев своих к нему приставлял, и ябеды на него строчил, и  друга единственного, надежного из окошка выкинул.
И самую подлую ловушку учинил: обвинил нашего парня в том, будто трогал он котомку с  дальноречивой волшебной волынкой, что пищит через многие версты, с другой такой же пересвистывается.

Но парень наш так молвил: «Ой ты гой еси, Старый Мельник…»
Разом осерчал Старый Мельник, взбеленился, ногой притопнул, оборвал в сердцах: «Какой я тебе «гой», щучий ты потрох?!»
Не смутился наш парень, усмехнулся: «А разве что? Таки не «гой»?»
Призадумался Мельник, пригорюнился: по всему выходило, что зря он на «гоя» обиделся, ибо не жаловал злой конунг Адоволк «негойности» в службе своей опричной. Понял Мельник, что попался в силок, нашим парнем поставленный, потому и предложил: «Давайте это вже останется между нами!»

На том и отпустил с миром. Не по Мельниковым зубам оказался наш парень. Ужом выкрутился, угрем вызмеился, да соколом упорхнул. А потом уж окончательную на Мельника управу нашел он: графа Мартына Визборского, главного казначея и боярина всевластного.

И многие славные подвиги свершил наш парень:
Прислужника своего верного порешил, да в пруду утопил.
Гостя одного штофом по темечку попотчевал.
Жреца милосердного в горы отвел, да там средь снегов вековечных и бросил.

А главное, вызнал он все же, кто измену супротив Алоизыча замыслил, да расстроил все вражьи интриги, чтоб пришла Адоволкова погибель не с западной стороны, ложной и продажной, а с правильной, с восточной.

А устроив все дела свои тайные, вселенские, сел наш парень за стол резной дубовый, поставил чарку хохломскую расписную, да исполнил ее бражкой до того горючей, что никакими слезами не потушишь, хоть слезы с нее так и брызжут.
Сидит, потягивает, да песенки разные хорошие, случаю подобающие, напевает:
«Скажи мне, как пройти к очередной корчме», «Водкинайду», а особенно вот эту:

Так близко, что не важен путь,
Что к сердцу можно протянуть.
Поверим дружно в нашу суть,
А прочее до фени!

Нам пофиг ихние дела,
И их наука за.бла,
Нам пофиг ихние слова
И игры их для нас ботва.

А как споет новую песенку – отхлебнет из чарки, в улыбке до маковки расплывется, да и похвалит сам себя: «Ай да Штирлиц, ай да сукин сын!»

Братец Гримус закончил свой сказ: сидит, блаженно щурится на густой пахучий дым, что раскатился по воздуху, порезал его слоями, да укутал всю гридницу кисейным своим одеялом.
Дохнул я того дыма, повторил про себя братцев сказ - и такое веселье на душу нахлынуло, что и табурет не сдюжил, рассмеялся ножками во все стороны.