Ты хорошая, понимающая

Маша ждала  этого  полгода. Нет -целый  год. Или три года?
Чтобы,  наконец, не торопясь, все рассказать друг  другу, раскрыть тайные и  явные  увлечения, последние события  жизни. Пить бесконечный чай, листать  прочитанные книжки: «Мне здесь вот что понравилось…А тебе?»  Показывать фотографии: «Вот здесь меня  на  работе  щелкали, вот я как бы  танцую, а вот я в шляпе. Ничего путного, потому  что  сплошная  депрессия, окна, занесенные  снегом,  вся в  норе, дух не  летит. Вот и не вышло. А  вот тут  дома  за  компьютером – нормально? Рубаха  полосатая, очки, папироска… А ты в  кого влюбилась теперь?» 
Раньше  все рассказывали. А теперь уже несколько  лет Маша  читала  старые  письма, не имея  новых. Она их и так  зачитала  до лохматого состояния, а  теперь и  вовсе букв  было не разобрать.

«…Солнышко мое  чернявое. Ты говоришь, мало общего, даже  письма перестали друг  другу писать. А у  меня  сегодня сильная потребность, мне с тобой  говорить хочется, меня,  может, прорвало, а  нельзя: ночь, ночью мы  порознь. Ночи неласковые, разлучные. Знаешь, Машка, мне намного лучше  после  нашего разговора, я  оттаивать начала и  капать, стекают на пол помаленьку. Понимаю, конечно, что тебя  расстроила, но  это такое  облегчение и мучение  одновременно, а то, когда я в себе  держу, то тебя  как  чужую воспринимаю, как противника, а когда  уж с тобой  поумничаю, ты  уже вроде и сообщник. И хотя, наверно, перегнула  палку,  на тот  момент это  было объективно. А  сейчас не то объективно, что теперь. А  то, что завтра, то  будет  правдой.
А вообще-то  мы с тобой  еще  молодые очень,  я  имею в  виду МЫ С ТОБОЙ, мало еще  годиков, может, и у  нас все  еще  впереди. Я в этом  на  все  сто  уверена. А то что  бывают сложности – у всех  бывают сложности, не очень сладко, но что делать. Мне  лучше  бы все при себе  держать, но я не «железный  Феликс», не могу  «ставить для  солдат», но  ведь в  любом  случае мы  нужны  друг  другу? А ты  очень хорошая, понимающая, я  тебе  так  благодарна, другие  бы  бросились в истерику, а ты нет. И вот я  уже  плачу, потому  что полегчало. Несладко в  слое  равнодушия, хотя знаю, нельзя жить все  время с температурой  38 градусов, но не переменюсь, само вот-вот все  пройдет. Мы с тобой,конечно,родные, но ты  единственный  человек на  огромной  земле, который  близок и  дорог, которому  я смогу все доверить. И я повторю это тысячу раз, но это  все  будет первый  раз… Я хочу  с  тобой  все,  веселиться  в  гостинице, жевать кексы, пить пиво из одной бутылки, дергать тебя за кофту, и знать, что ты  меня понимаешь и  ждешь… Я  все хочу в тобой, с тобой…»

Она прочитала  это  письмо  уже  раз  тридцать.
Маша хотела  вернуть эти  слова  их  адресату. Может,даже  повторив их с  большей страстью, чем раньше. Но  шли  дни, месяцы, адресат за  тысячи  километров не  слышал ее. Маша  молилась – сначала  глядя в  заснеженное, заметенное до половины  окно, потом в потоки воды, потому в  шумящую сумасшедшую листву, потом  она  успокаивалась и переставала  ждать. 

И вдруг Данка  позвонила и  сказала, что едет! Звонок   полоснул реальной  электрической  болью. Машку  стало резко тошнить и стена  закачалась, ударив  по лбу. Только не  волноваться,  только держать  себя в руках. У Даны  важное  государственное  задание, ее  нельзя  волновать. Она  закончит проект и  ее  повысят. Данка  щебетала о пустяках и  просила  собрать всех знакомых  на  даче. Сердце  у  Машки  подлетало к  голу  и норовило  выскочить любым неосторожным словом.
- А ты  как? – доносилось через вечность  до Маши.
- Да я  так… Хорошо. Пишу  много. Тут с  сайта  меня  выгнали…
- Плевать! Встретимся? Посидим, пивка  попьем. Забудь про сайты. Ладно?
- Ладно.
- Соберешь всех?
- Знаешь,   у нас снег  обещали.
- В мае?
- В  мае.
- Ну не  выдумывай. Ты что, не  хочешь, чтоб я  приехала?
- Да почему, - промямлила  Маша. – Тебе  это надо объективно, при чем тут  я.
- Не  преуменьшай  своей  роли в  моей  жизни.
- Да  какая  роль, что ты  врешь. В общем,  я  уеду в  деревню.
- Как? Ты  не говорила раньше.
- Ну вот,  такие обстоятельства. И нечего там  молчать, деньги щелкают.
- Ну, значит, не  увидимся.
- Не  увидимся.

Машка  положила  трубку. Ее  била  такая дрожь,  что  она  могла сбивать молоко.
Всех наших  Машка  собирать не  будет. Потому что она не  шестерка. Потому что она  будет копать грядку, а  ей  будут  кричать – хватит, бросай  лопату, как  тебе не  стыдно. А она  будет  бродить,  и ей не с  кем  будет поделиться новым рассказом. Потому  что "все наши"  будут  сидеть и трендеть о деньгах. Нельзя спросить, что они хотят  сделать для страны, потому что это анахронизм, они  будут  ржать до  рези в  животе. А зачем тогда все?
Ведь они все  бросили писать, они  крутые и не занимаются  больше глупостями. Их нельзя просить прочитать ее  тексты – все  заняты, не  загружай.  Она готова  за  каждого  додумать недописанную повесть, а  она-то кто такая? Не  Толстая, не Мураками.
Но Машка  уже  знала, что она уникум.

Маша  пошла, поставила  чайник и уставилась в  окно. Потом, судорожно  сжимая  листок в кулачке, вспомнила, развернула, стала  снова  читать. Ты  хорошая,  понимающая… Ты  единственный  человек, которому  можно  доверить…