Маклер Аист

М А К Л Е Р  А И С Т
(Глава недописанного бестселлера)

Маме,
подарившей мне рассказ про маклера Тарона
и
Маклеру Тарону,
за чистосердечное признание
 
1.
Сижу на веранде, пишу детектив.
Действие разворачивается, разумеется, в Чикаго - так врать легче.
Бартоломео Антониони, мой главный герой, вот уже на протяжении трех страниц занят жаркой постельной сценой со своей единственной, пока живой свидетельницей, работницей туристического бюро Принчипессой Баттерфляй (добравшись до четвертой страницы описания секса, я понимаю, что перебарщиваю уже совсем неправдоподобно, но остановиться не могу - издательство требует ровно пять страниц секса в каждой главе). В это время в спортивном зале Университета Де Пол, в пригородах Чикаго, убийца отрезает соски своей очередной (седьмой по счету) жертвы, нежно целует их по очереди, тихо шепчет баскетбольным щитам "Мамочка…", укладывает соски в маленький  целлофановый пакетик и прячет их в крошечную коробочку, в которой уже хранятся шесть пар сосков - различных размеров и оттенков. На столе туристического бюро в здании Хэнкок, в самом центре Чикаго, Принчипесса кончает в седьмой раз…
(дура везучая…)
…а у Бартоломео проявляются первые за последние пятьдесят минут (три с половиной страницы) признаки усталости. Убийца, как выяснится в конце, тренер женской группы йоги,  тем временем вытаскивает кусачки и тщательно состригает ногти с ног и рук когда-то милой девушки, решившей раз в жизни послушаться совета брата и поступить в секцию йоги при своем университете. Ногти высыпаются на кусок картонки, обмазанный техническим клеем; убийца ритуально располагает на картонной поверхности худенькие стружки в виде трех человеческих фигурок - ручки, ножки, туловище и прямоугольная голова, и дует на них с минуту, ожидая, пока ногти прилипнут. Картонка с тремя человечками символизируют…
(Мммм…)
…отца и двух отчимов убийцы, насиловавших его маленьким мальчиков в течении всех трех коротких периодов, когда мать учителя йоги находилась с кем-то в законном браке (незаконные отцы и отчимы мальчика почему-то не трогали)…
Картонка - своеобразная подпись убийцы. Он каждый раз оставляет ногти своей жертвы на месте преступления, слева от головы. Экспертиза всех предшествующих картонных табличек показывает, что клей убийца использует одной и той же марки…
(Ну?.. "Момент"? В Чикаго? Тьфу… Как там клей по-английски?.. Глю. Так, пускай будет…)
...- "Супер Г", самый популярный технический клей в стране, который в Чикаго каждый день покупают тридцать семь тысяч человек. Куски картона оторваны от коробочек из под "МакНагетсов" - МакДональдс ежедневно продает полмиллиона этих поджаренных кусочков куриного пластилина в одном только Чикаго и его пригородах. На этом вещественные доказательства на месте преступления заканчиваются.
Следственная экспертиза сперва подозревала, что положение головы жертвы (во всех случаях найденной в левой руке убитой и придерживаемой на уровне талии, как шлем от мотоцикла) может означать, что убийца - спортсмен. Потом кто-то из молодых сотрудников вычитал, что так держат головной убор офицеры русской армии, из чего немедленно был сделан вывод, что убийца либо русский, либо офицер. Потом Бартоломео случайно набрел на "Всадника без головы" Майн Рида, и дело тронулось….
(Да, и я вместе с ним!.. Зачем я согласилась, а?)

Зачем серьезный прозаик, автор трех романов, расхваленных всеми московскими критиками (не считая Эдички, который, во-первых, не критик, во-вторых, не москвич, а в-третьих, как последняя сука, промолчал и ни словечка ни про одну из моих книжек не написал) соглашается писать детектив про Бартоломео Антониони и Принчипессу Баттерфляй? Я молодая (ну хорошо, сравнительно молодая) склеротичка, а посему немедленно набираю номер злосчастного издательства, уверенная, что там мне на этот вопрос дадут ответ, от которого мое самолюбие не будет так стонать.
Я счастливо застаю своего редактора…
(Бартоломео…)
…Профилактика Остаповича Зауськиндера на рабочем месте.
- Филя, объясни мне опять, зачем я согласилась писать эту гадость, а?
- На какой ты сейчас странице? - говорит он мне. Типичный Зауськиндер.
- Сорок третей.
- Секс есть?
- Тошнит мне от него, слышишь? Почему нельзя написать правду?
- Что есть правда? - спрашивает мой редактор заинтересованно.
- У моей соседки болеет дочка. Лейкемией. А девочка пишет упоительные стихи. О любви. Понимаешь? Правда в том, что она счастливей своей матери, от которой ушел муж, когда она была на восьмом месяце. Она счастливей меня. Счастливей всех твоих четырех жен. Она до конца своей жизни будет убеждена, что любовь существует вечно. Но самое главное ее счастье, конечно, в том, что она уже будет лежать на Новодевичьем, когда выйдет в свет книга ее соседки про Принчипессу Баттерфляй, которая на жестком столе в своем офисе кончает семь раз за пятьдесят минут беспрерывного секса.
- Не знаю. Мне лично имя Принчипесса очень нравится.
- Зауськиндер, собака, прекрати издеваться.
- Хорошо, тогда давай о работе. Ты главу когда сдашь?
- Я почти закончила. Мне нужно еще дописать сцену убийства в университете. Где-то еще страниц пять.
- Как назвала жертву?
- Не назвала пока. Кстати об этом. Он же ей голову отрезал. И все документы отобрал. Я подумала, что Барталомео возьмет голову с собой в спортивной сумке и будет показывать ее разным студентам, чтобы опознали девушку. Как тебе?
- Алиса, милая… Ге-ни-аль-но! А ты про какую-то лейкемию. Ты же прирожденный триллерщик!
- Трипперщик?
- Фу. Пошло. Триллерщик. Писатель триллеров.
- А это не пошло, да?
- Алиса, милая…Мы заработаем кучу денег. Идея с головой - абсолютно кинематографическая. Подбрось в роман еще пару-тройку таких запоминающихся художественных деталей, и контракт на фильм я гарантирую. У меня есть уже на примете подходящий режиссер. Ты, собственно, знаешь его. Вертлявский Кантемир. Блестящий молодой человек. "Мама с глазом в ухе" - его работа. Первоклассный триллер.
- "С глазом в носу".
- Что-что?
- Фильм называется "Мама с глазом в носу". Этот идиот затащил меня на свою премьеру, не сказав названия. Когда я посреди фильма собралась уходить, Вертлявский схватил меня за руку и пробормотал в эйфории: "Алечка, не уходите, ради Бога. Начало немножко грубовато, я согласен. Но к концу мои чувства к вам разъяснятся". Оказалось, что я прототип мамы.
- Ну и что было дальше?
- Дальше маму на протяжении всего фильма насиловал маньяк в темных очках. Вертлявский мне признался, что маньяка играл он сам, потому что не смог найти актера, который в полной мере вжился бы в образ. А потом, как и было обещано, маме в нос засунули в виде украшения ее правый глаз…
- Ге-ни-аль-но! Алиса, милая, я не знал, что вы с Вертлявским на дружеской ноге.
- А ты думал, зачем я переехала в Переделкино?
- Там пишется хорошо.
- Пишется здесь как раз довольно хреново, так как братья по перу обожают, напившись до неузнаваемости, устраивать у меня под окном чтения своих последних опусов. Так что я с радостью пописала бы в Москве. Но твой гениальный режиссер стал после премьеры преследовать меня в темных очках… Нет, Филя, ты мне объясни, почему я все-таки должна писать это говно, чтобы его потом какой-то маньяк экранизировал? Тебе за своих детей не страшно?
- Алиса, у меня нету детей. Вернее есть. От второго брака. Но они в Америке. Они фильм не увидят - можешь быть спокойна.
- А мне за Ариадну очень страшно. Дети нынче слишком рано вырастают. Знаешь, я так бы хотела увезти ее куда-нибудь далеко в горы, где нет телевизоров, телефонов, компьютеров и мальчика Ромы, Бога школы, который в десятом классе читает по-русски со словарем, но зато умеет жестикулировать как негр.
- Алиса, милая, ты уже об этом писала в своей второй книжке. Мы продали ровно сто сорок семь экземпляров. Я лично толкнул четыре штуки всем своим бывшим женам.
- Им понравилось?
- Арпинэ была довольна. Она сказала, что бумага очень мягкая.
Я смотрю на часы и понимаю, что надо беседу с Прафилактиком заканчивать немедленно, чтобы успеть дописать мои нормативные пять страниц до прихода маклера. К тому же, в голове уже лихорадочно крутится продолжение начатой главы, моля вылиться на бумагу. Я держу голову высоко, пытаясь ею не качать, чтобы продолжение не выплескалось.
- А остальные три запустили мне книгой в голову… У меня до сих пор нижний угол страницы 27 отпечатан на веке, так что приходится на оба глаза грим накладывать, ну и тени, понятное дело. Зеленые… Но к тебе лично, Алиса, это никак не относится - они меня не любят. Больше… Так что не обижайся, ладно?
- Чего?
- Ты что не слушаешь меня совсем?
(...Барталомео подносит свои мясистые, чувственные губы к уху полумертвой от плотского счастья Принчипессы и шепчет ей тепло и ласково:
- Он убил еще одну, Чипа.
- Да, еще, еще!
- Я чувствую, понимаешь?
- Маешь! Маешь прекрасно! Не прекращай!
- Мне надо идти, Чипа!..)
- Алиса, ну что за свинство? Кто кому позвонил, а?
- Филя, прости. Я просто придумала ласкательное имя Принчипессе.
- Ну?
- Не мечтай, пожалуйста. Ты мне так на мой вопрос и не ответил. Я позвоню позже. А ты подготовь что-нибудь убедительное, хорошо?
Профилактик обижается.
- Хорошо. Чтобы глава лежала у меня на столе до обеда.
И хряцает трубкой. Я некоторое время просто сижу с трубкой в руке и слушаю гудки, пытаясь сообразить, зачем злю своего редактора рвением дописать главу самой на земле неправдоподобной параши…
(Ну ни такой уж и самой… Местами очень даже неплохо…)
…потом бросаю взгляд на мигающий курсор своего "Вора" (я прозвала так свой текстовый редактор после того, как эта скотина сожрал целую главу моей самой удачной, на мой взгляд, книги; переписывать было жутко лень, срок подачи истек, ну я и послала в печать книгу без главы - получилось гениально), укладываю все еще мяукающую трубку в пазы базы и набрасываюсь на клавиши.

2.
Убийца оставляет труп милой девушки с отрезанными сосками и отсеченной головой в левой руке прямо посреди баскетбольной площадки и незамеченным покидает университет Де Пол. Его путь домой лежит через весь город, на южную сторону Чикаго. Он садится в автобус, доезжает до ближайшей станции метро и устраивается на одном из сидений полупустого вагона. На следующей остановке к нему подсаживается Стелла Крыжович (моя положительная героиня), заведующая яслей "Стар и млад", специализирующихся на семьях, в которых оба родителя младенцев погибли или отбывают срок и дети оставлены на попечение бабушек или дедушек. Пожилые родственники младенцев приводят своих подопечных в ясли поутру, укладывают их в кроватки, где им нянечки немедленно сменяют подгузники. Бабушки и дедушки, тем временем, перебираются в отведенную для них комнату, именуемую "Стар", где им медсестры точно так же сменяют подгузники. День проходит в здоровом сне, сосании соски, чтении прошлогодних газет и игры в мини-гольф. Под вечер пожилые опекуны забирают своих внуков из комнаты, именуемой "Млад", и увозят их домой на своих электро-колясках.
Стелла Крыжович как раз закончила чрезвычайно тяжелый рабочий день: двое младенцев из комнаты "Стар" поссорились из-за счета своего состязания в мини-гольф, и один из них нечаянно укокошил другого клюшкой. Остальные младенцы, находящиеся в комнате, подумали, что гольфисты выдумали новую игру, вытащили собственные клюшки и начали ими что есть силы лупить друг друга. В результате этой модифицированной игры в гольф пять детей в комнате "Млад" в одночасье лишились своих опекунов. Пара-тройка бабушек выжили, но были отправлены через дорогу, в хоспис. Стелле пришлось целый день заполнять на них документы для кремации и нелимитированной игры в бильярд, поэтому лицо заведующей, когда она подсела к серийному убийце в метро, было одухотворенным, но в то же время перекошенным от усталости и страха судебных процессов против яслей, которыми грозили обнаружившиеся откуда не возьмись многочисленные родственники оставленных без опекунов младенцев...


3.
Меня перебивает беспардонный, невоспитанный телефонный звонок. Невыносимо дурная привычка держать включенные телефонные аппараты на дачах писателей. Невыносимо дурная привычка быть такой любопытной и постоянно на эти телефонные звонки отвечать. Писала бы себе, не отвлекаясь на реальную жизнь, что ли...
- Алло?
- Мам, куку!
- Куку!
Дочку мою зовут Ариадна. Я к имени никакого отношения не имею – окрестил ее отец. Я тогда Алексею (мы все в семье на букву «А» - я, дочка, мой бывший муж, его вторая жена Акация) доверяла как Богу. Нет, гораздо больше, чем Богу. В Бога я никогда в полной мере не верила. А Алексею верила самозабвенно. Как-то патологически. Он, правда, был убежден в обратном, потому что я его ревновала. «Ты унижаешь меня своей ревностью, понимаешь? Семья должна строиться на доверии. А ты своей ревностью меня каждый раз превращаешь в подозреваемого, в преступника какого-то», - любил объяснять мне с горечью в голосе мой бывший муж. Я слушала с открытым ртом, верила каждому дифтонгу, проклинала себя за женскую слабость и... продолжала ревновать. Как в последствии оказалось, совсем небеспочвенно...
Однако, когда с первым истинным Богом в моей жизни ситуация окончательно разъяснилась, имя Ариадне менять уже было поздно. Где-то с десятилетнего возраста ее образованные и начитанные одноклассники прозвали ее «Нить». Я поначалу даже облегченно вздохнула – «Нить», честно говоря, звучало ничем не хуже Ариадны. Потом в класс перевелся мальчик Реваз Минасали, сын крупного грузинского винопроизводителя, и прозвище моей симпатичной, но очень зависимой от общественного мнения дочери в один прекрасный день, благодаря небольшому дикционному дефекту Минасали, трансформировалось в «Ныть». Ситуацию никак не упростил тот факт, что Арька влюбилась в акселерата Реваза (в тринадцать лет он уже брил бороду и имел татуировку голой женщины на груди, которая нежно была подписана «Мама») по уши.
- Что делаешь?
- Пишу.
- Нет, серьезно?
Арька прекрасно знает, что я – абсолютно серьезна. Она – мой самый неблагодарный читатель. Во-первых, потому что, как мне кажется, никогда никому ни за что в жизни благодарна не была, а во-вторых, потому что не читатель. Вообще.
Они, по-моему, все больше зрители. Обозреватели. Созерцатели. Вот мы в их возрасте... Взахлеб читали «Гулаг» в списках. Стучали на соседей, чтобы стало попросторней в коммуналке. Вступали в комсомол, чтобы можно было продвигаться по служебному эскалатору. Знали наизусть все слова «Битлов», но ни одного слова по-английски. Ненавидели банальность и глупость и обожали Хазанова и Баярского. Господи, райское было время...
- Ма, ты там? Ты что молчишь?
- Дописываю предложение. Чтобы не забыть.
Моя шестнадцатилетняя дочь целует кого-то мимо трубки и очень внятно шепчет: «Вечером, ладно?». Этот кто-то многозначительно обещает: «Как штык».
- У тебя гости? – спрашиваю.
- Уже нет. Разошлись все, - множественное число («гости») нам обоим, очевидно, удобней. Комфортней.
- Так рано?
- Почему рано?
- Ну ведь два часа еще? Ты что их завтракать приглашала?
- Да нет, почему же? Мы с пятницы у нас тусуемся.
Я замолкаю. Убеждаю себя, что Арька уже взрослая. Самостоятельная. Малолетка.
- Они тебя хотя бы покормили за эти три дня?
- С рук. Ма, не беспокойся. Ничего не было.
Я пытаюсь представить, что она имеет в виду. «Ничего» - самое расплывчатое определение на свете. «Ничего» да еще, наверное, «все». Хуже слов просто не бывает. Каждый, кто их употребляет, либо лгун, либо писатель-фантаст. Моя дочь – точно не писатель.
- Ма, ты что молчишь постоянно? Волнуешься?
- Немного. Но это сейчас пройдет, – «Как головокружение», -думаю.
- Ма, ты же сама говорила: «Семья должна строиться на доверии». Ты мне должна доверять.
- Я никогда этого не говорила. Ты меня с кем-то путаешь.
- Ну что случилось, а? Что ты в таком хмуром настроении? Я тут звоню похвастаться успехами. Ты что действительно снова пишешь?
- Почему снова? Я всегда пишу.
- А я там есть?
(...Принчипесса...)
- Нет, только не в этой книге. Она... Она... про мужчин.
- Вот здорово! А у меня новости как раз про них же.
Дыхательные упражнения, которым учат перед родами, на самом деле, гораздо полезней после рождения ребенка. Я делаю глубокий вдох.
- Помнишь хачика, который меня «Нытью» ругал?
- Мерзавец... – говорю я убежденно на выдохе.
- Соглясин полостью, - энергично отвечает мне незнакомый мужской голос.
- Арька, ты где? Что происходит?
- Ви, мама, не беспокойся. Я вам нравиться очень. Вы мне тоже. Я... Ваша дочь... Любить. Алло?.. Алло?..
Дыхательные упражнения, которым учат перед родами, на самом деле, гораздо полезней после рождения ребенка, но перестают помогать совершенно, когда ребенку исполняется шестнадцать.
- Алло?.. Ныть, он мальчит там.
- Кто он? – слышу веселый голос дочери на втором плане.
- Он – мама.
- Ну ладно, хватит, - решает Ариадна, - полюбезничал и будет. Давай трубку.
В мое ухо трещит соприкасающаяся с микрофоном щетина, и Реваз приглушенно извиняется «Мальчит, даа...». Затем трубка голосом моей дочери счастливо меня спрашивает:
- Обрадовала?
- Разумеется. Сейчас ты мне еще скажешь, что я практически бабушка, и я побегу ставить в церкви свечку в благодарность Богу за такую заботливую дочь.
- Ма, ты фантазируешь.
- Я писатель, Ариадна.
- А я... Я решила, что буду делать после школы.
«Зря я про свечку, - думаю, - Спровоцировала...»
Почему мы обожаем расспрашивать пятилетних детей «Кем ты будешь, когда вырастешь?» и так пугаемся, когда через каких-то десять лет они сами вызываются поделиться своими планами? Разницы ведь никакой. И в пять, и в пятнадцать они обыкновенно просто шутят.
- Интересно, - выжимаю я из себя оптимистично, в уме прикидывая, в каком возрасте Ариадне можно будет спокойно сказать «Кончай фигню пороть и вытащи голову из жопы!», не травмируя ребенка. Ловлю себя на мысли, что она, вероятно, прикидывает нечто в этом же роде про меня.
- Я буду первой помощницей диджея. Я уже записалась на курсы.
- Почему первой? – надо же мне как-то отреагировать.
- Потому что второй и третьей может стать кто угодно. Для этого квалификации не нужно. А чтобы стать первой, нужно пройти эти курсы. Нам будут читать историю рока и панка. А еще познакомят с певцами разными. Здорово, правда?
- А туда экзамены сдают? – спрашиваю я с надеждой.
- Конечно. Там же дикий конкурс.
- Ну понятно, - соглашаюсь.
- Но я уже прошла. По блату. Там был такой веселый дядечка. Он смотрит на мою фамилию. Говорит – «Цугундер?». «Ага», - говорю. «Не дочь феминистки, случайно?». «Нет, - говорю, - писательницы»...
- Для мужчин, Арька, это одно и то же.
- Вот и он говорит: «Маму Алисой величают?». «Ага», - говорю. «А меня, значит, Кантемиром», - и протягивает мне руку, - «Мы с вашей родительницей теплые друзья. Нет никакой надобности вас экзаменовать. Талант у вас в крови»...
- Очки на нем темные были?
- Ага.
- Вертлявский, значит.
- Он какой-то режиссер известный... Так вы действительно «теплые друзья», получается?
- Ариадна перестань немедленно. И держись от этого дядечки подальше.
- Так ведь он на курсах один из основных педагогов.
«Этого еще не хватало, - думаю, - так я действительно окажусь мамой с глазом в носу. Без всякой натяжки...»
- Ладно, малыш. Давай, поговорим об этом, когда я вернусь. Мне нужно обязательно дописать сегодня главу. А через два часа придет этот маклер...
- А когда в Москву вернешься?
- Думаю, через пару дней... Они хотя бы ноги вытирают? – я снова перехожу на множественное число. Необычайно удобно.
- Я их заставляю обувь снимать в прихожей.
«Только обувь?» - думаю и понимаю, что готова еще к пяти страницам описания секса Принчипессы и Бартоломео.
- Я совсем не из-за этого спрашиваю. Мне деньги нужны срочно.
- Я же оставила пятьдесят долларов в партийном билете дедушки. Ты что не можешь его найти?
- Мне больше гораздо нужно. Мы тут наконец классом решили, где будем выпускной проводить. Нужно до пятницы по триста долларов принести.
- Триста? Вы что в «Метрополе» будете гулять?
- Нет. Это все жутко скучно. Мы решили, что у нас будет что-то особенное. Реваз предложил сауну. Все согласились. Он такой лидер...
- Что? – спрашиваю, позабыв все дыхательные упражнения.
- Ага. Выпускной будет в сауне. Там и ресторан есть. И место потанцевать. В бикини.
- Арька, ты в своем уме?
- Тебе трехсот долларов жалко?
- Тьфу, - говорю, - причем тут деньги? Такими темпами не ты у меня, а я у тебя скоро буду триста долларов просить.
- Конечно, - отвечает дочь. - Когда ты состаришься, я буду о тебе заботиться.
- Я сказала – «скоро»...
- А я сказала – позабочусь. Не беспокойся.
Я понимаю, что мы перешли на непонятные друг другу языки. Причем, языки не одной ветви, не одного семейства, не одного древа и даже не одной структуры. Я перешла на силлаботоническую, а Арька по-прежнему слышит все в силлабической. В моей структуре, как в кантонийском (китайском наречии), одно и то же слово, произнесенное с разной интонацией, означает совершенно разные вещи. В ее мире – триста долларов это триста долларов. Сауна – выпускной. Реваз – лидер...
- Ладно, - говорю. – Я вернусь завтра. Тогда все и обсудим.
- Мамка, ммммо! - чмокает меня дочка в трубку. – До завтра!
- До завтра, малыш, - отвечаю я частым гудкам. Ненавижу вешать трубку последней! Ненавижу прощаться с излишками АТС! Ненавижу детей винопроизводителей...

4.
Стелле Крыжович серийный убийца, сидящий напротив нее в вагоне чикагского метро, поначалу показался чрезвычайно несимпатичным. День был, конечно, тяжелым. Морока с хосписом отняла у Стеллы всю энергию на неделю вперед, а потому странного рода небритые худощавые мужчины с блестящими, видимо под действием травки, глазками и чувственным, нервным, вечно дергающимся носом не внушали никакого доверия. Однако поговорить с кем-то после кровавой партии в гольф было совершенно необходимо. Стелла, будучи талантливым педагогом и психотерапевтом-самоучкой, не любила копить в себе эмоции и предпочитала извергать их на кого-то другого - желательно, из гуманных соображений, кого-то незнакомого. Кого-то щупленького и безобидного. Кого-то слабенького и стеснительного. Кого-то с трясущимся носом от страха за свою жизнь в диких дебрях чикагского метро. Кого-то очень похожего на несимпатичного мужчину, сидящего напротив нее в пустом вагоне.
- Далеко едем? - поинтересовалась Стелла Крыжович, забросив ногу на ногу и улыбнувшись. Если тщедушный незнакомец ответит отрицательно, разговор с ним можно немедленно прекратить. У Стеллы скопилось излияний как минимум на четыре остановки. И, может быть, на обед-экспромт в центре города. И, может быть...
- Может быть... – ответил серийный убийца стеснительно. Ему Стелла как раз понравилась с первого взгляда... на ее просвечивающие сквозь полупрозрачную летнюю блузку соски. Он боготворил женщин, отказавшихся от предрассудков и бюстгальтеров.
- Что значит «может быть»? Вы что не знаете, куда едете?
- Уже не знаю...
(Черт, хорошо завернула...)
В яслях «Стар и млад», которыми заведовала тридцативосьмилетняя Крыжович, было принято учить младенцев быть предупредительными и толерантными по отношению к их неразумным соседям из комнаты «Стар». Стелла оценила хорошие манеры худощавого молодого человека, не желающего обидеть ее определенностью и однозначностью своего ответа. «Знает женщин», - пронеслось аппетитно у нее в голове, после чего последовал следующий наводящий вопрос:
- Уже?
- Еще.
- Еще?
- Пока.
- Пока?
- Пока вы не признаетесь, как далеко сами едете.
Стелла не на шутку обрадовалась: можно было начинать извержение...
(Ба-бах!.. Баба, х..!)
Как раз в этот момент, за шесть остановок от серийного убийцы и моей положительной героини, Бартоломео пытался натянуть свои стильные облегающие кожаные штаны на вспотевшее от продолжительного секса тело. Штаны, однако, не натягивались.
- Что? – спросила уже полностью одетая Принчипесса, взглянув на беспомощное лицо детектива.
- Не натягиваются, Чипа. Я же не знал, что мы зайдем так далеко, когда пришел утром брать у тебя показания.
- Ага. А кожаные штаны – твоя стандартная форма одежды, надо понимать.
- Нет, конечно, нет. Но мне хотелось произвести приятное впечатление. А мне ребята на работе всегда говорят, что... ну что...
- Понятно... Твои ребята абсолютно правы.
Наступила натянутая пауза. Любовники постояли так некоторое время – она, приодетая, накрасившаяся уже, в сапожках, с сумочкой и зонтиком; он – в рубашке, коричневых трусах с рисунком Пакахонтас спереди, увязший в черной жиже собственных штанов.
- Ну надень плащ поверх трусов.
- Ты что? Люди заметят, что у меня под плащом голые ноги.
- Ну подумают, что ты в шортах.
- В ноябре? В Чикаго?
- Ну подумают, что ты с юга.
- Я что похож на кого-то с юга? Я думал, я тебе нравлюсь.
- Нравишься очень. Особенно в кожаных брюках. С оружием наперевес.
- Перестань издеваться.
Бартоломео сделал шаг в направлении Принчипессы, но запутался в своих удовлетворенно поскрипывающих штанинах и повалился на пол.
- Тьфу ты, Господи, Чипа помоги, а? Треклятые штаны.
- Конечно, - сказала Принчипесса, подошла вплотную к лежащему на полу детективу, замахнулась своим зонтиком и прицельно ударила им Бартоломео в затылок. Сыскная гордость отдела по расследованию убийств без лишних слов лишился сознания.
Принчипесса стащила с любовника всю одежду, вытащила из сумочки две пары наручников и приковала руки Бартоломео к ножкам огромного дубового письменного стола, на котором милая парочка последние полтора часа занималась любовью, и засунула детективу в рот его собственные носки.
Несмотря на то, что Бартоломео пришел в себя через полчаса, а потом еще несколько раз обретал сознание пока ему методично отрезали соски и стригли ногти, сказать он в своей молодой, весьма успешной, но незаслуженно короткой жизни больше ничего не успел. Когда Принчипесса принялась отрезать ему голову, у него промелькнула грустная, созерцательная мысль: «Выходит, моими последними словами были «Треклятые штаны»...» К тому моменту Принчипесса уже рассказала ему всю историю своего сообщника, серийного убийцы. Объяснила, почему они коллекционируют соски. Поведала печальную историю об извращенцах-отчимах, чьи фигурки она смастерила из бартоломеевских ногтей. Втолковала в его красивую молодую голову, которой скоро предстояло встретиться с левой подмышкой, что от него необходимо было избавиться, каким бы он отличным любовником ни был. Он должен был исчезнуть. Он слишком близко подошел к ним с его догадкой о «Всаднике без головы» Майн Рида...
«Выходит, моими последними словами были «Треклятые штаны»...», - подумал Бартоломео, когда полилась кровь из шеи. Он закрыл глаза – ему почему-то не хотелось, чтобы товарищи нашли его с открытыми глазами. В мозгу проносились еще какие-то бессвязные мысли, но жизни в них было все меньше и меньше. Потом его вдруг ослепил яркий свет, и Бартоломео почувствовал запах горелого лука. Так пахнет чистилище...

5.
Глубокий вдох.
Месть сладка. Майский вечерний воздух на веранде в Переделкино полон назойливого тополиного пуха и еще слаще. Тягостная влажность делает его просто приторным. Липким. Липучкой. Приставалой...
Я вытаскиваю из машинки последнюю страницу, прикладываю ее к общей стопке рукописи и скрываюсь от преследующего меня сгущенного молока, в которое превратился писательский воздух, призванный, казалось бы, вдохновлять свежесть мыслей творческих работников. Сгущенное молоко почему-то вдохновляет лишь обилие мата и чернухи в современной прозе и поэзии. А впрочем, может это и есть свежесть мыслей? Может, других свежих мыслей просто не осталось?.. Чем, в конце концов, плохо – свежее сгущенное молоко?
Я дохожу до гостиной, вставляю в факсовую машину пачку страниц, набираю номер редакции и жму «Старт». Идея с факсом пришла Филе Зауськиндеру. Писателям бестселлеров полагаются гонорары вперед (мой, уже очевидно, уйдет весь на арькин выпускной вечер в сауне), факсимильный аппарат для оперативной передачи материалов в редакцию и пять страниц непрерывного секса в каждой главе.
Раздается звук отказавших тормозов самосвала, и странички начинают медленно ползти на стол моему беспощадному редактору. Я на это спокойно смотреть не могу, а потому перебираюсь на кухню готовить кофе, по дороге взглянув на позолоченные висячие часы в прихожей. До прихода маклера – еще почти час. Я удовлетворенно щелкаю пальцами – мой хлеб заработан честно, дисциплина писателя соблюдена. Необходимые страницы написаны на десять минут раньше срока. Я – спринтер. Я – инженер немецкого автогиганта. Я – швейцарский часовщик. Швейцарский банкир. Швейцарский писатель? Писатель-швейцар. Писатель-триллерщик...
Месть сладка. Я накладываю пять ложек сахара в свою кружку растворимого кофе. Отпиваю немножко – месть слаще.
«Хорошо я про южан», - думаю удовлетворенно.
Через четверть часа раздается ожидаемый мной звонок.
- Хорошо я про южан?
- Алиса, что ты наделала, милая?
Зауськиндер почти плачет.
- Дописала твою сранную главу? Ты разве не этого хотел? До обеда?
- Мы так долго с тобой работали над образом Бартоломео. Над его гениальной интуицией. Его индуктивным методом. Это же герой на целую серию книг...
Нет, действительно плачет.
- Серийный детектив, - острю я, закуривая. – Тебе что – не понравилось?
- Нет, почему не понравилось? Написано божественно. Ранний Бунин с отголосками удачных переводов Шалома Алейхема.
Я искренне польщена. Шалом Алейхем для Зауськиндера – святой. Значит действительно собаке понравилось. Ни один из моих трех серьезных романов на «отголоски» претендовать не мог. Близко не стоял.
- Сила твоего пера – в зените, - продолжает мой взволнованный редактор.
- В чем же дело?
- Что же мы будем делать без героя мужского пола?
- Филя, героя немужского пола не бывает... – говорю. - Впрочем, его вообще не бывает.
- Не прицепляйся к словам! Здесь я редактор. Что мы будем делать без героя?
Я отпиваю еще немного остывшего, но сладкого кофе. Сладкая месть – остывшее блюдо.
- На меня снизошло озарение. Я знаю, что я дальше буду писать. У меня вся книга продумана. Тебе, Зауськиндер, понравится.
- Ну слава Богу! Слышу разум в голосе. Он не умер, правда? Это все мастерский кадромонтаж, выражаясь кинематографическим языком ? Фигура речи – про глаза эти и про чистилище.
- Нет, чистилище - самое настоящее. Бартоломео умер от рук чувственной хрупкой сообщницы серийного убийцы.
(Принчипесса...)
- Алиса, милая! Это чудовищно. Ты ведь не Данте...
- Ах не Данте!
- В том смысле, что, разумеется, гораздо талантливее. Реалистичнее. Но чистилище,
побойся Бога, – это же сплошные средние века.
- Профилактик Остапович, вы меня тревожите. Чем вам Ренессанс не угодил? И потом – чистилища в моей книге по сути и не будет. Один только запах.
- Нет, ну мы просто потеряли общий творческий язык! Ужасно! – говорит мой редактор, а потом кому-то в сторону добавляет: - Парфенона Степановна, ну что вы пришли?.. Цвяточки полявать? Тьфу на ваши цвяточки!.. Что? Осярчал пошему? Я, матушка, с автором гутарю... Дааа... По тялефону... Ага... Так бы скасали? Так вот и гаворим! Ага. Вон отсюдова, корова малороссейская! – и снова мне: - О чем это я?
- Ты как раз язык потерял. Впрочем, я так понимаю, один потерял, другой приобрел.
- Это тут Парфенона Степановна, - объясняет Зауськиндер и возвращается к животрепещущей теме: – Что же мы, Алиса, делать будем?
- Тебе рассказать, что я придумала, нет?
- Семь кругов ада?
- Почти. Серийный убийца влюбляется в Стеллу Крыжович. Я, кстати, ему имя придумала. Такое незаметное. Щупленькое...
- Ну?
- Ицхак Хрящ.
- Как? Еврей? Серийный убийца?
- Да, но так сразу объясняются две основные его странности. Во-первых, понятно, почему его насиловали отчимы.
- Понятно?
- Конечно! Они были антисемиты.
Зауськиндер пытается мной сказанное переварить. Я продолжаю:
- Во-вторых, становится очевидным его интимное знание Майн Рида. Ицхак – человек безусловно начитанный...
Зауськиндер взрывается – он понимает, что я сговорилась с малороссийской уборщицей. Это заговор.
- Хватит! Кончай немедленно. Как ты смеешь поднимать руку!..
- Перо...
- Ну перо! Предупреждаю вас, госпожа Цугундер. Ваша фамилия никого не обманывает! Вы слышите – никого! Всем стоит только взглянуть на форзац с фотографией. И ваша сущность немедленно становится очевидной. Ицхак Хрящ – непозволительное имя для серийного убийцы! Непозволительное, вы слышите, госпожа Цугундер!
Месть сладка. Мой растворимый кофе холодный. Мой редактор близок к стигмате.
- Ладно, Филя, успокойся. Я просто шучу. Глупая шутка. Просто глупая шутка Бунина с обманчивой фамилией. Кончай бить копытом.
Зауськиндер - неконфликтный человек с прекрасным чувством юмора и мефистофельским интеллектом. Он немедленно распознает в проскользнувшем эпизоде шутку и одновременно соглашается, что шутка неумна, а значит износки копыт не стоит. Я продолжаю:
- Убийцу, на самом деле, зовут Крис Присли. Ему тридцать семь. У него два образования и долг на кредитных карточках, превышающий его годичный оклад в секции йоги. Проще говоря, бедный интеллигент.
- Понимаю.
Уверена – понимает.
- Стелла привлекает его начитанностью, тяжелым жизненным опытом и просвечивающим бюстом без бюстгальтера.
- Понимаю.
- Они сходят на ее станции и направляются в китайский ресторан продолжить знакомство. За обедом Присли понимает, что он влюблен по уши и что он должен этой женщиной овладеть полностью. Начиная с сосков.
- Так-так-так...
- Стелла в то же время выплескивает все, что у нее на душе накопилось за долгий день игры в гольф, и готова с незнакомцем распроститься навсегда. Он для нее свою функцию выполнил. Он ей по прежнему внешне не нравится, и она решает, что вечер надо завершить на фазе обеда. Пост-обеденная фаза с Присли ее интересует все меньше и меньше.
- Понятно.
- Он ощущает ее холодность и решается на отчаянный шаг...
- Господи, что?
- Присли ей открывается. Он признается во всех своих убийствах. Рассказывает ей свои страдания в детстве, про своих ужасных отчимов. Про свою сводную сестру – дочь одного из отчимов, боксера из Денвера по фамилии Баттерфляй. Про их встречу год назад после тридцатилетней разлуки. Про их пакт о коллекционировании сосков...
- А почему именно соски, он объяснил?
- Нет, он только пробормотал что-то нечленораздельное про то, что они похожи на сухофрукты...
- Все ясно. Отсутствие рационального мотива. Алиса, милая, это хит! Определенный блокбастер! Фиг с  ним Бартоломео. Мы эту книгу будем по странице издавать. Каждая страница – в отдельной твердой обложке!
- Дальше интересно?
- Что за вопрос? Продолжай, моя Энни Райс Валдайской возвышенности!
- Рассказав Стелле о всех своих зверствах, Присли предлагает воспитательнице провести ночь в его милой квартирке в центре города. Она ему отказывает. Он ее с самого начала, в общем-то, сексуально не привлекал. А тут еще открылась вся эта история с сосками и отчимами... Стелла заявляет, что ей пора домой, приятно, мол, было поболтать, удачи в работе и личной жизни... И поднимается уходить. Тут Присли понимает, что живой ее отпускать нельзя...
- Алиса, милая, только не говори, что он твою положительную героиню в первой половине книги укокошит. Так мы вообще без героев останемся. Одни убийцы...
- Близко, но не угадал. Присли навязывается Стеллу проводить до дома. Она отказывается, но он настаивает. Она понимает, что от преследований такого умудренного опытом психопата так просто не отделаться. По дороге домой ее также посещает мысль, что она невольно стала нежеланной свидетельницей. Вернее, конечно, очень желанной. Но недоступной. А потому нежеланной. Понятно изъясняюсь?
- Рильке!
- Ну вот. Стелла недалеко от своего дома останавливается и начинает шарить в своей сумке, якобы в поисках ключей. Присли терпеливо стоит рядом, пытаясь с самим собой сыграть в тотализатор – светлые у воспитательницы соски или темные? Как раз когда он ставит пять тысяч на темные, заведующая яслей «Стар и Млад» заезжает ему по голове наконечником от гольфовой клюшки, который еще четыре часа назад был извлечен из головы одного из престарелых младенцев детского сада. Удар приходится по виску, Присли моментально теряет сознание и валится на землю, по дороге ударившись головой о бордюр. Столкновение с бордюром влечет за собой кровоизлияние в мозг. И чудовищный серийный убийца умирает через две минуты, не придя в сознание и не успев признаться воспитательнице в вечной любви.
Я останавливаюсь, чтобы перевести дух и отпить кофе, и понимаю, что мой собеседник на другом конце провода подозрительно молчит. И вообще, судя по звукам в трубке, еле дышит.
- Филь, ты здесь еще?
- Господи, почему я не согласился редактировать зоофилические рассказы Козодвоева? Все было бы так просто. Так гениально чисто и без сюрпризов. Появляется в рассказе животное, значит обязательно в какой-то момент его один из героев, фигурально выражаясь, повалит в стог сена. Никаких неожиданностей. Никаких сверхъестественных вещей. Мужчина трахает козу. Это понятно. Женщина занимается оральным сексом с пони. Что же еще естественней? При этом, замечу, никаких психологических тонкостей взаимоотношений. Коза не думает – ах, он изменил мне с чау-чау. Пони абсолютно плевать, что женщина в процессе секса фантазирует о садовнике Антонио, с которым последний год стесняется заговорить. Все предсказуемо. А какие гонорары! Господи, все издательство пытается попасть в зоо-отдел. Самое прибыльное место! Ан-нет, я вздумал с серьезным литератором поработать!
- В чем, собственно, дело? Что тебе, гадина, не нравится?
- А я скажу! Ты хочешь подчеркнуть риторичность своих вопросов, но я готов ответить, поверь!
- Верю – отвечай.
- Алиса, детектив – это жанр, в котором совершается преступление. Преступника ищет и находит умный сыщик. Если сыщик талантлив, что желательно, он в процессе расследования умудряется переспать со всеми красивыми свидетельницами...
Я слушаю его и представляю, как громко он хлопнет трубкой мне в ухо, когда услышит, насколько я отошла от описываемого им детективного жанра. Дело в том, что Стелла, убив Криса Присли (хотя, вероятней всего, его все-таки будут звать Ицхак Хрящ – так невинней и щуплее), понимает, что у нее нет никаких доказательств его виновности. Более того, инцидент с наконечником клюшки нельзя даже расценить как самозащиту, так как никакого нападения на воспитательницу не было – просто заботливый мужчина решил проводить понравившуюся ему женщину до дома – в целях ее безопасности. Стелле становится ясно, что полиция ее без лишних слов арестует да еще повесит для верности на нее катаклизм в яслях. Уяснив это для себя, госпожа Крыжович поднимает труп серийного убийцы, доносит его до своего дома (вокруг темно и ей удается проделать это незамеченной), вытряхивает Присли из его одежды в ванную, вытаскивает бензопилу, которой она в прошлом году расчищала от деревьев площадку перед зданием яслей, разрубает обиженный отчимами труп на кусочки, складывает их в большой чемодан на металлических колесиках, смывает кровь в ванной, на полу и на бензопиле, выкатывает чемодан к своей машине, кладет его в багажник и отправляется в Мэдисон, столицу соседнего штата Висконсин. Там Стелла сталкивает чемодан в озеро Мендота, сжигает одежду Присли, свою рубашку и джинсы в лесочке по дороге обратно и под утро возвращается в город Ветров.
- У тебя, Алиса, - продолжает тем временем мой редактор, - сыщик трагически погибает в первой четверти книги. Причем, нам даже не ясно, попал он в рай или ад. Ты покидаешь читателя в чистилище и предоставляешь ему оттуда самостоятельно выбираться. Но этого мало!..
Действительно, мало... Стелла обещает себе забыть о происшедшем. Напоминает себе, что избавила общество от опасного психопата. Решает, что с историей покончено, все следы заметены, беззаботная жизнь заведующей яслей продолжается. С этими мыслями она довольно удовлетворенная крепко засыпает на заре.
Утром, то есть через три часа, ее резво будит будильник. Выработанная годами дисциплина берет верх над ленью и желанием послать все к черту и на работу не выйти, и Стелла начинает готовиться к новому дню в яслях. Она на автопилоте принимает душ, включает кофеварку, сушит голову, чистит зубы, босиком вылезает на лестничную площадку забрать свой экземпляр утреннего номера «Чикаго Трибюн», швыряет толстую стопочку пахнущих типографией и пончиками почтальона газетных страниц на обеденный стол, удаляется обратно в ванную и через двадцать минут появляется оттуда при полном параде. До выхода из дому остается достаточно времени, чтобы, обжигаясь, выпить кружку кофе и пробежаться по заголовкам новостей.
Именно здесь, на этой ноте, автопилот ломается вдребезги. Его осколки разлетаются по всей кухне, и некоторые части даже попадают в нетронутую чашку кофе. Стелла застывает, но не от звука взорвавшегося механизма, столь скрупулезно настраемого на протяжении многих лет. Она читает статью на первой полосе, озаглавленную:
«БАРТОЛОМЕО АНТОНИОНИ ОБЕЗГЛАВЛЕН В ХЭНКОКЕ!
Труп следователя по делу о серийных убийствах найден вчера ночью,
изуродованным и воняющим горелым луком».
- Теперь займемся обыкновенным математическим подсчетом. Сколько у нас на сегодняшний день написано страничек? Девяносто восемь. Сколько нужно для среднего размера книжечки? Пятьсот-шестьсот. Итак, мы написали на данный момент от силы пятую часть романа. Считаем дальше. Сколько у нас живых детективов? Ноль. Сколько живых преступников? Ноль...
- Нет, преступников у нас, Профилактик Остапович, достаточно. Принчипесса и вот теперь еще Стелла Крыжович.
- А, верно-верно! У нас сплошные преступники-оборотни. Сексапильная свидетельница и безобидная воспитательница детского сада превращаются в хладнокровных убийц. Вот только ловить их некому! Алиса, милая, ты мне можешь объяснить, что на тебя нашло?
- Могу.
- Ну-ну?
- Мне вдруг стало интересно эту книгу писать, понимаешь? Мне стало нравиться. Я вдруг поняла, о чем эта вещь... И мне это очень близко и понятно...
- О чем же вещь?
- А вот послушай... Стелла на следующее утро из газет обнаруживает, что от рук серийного убийцы погиб еще один человек – Бартоломео. Она одна знает, что преступление это серийный убийца совершить не мог, так как в это время лежал на мостовой перед ее домом с обширным кровоизлиянием в мозгу. Она единственный человек, который знает, что у Присли есть сообщница – дочь боксера из Денвера Принчипесса Баттерфляй. И Стелла Крыжович с этой ценной информацией обречена на молчание, так как в полицию она пойти ну никак не может. Она все-таки на ровном месте укокошила человека. Щупленького и стеснительного. Пусть с паталогическим хобби...
- Слушай, а это не так уж плохо, - говорит Зауськиндер, и я радуюсь как автор-дебютант, - Совсем не по правилам, но в то же время... А что же дальше?
- А дальше Стелла понимает, что она должна Принципессу остановить, так как та будет продолжать коллекционировать соски. И останавливать придется ей самой. Одной.
- То есть, подожди... Получается, что у тебя и преступник, и сыщик – женщины?
- Ага.
- Постой-постой... Тут какой-то новый под-жанр вырисовывается. Тебе не кажется?
- Ага.
- Женский детектив... Звучит. Совсем неплохо звучит. Феминистка ты все-таки, Алиса. Неизлечимая. А в остальном, конечно, виртуозный писатель...
Я прикидываю с полминуты, рассказать ли моему бедовому редактору, что книга, на самом деле, будет не о сыщике и преступнике, а о двух женщинах, которых сводят вместе чудовищные преступления. Стелла через несколько глав находит Принчипессу. Принчипесса в истерическом поиске своего пропавшего сообщника набредает на Стеллу. Они влюбляются друг в друга. И убегают вместе в Канаду. Они проводят там пять лет, в счастье и согласии. Их жизнь омрачают лишь ужасные убийства, совершенные ими и послужившие началом их любви. Они решают добровольно сдаться американской полиции, чтобы чувство их было основано не на чужой крови, а на чистосердечном признании. Суд штата Иллинойс, где произошли все преступления Принчипессы и убийство Криса Присли (Ицхака Хряща), приговаривает Стеллу к десяти годам за непредумышленное убийство. Принчипессе достается электрический стул. Она проводит восемь лет в камере смертников, пока ее адвокаты апеллируют в судах. Стеллу выпускают из тюрьмы досрочно, за день до казни, и позволяют часовое свидание с приговоренной к смерти. Женщины встречаются в камере Принчипессы и проводят самый счастливый час в своей жизни. Час свободы от мрачного прошлого. Свободы от чудовищных обстоятельств, сведших их вместе. Час без истории.
- Алиса, милая, ты там еще?
- Да-да, Филя.
- Я тебя спросил, как книгу назовем. Есть какие-нибудь рабочие названия?
- Рабочих нет. Я знаю точно, как назову роман.
- Так-так. Любопытно.
- «Час без истории».
- Почему «Час без истории»?
Я наконец решаюсь все ему рассказать. Что его бояться, на самом деле? Месть сладка...
Тут раздается звонок  в дверь. Я бросаю взгляд на висячие часы. Это точно маклер. С десятиминутным опозданием.
- Филь, я объясню завтра, ладно? Ко мне тут пришли.
- Мужчина? – Зауськиндер очень беспокоится, что я веду нездоровый образ личной жизни.
- Кажется, мужчина. Какая мне разница?
- Алиса! – с ужасом восклицает мой благодетельный редактор, который четверть часа назад жаловался, что отклонил предложение работать в зоо-отделе.
Раздается еще один звонок.
- Все, Филя. Я побежала. До завтра!
Я удовлетворена. Месть сладка. И продолжительна.
Будут знать, как заставлять серьезных авторов муру всякую писать.
6.
Открываю дверь своего крохотного коттеджа. На пороге стоит... Ицхак Хрящ. Щупленький осунувшийся мужчина лет сорока пяти маленького роста. С черными волосами, потревоженными благосклонной для его возраста сединой. С большим носом, кривой стеснительной улыбкой и трехчасовой щетиной, которая уже смахивает на бороду Робинзона Крузо на второй месяц одиночества. Одним словом, вылитый серийный убийца из моего недописанного бестселлера. Причем, надо отметить, покойный - через каких-нибудь двадцать страниц.
Я целую минуту с ужасом гляжу на своего гостя, не пуская его в дом. Он видит, что я напугана и решает разрядить напряженность:
- Я вас, девушка, похоже немного попугать. Ми что знакомы? Ви когда-то били в Ереване?
Мой сегодняшний день отмечен одними глубокими вдохами и выдохами. Кавказский акцент действительно напряженность разряжает. Я понимаю, что человек на моем пороге никак не может быть Ицхак Хрящ.
- Я в Ереване родилась и выросла. Но с вами, кажется, мы раньше не встречались. Проходите.
Я отступаю в сторону, и он гибким движением ныряет в мою писательскую нору.
- Давайте на веранду выйдем, - говорю. – Сегодня свежо, а там лес. Вы кофе хотите? Я могу турецкий сделать. У меня джезве есть.
- Мне растворительный, если можно.
Я провожу маклера на веранду, усаживаю за свой круглый металлический стол, на котором все еще стоит пишущая машинка, и удаляюсь на кухню, верная ереванским традициям гостеприимства. Не важно, что гость показался серийным убийцей – его все равно необходимо напоить, накормить и расспросить об общих родственниках и знакомых. Может, тогда не убьет...

7.
Выхожу на веранду и застываю, ошарашенная глубиной звездного неба. Вон Большая Медведица. Вон полярная звезда. Вон дымок гаснущего костра на опушке. Вон литературовед Всеволод Прощальский, гасящий костер на опушке мерной продолжительной струйкой переработанной организмом водки.
Переделкино по ночам абсолютно божественно...

Сажусь в свое писательское кресло, закуриваю и машинально приветливо махаю рукой литературоведу Прощальскому, обернувшемуся, не поднимая штанов, ко мне лицом и спиной к догорающему костру на опушке. Мы – братья по перу и Союзу писателей. Союзники, значит.
Маклер ушел, оставив кислый привкус во рту. Растормошил во мне какую-то давно забытую тоску. Щемящее какое-то чувство, с которым совершенно не хочется сталкиваться. Хочется гневно указать на дверь, вышвырнуть на улицу, бросить в погасший костер на опушке.
Маклер поселил какое-то сомнение в моем скромном коттедже в писательском поселке. Поселил, оставил многонедельный запас еды, собрал свои бумажки аккуратно в папочку и испарился в глубине звездного неба.
Никогда не знаешь какого зверя занесет сырой подмосковный ветер. Никогда не знаешь, кому открываешь дверь. Глазки – ерунда. Глупые вопросы «Кто там? Вам кого?» - абсолютно беспомощны. На пороге может оказаться кто угодно. Продавец недвижимости. Модный режиссер в темных очках. Лидер класса Реваз. Невезучий серийный убийца Исхак Хрящ.
Маклер оказался бывшим миллионером в бегах.

8.
В конце восьмидесятых Аист Таронович Зармануцянц был в Ереване неимоверно популярен. В городе в то время все еще было немало деревьев, много митингов и неописуемое количество желающих приобрести или обменять недвижимость.
Маклер Аист заключал в день по десять-пятнадцать сделок. Комиссионные у него были астрономические, но это только прибавляло ему популярности. Аист был пухленьким языческим богом местного значения – с восемью руками и двадцатью карманами. Женщины бросались на него со скал. Мужчины просиживали в библиотеках недели в поисках родственной связи. Маклеру Аисту Ереван принадлежал. И он, разбив город на квартиры и дома, его продавал. Чрезвычайно успешно и прибыльно.
Рай для маклера спустился на землю, и все было радужно и солнечно, пока в одно прекрасное воскресное утро Аист Таронович не решил съездить в Дилижан отдохнуть.
Отдыхать одному маклеру, понятное дело, по положению в недвижимом обществе не полагалось. Настроение у него в то утро было переменчивым, и выбрать конкретную спутницу мозг маклера, изнеможенный субботней продажей маленькой церквушки на окраине города кооперативу по производству туфовых статуэток, принципиально отказывался. Аист поэтому решил пригласить в небольшое курортное путешествие сразу трех девушек – студенток филфака: миниатюрную, но глупенькую Сону, ослепительно красивую и независимую Каринэ и златовласую и таинственную Марину.
Девушки все были из хороших семей. Семьи посему невинной поездке с королем недвижимости нисколько не противились. Напротив – снарядили дочерей мудрыми советами о перспективах удачного брака и бутербродами с бастурмой.
Великолепная четверка нагрянула в Дилижан в воскресный вечер.
Аист устроил себе и своим трем попутчицам большой праздник, ибо душа жаждала отдохновения. Дилижан ликовал целых три дня. В городке не было ресторана, в котором компания не побывала. Не было вещевого магазина или универмага, где девушки не пополнили свой сезонный гардероб. Не было гадалки, которая не подтвердила четырем счастливым ереванцам их полное право быть счастливыми. Деньги текли рекой, беря начало от, казалось, неиссякаемого источника.
Во второй вечер король недвижимости Армении рухнул на колени перед Мариной прямо посреди многолюдного ресторана «Барев дзес, ес дзер моракуйрн эм ». Рухнул преимущественно благодаря количеству выпитого, но оказавшись на полу, а потому осознав свои подлинные чувства к светловолосой девушке, предложил руку и сердце. Марина рухнула рядом с ним и здесь уж совсем очевидно из-за высокого уровня алкоголя в крови немедленно согласилась и на руку, и на сердце. Стало ясно, что необходимо в сей же момент подарить невесте обручальное кольцо, и ресторан «Барев дзес...» в полном составе посетителей и обслуживающего персонала пошел по городу стучаться во все попадающиеся двери в поисках бриллиантового перстня.
Поиски закончились в милиции, под утро. В отличие от большинства других домов, в здании милиции был на ночном дежурстве бодрствующий и, как оказалось, весьма смышленый лейтенантик. Он немедленно накрыл стол дорогим гостям, которые к тому
моменту уже сильно проголодались, хотя и ничуть не протрезвели. И пока гости удовлетворяли нагулянный длительной ходьбой аппетит, хозяин созвонился со знакомым ювелиром, который пообещал к рассвету привезти из города Севана три платиновых перстня с двухкаратовым бриллиантом на выбор. По приеме пищи гости разбрелись по камерам – здание милиции строилось в тридцатые годы, а потому места хватило на всех.
Проснулись все только пополудни. Ювелир преданно ждал у свеженакрытого стола и мерно разжевывал кусок бараньего шашлыка, приготовленного лейтенантиком на специально установленном во дворе милиции как раз для подобных случаев мангале. Все, разумеется, сперва подкрепились, а потом приступили к делу. Дело, в основном, заключалось в том, что ни один из гостей не имел ни малейшего понятия, каким образом вся компания незнакомых друг другу людей оказалась в милиции. Многие не могли вспомнить, что с ними происходило со времени последнего визита тещи. Аист и девушки обладали гораздо более ясным умом, преимущественно за отсутствием персонажа тещи в их жизни. Им было понятно, что вечеринка прошлой ночью зашла, видимо, слишком далеко, а потому всех привезли в милицию – отоспаться. Единственным черным пятном в памяти ереванцев был мерно жующий свой кусок баранины ювелир, который якобы приехал из Севана с тремя бриллиантовыми перстнями для обручения Марины.
Марина никак не могла вспомнить, за кого из гостей согласилась выйти замуж, ибо многие даже слегка протрезвевшие мужчины в компании были совсем не прочь. Аист даже немного приревновал Марину к одному бородатому скрипачу и сквозь зубы многозначительно пригрозил тому поломать пальцы о смычок или смычок о пальцы. Бородатый скрипач оказался по совместительству самбистом, и вышла бы серьезная драка, если бы не вмешался лейтенантик, которому необходимо было устроить ювелиру сбыт его перстней, чтобы получить свою комиссию. Милиционер очень логично объяснил, что никто никому предложения не делал. Просто Аист пообещал подарить каждой девушке по бриллиантовому перстню, которыми они могли бы обручиться со своими будущими женихами. Конфликт тем самым был мгновенно исчерпан, перстни немедленно куплены, в связи с чем все решили вернуться в «Барев дзес...» и отметить радостное событие...
На третий вечер маклер Аист с тремя девушками возвращался в Ереван в своем Мерседесе. Сона, Каринэ и Марина, уставшие немного от безостановочного веселья последних дней, счастливо дремали. В багажнике лежали никем не тронутые засохшие бутерброды с бастурмой. На одном из многочисленных дилижанских поворотов, огибающих горный хребет, Аиста ослепил дальним светом встречный грузовик. Он слишком резко дернул в сторону руль и съехал с дороги. По счастью, обрыв в ущелье на этом крутом повороте находился в двух метрах от шоссе (на большинстве поворотов ущелье начинается непосредственно за дорожными столбиками), и маклер успел выпрыгнуть из машины перед тем, как она нырнула вниз, навстречу тихой горной речки на дне стометрового ущелья, с тремя дремлющими пассажирами. Спутницами...
По иронии судьбы на место аварии выехал тот же самый лейтенантик – у него в тот день как раз была дневная смена. Он же девушек по бриллиантовым кольцам и опознал. Бриллианты в машинах не горят. Они - навечно.
Аиста арестовали и привезли той же ночью в Ереван. И хотя на следующее утро он уже был на свободе, жизнь маклера после этого инцидента как-то заковыляла. От милиции удалось откупиться довольно легко. Дилижанский лейтенантик за месяц был повышен до майорского чина и был переведен работать в центр столицы, с солидной прибавкой к зарплате и роскошной квартирой.
Аист организовал триумфальные похороны своим трем спутницам. Девушек в последний путь вышло провожать полгорода. Маклер стоял у закрытых гробов, в числе ближайших родственников, и принимал соболезнования пришедших. Церемония отпевания длилась семь часов. Все кладбище пестрило венками. Могила была украшена слепой, но очень грозной статуей правосудия, выточенной из туфа.
И все было бы ничего, и все бы Аисту сошло с рук, если бы родственников покойных девушек не испортил квартирный вопрос. На следующий день после похорон к маклеру явились посланники всех трех семей и предъявили список квартир и домов, которые Аисту необходимо было преподнести родственникам в подарок в знак доброй воли и в память о погибших.
Здесь-то карьера маклера и треснула.
Дело было не в том, что покупка жилья хищным родственникам его разорила. Он бы без труда упущенное наверстал. И уж совсем не помехой была бы репутация убийцы – за это только уважать стали больше. Катастрофа заключалась в том, что маклеру стали продавать квартиры втридорога. Не важно, покупал он для семей погибших или для товарищества «Арпа-Байкал-Севан», любой продавец в Ереване знал, что Аист Таронович покупает не из коммерческих соображений, а вынужденно.
Нужда в Ереване - самое дорогое удовольствие.
Аист разорился за семь месяцев, удовлетворив однако все требования убитых горем родственников. По счастью один из его старых приятелей предложил ему работу в своей фирме в Москве. Бывший король армянской недвижимости переехал в Россию и представляет теперь интересы москвичей, пытающихся купить или продать квартиру в Ереване. Дается новая работа Аисту, вероятно, с трудом, так как за мамину квартиру он предложил мне какие-то смехотворные деньги.
Он предложил, я, под конец разговора совсем осмелев, рассмеялась. На том и расстались...

8.
Сижу на веранде, вычитываю вылившийся на бумагу рассказ Аиста, и пытаюсь сообразить, чем он меня так поразил.
Текст мне определенно не нравится, хотя я его и попреукрасила, и даже немного приврала. Он – мертвый. Он – не мой. Несмотря на мои художественные враки (бастурмы никакой, конечно, в багажнике не было; ее съели в первый же день), в нем слишком много правды. Он слишком приземлен как-то. И скучен. Казалось бы – человек с романтической профессией укокошил трех красивых девушек. Это же роман на тысячу страниц! А на бумаге – неправдоподобно. Мура какая-то...
Просыпается от кошмарного сна усыпленный рассказом маклера телефон. Очередная тупиковая пауза моего дня сменяется очередным спасительным звонком.
- Да?
Тупиковая пауза, видимо, напугала моего абонента. Он молчит. Но пока еще дышит.
- Алло, я слушаю.
Мы упражняемся так несколько раз. Я - в жутком произношении иностранного приветствия, мой абонент – в сохранении своих голосовых связок.
- Так, ну все – пообщались и хватит. Я вешаю трубку.
- Алиса, добрый вечер. Простите. Мне так нравится ваш голос... Не хотел перебивать...
- Добрый. Вы кто?
(Ицхак Хрящ...)
- Я знал, что вы меня не узнаете... Вернее, сделаете вид, что не узнаете... Вернее, сделав вид, что не узнали, дадите понять, что отлично меня идентифицировали. Нет, или еще лучше – стоит вдова комиссара московского ополчения на углу Охотничьего ряда и Никитских ворот и плачет замерзающими на морозе слезами над найденной в снегу подошвой кирзового сапога. И по глазам видно – узнала. Подошва такая же, как у покойного комиссара. Но головой качает отрицательно – делает вид, что не узнала. Но, в общем-то, и плачет, и даже как-то так подвывает в унисон с ветром. То есть, ну точно дает понять, что подошва знакомая... Или вот еще какой может быть поворот...
- Кантемир, вы как этот телефон достали?
Режиссер «Мамы с глазом в носу» мужественно хихикает. Как милая ручная гиенка, которой щекочут брюшко перед едой.
- Алиса, как приятно сознавать, что мой голос вам так знаком... И, позвольте предположить... приятен. Ах, просто мурашки пробежали... Знаете, такие мохнатые, черненькие и пушистые... Пробежали, забежали за угол и, казалось бы, пропали из виду. То есть скрылись от камеры. Пронеслись так молниеносно мимо камеры и фьють!.. За угол. И вроде  бы и не видно их, и не слышно. Но каждому зрителю, каждой, можно сказать, прозорливой бабушке с ревматизмом и разлитым на передник вишневым киселем, каждому очкастому экскурсоводу Музея бытовой химии, каждой мало-мальски отрешенной от жизненных благ булочнице...
- Кантемир.
- Каждому провинциальному дворецкому партийной вдовы...
- Кантемир!
- Да-да, к вашим услугам, сударыня.
- Откуда у вас мой телефон?
- Ах, я неясно выразился – тысячу извинений. Я ведь как раз когда про мурашки-то повествовал, я вот ведь метафорически про источник-то и говорил. Алиса, меня вчера посетила незабываемая по пушистости мурашка... Смешная такая, высокая и черноокая... Но и болтливая жутко... Вот и выплеснула в нужный, можно сказать, судьбой уготовленный момент, в страшную такую футуристическую минуту, ваш, с позволения сказать, таинственный код... Ну а я ей за это, миленькой мохнатой божьей коровке, пятерочку презентовал... Раскрасил, знаете, в розовый, по половому признаку. А потом камера так отъезжает, отъезжает...
Я вешаю трубку и немедленно об этом жалею. Моя дача пуста. Мое Переделкино – арендовано на срок действия моего писательского таланта. Мой непостоянный талант рыгнул странным рассказом о маклере Аисте, и теперь мне необходимо с кем-то поговорить. Пусть даже с глазом в ухе...
Так устала. Так измучилась с этим проклятьем в виде дара. Так бы хотелось пожить продавщицей. Иные хотят в следующей жизни быть бабочкой – легкой и безвременной. Я мечтаю быть продавщицей. Грубой, большезадой, с выпученными глазами и губами. Независимой и гордой. Обсчитывающей. Делающей одолжение самим присутствием своим у кассы. С красивой грудью и свистком на шее... Впрочем, это уже из другой мечты...
Господи, до чего же устала мечтать. Мечтать и записывать.
Кантемир, почувствовав как истинный художник отчаяние обремененной талантом женщины в русской литературе двадцатого века, решился перезвонить.
- Так, дурака валять больше не будем?
- Нет, я его прогнал. Выгнал со двора.
- За камерой, надеюсь?
- Ну не в присутствии же зрителя. Побойся Бога, Алиса, я же артист. Я жизнь снимаю, а не рекламные ролики.
- Значит, с дочерью моей познакомился, артист?
- Милая, милая девушка. А вот парень ее того...
- Кого?
- Распугал всех абитуриентов...
- То есть не в твоем вкусе?
- Алиса, ну что с тобой сегодня? Что за грязные инсинуации? Как ты можешь во мне заподозрить любовь к растениям?
- Господи, что настолько туп?
- Нет, настолько волосат. А с мозгами все в порядке. Правда, по-русски не говорит. Но вот Ныть твоя!..
- Не смей! Вообще в следующий раз, когда будишь клянчить номер телефона у моей дочери, будь осторожен и не назови ее любовно мохнатой божьей коровой. А то никакие отъезды камеры не помогут.
- Если ты мне угрожаешь, то это напрасно. Я уже знаком с Ревазом.
- Смотри, не уведи его ненароком у Арьки.
Кантемир хихикает теперь уже как милая ручная и сытно поевшая гиенка. Я закуриваю новую сигарету.
- Алиска, до чего классно дурашничать с тобой... Нет, ну правда, здорово мы придумали с моей манией преследования?
- Да, весело... Зауськиндер жутко за меня беспокоится.
- Жопа твой Зауськиндер.
- Он что тебе нравится?
- Господи, Алиса, что за узкоумье? Я – артист. А твой Филя...
- ...редактор.
- Вот видишь, сама ругаешься как бахчисарайский извозчик... Ладно, к делу.
- К делу.
- Роман идет?
- Я дописала главу и придумала концовку. Тебе понравится. Он затрагивает проблему геев. Даже Зауськиндер считает, что фильм получится отменный.
- То же мне Михалков-Кончаловский...
Я наклоняюсь, чтобы стряхнуть пепел, и мой взгляд падает на печатную машинку.
- Слушай, у тебя факс работает?
- С восьми до восьми. Как морг. По субботам – с полудня до полуночи. Как котельная. Вздумал, правда, на днях бастовать, но сканеры это быстро пресекли...
- У меня тут вышел небольшой рассказ сегодня... Может, ко второй части «Мамы» подойдет. Прочти и перезвони, ладно?

 
9.
- Ну здравствуйте! Где ты всей этой похабщины понахваталась?
- Это документальная история. Мне ее маклер собственнолично рассказал.
- Это ни коим образом ее документальной не делает. Документальная история подразумевает документы.
- Ну хорошо, достоверная.
- Послушай, но тут же страниц пять. Алиса, ты что полдня этой ерундой мучилась. Я не понимаю, мы партнеры или нет?
- Смотря в каком смысле...
- Нет, ну подожди. Нам с тобой фильм делать. Про Бартоломео и Принчипессу. У нас с тобой график. И так уже просроченный...
- Вот мой голубой артист и заговорил как еврейский редактор.
- Ну что за ерунда! Кавказский король недвижимости, убиенные студентки, смышленый лейтенант... Зачем все это? Что за глупая чернуха?
- Разве мы сейчас не по чернухе специалисты?
- Алиса, чернуха чернухе рознь. Я человек искусства. Ты тоже, в некоторой степени... Наше призвание находить чувства, переживать их и заставлять переживать их зрителей.
- Вот я и нашла. Самые настоящие чувства. Из реальной жизни. Человек убил трех молодых женщин. Разве не страшно?
- Ему, может быть. А зрителю – тьфу, понимаешь?
- Тьфу?
- Да, тьфу. Противно и тошно.
- А от «Мамы с глазом носу» не противно?
- Вот это уже по живому. Вот это, Алиса, просто ниже пояса.
- Ничего, тебе ниже пояса не больно...
- Моя «Мама» - интеллектуальный триллер. Каждая минута наполнена смыслом. Каждая смерть, да что смерть, каждый вырванный глаз, каждый деформированный нос имеет  глубокий философский подтекст. Мое насилие выдумано. Сугубо символично. Ты же меня знаешь. Я в жизни мурашки не трону. Мое насилие носит положительный заряд. Оно было вымышлено сугубо из творческих целей.
- Ну хорошо, а чем плоха правда?
- Не понимаю вопроса?
- Чем плохо насилие в рассказе маклера?
- Алиса, человек трех женщин угробил! А через пару-тройку лет как ни в чем не бывало пытается продать квартиру твоей покойной матушки. Это же ужасно!
- Я не спорю, что ужасно. Но почему не следует об этом ужасе писать? Чем он хуже твоего, выдуманного?
- Твой рассказ – насилие натуральное. В нем никакого художественного замысла. Он как протокол следователя.
- Ну почему? Я его очень живо и с юмором описываю. При чем тут протокол?
- Алиса, преступления, убийства, насилия ужасны. Ты согласна?
- Абсолютно.
- Искусство, в то же время, прекрасно. Правда?
- Искусство – да.
- Твой реалистичный пересказ истории маклера и моя «Мама» с семнадцатью трупами и сценами детских пыток - из абсолютно разного теста. Из разных кварталов города. С разных планет. Млекопитающиеся и пресмыкающиеся. Кастро и Индира Ганди. Коран и Бхагават-Гита. Они никак друг с другом не связаны. От того, что ты записала чью-то историю насилия, она литературой не стала, в искусство не превратилась. Она по прежнему – история об убийстве трех молодых девушек. Как бы ты ее не разукрашивала. Перешивала. Подклеивала. Затыкала тампаксом. Она в лучшем случае будет походить на произведение искусства. Но в самой сердцевине – настоящее, реальное, ужасное, пусть даже комичное убийство. Что же в этом прекрасного?
- Что же прекрасного в маме, валяющейся на кухне с пробитой головой и собственным глазом в носу? Помимо того, что нет ничего комичного.
- Ты разницу между распятым трупом и чучелом чувствуешь? «Мама» вызывает страх, ужас - очень сильные и довольно неприятные чувства. Но они вызваны творчеством. Если плохим, неудачным творчеством – зритель над этой кухонной сценой хихикал бы как пятиклассница на уроке военной подготовке, когда преподаватель истошно орет «Газы!» и через две секунды предстает перед всем классом в сером вонючем противогазе времен гражданской войны. Если творчество талантливо – эта сцена зрителя пригвоздит к его сидению. Вызовет сильную эмоцию. Даст выпустить стресс проклятущей работы клерком у помешавшегося на богатстве и антикварных аккордеонах банкира. Искусство – магия игры чувствами. Потому оно прекрасно. Смерть трех студенток в автокатастрофе, или миллиона евреев в «Списке Шиндлера», или безобидной семьи в «Хладнокровном убийстве» Трумана Копоте, или репрессированной нации в «Архипелаге» Солженицына никогда не могут вылиться в произведение искусства. Они призваны напоминать людям, что они - звери. Жестокие, бездумные, опасные. Они – пособия по выживанию. Они – красные знаки «Стоп». Они – ограждение на месте преступления. В них нет ни малейшего оттенка прекрасного.
Любое искусство дает человеку возможность посмотреть или послушать, обдумать и, при желании, махнуть рукой и подытожить: «Чепуха! Этого не может быть». Документированное насилие не дает аудитории никакого выбора. Как ни крути – люди свиньи. Чем реалистичней описание, тем очевидней читателю, зрителю, слушателю, что он-то свинья и есть. В этом осознании нет ничего прекрасного. Нет ничего от искусства.
Кантемир наконец выдыхается. Мы молчим некоторое время. Мне легче. Я знаю, чем занять себя перед сном.
- Ладно, подъезжай завтра. Я тебе главу новую про Принчипессу покажу. Когда нам надо сдавать сценарий продюсеру?
- Седьмого марта.

10.
Набираю телефон своей московской квартиры и с холодком на сердце жду, что ответит мужской голос. Отвечает девичий. Плачущий. Хлюпающий соплями. Родной. Детский...
- Куку!
- Кукуууууууууууууу...
- Арька, ты в порядке? Что случилось?
- Мамааааааааа...
- Что, малыш? Что произошло? Тебя Реваз обидел?
- Нееееееет...
- Арька, отдышись спокойно. Я подожду.
Она ревет в полную силу еще пару минут и начинает постепенно успокаиваться. Через минут пять она дышит в трубку гораздо ровнее, лишь  изредка всхлипывая.
- Его сестру сегодня нашли убитой в спортивном зале на Ленгорах... Она на филфаке училась... К нам только что милиция приходила – им сказали, что Реваз будет у меня... Но он раньше ушеееееел...
Ариадна начинает плакать, но в этот раз как-то тихо, приглушенно. Подавленно.
- Господи, малыш! Какой ужас! Они тебе что-нибудь еще сказали?
- Они все спрашивали, где Реваза найти... Мам, они что его подозревают?
- Нет, малыш, конечно, нет. Они просто должны найти всех близких родственников. Удостовериться, что с остальными членами семьи все в порядке.
- Они говорили, что надо опознать труп. И что родители Реваза не смогли...
- Ну видишь... Может, это не она еще... Может, это кто-то другой...
- Нет, они говорят, что уверены, что она... У нее там студенческая книжка... Потом ее однокурсники узнали... Но им нужно, чтобы родные...
Тут моя дочь начинает подвывать и с трудом выжимает из себя:
- Родители на нее не смогли... не смогли... смотреть... Маааааам!.. Маааа-маааа!.. У нее голова... го... ло... ва...
- Что, родная? Что, с головой? Успокойся, малыш. Что, с головой?
- Голова... в руке лежала...

Декабрь, 2000.