В гостях у Махно

1.

Жизнь Семена Глушко шла под откос.

Задумался он о смысле бытия и… погиб.

Стал пить «горькую», ушел от жены, уволился с работы.

Более того! Опостылела Москва.

Собрал он кой-какие вещички, консервы, взял охотничий нож, да и двинул пешедралом в неизвестном направлении, вон из столицы.

Шел неделю, консервы кончились, питался пескариками и окуньками, пойманными в окрестных водоемах.

Один раз, удивляясь себе, вздохнул о жене и детях, да и об уютной и сытой прежней жизни.

Но потом, как вспомнил о «черном» пьянстве, о тошном ощущении полной бессмысленности, так пожевал запеченную в углях рыбку и побрел дальше.

Как-то, измотавшись, как собака, в безлюдном мелколесье увидел на берегу круто изогнутой реки жилые домики, веселый дымок из труб.

Семен прибавил шагу.

На входе в село поразил плакат с длинноволосым мужиком в черных очках.

«Местное, верно, начальство!» — подумал Сеня.

Поселение обрадовало изобилием.

Под ногами прыгали куры-утки, у плетней гоготали гуси, в черных лужах похрюкивали кабаны и свиноматки, а на подоконниках красовались горшочки с фиалками, да гладиолусами.

Поперек же самой широкой улицы трещал на ветру плакат: «Да здравствует, батька Махно!»

«Что за бред?!» — опешил Семен. Из школьного курса он знал, что отчаянный анархист уж давно отошел в мир иной.

Семен постучал в окно симпатичного дома с резными наличниками, с жирным котом на воротах.

Из форточки выглянула рыжая баба, шмыгнула курносым носом:

— Чего?

— Переночевать бы.

— Нечего спрашивать!

— Нельзя, значит?

— Как это нельзя? У нас все можно… Анархия, мил человек!

Через миг бабища распахнула перед странником дверь. Семен проглотил слюну от запаха наваристых, мясных щей.

— Садись, браточек, к столу! — баба с симпатией смотрела на Семена. — Кушать будем. — И добавила: — Глашей меня зовут.

Сеня не заставил себя упрашивать, навернул пять тарелок обалденно вкусных щей. Откушал бутербродов с розовым салом. Выпил забористой горилки.

— Сам-то откуда? — спросила Глаша.

— Из столицы.

— Издаля… И что, живут там?

— Живут неплохо.

— Хуже-то нас!

— Почему же хуже?

— Чудак! — покраснела Глаша. — У нас вольница! А у вас что? Каторга! Вы же все рабы.

— Это правда, — пригорюнился Семен, вспомнив свои гибельные мысли в московской квартире.

— Ну, что? В коечку? — Глаша озорно потерла ладони.

— Не понял… — оторопел Семен.

— Миловаться будем.

— Прям так? Сразу?

— Чего тянуть-то?

— Ты, что же, Гликерия, всем себя предлагаешь?

— Само собой.

— Развратница?

— Ай, сразу видно, человек из каторги!

— Объясни.

— Обобществленные у нас женщины. Вот что!

— Понял! — обрадовался Семен и нежно погладил женское колено.

;

2.

На следующий день Семен пошел вместе с Гликерией на митинг.

Всех на еженедельную сходку собирал сам батька Махно.

Несколько сотен сельчан столпилось у единственного каменного особняка, с черным флагом у входа.

Батька не появлялся. Напряженье росло.

Ходили слухи, мол, он должен сказать что-то важное.

И Махно вышел.

Маленький, сухопарый, с порывистыми движениями.

За черными очками не разглядеть глаз.

— Анархия — мать порядка! — фальцетом крикнул Нестор, сход бурно зааплодировал.

Махно тряхнул волосами, выхватил из кобуры маузер и пальнул в небо.

— Ты наш батька! Уррра! — заголосила толпа.

Нестор сорвал очки, сверкнул черными очами.

— Я дал вам волю! — прокричал он.

— Надень очки! — стали просить из схода. — Не пугай нас!

Батька накинул очки и, чуть снизив тон, сказал:

— Сегодня я каждому дам по десять золотых.

— Виват, батьке, виват! — зарычала толпа.

— Это из тех деньжат, которые батька экспроприировал в мариупольском банке, — пояснила происходящее Гликерия.

Батька повернулся и зорко взглянул на Семена Глушко:

— Кто такой?

Семен похолодел:

— Странник я. Из Москвы.

— Свободу любишь?

— Очень!

Батька протянул к губам Семена маленькую и крепкую кисть.

— Целуй!

Не отдавая себе отчета, Сеня приложился к руке.

Нестор Иванович чуть улыбнулся:

— Зайди ко мне, странник. Разговор есть.

;

3.

В горнице вожака села Гуляй-Поле, протопленной березовыми дровами, Семен почувствовал себя на диво вольготно.

— Жрать давай! — крикнул Махно в направлении кухни, и сразу же из нее выбежала рыжая баба, как две капли воды, схожая с Глашей. Женщина несла деревянный поднос с дымящимся борщом и мутную бутыль горилки.

— Мне алкоголь не очень, — робко возразил Семен. — В Москве я увлекался.

— С батькой стакан за честь выпить, — возразил Нестор Иванович, смахнул мордастого кота с табуретки. — Садись!

Семен похлебал борща, выпил стопарик и отмяк. Волосатый батька, пусть и в черных очках слепца, показался ему симпатичным.

— Любо у вас! — подцепив розовое сальцо на вилку, подытожил Семен.

— А любо — с нами живи! — батька стукнул по столу кулаком. — Нечего по белу свету кувыркаться перекати-полем!

Махно сдернул черные очки. Глаза его сверкнули. Но теперь в них Семен прочел что-то жалкое и виноватое.

— И буду жить… — икнул Семен.

— Еще налить?

— Давай.

Выпили, закусили ломтиком буженины.

— У тебя с образованием как? — спросил батька.

— Высшее. Генетик я. Только институт наш в переломные годы залег на дно.

— Образованных не жалую. В свое время тысчонку-другую умников в расход пустил. Однако теперь мне кадры нужны.

— Тогда горячее время было, — помертвел Сеня.

— Верно! — усмехнулся батька. — А сейчас — стабильность, внятность. Без умников, увы, коммунизм не построить.

— Так у вас, по-моему, уже коммунизм.

— Это верно, — Махно взмахнул кудлатыми волосами. — Знаешь, сколько энергии уходит, что поддержать коммуну? Пропасть!

— А чем же я помогу? — зевнул Семен, после горилки сладко хотелось спать.

— Стань вице-мэром.

— Согласен! — Семен протянул батьке изнеженную, интеллигентную руку.

;

4.

С того дня Семену было назначено десятикратное довольствие, стал он кататься с Глашей сыром в масле.

Народ Сеню сильно зауважал. С голов шапки драли. Замшелые старушки крестились на него, как на икону.

Обязанностей же у Семена практически никаких.

Лишь в положенный день выдавал посельчанам мариупольские золотые, да программные речи батьки записывал чистым, синтаксически выверенным языком.

Не жизнь — малина!

Несколько девок-молодух стучали в окно Сени, предлагая тело для телесных утех.

Семен всем отказывал.

Гликерия даже на него обиделась. Мол, не уважаешь ты наших девчат. Уж не контрреволюционер ли в душе?!

Парочку раз пришлось пройтись на сеновал с кралями. С Машей и Лилией. Ничего, понравились. Только его рыжая Глашка в сто крат слаще.

Ест, пьет Семен, полнеет, и вдруг — заскучал.

Все чин чинарем, только маета это все, томление духа.

Взгрустнул Сеня, усиленно горилку запил.

С раздачей золотых как-то раз напортачил.

Выпил он с похмелюги и стал весел и глуп.

Пришел народец за довольствием, а Семен распахнул дверь в погреб, да как гаркнет:

— Берите, братья и сестры, сколько влезет. Сколько вынесите!

Шарахнулся народец не к погребу, а от него.

Чертыхаются, отплевываются.

А потом одна старушонка соленый огурчик Сене в лапу сунула. Мол, подкрепись, кормилец, авось, хмель-то и вылетит.

Сжевал Сеня огурчик. Только хуже. Вытошнило в три ручья.

Покивал народ головами, да и побрел восвояси с пустыми карманами.

Вечером вестовой вызвал Семена к Махно.

Без промедленья! Экстренно!

Пришел Сеня в ставку Махно, а тот даже сесть на табуретец не предлагает. Брови хмурит.

Помолчали.

— Ты что ж, гад, делаешь?! — взвился вдруг коршуном Нестор Иванович. — На святую анархию посягнул?!

— Сам же учишь, — отпрянул Сеня, — все принадлежит народу?

— А ты не так умен, как казалось, — взгрустнул Махно. — Что Москва с людьми делает, а? Мозги набекрень!

— Да и нет тебя! — в похмельном угаре взвыл Семен. — Почил в бозе.

Махно щелкнул Семена по лбу. Пребольно! И как рассмеется:

— Значит, я что? Привидение? Дух?

— Типа того…

— Ах, Сеня-Сеня, — Махно нырнул в подпечник, достал огромную бутыль с бурой жидкостью, — хоть и глуп ты, а люб.

— Больше не пью, — откачнулся Семен.

— А я и не предлагаю, — Махно налил стопочку, махнул разом. — Хорошо!

— Что это? — Сеня понюхал стопку, пахло болотной прелью.

— Эликсир молодости. Или бессмертия. Настойка на алтайских тушканчиках. Я, брат, бессмертен, как и анархия.

;

5.

Глубокой ночью Семен Глушко выкрал эликсир бессмертия, набрал рюкзачок царских золотых, да и зашагал к Москве.

Пришел в столицу, а там радость — жена вернулась. Из института генетики звонят. Мощные вложения в него влились. У всех мажор на душе, от желания работать руки чешутся.

И позвали Семена не абы кем, ни кухаркой, ни сторожем, а высоким начальством. Первым замом самого директора!

Окладец ахнули — будь здоров!

Трех секретарш у компьютеров посадили, одна другой краше.

И зажили Сеня с жинкой в свое удовольствие. Оклад министерский, да и рюкзачок золота припасен. С голоду не помрешь!

Настроение просто супер.

Вечером придет домой, махнет стопарик настойки из алтайских тушканчиков, сразу всю усталость, все хвори, как рукой снимет. Головную боль, ломоту в суставах убирает начисто. А мужскую потенцию как поднимает?! Как пионер, всегда готов!

Жена, Галчонок, им довольна. Мурлыкая, из козьей шерсти вяжет носки. Во всю щеку у супруги румянец.

Минул год, и уже не верилось, что когда-то в диком угаре он покинул столицу. Не верилось, что был вице-мэром Гуляй-Поля, делил ложе с Гликерией, якшался с легендарным батькой.

;

6.

Как-то на прием к Сене, а он уже стал директором института, полноправным хозяином отечественной генетики, записался проситель со странной фамилией — Махнорылов.

Подустав от приема попрошаек и лже-спонсорья, Семен Аркадьевич Глушко с любопытством ждал очередного посетителя.

В дубовый кабинет вошел сгорбленный старик в черных очках. На старце болтались солдатские обноски. Седые лохмы прикрывала бейсбольная шапочка.

Не спрашивая разрешения, незнакомец сел, цепко схватил Сеню за руку:

— Где настойка?!

— Батька?

Старик сорвал черные очки, сверкнул зло очами:

— Так где она?

— Известно где! Дома! — Семен еле выдернул руку.

— Пошли!

Не дожидаясь обеденного перерыва, пришлось идти с батькой.

Дверь отворила Галчонок, изумленно взглянула на старика:

— Это кто?

— Ты не знаешь его …

— Нестор Иванович, — Махно сдернул с себя бейсбольную кепку и толкнул Сеню кулаком в бок: — Быстрее!

Сеня достал из зеркального бара ополовиненную заветную бутылочку.

Как же принялся хлебать из нее Махно!

Так на вокзале бомж лакает из горла портвешок.

Кадык ходил ходуном.

Сразу стал молодеть.

Кожа батьки подтянулась, посмуглела. Шея стала шире, раздутые вены на ней исчезли. Жилистые руки перестали дрожать.

Махно рыгнул, спрятал бутыль в походный мешок:

— О деньгах не спрашиваю. Живи!

— Можно хлебнуть на прощание? — пошел красными пятнами Сеня.

— Дурак, — скривился Махно. — В моем лице анархия могла умереть. Погибла б Россия!

— Да ведь тебе намастырят новую настойку!

— Ага! Только она настаиваться должна 10 лет.

Не попрощавшись, батька ушел.

;

7.

Без настойки Семену Аркадьевичу стало худо.

Началась ломота в суставах. Бессонница, стерва, замучила.

Спину простреливали артритные боли.

Уж не мил стал институт генетики с красавицами секретаршами, и жена с эротическим тайским массажем, новым ее увлечением.

Затосковал Семен.

«По весне слиняю вон из Москвы! — стал себя тешить. — Уйду в Гуляй-Поле. Кинусь к батьке в ноги. Мол, прости засранца. Не простит, поставит к стенке, пустит в расход, значит, так тому и быть. Венец моей жизни! Терновый венец! А, может, и простит… Приблизит к себе. Назначит опять вице-мэром. Али еще кем?!»

Только под утро, на часок, Семен засыпал.

Снились ему рыжая Гликерия с миской наваристых щей в добрых руках, мордастый кот Мафусаил на заборе, да чудные, обжигающие внутренним инфернальным огнем, глаза батьки.

                *** "Запах денег" (Изд. Зебра Е", Москва), 2008