Чертово колесо

        Изобретатель Варфоломей Стеклов гулял по парку, размышляя над тем как бы изобрести часы, в которых время отмечается не движением стрелок, они остаются неподвижны, а вращающимся вокруг стрелок циферблатом. Задумчивость, обратившаяся внешней рассеяностью, завела Стеклова в нехоженые парковые дебри.Очнувшись, он долго блуждал среди кустов и деревьев, удивляясь обширности парка и дремучей запущенности никогда ранее не виданых мест. Он никак не мог найти ни дороги, ни тропы, ни даже оставленного человеком мусора. Стеклов решил, что парк рано или поздно все равно должен где-то кончиться и не важно в какую сторону идти, главное - шагать по прямой, но то и дело он упирался в непролазные массивы кустов, за которыми обнаруживались новые острова хищных зарослей, и вскоре Стеклов терял направление, и ему начинало казаться, что он ходит по кругу.
Прошло довольно много времени, часа два или три, кусты и поляны уступили место сплошному белоствольному мельканию березовой чащобы, но по сути положение Стеклова осталось прежним, никаких проблесков цивилизации не наблюдалось. Стеклов испугался и принялся звать на помощь, в ответ на верхушках берез хрипло заквакали вороны. Стеклов в изнеможении сел на землю. Происходящее не укладывалось у него в голове, он пытался что-то понять, уяснить, собрать воедино, разобраться в ситуации. Вдруг (и здесь начинается самое интересное, как всегда после того как выстреливает это упругое вдруг, дающее неожиданную зуботычину заскучавшему сюжету) до слуха Стеклова донеслась музыка, глуховатая, слегка дребезжащая и металлическая на ощупь, какие-то бравурные, зазывные звуки, с нечленораздельным баритоном в сердцевине.
Стеклов быстро встал, пустил ухо по ветру и пошел в направлении  музыки, постепенно распускавшей бутон, и вот среди жестяных лепестков ясно проступил бодрящий припевчик: «Потолок ледяной, дверь скрипучая! Как шагнешь за порог – тьма колючая!» За деревьями обозначилось нечто большое и темное, еще немного и перед Стекловым открылось гигантское колесо обозрения, у подножия которого стояла покоробленная дощатая будка со следами облупившейся зеленой краски, возле будки, на складном стульчике сидел сухонький паукообразный старичок в парусиновом костюме и белой панаме. На шее у старичка висел армейский бинокль. При появлении Стеклова старичок одной рукой поднял к глазам бинокль, а другой, приглашая подойти, стал энергично  загребать на себя воздух.
Стеклов твердо знал, и это было непреложно как дважды два – четыре, что в парке нет колеса обозрения, но сил  для удивления не хватило, они остались за спиной в коварной чаще, еще вчера бывшей легкой рощицей, а сегодня превратившейся в настоящий лес.
Стеклов обреченно поплелся к старику, невольно подпав под влияние  репродуктора и движась в одном ритме с музыкой, явление было странным: понурый, явно уставший человек переставлял ноги совершенно точно в такт веселой песенке. Старичок продолжал смотреть в бинокль и опустил его, только когда Стеклов приблизился к нему вплотную. Хрустнув коленными суставами, старичок поднялся, и его треугольное, горбоносое, изрезанное глубокими морщинами  личико заиграло всеми оттенками благодушия. Стричок был осчастливлен, от него просто-таки исходили волны солнечного озорства, розовой доброжелательности и небесно-голубой радости. Вся эта эмоциональная живопись казалась столь естественной, что Стеклов, не колеблясь, раположился к старичку самым хорошим образом. Старичок взял Стеклова под руку и увлекая за собой залопотал: «Виды изумительные! Такие панорамы открываются; вы не художник? Нет. Изобретатель? О! Замечательно, замечательно!»
Старичок подвел Стеклова  к колесу обозрения и, суля виды и панорамы, усадил на скамеечку в одной из открытых кабинок, затем снял с себя бинокль, вручил его Стеклову, завесил вход в кабинку цепью и с радостной  торопливостью, потирая свои паучьи лапки, скрылся в будке. Сразу же после этого за стенками деревянной конуры защелкало, в воздухе задрожало толстое электрическое гудение, зашумели моторы, вздрогнула, проснулась стальная махина колеса, кабинка качнулась и пошла в гору. Деревья медленно потекли к земле, вместе с ними стала отступать и уплощаться застрявшая в ветвях репродукторная музыка. Стеклов глянул вниз – отдаляющийся старичок напутственно махал ему панамой. Кабинка поднялась над деревьями; играя солнечными отсветами, во все стороны раскинулось лиственное пространство. Стеклов возносился все выше и выше, постепенно горизонт обрастал городом: показалась игла телевизионной башни, расправили плечи заводские трубы, из которых, как крем из тюбика, выдавливался плотный белый дым, вынырнули крыши далеких зданий, в зеленых волнах обнаружились асфальтовые прорехи и стали видны аттракционы, три высоких арки центрального входа в парк и площадь, с павильонами и гуляющими человечками; за границами парка двинулись улицы, наводненные машинами и пешеходами. Колесо катилось, делая доступными новые подробности, и на пол – пути к высшей точке Стеклов заметил, что городской пейзаж начинает претерпевать удивительные метаморфозы. Чем дальше отодвигались пределы видимого, тем звонче и суше становились краски, июньская зелень, густо населявшая все пути, закоулки и тупички городского лабиринта, плавно рыжела, деревья одевались осенним золотом; в бинокль Стеклову была хорошо видна рябь листопада, осыпавшего землю стаями желто-багряных бабочек. Стеклов увидел набережную, вдоль которой редкие деревья скупыми рыцарями удерживали в старческих пальцах последние крохи сокровищ, а еще дальше, на другом берегу реки, где начинался мемориал Победы, землю устилал снег и голые деревья были фарфоровыми от лежащего в кронах инея. Достигнув макушки маршрута, Стеклов взялся за железную баранку, приваренную к расположенному в центре площадки столбику, и, вращая кабинку вокруг оси, закружился, с высоты птичьего полета охватывая взглядом расстилавшийся под ним во всей своей  широте город. Всюду повторялась одна и та же картина: лето сменялось осенью, осень – зимой. Все три сезона сошлись вместе. В небе одновременно присутствовали солнце и бледная , почти бесплотная луна.
Как раз над тем микрорайоном, в котором проживал Стеклов, полоща на ветру темные дождевые потоки, висела чернильная с пепельными краями туча, а в стороне от нее в промытой синеве горела радуга. Затормозив кабинку, Стеклов отыскал свой дом и три окна своей квартиры, одно, принадлежащее кухне, было распахнуто и на подоконнике, наблюдая за падающими каплями, сидела кошка Муха; жена Стеклова стояла на балконе и спешно спасала сохнувшие на бельевой проволоке простыни. Меж тем пошел обратный отсчет высоты и Стеклову сделалось немного грустно от того, что он не может задержать колесо, чтобы еще немного побыть в небе и насладиться ролью всевидящего ока.
Перспективы сворачивались в рулон. Исчезла зима, сгинула осень. Ближе и теснее подступало лето. На тянувшемся мимо длинного здания солнечном тротуаре одной из улиц Стеклов заметил девочку, она бежала, взмахивая руками и перепрыгивая через провод летавшей вокруг нее скакалки. За девочкой следовала резкая черная тень. С каждым новым прыжком девочка наклонялась всем телом  вперед так, что вскоре угол между нею и тротуаром составлял не более тридцати градусов, затем девочка сделалась плоской и легла на тротуар,  но продолжала перемещаться, так - же как ранее – ее тень, которая отделилась от тротуара, налилась объемом и теперь занимала недавнее место девочки. После превращения тень и девочка скрылись за углом здания.
Колесо катилось, катилось, возвращая Стеклова земле, и музыка из репродуктора уже накрывала его с головой. Стеклов снял замыкавшую кабинку цепь и сошел на деревянный помост, прежде, чем колесо остановило свой ход.
На складном стульчике лежала панама, самого старичка нигде не было видно. Стеклов оставил в будке на торчавшем из стены гвоздике бинокль и по светлой березовой аллее зашагал домой в наилучшем расположении духа, чему, казалось бы, не было никаких причин, а может они и были, кто его знает.