Перевод рассказа Ги де Мопассана

Перевод рассказа Ги де Мопассана "La Folle" (Guy de Maupassant.Recits sur la guerre franco-prussienne. Editions en langues etrangeres, Moscou, 1943).
"Cherchez la femme," - partout! или почему я выбрала именно этот рассказ.
Помните, классик призывал нас искать мадам ? Только где? Во дворце, на балу, в веселье. А почему бы не заглянуть в "горящую избу", не побывать на баррикадах, на войне?
 Французский писатель Ги де Мопассан с невообразимым изяществом справился с такой сложной "феминистической" задачей, в девятнадцатом веке представив на суд читателей рассказ о жестоком случае в странной судьбе сумасшедшей женщине.
Согласитесь, сегодня, во времена, когда по всему миру разбросаны очаги войн, эта тема актуальна.
Вот такую высокую цель преследует мой дебютный перевод.
Кроме того, этот рассказ был самого маленького объёма, но это уже "совсем другая история" :)



БЕЗУМНАЯ.
- Слушайте,- говорил мой друг месье Мэтье д'Эндален.- Война подкинула мне один мрачный анекдот, очередную злую шутку.
В то время как вошли во Францию пруссаки, я жил в своем имении в предместье Кормейя. По соседству со мной жила очень несчастная девушка: удары злой судьбы, которые ей пришлось испытать, привели её к полному сумасшествию. Её рассудок исчез, растворился в дебрях сознания, печальной реальности, действительного кошмара войны...
 Как я сказал, в её жизни случилось много несчастий: уже в возрасте 25 лет она потеряла своих отца, мужа и новорождённое дитя. И всё это в один месяц, представляете?
Да... Смерть, выбрав однажды дом, всегда вернётся туда, как крепко ни запирали бы мы дверь.
Так и случилось. Моя бедная, поражённая горем соседка слегла и в бездействии ожидала своей смерти. Она бредила шесть недель кряду.
Потом, на смену острому кризису пришёл тот род скуки, который мы называем усталостью. Бедняжка не двигалась, ела только по принуждению. Её тоскующие глаза постоянно наполнялись слезами.
Соседи и друзья сочувствовали женщине и желали ей только счастья. Но было ли оно ей нужно? Когда мы, проявляя сострадание и опекая её, хотели приподнять с постели, всего лишь чтобы поправить простыни, она кричала так, будто над ней заносили нож. Все наши попытки помочь были тщетны из-за того, что она сама противилась им. Видимо, шансов на выздоровление не оставалось.
Какая-то старуха ещё сидела подле неё: всё смотрела куда-то в сторону да жевала кусочки холодного мяса. Больная и не замечала её.
Что же происходило в отчаявшейся душе моей соседки? Из её привычного молчания мы этого так и не узнали. Мечтала ли она о смерти? Грезила ли она о будущем с ленивой грустью о прошлом? Или её стоячая дума была недвижна, как  трясина? Вот уже пятнадцать лет женщина оставалась закрыта для всех.
Война всё шла; в первые дни декабря немцы продвинулись до Кормейя.
Я вспоминаю об этом как о вчерашнем. От острого мороза
трещали камни. Я застыл в кресле возле окна, недвижимый, не смея взглянуть на необычное военное зрелище, устроенное на площади, чутко прислушиваясь к тяжёлому биению сердца, хриплому дыханию чёткому ритму шагов самоуверенных вояк. Казалось, это будет бесконечно: они слились с механическим ходом часов, и, похоже теперь этих картонных кривляк из времени не выкинешь...
Но наконец-то они остановились. Группы солдат по шесть-семь человек отделялись от общей картонной массы и входили в дома жителей городка. К моей соседке постучался человек с лицом палача...
Первые дни всё шло спокойно - не происходило никаких резких движений (?). Мы сообщили военному, что женщина больна, но это ничуть его не встревожило. Вероятно, он не поверил нашим уверениям, что несчастная лежит в постели вот уже пятнадцать лет. Мы просили военного быть милостивым к безумной, для которой война была как очередной удар судьбы.
Офицер же вообразил, что больная не покидает кровать из гордости: она не хочет ни видеть ненавистных немцев, ни прикасаться к ним. Взбудораженный этой исступлённой фантазией вояка требовал от неё невозможного: говорить с ним. Он, ощущая всю силу своего мнимого превосходства над слабой женщиной, увещевал:
- Я буду просит фас, матам, встават с постели и ходит фнис.
Она обратила к нему влажные глаза, полные слёз, и ничего не ответила.
Он повторил:
- Я не буду терпет дерзостэй. Если фы не хотет фстафат по своему желанию, я предостафлят фам случай гулят одной.
Она не ответила ни словом, ни жестом. Как всегда без движения, она словно и не обращала внимания на солдата.
Он возмутился её поведением и, когда тишина стала нестерпимой, добавил:
- Если и сафтра фы не спускатса...
И покинул дом.
На следующий день, когда пруссаки вернулись, старухе-сиделке пришло в голову переодеть больную. Войдя в комнату на втором этаже, она увидела женщину, говорящей сама с собой. Служанка бросилась на колени перед уже поднявшимся по лестнице рейтером и завопила:
- Она не хочет, месье, не хочет! Простите её: она так больна!
Командир остановился в замешательстве, поразмыслив немного, позвал на помощь своих людей и вместе с ними начал стаскивать несчастную с постели. Внезапно его скуластое лицо исказилось гримасой подобия смеха. Отрывистым голосом он отдал приказания на немецком.
Вскоре мы увидели уходящий отряд, несущий на плечах, как гроб, старую кровать безумной. Сама женщина, накрывшись с головой  пёстреньким одеялом, не испытывала страха, а оставалась как обычно безучастной, равнодушной и спокойной, такой, какой она была перед сном. Её бесконечный спокойный взгляд завораживал меня.
Старуха продолжала выть, невесть откуда, в суматохе возникший сеньор принёс охапку поношенной женской одежды, офицер, недавно удививший нас безразмерной жестокостью, прокричал: "Мы совершим небольшую прогулку!"
Казалось, что врагам неведомы доброта и участие, словно у них нет любимых матерей и подруг и рождены они были только для убийства и войны. Неужели их разум не способен был разгадать или хотя бы прочувствовать весь фарс этой ненужной трагедии?!
Отряд всё удалялся - дальше, в сторону Управления, потом, в глушь леса деревушки Имо.
Через два часа немцы вернулись. Женщины не было с ними. Что они с ней сделали, где её оставили? -   этого никогда мы не узнаем...
Снег, мой безмолвный участник, падал теперь день и ночь, словно покрывая гладким шёлковым саваном блестящей белой пены. Почти рядом с дверьми моего дома выли волки.
Мысль об этой обречённой женщине часто посещала меня. Что бы я ни делал, всё было пропитано воспоминанием и сожалением о ней. Расстройство настолько одолело меня, что я готов был даже покончить с собой.
Весна принесла великую радость: оккупация наконец-то завершилась. Но совершенное врагами не исчезло. Дом моей бывшей соседки заколотили, а тропа к нему поросла густой травой. Старуха, жившая здесь померла зимою. Во мне же постоянно жило желание вернуть то, что украли немцы.
Я посвящал себя воспоминаниям о безумной. Что с ней произошло в лесу? Смогла ли она сбежать? Добралась ли до приюта? - ничто не могло успокоить меня.
Однажды осенью я отправился в лес поохотиться. Я уже убил пять или шесть длинноклювых птичек, когда обнаружил, что одна из тех, что лежали в груде, скатилась в канавку, полную старых веток. Я был вынужден туда спуститься, чтобы подобрать добычу.
Внезапное, сильно ощутимое воспоминание о помешанной ворвалось в голову. Я был уверен, что именно она, а не кто-нибудь ещё, была убита в этом роковом году. Клянусь вам, зловещая гримаса жестокого солдата-убийцы ясно предстала передо мной!
Я понял, что разгадал загадку.
Пруссаки оставили женщину на матрасе в холодном пустом лесу; она упорно следовала безрассудному желанию оставаться недвижимой и, не имев возможности двигаться, умерла под густым и лёгким пухом снега.
Потом волки сожрали эту лёгкую добычу.
А птицы сотворили гнездо из вырванных ниток.
Я берегу это грустное воспоминание. И горячо желаю нашим сыновьям избежать трагедии войны.