Прочитайте - не пожалеете! Начало нового романа - не в окончател

Эксперименты над словом
Новая московская проза.




1.
Над Котлами поднимался первый, поблескивающий в стеклах окон, рассветный луч. Зеленоватым мерцанием осветил он затуманенные ночной дымкой и невыспавшимся холодом окна высотки.
Тепленький парок, взвиваясь и кружась в столь редком для Москвы сухом воздухе, поднимается от сигаретки только что вышедшего из мощных каменных ворот старого дома Дмитрия.
*                *                *
2.
Сталинка его всегда раздражала.
Сколько раз, пропадая в безжалостной пробке на набережной, обреченно глядел он на это стремглав метнувшееся ввысь строение, страшной, толстой иглой терзавшее сумрачное, без малейшего проблеска света, или, наоборот, до жара оскалившееся небо.
Нервно закуривая сигаретку, он чуть придерживал её тонкими пальцами, мелко дрожавшими от холода и усталости. Осторожно надкусывая зубами  её «стопроцентно защитный фильтр», задумчиво ощупывая  языком, он тонко затягивался, поднимал глаза и неизменно встречал этот тошнотворный коричневый шпиль. (Где бы он ни находился.J)
3.
Где бы он ни был,  гнались за ним, словно сошедшие черно-белого экрана «Иллюзиона», коммунистические скульптуры.
Вот молодой человек с открытой книгой, не превосходящей, правда, по объёму «Капитал», остановился в задумчивости и проницательно смотрит в сторону красных башен. Димке казалось, что в данный судьбоносный момент юноша размышляет о родной стране, о новом поколении комсомольцев, космомольцев и богомольцев. На самом деле рассуждать вообще о чём-либо советскому Зевесу было не под силу: его крепкая голова была сделана из камня - и только.
Митёк же вдохновенно отдавался воображению: «Пыльный гранит глаз его ищет, хищно ищет, меня, меня, меня… Камень жив, камень жив!» - восклицал он на страницах своего потрепанного дневника. («Мой паспОрт», - так он называл этот старенький ежедневник ещё, кажется, на 1997 год.) «Откровенно, но ложно его участие! Он сам не понимает, что втянут в одно грязное дельцо: помогать стране. Помогать следить и выслеживать таких как я и совсем других.
 Моих друзей, вышедших во двор погонять мяч, выслеживает темнозубый пионер. Мою учительницу, целый день сидящую возле закрытого и зимой, и летом окна, и с суровым лицом перелистывающую глянцевые страницы альбома, так красиво отливавшие на электрическом свету. Мою жену и детей. (Не в силах контролировать, что  он пишет, двенадцатилетний мальчик накалякал и такое. И совсем уж неожиданно закончил.) Если бы они у меня когда-либо были…»
Димка вовсе не грезил о судьбе именитого писателя, хотя и предавался подобным, как он сам называл их, «многописаниям» довольно часто. Мечтал ли он хоть о чём-нибудь, неизвестно. Часто находили его в полной, как представлялось, раздумчивости. Действительно, в такие мгновения мальчик имел до чрезвычайности странный и суровый вид: он беспрерывно, упорно глядел в одну точку, не позволяя себе даже сморгнуть, как будто боясь спугнуть   очень важную и доселе не продуманную мысль. Вообще-то её и не  было. Он мог просидеть в таком трансе довольно длительное время и ни разу, ни разу не подумать о чём-либо.
Бывало, Митек укрывался в глубине двора и оттуда, из беседки-гриба, презрительно исподлобья наблюдал за резвившимися под дождём ровесниками. В руках он держал раскрытую посредине книгу. Капли дождя падали на её страницы и навсегда оставляли мокрые пятна.
4. «Первое, что я помню, - это Солнце. Назвал его тогда еще, помню, «великой раскатистой звездой», уж даже не знаю, почему так…
Я ведь Лема прочел тогда, везде Солярис искал. И в тот момент, кажется, нашел, разгадал тайны мирозданья, блин…
И, знаешь, где нашел? В небе.
Оно меня просто ослепило. И показалось так, как будто оно простерло ко мне руки… Если, конечно, у неба руки есть…
Оно меня поманило к себе, ласково, тепло, как будто я сын ему или брат.
…
впервые испытав такое реальное касание с нереальными сферами, я стал жертвой мечты о постоянной близости с небом, водой… насколько серьезным все казалось мне, еще ребенку! Я ощущал себя каким-то старцем, мудрецом среди сверстников. Я стал сторониться их. Они уже не приставали ко мне с глупыми заигрываниями и задирками. Я был просто счастлив – предавался чтению и размышлениям сколько угодно. Да о чем я только не думал! Счастливые дни детства! И сейчас, представляешь, я согласен со многими своими убеждениями.Я много понимал, но мало чему придавал значение. Сейчас… Да я бы не сказал, что все потеряно! Да я до сих пор уверен, что никто обо мне ничего сокровенного не знает! Мое настоящее, существенное и реальное создание было закрыто всегда – а сейчас – и тогда – особенно. Конечно, содержание моих «философских дум» было абсолютно детским – смешно вспоминать!»

5. – Как вы объясните свои слова?
- Да никак!
- Отвечайте по существу!
- Ладно, ладно… - Диман улыбнулся. – ОК. Ничего особенного – вы меня каким-то гением считаете что ли?
- Лента в машинке закончилась!
- Ну что продолжать?
- Заткнись! – Два бравых мышиных молодца сделали движение из уголков к задержанному.
- Тихо, тихо! – остановил следователь.
- Соображайте пока что, - тихо обратился к Димке.
- Вечно у вас все не то да не так…
- Готово! – стенографист оправил пиджачок и сел на старенький мягкий стульчик, стоявший  подле столика для печатной машинки.
- Ну, продолжайте, - вздохнул следователь. По всему видно было, что дело гения ничем его не занимает, как, впрочем, и вся жизнь, которую, он был убежден, сломал сам. Следователь часто вздыхал и бормотал что-то странное: «Всенетоивсенете…» - Продолжайте, продолжайте…
- Ну я просто пример приведу. Вот, представьте себе, - Дима использовал любимый свой прием «о представлении». Он считал, что только, воздействовав на воображение человека, можно в чем-то его убедить. Удавалось ему это или нет – часто он начинал именно так: «Представьте себе…» - Тебя веселит сосед по парте – это я про школу говорю – на уроке изо всех сил стараешься утерпеть и не заржать на весь класс: «Нет! Покой я класса не нарушу!..» – девицы даже песню сочинили на манер «Belle”, что-то вроде:
“Химичка” – слова нет смешнее на земле,
И вот опять ржать захотелось мне!”
Дмитрий затянул протяжно и жалобно, пел словно не песню, а страдания.
- Ну это нас не интересует, - перебил следователь.
- Простите, - колобок-стенографист асково обратился к подследственному.- Какое второе слово? “Химичка”, а дальше? Я что-то не расслышал – стар уж стал, вы простите старичка-то, давно работаю…- Колобок неестественно тонко рассмеялся – как мышка.
- “Химичка” – слова нет… - начал снова Дима.
- Хватит, хватит! Концерт тут понимаешь устроили!!! – следователь был не любитель музыки вообще, а особенно в исполнении своих “клиентов”.
Два молодца снова двинулись из сырых углов этого темного подвала. Оглянувшись, Дмитрий поспешил продолжить.
- Так вот, когда всё тело охватывает какая-то дурная лихорадка, - Димка посмотрел на Колобка – успевает ли тоь печатать. – еле заметно трясешься, краснеешь, бледнеешь…