Дом меньшинства. 2

21 мая, 1993
Брайтон с Бэтси поженились еще через три года и стали первой на Лонг Айленде смешанной четой. Шуму было на весь Нью-Йорк. К домику Кендоллов потянулись ротозеи. Воинственные и дружелюбные. Воинственные жгли кресты. Дружелюбные их гасили... о хламиды воинственных. Воинственные разъезжали на лошадях. Дружественные в основном сидели под низкими окнами и пытались разглядеть, что происходит дома. Воинственные покушались на жизнь молодых. Дружественные эту жизнь оберегали.
Брайтону внимание публики нравилось чрезмерно. Бэтси популярность только смущала. Хучимама прибывала в бешенстве до тех пор, пока Бэтси не объявила, что беременна. Новость прабабку так обрадовала, что она выскочила на улицу, бросилась к первому ку-клус-клановцу и начала его тискать и обнимать. В ее объятьях с белого рыцаря сполз колпак, и оказалось, что рыцарь никто иной как брат Артезиана Кендолла, дядя Бэтси Боби.

22 мая, 1993
Именно с рождением моего отца, который унаследовал имена всех известных его родителям африканских названий и был наречен Нил Каир Йоханнесбург Би Кендолл, - именно с его рождением Брайтону пришла мысль разбогатеть и перебраться в центр Нью-Йорка. Отцовство довлело над ним серьезной ответственностью. Жизнь на нестабильный доход многочисленных братьев Хучимамы и подношения церкви отца Проктора была сносной, но отнюдь не роскошной. Ждать пока Авеля снова выпустят власти, а Каина – уродливая любовница, и близнецы найдут клад индейцев было заманчиво, но уже несколько раз не срабатывало. Брайтону требовался какой-то самостоятельный заработок.
Кроли, который снова был на свободе, предлагал вступить с ним в дело. Болди из пожизненного заключения писал (он научился в тюрьме буквам), что молодому человеку нужно учиться. Болди предлагал ограбить соседей и на украденный капитал поступить в университет. Учение – деньги, писал рецидивист, неучение – тюрьма.
Бэтси мужа всячески поощряла. Плакала, что денег не хватает даже на еду. Каждое утро совала ему в лицу пару порванных колготок, которую ей приходилось надевать за неимением новой. Однажды даже предложила родить еще одного ребенка, чтобы чувство ответственности придавило еще крепче.
Хучимама мудро молчала, хотя знала наверняка, что сына ждет удача и богатство.
Идея в результате взялась из неоткуда и, видимо, поэтому оказалась столь успешной. Никому до Брайтона она еще не приходила.
Мой дед решил построить автомобиль на спирту.
Инженерных знаний у него не было, зато логики было не занимать. Брайтон понял, что бензин – топливо дорогое и долго на рынке не задержится. Автомобили при этом казались машиной полезной, но из-за бензина для большинства недоступной, а потому обреченной, как в свое время динозавры, на скорое вымирание. Брайтон решил этот эволюционный процесс повернуть вспять. Спиртом.
Логика подсказывала, что в то время как бензин берется из земли, спирт можно было достать и на поверхности. Сперва Брайтону казалось, что можно просто  заменить бензин покупной водкой, но после долгих поисков выяснилось, что водки в Нью-Йорке почему-то нет. Тогда стало понятно, что спирт придется готовить самому.

23 мая, 1993
Утром 9 мая 1926 года во дворик дома Кендоллов вкатил потрепанный грузовичок Форда. За рулем сидел веселый Кроли. В кузове лежали какие-то железные бочки, трубы и мешки картофеля. Автомобиль был угнан с небольшого заводика в штате Пенсильвания. На Лонг Айленде автомобиль был не в новинку, а потому подозрений ни у кого не вызвал.
Брайтон, не зная ничего про автомобилестроение, счел, что проблема не в автомобиле, а в топливе, и решил сконцентрировать все свои усилия на его усовершенствовании. В подвале, благо ничем не захламленным, был построен самогонный аппарат по чертежам, купленным у одного русского иммигранта.
Брайтон проводил у своего детища день и ночь. Перестал спать. Питался только самогоном, причем был так поглощен работой, что не пьянел. Каждый вечер он вылезал во двор с бутылкой нового зелья, заливал его в бак Форда, пытался завести двигатель, делал какие-то пометки в тетради и возвращался в подвал работать над новой версией.
Эксперименты продолжались ровно четырнадцать месяцев. За это время весь подвал и чердак, специально для этого откупоренный, были обставлены самогоном в бутылках с многозначительными этикетками. Брайтон как раз подумывал снарядить дядю Кроли на ограбление банка, чтобы финансировать постройку склада. Неудачные опыты его вовсе не смущали. Он где-то вычитал, что алхимики несколько столетий пытались открыть рецепт приготовления золота. Каждый раз когда Бэтси пыталась уговорить его бросить бредовую затею, Брайтон, не обижаясь на глупую женщину, терпеливо объяснял: «Наука требует времени и усидчивости. Вот алхимики несколько веков искали формулу золота». Странно то, что даже Брайтон знал, что алхимикам усидчивость не помогла.
Эксперименты прервались благодаря несчастному случаю. Однажды Брайтон, химичащий в подвале, попросил Кроли сходить на чердак за одним из старых экземпляров самогона, который Брайтон хотел еще раз испробовать, добавив в него небольшую консистенцию собачьего кала. Кроли, верный партнер и единомышленник деда в деле обнаружения альтернативного топлива, умчался наверх, залез по веревке на чердак, нашел бутыль и по привычке немного отпил бодрящей жидкости. Спустившись на землю, Кроли сделал еще один глоток, потом еще один, потом приложился к бутылке основательно, а когда оторвался, понял, что опыт без собачьего кала не состоится, залил бак Форда остатком бензина, хранящемся в кузове, и полный решимости поехал на поиски кала.
Дымящиеся обломки грузовика обнаружили на следующее утро под мостом в Грейт Неке. От дяди Кроли ничего кроме перегара не осталось.
Даже на своем смертном одре Брайтон был уверен, что Кроли погиб в результате успешного эксперимента альтернативного топлива. До самой последней своей минуты он завидовал обуглившемуся трупу черной завистью, уверенный, что дядя заставил автомобиль ездить на самогоне.

24 мая, 1993
Видимо, богатство требует человеческих жертв. Может быть, судьба таким образом сохраняет баланс на планете – убила одного, осчастливила другого. Может же быть, судьба просто на старости лет окончательно спятила или перенюхалась кокаина и передала бразды правления более разумному року. Как бы то ни было, но именно после несчастного случая с Кроли деду кто-то (подозреваю, что Бэтси) объяснил, что на дворе сухой закон.
Отец Проктор вывел Брайтона на правильных людей в Манхеттене, и в считанные дни самогон из подвала и чердака нашего дома перекочевал на склады черной мафии.
Деньги с тех пор были неотъемлемой частью существования Кендоллов.

25 мая, 1993
Как только была продана первая партия самогона, Брайтон приступил к ремонту дому. Многое в нем ему хотелось поменять на свой лад.
Рядом с домом выкопали огромную котловину, которая превратилась в двухэтажный подвал. Над подвалом был выстроен склад, в котором хранили картошку. В остальном там было очень пусто. Подземные этажи были оборудованы под самогонную лабораторию и хранилище готовых партий. Вход под землю был идеально замаскирован и закрыт на пять замков, ключи к которым имелись только у Брайтона.
В самом доме был пробит вход на чердак. Туда была проложена деревянная лестница. Решено было, что там будет детская, когда маленький немного подрастет. А пока там на стенах повесили фотографии Би в зоопарке (они и по сей день там висят).
Были и специальные изменения для моей бабки Бэтси. Брайтон устроил ей уголок для вышивания, поставил в гостиной вязальную машинку, а в спальной повесил белые шторы. Старый подвал, который был внутри дома, из баскетбольной площадки был переделан в музыкальную комнату. Здесь Бэтси в свободные от ребенка часы играла на лире и фортепиано. Когда Нил немного подрос на музыкальные упражнения стали уходить и все его свободные часы.
Еще в доме покрасили все стены белой краской и постелили паркет. Бэтси сама покрыла его мастикой и потом каждую неделю прилежно вытирала пол до блеска. Пока однажды Хучимама не поскользнулась в гостиной и не сломала себе бедро.
Хучимаме вообще после ремонта стало в собственном доме не по себе. И хотя ее спальную оставили без всяких изменений, она все больше предпочитала проводить дни лежа в гамаке во дворике. «Там не воняет мастикой», - говорила она.
Так территория и была поделена между жильцами: Брайтон сутками пропадал в подземной пристройке, Бэтси с ребенком обосновались дома и выходили за его пределы только в церковь по воскресениям, Хучимаме же достался двор, обнесенный высоким забором соседей, из-за которого постоянно раздавалось громкое кваканье.

1 июня, 1993
Первый день лета. Переезжаем...

3 июня, 1993
Убираться из солнечного Сан-Франциско пришлось раньше, чем планировалось. И вовсе не потому что кончились деньги. А потому что уволенный финансист хуже голубого бухгалтера, а уволенный голубой хуже... В общем, хуже не бывает.
Сперва казалось, что хандра моего суженного дело временное и быстро проветрится на балконе. Потом выглянуло солнце, прогнало ветер, поддало жара и стало ясно, что перегревшийся в моем свитере Арни готов балкон покинуть. Вместе с гнездящимися там ласточками. И в той же манере.
Я собирался было звонить в психушку, когда мне сами позвонили. Молодой человек представился замдиректора по кадрам нью-йоркского офиса Делойд Энд Туш и сообщил мне, что зовется господином Гауляйтером.
- Как-как? – переспросил я.
- Гауляйтер. Такая старинная бельгийская фамилия.
Я поспешил просунуть трубку через узкий проем двери узнику на балконе. После трех минут сухих односложных фраз и пауз одинаковой продолжительности Арни попрощался с ласточками, дал им последние наставления по поводу капиталовложения в производство пакли и вернулся в лоно семьи еще большим финансистом, чем когда уходил. Вернулся, и немедленно поежился. И стянул с себя мой свитер. Я было уже раскатал губу, усилием воли послал кровь в дальнюю часть тела, но, увы, абсолютно напрасно. Оплеванный (если не сказать грубее) голубями Арни полез в ванную, по дороге лишь буркнув: «Переезжаем во вторник».
Если всем парам так тяжело в преддверии свадьбы и последующей вечности вместе, не понимаю, какая охота кому-либо вступать в брак. Вечность этого не стоит. Что касается нас с Арни, то с нами все предрешено было заранее. Мы – гомосексуалисты. Нам жениться положено. В наставление обществу.

4 июня, 1993
Делойд Энд Туш любезно предложили нам с Арни пожить в их корпоративных апартаментах пока мы не устроимся в моем семейном гнезде на Лонг Айленде. В благодарность Арни согласился начать работать на месяц раньше, причем бесплатно. Бухгалтер, работающий бесплатно, синонимичен разве что обесценившимся деньгам. Он как долларовая бумажка, которая ничего не стоит. Причем не зеленая бумажка, как полагается, а голубая…
Злюсь я, помимо нашего временного нищенства, еще и потому, что оказался абсолютно покинут в этих универсально обесчеловеченных комнатах. Корпоративные квартиры хуже гостиниц. Они роскошней. Они просто смущают расточительством компании. И при этом категорически безвкусны. Не потому, что дизайнеры, которым заплатили по пятьсот долларов в час, плохо, без творческой мысли обставили комнаты. Напротив - обстановка здесь прямой результат глубокой мысли талантливого декоратора. Каждое пенни из пятисот долларов в час заплачено было по заслугам. Дизайнеры, нанятые Делойд Энд Туш, изо всех сил постарались создать апартаменты без всякого вкуса. То есть стерильные. Нейтральные. Чтобы никого не раздражали. Чтобы никому не претили. Чтобы никто не пожелал бы в них остаться дольше положенного. Чтобы каждый временный жилец чувствовал себя облагодетельствованным гостем. То есть роскошно, но некомфортно. Невкусно.
Посреди всего этого расстройства пришлось позвонить родителям и сообщить им о нашем побеге с западного побережья. Дома, как обычно, оказался только папа - еще один затворник роскоши. Мама находилась либо в Мельбурне, либо, возможно, в Гамбурге, либо - что вероятней всего - где-то в небе, между Мельбурном и Гамбургом. Газеты шутят, что она в воздухе проводит больше времени, чем на земле. Не знаю, что они находят в этом смешного. Это чистая правда. Почти аксиома. Уже лет двадцать.
Отец был неприятно удивлен.
- Как уже переехали?
- Да, пап, вчера.
- Вы что дверь взломали? Я тебе ключа не давал.
- Нет, пап, ломать двери не наш метод. Арни устроил нас на время в корпоративных апартаментах ДэндТ.
- То есть, я так понимаю, свадьба не отменилась.
- Нет, свадьба в силе.
- Я тут, кстати, в связи с этим еще кое-что вспомнил. Помнишь, я застал тебя у нас в спальне с твоей одноклассницей Клариссой? Как ты это объяснишь? Это тебе не мальчиков по попе шлепать на футбольном поле.
Смешно, но у меня этот эпизод моей биографии действительно совершенно стерся из памяти.
- Я показывал ей мамины ювелирные украшения, пап.
Отец принял новость стойко и сразу же бросился в нападение:
- Ха! Кого ты дуришь? Ты был без штанов, Долли. В одних трусах.
Ну что ж, шокировать так шокировать:
- Я примерял мамин ножной браслет. Который на щиколотку надевается. И еще ее бриллиантовое колье.
- А колье куда надевал? На жопу?
- Прости, не хотел тебя так разочаровать.
- Разочаровать?!! - отец стал снова заводиться, - Отчего же мне разочаровываться?!! А?! А-а?!!! Мой сын даже школьницу не смог соблазнить в спальне знаменитой Дарьи Кендолл! Ха! Ха!!!
Я дал ему отхакаться и обратился к предмету своего звонка.
- Мы тут поживем до свадьбы, пап. Пока в доме ремонт сделают. Ну и к приему приготовят.
- Менять что-то будите?
- Разумеется. Что точно, я не знаю еще. Мне надо съездить туда. Посмотреть.
- И тебе нужен ключ?
- Ну ключ – понятное дело. Но еще деньги бы не помешали...
Наступила пауза. Он, видимо, обдумывал, как едче задеть. Я его опередил:
- На свадьбу, в основном, пап, семье невесты положено тратится.
Он пошуршал там, пошуршал и все-таки выдавил из себя:
- Деньгами, ты знаешь, мама у нас распоряжается. Ее деньги...
- Она в отъезде постоянно. До нее никак не добраться.
- Ты не дослушал. Я думаю, она была бы только рада помочь. Так что, тратьте, сколько хотите. И на свадьбу, и на ремонт.
- Спасибо.
- Это матери. Я в этом фарсе, Долли, не участвую. Не имею возможности. Умом постичь не могу. И пробовать не стану.
Мы помолчали несколько секунд.
- Я зайду тогда днем.
- Да-да. Я ключ оставлю на журнальном столике в гостиной. У меня целый день – гольф.
- Я могу зайти вечером.
- У нас небольшая вечеринка на яхте Карла после гольфа. Покер, сам понимаешь. Там, вероятно, и заночуем. Так что заходи, когда угодно. Ключ будет на журнальном столе...

5 июня, 1993
Я унаследовал у своего отца любовь к праздному безделью. Арни, напротив, всю жизнь работал в поте лица  - в школе, в  университете, на своей фирме. У него накопился громадный долг Беркли за шесть лет учебы, и это почему-то придает ему больше сил, мотивирует двигаться дальше, то есть считать больше цифр. Долг давит на него своей тюленьей тушей, а Арни изо всех сил этому давлению противится, в результате чего возникает магнитное поле, которое притягивает деньги, материальные удобства. Меня...
Мы поссорились с ним кроваво по поводу бесплатного месяца в ДэндТ. Он объяснял до посинения губ, как важно ему показать себя с лучшей стороны в новой фирме, учитывая преждевременный уход с предыдущего места работы. Я... я не проронил ни слова. Послушал этот бухгалтерский понос пару часов, а потом снял трубку, позвонил свадебному распорядителю и попросил отменить все приготовления.
Арни ушел спать в каминную комнату. Оттуда всю ночь раздавались хлюпанье и журчание. На следующий день он одел свой лучший костюм, видимо, нервничая, выбрал галстук неправильного оттенка красного цвета и, не сказав мне ни слова, ушел на работу.
Я промучился весь день, а под вечер, приготовив седло барашка с артишоками и феттучини альфредо с томатным соусом и капелькой красного вина и накрыв стол к приходу моего любимого работящего осла в смехотворном галстуке, позвонил свадебному распределителю.
- Вы уже все отменили, да?
- Разумеется нет, сэр.
- Что значит «разумеется нет, сэр». Я, кажется, абсолютно недвусмысленно распорядился вчера все отменить.
- Да, сэр. Конечно, сэр. Отменю все сию минуту, сэр.
- Так-то лучше, - сказал я и повесил трубку.
К восьми пришел Арни и в знак примирения рассказал веселую историю про работника Делойд Энд Туш, все обязанности которого заключаются в копировании документов на копировальном агрегате.
- У нас такой на каждом этаже. И каждый обязан иметь как минимум степень магистра в прикладной математике. Машина, говорят, жутко сложная, но умная. Я одних кнопок «Старт» насчитал семь штук. Причем они так и пронумерованы «Старт 1», «Старт 2», ну и так далее. А копировальщики, ты не поверишь – носят постоянно лыжные очки... Ага, фиолетового цвета. Обязательно в перчатках. Рабочая форма чем-то смахивает на парадный скафандр... Ну вот, а мне отксерить нужно буквально пять страниц. Секретарь мой обедает, дай думаю опробую машину сам. Откуда не возьмись берется этот штрудель и начинает наставительно объяснять, что неквалифицированному персоналу нельзя заступать за белую полосу, проведенную вокруг машины по всему периметру. Я спрашиваю: «А если кто-то нечайно заступит – расстрел на месте?» Он мне серьезно отвечает: «Может и убить». В общем, даю я ему свой документик, а он мне протягивает трехстраничный опросник и просит заполнить. Я говорю, мне просто одну копию. Он – вы обязаны заполнить, только так я могу быть уверен, что ваш заказ выполнил правильно. Я, понятное дело, начинаю взъедаться. Заказ? - кричу, - Я что атомную бомбу прошу произвести? Он мне невозмутимо показывает на одно из объявлений на стене: «Просим неквалифицированный персонал не кричать на оператора КМУБДСЧВУ». Знаешь, как расшифровывается КМУБДСЧВУ? Копировальная машина ультра-быстрого действия сверхчувствительная в управлении.
- Ты сам догадался?
- Нет, по этому поводу у него особое объявление имеется. Висит в золотой рамочке в самом видном месте. Огромное такое полотно. Называется «Глоссарий терминов оператора КМУБДСЧВУ». Оттуда я, к примеру, узнал, что «колорирование» оказывается означает «воспроизведение цветных копий с черно-белого оригинала». Но больше всего меня поразил сам опросник. Я специально принес экземпляр тебе показать.
Мы засиделись до поздней ночи, изучая трехстраничный документ, к которому прилагалось пособие по употреблению – пухленькая книжка в двести семьдесят страниц, половина которой составляла полная версия глоссария – «Словарь терминов копистики». Копистикой оказалась наука о копировании. Из предисловия книжки выяснилось, что существует даже Академия копистики и репликаторства, которая, помимо, копировальных аппаратов включает такие глубоко-научные области, как подделка денег, репродукция картин и даже клонирования живых организмов путем генетической культивации.
Я смог заснуть только под утро – меня мучили колики.
На следующий день сразу после ухода Арни я снова позвонил свадебному распорядителю.
- Вы все отменили, да?
- Разумеется нет, сэр, - был ответ.

6 июня, 1993
Смерть Хучимамы совпала сразу с двумя событиями национального масштаба - нападением японцев на Перл Харбор и открытием Академии копистики и репликаторства, первым председателем которой по иронии судьбы стал единогласно выбранный японец Ёши Косамусаки.
Смерть Хучимамы, как и участь погибших матросов и репрессированного Ёши Косамусаки, была трагична и безвременна.
Все началось одним солнечным сентябрьским днем. Прабабка по обыкновению лежала в своем гамаке на заднем дворе нашего дома и читала газету. Две новости дня, расположившиеся на первой полосе, несколько контрастировали: первый заголовок сообщал, что Гитлер вторгся в Польшу. Пониже на странице говорилось о новом антропологическом исследовании, обнаружившем, что мозг женщины почти на треть меньше мозга мужчины и лишь немногим больше мозга шимпанзе, из чего автор делал вывод, что женщины по своим умственным способностям ближе к шимпанзе и способны «выживать среди людей исключительно за счет своих эстетических качеств...». Хучимама, когда-то целый сезон прожившая в обезьяннике, с пониманием кивала головой, ибо встречала женщин значительно тупее приматов, с которыми квартировался ее покойный муж. История о научном открытии продолжалась на третьей странице, и Хучимама уже с интересом смочила слюной палец, когда в доме кто-то истошно закричал «Мама!».
Прабабка вскочила с гамака и с удивительной прытью бросилась в гостиную. Крики Бэтси (ибо кричала именно она) раздавались из детской комнаты на втором этаже, что перепугало Хучимаму еще больше. Она для быстроты решила проскользить по натертому мастикой полу до лестницы, но недружественный  паркет впился в ее необутую пятку десятком заноз и она, потеряв баланс, повалилась на пол.
В эту минуту на лестнице показалась все еще истошно кричащая Бэтси с ребенком в руках:
- Мама, мама! Он сказал «мама»!

7  июня, 1993
Врачи поставили Хучимаме гипс на сломанное бедро и вытащили девять из десяти заноз из ее пятки. Бедро достаточно быстро срослось. Хучимама была еще довольно молода – когда Гитлер напал на Польшу и было научно утверждено место женщины в эволюционной цепи, прабабушке было всего пятьдесят два года. Здоровье у нее было отличное, и никто не предполагал никаких осложнений из-за незначительного перелома бедра.
Из-за бедра никаких осложнений и не случилось.
Однако через два месяца после падения, когда Хучимаме снимали гипс, она пожаловалась доктору на довольно странный недуг. Прабабушка утверждала, что ее другая нога, из которой вынимали занозы, пахнет мастикой. Врач обнюхал ногу со всеми повадками гурмана, но запаха мастики не уловил, хотя и заметил небольшое затвердение на пятке, приняв его за мозоль. Хучимаму отправили домой, посоветовав прикладывать к ноге одеколонные примочки.
Когда Брайтон увидел мать с благоухающей тряпкой на ступне, он, как большой знаток алкогольных продуктов, поинтересовался:
- Дезинфицируешь?
- Мастику травлю, - был ответ.
Еще через месяц затвердение превратилось в довольно болезненную и очевидно гноящуюся опухоль. Хучимаме стало трудно ходить. Но это ее не смущало. Гораздо больший дискомфорт доставлял усилившийся, вопреки всем примочкам, запах мастики. Хучимама удвоила дозу одеколона.
Только через шесть месяцев, когда запах стал совершенно невыносим прабабушка позволила отвезти себя еще раз к врачу в надежде, что тот выпишет какой-нибудь более сильный одеколон. Врач хмуро осмотрел опухоль и объявил, что ногу надо немедленно резать.

- А запах тогда пройдет? - поинтересовалась Хучимама.
Врач, думая, что женщина путает запах гноя с мастикой, и совершенно этому не удивившись, понимая как близка она по интеллекту к шимпанзе, заверил пациентку, что запах пройдет вместе с гангреной и положил ее под нож.
Ампутация прошла удачно – нога ниже колена была ликвидирована.
Гангрена и запах мастики, однако, вопреки обещаниям доктора, решили остаться с Хучимамой до самой ее смерти.

8  июня, 1993
Война из богатого человека превратила моего деда в магната.
После отмены сухого закона ему пришлось несколько туго, так как в страну немедленно стали импортировать разнообразные виды водки со всех концов света, и широко распахнувшему рот народу потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что их родной самогон лонгайлендского производства и греет душу лучше да и стоит меньше. Дед с помощью отца Проктора и некоторых своих бывших теневых партнеров наладил производство водки «Брайт» в общенациональных масштабах. Тогда же были куплены квартиры на Брайтоне и Мэдисон Авенью. Одна – под штабквартиру легализованной компании самогоноварения, другая – для любовницы отца Проктора.
Когда началась война, дедушка получил заказ от вооруженных сил США сразу на два продукта: водку «Брайт» и медицинский спирт «Он». Оба товара поставлялись в астрономических количествах. Оба разливались в железные фляги – «Брайт» в позолоченную, «Он» в серебряную. Оба были основаны на идентичной формуле – в «Брайте» просто было немного больше воды. Видимо поэтому солдаты и медсестры заключили дружественный союз, одним из условий которого (наряду с уговором никогда не отказывать друг другу в сексе за час до атаки или за час до отпущения грехов) было обменивать один к одному спирт на водку. «Он» посему на линии фронта принимался вовнутрь, «Брайтом» же в тыловых палатках дезинфицировали раны. Когда новость об альтернативных употреблениях продуктов добралась до деда, он немедленно добавил в «Он» воды до уровня «Брайта» и стал разливать оба алкогольных нектара в серебряные фляги. Солдаты с медсестрами продолжали упорно меняться одинаковыми флягами с одинаковой жидкостью.
Деду манипуляция принесла миллионы.
Когда с Гитлером было покончено, никакие экономические неожиданности уже не могли причинить какой-либо серьезный ущерб благосостоянию Кендоллов, фундамент которого зацементировал союз солдат и медсестер.

14  июня, 1993
Почти неделю был занят до такой степени, что умудрялся успешно избегать этих полупридуманных мной, полунавранных бабкой Бэтси и уж точно гиперболизированных прессой историй о моем семействе.
Свадьба совершенно уже на носу. И фокусироваться на чьем-то прошлом все сложнее, а заглядывать в собственное будущее – боязно. Посему концентрирую все усилия последних дней на гонораре голубого пастора, и на сверхурочных плотника Антониони Феллини Постромовиц, который взялся в кратчайшие сроки построить нам алтарь из липы, и на расположении цветов по отношению к гостям и расположению гостей по отношению к цветам (дядька Арни, к примеру, неоднократно публично ел герань, потому место ему прямо в середине толпы, подальше от астр и георгин; в то же время, один образ моей кузину Фроляйн, сидящей рядом с дикими розами, вызывает рвотные спазмы, а посему место ей прямо рядом с дядькой Арни), и на чистку свадебных смокингов (каждое утро я отношу их в химчистку рядом с нашими корпоративными апартаментами, каждый вечер они мне их возвращают стерильными, каждое утро я отношу их обратно в химчистку), и на репетиции свадебного оркестра с тремя певцами (тенором из итальянской оперы, баритоном из бостонской филармонии и кастрированным фальцетом, которого пришлось взять по политическим мотивам), и на телефонные конференции с перевозчиками мебели (которая из Сан-Франциско идет уже две недели; я вчера поинтересовался саркастически «Вы что ее пароходом везете?», мне правдиво и без всякого сарказма ответили «Разумеется, нет, сэр. Везем на быстроходном лайнере»), и на отупляющие муки, связанные с выбором прически на свадебный день (очень сложно определиться с прической, когда так много друзей, с позволенья сказать, - парикмахеры), и на заказ лимузинов (по этому поводу у нас с Арни дошло до драки – он по-бухгалтерски опять-таки требовал черный «Мерседес», под цвет своему смокингу и бровям, я настаивал на розовом «Линкольне», под цвет общему праздничному настроению; в результате, чтобы конфликт разрешить, мы договорились, что все родственники прибудут в черных «Линкольнах», а нас увезут на розовом «Кадиллаке», который специально для нас согласились перекрасить в подходящий событию цвет), и, наконец, на обзвон гостей, не соизволивших до сей поры прислать свои R.S.V.P. (все невежды, между прочим, оказались гетеросексуальными мужчинами, которые перед тем как согласиться задавали два вопроса: один с надеждой – «Арни – это сокращенно от Ариадны?», на него я обычно отвечал «Нет, Ариадной его звали приятели в колледже», другой с ужасом – «Там будут... гомосексуальные пары?», на что я злобно сгущал: «Да, причем преимущественно члены прессы», после чего все мгновенно обещали прийти и вешали трубку, забыв уточнить время начала церемонии).
Только сегодня я понял, что свадьба из тихого гейского мероприятия в дальнем уголке Лонг Айленда разрослась в политическую акцию.
Понял и немедленно позвонил свадебному распорядителю.
- Отменяйте свадьбу, дружище.
- Разумеется, сэр. Сию минуту.
- Спасибо, дружище. Простите, что подвел.
- Не беспокойтесь, сэр. Все устроится в лучшем виде.
- Замечательно! Просто замечательно.
- До завтра, сэр.
- До завтра.

16 июня, 1993
Мой отец проработал ровно семь месяцев в Брайтон Энд Ко. до того, как чаша терпения моего деда лопнула и он предложил отцу пожизненную пенсию.
Официальным поводом послужил эпизод с тортом.
Работал в Брайтон Энд Ко. сотрудник по имени Клаус Хремзель - чудом избежавший голокоста немецкий инженер-еврей, которого дед приютил отчасти по доброте душевной, отчасти потому что беженец усовершенствовал самогонный аппарат какого-то русского, начертившего ему свой чертеж на снегу перед бараком одним холодным зимним днем в Освенциме. Русский в обиде на Клауса за плагиаторство не был, ибо никогда о нем не узнал – через несколько дней после разговора перед бараком его послали на мыло. 
Клауса в фирме любили даже антисемиты. К нему были особенно внимательны секретарши и почти не хамили. Подчиненные раз десять в году устраивали ему вечеринки-сюрпризы по поводу дня его рождения и Ханнуки. Начальство и даже сам Брайтон любили хлопать его по-братски по пробивающимся через тройной слой одежды лопаткам и орали на него только когда здоровались: «Ша-лом, Клаус!». Он часто поэтому немедленно после встречи с каким-нибудь вышестоящим чином забегал в уборную поплевать кровью и прочистить уши.
Всеобщая симпатия к жертве нацистских репрессий вызывала у отца отвращение. Клаус казался ему жалким воришкой чужой великой идеи, ничего путного в своей жизни не сделавшим после того дня перед бараком. Пренебрежение сменилось бешенством, когда однажды встретив Клауса в коридоре, отец, в соответствии со своим положением, хрястнул еврея по лопатке и проорал что есть мочи: «Ша-лом!». Клаус от толчка стукнулся об стенку и совершенно неожиданно выплюнул целый сгусток крови. Причем не куда-нибудь, а прямиком на отцовский костюм. Отец бросился было бить ему морду, но Клаус его обогнал, распластавшись на полу в глубоком обмороке – либо от шока, либо от страха.
С тех пор отец искал повода расквитаться с всеобщим любимцем за испорченный костюм. Клаус однако после эпизода в коридоре в офисе долго не появлялся. Через некоторое время выяснилось, что врачи обнаружили у него довольно заматеревшую стадию туберкулеза, и Брайтон, очень взволновавшийся за жизнь изобретателя, отправил его на несколько месяцев в санаторий в швейцарских Альпах.
Клаус, однако, умирать по всей вероятности не собирался, ибо умудрился где-то в перерывах между кровавым кашлем и нервным подергиванием выступающих лопаток (откуда вот-вот должны были пробиться крылья) соблазнить одну из медсестер, оказавшуюся чистой арийкой да еще вдобавок и вдовой верного офицера Третьего Рейха, расстрелянного союзниками при высадке в Нормандии. Медсестру звали Кирстен Шрек. Выйдя по окончании лечения замуж за Клауса, Кирстен решила сохранить память о первом, покойном, муже, а потому взяла себе сдвоенную фамилию – Хремзель-Шрек.
Свадьбу сыграли дважды. Сперва в деревушке в горной Швейцарии, а месяц спустя в Америке – в семейном гнездышке Кендоллов, любезно предоставленном моим сентиментальным дедом – магнатом алкогольной индустрии. Именно на этой, второй, свадьбе эпизод с тортом и произошел.
Отец почему-то по сей день не стесняется об этом рассказывать, утверждая, что в контексте пятидесятых шутка была весьма уместна и в высшей степени забавна. Это лишь в очередной раз подтверждает, что с юмором и с пониманием контекста у него всегда было несколько туго.
Клауса и Кирстен обвенчали прямо у нас на заднем дворе, где, собственно, и нас с Арни будут венчать. Они поклялись друг другу в вечной любви, крепко поцеловались, поблагодарили пастора и пригласили всех к столу. За праздничным обедом было сказано немало приятных слов в честь молодых. Коллеги превозносили целую кучу положительных качеств Клауса. Секретарши, немного расстроенные очевидным счастьем молодоженов, держали себя при этом в рука, постоянно соблазнительно улыбались жениху и почти не хамили Кирстен. Начальники Брайтон Энд Ко., явившиеся на свадьбу в полном составе, один за другим говорили похожие тосты, которые заканчивались ритуальным «Ша-лом, Клаус и Кирстен!», после чего жених смачно целовал невесту. Даже отец выжал из себя несколько ласковых слов, в частности, сообщив присутствующим, что «если бы не он, молодые, вероятно, никогда не встретились бы, а потому – Ша-лом, Клаус и Кирстен!». Клаус благодарно кивнул и полез было целоваться, но отец остановил его жестом:
- В знак сожаления о приключившемся с нами недоразумении, результатом которого стала эта пышная свадьба в нашем семейном имении, хочу преподнести новой семье Хремзель-Шрек памятный, но, дай Бог, недолговечный подарок.
Все как-то напряглись. Отец выждал пугающую паузу, а потом рассмеявшись, громко объявил:
- Этот свадебный торт!
При этих словах два поваренка внесли к гостям огромный торт и положили его в самом центре стола. Сперва гости ахали от восхищения и зависти, потом ахи стали сменяться сконфуженной икотой, переросшей еще через минуту в возмущенный ропот. Отец, каждый раз рассказывая эту историю, утверждает, что ропот сменил звонкий смех, но мне как-то в это не верится.
Торт был апофеозом кондитерского мастерства: семь видов крема, шоколадно-ореховая основа с вишнево-клубничной начинкой. Башни из мороженного разных сортов и белого, черного и розового бизэ. Многозначительные росписи на античную тематику. Розочки. Ландыши. Тюльпаны. Лилии и калы.
Посреди этой роскоши, на верхнем круглом плато была изображена голубая звезда Давида. В центре звезды, симметрично сторонам шестиугольника черным шоколадным кремом был начерчен нацистский крест. Свастика Третьего Рейха.

17 июня, 1993
Брайтон отца не просто уволил. Он выгнал его из дома. Определил ему ежемесячную «пенсию придурка» с условием, что отец никогда не покажется ему на глаза и что ноги его не будет ни в доме на Лонг Айленде, ни в штабквартире фирмы в Брайтоне.
Отец расстраиваться сильно не стал. Согласился на деньги и уехал отдыхать в Европу. На десять лет.
В доме же на Лонг Айленде после долгих уговоров Брайтона поселились Клаус и Кирстен Хремзель-Шрек. Родители моей сестры Изабеллы.

18 июня, 1993
Въехав в наш дом, Кирстен и Клаус первым делом прогнали мирно живущего до этого на чердаке среди бутылок старого самогона духа прадедушки Би. В первый же месяц они снесли треуголку с крыши и, продав на аукционе раритетные бутылки с альтернативным топливом, на вырученные деньги построили себе на образовавшейся залысине дома бассейн по новейшему европейскому образцу. Дух Би попытался пару ночей спать в воде, но продрог до костей и на третий день смертельно оскорбленный и подхвативший воспаление легких освободил свою жилплощадь.
Супруги Хремзель-Шрек на бассейне, понятное дело, не остановились. Они выкрасили дом в белый цвет, сняли с заднего двора старый гамак Хучимамы и решили там же его закапать, но при первых же манипуляциях лопаты наткнулись на медвежий капкан, охранявший могилу покончившей с собой вдовы Артезиана Кендолла. Гамак посему был сожжен, а капкан был предусмотрительно закопан обратно – ему еще предстояло встретиться с моей ногой.
Кирстен покрыла полы лаком. От этого мастикой в доме стало вонять еще сильнее.
Клаус снес стенку между спальней и детской, превратив второй этаж в одну огромную комнату. Детей Клаус и Кирстен заводить не хотели. Им хватало друг друга.
В подвале установили чудовищных размеров канистру, в которой хранился воздух швейцарский Альп. Ровно три раза в день Клаус спускался в подвал, надевал на лицо кислородную маску, присоединенную к канистре, делал глубокий вдох, держал воздух в своих больных легких пока не начинала кружиться голова и потом на выдохе восхищенно делился с самим собой впечатлениями (вызванными, видимо, пейзажем): «Крррррррыссссссотаааааааа!» Со временем Клаус стал спускаться в подвал все чаще, но не потому что болезнь прогрессировала – его просто тянуло поглядеть еще раз на горы. Когда через пару лет воздух в канистре закончился, Клаус обнаружил, что Альпы можно видеть вдыхая плохой, лонгайлендский воздух. С тех пор он начал пропадать в горах по нескольку часов в день.
Кирстен купила в дом первый телевизор и поначалу жадно смотрела все программы. Через некоторое время она открыла удивительный феномен: ей стало ясно, что экран телевизора притягивает к себе пыль в комнате. Причем, чем дольше он включен, тем больше пыли собирает. Кирстен от своего открытия пришла в дикий восторг, хотя ни с кем кроме мужа им решила не делиться. Феномен этот, однако, определил весь ее дневной распорядок. Кирстен включала телевизор по два часа с часовым перерывом в течение всего дня. Во время перерыва мадам Хремзель-Шрек аккуратно и многократно проводила тряпкой по экрану, протирая пыль. Она была убеждена, что при таком режиме протирать пыль на каких-либо других поверхностях в комнате не придется, так как экран притягивал все, что было. Процесс так ее втянул, что Кирстен перестала смотреть телевизионные программы пока телевизор был включен. Она просто сидела на диване перед телевизором и ждала своей часовой паузы, когда можно будет стереть пыль.
Через три года супруги скопили достаточно денег, чтобы купить еще один телевизор. Они поставили его на втором этаже, в огромной спальной, и день Кирстен стал в два раза более наполненным и разнообразным.
На пятый год совместной жизни в нашем семейном гнезде без крыши они совсем перестали пользоваться бассейном. Клаус целый день пропадал в горах, Кирстен круглые сутки охотилась за пылью: час - на первом этаже, час - на втором, с часовым перерывом на сон под звуки включенного в спальной телевизора. На бассейн времени не оставалось.
На шестой год у них совершенно неожиданно родилась дочь. Ни Клаус, ни Кирстен не могли постичь, откуда и как она взялась, но очень быстро перестали удивляться, так как повседневная рутина, к которой они почти немедленно вернулись, не оставляла на это никакого времени.
Еще где-то через год Клаус случайно повстречал в горах маленькую девочку.
- Тебя как зовут? – поинтересовался он.
- Дасти , - ответила девочка. Так, по всей видимости, звала ее Кирстен.
- Хорошо, - согласился Клаус, - тогда будешь - Изабелла.
И быстро зашагал к вершине.

19 июня, 1993
Зимой 67-го с дедушкой Брайтоном приключилось несчастье.
Он был проездом в Детройте и решил посетить юбилейную автомобильную выставку в Кобо Центре. Проходя от стенда к стенду, дед пытался решить, какую машину приобрести для своей коллекции, когда внимание его привлекла табличка у одного из автомобилей – маленького, неказистого Рено светло-коричневого цвета. Табличка бегло перечисляла характеристики французской машины. Последняя строчка в списке лаконично гласила:
«Вид топлива: спирт».
Дед застыл перед стендом, держась за поручень, не в состоянии оторвать взгляда от таблички. Он стоял так до закрытия выставки –в семь часов его вместе с прилипшим к руке поручнем вынесли на улицу сотрудники охраны. Брайтон простоял в оцепенении под дождем всю ночь, а на утро вернулся к стенду Рено. На месте светло-коричневой машинки раскинул колеса крупнолицый голубой седан. Его табличка даже не упоминала такой категории как «Вид топлива».
Брайтон подошел к миловидной длинноногой девушке, сидящей рядом с голубым красавцев и одетой в форму Рено, и спросил:
- А где, девушка, чудо? Куда вы его переставили?
Девушка взглянула на промокшего, шмыгающего носом бомжа с трубой в руке и, пробормотав «Одну минуточку, я сейчас выясню», пошла искать охранников. Когда она вернулась с семифутовым негром по имени Маугли, Брайтон горячо спорил с представителем компании Рено мёсье Артишоком, бурно жестикулируя и поливая собеседника вчерашним дождем.
- Что значит недоразумение, милейший? Я же не спрашиваю вас, как вы появились на свет. Я только прошу сообщить мне, куда вы переставили за ночь чудо-машину. Что в этом сложного?
- Простите мой английский. Я неправильно виражаться. Я хотел сказать не недоразумение, а… как же будет по-английски «нонсенс»?..
- Нонсенс и будет.
- Вот значит нонсенс.
- Что нонсенс, милейший?
- Ви говорить, что видели вчера здесь машина, который ездить на спирте, - подытожил для вновь прибывших зрителей – девушки и Маугли – тему разговора мёсье Артишок и криво улыбнулся, - вот это нонсенс и есть, мон ами.
Маугли ничего больше объяснять не требовалось – даже семифутовый охранник уже определился с диагнозом Брайтона. Он схватился в целях самозащиты за другой конец поручня и загородил своим телом стенд Рено. Дед с досады лягнул его в пах, однако из строя гиганта не вывел, но привел его в неописуемое бешенство. Маугли без всякого усилия отобрал трубу у дедушки и начал что есть сил лупить ей Брайтона по плечам и спине.
На публичное развлечение собралась посмотреть огромная толпа посетителей выставки. Пока деда били, мёсье Артишок и работающая на него длинноногая девушка раздавали зрителям пресс-релизы, каталоги компании и бесплатные карамельки. Когда Брайтон свалился без сознания, зрители восторженно зааплодировали, а некоторые экзальтированные женщины обступили Маугли пощупать его мускулатуру.
Деда в суматохе вынесли через задний вход к «неотложке».
Больше он в себя не приходил.

20 июня, 1993
В скорой помощи установили личность деда – один из стажеров узнал его профиль на этикетке водки «Брайт». Суета началась неописуемая. Посыпались звонки в  штабквартиру компании, оттуда немедленно выехала армия сослуживцев во главе с Бэтси. Брайтона подключили ко всем мыслимым аппаратам, положив в одиночную палату с единственным на всю больницу вибрирующим матрацем. Вокруг постели коматозника круглосуточно находились врач, три медсестры и одиннадцать электронных мониторов.
Скандала боялись все жутко. Брайтон Энд Ко. была основным поставщиком медицинского спирта больниц по всей стране, включая детройтскую. Спирт – для врача, как клей для сапожника, а потому  администратор больницы метался по всем этажам с момента идентификации  Брайтона и орал на каждого прохожего, включая пациентов: «Уволю всех вас, суки полярные!» Суки полярные почтительно расступались – никто не хочет попадать под горячую руку сапожника, лишенного своего клея.
На третий день паника немного стихла, так как стало понятно, что дедушка, вероятней всего, в скорой помощи не скончается.
- Состояние у него стабильное, мэм, - сообщил врач-индус Бэтси, - травмы опасности для жизни не представляют.
- Он пришел в себя?
- Нет, мэм.
- А когда?
- Ваш муж в коме, мэм. Он может никогда из нее не выйти.
Врачи-индусы всегда говорят правду. Смерть для них - еще один шаг к нирване. Кома – идеальный способ погружения в себя.
В разговор вмешался, однако,  администратор больницы.
- Вы, мадам, не беспокойтесь. Коматозники приходят в себя каждый день. Да-да, каждый божий день. Посмотрите на это так – ваш супруг взял длительный отпуск. Кома – самый лучший способ отдохнуть!
Администратор был итальянцем.
- Самое главное... самое главное, мадам, что вашему мужу не требуется больше находиться в скорой помощи. Мы перевезем его в частную клинику на Лонг Айленде, поближе к дому. Получится почти такой своеобразный отпуск с семьей... Вам только нужно согласие свое вот здесь черкнуть, и через час он будет дома, подальше от этих детройтских дождей. Это самое главное.
Бэтси заехала администратору по роже зонтиком, поблагодарила врача-индуса за правду и подписала бумажку о переезде в клинику для коматозников.

21 июня, 1993
Через месяц после несчастного случая отец вернулся на родину.
О коме он ничего не знал. Просто пособие перестало поступать.
Приземлившись в нью-йоркском аэропорту, отец прямиком отправился к бухгалтеру Брайтон Энд Ко.
- Где мои деньги, скотина? – поздоровался он с порога.
- Боже мой, господин Кендолл. Как же хорошо вас видеть. Мы так волновались, что не сможем вас отыскать!
Отец уселся, закинул ногу на ногу и одел свою шляпу на колено.
- Случилось чего?
- Мы так тут изнервничались, господин Кендолл. Меня жена «валиумом» каждый день поит. Вместе с кофе. Все так постарели за этот месяц. Так осунулись. Охрана вообще исхудала на нервной почве. И всё боялись, что вас не найдем. Вот я и решил пособие прекратить ненадолго – думал, авось, объявится. И вот вы здесь! Боже, Боже, как хорошо!
- Я счастлив, Барни, что ты по мне соскучился. Вот я приехал, ты на меня посмотрел. Можешь всем передать, что я в полном здравии пребываю. Охрану, кстати, советую уволить – кому нужны доходяги-невростеники?.. Все. Эмоциональный обмен произошел. Приятно было свидеться. Включай обратно станок. У меня самолет в Рим через пять часов.
- К-какой станок, господин Кендолл?
- Который деньги печатает.

22 июня, 1993
В Рим отец не уехал. Десять лет свободы и развлечений сменились месяцами сидения у изголовья коматозного Брайтона.
Я часто его спрашивал, почему он не вернулся в Европу. Он всегда отвечал  уклончиво. Последний раз, когда об этом зашел разговор, я загнал его в угол:
- Ты знал, что было в завещании?
- Нет.
- Тогда зачем торчать у постели бесчувственного полутрупа? Очки в свою пользу уже поздно было зарабатывать.
- Я не из-за очков...
- Ну не из любви же? Ты ведь старого мерзавца терпеть не мог.
- Это точно.
- Ну и в чем же дело?
У отца заблестели глаза.
- Понимаешь, к палате твоего деда примыкала такая темная комнатушка. В ней хранились всякие медицинские причиндалы на случай, если с ним что-нибудь случится. Электрошок, посуда какая-то, два прожектора, целый арсенал ланцетов, пил, топоров – короче, склад холодного оружия. Но самое главное – там была дополнительная койка на колесиках. Не знаю, на кой хрен им была нужна еще одна койка, но нам с твоей будущей матерью она оказалась просто жизненно необходима...
- Фу!.. Фу!.. Ты мне что, всю эту гнусную историю собрался рассказать?
- А откуда ты знаешь?
- Я газеты читаю. Иногда... Фу!.. Какая гадость! Ты бы еще углубился в такие детали, как использование резиновых перчаток в контрацептивных целях... Па-па!
- Чего ты тогда меня допрашиваешь, остолоп?
- Да потому что маму назначили главврачом клиники через семь месяцев после твоего приезда. За каким чертом ты торчал рядом со стариком столько времени? И не надо мне врать про свои свидания в темной комнате с медсестрами какими-нибудь. Если бы было чего, пресса бы точно уже откопала.
- Вот. Что я говорил твоей матери? Типичный продукт массовой культуры у меня в доме живет. Верит каждому печатному слову. Родителей не уважает. В сторону отца плевать не хочет. К матери почтителен, только потому что никогда ее не видит. Доверчивость твоя, Долли...
- 17 декабря 63-го года ты в Гамбурге переспал с трансвеститом, о чем узнал только когда после жаркой ночи предложил ей выйти за тебя замуж и нарожать кучу детей. Она предложение приняла, но решила с самого начала быть честной. Ты немедленно планы жениться пересмотрел, а потому двухметровая женщина с борцовскими плечами гонялась за тобой, абсолютно голым, с кухонным ножом в руках в пять часов утра по всему кварталу. Шрам на ухе у тебя оставлен был, когда гигантская женщина с длинными мускулистыми ногами тебя нагнала, но убивать пожалела, а решила оставить о себе что-то на память. В знак, так сказать, обручения...
Блеск у отца в глазах пропал.
- Так что кончай дурочку валять. Лучше скажи, что тебя заставило сделаться преданным сыном.
Отец помолчал, потом встал и направился к двери, бросив мне через плечо:
- Что бы то ни было, тебе эта информация никакой пользы не принесет.

23 июня, 1993
Дарья Кендолл, в девичестве Аракчеева, соблазненная моим избалованным отцом в палате моего коматозного деда, родилась сверхчеловеком.
Врачи, осматривавшие ее однодневное тельце обнаружили у мамы два сердца – слева и справа. Правое не функционировало, но само его присутствие внушало уважение.
Дарья была дочерью старого большевика Никиты Павловича Аракчеева, который после смерти Ленина раньше других сообразил, что его подозрительная фамилия до добра не доведет, и удрал через турецкую границу на дикий запад.
Мама моя жила поспешно. За двоих. Поглощая все своей бурной энергией.
Врачи объяснили ей, что второе сердце с правой стороны, по всей вероятности, принадлежало неразвившемуся близнецу. Мама чувствовала себя в долгу перед плохо спроецированной сестрой, а потому пыталась успеть все на свете в дважды сжатые сроки.
К семи годам она выбрала своей неродившейся сестре имя – Ирочка. С тех пор Дарья обязательно затевала одновременно два противоположенных по содержанию проекта. Углублялась в математику – для себя. И брала уроки рисования – для Ирочки. Ходила на танцы – для себя. Училась астрономии – для Ирочки. Гуляла с Энтони – для себя. И целовалось в подвале школы с одноклассницей Сарой – для Ирочки.
При этом никакого раздвоения личности в психике Дарьи не происходило. Ирочке просто принадлежало второе сердце. Мама считала, что сердце должно быть в ответе за поведение остальных органов. Даже если оно не функционирует.
В тринадцать лет врачи объявили Дарье и ее родителям, что сердце Ирочки придется извлечь – оно начинало серьезно мешать дарьиному росту. Дарья провела целую неделю перед операцией, принимая у Ирочки все ее проекты и перепоручая их своему, функционирующему, сердцу. Она унаследовала у сестры талант к рисованию, астрономии, биологии, моделированию, кулинарии и вышиванию. Передалась ей также симпатия к однокласснице Саре (последняя, правда, утверждала, что после операции Дарья стала целоваться менее страстно, и вскоре ушла к другой).
При извлечении ирочкиного сердца сверхчеловечность моей мамы подтвердилась. Правое сердце, которое при рождении было мертвым сгустком крови, без смысла и цели, энергично билось обоими своими желудочками, когда хирург вскрыл грудную клетку Дарьи. Сердце Ирочки не было связано ни с одним жизненно важным органом, к нему не вела ни одна артерия – оно билось само по себе, за компанию с дарьиным. Синхронно.