Викентий пухов долина дураков

   

И оглянулся я на все дела мои,
которые сделали  руки мои, и на
 труд, которым трудился я...

Книга Екклесиаста









Викентий  ПУХОВ







ДОЛИНА ДУРАКОВ





 














Литературные сюжеты переполняют мир. Куда ни кинь взгляд, они всюду: на улицах, в метро, трамваях и поездах, в подземных бункерах, где покамест спят ядерные кнопки, в мирных жилищах, в воздухе и под ногами, решительно на каждом шагу. Мы проходим мимо, и они, оставаясь чаще всего незамеченными, исчезают.
Разумеется, всё, что сюжеты питает, не пропадает бесследно. Из поступков людей, больших дел и маленьких, на первый взгляд вовсе ничтожных, из слов, мыслей и намерений, независимо от того, воплотились ли они во что-либо осязаемое, складываются порой события значительные, первопричина которых от нас сокрыта. А сюжеты для рассказов, романов, стихов большей частью остаются невостребованными и растворяются во времени, погибая без счета.
И дабы сохранить хоть часть из того, что попало на глаза автору этого мозаичного повествования, он попытался сложить из своих наблюдений нечто вроде романа, где множество мелких и не очень мелких событий, и страсть сколько героев, над каждым из которых можно смеяться, а можно и плакать. Как, впрочем, и над сочинителем.



 



ПРОЛОГ


Много веков тому назад, в ста верстах от места, где построят деревянный московский кремль, меж богатых растительностью холмов и просторных полей протекала полноводная река. Ураганы и грозы бушевали над той рекой, гигантские молнии рвали на куски черное небо, и поток замедлял свое движение из страха перед стихией, а может, из уважения к ней. Допотопные пресмыкающиеся бродили в тихие летние дни по богатым живностью берегам и грелись на песчаных отмелях. Зимой двухметровый лед покрывал реку и тогда рыбы засыпали на дне, чтобы дождаться весны и дать потомство. Столетие следовало за столетием, и казалось, ничто не грозит жизни могучей реки.
Но вот пришел год, когда разбушевался ураган, русло перегородило стволами деревьев, что стояли стеной по высоким берегам, течение замедлилось, кое-как пробило узкий извилистый проток в южную сторону, а потом и вовсе стало. Впоследствии тот проток обратился неглубокой речушкой, и спустя столетия ее поименовали за каменистое ложе Каменкой, а прежняя большая река превратилась в широкое и длинное, на пять километров, озеро. Со временем водоем застоялся и начал новую жизнь. Ветрами занесло сюда семена растений, каким нужна для жизни стоячая вода. И каждый вид тех растений предпочитал свою глубину, а потому растительность расположилась, наступая друг на друга, концентрическими кругами.
Прежде других поселились на глубине в четыре человеческих роста сине-зеленые нитчатые водоросли, разрослись густо, спутались, образовали плотный пояс. Поближе к берегам, в трех метрах под водной поверхностью, распласталась в толще воды колосистая уруть с рассеченными листьями. Еще дальше созрела лента белоснежных лилий и желтых кубышек. За ней растянулся пояс хвощей, тростника, камышей. А дальше, среди мелких и крупных осок с длинными желобчатыми, заостренными к концу листьями, среди круглых стеблей и буровато-зеленых цветков болотной травы — ситника, рождались, давали потомство и умирали плотные соцветия и чешуевидные листочки ежеголовки, лютики, богатый питательным крахмалом полутораметровый сусак с трехгранными листьями и стеблями в виде стрелки, увенчанной зонтиком соцветий, болотный сабельник, длинные деревянистые корневища которого давали восходящие стебли с пурпурными соцветиями.
Высоченный рогоз, увенчанный бархатистыми, как бы обгорелыми початками, захватывал прибрежные пространства благодаря толстым ползучим корням, его стебли выбрасывали окутанные волосками цветы. Спустя тысячелетие придут сюда люди, и станут строить из стеблей и листьев рогоза шалаши, плести корзины, а еще через несколько сотен лет догадаются: из прицветных волосков можно вытянуть целлюлозу, из нее создать кинопленку, а то еще, смешав эти же волоски с шерстью животных, получить фетр или набить легкой массой плавательный пояс.
Трефовые листья рдеста на длинных стрелках, украшенных белыми и розоватыми кистями цветков, покачивались на поверхности стоячей воды. Погруженный в тихие воды роголистник с подводными и плавающими листьями на тонких ветвистых стеблях, как и прочая растительность, давали корм рыбе, ондатре, бобру.
Кое-где выглядывал из воды ирис болотный, белая кувшинка раскрывалась, предвещая рассвет (придет время, родится легенда, будто прекрасная нимфа превратилась в чудный цветок, и потому его назвали нимфеей), на плаву ее удерживали восковые листья, нафаршированные воздушными полостями. Неслись по ветру плоды-семена — летучки, стелились ковры ядовитых лютиков. Среди них мог найтись и прыщенец, от которого на коже образуются нарывы, и — в топком месте — вех ядовитый, названный цикутой. Изредка можно было увидеть здесь растение, усыпанное белыми цветками. Это — турча, или водяное перо.
Шли годы и десятилетия, из десятилетий складывались века. Растения отмирали, миллионами гибли донные животные, огромные пузыри, наполненные гнилостным воздухом, подымались вверх и с глухим выдохом лопались, чтобы дать место мириадам новых пузырей. Накапливались отложения и образовывали сапропель, какой мог бы служить, если его поднять наверх, отличным удобрением, водоем обмелялся. От прежнего озера оставались лишь окна, и коварный зыбун постепенно поглощал их.
Растительные пояса двигались к центру озера, сменяя друг друга, сжимали водную поверхность кольцом и превращали его в болото. Берега покрывались зыбкой сплавиной. Она нарастала и сползала в воду. Медленно разрастался тонкий слой дерна, под ним зрели островки торфа. Вслед за пушицей, морошкой и клюквой, откуда ни возьмись, выросли болотные кустарнички: кассандра, андромеда, пахучий багульник. И когда толща сплавины достигла полутора-двух метров, то там то тут поднялись березки, карликовые кривые сосны, образовались заросли ивняка и ольхи.
Болото от года к году поднималось, точно тесто в квашне, отрываясь от грунтовых вод, питаемых бесчисленными родниками. Поверхность болота делалась выпуклой в середке, возвышалась над окраинами, и плотной массой покрывал ее ковер сфагнового мха с прямостоячими стеблями и пучковидными ветвями.
Со временем стали исчезать гиблые болотные топи, лишь кое-где  еще сохранялись мочажины, веретья да цепочки обмелевших бочажков. Едва ли не каждый год низину заливало вешними водами, деревья погружались с головой, задыхались, и только коричнево-красные стволы болотного кипариса не боялись удушья, благодаря тому что кислород поступал через дыхательные корни, вылезавшие наружу. Животворные корни давали тем кипарисам перенести невзгоды и прожить отведенные им шесть сотен лет.
Продолжал утолщаться и зреть торфяной слой, зарастало болото, разная мелкая живность населила пространство сгинувшей реки.
Тучи комаров звенели над болотом. С насекомоядной жирянкой соперничало в добыче пищи красновато-зеленое растеньице — росянка. Она покоились на мшистых местах, два десятка ресничек на верхней пластинке листьев выделяли капельки жидкости, похожей на росу. Привлеченные ее блеском и сладким запахом, садились комары, мелкие мошки, и прилипали. И тогда реснички сходились, окружали насекомое, выбрасывали фермент — пепсин, какой выделяет у человека желудок, всасывали и переваривали жертву. И снова распрямлялись реснички в ожидании пищи.
Там, где еще сохранились оконца воды, носились у самой поверхности стайки серебристых верховок, скользили на растопыренных ножках клопы — водомерки. Они бегали подобно конькобежцам, выставив длинный хоботок, ловили мошек и поглощали их. Описывая круги и спирали, ныряли блестящие жучки — вертячки. Каждый глаз у хитрого жучка — двойной, одна половина глядит вниз, под воду, другая вверх. Плавают на спине, брюшком вверх, гладыши, и тельца их обтянуты серебристой пленкой. Нападают они на личинок, мальков, головастиков, подражая акуле. А вот жук-плавунец — крупный, с вершок. Сам-то не опасен, зато его личинка, настоящий «водяной тигр», набрасывается на всякую ничтожную тварь, виснет на головастике, мальке, прочей мелочи, всасывает.
Покойно лежат на дне пиявки, но вот приближается гроза, они начинают сновать беспокойно, извиваться. Натуральный барометр.
Мириады мотыля рождаются на прокорм рыбешкам, карась множится тысячами и десятками тысяч, властвует в богатой живностью воде хищная щука.
Затворки, лужанки, желтоватые шаровики, беззубки и перловицы, прочие улитки да ракушки устилают дно и, погибая во множестве, смешиваются с глиной и торфом.
Стрекоза — большое коромысло — горит в лучах солнца, точно драгоценный камушек, охотится на комаров и мошек, хватает на лету и пожирает, разгрызая крепкими челюстями.
Устраивают по весне сладострастные концерты полчища лягушек. Жабы недвижно сидят у берегов, змеи нежатся на кочках под солнцем, закрыв глаза.
Живет полной жизнью, зреет торфяник на болоте, каждое растение и всякая мелкая тварь выполняет назначенное им природой.
И поселились на богатом болоте во множестве птицы и звери. Не ведали они, что придет сюда человек...

 

ЧАСТЬ I



СРАЖЕНИЕ ПРИ БОГОРОДСКОЙ



I

Это произошло прохладным и ветреным апрельским вечером, в тот час, когда рабочий день на Варварихе подошел к концу и когда служебные здания опустели. Только в главном кабинете Первого дома еще трудились. Пятеро генералов и два полковника сидели за длинным полированным столом, маршал Галушко прохаживался по толстому ковру и держал речь.
— Прошу ничего не записывать! — со значением произнес он.— Все, о чем пойдет разговор, не должно выйти наружу.
Собравшиеся повернули головы к военачальнику, Галушко остановился посредине кабинета.
— Только что я подписал совершенно секретную директиву. Нам предстоит создать запасный ЦКП.
Генералы и офицеры глядели на главкома радостно, с тем восхищением, с каким они принимали каждое действие маршала. Почти год понадобился, чтобы председатель Моссовета выделил в Подмосковье сорок гектаров земли под еще один центральный командный пункт ракетных войск стратегического назначения. Множество было докладных, бумаг с обоснованиями, еще больше совещаний, заседаний и согласований, и вот — свершилось.
— Я собрал вас, товарищи, чтобы утвердить расчет сил и средств. Карту!..
Начальник штаба расстелил на столе карту Подмосковья, собравшиеся поднялись с мест, склонились над ней. Галушко уперся ладонями в зеркальную поверхность стола, затем прошелся тонким карандашом по району дислокации будущего объекта, хитровато улыбнулся.
— Отличный район! Отличный. Совхоз рядом, речка... и до шоссе всего восемь километров. Уточним готовность.
Генералы и полковники посерьезнели. Они знали требовательность главкома.
— Товарищ ГИУ! — воскликнул маршал.— Доложите!
Главком Галушко имел обыкновение именовать руководителей своих главков и служб не по фамилии, имени и отчеству, а по названию главка или службы, вернее сказать, по аббревиатуре.
— Главное инженерное управление к работам готово...
— А плиты?
— Даны задания бетонным заводам.
— Товарищ ГУВ, изделия запланировали?
— Так точно, товарищ главнокомандующий, — поднялся начальник главного управления вооружения, в ведении которого находились ракеты, называемые для загадочности «изделиями».
— Хорошо... Товарищ ГШ, как с личным составом?
— Предусматриваем взять из ближайших дивизий полторы сотни, — сообщил начальник главного штаба.
— Товарищ ВС!..
— Закрытая связь предусмотрена, кабель получен, — обрадовал главкома начальник войск связи.
— Отлично, товарищ ВС. Та-ак, а что у нас с техникой? Полковник Крючков, прошу доложить.
Полковник встал, помедлил немного, и принялся четко и обстоятельно докладывать. Он сыпал наименованиями марок автомобилей, бульдозеров, кранов и, закончив доклад, протянул маршалу листок бумаги с расчетом сил и средств.
— Хорошо, товарищ Крючков. Сразу видно — фронтовик. А мы собирались вас по возрасту уволить...
Лицо маршала обмякло, глаза потеплели, он был доволен. Подошел к письменному столу, коего вполне хватило бы на пятерых, глянул на дюжину белоснежных телефонных аппаратов, размещенных на отдельном столике, нажал кнопку. Неслышно вошел адъютант.
— Слушаю, товарищ главнокомандующий!
— Ватман!
Не прошло и минуты, как на стол лег лист в аккуратной двойной рамке, сделанной тушью.
Галушко несколько раз пробежался по пружинистому ковру-гиганту, подаренному самим Хо Ши Мином, глянул машинально на портреты Ленина, генсека Андропова и министра Устинова, затем взял со стола несколько разноцветных фломастеров, склонился над чистой бумагой и принялся рисовать кружочки, треугольники, квадраты, оснащая рисунки краткими надписями.
— Вокруг объекта должна быть разветвленная инфраструктура!
Участники секретного совещания улыбнулись. Главком продолжил:
— Вот здесь... Дом офицеров.
Подчиненные дружно кивнули.
— А вот тут, автостоянка... Детский садик, чтобы офицеры от дела не отвлекались.
Звуки одобрения рассыпались в воздухе.
— Та-ак... Водонапорная станция!
С этими словами маршал изобразил нечто похожее на стратегическую ракету.
— Не забудем волейбольные площадки...
Подчиненные знали страсть маршала к волейболу, и потому также любили эту игру.
— А здесь будет озеро! Возражений нет?
Возражений не последовало.
— И лебедей! Пустим лебедей! А в озеро — карасиков.
Сказав о лебедях и рыбе, главком не только изобразил озеро, но еще и посадил на берег фигурку с удочкой, полюбовался только что созданным водоемом, добавил лебединый домик с окошком.
— Я ничего не забыл, товарищи?
— Надо дорогу, — осторожно, чтобы не обидеть военачальника, сказал товарищ ГИУ.
— Забыл, старый хохол! — хлопнул себя по лбу маршал.
Появилась синяя полоса, длинная и прямая, от нее отходили другие — поуже, но также идеальной прямизны. Твердая рука у маршала Галушко!
— Годится? — окинул усмешливым взглядом приглашенных.
Военачальник ценил коллегиальные решения, какие совпадали с его собственными. Гул одобрения был ему ответом.
— А теперь...
Он бросил на стол фломастеры, выдернул из стаканчика карандаш и быстро расчертил все, что оставалось свободного на пространстве территории. Получились одинаковые прямоугольники.
Товарищи ГУВ, ВС, ГИУ одобрительно разглядывали картину, только ГШ отчего-то не радовался, в его лице проглядывало сомнение.
— Чем недовольны, товарищ ГШ?! — обнаружил его сомнение военачальник.
— Надо бы засекретить, — промолвил опытный штабист.
— Пожалуй, товарищ ГШ, спасибо, напомнили, — с едва заметной иронией молвил маршал и тотчас поставил в верхнем углу: «Сов. секретно. Экз. единственный».
Совещание близилось к концу. За окнами стемнело, краешек луны показался над березовой рощей, Варвариха утихла, погасли окна солдатских казарм и жилых зданий, жители военного городка отошли ко сну.
— Все свободны, — вымолвил Галушко и потер натруженную шею.
— Можно взять схему? — попросил товарищ ГШ.
— Я еще над ней поработаю, — сказал Галушко.
Генералы и полковники вышли из кабинета, уселись в машины и разъехались по домам. А главком долго еще сидел за столом, рисовал новые объекты, и так увлекся, что не заметил, как отворилась дверь и показался в щели адъютант.
— У «вертушки» супруга, — испуганно произнес он, — что доложить?
— Я сам...
Она долго ворчала, никак не могла взять в толк, отчего товарищ маршал собрался ночевать на службе, однако же, услышав о срочном задании, смирилась. И все-таки укорила напоследок:
— Привык ты, Галушка, к гарнизонной жизни. Глаз не кажешь, меня совсем забыл. Признавайся, не завел ли кого помоложе?.. Только и слышу: Варвариха да Варвариха.


II

Варвариха — закрытый военный городок, расположенный в экологически чистом, как нынче говорят, районе Подмосковья, в тридцати километрах от столицы.
Местечко это принадлежало когда-то богатой московской помещице. До сих пор сохранились здесь крепкие кирпичные постройки, сложенные на яичных желтках, погреба, пруды и березовая роща. Широкая дорога ведет от Варварихи к Можайскому тракту, по обеим ее сторонам вздымаются столетние липы. Городок обнесен заборами, и попасть сюда можно лишь по специальному пропуску. Служебные здания для главкомата ракетных войск, солдатские казармы и плац, жилые дома, магазины, стадион, школа, словом, все, что обыкновенно бывает в подобных городках, делает его чем-то вроде крохотного государства, подданные которого знают друг о друге решительно все и живут по придуманным законам. Правит здесь не столько начальник гарнизона, сколько сам главком.
Главный маршал артиллерии Галушко прошел Отечественную танкистом, горел в машине, дважды был ранен, презирал «паркетных» генералов, поднялся после войны по крутым ступеням и стал главнокомандующим главного вида вооруженных сил. Сделавшись   властителем войск, разбросанных по всей стране, он оказался не только одним из военачальников, что стояли по праздникам на трибуне Мавзолея, но владетелем Варварихи, притом столь рачительным, что, пожалуй, сама помещица Варвариха позавидовала бы его умению вести хозяйство.
Перво-наперво он приказал очистить пруд, углубить его и освободить родники, построить плотину, запустить карасей, соорудить новую купальню и лодочную станцию. Затем самолично нарисовал домик с окошком в резных наличниках — для лебедей. С месяц колдовал столяр-краснодеревщик, и получилось лебединое жилище столь изящное, каких прежде никто и не видывал. Отлили из свинца якорь в виде миниатюрной ракеты с клешнями по бокам, поставили домик в самой спокойной части пруда. Птиц доставили главкомовским самолетом из Казахстана. Это были два взрослых лебедя-шипуна, самец и самка.
По велению военачальника вырубили сорный кустарник, на лужайках появились гномы, воины в кольчугах и шлемах, герои сказок, затейливый терем, избушка на курьих ножках и разные другие произведения деревянного зодчества. Он гордился березовой рощицей в центре городка, любил прогуляться по сосновому бору, подходившему к Варварихе, сетовал, что белки не желают жить в самом городке, и больше прочей растительности уважал липы. Был такой случай.
Едет как-то Галушко январским утром на службу и видит: возле вычислительного центра ни одного дерева. Вызывает начальника ВЦ, укоряет:
— Что-то пустовато на вашей территории...
В тот же час генерал собирает программистов-математиков и приказывает вырыть полсотни ям.
Двое суток, с раннего утра дотемна, офицеры в полном составе и десяток солдат (маловато на ВЦ рядовых бойцов) долбят ломами мерзлую землю, таскают носилками. Наконец план выполнен. Является к генералу его заместитель, докладывает:
— Ямы готовы! Что прикажете сажать?
— Не задавай дурацких вопросов! — вспыхивает начальник.— Мне одна хрен, что сажать, лишь бы липы выросли!
Тихо на Варварихе, покойно, точно в санатории. Неспешна и скучновата с виду ее жизнь. Однако так может показаться лишь человеку несведущему, далекому от армии, а на самом деле здесь вершатся дела масштаба государственного, от которых зависит, быть может, судьба страны. Только не дозволено открыть эти дела, уж слишком они секретны.  А как хорошо было бы рассказать о буднях Варварихи! О нравах и порядках, о днях обычных, когда ничего особенного не происходит, и о боевых тревогах, когда десятки генералов и сотни офицеров спускаются в бункер и показывают в командно-штабных учениях готовность сокрушить врага ядерным ударом; о том, как строили памятник ракете; как Ленина маленького перевезли от Дома офицеров к солдатскому клубу, а на прежнее место поставили большого Ленина, и как, в конце концов, в разных местах Варварихи поселились пятеро вождей: каменный, бронзовый и три бетонных; стоило бы, пожалуй, поведать о том, как...
Впрочем, чересчур мы залюбовались этим чудным местечком, и пора перейти к повествованию о сражении неподалеку от деревни Богородской, предначертанном директивой главного маршала артиллерии Галушко.


III

Весна запоздала, первую неделю после  майских праздников все еще стояли холода и четверо суток кряду лил нудный дождь. Но вот верховой ветер развеял облака, солнце поднялось над совхозом имени Лизы Параничевой.
Лениво тянулось из полуразрушенной фермы стадо, чавкала грязь под ногами худосочных буренок. Мишка то и дело взмахивал кнутом и, сгоняя скотину с проезжей дороги, покрикивал беззлобно: «Куды, матерь вашу!». Годовалый бычок пристроился сзади, влажно дыхнул в шею, приложился мокрой мордой. Мишка отдернул голову. «Кузьма, — сказал пастух, — я ж тебе не девка». Вытащил из кармана брезентового плаща горбушку, посыпанную сольцой. Кузьма взял  мягкими губами осторожно. «Горазд пожрать», — ухмыльнулся пастух.
Молодая трава в заброшенном совхозном поле едва пробивалась сквозь серые волны прошлогодней растительности. Казенные корма кончились в марте, коровы блажили на всю округу, последняя надежда оставалась на то, что сохранилось под снегом да успело проклюнуться из пропитанной химией земли.
И все же, как ни отгонял Мишка, стадо выбралось на асфальт, запрудило проезжую часть, медленно двинулось к деревне. Спустя полчаса оно подошло к съезду с дороги, стало. Коровы дружно повернули головы, Мишка тоже остановился, принялся разглядывать новоявленное поселение.
Темные от дождя палатки стояли в два порядка, точно деревенская улица. Поблизости, на пригорке, виднелась полевая кухня. Солдат в грязноватом халате возился у котла, второй разбрасывал по длинному столу, сооруженному из досок, алюминиевые миски и ложки. Коровы дружно замычали, будто это для них готовили завтрак. Солдатик с черпаком уставился на стадо, крикнул: «Мууу!». «Му-уу», — ответили буренки. «Не дразни, черпак! — прокричал Мишка, — с сапогами сожрут». «Гыы», — развеселился «черпак». Пастух лениво махнул кнутом, коровы поплелись дальше.
Крыши изб выглядывали из-за бугра, куча антрацита возле сельмага поблескивала на солнце, хозяйки гнали из дворов худобу. Ночки, Звездочки, Зорьки присоединялись к совхозному стаду. Бабы здоровались с Мишкой, и тот отвечал негромко и вежливо. Вскоре стадо оставило деревню Богородскую, вышло на обширное поле, коровы разбрелись. Мишка уселся на круглый камень, на боку которого кто-то уже успел написать зеленой краской «ДМБ-82», стал глядеть на происходящее в долине.
Солдаты теснились за столом, ложки мелькали, одна партия едоков сменяла другую. С ветром донеслось зычное: «Строиться!». Новобранцы вышли на дорогу, образовали неровные шеренги. Старший прапорщик Николаенко прошелся вдоль строя, придирчиво осмотрел каждого. «Задача ясна?!» — выкрикнул. Мальчишки в ожидании глядели на командира. «Впер-ред!» — раздалась команда.
Полторы сотни солдат скатились с дороги,  побежали. Они толкали друг друга, издавали короткие веселые возгласы, в минуту образовали цепочку перед стеной кривых и тонких берез, осин, плотного ивняка. «Разрыв два метра! — покрикивал прапорщик Николаенко, — два метра!». Ребята встали с расстоянием в два шага, топоры опущены, ждут следующей команды.
— Войско, впе-е-ред! — рявкает прапорщик.
Двинулись в наступление воины. Глухой стук топоров разносится. Валятся березы, осины, ольха, нехотя поддается тугой кустарник,  ивы пружинят под ударами топоров. Мальчишки обходят бочажки, медленно продвигаются вглубь мелколесья, утопая по щиколотку. Утки шумно взмывают в небо, кричат досадливо. Деревья падают, образуют завалы и мешают движению. Николаенко время от времени кричит: «Вперед, бойцы, вперред!», и те преодолевают преграды. Весело и споро идет дело. «Отлично! — подбадривает прапорщик, — не отставать. Отстающие — без обеда!».
Взмахивают в воздухе топоры, растут ввысь кучи стволов и веток, кое-где превращаются в преграды, какие может взять разве что танк. Растаскивает завалы команда гребунов. Движется цепь рубщиков, пот заливает лица, отскакивают топоры, попадая на гибкие стволы ивняка, а Николаенко командует: «Ногой-то придави, и под корень, под корень!».
Солдатик, видом похожий на обитателя арбатских дворов, тюкает по стволу, верхушка вздрагивает, остаются неглубокие зарубки. Подходит Николаенко. «Не так, сынок!.. Показываю». Отнимает топор, примеривается, резко взмахивает... Ххэк. Лезвие  входит глубоко. С третьего удара дерево накреняется, замирает. Косой удар с другой стороны. Легонько, ладонью, толкает прапорщик, береза медленно валится точно посередке груды полегших собратьев. «Уразумел?». Мальчишка с уважением смотрит на командира, подходит к ольхе, поднимает над головой топор и, подражая прапорщику, размахивается...  Х-хэк... Топор соскальзывает, срезает лоскут коры и впивается в сапог. Солдат падает, его лицо побелело, он закрывает глаза и тихо издает звук, похожий на мычание обиженного теленка. Николаенко подскакивает, вгорячах вырывает из сапога лезвие, сует в дырку палец, затем вытаскивает, подносит к глазам: «Повезло, неумеха! Меж пальцами врезал...». Стаскивает сапог. Мальчишка остается лежать. «Па-адъем! — командует прапор, — в команду гребунов, ша-агом арш!». Солдат лежит. «Уснул?». Мальчишка подымается с мокрой земли, удивленно разглядывает дырку. «А у меня сапоги на два номера больше», — объясняет. «Вот и не достало до мяса, — смеется прапорщик, и машет рукой, — все одно, к гребунам». «Товарищ прапорщик, не хочу к гребунам». «Не пререкаться!» — рявкает прапор и толкает мальчишку в спину. Тот прыгает на одной ноге, держит в руке раненую обувь, затем садится на влажную кочку, сует ногу, закутанную портянкой, в сапожище.
А вот другой рубщик — маленький, рыжий, веснушчатый. Машет старательно, приседает при каждом ударе, потому что тяжеленек топор, тащит к земле. Лицо мокро от пота, синие круглые глазенки серьезны, рукава закатаны выше локтя, и черна гимнастерка, прилипла к спине. Подходит Николаенко, удивленно рассматривает воина.
— Сколько лет?
— Восьнацать, — распрямляет спину солдат.
— Не врешь?
— Нее...
— Фамилия?
— Ванька Солнцев.
— Сын полка? — ухмыляется прапорщик.
— Не, я с Кинешмы.
— А-а... Понял. Иди-ка ты Ваня Солнцев от греха подальше. В тебе весу меньше, чем в топоре.
На глазах бойца выступают слезы.
— Назначаю дневальным. Самая ответственная служба, уразумел?
— Ага...
— Иди к палаткам, топором-то каждый махать может, а тебе — доверие! Штык-нож получишь.
— Так точно, — соглашается солдат и стремглав бежит к палаткам.
— Куды, мать твою?! Топор-то оставь...
Солнце поднялось к макушке неба, болотный пар стелется над долиной, птицы мечутся в кустарнике, а солдаты скинули гимнастерки, их потные спины, плечи, руки белеют среди стволов. Движется цепочка, извивается и, если поглядеть сверху, можно заметить: боевые порядки нарушены. Ничего удивительного. Там, где кустарник не так густ, где мало деревьев и попадаются голые мшистые островки, рубщики вклиниваются глубоко; в прочих местах, куда и леший-то, пожалуй, не проберется, работа идет медленно. И образуется в шеренге выступ, похожий на пузырь. Но прапорщику Николаенке нет нужды глядеть с высоты птичьего полета, ничто не укроется от командирского ока. Бросает резерв к отстающим, занимает место на самом трудном выступе. Ну и здоров прапор! Прет как бульдозер.
Утомились мальчишки, все медленнее поднимаются топоры, слышится кряхтение, кто-то кашляет натужно, многие уселись на поваленные стволы.
— На прием пищи! — командует прапорщик.
...Они вырубали заросли, валили покорный лес, стаскивали в кучи стволы и ветки — пока не начало темнеть.
Воротилось стадо, бабы похвалили пастуха и загнали коровенок во дворы, а Мишка погнал казенных буренок в готовый обрушиться кирпичный сарай, именуемый совхозной фермой, и когда проходил мимо палаточного городка, остановился. Долго разглядывал палатки, полевую кухню, вспоминал армейскую службу. Стадо ушло, пришлось догонять. Из фермы текла вонючая желтая жижа, пробивалась меж куч гнилой соломы, заполняла пространство от кривых ворот, что вели к стойлам, до разбитой дороги. Мишка глянул на сапоги, сплюнул, свистом кнута приказал буренкам занять казенные квартиры. Он не любил ферму, собачился с председателем, и тот как-то раз даже пригрозил снять Мишку с должности. Пригрозить-то пригрозил, да так и не снял. Никто из мужиков не согласился задарма пасти стадо.
Нагнало туч, пошел мелкий дождь. Мишка выбрался на асфальт, натянул капюшон, задумался. Снова вспомнилась служба. Хорошо ему было в армии.
Мишкина мать померла, когда он заканчивал семилетку, отец продал живность, прихватил самое ценное из дому и сбежал, оставив наследника строить свою жизнь самостоятельно. В совхозе его подучили работать на тракторе, мальчишка быстро освоил технику, но отработал всего два года. Призвали. В армии ему снова повезло. Пехотный полк, куда он попал, квартировал возле богатого украинского села. Командир распознал в первогодке смышленого деревенского парня, отправил служить в прикухонное хозяйство. В те годы всюду в армии добывали солдатский харч своими силами: где-то разводили в искусственных прудах карасей, в других дивизиях выращивали кур, вели огородное хозяйство или, помогая колхозам убирать урожай, получали молоко, картошку, капусту, а то и деньги, но самым выгодным считалось растить свиней. Он нянчился с поросятами, играл как с малыми ребятишками, откармливал и вел таблицу привесов. Хорошо было ему в пехоте.
Тихо шелестит дождь, всякая болотная тварь перебралась подальше от вырубки, чтобы живой лес да кустарник дали ночной покой. Шелестит дождь, скатывается с армейского брезента. Сидит при лампе в командирской палатке прапорщик, подводит с сержантами итоги, и по его лицу видно: доволен. А рядовые воины накрылись тощими одеялами, подложили под стриженые головы солдатские бушлаты, спят крепко, смотрят мальчишечьи сны. Долгонько им сражаться с долиной.


IV

Осторожно ползет военный «уазик», передние фары горят, хотя утро солнечное и освещать дорогу незачем. За рулем сержант, рядом полковник Крючков. «Не гони», — в который уж раз предупреждает он. Сзади подремывают солдат и капитан. На полу покоятся два ящика с красными полосами и таинственными знаками, возле сиденья —  железная коробка, рядом перекатывается металлическая катушка с полевым телефонным проводом. Едва тащится автомобиль. Спецрейс.
— Не гони, — ворчит Крючков.
— Дак ведь всего сорок, — презрительно тыкает в спидометр водитель.
Вот и поворот. Вдали, на крутом холме виднеется старое кладбище, обрамленное березами и елями. Картофельные поля, густой ольховник вдоль дорожного полотна, трактор без водителя урчит посреди пустого поля, крыши изб и столб водокачки выглядывают из-за бугра.
— Товарищ полковник, — обращается водитель, — куда дальше?
— На кладбище.
Автомобиль медленно съезжает на грунтовку, поднимается к погосту, водитель и пассажиры с любопытством глядят на покосившиеся кресты, убогие пирамидки.
— Валяй мимо, — говорит Крючков, — сюда еще рановато. Как считаешь?
— Рановато, — соглашается сержант.
Печальный холм остается позади, грунтовка ведет посреди ельника, поворачивает к заросшему травой и мелким кустарником холму.
— Прибыли, — сообщает Крючков, — глуши мотор.
Машина остановилась, все вышли наружу, стали разглядывать окрестность.
— А что здесь  будет? — спрашивает капитан, хотя знает задачу преотлично.
— Карьер здесь будет заложён, — простирает руку Крючков.
С лопатой на плече он сделал круг, приглядел голый бугорок, ткнул, тут же извлек лопату. Еще раз ткнул.
— Сюда! — крикнул бойцу и шоферу, стоявшим поодаль и с любопытством глядевшим на действия полковника.— Ко мне! Да возьмите еще инструмент.
Покопошились бойцы к машине, вытащили лопаты, бросились на зов.
— Ну-ка, на три штыка! — приказал Крючков.
Рьяно взялись ребята за дело. Дерн тонкий, и сразу под ним, после сероватого суглинка, песок. Взял полковник горсть, помял, поднял глаза к небу.
— Годится... Ну, мужики, приступим.
Не прошло и часа, как по окружности холма, что таил залежи песка, дугой, с расстоянием в десять  шагов, откопали шурфы, и всего таких шурфов получилось двенадцать.
— Серега, шашки! — крикнул полковник.
Принес капитан тротиловые бруски, Крючков оглядел их, воткнул электродетонаторы, присоединил провода, бережно опустил в каждую яму.
— В овраг, мужики!..
Глухой взрыв вырвал дернину, раскидал по сторонам, поднялся над холмом желтый клуб то ли дыма то ли песка, медленно рассеялся.
— Отлично! — сказал Крючков.— Продолжим.
И опять рыли шурфы, снова опускали взрывчатку, прятались в овражке. Новые серии взрывов вскрывали плодородный слой, давая доступ к песчаному богатству. Звуки таяли в воздухе, до деревни едва доносились, а потому никого не тревожили. Разве что птиц пугали, мелких зверушек да покойничков. К вечеру все триста килограммов тротила были израсходованы, и аккумуляторная батарея не подвела ни разу. «Свежайшая», — похвалил Крючков. «Муха не сидела», — подтвердил капитан.
Неплохо поработала взрывчатка. Весь холм изрыли ямины, струи песка вылились наружу и расцветили желтыми пятнами поверхность, кое-где выбросило мелкие валуны. На середке холма, из неглубокой ямы выглядывал красноватый зуб громадного гранитного камня, и на нем, изогнувшись, грелась ящерка.
Неспешно опускалось солнце за кайму ельника, трясогузки шныряли по комьям земли и уже не опасались людей. Вскрышная операция удалась на славу.

V

К середине августа очистка долины подошла к концу. Высокие гряды завалов          тянулись длинными рядами, меж ними буйно лезли травы, там и тут виднелись мшистые кочки, чернели ямы на местах берез, осин, выдранного с корнем кустарника.
Солдаты затеяли было сжечь подсохшие ветки, только прапорщик не позволил: а что, коли торфяник  загорится, да пойдет подземный огонь! Сходил в деревню, позвал баб, и те растащили завалы на топку. Но прежде долго стояли они у дороги, молча глядели на голое пространство, да так и не смогли уразуметь смысла содеянного. «Нету больше Свято-болота», — качали головами старухи.
Оставила долину красная дичь. Кулик, дупель, вальдшнеп скрылись подальше. Перебрался в дальний лес глухарь. Перелетели к соседним бочажкам благородные утки. Ушли в дальние леса лосиные семьи. Лишь болотная сова являлась ночами к краю вырубки, водяные крысы и бессчетные мыши-полевки смирялись покамест с человечьими голосами и стуком топоров, да бобер все еще не бросил на разор свою хатку высотою едва ли не в два метра. Оставалось пройти всего каких-то полсотни шагов, чтобы, закончив вырубку, шагнуть к следующему этапу войсковой операции.
Палаточный городок пообжился, полевая кухня кормила бойцов исправно, Николаенко гонял поваров, снимал пробу, и любил подшутить над кем-либо, кто все еще не набрался силенок: «Как аппетит? На бачок каши хватит?». «Хватит», — отвечали ему.
Мальчишек стало не узнать. Они загорели, мышцы налились, мозоли отвердели, и там, где прежде возились с зарослями трое рубщиков, теперь справлялся один.
Каждое утро, едва восходило солнце, над долиной разносился сержантский ор: «Выходи строиться на физзарядку!».  Выскакивали из палаток солдаты, строились на дороге, выполняли по команде упражнения и бежали колонной до фермы и обратно. И каждое утро Мишка придерживал стадо. Стоял, закинув кнут за спину, посмеивался.
Пришел черед  последней атаки. Колонна рубщиков, а за ними «гребуны», шагали посередке долины. За прошедшие месяцы протоптали здесь дорогу в километр. От торфа она сделалась маслянисто-черной, сапоги утопали по щиколотку, желтоватой водой наполнялись следы, и под ногами всхлипывало. В первые дни это была тропа, потом, когда ее развезло, проложили рядом другие тропы, они соединились, вышла широкая полоса. «Трассу наметили, бетонку проложим», — радовался прапорщик.
— Ну, мужички, — сказал Николаенко, подойдя к шеренге рубщиков, — надо бы за пару дней добить это дело. — И показал рукой: — Вон, до поворота речки.
Река проходила в глубоком ложе, обмелела, и теперь, к исходу лета, походила на ручей. Незаметно глазу текла чистая бесшумная струя, близ берегов шустро сновали стайки рыбешек, на дне виден был каждый камешек. Речка петляла, кое-где  расширялась, образуя подобие заводей, в темном углу прятались плотины и хатки, возведенные бобрами.
— Товарищ прапорщиик! — раздался чей-то крик, — бегитё сюды-ы!
Николаенко прислушался, вопль показался ему тревожным. Шумно и стремительно бросился на зов.
— Макеев! — прокричал на бегу, — стой на месте! Идуу...
С маху перескочил речку, и увидел прямо перед собой бойца. Тот стоял неподвижно, а когда прапорщик подошел, протянул вдаль руку:
— Глядитё, товарищ прапорщик. 
В тридцати шагах виднелось круглое, заросшее по окружности травой и тростником озерцо. Две крупные птицы медленно погружали в воду длинные шеи, так же неспешно высвобождали из воды желтые клювы с черными кончиками, выпрямляли белоснежные шеи почти вертикально, видать, чтобы проскочила пища, а потом изгибали к спине, и шеи становились похожими на букву S. Неподалеку, возле берега виднелось в заломах тростника большое гнездо, рядом тихо плыли еще четыре птицы, — поменьше, с розовыми клювами и буроватыми перьями на шее и голове.
— Лебеди! — ахнул Николаенко.
Солдатик открыл рот, да так и застыл,  нелепо растопырив руки.
— Никогда не видал? — негромко спросил прапорщик, и на грубом его лице расплылась улыбка, — лебедь-кликун...
— А я чаял, гуси... У нас, в Бурмакине, гусей-от што воробья.
Лебединая семья не учуяла опасности и продолжала пастись, погружая время от времени переднюю часть тела в воду и добывая корм.
— Пошли отсюда, — сказал Николаенко, — не шуми.
И тут рядовой Макеев поскользнулся, вскрикнул и повалился на кочку. В тот же миг взмахнули белы лебеди крыльями, взлетели и принялись кружить над озерцом. Прапор прилег рядом с солдатом, придавил его к подушке мха, просипел:
— Ну и гусь ты, бурмакинский...
А лебеди, уверившись, что нет им опасности, вернулись на воду и погнали своих детей ближе к берегу.
Николаенко возвратился к рубщикам, строго-настрого приказал не приближаться с топорами к этому месту и поставил несколько запретных жердин. А после ужина прапорщик устроил ребятам в порядке поощрения «культурную программу», и те небольшими группами, поочередно ходили издали поглядеть на лебединое озеро.

VI

Сентябрь выдался теплым и сухим, солнце светило каждый божий день и, казалось, оно удивленно разглядывает обнаженную долину с широкой черной трассой посередине и все, что здесь происходит. Изредка набегали с западной стороны облачка, прыскали дождиком, быстро рассеивались.
Исчез палаточный городок, большая часть войска уехала в казармы. Неподалеку от въезда поставили два вагончика для водителей, механиков, бульдозеристов, крановщиков. Вместе со специалистами, как величал тех солдат Крючков — руководитель работ, жили прапорщик Николаенко и сам полковник Крючков. Строили дорогу.
Один за другим ползли из карьера «ЗИЛы», сваливали горки песка, бульдозер выравнивал поверхность. Очередной самосвал подъезжал, сыпал чуток подальше, и снова скрежетал бульдозер. Так, метр за метром, засыпали торфяной покров, чтобы сделать песчаную подушку и тем поднять будущее дорожное полотно хотя бы метра на два.  Шум моторов, лязганье гусениц, стук опускаемых железных кузовов не утихали с утра до вечера. Сизыми выхлопами стреляли глушители, пятна солярки и моторного масла покрывали песок, пары бензина перебивали прелый дух торфяника и угасающие запахи все еще зеленых трав.
Крючков вел счет рейсам. Каждому водителю полагалось ежедневно высыпать десять «ЗИЛов», а всего машин имелось также — десять. По подсчетам полковника, для засыпки центральной дороги и боковых ответвлений понадобится никак не меньше тридцати тысяч рейсов, стало быть, работы займут год.
Заканчивали затемно. Прожектор освещал карьер, экскаватор вгрызался все глубже, время от времени переезжал и продолжал рыть на новом месте. Самосвалы стояли в очередь, моторы натуживались, ревели. Машины шли друг за другом, втягивались в долину, сбрасывали песок и уходили за новым.
Ближе к середине сентября пожелтели березы, грянули утренники. Крючков все чаще глядел в небо, опасаясь дождей. Но небосвод оставался безоблачным, солнце все еще согревало воздух, и казалось, непогода минует долину и холода сюда не придут вовсе.
И вот как-то утром, раньше всех проснувшись, Крючков направился проведать лебединое озеро. Он шел по широкой насыпи, придирчиво оглядывал ее, иногда крепко бил каблуком, дабы проверить плотность, смотрел на слабый след и радовался: не поплывет.
Над краем леса небо порозовело, стало набирать красок, первые солнечные лучи пробились из-за стены дальнего ельника. Многоцветьем вспыхнула на траве роса, где-то вдалеке пропел петух, едва заметный пар поднимался над долиной. И было на душе полковника в тот ранний час легко и радостно, как в детстве, когда он выбегал поутру поглядеть на стадо и хворостиной выгнать Ночку и ее телочку, которую выхаживали зимними днями всей семьей и для которой он придумал имя — Окаяшка.
Он окончил в первый год войны училище, сапером отвоевал почти всю Отечественную, тяжкое ранение загнало его в госпиталь на полгода, а уж после сделался строителем, познал службу мирную, достиг полковничьих звезд и отслужил десяток лет в главке. И теперь, близко к отставке, он все еще оставался службистом, одним из тех, кто приучился говорить языком казенным, уставным и поступать во всем, как велят приказы и начальство. Но сейчас он не вспоминал ни войну, ни то, как строил по всей стране секретные объекты, как пропадом пропадал в затяжных командировках. Он шел, расправив плечи и глубоко, полной грудью, втягивая прохладный воздух, чуть заметно улыбался солнцу и говорил себе: хорошо... вот ведь как, а? Хорошо!
И уж совсем немного оставалось до озерца, как из-за кустарника, куда не достал топор, послышался шум. Крючков замер. Шестеро птиц поднялись в небо,  выстроились — впереди самец, за ним мать и сильные молодые дети, — стали набирать высоту.
Полет лебедей был быстр, белоснежные крылья взмахивали, концы перьев вибрировали, издавали звук, похожий на тот, какой издает на сильном ветру расщепленный молнией ствол, длинные шеи вытянулись, и плотные валькообразные тела делали птиц похожими на необычайно изящный летательный аппарат. И раздалось в высокой синеве трубное «ганг-го... ганг-гоо!..

VII

Песчаную подушку гнали до середины декабря, пока не подступили крепкие морозы. Грелись в вагончиках буржуйкой, а на воле кострами,  на ночь укутывали ватниками моторы «ЗИЛов», пищу готовили на чугунной печке, и поздними вечерами собирались послушать армейские байки. Горазд был на истории нравоучительные, величиной с копейку, а смыслом в червонец,  старший прапорщик Николаенко. Каждая заканчивалась одним и тем же: «Не положено».
— Стоял солдат на посту. Охранял склад с продовольствием. Захотел пожрать на дармовщинку, отворотил дверь, шасть в охраняемое помещение. Нажрался от пуза и уснул. Приходит разводящий со сменой, нет часового!.. Два года дисбата. Морал: принимать пищу на посту не положено.
Другой случай.
— Идет солдат с увольнения. Спешит к вечерней поверке. Глядь, девка малая в пруду пузыри пускает. Как сиганет солдат в воду, да как сфатит девку за волосы. Девку-то вытащил, а на вечернюю поверку всеж-таки запоздал. Строгое взыскание.  Морал: военнослужащему опаздывать с увольнения не положено.
— Еще, — просят служивые, — еще можете?
— А як же, — отвечает прапорщик.
Крючков улыбается, солдаты-специалисты сидят вокруг печурки, кое-кто покуривает, и все ждут, что еще выдумает командир. А тот с внушительным видом рассказывает историю о том, как ружье раз в год само стреляет. Посмеивается Крючков, солдаты размякли от печного тепла, кто-то усмехается бородатой байке, кто-то смотрит на прапорщика серьезно, впитывает мудрость. Механик-водитель Спицын бросает в топку окурок, и на его хулиганистой физиономии ядовитая ухмылочка.
— А еще чего солдату не положено, товарищ прапорщик?
— Старший, — поправляет Николаенко, — старший прапорщик... А ты, рядовой Спицын, доложи, за что это я тебе тремя нарядами наградил?
— За гигиену...
— За гигиену? Тогда слушай.
Спицын отворачивается, принимается ковырять спичкой в зубах, всем видом показывая: скукотищща. А прапор упирается в него взглядом.
— Стоял на посту солдат... вроде механика-водителя Спицына. Стоял, стоял, и захотелось ему исправить естественную надобность. Прислонил к дереву карабин, штаны спустил, устроился орлом. А мимо — собака. Увидала, да как хватит задницу! Солдат — бряк в кучу. Кровищи, вонищи! Морал: естественные надобности, где попадя, справлять не положено.
Грохнул в вагончике солдатский хохот, утирает слезы полковник Крючков: «Ходячий устав». А Николаенко глядит на механика-водителя строго, внушительно. Дошло ли? Опустил голову Спицын, спичку теребит черными от моторного масла пальцами. Дошло.
— Хватит, Петро Данилыч, хватит, а то специалисты не выспятся, — смеется Крючков, — завтра вечером еще расскажешь. Вместо политзанятий.
...Сыпет мягкий снег, покрывает крыши вагончиков, кабины автомобилей, песчаную подушку для дороги, выбеливает торфяное пространство, покрытое травами и оставшимся кое-где мелким кустарником. Спит бригада солдат-специалистов, грозно храпит на раскладушке Николаенко, и время от времени изо рта его вырываются заковыристые, как те байки, рулады. Ворочается во сне Крючков.
Он просыпается раньше всех, глядит в оконце и размышляет, сколько еще успеет его команда, придет ли утром бензовоз или опять клянчить горючку на торфопредприятии, не нападет ли на личный состав простуда, а то и грипп, и что делать без фельдшера. А еще размышляет полковник, не отправят ли в отставку, прежде чем выполнит он секретную директиву главкома.


VIII

Зима оказалась бедной на снега, тихо и незаметно перешла она к весенней поре с ясными днями и ночными морозцами. В тот год обошлось без больших паводков, мало-помалу сошли снег да лед, долину не залило, как бывало в прежние годы.  Работы продолжились с начала апреля, когда внезапно, нарушив все прогнозы, примчался откуда-то горячий циклон и устроил в Подмосковье летнюю, не по времени, теплынь.
С каждой неделей все шире делался песчаный карьер, экскаваторщики норовили выбрать песок до глины, образовалась глубокая впадина размером со стадион.
И вот пришел час, когда Крючков поставил последний крестик в блокноте. Широкая песчаная полоса протянулась на полтора километра, ответвляясь двухсотметровыми узкими дорогами по обеим сторонам.
С июля характер работ в долине переменился. «Аккорд!» — так назвал их полковник Крючков. Аккорд этот, однако, занял пять месяцев, до новых холодов.
Пришли машины с дорожными плитами. Колонной, вытянувшись в очередь, стояли трейлеры. Крановщики взялись за дело. Рык моторов, крики «вира!», «майна!» висели над побежденной долиной.
Не прошло и трех недель, уложили на песчаную подушку отлитые оборонными заводами и доставленные железной дорогой, рифленые по лицевой стороне плиты. Отменная, получилась бетонка, в две полосы. 
Затем пригнали грузовики с прицепами, а на них — бетонные столбы. Вкопали по обеим сторонам «авеню», с расстоянием в сорок шагов. Для поперечных «стритов» не хватило, пришлось ставить бревна — с оттяжками из толстой проволоки, скрученной жгутами. В дальнем углу одной из дорог сложили из плит площадку, привезли железный домик, смонтировали трансформаторную.
Вечерами приходили деревенские. Большей частью любопытствовали старики. Стояли подолгу, высказывались, обсуждая происходящее, завидуя технике, какой сроду не видал в таком изобилии совхоз Лизы Параничевой. Строили догадки. Сообразили в конце концов: отгрохают полигон. «А как весной все у их утопнет? — усомнился один из дедов, —  как думашь, ракеты-то не замокнут?». «А они их  — в жалезные ящики, ящики в цемент, да сверху-то песком, — ответил другой дед, — в армии все предусмотрено». «Песка у их хватает», — поддержал старик.
Как-то раз подошел к ним Крючков, угостил сигаретами, поинтересовался, указав пальцем на бетонку: «Нравится?». «Как не нравиться, — ответили ему, — мы тут в старые-то времена птицу били да щук руками таскали из бочагов». «У вас в округе живности не меряно», —  вежливо поддержал полковник. «Скажи, а што будет? — осторожно поинтересовался старший дед, — узрим, ай нет?».  «Дайте срок, — с загадкой на лице ответил Крючков, — узрите».
Деревенские и приезжие ребятишки гонялись друг за другом по бетонке, лезли к машинам, просились в кабину крановщика, и Николаенко орал что мочи: «Брысь! Пришибет!». И ровно мальчишка носился по всему фронту работ полковник Крючков. Всюду ему надо было поспеть, всюду проконтролировать. Он подгонял шоферов, подсказывал крановщикам и бульдозеристам, проверял, крепко ли стоят столбы и держит ли дорога тяжелую технику, требовал подсыпать к обочинам песочку и с тревогой глядел вокруг. Предстояла комиссия.

IX

Процессия автомобилей несется по шоссе. Первым летит правительственный «ЗИЛ» с синей мигалкой, за ним, силясь не отстать, рвется черная «волга» с генералами, замыкает колонну армейский «уазик», набитый полковниками.
На повороте дороги, что ведет к долине, вытянулся бравый солдат: в черной куртке и брюках из кожзаменителя, в каске с белой надписью «ВАИ», в крагах и с жезлом.
— Не забыли «маяк» выставить, знают службу, — одобрил главком.
Шеренга солдат-специалистов вольно стояла на разбитом асфальте, перед ней прохаживался, хмурясь, Крючков.
— Едут! — выкрикнул прапорщик.
— Сам вижу, — буркнул полковник.
Резко остановился «ЗИЛ», тотчас в хвост к нему пристроилась «Волга», лишь «уазик» все еще пыхтел вдалеке. Дверца отворилась, резво выскочил главком Галушко. Печатая шаг, подошел к нему полковник Крючков, приложил руку к козырьку.
— Товарищ главнокомандующий! — рявкнул, и продолжил, для вежливости сбавив голос, — личный состав для проверки построен. Докладывает полковник Крючков.
— Здравствуйте, товарищи ракетчики! — повернулся к шеренге военачальник, и тоже приложил в приветствии руку.
Дружно ответили ему бойцы. Главком улыбнулся.
— Ну-ка, ну-ка, посмотрим.
Кирзовые сапоги густо смазаны машинным маслом, гимнастерки выстираны, фуражки сидят с форсом, и воины смотрят в глаза главнокомандующему прямо, без страха и подобострастия. Не зря инструктировал Николаенко. «Перед маршалами солдату трусить не положено, — объяснил накануне, — пугаться надлежит старших прапорщиков».
Прошелся Галушко вдоль строя, осмотрел каждого бойца, хитровато прищурился.
— Товарищ Крючков, когда была баня?
Крючков хотел было сообщить, что баня здесь каждый день, но промолчал.
— Почему не отвечаете?
— Личный состав, товарищ главнокомандующий, ежедневно купается... В речке.
— Хорошо... Покажете полотенца.
— Есть, показать полотенца, — ответил Крючков и внушительно глянул на стоявшего поодаль прапора.
Тот вмиг испарился.
— Так, носовые платки!
Моментом солдаты выдернули из карманов платки, а хулиганистый боец Спицын предъявил аж два нетронутых, сложенных аккуратными конвертами.
— Как фамилия?
— Рядовой Спицын.
— Почему два?
— Один для рук, другой для лица!
— Благодарю за гигиену.
— Служу Советскому Союзу!
— Да-а, — протянул главком, — надо супруге взыскание записать, а то один выдает... для насморка. Товарищ Крючков, вижу, обихожен личный состав, оби-хо-жен.
Вагончики оказались также вполне обихоженными, дух казармы царил в каждой. Аккуратно убранные раскладушки и топчаны, сложенная пачками рабочая одежда, подшивки газет на столе, только что выкрашенная печурка, а возле нее липкие от краски совок и кочерга, — все понравилось главкому Галушко.
— Политзанятия проводите регулярно? — спросил с тонкой усмешкой.
— Так точно, — кивнул Крючков в сторону подшивки старых газет.
— А как с досугом?
— Даем увольнения в совхозный клуб, на танцы.
Крючков и в самом деле поощрял самых достойных, отпускал в совхоз. Менее достойные шастали в самоволки, перезнакомились с деревенскими девчонками и незамужними молодухами, возвращались затемно и навеселе. Чаще других отлучался рядовой Спицин, схлопотал три наряда вне очереди, но не унывал, и, глядя на старшего прапорщика блудливыми глазами, объяснял: «А может, я оженюсь». «Не успеешь, — сомневался Николаенко, — прибьют». «Не-а, — отвечал наглец, — у них парней нету». Вскоре, по примеру Спицына, чуть ли не половина личного состава стала разбегаться после отбоя по соседним деревням. Крючков требовал от прапора порядка, интересовался, куда делись его подчиненные, и Николаенко признавался с откровенностью: «Известное дело, к девкам убегли». Пришлось, как говорится в армии, ужесточить дисциплину. И тогда девчонки стали пробираться на военную территорию, поджидали воинов в близлежащих лесочках, а то и ныряли в темноте к вагончикам. Нередко где-нибудь в кустах можно было слышать возню, приглушенный мальчишечий сап и прочие подозрительные звуки. Крючков старался не замечать происходящего, слушал, как разоряется Николаенко, деланно распекая бойцов и не препятствуя их молодым делам, иногда от души веселился, выслушивая опасения прапора, как бы не пришлось к следующей весне открыть в вагончике роддом. И только раз ему отчего-то крепко взгрустнулось. В тот вечер полковник отправился в очередной раз глянуть на лебединое озеро, и обнаружил под кустом колготки. Пришлось прикопать и засыпать листвой.
Теперь же, когда главком поинтересовался, отдыхают ли солдаты, устроен ли для них досуг, полковник доложил, что наиболее отличившимся дают увольнение.
— Отлично, товарищ Крючков! Побольше бы нам таких офицеров!.. А теперь, оценим результаты подготовки территории.
— Прошу, товарищ главнокомандующий, — протянул руку к выходу из вагончика Крючков.
— Дайте команду, чтобы личный состав переоделся и продолжил работы. Комиссия на то и комиссия, чтобы не отвлекать.
Они вышли на волю и зажмурились от слепящего солнца. Отправились к дороге.
— Выдержит? — спросил главком, ступая на бетонную плиту.
— Так точно, товарищ главнокомандующий, — ответил Крючков, — танк пройдет.
— Верю!.. А вы, товарищи члены комиссии, почему все молчите да молчите? Никого ничего не интересует? Ладно, я вас понял, доверяете главнокомандующему...
Генералы дружно закивали, штабные полковники понурились, но никаких вопросов ни от тех, ни от других не поступило. Они давно усвоили: для службы полезнее молчать, когда говорит маршал Галушко.
Прошли до конца бетонки, осмотрели «стриты», столбы и трансформаторную будку. И вдруг главком обратил взор в дальний угол строительной площадки, туда, где вокруг лебединого озерца выглядывал нетронутый кустарник и десятка два деревьев.
— Почему не закончены работы?! Где же аккорд, товарищ Крючков?
— Это мой личный участок, товарищ главнокомандующий, не успел облагородить...
— Поверю, — смягчился маршал.
Крючков вздохнул облегченно. Но Галушко на то и был настоящим военачальником, чтобы не оставить подчиненных без замечаний.
— Вот что я скажу, товарищ Крючков, территория все же очищена слабовато. Видите, сколько еще вокруг кустарника, сколько кочек, да и пеньки выглядывают. Придется оказать вам помощь. Товарищ ГШ, прошу организовать субботники и воскресники.
Начальник штаба поморщился, хотел было напомнить, что это — дело политуправления, но маршал нахмурился:
— Завтра же обеспечить воскресник! Надо территорию облагородить.


X

Завершились субботники и воскресники, долину облагородили столь основательно, что не осталось на торфянике ни деревца, ни кустика. Все пространство с бетонкой, похожей на взлетную полосу, с поперечными песчаными отростками сделалось совсем уж голым и, если посмотреть с вышины, производило впечатление, какое производит местность с загадочными метинами космических пришельцев.
Опустели вагончики, лишь полковник Крючков, старший прапорщик Николаенко, да отставной подполковник Аббасов — специалист по мелиорации, приехавший для рытья осушительного канала, дневали и ночевали здесь. Подступил ноябрь, но дни пока что стояли сухие, холода задержались. Строительная площадка в сорок гектаров, огражденная металлической сеткой на бетонных столбах, пустовала в ожидании лунохода — так здесь прозвали могучий экскаватор на широченных гусеницах.
И вот настал день, когда показался на дороге луноход. Машина занимала едва ли не всю проезжую часть, шествовала величественно, оставляя следы и ломая асфальт. Гусеницы лязгали, гигантский ковш со сломанным зубом подрагивал. Водитель в замасленном ватнике неотрывно смотрел вперед, опасаясь, как бы не пропустить съезд к долине.
— Аббасов, выходи! — позвал Крючков, — агрегат!..
Из вагончика показался подполковник, бросился к дороге, завопил что было мочи:
— Давай сюда!
Водитель высунулся из кабины, с сомнением поглядел на съезд, рванул ручной тормоз, соскочил на дорогу. Подошел к стоявшим у дороги покорителям долины, протянул руку:
— Механик-водитель старший прапорщик Гайдамака.
— Ну и чудище у тебя! — воскликнул мелиоратор, — ровно слон. Весь асфальт порушил к ядреной фене...
Они сидели при свете голой лампочки, уминали картошку с тушенкой, потом пили из солдатских кружек крепкий чай, а закончив ужин, расстелили на столе лист бумаги. Крючков принялся чертить схему. Остальные внимательно глядели, что он изображает, а когда увидели широкую, исчерченную наискосок синим карандашом полосу вдоль южной части долины — рядом с речкой, наперебой стали просить пояснений относительно размеров. Крючков почесал за ухом карандашом, нахмурился:
— Параметры такие... Длина — километр, ширина — двадцать метров, глубина...
Здесь он задумался.
— Какая глубина, об чем говорить? — высказался Николаенко, — раза два-три копнем, зальет. И луноход утопнет!
К утру небо сделалось серым, пошел мелкий дождь. Крючков выглянул наружу, крякнул и сорвал тощее солдатское одеяло с   прапорщика:
— Па-адьем! Приступаем к работе!..
Экскаватор дополз кое-как до окраины долины, поднял ковш.
— Давай, Гайдамака! — крикнул Крючков.
— Даю! — послышалось из кабины.
Ковш громыхнул, пошел вниз, врезался в торф, зачерпнул, правая гусеница чуть приподнялась. Крючков и прапорщик Николаенко застыли на месте, но машина устояла, ковш медленно двинулся, гусеница стала на место. Стрела, похожая на длань богатыря, поплыла кругом, остановилась, и тут что-то охнуло внутри машины, ковш опал и вывалил черный ком. Гайдамака выглянул из кабины, подмигнул Крючкову.
— С почином! — поздравил его полковник.
И пошла работа! Экскаватор вырыл ямищу, передвинулся на десять шагов, снова стал таскать ковш за ковшом. К обеду прошли метров двадцать, но тут небо заволокли тучи, хлынул холодный дождище.
— Глуши! — прокричал Крючков.
Луноход выпрямил стрелу, рыкнул напоследок. Гайдамака выпрыгнул из кабины, помчался к вагончику, и пока бежал, кургузый ватничек промок и сделался черным. Крючков с Николаенко глянули, как ямину наполняет вода, плотнее запахнули офицерские плащ-накидки, натянули до глаз капюшоны и отправились за экскаваторщиком.
Над долиной зловеще неслись тучи, исторгали холодные потоки, лупили по железной крыше, точно намеревались пробить ее и утопить обитателей вагончика.
— Науродуемся мы с этим каналом, — хмуро молвил Крючков, — я тут посчитал, надо вынуть сорок тыщ кубов. Ну, как?!..
— Разрешите не понять?! — усмехнулся Гайдамака, — откуда стоко тыщ-то?!
— А ты перемножь километр на двадцать метров в ширину и на два вглубь...
— Что-то погляжу, мы тут всё тыщами бросаемся... Тридцать тыщ машин песка, сорок тыщ грунту, — усмехнулся Аббасов.
— А вы только представьте, какой канал получится, — сказал Крючков.
— В болоте? — усомнился Николаенко, — не соображу...
— Как осваивать территорию начнем, так сразу и сообразишь. В ракетных войсках стратегического назначения, товарищ старший прапорщик, все продумано, никакой мелочи не упущено!
К утру выглянуло солнце. Влажный луноход усмехался щербатым ковшом и глядел огненными от солнечного света фарами на вчерашнюю работу — огромную ямищу, доверху заполненную желтой водой.
Через месяц канал вырыли. На том и завершилось победой сражение при Богородской. Пришла пора пожинать плоды и раздавать награды.

XI

— Товарищи, прошу тишины! — в пятый раз обращался к залу генерал Пискунов, — пора начинать... Товарищи! Ну что это такое?!..
Никто его не слушал. Четыреста, а то и все пятьсот мужчин и женщин, собравшихся в Доме офицеров, галдели, вскакивали, чтобы позвать кого-то из знакомых и предложить место, приветствовали друг друга, раздавались веселые возгласы и смех, шум стоял, точно на школьной переменке. Наконец Пискунов догадался схватить микрофон, едва не проглотил его, прокричал: «Тии-ха!». Зал умолк.
— Спасибо! — похвалил генерал.
— Пожалуйста, — ответил кто-то из заднего ряда.
Зал рассмеялся. Пискунов с улыбкой поднял руку, требуя восстановить тишину.
— Кворум, товарищи, как я вижу, с избытком. Разрешите начать?
— Разрешаем! — послышался все тот же голос.
Собравшиеся стали оглядываться, чтобы увидеть шутника, но теперь уже на лицах видно было осуждение.
— Необходимо избрать президиум. Какие предложения?..
С первого ряда поднялся заранее назначенный для такого дела полковник, зачитал по бумажке три фамилии. Проголосовали. На сцену поднялись Крючков и старший прапорщик Николаенко. Пошептались для виду, избрали председателя — генерала Пискунова. Тот встал, вцепился в микрофон.
— Продолжим работу, товарищи... На повестке дня два вопроса. Первый — избрание правления, второй — жеребьевка. Возражений нет?.. Возражений нет.  Принято единогласно. Какие предложения по правлению? Семь человек достаточно?.. Принято. Прошу персонально. Кто желает выступить?..
Все тот же назначенный полковник извлек из кожаной папки лист, принялся читать, обращаясь взором к залу после каждой фамилии. В списке значились, кроме Пискунова, четверо полковников и два прапорщика. Зал молчал.
— Можно голосовать?— обратился к залу Пискунов.
— У меня предложение, — поднялся лысоватый мужчина.
— Товарищ Альтерман, вы против? — изумился председатель.
— Нет, я за...
— Так в чем дело?
— Предлагаю дополнительно ввести в состав правления еще двух специалистов из числа строителей и хотя бы одного математика.
— Товарищ Альтерман, здесь собрались офицеры, — укорил председатель.
Образумив доцента, генерал выдал внушительную паузу и продолжил тоном, каким дают назидание:
— Каждый офицер, да будет вам известно, является разносторонним специалистом. В том числе по строительству... Объясните, товарищ доцент, общему собранию, зачем нам еще математик? И где вы его найдете?
— К вашему сведению, я — кандидат физико-математических наук. Правлению необходимо будет проводить специальные исследования...
— Непра-аильно! — зычно, на весь Дом офицеров заорал из середины зала полковник с медицинскими эмблемами.
Каждый знал этого полковника, поскольку тот имел обыкновение изрекать при любом случае: «Неправильно!».
Кто-то в заднем ряду загоготал, и вслед за здоровым гоготом рассыпался по залу менее зычный смех. Женщины веселились, кое-кто утирал слезы, старший прапорщик Николаенко, сидевший до того в президиуме с важным выражением лица, коротко заржал, но тут же прикрыл рот ладонью.
— Товарищ Альтерман, — согнал улыбку председатель, — я согласен с последним оратором. Про исследования вы сказали не совсем правильно! Пора бы понять: каждому из нас, включая генералов, офицеров, прапорщиков, а также кандидатов и докторов наук, потребуется не высшая математика, а две лопаты: одна штыковая, вторая — совковая, и тачка... Тач-ка! Товарищи, какие будут предложения по правлению?
— Есть мнение, утвердить! — крикнули из зала.
— Голосуем!.. Единогласно.
— Я воздержался, — обиделся Альтерман.
— Вам, Натан Аркадьевич, в порядке исключения, разрешается воздержаться. Значит, единогласно, — подвел итог Пискунов.— Переходим к главному вопросу. Перед вами, товарищи, схема...
 Зал зашевелился, гул прошел по рядам, многие встали, вытянули головы в надежде получше разглядеть красиво вычерченный лист, испещренный прямоугольниками с номерами — от первого до трехсотого. Несколько особо любопытных пошли к сцене. Понадобилось дать команду для восстановления порядка. Утихомирив собравшихся, Пискунов оглянулся на схему, долго и придирчиво изучал ее, затем объявил.
— Порядок жеребьевки следующий. Право выбора предоставляется инициативной группе, правлению и экскаваторщику Гайдамаке — все эти товарищи внесли наибольший вклад. Генералы жеребьюются отдельно. Это решение лично главнокомандующего. Всем ясно? Возражений нет?.. Возражений нет. Так! Все остальные тянут номера, как положено, из шапки. Товарищ Николаенко, шапка приготовлена?..
— Готова, — с солидностью ответил старший прапорщик, — первого года носки!
— Что ж, тогда приступим?.. Товарищи генералы, прошу пройти в соседний зал. Остальным — по алфавиту подходить к старшему прапорщику Николаенко и вытаскивать бумажки с номерами. Из шапки. Каждому полагается одна бумажка. Вопросы есть? Вопросов нет. Кто отжеребьился, может быть свободным. Вопросы?..
— Товарищ председатель, — снова поднялся Альтерман, — а как мы будем называться?..
—  Вот это правильно, товарищ Альтерман! Оказывается, вы, хоть и доцент, можете ставить умные вопросы. Возражений не имеется, надо название... Что вы предлагаете?
Умный доцент склеил скептическую мину.
— Я предлагаю: «Солнечная долина дураков».
— Не пра-аильно!..
Председатель с деланным испугом зажал уши. Подождал, пока утихнет зал.
— Какие еще соображения, товарищи садоводы и огородники? Есть другие мысли?..
Ни соображений, ни других мыслей не оказалось. Поскольку все думали о жеребьевке. И тогда генерал Пискунов пошептался с президиумом, дунул в микрофон.
— По решению президиума нашему садово-огородному товариществу присваивается название «Долина». Кратко, красиво и без дураков. Вопросы есть?.. Вопросов нет.
 

ЧАСТЬ  II

УЗНИК

I

Полковник от медицины Краснопольский в жизни не помышлял о садовом домике, не ведал крестьянского труда и ровным счетом ничего не смыслил в выращивании овощей, ягодных кустарников и плодовых деревьев.  И уж вовсе недоступны были Кириллу Юрьевичу дела строительные.
Он был медик, о точных науках имел представление самое приблизительное, к технике подходил с опаской и побаивался всяких механизмов. При поломке самого простого прибора, будь то дверная защелка или настольная лампа, чесал затылок: «Придется вызвать специалиста». Вообще мнил себя за гуманитария, чурался ручной работы, и единственным инструментом, каким он пользовался без страха, была пишущая машинка. Кое-кто из сослуживцев обзавелся автомобилем, коллеги недоумевали, отчего шеф до сих пор безлошадный. Его жена Софья Матвеевна между тем поднакопила деньжат и вела разговоры: как хорошо бы посетить на своей машине подмосковные места, прокатиться по «Золотому кольцу», а то съездить в Воронеж — к маме.
— Хочешь, чтобы я валялся под машиной? — интересовался гуманитарий.
— Что-то не видела, чтобы кто-то валялся, — увещевала Софья Матвеевна.
— Вот купим, увидишь.
По слабости характера он, в конце концов, приобрел «жигуль» и стал учиться. При первой же попытке проехать на самой малой скорости хотя бы метров десять, вильнул с дороги, врезался в сугроб. «Вы — опасный человек!» — оценил инструктор. Пришлось обратиться за помощью к водителю служебного «газика» — солдату, отданному служить в научное заведение, которым руководил Краснопольский. Солдатик уступал место, садился рядом и, глядя на действия полковника, ржал так весело, точно увидал за рулем корову. Какой-то остряк из числа коллег, знавший толк в диагностике профессиональной пригодности, поглядев на замысловатые виражи, совершаемые Краснопольским, изрек: «Непригодность профессиональная».
А потом что-то с ним случилось такое, отчего стал лихачить, полюбил без надобности ездить в столицу в часы пик, исполнил желание жены прокатиться по местам для иностранных туристов, посидеть на берегу Москва-реки. Дважды они съездили в Воронеж — и оба раза без происшествий. Из-за того, возможно, что бывалые автомобилисты, завидев на заднем стекле профессорского «жигуля» нарисованный чайник, шарахались в сторону и немедля останавливались у обочины.
Спустя год пыл прошел, поездки наскучили, автомобиль дремал в гараже, и Кирилл Юрьевич охладел к нему так же внезапно, как и увлекся. Софья Матвеевна, однако, имела дальние планы. Автомобиль был лишь предисловием. Она мечтала о даче.
— Ах, какой домик я видела в Отрадном! — восклицала, — стекла на веранде цветные, клумбы, береза со скворечником! Во сне снится...
— Не по карману нам дача, — отбивал атаку гуманитарий.— Да и зачем? Как-никак в Подмосковье живем. Лес рядом,  березовая роща, озера опять же, воздух...
— Так ведь тебя из дому не вытащишь, все вечера на машинке долбачишь. Автомобиль без пользы простаивает, а была бы дача, ездили бы по воскресеньям. Вон, у Альфредиков — и участок, и домик!..
— Мечтаешь, чтобы я руки молотком поотбивал?


II

От подмосковного города Одинца до совхоза имени Лизы Параничевой семьдесят километров, а заправочная станция одна. Краснопольский, как и все «личники», держал в гараже канистры и пластмассовые бочечки, выменивал у знакомого шофера «продукт» за казенный спирт. В конце концов, спирт кончился, денег никто не брал, поскольку они ничего не значили.
 Был конец июля, когда Краснопольский собрался навестить Альфредика. Он выгнал из гаража машину, обошел соседей в надежде занять хотя бы два литра, предлагал бутылку «московской», но ничего не получилось. Кирилл Юрьевич глянул на приборный щиток, чертыхаясь, подъехал к дому.
— Доедем? — поинтересовалась Софья Матвеевна.
— До заправки дотянем, — обещал Краснопольский.
— Все у тебя как у плохой хозяйки, мог бы заранее побеспокоиться.
— Ага, мог бы.
Минут двадцать пришлось ждать у переезда, затем ползти в потоке еще час. Дорогу, как и каждый год, ремонтировали, и оттого осталась одна полоса — узкая, развороченная, в колдобинах. За несколько километров до заправки движение застопорилось.
— Влипли, — сказал Краснопольский, — к вечеру доберемся... Если доберемся.
— Нечего каркать, — сказала Софья Матвеевна.
Проползли еще несколько километров. Снова встали.
— Все! — объявил Кирилл Юрьевич, — застыли. Может, авария впереди?..
Никакой аварии не было. Автомобильный поток уперся в бензозаправку. Очередь растянулась на километр.
Работала единственная колонка. Водители орали друг на друга, торопили, мат висел в воздухе. Молодые и солидные мужчины, старики и женщины выскакивали на залитый грязью асфальт и, как только подходила очередь, стремглав неслись к хозяйке станции. Торопливо протягивали деньги, так же стремительно бежали к машине и совали в бензобак железный клюв на тяжелом шланге.
Какой-то частник не смог сразу отъехать. Стартер рычал, мотор не заводился.  Водитель рванул капот,  стал дергать какие-то проводки, пот градом лил с его лица. Мотор вздрагивал и умолкал. Четверо стоявших за ним подскочили, молча уперлись сзади и столкнули автомобиль в сторону. «Мужики! — кричал неудачник, — мужики!».
— По скольку дают? — спросил Краснопольский вальяжного, в хорошем костюме и при галстуке, мужчину.
Интеллигент нервно ходил возле своей «копейки», поджидая очереди.
— Дают двадцать, — хмуро ответил, — заливают девятнадцать.
— Как это? Недоливают?!
— С луны свалились? Надо газеты читать.
— А-а, — протянул Кирилл Юрьевич, — это вы про «Королеву бензоколонки»?
Интеллигент не ответил, ринулся с бумажником в поднятой руке к окошку, за которым восседала «королева». «Повезло», — позавидовал Краснопольский, оглянулся на очередь, побежал к своему «жигулю».
— Где тебя носит?! — осерчала Софья Матвеевна, — шесть машин вперед залезли!
— Посмотреть хотел...
— Скажи спасибо, в канаву не сбросили. Меня тут так обложили, хоть святых выноси...
Краснопольский вывернул машину, приткнулся к передней, она тронулась, прокатила на десять шагов. Кирилл Юрьевич тоже стронулся с места, едва не уперся ей в бампер. Так, рывками, они двигались к бензоколонке часа полтора. И когда до цели оставалось всего пять очередников, передняя вдруг стала, сожрав, видно, остатки бензина. Частник выбрался из автомобиля, уперся в проем дверцы, стал толкать. Машина не поддавалась. И тогда сидевшая рядом с ним женщина вышла на залитую жидкой грязью обочину, уткнулась в багажник. Машина нехотя двинулась. «Во, баба! Маленькая, а как пихает, — восхищенно сказал кто-то, — с такой без бензина можно!».
Наконец подошла очередь Краснопольского. Королева приняла деньги милостиво, сдачу дать побрезговала, не обругала Кирилла Юрьевича, только прикрикнула:
— Шевелись!
Краснопольский помчался к колонке, схватил клюв, воткнул в бензобак. Шланг напружинился, хлынул бензин. И не успел он завернуть крышку, как у него выхватил шланг молодой парень.
— Чего стоишь?! — заорал.— Отъезжай!..
Мотор взревел, машина рванулась, ухнула колесом в наполненную жижей яму. Кирилл Юрьевич вытер грязной ладонью лоб. Отъехал в сторону, остановился, вынул из кармана таблетку, положил под язык.
— Ты что? — спросила Софья Матвеевна.
— Все в порядке, — сказал Краснопольский, — поехали. Нам повезло.
— А почему девятнадцать литров? — рассердилась Софья Матвеевна, — надо ведь двадцать...
— Так полагается, — ответил Краснопольский.
Они ехали в потоке таких же счастливцев и говорили примиряющие слова.

III

— Непра-аильна! — гремел на всю улицу Альфредик.
Его вопль перекрыл мотор «жигуля», что остановился на песчаной дороге неподалеку от сборно-щитового домика. Двое мужиков в телогрейках прилаживали у конька крыши лист шифера. Альфред наблюдал за их действиями, подавал советы. Тот, кто сидел на коньке, размахнулся молотком, но шифер вдруг пополз по стропилам и ухнул на кучу щебенки. «Непра-аильна!» — вознегодовал Альфредик.
— Приехали, — усмехнулся Краснопольский, вылезая из машины и обращаясь к Софье Матвеевне.— Тишина, покой, только отдыхать на свежем воздухе. Прошу...
Альфред бросил презрительный взгляд на строителей, устремился к гостям.
— Кто к нам прибыл! — завопил восторженно, — какие люди!
Лицо Софьи Матвеевны осветила улыбка. По ее выражению видно было, что она рада Альфредику, и что все ей здесь нравится: и домик, и участок, заваленный стройматериалом,  и кучи песка возле дороги, отлитая из бетона площадка для автомобиля, серо-зеленый кунг с подгнившей дверью. Из кунга вышла Эмилия — жена Альфредика, направилась к гостям.
— Какой домик! — льстиво воскликнула Софья Матвеевна, — какой у вас замечательный домик!
— Хороший, — с гордостью согласилась хозяйка.
Домик и в самом деле был в своем роде достопримечательным. Стены с черными потеками от гвоздей, щели между досками, корявые окна, голые стропила с заметной кривизной и дверь со вздувшимся оргалитом намеревались превратиться в дачу.
    — Привет! — продолжал вопить Альфредик, — наконец-то!.. Миля, показывай гостям хозяйство!
С этими словами он крепко пожал руку Кириллу Юрьевичу и склонился в почтительном приветствии перед Софьей Матвеевной, демонстрируя высшую степень офицерского этикета. Эмилия глянула на кучи песка, вздохнула.
— Ну как, надумали?
— Мы только посмотреть, — слукавила Софья Матвеевна.
— Чего смотреть! — вскричал Альфредик, — пиши заявление! Я для тебя участок присмотрел, будешь тянуть резину, захватят...
— Хороший у вас домик, — повторила Софья Матвеевна, — где ж вы такой добыли?
— Дефицит! Длинная история...
И стал Альфредик  рассказывать. Хмурился, жестикулировал, и на его добром лице с толстыми губами светилось удивление, как это удалось добыть дефицитный материал.
Собрались за домиками три полковника, Альфред — старший команды. С превеликими трудами получили грузовик с длиннющим кузовом — трейлер, отправились за триста километров, на завод, где трудами заключенных выпускали сборно-щитовые изделия. Дважды глох мотор, чинили с армейской выдумкой, наконец добрались до места. Предприятие с вышками по углам окружал забор с колючей проволокой поверху. Допотопная технология давала щиты из бросовых досок. Щиты источали желтую жидкость, в которой жили какие-то неизвестные насекомые. Заключенные харкали на землю желтым и ухмылялись, глядя на полковников.  Начальник завода насоветовал взять по полтора комплекта, чтобы из полутора вышел один дом. Грузили дотемна. Навалили горой щиты, стропила, похожие на пропеллеры, изогнутую во всех плоскостях вагонку и прочее деревянное счастье, и только тронулись, обрушился ливень. Всю ночь полз трейлер по разбитой дороге, а под утро завалился в кювет, домики съехали в грязь. Часа три вытаскивали машину трактором с пьяным трактористом, заново грузили, сохли в кабинах, согревались «московской».
Пока рассказывал Альфредик о своей удаче, Краснопольский поглядывал на дом, на горку щебенки, ржавые бочки, железные прутья и вязки проволоки, куски бордюрного камня, на груду битого кирпича. Софья Матвеевна ахала, прикрывала ладонью рот, пугаясь подробностей, а когда рассказ завершился, принялась расхваливать Альфредика за добычливость. Кирилл Юрьевич переминался с ноги на ногу, с тоской взирал на участок, на строителей, которые так заслушались хозяина, что уронили наземь второй лист шифера. Взгляд Краснопольского уперся в покосившийся на краю участка зеленый домик с округлой крышей и крохотным откидным оконцем.
— Хотите кунг поглядеть? — предложил хозяин участка.
— Расшифруйте, Альфредик, — рассмеялась Софья Матвеевна, — что такое кунг?
— Кузов универсальный, а что такое «нг»,  точно не знаю, может, «нестандартного габарита», а может, наоборот, «нормального», — объяснил Альфред, — вон их сколько!
Он повел рукой по сторонам. На каждом участке виднелся зеленый или темно-серый фургон, какие помещают на  военных автомобилях — для перевозки людей, либо спецтехники, к примеру, ядерных боеголовок.
— Как участок получите, советую приобресть. Нам кунги строить и жить помогают, они зовут...
Сострив таким образом, Альфредик указал на приткнувшийся к кунгу дощатый пенал в рост человека:
— А это видите?!
Грубо крашеный охрой пенал являл собою сортир с цинковым ведром, накрытым крышкой.
— Пудр-клозет! — с гордостью объявил Альфредик. — Понюхайте, никакого запаха... Торфом засыпал, получай удобрение!
— Да-а,  — задумчиво молвил Кирилл Юрьевич.
— Ладно, пошли, покажу ничейный участок. Зарос, правда, но место отличное!
— И в чем же его отличие? — съехидничал Краснопольский.
— Там повыше будет... Не так заливает.
Краснопольский и Софья Матвеевна переглянулись.


IV

Неподалеку от трансформаторной пустовал участок, заполоненный кустарником. Напротив — через дорогу — двое строителей, похожих на студентов, обшивали дом тонкой дощечкой, именуемой вагонкой. Сбоку стоял, заложив пальцы за проймы генеральской рубашки и придирчиво глядя на работников, невысокий мужчина пенсионного возраста.
Альфредик вежливым поклоном поздоровался с пенсионером, отвернулся и обратил руки к кустарнику.
— Нравится?
— Вы знаете, что это участок генерала Соломенцева? — вмешался пенсионер.
Альфред молчал.
— Что вы, что вы! — замахал руками Кирилл Юрьевич, — мы только глянуть...
— Чего глядеть?! Видишь, как за два года заросло! — заголосил Альфредик.— Извините, Семен Львович, это у меня голос такой...
— Полагается представиться соседям, — укорил Семен Львович, окинув подозрительным взором новичков.
Вскинул голову, произнес назидательно, обратившись к Краснопольскому:
— Здесь генеральские участки. Вы генерал?
— Врач.
— Хирург или терапевт?
— Увы, наука...
— Имеете степень?
— Куда ж без степени, — смутился Краснопольский и добавил: — Полковник медицинской службы.
Семен Львович вытянул губы трубочкой, просветлел лицом и, увидев в дверях своего красивого дома жену, воскликнул:
— Анна Моисеевна,  нашими соседями, кажется, будут приличные люди!
— Они генералы? — вопросила Анна Моисеевна.
— Нет, они обыкновенные полковники.
С этими словами Семен Львович оставил гостей и направился к строителям.
— Неплотно! Неплотно прибиваете, мне щели не нужны, вы же студенты МИФИ!..
— Вот какой у тебя будет сосед, — с уважением промолвил Альфредик, — ну как, понравился участок?
— Очень, — улыбнулась Софья Матвеевна.
— Все! Айда к председателю. Заявление напишешь, рекомендацию дам.
Они шли по песчаной дороге, разглядывали строящиеся дома, разнокалиберные кунги по обеим сторонам дороги, бесчисленные кучи песка и людей с тачками, похожих на заключенных. Вышли на бетонку.
То и дело проезжали «ЗИЛы», тупорылые «КАМАЗы», аккуратные «МАЗики» груженые песком. Плиты кряхтели под тяжестью и гневались на грубые удары колес. Проходившие по бетонке шарахались к обочинам, вдыхали выхлопные газы. Кирилл Юрьевич недоумевал:
— Зачем столько песка?
— Скоро поймешь, — обещал Альфредик, с завистью провожая каждый автомобиль.— Пошли, а то председатель смоется.
Председатель выслушал Альфредика, а Краснопольского как бы вовсе не заметил. Небрежно глянул на только что сочиненное заявление, рассердился:
— Пора бы знать, этот генеральский участок  находится в распоряжении главнокомандующего. Не положено...
— Даю рекомендацию! — разошелся Альфредик.— Этот полковник не простой полковник, он, да будет тебе известно, к главкому вхож!
— Не нужны мне никакие рекомендации. Все равно, без решения главнокомандующего не могу. Генералы должны быть с генералами, полковники с полковниками...

V

Теплый августовский вечер. За окнами кабинета Краснопольского тишина. Едва колеблются кроны лип, посаженных на территории, занимаемой учреждением, где медики творят науку для ракетных войск. Краснопольский сидел за столом, составлял казенную бумагу. Глянул на «тройчатку» — спецтелефон для связи с начальством, потянулся, отворил тяжелую дверцу сейфа, спрятал тетрадь... И тут тройчатка призывно звякнула.
— Говорит Галушко. Прошу зайти. Вы не очень заняты?..
Вежливость военачальника насторожила Краснопольского, он знал: главком запросто может подбросить «лохматушку». Так называли идеи, какие время от времени рождались в голове маршала. Кирилл Юрьевич поспешил в начальственный кабинет.
Варвариха утихла после трудового дня. Шеренги солдат, голых по пояс, копали вдоль центральной дороги. Изредка проезжал со скоростью двадцати километров военный автомобиль (приказ начальника гарнизона запрещал лихачить), из Дома офицеров едва слышно доносились звуки балалаек и домр. Краснопольский миновал березовую рощу, остановился на мосту, поглядел на резной домик в надежде увидеть лебедей, но те, видать, утомились от дневных дел и теперь, в соответствии с гарнизонным распорядком, чистили перед отбоем перья.
Адъютант приоткрыл дверь, заглянул в щель, промолвил: «Заходите». Главком приподнялся в кресле:
— Кирилл Юрьевич, исключительно ответственная задача!.. Надеюсь, не надо объяснять, как важна боеготовность центрального командного пункта!?
— Так точно, товарищ главнокомандующий.
— Хорошо. Прошу подготовить аппаратуру. Будем дистанционно отслеживать состояние каждого офицера. Пульс, давление... Психология, физиология! Сами знаете... Вам проложат спецкабель.
Так вот зачем роют канаву! Лохматушечка! Главком продолжал торжественно.
— Такого нет даже у американцев! Будете посменно дежурить, круглосуточно снимать показатели. Дистанционно! А результаты докладывать мне лично. Ясно?
— Так точно, — просипел Краснопольский.
— Сколько вам нужно для подготовки? Месяца хватит?
Кирилл Юрьевич понурился.
— Вижу, хватит... У вас имеется детектор лжи?
— Так точно, товарищ главнокомандующий, японский полиграф.
Главком довольно улыбнулся, неожиданно перешел не шепот.
— Значит, можете и мысли?
— Еще нет.
— А когда?
— Будем работать, товарищ главнокомандующий.
— Другого от вас и не ожидал! Кстати, а почему вы никогда не обращаетесь ко мне с личными просьбами?
— Да у меня все есть, — смутился Краснопольский.
— Неправда, Кирилл Юрьевич, не все... У вас нет садового участка. Я не ошибся?
Кирилл Юрьевич чуть было не брякнул, что главнокомандующий ни в чем ошибаться не может, но успел прикусить язык. Маршал продолжал:
— Не возражаете, если выделю?.. Вижу, не возражаете.
— Спасибо, товарищ главнокомандующий.
— Вот вам бумага. Пишите на мое имя рапорт.
«Прошу Вашего решения, — диктовал маршал, — о передаче мне участка, освобождаемого генералом Соломенцевым по болезни». — Записали? Теперь обоснование.
Главком помедлил, наморщил лоб: «Просьба вызвана тем, что по роду службы я испытываю острую потребность в физическом труде, который способствовал бы моей умственной деятельности».
— Написали? Дайте мне...
Краснопольский протянул лист, маршал схватил шариковую ручку, начертал в верхнем левом углу: «Председателю «Долины». Прошу решить положительно».
Главком поднялся из-за стола, лукаво улыбнулся.
— Вам необходима физическая работа. Иначе никогда не научитесь угадывать чужие мысли.
Поздравляю, садовод-огородник, обрадовал себя Краснопольский.


VI

Первым делом — вырубить на участке кустарник, вытащить корни, выровнять поверхность, подготовить для грядок и строительства будущего дома, — так решил Краснопольский, выслушав советы соседа.
Кирилл Юрьевич обзавелся топором, лопатами и еще зачем-то двумя ломами. Но самое главное, ему посчастливилось купить по случаю польскую палатку с пологом, для туристов. «Не знала, что ты такой добычливый», — похвалила Софья Матвеевна
В первый же день он очистил от кустарника единственный на участке сухой бугорок, разбил палатку. Кустарник густо заполонил все вокруг и скрывал от взора места, ступив на которые, тотчас провалишься по колено. Софья Матвеевна  сомневалась: «Не утонем?». «Это бульдозер у соседей утоп, — успокаивал Кирилл Юрьевич, — у нас вес не тот».  «Утешил», — смеялась Софья Матвеевна.
Были последние августовские дни. Кроны деревьев торопливо сбрасывали листву. Освобожденная от кустарника и мелких деревьев и потому уныло голая Долина с домиками, сараюшками, кунгами и сортирами походила на поселение ссыльных. Повсюду трудились садоводы-огородники, — готовили землю к весенним посадкам.
Софья Матвеевна забралась в палатку,  выгнала тряпкой злых комаров неизвестной осенней породы, опустила сетчатый белый полог, расставила на раскладном столике тарелки со снедью. Кирилл Юрьевич вскипятил на походном примусе привезенную в канистре воду. Они торопливо позавтракали и, точно изголодавшись по настоящему делу, кинулись на кустарник.
Кирилл Юрьевич орудовал топором, Софья Матвеевна оттаскивала в кучу стволы и ветки. Им было весело. Поначалу показалось, что справятся в какие-нибудь два-три дня. Заросли, однако, оказались столь упористы, что к следующему вечеру будущие дачники уже не чувствовали ни рук ни ног и едва разгибали спину. Кустарник въелся корнями и, крепко держась за них, не хотел гибнуть.
Время от времени выходил на дорогу Семен Львович, хмыкал и скрывался в только что построенном доме.  На второй день он остановился напротив.
— Анна Моисеевна, — громко, чтобы его услыхали соседи, обратился к жене, — они будут жить как туристы, в палатке. Тебе нравятся туристы?
— А что им еще делать, если они такие молодые, — столь же громко сказала Анна Моисеевна, — им нет и шестидесяти.
Софья Матвеевна усмехнулась.
— Давай, я тебя домой отвезу, — предложил Кирилл Юрьевич.
— Мне еще после тебя корни надо повытаскивать...
До позднего вечера Краснопольский продолжал рубить кустарник, а Софья Матвеевна — избавлять торф от длинных, извилистых, черных, точно политых машинным маслом, корней. Наутро новоявленные дачники выпили чайку, погрузили палатку и, полюбовавшись очищенным куском участка, выехали на освещенную солнцем дорогу.
Лишь только оказались они на Минском шоссе, откуда ни возьмись, промчались одна за другой милицейские машины. «Освободить ряд! — изрыгали гаишники, — прижаться к обочине!». Все, кто ехал в столицу, остановились, образовав длинную неподвижную колонну. И тут только увидел Краснопольский: что-то необычное происходит на противоположной полосе дороги.
Кавалькада лимузинов мчалась вдаль. Флажки развевались на некоторых машинах, другие, в большинстве черные или белоснежные «волги», сверкая бамперами и полированными стеклами, шли в отдалении. Между автомобилями временами образовывалось пространство, и тут же его занимал новый поток машин с номерными знаками, состоявшими, казалось, сплошь из нулей. Гаишники — в белых касках, белых же крагах и при ремнях, выделявшихся на черной коже, — отдавали честь. И по всей правой стороне шоссе, красовались легкие торговые палатки, цветастые зонты, под которыми, точно в фильме «Кубанские казаки», ломились невиданной снедью, фруктами, бутылками и прочим дефицитом разноцветные пластмассовые столики.
— Ты смотри! — возбужденно сказал Краснопольский, — генералитет...
Из-за поворота вылетела стая автомобилей. Впереди, в сопровождении двух «волг» по бокам и еще трех — сзади, мчался маршальский ЗИЛ. Министр. За ним такие же лимузины — для главкомов. Фуражки в золоте, золотые погоны с крупными звездами, упитанные физиономии мелькали одна за другой.
— Что случилось? — воскликнула Софья Матвеевна.
ѕ А хрен-то его поймет…
ѕ Ничего ты не знаешь!
— Фу ты черт! Вспомнил… Праздник сегодня! Двадцать шестое августа... По радио передавали.
— Ничего не понимаю...
— Ровно 175 лет Бородинской битвы!
— И что?
— А вот и то... Должны же они отметить. Ты воображаешь, что будет сегодня на Бородинском поле?.. Театрализованное представление. Войск, наверное, нагнали...  Француза будут бить. А потом банкет.
— Ты только посмотри, как несутся! — вознегодовала Софья Матвеевна, —  и все мимо палаток, все мимо. Хоть бы возле какой-нибудь остановились. И никого не видят.
Софья Матвеевна ошиблась. Возле палаток и разноцветных зонтов, действительно, машины не останавливались, зато кое-кто из руководителей и их жен с любопытством взглядывали на частников, мрачно сидевших на противоположной стороне шоссе в своих «жигулях», «запорожцах» и старых «москвичах». На секунду задерживали взоры на странных автомобилях и странных людях в них, удивлялись, видно, откуда взялись такие, зевали и отворачивали холеные лица.
— Вот бы нам на ту сторону... — размечталась Софья Матвеевна.
— Хочешь, чтобы пришибли?
— Я бы продуктов накупила.
— Вся жратва из папье-маше.
— Не говори глупостей.
— Молчу.
— А ты представляешь, что тут будет, когда они обратно поедут?!
— Ничего особенного... Боковые дороги перекроют, еще сотни две-три гаишников выставят, палатки вместе с зонтами перетащат на нашу сторону... А жратва, если не из папье-маше, протухнет.
Поток стал постепенно иссякать. Пошли машины попроще, с обычными номерами. Но все так же приветствовали их подобранные по росту милиционеры, и продавщицы в кокошниках и белоснежных наколках так же призывно улыбались хозяевам страны.
Часа через два показалась машина ГАИ. «Можете следовать, — раздалось из ее утробы, — в один ряд! В один ряд! Скорость — сорок! Сорок!».
— Наконец-то, — сказала Софья Матвеевна.
Колонна частников медленно тронулась, поползла в сторону столицы. Краснопольский курил сигарету за сигаретой, высунул руку наружу, стряхивал пепел. Софья Матвеевна прижалась к спинке сиденья и молчала. И чтобы развеселить ее, Кирилл Юрьевич высказался:
— Недаром помнит вся Россия! Нет, не даром...


VII

К началу октября ударили заморозки, кустарник стоял по утрам в инее, лужи за ночь затягивал ледок. Кирилл Юрьевич решил избавиться от зарослей непременно к ноябрьским. Сосед его, Семен Львович еще в конце августа рассчитался с шабашниками и теперь ночевал в доме. Намерение Краснопольского одобрил, посоветовал выхлопотать кунг и приобрести еще один топор, дополнительно пару лопат, косу и обязательно тачку. Пригласил к себе, продемонстрировал комнаты, печку, лестницу на мансарду, топоры, ножовки, прочий инструмент.
Вышли из дому. Семен Львович потрогал пальцем лезвие топора, глянул на трехдневную щетину Краснопольского, сообщил с гордостью:
— Моим топором можно побрить кого угодно.
«Сейчас побреет», — испугался Кирилл Юрьевич.
Но сосед аккуратно поставил топор у порога, назидательно произнес:
— Вы знаете, какое у меня правило?.. Каждое утро, при любой погоде, я бреюсь!
— Топором? — неожиданно для себя ляпнул Краснопольский.
Глаза Семена Львовича блеснули, губы вытянулись трубочкой.
— К вашему сведению, топором я карандаши точу, а бреюсь трофейной бритвой.
Сосед Краснопольского отвоевал Отечественную, был ранен, награжден, после войны окончил военную академию, исколесил полстраны. В конце концов, оказался в ракетных войсках, достиг должности главного инженера ракетно-космического полигона и, невзирая на пятый пункт анкеты, получил генеральские погоны. Он относился к инженерной элите, обладал качествами, какие и преодолели злосчастный пункт. На одном из секретных полигонов соорудили в честь первой советской ракеты Р-1 обелиск с указанием участников запуска. Среди них значилась фамилия Семена Львовича. И вот теперь отставной генерал получил в награду за безупречную службу и особые заслуги шесть болотных соток, кунг, построил сборно-щитовой домик, гордился необыкновенным топором, и по праву старшего поучал Краснопольского.
Дни все еще стояли ясные, солнце согревало к полудню воздух, над Долиной поднимался душный торфяной туман. Кирилл Юрьевич  продвигался от кочки к кочке, вычмокивал из торфа резиновые сапоги, махал топором, тянул, уподобляясь бурлаку, корни, и костерил сквозь зубы садово-огородное товарищество.
Семен Львович время от времени приходил в гости, но на территорию не ступал, опасаясь промочить ноги, и подавал советы, не сходя с песчаной дороги. На четвертый день, глянув на кровавые профессорские мозоли, сжалился:
— Вот вам  брезентовые рукавицы и йод.
Дважды подходили шабашники, интересовались, собирается ли Краснопольский возводить дом, высказались относительно фундамента и сообщили, что расчеты, выполненные в МИФИ, с убедительностью говорят: здесь годится фундамент ленточный, плавающий — из бетона, на песчаной подушке. Кирилл Юрьевич недоумевал, как можно ставить дом на песке, но аспиранты изобразили на пачке сигарет схему болотных сил, какие непременно вытолкнут после зимы обычный фундамент и разрушат его напрочь, а вот ленточный, плавающий, будет подыматься и опускаться вместе с домом без ущерба для строения. И еще посоветовали они приобрести сборно-щитовой домик такой же, как у Семена Львовича. Усомнились при этом, продадут ли «острый дефицит», предназначенный исключительно колхозникам и ветеранам войны.
Очистка участка продолжалась. Из портативного приемника неслись звуки «Маяка», большей частью песни советских композиторов. Накануне праздника пришел поглядеть на действия Кирилла Юрьевича генерал Алелюхин, удовлетворенно хмыкнул: «Будет с тебя толк. Лихо рубишь. Только приемник приглуши, а то птичек не даешь послушать». Каких уж там он хотел послушать птиц в октябре, непонятно, но пришлось убавить громкость. Теперь, вместо музыки, на весь участок раздавался стук топора, прерываемый хриплым дыханием непривычного к физической работе умственного полковника.
Настал день, когда не осталось ни одного кустика, гора веток возвышалась на оголенных сотках. Кирилл Юрьевич попытался устроить костры, но живые ветки и стволы гореть  отказались.
Он забрался в палатку, съел бутерброд, улегся на брезент, накрылся старой шинелью и подложил под голову шапку-ушанку. Ломило руки, ноги, спину, спать не хотелось, зеленоватые круги плыли перед глазами. Он скорчился, старался надышать в шинельный кокон, но ничего не получалось. «Хорошо, что я дрожать умею, а то замерз бы», — вспомнил старую шутку, откинул шинель, на четвереньках подполз к выходу, высунулся наружу.
Из трубы соседского дома подымался дым. Звездное небо безмолвно глядело на Долину. И вдруг кривоватый ковш о семи звездах исторг огонь, слепящая полоса прочертила черноту неба и, не дав загадать желание, погасла. Он запрокинул голову в надежде увидеть еще одну падающую звезду, но Большая Медведица, выплеснув белое пламя, иезуитски подмигнула всеми своими звездами и скрылась в облаке. «Околею от холода, и закопают меня на этом болоте», — пожалел себя Кирилл Юрьевич.
Всю ночь он ворочался, забылся лишь под утро, а проснулся от стука молотка. Выбрался наружу, накинул шинель, попрыгал на месте. Палатка покрылась инеем, по всему участку стекленели лужи.
И тут вышел на дорогу Семен Львович.
— Не замерзли в своей замечательной палатке?
— Чуть дуба не дал... В жизни так не мерз.
— Да-а?!.. А я натопил печку, и мне было тепло.


VIII

Третьи сутки лил в Одинце холодный дождь. Магазин стройматериалов, расположенный неподалеку от железной дороги, утопал в потоках, продавщицы прятались в крохотном домике и пили портвейн. Покупателей не было, хотя товару завезли в достатке. Сборно-щитовые домики, как раз те, что насоветовали Краснопольскому, свалили в кучи, и они мокли, поскольку накрыть оказалось нечем.
В волнах грязи подъехал к магазину служебный «газик», Кирилл Юрьевич выскочил, запахнул офицерский плащ, натянул на голову капюшон, с натугой открыл набухшую дверь. Трое краснолицых женщин повернулись в его сторону.
— Здравствуйте, девушки.
Старшая, судя по виду, продавщица, с привычной ненавистью глянула на нежданного посетителя, поставила граненый стакан.
— Не видишь, обеденный перерыв.
— Вижу, — смутился Кирилл Юрьевич.
Глянул на часы. Стрелки показывали десять.
— Извините, но во дворе я видел домики. Кажется, это 2Щ-27?
— Колхозникам и участникам! — рявкнула старшая. — Ты что ли участник?..
Краснопольский давно усвоил, что с тружеников торговли спорить непозволительно и надо умаслить. Слышал, будто бы надо «дать», но не умел этого. И главная торговка догадалась, с кем имеет дело.
— У тебя есть еще такой плащ?
Краснопольский не нашел что ответить.
— Чего уставился? Подумай, полковник, можно выйти в такой дождище?! Уразумел, о чем разговор?
— Сейчас привезу, — замельтешил Кирилл Юрьевич.
— Погоди везть, начальству позвоню...
Не успел он опомниться, как старшая подняла трубку, набрала номер, неожиданно тонким голосом поздоровалась с кем-то и сообщила, что вот уже почти год ходит к ним покупатель, мечтает о 2Щ-27, что покупатель этот, правда, не колхозник, не участник войны, а всего лишь малолетний узник фашистских концлагерей, и можно бы его пожалеть. Тем более что домики потеряли товарный вид. «Гниют», — объяснила напоследок. Краснопольский слушал, раскрыв рот, а продавщицы посмеивались и, найдя четвертый стакан, налили доверху. «Согрейся, узник», — хмыкнула младшая краснолицая. Кирилл Юрьевич машинально взял, хватанул до дна, поморщился. Начальница между тем попрощалась елейным голоском и тут же шваркнула трубку.
— Все понял?! — прокричала и, не дожидаясь ответа, растолковала несмышленышу: — Значит, так: три плаща, три «столичных», грузовик сегодня, грузчики твои.
...За день сделали две ходки. Коллеги Краснопольского действовали как заправские грузчики, горой навалили кузов «ЗИЛа», а молодая продавщица в офицерском плаще считала щиты, доски и покрикивала: «А ну, мужички, таскай шибче, кидай мягше!».
Мужички веселились, таскали ловко, складывали осторожно. Краснопольский хватал самое тяжелое. И когда щиты поднимали, из них потоком лилась вода.
— Пособи узнику! — кричала продавщица.
К вечеру за стеной вивария, на асфальтированной площадке, предназначенной для выгула подопытных собак, появилась гора стройматериала.
И с того дня сослуживцы стали за глаза величать своего начальника узником.


IX

Получивши участок и добыв домик с зэковским именем 2Щ-27, Краснопольский сидел поздним вечером за домашним столом и разглядывал альбом.
Альбом состоял из полусотни листов. Схемы, рисунки, таблицы, нафаршированные цифрами и пояснениями. Две смежные комнаты по четырнадцать метров, пятиметровая кухня с печкой и плитой, сортир, тамбур, кладовка (0,8 метров) и крохотная веранда — все в одноэтажном произведении «Главсельстройпроекта» предназначалось для сельской жизни в комфорте, как в городской хрущебе. Щиты с четырьмя слоями утеплителя составляли главное достоинство домика. Описание содержало непонятные слова: подкос, мауэрлат, прогон под лаги, ригель, и так далее. Звучали они торжественно и придавали описанию сходство с научной монографией.  Однако же домик на рисунке выглядел неказистым, убогим. И придумал Краснопольский спроектировать из наличных конструкций другой дом, наподобие того, каким владел Семен Львович.
— Ты что, сам строить собираешься?! — испуганно восклицала Софья Матвеевна, глядя, как сидит Кирилл Юрьевич над альбомом и листает книжки по строительству и сопромату.
— Возможно, возможно, — отвечал Кирилл Юрьевич.
— Не сходи с ума! Ведь это дом!.. Лучше бы потолок на кухне покрасил.
— Покрашу, — обещал он, — потом. Вот ты послушай, как звучит: мауэрлат! Понятно?..
— Мне понятно, что ты преувеличиваешь свои возможности.
Всю зиму, поздними вечерами, он вел расчеты, рисовал схемы, придумывал новые чертежи. К весне Кирилл Юрьевич уже важничал в разговорах с обладателями участков в Долине, сыпал терминами, возомнил себя специалистом едва ли не по всем строительным профессиям. Однако же Софья Матвеевна ни в какую не могла поверить, что в нем родились враз бетонщик и каменщик, землекоп и плотник, стекольщик, жестянщик, маляр и бог его знает кто еще.  Со всеми этими профессиями она смирилась, возражать перестала, поскольку в способности Кирилла Юрьевича не верила, но отчего-то ее особенно напугала профессия стекольщика.
— Как представлю, что ты станешь стекла резать, сразу вижу перевязочный пункт, — говорила она и закрывала ладонью рот, чтобы не слышать страшных слов.
— Забыла, как я в молодости хирургом работал?
— А знаешь, чего я хочу больше всего?
— Пудр-клозет...
— Я хочу забор из штакетника и калиточку.
— Оотвори, поскорее, — хрипло запел он.
— Не ёрничай, прошу тебя.
— Ладно, огорожу наш кусок болота, а уж без калитки я и сам жить не могу.
— Ты лучше скажи, где кирпич, цемент и всякие доски доставать собираешься? У тебя блат?
— Вот те раз! Забыла, сколько у меня титулов?! Пойду в горисполком, предъявлю документы, что член товарищества, справку из магазина о покупке дома, ученые корочки, сразу отоварят!

X

Приемная оказалась пуста. Пышнотелая, огненно рыжая и злая лицом секретарша молотила по клавишам машинки, хватала время от времени телефонную трубку, рыкала «Занят!» и бросала с ненавистью. Краснопольский подошел к двери с табличкой, означавшей должность и фамилию хозяина кабинета, взялся за ручку.
Рыжая вперилась в посетителя.
— Вы к кому?
— Григорий Тимофеевич назначил, — солгал Краснопольский и, помедлив, добавил: — Я от Федора Владимировича Галушко.
— Фамилия?
Кирилл Юрьевич назвал себя. Секретарша окинула острым взором полковничий китель с колодками наград, задержалась на серебристом значке, похожем на лауреатскую медаль, а на самом деле означавшем «Заслуженного деятеля», помедлила,  что-то соображая, нехотя поднялась с вертлявого кресла.
— Посидите, — указала на стулья вдоль стены и направилась к обшитой кожей  двери, осторожно отворила, скрылась в недрах начальственного кабинета.
Ждать пришлось минут двадцать. Наконец снова отворилась дверь, вышла, поправляя прическу, рыжая. Склеила на порозовевшем лице приветливое выражение, указала левой рукой, унизанной перстнями, в сторону кабинета.
— Можете. Григорий Тимофеич освободился.
В просторном кабинете, обставленном с казенным шиком, восседал седоватый, вальяжный мужчина. Над его головой помещался большой, в хорошей раме, портрет Горбачева. Отметина на лбу Президента отсутствовала. На письменном столе возвышалась серебристая статуэтка вождя мирового пролетариата и такой же серебристый стаканчик, полный остро заточенных карандашей, вид которых свидетельствовал о том, что ими никогда не пользовались. Толстый ковер лежал на лакированном паркете. Хозяин кабинета разглядывал какую-то бумажку, демонстрируя занятость.
— Разрешите? — произнес, стоя в дверях, Краснопольский.
— Прошу! — оторвался от бумажки руководитель.— Слушаю. Полковник...
— Краснопольский... Кирилл Юрьевич.
—А-а... Помню, помню, мне о вас Федор Владимирович говорил...
Краснопольский выпучил глаза. С какой стати главком говорил с председателем! Преодолев изумление, приблизился к начальственному столу.
— Какие нужды, товарищ лауреат?
— Да вот, — замялся «лауреат», — тут такое дело. — И, выдохнув, брякнул решительно: — Кирпич!
— Кирпич? — изумился глава исполкома.
— Видите ли, Григорий Тимофеич, мне сказали, что лично вы распоряжаетесь кирпичом. Мне и надо-то всего шесть тысяч, — придав интонациям небрежность, и завысив на всякий случай потребность вдвое, нагловато сообщил Краснопольский.
— Не могу. Материал строго фондирован, все идет на жилищное строительство. А почему вам не поможет Федор Владимирыч? У него же свои кирпичные заводы...
— Далековато везти такую малость. Главком предлагал взять тысяч двадцать, да мне столько не надо. Я ведь по вашему разрешению уже и дом закупил. 2Щ-27. Помните, лично вы команду дали?
А ты, брат, обнаглел! — сказал кто-то в голове Краснопольского, — весь в родного братика лейтенанта Шмидта.
— А-а, это другое дело, — обмяк председатель, — что же вы раньше не сказали!.. Так и быть, для лауреата сделаю. Идите к Раисе Тиграновне, я звякну.
— Спасибо, Григорий Тимофеич, — поднялся Краснопольский и с привычной небрежностью подал руку кирпичному властелину, —  передам ваш привет маршалу...
Комната, заставленная канцелярскими столами, за которыми корпели над бумагами труженицы исполкома, нисколько не отличалась от подобных же комнат густо населенного учреждения. Замученная посетителями и оттого мрачная Раиса Тиграновна, вздохнула, увидев полковника, устало протянула руку:
— Давайте.
— Вам звонил Григорий Тимофеевич? — осведомился Краснопольский.
— Звонил, звонил, — с неудовольствием произнесла она, — вы лауреат?
— В некотором смысле...
— Документы.
Кирилл Юрьевич протянул справку о членстве в Долине, квитанцию о покупке дома, вознамерился предъявить докторский диплом и роскошные профессорские корочки — с гербом и  золотой надписью по светло-бежевой одежке, но передумал.
— Не пойму, зачем вы к Григорию Тимофеичу ходили? — мельком глянув на бумажки, ворчливо произнесла Раиса Тиграновна, — на кирпиче я сижу, а не он. Сразу бы показали документы и нечего начальника отвлекать.
Краснопольский не нашелся что ответить. А хозяйка кирпича, отбросив в сторону справку и квитанцию, заложила четвертушку копирки в желтоватую книжицу, быстро написала что-то, вырвала листок, шлепнула треугольную печать.
— Вот вам разрешение на три тысячи. Можайский завод. Имейте в виду, кирпич не очень хороший.
— Когда можно ехать? — обрадовался Кирилл Юрьевич.
— Да хоть сейчас, — мрачновато вымолвила она.
— Спасибо, Раиса Тиграновна! — со счастливой улыбкой заголосил Краснопольский, — большое вам спасибо. Если бы не вы!..
— Вы его еще получить попробуйте, — загадочно молвила Раиса Тиграновна.
У выхода молодой милиционер вежливо коснулся козырька, выпустил на волю полковника. На главной городской площади, расчерченной, точно плац, белыми линиями, возвышался величественный памятник вождю, тиражированный по всей стране сотнями, а может, тысячами. Широкая ладонь с оттянутым вверх большим пальцем, изгаженном голубями, простиралась в сторону привокзальной площади и рынка, на котором старухи торговали пучками редиски и зелени и который с каждым годом все больше приходил в упадок. Очередь в единственном гастрономе змеилась бесконечной лентой в ожидании, что на этот раз выбросят. Прошел слух, будто бы после обеда начнут давать сосиски, и потому женщины с синими номерами, нарисованными на ладонях, ждали упорно и спокойно. Автомобили частников стояли понуро в два ряда в надежде на денежных пассажиров. Толпы терпеливо ждали автобуса, самые смелые из ожидавших негромко честили порядки.
А настроение Краснопольского было в тот час приподнятым. Везучий я человек, радовался Кирилл Юрьевич. Скажи кому, не поверят! Даже корочками не пришлось размахивать.


XI

Чтобы построить дом, недостаточно приобрести комплект щитов и разных деревянных деталей, входящих в этот комплект, много еще что необходимо: шифер, жесть, стекло и так далее. Перечислять все это скучно, а вот добыть сей «острый дефицит» оказалось для Краснопольского, как и для прочих обитателей Долины, делом вовсе не скучным, напротив, полным приключений и веселых подробностей, от которых какой-нибудь, скажем, немец впал бы, пожалуй, в уныние и задумчивость. Ни то ни другое не было свойственно Кириллу Юрьевичу. И потому при первой же возможности, как только на Варварихе в очередной раз взялись за ремонт теплосетей, он наворовал жести и труб, потом, сделав перерыв в научно-исследовательской работе, обтесал упавшую сосну, дабы получился шестиметровый брус (дерево загодя, когда никто не видел, подпилил один из его коллег), выменял у военных строителей плинтуса и наличники за три бутылки, натаскал со стройки арматуры, словом, добыл все, чего нельзя было купить ни за какие деньги. Всё да не всё!.. Добыча, именно добыча стройматериала для индивидуального строительства достойна детективной повести, центральную главу которой следовало бы посвятить половым доскам.
Все Подмосковье объехал Краснопольский, пытался умасливать продавцов, щеголял титулами и званиями, намекал на связи и готовность излечить от какой-нибудь болезни, что только не придумывал, ан нет, «половая проблема», как плоско острословили в Долине, оказалась совершенно неприступной. И Кирилла Юрьевича осенило.
Неподалеку от Можайска, располагалась лесоторговая база. И о базе той ходили слухи, будто бы привозят ночами самый что ни на есть дефицит. То есть опять же доски половые, шпунтованные.  Привозят-то, конечно, привозят, да только к утру база пустеет, поскольку товар ночами же и увозят. И будто бы директор — по запискам, а порой по собственному выбору, — назначает, кого осчастливить, а кого оставить ни с чем. И вот, сочинил Краснопольский прошение на главкомовском бланке, поставил липовый исходящий, подписал неразборчиво, и отправился в недальний путь.
На обширной территории, огражденной колючей проволокой, стоял сарай, неподалеку высилась куча горбыля. Он обошел территорию, намереваясь отыскать хоть какие-то следы ночного дефицита, постоял возле корявых и промокших насквозь бросовых горбылей, выискал в одной из луж обломок половой доски, вдохновился удачей и, освежив в памяти заранее придуманную речь, направился в сарай — к директору.
За полированным письменным столом с настольной лампой, двумя телефонными аппаратами и японским калькулятором сидел в кожаном кресле средних лет мужчина с модной стрижкой, при галстуке и массивной печаткой на безымянном пальце. Стопка сколотых скрепкой бумажек лежала перед ним. «Записки», — догадался Краснопольский. Подошел к столу. Директор поднял голову:
— Слушаю, товарищ полковник медицинской службы...
— Я к вам с бумагой, — с солидностью промолвил Кирилл.
Директор взял бланк двумя пальцами, скользнул взглядом.
— Военные организации не обеспечиваем.
— Да я не от организации, уважаемый...
— Павел Петрович, — подсказал директор.
— Мне для личных нужд.
— Кто вас ко мне послал? — оживился Павел Петрович, теперь уже внимательно изучая бумажку.
— Маршал Галушко.
— Кто это?
— Главком ракетных войск стратегического назначения. Он вас знает.
— А я его нет, — усмехнулся директор, бросив в сторону прошение.
«Вляпался», — залился краской Кирилл Юрьевич, судорожно ища объяснение поддельной подписи на официальном бланке.
— Бумага составлена по его указанию, — объяснил все с той же фальшивой небрежностью.
— Сожалею, полковник, очередь расписана на полгода.
— Понимаю, я вас отлично понимаю... Может вам что-нибудь нужно?
— А что вы можете?
— Например, кое-какие лекарства... Работа у вас нервная, ответственная. Как со здоровьем?
— Вы, по какой части?
— По нервной, — солгал Кирилл Юрьевич.
— У меня свой невропатолог, и вообще, у меня все есть... Кроме половой доски.
Краснопольский оценил шутку, задумался на мгновение и неожиданно для самого себя выпалил:
— Кандидатскую не желаете?
Директор вытаращил глаза, подскочил в кресле и расхохотался так весело, точно услыхал свежий еврейский анекдот.
— Вот это да! Портрет писали, японские зубы предлагали, один поэт даже стишок сочинил ко дню рождения, но чтобы диссертацию!.. А что? Идея неплохая. Директор лесоторговой базы — кандидат медицинских наук.
— Почему медицинских? — обиделся Краснопольский, — например, как вам нравится такая тема: «Передовая теория и практика изготовления и сбыта половой доски»?
— Про изготовление не знаю, а про сбыт, — это круто! Меня один из Генштаба обещал орденом наградить! А диссертация — еще круче... Спасибо, повеселили.
— Так я могу надеяться?
— А как же! Надеяться не можно, а должно, — внушительно сказал директор, согнав с тугих щек остатки веселья.— Какая жизнь без надежды!.. Вот если бы мне связь обеспечили, тогда другое дело. А то, видите, два аппарата, для мебели... Досок нет.
— Так что же мне делать?
— Ладно, так и быть, помогу. Никто еще диссертаций не предлагал. Как она? Передовая теория?..
С этими словами он пододвинул к себе ежедневник, извлек из кармана авторучку с золотым пером, принялся писать. Краснопольский застыл в ожидании.
— Вот вам записочка, поедете в Загорск, не доезжая восьми километров найдете базу номер шесть. Скажете: «От Павла Петровича». Вопросы есть?
— Вы — бывший военный?! — обрадовался Кирилл Юрьевич.
Директор кивнул небрежно. Краснопольский вскочил.
— Вопросов нет!
— Только не тяните. Туда сегодня ночью завезут. Советую завтра подскочить, с утра пораньше. Кстати, домкрат есть?
— Автомобильный, — вымолвил Краснопольский в готовности немедленно подарить директору жигулевский домкрат.
— Да нет, — усмехнулся директор, — автомобильный не потянет. Туда такую доску завозят, что без хорошего домкрата ни в жисть не сможете  пол сплотить.
— Спасибо, Павел Петрович, выручили! Бумагу оставить, или вернете?
— Нет уж, оставьте. Расскажу друзьям, как чуть не стал кандидатом медицинских наук. Не теряйте времени.
Кирилл Юрьевич аккуратно сложил записку, спрятал в карман — поближе к сердцу, протянул на прощание руку.
— Заходите, — улыбнулся директор.— Может, передумаю. Кандидат — это круто!
Шел мелкий дождь. Рабочая лошадка покорно ждала хозяина. Предстоял путь до Загорска. Кирилл Юрьевич достал из «бардачка»  карту, отыскал пункт назначения, прикинул расстояние. Получилось никак не меньше двухсот верст. Придется ночью, огорчился и вздохнул с тоской, вот только заправиться бы».
Бензин в то лето на бензоколонках исчез, казалось, навсегда.


XII

Как раз в тот день, когда Краснопольский возвращался в четвертый раз с кирпичного завода, и возвращался, как говорится, не солоно хлебавши, в Долине вспыхнула межевая война. Прежде садоводы-огородники жили мирно, и вдруг оказалось, что как ни старались при разделе дать каждому поровну, кое-где промахнулись. Впрочем, возможно, поделили-то правильно, а уж потом сами болотовладельцы исхитрились прорыть канавы между соседними участками столь искусно, что как бы ненароком отхватили лишнее. Так или иначе, но в Долине принялись заново измерять своими (не казенными!) рулетками.
А началась вся эта кампания с того дня, когда супруга начальника одного из отделов главного штаба обнаружила: не хватает ровно двенадцати сантиметров. Сам полковник был человеком спокойным, к собственности не привык и привыкать не желал, попробовал угомонить супругу, ошиблась, мол, но полковничиха швырнула ему в голову рулетку и так разрыдалась, что ничего другого не осталось, как самолично взяться за измерения. Оказалось: недостает именно двенадцати сантиметров.
— Ну, мамочка, ну, успокойся, — утешал он, — кто же знал, что у тебя глаз-алмаз?!
— Тебе ничего не надо, — рыдала мамочка, — все на меня свалил. Не можешь соседу как следует сказать.
— Да измерял он, — увещевал полковник, — сто раз измерял, у него тоже десять сантиметров урезали!
У него десять, а у нас двенадцать! — зашлась в истерике полковничиха, — начальник такого отдела, а за себя постоять не можешь!..
— Ладно, — согласился полковник, — по всей цепочке перемерим, только успокойся. Сердце побереги, и так валидол сосешь с утра до вечера.
— Нет уж! Я сама.
Ночью, когда соседи уснули, и пока крепко спал полковник,  она вышла из дома, засыпала канаву, прорыла новую — в сторону соседей. Довольная, уснула под утро, и полковник не стал ее будить. Поднялся потихоньку, направился вскипятить чаю. И тут истошный крик раскроил утреннюю тишину.
— Негодяи! Жлобы! — ворвалось в избу.
Полковник вышел.
— Сволочь! Это ты канаву вырыл?! — ревела жена другого полковника, начальника менее значительного отдела все того же штаба, — отхватил у нас пятнадцать сантиметров?! Ну, смотри, я тебе покажу!..
И унеслась в сторону председательского дома. Полковник застыл на пороге, недоумевая, с чего бы это такие страсти.
— Зачем ты меня разбудил? — вышла на крыльцо ночная преступница.
— Мамочка, так это ты?! Ты у них отхряпала?
— Ну, я, — со спокойствием отвечала она, — от тебя разве дождешься?
Прибежала взмыленная соседка, устремилась к преступной парочке.
— Вы меня еще попомните, я это так не оставлю...
Вышел, потягиваясь, ничего еще не понимая, и потому с блаженным лицом, сосед.
— Что за шум?
— Бери лопату! — приказала соседка, — я что сказала!.. Бери лопату!
Спустя три часа справедливость была восстановлена. Канава заняла прежнее место, отрубив у соседа сантиметры. Грянул новый скандал.
 И тогда председатель собрал комиссию. Пошли измерять. Вот тут-то и обнаружился истинный нарушитель. И оказался им не кто иной, как прапорщик, что служил в канцелярии маршала Галушко. Сей прапор-то и оттяпал себе лишние сантиметры. А поскольку его владение находилось первым у дороги, а участок полковника — последним, сразу подле дамбы, то и двенадцатисантиметровый ущерб был нанесен именно полковнику главного штаба. Остальные соседи прапора вовремя сдвинулись, полковник же не догадался лезть на дамбу. Все это комиссия выяснила и, не найдя иного решения, порешила оставить все как было.
— За что?! — вознегодовала мамочка, — почему мы должны платить как все? Наш-то участок меньше!
— Скостим полтинник, — пообещал председатель.
— Не хочу полтинник! — закипела полковничиха, — хочу нормальный участок.
Комиссия зашла в тупик. Долго обсуждали, долго спорили, и посоветовали, в конце концов, каждому владельцу перенести межу.
Страсти в Долине, однако, не утихали. Едва ли не каждый принялся вымеривать свои владения. Пошли споры, перепалки, увещевания, и неизвестно, чем бы все это кончилось, когда бы председатель не созвал общее собрание и не пригрозил изгнать из кооператива всякого, кто самовольно перенесет межу хотя бы на миллиметр.
Как раз именно в тот день, когда прославившийся на всю Долину полковник в десятый раз перемерял участок и вернул таки мамочке двенадцать сантиметров, Кирилл Юрьевич возвращался в мрачном состоянии духа из Можайска. Увидев своего знакомца, остановил машину, выглянул из окна.
— Воюем? — поинтересовался.
— Воюем, — подтвердил ущемленный полковник.
— Война без победителей?
— Ты что думаешь, я без этих вонючих сантиметров не проживу?! — вскричал ущемленный, — мне справедливость нужна!.. Ты вот улыбаешься, а сам как бы поступил? Молчишь?!
— Молчу, — признался Кирилл Юрьевич.
— Хватит про это, ты лучше доложи, кирпич достал?
— Там войны еще почище, — грустно улыбнулся Краснопольский, — завтра с утречка опять поеду.


XIII

Очередь оказалась на удивление короткой. До открытия оставалось часа полтора. Краснопольскому объяснили: занимали с вечера, люди еще подойдут, так что он не десятый, как ему показалось, а, скорее всего, замкнет третий, а то и четвертый десяток. Ворота оказались приоткрыты. Кирилл Юрьевич прошелся несколько раз вдоль ограды, огляделся и прошмыгнул в щель.
Завод представлял собою приземистое здание, крытое проржавевшим железом с дырами и кое-где загнутыми краями. Вдоль кирпичной стены снаружи предприятия, на бетонной эстакаде, высились сложенная уступами продукция. Краснопольский подошел, потрогал только что приготовленный и потому еще теплый кирпич, окинул взглядом. «Человек на пять хватит», — огорчился. Глухой скрежет доносился из цехов. Кирилл Юрьевич помедлил в нерешительности, с усилием отворил покосившуюся дверь, проник в помещение.
Вид завода — плохо освещенного, замусоренного, с какими-то странными железными конструкциями, неошкуренными бревнами, подпиравшими потолок,  громадными железными корытами с песком и глиной, с лужицами по всему полу и обрывками проводов — напоминал сцены из «Сталкера». Уж  не здесь ли снимал Тарковский, мелькнуло в голове.  Неуверенно, с короткими рывками плыла брезентовая лента транспортера. Грудами возвышались сырые глиняные заготовки, изъятые из искореженных железных форм. Кое-как уложенные и с неровными краями, они уходили в жерло печи, выползали насыщенными малиновым жаром. Солдатик в расстегнутой гимнастерке, в рваных кедах и фетровой шляпе с обрезанными полями, хватал их точно пирожки и перебрасывал на другой транспортер. Дырявая лента уходила к широкому проему в стене, где стоял еще один работник. Боец принимал продукцию, лениво складывал стопками. Третий — с лычками ефрейтора — сидел на ящике и жевал. Краснопольский постоял возле транспортера, направился к ефрейтору.
— Как служба, командир?
Ефрейтор ничего не ответил, стал прихлебывать из алюминиевой кружки с гравировкой «ДМБ-84». Краснопольский потоптался рядом, достал пачку «Явы», протянул. Командир молча вытянул сигарету, прикурил, отвернулся.
— Как думаешь, кирпича на сегодня хватит? — спросил Краснопольский, признавая в нем лицо ответственное, от которого здесь зависит многое, быть может, все.
— Частник? — не повернув головы, буркнул ефрейтор.
— У меня разрешение, от исполкома.
Командир докурил сигарету, бросил бычок под ноги, нехотя поднялся, пошел к транспортеру. Краснопольский двинулся следом. Поравнявшись, заглянул в глаза.
— Так что, хватит?
Ефрейтор высморкался  на пол, показал грязной рукой в сторону двери с табличкой. Дверь оказалась заперта. Кирилл Юрьевич глянул на часы, вздохнул. «Неужели опять не хватит?» — встревожился. Направился к солдату в фетровой шляпе.
— Не скажешь, какой на сегодня план?
Фетровый оказался разговорчивее.
— Скоко глины хватит.
— А сколько ее?
— Кончается.
— А где директор?
— На свадьбе. Четвертый день гуляет.
— Так кто же здесь руководит?
— Славка, — смешливо сообщил фетровый, — он командует. — И указал в спину ефрейтора. — Еще Галина Михайловна. Она каждый день приходит. А вам скоко?
— Да всего-то три тыщи, — небрежно махнул рукой Краснопольский.
— А-а, частник?
— Частник. Но у меня разрешение!
— У всех разрешение. Если чего останется, Галина Михайловна даст, она частников не гонит. Вчера ничего не осталось.
— Кирпич-то хоть ничего?
— Брак, — ответил словоохотливый солдат, продолжая небрежно швырять на ленту кривые кирпичи.
— Какой процент?..
— Сто.
— Смеешься?
— А сходи к Петьке, сам увидишь. — И кинул кусок глины в сторону солдата, в красном облаке стоявшему у выхода из печи.— Закурить не найдется?..
— Как не найтись!.. Для такого мастера не жалко.
Мастер вытянул две сигаретки, закурил, показав дыру между передними зубами.
— Поддоны есть? Частникам — со своими поддонами.
Краснопольский опешил. Никаких поддонов у него, разумеется, не имелось. Вот так номер! И что же теперь делать?..
— Сходи за забор. Еще сигарет дашь?
— Да хоть всю пачку! Бери, не стесняйся.
— Ты поддоны-то, отец, по тихой таскай. Там, за забором, в яме.
Кирилл Юрьевич вышел на волю, яркий солнечный свет ослепил. Глаза заслезились. Очереденка выросла, пока Краснопольский совершал экскурсию, едва ли не вдвое, страждущие шумели. «Сперьва государственным! — кричала толстозадая баба в замызганной телогрейке, — потом частникам. Мы тут и первые, и вторые, и третьии!  Коровники не с чего строить, а вам хоромы!». «Мы записывались, — донесся голос, — с вечера стоим». «Ишшо запишешься, — отвечала толстозадая, — с тебя не убудет». Опять пустой уеду, потерянно подумал Кирилл Юрьевич и отправился за забор.
Из неглубокой ямы, наполненной рыжей водой, выглядывали грубо сбитые дощатые поддоны, похожие на противни и схваченные полосами железа. Краснопольский вытащил один, потом второй, третий. Поволок, оглядываясь, к машине, обтер тряпкой, засунул в багажник и на заднее сиденье. Сделал еще три ходки. Удовлетворенно закурил, направился к умолкшей очереди.
— Дают? — спросил мужчину в вышедшем из моды костюме.
— Рано, — вежливо ответил он, — еще Галины Михайловны нету.
Не впервой, видать, приезжает.
— Вы сколько берете?
— Три тысячи... На печку.
— Зачем?! На печку штук пятьсот-шестьсот хватит, — удивился Краснопольский, — про запас?
— Какой запас! Каждый второй в руках разваливается. Технология у них. Пять сотен бы набрать из трех тыщ-то... А вот и Галина Михайловна.
Из черной новенькой «Волги» неторопливо вышла пожилая женщина. Лицо ее было сурово. Прошла мимо сплотившейся очереди, не отвечая на приветствия, бросила: «Больше не занимать».
Шпарило солнце, попить было негде. Краснопольский суетливо бегал то к самосвалам, груженым кирпичом, то к пустым «ЗИЛам», потом к штабелям, заглядывал в дыру, из которой, отодвигая кусок брезента, выползали горячие кирпичи, пересчитывал полные поддоны и силился угадать, хватит ли. Попробовал заговорить с Галиной Михайловной, но та отогнала.
Уехала, довольная удачей, хозяйка коровника, покинули заводской двор сразу шесть самосвалов с какими-то важными людьми, возглавляемые лицом со значком депутата. Кирпич отпускали колхозам, совхозам, предприятиям. Очередь ворчала, некоторые, истратив нервы, уехали, и когда они уезжали, вся очередь и Краснопольский вместе с очередью радовались.
Два часа тянулся обеденный перерыв. Галина Михайловна убралась на своей черной «Волге» и частники тревожились: а ну как не вернется. Но день оказался счастливым. Потому что и Галина Михайловна возвратилась к тяжелым своим делам, государственные иссякли, начали давать частникам. До окончания рабочего дня оставалось полчаса.
— Следующий! — прокричала Галина Михайловна.
Тот, что стоял перед Краснопольским, помчался рысью, размахивая бумажками. Кирилл Юрьевич провел языком по сухим губам, бросил взгляд на часы. Да быстрей ты! молча призывал он, не тяни резину! Подбежал к самосвалам, точно хотел помочь в погрузке. «Назад! — гаркнула Галина Михайловна, — куда лезешь!». Не успею, мельтешил, отбегая в сторонку, Краснопольский, не хватит! Груженый самосвал отъехал. Переваливаясь в яминах, нехотя подполз порожний.
— Михална! — крикнул шофер, — дашь?
 Краснопольский вздрогнул, утер лоб.
— Эй, ты! — рявкнула в сторону Кирилла Юрьевича начальница, — поддоны и документы есть?
— Есть! — точно генералу, внятно доложил Краснопольский.
И рысью, как и положено, понесся к своему присевшему в луже «жигулю». Выхватил из салона поддоны, помчался к самосвалу.
— А платить?! — прокричала Галина Михайловна.
Документы оказались в порядке, денег у Краснопольского хватило бы на приобретение всего кирпича вместе с заводом, поскольку и то, и другое ничего не стоило. Кирилл Юрьевич попробовал отказаться от сдачи, но Галина Михайловна глянула на него с таким презрением, что Краснопольский сообразил: надо бы хоть коробку конфет, что ли!
— Галина Михайловна, — протянул он бутылку спирта, — лекарство.
— От этого не откажусь, — благосклонно молвила начальница.
...Трижды самосвал, вслед за которым скакал по глубоким выбоинам «жигуль», останавливался. Шофер материл сразу все: мотор, запчасти, завод, кирпич, и недоумевал, зачем Краснопольский взял никому не нужный брак. 
— Сходил бы на какую стройку, — приговаривал, — за бутылку бы дали сколько хочешь. Бутылка-то имеется? Или последнюю Михалне дал?
— Для вас найдется...
— Тогда заведем, — обещал шофер, проворачивая мотор ржавой рукояткой. — И мотор, услыхав хозяина, оживал.
Спустя два часа самосвал подъехал к участку. Подъехал и жигуль. Краснопольский вышел. Шофер высунул голову из дверцы.
— Давай бутылку-то, — потребовал.
— Как будем разгружать? — поинтересовался Кирилл Юрьевич, протягивая бутылку, наполненную по горлышко универсальной «валютой».
— Не разведенный? — строго спросил шофер.
— Ни в коем разе.
— Отойди-ка в сторону...
В теле машины что-то стукнуло, железное корыто кузова поползло вверх, застыло на миг, дернулось, задний борт отскочил. «Что он делает?!» — ахнул Краснопольский. Опытный водитель, однако, преотлично знал свое скорое дело. Грохнули груды кирпича, подмяли поддоны. Краснопольский уставился на гору крупной щебенки, застланной ржавой пылью, а водитель вышел из машины, пожал руку Кириллу Юрьевичу.
— Еще надо будет, приезжай. А про это, — плюнул на гору битого кирпича, — не сомневайся. Сотни три целых наберешь.
 

ЧАСТЬ  III


ВОДОБОРЬБА




I

Весна на тот год пришлась спорая, снег стаял к началу апреля. Несколько дней кряду шел дождь, ветер шевелил голые ветви деревьев, вода сходила с полей говорливыми потоками, заливая низкие места. Наконец выглянуло солнце. Жители столицы устремились к своим участкам, домикам, сараям. И Краснопольский отправился в первую же неделю апреля. Любопытство снедало его, хотелось увидеть завезенный еще в феврале кунг, убедиться, что можно доставить домик и приступить к строительству.
Он выехал с утра пораньше, дабы избежать автомобильного столпотворения, и езда по пустынному шоссе доставляла Кириллу Юрьевичу удовольствие. В голове развертывался план возведения дачи, суетное возбуждение от предчувствия дел захватило его. Не заметил, как проехал почти семьдесят километров, повернул в сторону совхоза. До садово-огородного товарищества оставалось совсем немного.
Извилистая, с крутыми поворотами дорога была разбита. Наконец показался коровник, черные поля, кладбище. Последние километры только что покрыли свежим асфальтом — для посетителей музея, Кирилл Юрьевич мигом проскочил остаток пути.
Несколько автомобилей сгрудились у въезда в товарищество. Рядом никого. Краснопольский остановил «жигуль», вышел, вытаращил глаза. То, что он увидел, походило на дурной сон...
Величественное озеро простиралось на месте Долины. Центральная дорога скрылась в толще воды, легкая рябь там и тут вспыхивала солнечными зайчиками. Домики, какие успели построить самые нетерпеливые и предприимчивые, на треть залило, мужчина в ватнике и болотных сапогах медленно шествовал по бетонке и гнал волну, за ним шли еще двое. Вдалеке кто-то неспешно греб на резиновой лодке. «Наводнение!» — ахнул Кирилл Юрьевич. Вернулся к машине, извлек из багажника резиновые сапоги.
Бетонка поднималась выше участков и потому глубина здесь позволяла не зачерпнуть холодной воды. Обладателем болотных сапог оказался прапорщик Николаенко.
— Пройдем? — спросил Кирилл Юрьевич.
— Только вплавь, — мрачно произнес прапор, — вчера тут один полковник попробовал, в противохимическом костюме.
— И что?
— А ничего... Поскользнулся, нырнул, а вода-то как набралась в подкостюмное пространство, так и пошел ко дну. Как колун. Хорошо сосед на лодке рядом плыл, а так бы утоп к ядрёной фене.
— Дела!
— Айда, мужики, обратно, ничего нам здесь не светит.
И тут из-за округлой крыши кунга, стоявшего у дороги, показалась лодка.
— Откель плывешь, Жорес?! — прокричал прапорщик.
— От трансформаторной... Кого прокатить? Недорого возьму. Стакан туда, стакан обратно. Ну, кого?
— Меня, — брякнул Кирилл Юрьевич.
— Не дури, — высказался прапорщик, — да и нету у тебя стакана.
— Завидует, — заключил Жорес, — садись, поплывем к твоему кунгу. Только осторожно, судно не переверни!..
С полчаса они маневрировали между кунгами, недостроенными домиками и покосившимися сортирами. Наконец лодка пристала к куче щебенки, Краснопольский ступил в лужу. Участок Краснопольского оказался выше прочих. Однако же и здесь водная гладь разлилась по торфянику. Три десятка бревен сгрудились и выглядывали наружу, черный бачок для автомобильного масла покачивался, шевелились на воде доски, два щита от чужого домика причалили к небольшому зеленому кунгу.
— Откуда это?! — воскликнул Краснопольский.
— Приплыли, — ответил Жорес.— Тут вчера такое было! Море! Теперь-то вода почти сошла, вот бревна и застряли. Представляешь, как хозяин вытаскивать будет?
— Представляю... Трактором.
— Да какой трактор! Утонет.
— Ну, чудеса...
— Никаких чудес... А знаешь, чего я придумал?.. Здесь бы не садово-огородное товарищество, а рыбоводческое. Дома на сваях, каналы, пристани, коптильни. Сети надо закупать, пока не поздно, а то разберут. Ко мне на участок щука приплыла!..
— Шутишь?!
— Показал бы, да она к соседу убралась. Пасть, как у крокодила.
— Так что же делать, Жорес?
— А тебе без разницы, участок нормальный, воды всего по колено. У других — по пояс, а у кого по шейку. Повезло тебе. Плывем назад?..
У дороги собрались садоводы-огородники, окружили прапорщика Николаенко. Рассуждали о наводнении, поносили тех, кто выбрал это болото. Ветер гнал мелкие волны, набежали тучи, пошел холодный дождь. «Айда в вагончик, — позвал Николаенко, — обсудим».
 Они собрались в помещении, уселись на лавках. Краснопольский поглядывал на сотоварищей с любопытством, а те молчали, и лишь Ренат — отставной полковник из управления боевой подготовки — ворчал что-то малопонятное.
— Чего бормочешь, боевик? — хмыкнул Жорес.
— Боевик Ренат думает, — с серьезностью объяснил прапорщик, — это тебе, Жорес, лишь бы за щуками охотиться.
Ренат, казалось, не слушал никого, он и в самом деле размышлял. Наконец, вздохнув продолжительно, произнес речь.
— План надо. По водоборьбе. Доложим председателю, пусть собирает инициативную группу. Не сомневайтесь, мужики, придумаем. Мы ж не какие-нибудь сухопутчики, а элита вооруженных сил — ракетные войска самого что ни на есть стратегического назначения. У нас в товариществе девяносто процентов инженеров.— Ткнул себя в грудь, добавил: — И десять процентов боевиков!


II

Гарнизонный Дом офицеров.  Дверь небольшого зала заперта изнутри. За столом члены правления во главе с генералом Пискуновым. В углу примостился доцент Альтерман.
— Прежде чем приступить к работе, заслушаем товарища Альтермана, — суховато высказывается председатель, — он мне домой раз десять звонил, накопал чего-то про Долину. Возражения есть? Возражений нет. Прошу, только покороче.
— Товарищ председатель! — торжественно восклицает доцент, — разрешите развесить плакаты?
— А нельзя без плакатов? — бурчит председатель.
— Они ускорят. Разрешите?
— Вешайте, раз ускорят...
Докладчик разворачивает бумажную трубу, прикрепляет к стене аккуратно вычерченные схемы с таблицами и графиками. Собравшиеся всматриваются в плакаты, улыбаются насмешливо. Альтерман серьезен.
— Можно начинать?
— Не тяните, товарищ Альтерман! — восклицает генерал и стучит ногтем по циферблату командирских часов.
— Нами проделана определенная работа, необходимо сорок минут...
— Десять! Продолжайте, только без воды.
— Речь пойдет именно о воде...
Доклад напоминал лекцию. Речь Натана Аркадьевича журчала ровно и негромко. Он подходил к иллюстрациям, тыкал указкой, давал обстоятельные пояснения, оснащая их терминами вроде «аппроксимация» и «корреляция», упоминал Гаусса, Стьюдента, даже Эйнштейна. Председатель морщился: «Попрошу без стюдентов!». «Извините, — вежливо отвечал доцент, — как следует из второго постулата...». «Хватит постулатов», — морщился Пискунов. «Хорошо, — соглашался Натан Аркадьевич, — аппроксимация...». «Короче! — гневался генерал, — вы нам выводы давайте, выводы!». «Прежде чем перейти к выводам, — продолжал доцент, — отметим закономерность...».
Закономерность состояла в том, что каждые двадцать лет в местности, где расположена Долина, паводки достигали такой силы, что вода поднималась до десяти метров. Так следовало из архивных материалов, добытых дотошным доцентом.
— И что же следует из вашей закономерности? — насмешливо поинтересовался генерал, — что следует?
— Выходит, — твердо произнес Натан Аркадьевич, — наш садово-огородный кооператив окажется по причине значительных паводков на дне глубокого озера.
— Скажите, моря...
— Для моря необходима соленая вода, — вздернул подбородок доцент, — а паводки в Подмосковье солеными не бывают.
— И на том спасибо, — поклонился Пискунов.
В зале зашумели, лицо председателя налилось краской.
— Натан Аркадьевич, мы ценим вашу работу, — сообщил генерал, — как-никак полгода в архиве высидели. Но я хочу уточнить про значительные паводки. Что значит «значительные»? Как в этом году?
— Что вы, что вы! — радостно, как и подобает первооткрывателю, воскликнул Альтерман, — паводки ничтожного масштаба нами во внимание не принимались. Речь идет о хорошем затоплении!
—  И что же, по вашему мнению, станет с нашими домами? — саркастически поинтересовался председатель, — объясните, только покороче...
— Все без исключения зальет выше крыш. Некоторые стронутся и поплывут! — вдохновенно сообщил ученый, — как корабли. Кое-какие перевернутся.
— Поплывут, перевернутся?! — подпрыгнул на стуле генерал.
— Да, поплывут... И перевернутся. Я промоделировал в ванной. Наука, как известно...
— Ни хрена себе! — воскликнул Николаенко.— Ни хрена себе, наука!
Альтерман надул губы. Он огорчался, если к науке относились без уважения. В зале воцарилась тишина. Председатель тяжко задумался и глядел вдаль. Наконец ожил.
— Вывод понятен. А предложения?
Альтерман обрадовался чему-то, по его лицу скользнула признательная улыбка. Потоптался смущенно и высказался в том смысле, что предложений много, очень много, так что нужно бы дать ему еще хотя бы часик.
— Пять минут! — согласился генерал.— Назовите главный способ водоборьбы. Но только так, чтобы мы поняли.
— Необходим проект. Потребуется система водосбора на подступах к Долине. Специальные обводные каналы, водосборник с северной части, каскад сверхмощных насосов, водосброс...
— Сколько уйдет на проектирование?
— Полгода.
— Спасибо, товарищ Альтерман. Спасибо. Можете быть свободны, мы сами как-нибудь докумекаем, без вашей науки. И без этих, как их, стюдентов.
Альтерман свернул плакаты, пошел к двери, остановился, открыл рот...
— Спасибо, товарищ доцент, — остановил его генерал, — отдыхайте.
Натан Аркадьевич вздохнул, постоял у двери, наклонил набок голову, промолвил неожиданно тонким голосом:
— Я прощаюсь, но очень не хотелось бы, товарищи, чтобы вы меня однажды вспомнили...

III

В тот же день председателя принял маршал Галушко. Выслушав доклад, поинтересовался.
— Слыхали про анонимку?
— Неужели написали?!
— До ЦК дошло. Лично Судейкин занимался! Кто-то из наших сообщил. Кто, как думаете?
— Наверно, кому участок не достался.
— Правильно. Только от этого не легче... Едва успокоил Судейкина. Он потом, как во всем разобрался, минут десять хохотал. «Хитрый ты, хохол, — сказал, — чуть партию не обманул. Это ж надо: командный пункт в болоте!». Кстати, как там наши генералы, участками довольны?
— Почти все сбежали. На пятьдесят третий километр.
— Почему?!
— Наводнение.
— Зря сбежали. У вас торф, а на пятьдесят третьем глина.
— Испугались, товарищ главнокомандующий. Один ученый доказывает, лет через пятнадцать или двадцать потоп случится.
— Не верьте. Науку, даже нашу, советскую, надо применять с поправкой... Как планируете водоборьбу?
— Соорудим дамбу, из канала в речку будем качать.  Нам бы насосы...
— Помогу. У меня министр мелиорации старый дружок, однополчанин! Чего хочешь осушит. Еще просьбы?
— Бульдозер и троечку «КАМАЗов» неплохо бы.
Галушко схватил трубку, набрал номер.
— Товарищ ГИУ, прошу выделить для объекта пять «КАМАЗов» и два бульдозера...
Пискунов расплылся в улыбке.
— Спасибо, товарищ главнокомандующий, без вашей помощи ничего бы у нас не вышло...
— С насосами посложнее, товарищ Пискунов, строго фондированы. Через месяц.
— Мы подождем, — с подобострастием сказал генерал.
— А вот этого не надо. Ждать не надо! Вы, товарищ генерал, не все продумали! Надо искать кардинальное решение. И выполнять его самостоятельно, с инициативой. Соберите извилины в кучку! Собрали? Записывайте...
Генерал Пискунов достал из папки блокнот, карандаш, приготовился, на его лице явилось восхищение военачальником. Сейчас главком выдаст такую идею, какая убьет мрачный прогноз доцента Альтермана.
Маршал вскочил, походил с минуту, остановился напротив генерала.
— Поднимать участки песком! Не засыпать поверху, а рыть траншеи, туда — песок, сверху — торф. Копать в глубину на метр, ширина —  полметра.
Пискунов записывал, не поднимая головы, старался поспеть за бодрой речью военачальника, а тот вдруг вернулся в кресло, потребовал:
— Ну-ка, рассчитайте, сколько понадобится песка?!
Пискунов уткнулся в блокнот, перемножил столбиком. Покраснел. Снова перемножил.
— Получается примерно сто «КАМАЗов» на участок...
— Отлично, товарищ Пискунов! Хорошо посчитали. А теперь доложите, тачки имеются? Или опять главнокомандующий должен доставать?!
— Никак нет, тачки купим... Спасибо за ценные указания. Справимся.
— Другого от вас и не ожидал! — удовлетворенно воскликнул маршал.


IV

Все лето строили дамбу. Возили глину, песок, сваливали на берегу Каменки. Бульдозер Гайдамаки рычал неумолчно от рассвета до заката.  «Фортификация!» — восклицал Пискунов,  шустро бегая вдоль насыпи и давая указания бульдозеристу.
Наконец возвели широкий вал высотой в два метра по левой стороне канала. Скромная Каменка тихо журчала внизу и с высоты насыпи казалась ручьем. Перешли на противоположную сторону. И снова носился по дамбе председатель, покрикивал на Гайдамаку и водителей самосвалов, гнал прочь предприимчивых садоводов-огородников, которые норовили перебросить тачкой немного грунта на свои участки. Бывало, что иной владелец заболоченных соток воровал ночью. Пискунов обнаруживал следы, грозился отыскать ворюгу и лишить членства в Долине. В ответ хитроумные владельцы наловчились не оставлять следов.
С каждым днем росло сооружение, и сколько уж навезли грунта, никто не считал. Канал, прорытый «луноходом», сделался, благодаря высоким берегам, внушительным, вода заполнила всего на треть, председатель Пискунов называл его с гордостью «водосборником», а иногда почему-то «бассейном». Строили заслонку.
Краснопольский оказался из числа отстающих по отработке, и потому ему поручили земляные работы. Конструкция хитроумного агрегата была недоступна слабоватому на сей счет уму Краснопольского. Он никак не мог взять в толк, каким образом заслонка избавит от наводнения, куда денется вода, но председатель, выслушав его сомнения, указал пальцем в сторону соседнего бескрайнего болота и внушительно объяснил: «Сообщающийся сосуд!». Краснопольский хотел было возразить, что, по правилу сообщающихся сосудов, вода хлынет из болота в канал, затем перельется через дамбу и зальет все вокруг на равный уровень, но, глянув на торжественное лицо председателя, огорчить не решился.
Почти месяц потребовался, чтобы внушительный стальной лист с винтовым механизмом, спроектированным на ракетном заводе, закрыл выход из канала. Настал день испытаний.
Заслонка сработала, проект оказался на славу. Кирилл Юрьевич заглянул вниз, туда, где пузырилась болотная жижа, пошарил в карманах в поисках монетки, вымолвил: «У кого есть пятачок?». «А вот это правильно!» — сказал председатель. Извлек из кошелька двугривенный, протер рукавом генеральской рубашки земной шар, швырнул в болото. И ни с того ни с сего Кирилл Юрьевич представил, как спустя тысячелетие придут археологи, отроют винтовой подъемник, стальной лист, отыщут монетку, поместят все это в музей, и напишут об удивительной стране, на которую изумленно смотрел когда-то весь мир.


V

Строительство насосной станции председатель счел работой чистой и приятной. Земляных работ всего ничего, — площадку выровнять да пять самосвалов песка раскидать. Возведение же дощатого домика с бетонными постаментами для насосов, с односкатной шиферной крышей и дверью с крепкими петлями для амбарного замка и вовсе хлопот не доставило: мешай бетон да заливай в формы, ставь стены, прилаживай сколоченную из крепких досок дверь — удовольствие, да и только. Сроки, однако, председатель установил армейские: три дня.
Начинали с рассветом, шабашили при луне. Кирилл Юрьевич, поставленный разнорабочим на бетон, за который давали коэффициент, закончил свою отработку уже к концу второго дня, но объект покинуть отказался. Ему хотелось поглядеть, как будут действовать насосы.
— Из вас, товарищ Краснопольский, мог бы выйти неплохой бетонщик, — похвалил председатель.
И вот настал день, когда доставили в кузове военного грузовика, под брезентом, дефицитные насосы. Сгружали ночью, при свете фонариков, и действо это походило на войсковую операцию. Руководил, само собой, генерал Пискунов, прибежал из своего кунга Альфредик, пару раз прокричал «непрааильна!» и возглавил шествие.
На широком брезенте медленно, точно раненого военачальника, несли насос четверо полковников. Председатель освещал путь фонариком. Альфредик шел впереди, указывал путь. Кое-как втиснулись в сарай, водрузили на постамент черное, в масле, с жестяной табличкой на боку тело, полюбовались, пошли за следующим. К полуночи работу закончили. Четыре бетонных куба с насосами наверху походили на памятники. В углу строения возлежали пожарные брезентовые шланги, ящики с принадлежностями. Председатель вскрыл ящик, бережно извлек книжицу, спрятал за пазуху. «Шабаш, мужики! — провозгласил, — пойду инструкцию изучать».
Не хотелось в ту ночь спать Краснопольскому. Он прошелся по дамбе, вернулся к насосной, постоял, разглядывая дощатые стены, выкрашенные зеленой краской, выкурил сигарету, стрельнул окурком в канал. Огонек прочертил черноту и погас, не достигнув воды. Кирилл Юрьевич направился в свой кунг.
Зеленый ящик с двумя откидными оконцами и низкой дверью возвышался на краю участка, возле дороги. Он служил Краснопольскому жилищем, как и подобные же ящики, снятые с колес, служили другим дачникам. Ларь во всю стену он использовал как обеденный стол, спал на раскладушке, держал здесь же лопаты, топоры, ножовку и прочий инструмент. В углу покоились, подымаясь до потолка, мешки цемента. Кирилл Юрьевич выпил кружку холодного чая, погрыз пряник, потом перебинтовал ладони и вышел из жилища.
Присел на порожек, закурил. Чернели окна дома напротив, сквозь разрывы туч выглядывала время от времени луна. Ветер гнул над домом Семена Львовича шест с телевизионной антенной, за трансформаторной шумели кроны берез. Кирилл Юрьевич поежился и спросил себя: «Зачем? К чему все это?». Не найдя ответа, вернулся в кунг, улегся, накрылся старой шинелью, и стал думать, как поднять участок, сколько нужно закопать песка, и как устроить дренаж, чтобы можно было ходить не в резиновых сапогах, а в ботинках. И еще размышлял он, каким образом доставить сюда домик.
Проснулся он чуть свет. Покурил вместо завтрака, глянул с сомнением на  сотки личного болота, сунул ноги в резиновые сапоги, направился к насосной.
Двое электриков тянули времянку, «электрический майор» давал распоряжения, и вскоре спаренные насосы были готовы. Майор нажал кнопку. Сначала проскрежетал один мотор, ему ответил второй, скрежет перешел в рев, сменился ровным гулом. Брезентовый рукав, опущенный в канал, надулся, хлынул толстый поток мутной воды. «Зверь!» — восторженно воскликнул председатель. А Краснопольский глядел, как сильно качают насосы, как высасывают канал, и опасался, не выскочит ли из трубы рыбешка. Дурацкое опасение втемяшилось в голову, он понимал, конечно, что едва ли возможно такое, но все же не удержался:
— Товарищ председатель, а может насос рыбку проглотить и выплюнуть?
— Он сразу уху делает...
— Значит, не может, — успокоился Краснопольский.
— Вы бы лучше технику оценили, — сказал Гайдамака, — во, пашет!
— Теперь нам никакой паводок не страшен, — объявил генерал и добавил со счастливой улыбкой, — а доцент наш, Альтерман, дурак.

VI

Промелькнуло дождливое лето, осень добавила воды в Долину, торф развезло, землевладельцы копошились в вонючей грязи.  А зима опять оказалась обильной снегами, Долину занесло так, что она едва не сравнялась с окрестными полями. И снова настала весна — с паводком, затоплением, резиновыми лодками, щуками на участках тех, кого рыба любит и кто любит рыбу. И опять приплыли к Кириллу Юрьевичу чьи-то доски, тарные ящики, две спиленные березы. Он приехал поглядеть, как работает насосная, обследовал личный водоем, постоял возле и, зачерпнув в резиновые сапоги, плюнул с досады и вернулся в свой отдел, к научным делам.
— Надо везти дом, — высказался майонез Буйнов (майонезами называли в институте младших научных сотрудников), взявший на себя роль консультанта и помощника Краснопольского.
— Рано, — ответил Кирилл Юрьевич, — утонет.
— Дерево не тонет, — с нравоучительной интонацией объяснил майонез.
Егор Силыч относился к людям, о которых принято говорить: на все руки. Отслужив тридцать лет военным пожарным, вернее сказать, инспектором пожарного дела, уволился в чине подполковника и подался в ученые. Наука его была прикладной. Занимался он экспертизой проектов ракетной техники, какие создавали засекреченные КБ. Экспертиза обыкновенно заканчивалась вдохновенным выводом: «Сгорит».
Но не одной только наукой жил Егор Силыч, и не только ею полезен был учреждению Краснопольского. Он был, как уже сказано, на все руки, мастеровой  и хозяин. Его страсть к приобретению, будь то инструмент, стеклянные бутыли (для самодельного вина), разного назначения аппараты, необходимые в хозяйстве, и так далее, не знала меры. Гараж и сарай на дачном участке он набил до отказа. Кто-то, увидев у него гигантский тугой рулон стальной ленты, спросил: «Зачем?». «Пока не знаю», — ответил Буйнов.
И еще была у пожарного ученого слабость позаботиться о солдатах. «Сынок», — так он называл бойцов.
Идет по Варварихе сынок, а на груди у него гирляндой связка электросчетчиков. Как бусы, только очень крупные. Подходит Буйнов:
— Сынок, не тяжело нести?
— Тяжело.
— Помогу, сынок.
Снимает один счетчик и уносит. А вот другой случай. Зима. Все та же Варвариха. Рубит солдатик лед, и видит это дело Егор Силыч. Остановился, ждет, когда боец убежит в казарму — отогреться. Дождался, лом схватил и подальше — в сугроб. Сидит в кабинете, на часы поглядывает. Наконец умчался на улицу, возвращается. Лицо красное, глаза сердитые:
— Во, народ! На минуту вещь нельзя оставить!
Или вот еще. Впрочем... Не рассказывать же о том, как пытался майонез закопать возле своего гаража цистерну из-под кваса и создать личное бензохранилище. Он уже договорился насчет цистерны, начал копать котлован, но тут, откуда ни возьмись, пожарная инспекция. «Я сам — пожарный! Подполковник!» — защищался Егор Силыч. «Посадим», — пообещали чиновники. Пришлось соорудить в подвале кирпичный бункер с железной дверью и спрятать тридцать канистр.
Здесь надо добавить, что консультант Краснопольского обладал еще одним замечательным свойством. Он готов был прийти на помощь любому и каждому. Если это, конечно, касалось какого-нибудь строительства. Владел двумя десятками профессий: мог выложить паркет, произвести квартирный ремонт, навесу резал стекло, сваркой занимался, кирпичной кладкой, бетонными работами, садовод-огородник был знатный, словом, любое дело у него спорилось, и притом никогда не покидало Егора Силыча готовность поделиться своим умением и бескорыстно помочь. В рабочее время, разумеется.
Как только его начальник получил участок и домик, Буйнов загорелся желанием приложить руки. «Какой фронт работ! — восклицал возбужденно, — сколько дел! Пора ехать!».
...День был холодный, с ветром. Дорога скользкая, островки наледи. Буйнов отдавал честь гаишникам и советовал Кириллу Юрьевичу поместить у заднего стекла генеральскую фуражку, а  еще лучше — милицейскую.
— У вас есть?! — изумился Краснопольский.
— Пять, — с гордостью объявил Буйнов, — могу поделиться.
Наконец показалась Долина. Оставили машину у въезда, добрались до участка.
— Да-а... — протянул Буйнов, обозревая водную поверхность.
— Что я вам говорил? — удовлетворенно вымолвил Кирилл Юрьевич.
Краснопольский ступил на участок, показал глубину, полюбовался вытянувшейся физиономией консультанта. Он, однако, плохо знал своего подчиненного.
— Копать канаву! — вдохновенно прокричал тот, — лопатка имеется?
Теперь уже опешил Краснопольский.
— Прямо сейчас?!
— Немедленно!
— Нет уж, как-нибудь потом. Пусть вода сойдет, тогда...
— Ладно, — разочарованно вымолвил Егор Силыч, и тут же лицо его отвердело, нижняя губа выпятилась: — Надо дренаж! Пророем канаву, в нее — трубу. 
— Да нету у меня никакой трубы.
— Будет.

VII

К майским праздникам вода сошла, солнце выпарило влагу, сапоги погружались в жижу всего на каблук. Настала пора приступить к делу. Кирилл Юрьевич похаживал по участку, тыкал сапогом по кочкам и время от времени с тоской глядел на внушительные горы вдоль дороги. Он приобрел по червонцу десяток КАМАЗов песка и теперь соображал, что делать. Не лопатой же таскать!
Семен Львович легко гонял по доске тачечку с пластмассовым корытом, иногда останавливался отдохнуть, подзывал соседа:
— Вам уже нечего делать?.. Хотите анекдот?
— Про меня?
— А вы уже успели закопать пятьдесят машин песка? Как я?! Нет? Тогда слушайте.
Краснопольский подошел поближе, закурил.
— Собрание в колхозе. Председатель: «Мужики, поработали мы хорошо, с государством рассчитались, заработали миллион. Какие предложения?». Мужики молчат. Председатель: «Миллион пропадёт!». Один предлагает построить дворец культуры, другой — птицефабрику, третий — бассейн с подогревом. Ничего не годится: уже построили и птицеферму, и Дом культуры, и бассейн. «Пропадет миллион! — страдает председатель, — делай, мужики, предложения!». Молчат. «Вам что, мужики, ничего не надо?!».  Поднимается дед Евсей: «Знаш что, председатель, давай купим на ентот миллион много фанеры... Сделаем с фанеры ероплан... Сядем всем колхозом в ентот ероплан... И улетим отсюда к ядреной матери».
Кирилл Юрьевич улыбнулся, развел руками:
— Нам столько фанеры не купить!
— Это тоже анекдот? — с неподражаемым акцентом поинтересовался отставной генерал и вдруг воскликнул: — Смотрите, это, наверно, к вам!
 По утрамбованной песчаной дороге катил грузовик. Медленно, слегка накренясь, подъехал к участку. Сзади кузова выглядывала широченная труба. Красная тряпка на конце развевалась точно пионерский галстук. Из кабины выскочил Буйнов.
— Не ждали?
— Что это?! — испугался Краснопольский.
— На свалке нашел! Не меньше тонны! Сынок, вылезай...
Шофер обошел машину, с сомнением осмотрел шины, стукнул по каждой, откинул борт. Стальная труба, в которой можно было прятаться от бомбежки, гордо возлежала на досках.
Приволокли бревна, ломами стронули трубу и та, качнувшись, тяжело скатилась на край дороги. Подошел Семен Львович.
— Это ваша труба?
Майонез вежливо протянул руку, генерал неохотно пожал ее, повторил, как бы не видя Егора Силыча:
— Ваша?
— Наша, — твердо произнес Буйнов.
Сосед оглядел чудище, хмыкнул, отправился к своей тачке.
— Нехороший сосед, завидует, — негромко произнес майонез и, помолчав, принялся инструктировать Краснопольского: — Пророете канаву, скатите с помощью рычага, сверху — песочком! Справитесь?
— Попробую, — обещал Кирилл Юрьевич.
— Не сомневаюсь, но это не все. Взгляните в кузов...
И только тут Краснопольский увидел какой-то странный предмет, укутанный рваным куском брезента. Он прятался прежде за трубой и теперь открылся взору.
— А это еще что?!
Егор Силыч легко впрыгнул в кузов, сорвал брезент... Это была тачка. Настоящий железный монстр. Колесо вроде как от вагонетки, две длинные железные ручки, глубоченное корыто из листовой стали — тачка годилась разве что чемпиону по штанге в тяжелом весе либо ломовой лошади.
— Где вы добыли?!
— Там же, где и трубу, — задрал подбородок Буйнов.
— Да ведь я ее с места не строну!
— А вместе с супругой? — нашелся ученый, —  она за одну ручку, вы за другую.
— И кому толкать?
— А вы под горку, под горку.
— Спасибо...
Подошел Семен Львович.
— Где сейчас достают такие замечательные тачки?
— На свалке, — мрачно произнес Краснопольский.
— Вы только подумайте, какая емкая! Полмашины песка... Она с мотором?
— Обычная тачечка, — обиделся Буйнов, — ручная.
— Как раз для медицинского работника, — оценил генерал, — вам опять повезло!
Постоял, разглядывая устрашающее корыто и колеса от вагонетки, покачал головой и ушел.
— Завистливый сосед, — с обидой произнес Буйнов.
...Грузовик уехал. Кирилл Юрьевич попробовал толкнуть трубу. Не шевельнулась. Пошел в кунг, полежал на раскладушке, затем встал и решительно взял лопату.
Траншею он рыл до темноты и весь следующий день. Дважды подходил Семен Львович, советовал нанять экскаватор. Кирилл Юрьевич упорствовал, и к вечеру следующего дня скатил таки трубу в заполненную водой канаву. Засыпал сверху песком, встал посреди насыпи. Подошел сосед.
— Если вы когда-нибудь умрете, так это будет вам подземный памятник!
— А если нет?
— Вы хотите сказать, что такие не умирают? Я вас правильно понял?.. Что будете делать с тачкой?
— Пока не знаю...


VIII

Ночь была безветренная, светили звезды. Кирилл Юрьевич дождался, когда погаснут окна у Семена Львовича, вышел с лопатой, подкрался к тачке, стараясь не шуметь, отмерил как для могилы, поплевал на ладони.
Он копал остервенело, со страстью, и глубокими вдохами старался умерить сердцебиение. За торфом последовал слой вязкой глины, за ним — с песочком. Котлован обозначился. Кирилл Юрьевич выбрасывал грунт, иногда вылезал, измерял черенком лопаты глубину. Стало рассветать, в кустарнике за трансформаторной запели соловьи.
Обливаясь потом, он выкарабкался из котлована. Тачка возвышалась на краю, утопив колесо в грязи. Краснопольский взялся за ручки, попробовал толкнуть. Ни с места. Поднатужился, набрал полную грудь воздуха: «Ах ты, стерва!». Услыхав оскорбление, она нехотя качнулась и рухнула, обдав вонючей волной своего могильщика.
И когда выкатилось солнце, а соловьи отказались от соло и принялись за хоровое пение, Кирилл Юрьевич засыпал агрегат песком и водрузил сверху ветку березы.
Из дома напротив вышел Семен Львович, потянулся, прислушался к соловьиным трелям, подошел к Краснопольскому.
— Где ваша замечательная тачка? — спросил ошеломленно.
— Украли, — признался Кирилл Юрьевич.
— Анна Моисеевна! — прокричал он, заглушая соловьев, — ты уже проснулась?
— Да? — высунулась из окна Анна Моисеевна.
— Ты слышала, что сказал Кирилл Юрьевич? Сегодня ночью в нашем кооперативе наконец появились воры!

IХ

И снова, как два и три года назад, грохотали самосвалы, сваливали песок, теперь уже не для дорог, а на участки, и дачники гоняли по доскам груженые тачки.
Совет главкома рыть траншеи для песка, а потом закидывать поверху торфом из следующей траншеи, то есть, по выражению председателя, «двигаться накатом», дабы поднять поверхность хотя бы на метр, исполняли с таким рвением, точно главком подал боевой приказ. Если бы кто посмотрел на Долину с большой высоты, то решил бы: муравьи. Впрочем, такое сравнение не слишком удачно, потому что не бывает насекомых с тачками и в старых офицерских фуражках. Уж лучше бы вспомнить рудники или какую-нибудь стройку тридцатых годов вроде Днепрогэса, но и такое сравнение не годится, ибо годы подошли перестроечные, с ускорением, и никто не вопил: «Пять замесов!.. Семь замесов!». Копали торф и песок возили без комсомольских криков.
Краснопольский не отставал от других, даже имел преимущество, потому что приобрел по блату тачку с двумя велосипедными колесами и легким жестяным корытом. За какие-то десять часов справлялся с КАМАЗом песочка, и водители, свалив очередную гору и получив червонец, хвалили Краснопольского: «Бульдозёр!».
Траншеи быстро заполняла вода, черный бруствер торфа сползал, резиновые сапоги засасывало, лопата делалась пудовой. Но Кирилл Юрьевич не сдавался и план на каждый день выполнял. Плановый он был работник, так приучили в армии, и чтобы не сорвать график, «поднимал» участок до заката солнца, а бывало и при луне.
То, что происходило в Долине, смахивало на соревнование. За машинами с песком охотились, перехватывали друг у друга, заводили с шоферами знакомство, некоторые лебезили и соблазняли выпивкой. Число леваков умножалось с каждым днем. Экскаватор в песчаном карьере вертел стрелой с ковшом, самосвалы выстраивались в очередь.
У въезда в Долину появился пост ГАИ. Сержант получал с каждого левака гонорар, и вежливо, сохраняя, однако, на лице строгость, указывал жезлом путь. Раз в день, к вечеру, подъезжала милицейская машина с лейтенантом. Лейтенант оставлял сержанту толику — по чину, вез выручку начальству. Шоферская же братия трудилась за рубль с машины, поскольку, кроме блюстителя, следовало делиться с экскаваторщиком, заправщиком, бригадиром, директором автопредприятия. Расценки установили твердые, и потому дачники платили по червонцу. И червонец тот имел псевдоним — «чирик». Цена держалась года полтора, а потом столичная ГАИ приобщилась, дачники поворчали малость, смирились и стали выкладывать полтора чирика. Заработок шоферни остался прежним. Оттого-то и ревели моторы с утра до ночи. Сколько ездок, столько и рублей. Зато уж обеспечивали Долину без перебоев и с таким рвением, точно где-то в Госплане, а может, даже и в ЦК, запланировали важный государственный объект общенародного значения, и за срыв полагалась тюрьма.
Кирилл Юрьевич двигался метр за метром, тачка не подводила, участок поднимался. Каждый час делал передышку, прогуливался по улице. Наблюдал, как трудятся его собратья. А собратья обливались потом, иногда раздавался неразборчивый мат, но большинство офицеров работали бессловесно, сливались с тачкой душой и телом, и напоминали роботов, механизм которых завела какая-то неведомая природе сила.
Прогулки развлекали Краснопольского, хотя всюду он видел одно и то же: траншеи, торфяные валы, высокие кучи песка, роботов в офицерских рубашках без погон, тачки. Дачницы подбадривали мужей. Кое-где трудились семьями. Мужчины выполняли главную работу, жены готовили еду, ребятишки носили песок игрушечными ведерками. Никто не оставался без дела.
В одном месте, у края бетонки оказался особенно низкий участок. Немолодая дама в поношенной офицерской рубашке и белой косынке на седых волосах оттаскивала ведрами торф, тогда как незнакомый Краснопольскому худощавый мужчина со смурным лицом и жилистыми руками рыл подобно кроту, медленно продвигался в канаве, утопая в жиже, и только его голова выглядывала наружу. Возле огромной кучи песка девушка спортивного вида весело кидала совковой лопатой в тачку и, наполнив, ловко катила по доске, сваливала, возвращалась. Кирилл Юрьевич залюбовался ее действиями. Сколько же надо песка, чтобы поднять низину хотя бы до уровня дороги! Машин двести?! (Впоследствии стало известно: здесь был поставлен абсолютный для шести соток рекорд — 246 машин).
Постояв минут десять, он отправился к себе. И тут за спиной раздался резкий сигнал. Самосвал с бортами, заляпанными сплошь торфяной жижей, медленно полз по дороге. Гора черного, точно антрацит, торфа выглядывала из кузова. В кабине, рядом с шофером сидел человек в генеральском кителе с планками наград и в украшенной фальшивым золотом фуражке. Это был Константин Стальевич Удальцов — племянник знаменитого маршала авиации.
Самосвал остановился, со счастливой улыбкой соскочил на дорогу Удальцов, навстречу бросилась, воткнув лопату в кучу песка, его жена.
— Костик! — закричала возбужденно, — достал? Какой ты у меня молодец!
— Бесплатно, — гордо ответил молодец.
— Неужели?!.. Как тебе удалось?
— Не шуми.
Нелегко удалось ему отхватить бесплатно. Хоть и военный автомобиль, и солдатик за рулем, которому достаточно сигареты без фильтра, а каково было уговорить экскаваторщика задарма навалить торфа, что называется, «под завязку». И все же сумел! Правда, машина по брюхо застряла в торфянике, и деревенские мужики уважили генерала, вытащили трактором, опять же без денег, а потом долго стояли на дороге, глядели вслед и судачили, какой генерал смелый, ведь утонуть мог вместе с солдатом, автомобилем и добытым торфом.
— Где продают? — вышел на дорогу Семен Львович.
— Там, — неопределенно махнул Удальцов, —  вам не проехать.
Семен Львович собрался спросить еще о чем-то, но передумал и, горделиво выпрямив спину, направился к своей тачке.
— Отличный торф, — польстил Краснопольский, — осталось перетаскать.
— Без проблем, — небрежно бросил Удальцов.
— Да, — согласился Кирилл Юрьевич, — часа за четыре перебросите.
— Я этим не занимаюсь!
— А кто?
— Вы видели, как моя половина вкалывает?! За час управится. Удивляюсь я ей, здорова! — воскликнул генерал и добавил восхищенно: — Как лошадь!

Х

Генерал Локотков строил бревенчатый домище спешно, намереваясь поспеть до начала учебного года и осенних паводков.
Кран поднимал бревна, укладывал на бетонные блоки, сруб, подточенный жучком, поднимался с каждым часом, пока не достиг запрещенной законом трехметровой высоты. Два майора — слушатели Военно-политической академии — подавали команды, крановщик с погонами сержанта действовал проворно и ловко, точно циркач. Третий майор гонял «МАЗик» за песком. Закончив песчаную подушку и подняв участок на метр, стали возить торф. Генерал потирал руки.
— Удивляюсь я этому Локоткову, — ворчала Софья Матвеевна, — объясни, почему он на нашем участке сапоги моет? Он моет, а ты, например, нет.
— У него луж нету.
— Ты бы лучше наши засыпал. Не хочу, чтобы ноги мыли.
С тем и уехала Софья Матвеевна, снабдив указаниями.
...Кирилл Юрьевич завез три машины песка, впрягся в тачку, и в три дня устранил, как говорят в армии, сделанные начальством замечания. А сосед перешел к отделочным работам.
Прикатил крытый грузовик. Два майора и капитан полдня выгружали что-то похожее на листы фанеры, но закрытое газетами, ухмылялись. А потом всю неделю из генеральского домищи доносился стук молотков. «Изнутри обшивают», — догадался Краснопольский. Наконец молотки умолки.
— Не желаете посмотреть? — пригласил Локотков.
— Еще бы! — воскликнул заинтригованный Кирилл Юрьевич.
— Как у вас с чувством юмора?
— Не обижен...
— Только просьба: никому не говорить. Обещаете?
Еще более заинтригованный, Краснопольский поднялся по доскам, изображавшим ступени крыльца. Вошел в комнату, замер...
Все стены до потолка были обиты сатирической газетой, в верхней части каждой пламенело «На штык!», пониже заголовка висел на кончике штыка курсант в расстегнутой гимнастерке, мятых брюках и в ботинках со стоптанными каблуками. Пониже заголовка и курсанта с впившимся в задницу острием, значилось: «Ежемесячная сатирическая газета II факультета Военно-политической ордена Ленина академии им. В.И.Ленина».
— Ну как?! — воскликнул генерал, — здорово?
— У нас тоже газету выпускали, — дипломатично промолвил Краснопольский, — называлась «Шприц».
— Вот видите! Шприц, штык — и все в задницу. Никакой разницы между Военно-медицинской и Военно-политической!
— Мы в задницу лекарство впрыскиваем, — не согласился Кирилл Юрьевич.
— А мы?! Тоже лекарство, только идеологическое. Согласны?..
— Разрешите познакомиться с галереей? — уклонился от ответа Кирилл Юрьевич и пошел вдоль стен.— К вам экскурсии водить можно.
Галерея и в самом деле вышла занятной. Карикатуры, шаржи, стишата, армейские афоризмы вроде «Если ты видишь работающего солдата, значит, у него горе». На одном рисунке толстомордый слушатель с волнистыми капитанскими погонами. Спит за столом, уронив голову на стопку учебников, из-за спины выглядывает хмурый полковник — изготовил указку в виде штыка. Стих:

Учить устав? Какая скука!
Так будет же тебе наука!

На другом — два майора спят в аудитории. На третьем — дежурный с красной повязкой ниже локтя, за столом с телефонами. Тоже кемарит.
— Чего это они у вас все спят? — изумился Краснопольский.
— Устают... Знаете какой у нас конкурс? Одного из десяти берем.
— Самых сонливых?
— Не смешите, у нас и другие сюжетики!
Сюжетики оказались столь армейскими, что у Краснопольского заныли скулы.
— Посмотрите, — предлагал генерал, с гордостью указывая на сатиру и юмор, — здесь самоволка, а здесь пререкание с командиром, а вот еще смешной случай. Один наш набрался, пошел к бабе, дорогу перепутал, заявляется домой. Жена открывает, а он думает — любовница, и цветы ей! А она — хрясь букетом по морде, и бегом в партком. Мы ему строгача записали. Смешно?.. Вот и стишок.

Два стакана, три стакана...
Нализался до дурмана —
Вот его и бес попутал:
С женой бабу перепутал.

— Остроумно, — согласился Кирилл Юрьевич, — вообще, много смешного.
— В нашей академии полно юмористов, в партийно-политической работе необходимо живое слово и даже шутка. Я этого дела, видите, сколько набрал? Газеты за десять лет!
Настал вечер. Краснопольский попивал в кунге чаёк, усмехался время от времени, и перед его глазами мельтешили карикатуры, шаржи, стишата.
— Сосед! — донеслось до него.
Пришлось выйти наружу. Локотков стоял возле машины.
— Кирилл Юрьевич! — вскричал он, — уезжаю в столицу нашей Родины город-герой Москва. Как снова зальет, звоните, боюсь, картины намокнут.
— В путь!
— Докладываю: на участке оставлено двадцать восемь досок, девять шпал и рулон колючей проволоки. Вы меня поняли?..
Всякий раз, когда он покидал Долину, непременно сосчитывал оставляемый материал, чтобы, возвратившись, убедиться в сохранности.
— Вас понял,  — сказал Краснопольский, — обязуюсь пересчитывать каждый час.


XI

— Хозяин, песок нужен?!
Краснопольский вздрогнул, открыл глаза. Слабый свет пробивался в оконце. Едва рассвело. Выглянул наружу. Два самосвала урчали в тишине.
— Почём?! — для порядка спросил Краснопольский.
— Два с половиной чирика...
— Как! — поперхнулся Кирилл Юрьевич, — еще вчера было полтора...
— Ты чего, хозяин, газет не читаешь, радио не слушаешь?
— Не понял...
— Про постановление слышал?
— Какое ещё постановление?
— О борьбе с нетрудовыми доходами...
— Ну и что? С какой стати цену-то заломили?
— За риск.
Кирилл Юрьевич хрюкнул весело, развел руки, полез в карман.
— Валяй, мужики, ссыпай. Вот вам полсотни.
С обеими кучами он справился быстро, в два дня. Отправился домой, смыл слой пропитанной потом грязи, пролистал двухнедельной давности газеты, прочел постановление о борьбе с нетрудовыми доходами и наткнулся на сообщение, в котором говорилось о решении Горбачева выделить населению миллион участков. Очередная забота, мелькнул в голове стертый штамп. И сколько же потребуется песка? Задал себе вопрос и тотчас, произведя простое арифметическое действие, ответил: сто миллионов машин для личных участков и еще двести для кооперативных дорог. Его расчету было веское основание, поскольку постановление ЦК гласило: «Под садово-огородные кооперативы выделять неудобья и болота». Он поднял к потолку глаза, расхохотался.
— Чему смеешься? — прибежала Софья Матвеевна.
— Пустыня...
— Какая пустыня?  Ты в себе?!
— Майкл решил купить Сахару... И перевезти ее в СССР. Для садово-огородных кооперативов.
— Сахару?! Разве у нас свои пустыни кончились?
— Скоро кончатся...  Кстати, прошу выделить две сотни. Песок покупать буду.
— Это еще с какой стати такие деньги?!
— Для борьбы с нетрудовым доходами.
— Все понятно, тебе надо отдохнуть.
...Все так же громыхали кузова самосвалов, по-прежнему исходили потом садоводы-огородники, дело их продвигалось. Чудовищный участок с краю дороги, где смурной человек, находясь в траншее по горло, с хрипом выбрасывал наружу разжиженный грунт, а его дочь спортсменка легко кидала в тачку песок и с необычайной ловкостью гоняла ее по доске, наполняя канаву, был поднят почти наполовину. Супруга смурного строила грядки, обрамляя их досками из опасения, как бы торф не расползся, высаживала какие-то растения. «Клубника», — догадался Краснопольский.
Семен Львович покончил раскидывать и закапывать песок, но все же оставил у дороги две высокие кучи — про запас, и теперь завозил землю, торф, навоз, смешивал для грядок. И творил земляную насыпь под яблоневый сад.
Удальцов завершал строительство домика и самолично крыл крышу жестью, а генеральша срослась с тачкой, худела ото дня ко дню, но природа дала ей, видать, такие крепкие жилы, что за день ее стараниями исчезали две, а то и три горы песка. Время от времени генерал спускался с крыши, подходил к Кириллу Юрьевичу и похвалялся своей необыкновенной женой.
— Кто вас научил крышу крыть? — удивлялся Краснопольский.
— Гены у меня, крестьянские. Забыл, какая у нас армия?
— Непобедимая и легендарная.
— Это само собой, а еще она рабоче-крестьянская!
По всей улице, в конце которой располагался участок Краснопольского, песчаные работы подходили к концу. Заканчивал их и Кирилл Юрьевич.
За пару дней до конца отпуска осталась последняя траншея, но песок кончился. Он выходил на дорогу, пытался перехватить левака, однако же конкуренция получилась столь велика, что ничего ему не доставалось. Канаву постепенно засасывало, приходилось снова и снова вычерпывать. В конце концов пустое занятие надоело, он забрался в кунг, сварил на походном примусе последний пакетик горохового супа, пообедал и улегся на раскладушку. И только он начал засыпать, как раздался рев мощного мотора, грохнули тормоза. Он выскочил наружу.
Напротив кунга стояла машина, какой Краснопольский прежде не видывал. Гигантский кузов горой заполнял песок. В кабине свободно могли бы поместиться четверо. Водитель в грязной майке наклонился к переднему стеклу, высматривая что-то, и своим видом он был под стать могучему самосвалу.
— Продаете?! — сморозил Кирилл Юрьевич.
Шофер выбрался кабины.
— Бери, хозяин, пока не набежали. Всего три чирика! У меня кузов на два КАМАЗа.
— Что за машина?!
— ТАТРА, — с уважением произнес левак, — Чехословакия...
— Сваливай! — обрадовался Краснопольский.
Мотор рыкнул, перешел на оглушительный бас, колеса дрогнули. Машина двинулась задом, застыла. Кирилл Юрьевич во все глаза наблюдал за действиями шофера.
Кузов задрожал, чуть приподнялся, осел. Богатырь водитель выглянул через боковую дверцу, что-то лязгнуло, огромный стальной короб стал плавно подниматься... С шумом полился песок, вмиг образовал гору, но в кузове еще оставалось много, очень много. И тут в машине охнуло, корыто рвануло вверх, пошел песчаный поток, и вдруг выглянул из него красноватый зуб огромного камня. Камень помедлил секунду и, сопровождаемый округлыми валунами, рухнул, погрузившись в торф подле двери кунга.
— Вы знаете, что это самый настоящий гранит? — подбежал Семен Львович, — понимаете, как вам повезло?
— Ага, я везунчик... А что с ним делать?
Откуда ни возьмись, рядом оказалась Анна Моисеевна.
— Как! Вы не знаете?! — воскликнула она, — сделаете себе постамент!


ХII

Труды песочные стали наконец приносить плоды. Появились грядки, обрамленные досками, либо полосками шифера, а то и жести. И грядки эти напоминали могилы.
Женское население Долины копошилось на земле. И вот уже пошли овощи, зелень, клубника, потянулись к солнцу саженцы яблонь, вишен, слабые кустики смородины и крыжовника. На участках высаживали черноплодку, иргу, облепиху, а вдоль дорог — сирень, калину красную, елочки и сосенки, акацию, боярышник, декоративный кустарник. Лето стояло теплое, с редкими дождями. Перегнивший торф был богат питательными веществами и потому все здесь росло весело, буйно, обещая урожай.
Кирилл Юрьевич между тем придумал устроить на участке классический дренаж, о котором прочел в книге про осушение. Набрал на свалке подпорченных  керамических труб, совершил несколько рейсов, свалил добро у дороги.
По всей стране раскинулись свалки. Чего только здесь не покоилось. Металл в изобилии, бетонные конструкции, канистры, трубы любого фасона, рулоны медной проволоки, мотки проводов и кабеля, бочки и бензобаки, — всего не перечислить. Иногда попадались какие-то приборы, новенькая аппаратура в добротной упаковке и с инструкциями. Был случай, когда на окраине Одинца один из жителей обнаружил три опломбированных ящика с промышленным деревообрабатывающим станком — в смазке. Все, чего нельзя купить в магазине, можно было отыскать на свалках. Не было такого дачника, какой бы не посещал свалку. Хаживали сюда и те, кого называют простыми людьми, не брезговали и ученые, инженеры, деятели искусства. К примеру, здесь можно было встретить в пору его славы знаменитого артиста, исполнителя роли Гамлета. Не отставали от искателей счастья и стратегические ракетчики.
Целый день закапывал Кирилл Юрьевич керамику, старался придать трубам наклон, соединил с той самой стальной трубой, что легла в канаву. Соседи приходили поглядеть на дренажную систему, Краснопольский отшучивался, когда его величали мелиоратором, и старался согнать с лица гордость. Один лишь Семен Львович ничуть не удивился и высказал надежду, что дренаж сгонит воду и с его территории. Так что ему, Семену Львовичу, стараться нет никакой необходимости. «Теперь я окончательно убедился, — сказал он, — вы все же, хоть и не генерал, совсем неглупый человек».
Настал вечер, утих стук молотков и скрип тачек, где-то вдалеке послышалось нестройное хоровое пение. Садоводы-огородники, видать, приняли с устатку и теперь тревожили Долину печалью про подмосковные вечера. Кирилл Юрьевич выключил транзистор, вышел из кунга, прислушался. Умолкли ненадолго, опять запели, снова почему-то грустную. «Сейчас грянут про Хазбулата», — усмехнулся Краснопольский. «По диким степям Забайкалья...», — было ему ответом. И неожиданно для себя Кирилл Юрьевич затянул вслед за собратьями: «Где золото роют в горах...». И тут же, не желая будить Семена Львовича и выслушивать очередную его похвалу, оборвал себя.
Оконца фанерного ящика и отворенная настежь дверь не спасали от духоты. Цементная пыль из худого мешка рассеялась в воздухе и попадала в рот. Краснопольский сетовал, что не раскинул палатку и что придется спать в раскаленном кунге. Долго ворочался, тешил себя тем, что дренаж готов, участок поднят на должную высоту (так и сказал себе: «на должную») — можно завозить дом. С тем Кирилл Юрьевич и уснул. В ту ночь сны не посещали его.

XIII

Пока шла в Долине водоборьба, карьер, из которого возили для нее песок, выработали до красного глинистого ложа. Образовалась шестиметровой глубины впадина площадью в несколько гектар.
В первую же весну, как ушел экскаватор, потоки хлынули с окрестных полей, образовалось озеро. Прилетели откуда-то чайки, покружили над водной гладью и, не найдя корма, убрались прочь. За ними явились утки, исследовали водоем, поглядели на красное дно и тоже улетели. Никакая растительность и даже самая неприхотливая букашка не желали поселиться здесь. И, поскольку от карьера не стало никакой пользы и непригоден он сделался решительно ни для чего, районные власти поразмыслили и, дабы не пропадали гектары понапрасну, предложили их знатным жителям Одинца — под садово-огородное товарищество.
Достался карьер военным, врачам районной больницы, учителям, участникам и инвалидам войны.
Кооператив имел множество преимуществ перед прочими садово-огородными товариществами. Во-первых, впадина защищала от ветров, во-вторых, забор не нужен, в третьих, кладбище рядом.
Поначалу владельцы участков не знали, как быть с озером, но среди них оказался опытный генерал — фронтовик. Он-то и догадался отдать один гектар воды метростроевцем — безвозмездно, чтобы те осушили.
Невиданная техника пришла к озеру. Метрострой взялся за дело. Его работа в карьере считалась внеплановой, а потому секретной. Две могучие проходческие машины рыли тоннель, и как только сошла вода, краны уложили бетонные конструкции, какие применяют при строительстве штолен.
Мастера трудились без устали, упорно, однако же потребовалось им два года, чтобы преодолеть сопротивление природы. Все это время садоводов-огородников в кооператив не пускали, опасались разглашения.
Кроме тоннеля, предназначенного для водосброса,  внутри котлована — по всему кругу — прорыли глубокую канаву, а в самой середине — круглую яму. И канава и яма должны были собирать осадки и талую воду. Так оно и вышло: яма превратилась в прудик, а канавы наполнились до краев и напоминали закольцованную речку. А над сей рукотворной рекой покато поднимались твердые, точно камень, бока котлована, отчего он походил на гигантский  цирк, по стенам которого могли бы носиться вкруговую мотоциклисты.
Наконец приехал метростроевский начальник, высказался: «А ведь могли бы вместо этого еще одну станцию построить». Обошел территорию, подписал акт приемки.
Ему поднесли бутылку шампанского, и начальник, как это водится при сдаче объекта, шваркнул ее о бетонный бок тоннеля. Раздались аплодисменты. Строители выпили по стакану водки. Начальник обошелся без парадной речи, поскольку не терпел пустой болтовни. «Можно звать дачников, —  только и сказал он, — пусть осваивают».
И принялись возить в котлован песок из другого карьера, затем торф с дальнего болота, а уж потом, когда появилась дорога, пошли самосвалы с грунтом. В тот год расширяли Минское шоссе, землю с обочин, напитанную парами бензина и солярки, сгребали по обе стороны дороги, продавали задешево.
Грохотали кузова самосвалов, выхлопные газы заполняли котлован и нечем было дышать. Но не унывали садоводы-огородники, выбирались наружу глотнуть свежего воздуха, чтобы вернуться к тачкам да лопатам с новыми силами. Нашлись и такие, кто оставался внизу в противогазе. Это были люди военные и отставники, готовые к труду, обороне и газовой атаке.
И вот наконец стали завозить стройматериалы, принялись ставить домики, сортиры, сараи и баньки. Водоборьба, как и в Долине, вышла успешной.
Нередко можно было видеть, как председатель в шортах с генеральскими лампасами, стоит на краю котлована, возле железных ворот с надписью «Ковчег», глядит вниз и восклицает удовлетворенно: «Эксклюзивно!».
Самым замечательном в кооперативе «Ковчег» было то, что невозможно его обнаружить, если, конечно, не подойти к краю котлована, куда съехать не перевернувшись мог разве что автогонщик.

XIV

— Клубничка! — разбудил Краснопольского истошный крик, — моя клубничка!
Взъерошенный и не успевший со сна понять, что происходит, выскочил Кирилл Юрьевич из душного убежища, оглянулся по сторонам.
— Мужчины! — продолжала голосить женщина, — ну сделайте хоть что-нибудь! Вы же мужчины!..
И только тут увидел Краснопольский, что через бетонку хлещет поток, участки по другую сторону центральной дороги уже затоплены и вода катит к трансформаторной. Немолодая женщина стояла по щиколотку. Ее крик рвал утреннюю тишину.
Вода прибывала. Садоводы шли по залитой водой бетонке, впереди шествовал председатель. Кирилл Юрьевич направился к женщине.
— Посмотрите! — вскричала дачница, наклонившись и указывая рукой, — она уже розовая! Неужели ничего нельзя сделать?!
Краснопольский тоже наклонился. Под водой виднелись крупные ягоды.
— Это ненадолго, скоро сойдет, — сказал он, распрямившись, — выживет ваша клубника.
— Правда? — обрадовалась огородница, — на вас вся надежда.
— Не пойму, откуда вода? Вроде и дождя не было... Как думаете?
— Думать, это ваше, мужское дело, — укорила женщина.
— Не переживайте, скоро сойдет...
Он вышел на бетонку. Водная гладь покрывала пространство, садоводы-огородники стояли голыми ногами в прохладной воде, глядели на членов правления во главе с председателем. А те совещались.
— Насосы! — зычно приказал председатель, — врубай насосы! Приступаем к экстренной водобрьбе... А то бабы нас поубивают.
В ту ночь в десяти километрах от Долины внезапно спустили переполненное водохранилище, поток нашел путь к кооперативу. Дамба не стала преградой, потому что предприимчивые собственники  участков, что располагались вплотную к крутой водозащитной насыпи, ночами растащили землю. А самые сообразительные прорыли ходы, чтобы пустить из канала струю для полива. Образовались промоины.
 Двести человек дотемна восстанавливали дамбу, всю ночь гудели насосы. Под утро вода ушла. Председатель вызвал нарушителей, разгневался: «За такое в военное время полагался расстрел!».
Время, однако, было все еще мирное, преступников помиловали. А вечером, когда страсти утихли, Краснопольский с помощью длинной железной трубы сдвинул подальше от кунга камень, полюбовался на гранитный зуб и вышел на дорогу.
— Не найдется сигаретки? — услышал голос соседа.
Подошел Семен Львович. Закурили.
— Я все задаю себе вопрос, — произнес Краснопольский, — и не нахожу ответа.
— Вы?.. Себе?
— Да.
— Интересный вопрос? Назовите, может и я не смогу ответить.
— Вопрос такой: можно ли вообразить царского офицера с тачкой?
— Да?.. Я тоже не знаю. Анна Моисеевна! Не спишь?.. Наш сосед задает вопрос: можно представить себе царского офицера с тачкой?..
Отворилась дверь, показалась Анна Моисеевна, недоуменно глянула на мужчин, воскликнула:
— А тогда были тачки?!..

 

Часть IV



БОЛОТНЫЙ НАРКОТИК


I

«Как построить сельский дом» — так называлась толстенная книга, приобретенная Краснопольским с нагрузкой в виде еще более внушительного тома с заглавием «Вечный зов».
Он проштудировал книжку, набрался нужных сведений, они тотчас перепутались в голове и вогнали в уныние. Нет, не будет от теории толку, сказал себе, надо ехать, а там поглядим. С тем он и спрятал пособие в хозяйственную сумку, набрал туда же консервов, бульонных кубиков, хлеба, курева, наполнил две канистры водой, не забыл свои собственные и приданные к комплекту 2Щ-27 чертежи и отправился ранним июньским утром в «Долину дураков». Так стали именовать садово-огородный кооператив.
На бугре, где Кирилл Юрьевич разбивал палатку, высилась гора щитов, досок, пачки вагонки, дверные коробки и оконные рамы, то есть все, из чего должен был получиться сборно-щитовой сельский дом, о котором говорилось в альбоме чертежей, утвержденных институтом «Гипростандарт» в эпоху хрущевской оттепели.
Долго стоял Кирилл Юрьевич подле своего деревянного сокровища, морщил в задумчивости лоб и никак не мог решить, с чего начать. Обошел дважды, потянул зачем-то за кончик доски, придавленной щитами, убедился: не вытащить. Закурил и принялся наблюдать, как сосед, стоя на лестнице, красит дом. Семен Львович работал умело, с тем тщанием, с каким красят по всей армии, а пуще всего — в ракетных стратегических. Краснопольского он не заметил, Кирилл Юрьевич, отправился в кунг.
На откидной крышке ларя матово поблескивал туристский примус, рядом возлежали две тарелки, алюминиевые вилки и ложки, складной нож и почему-то гвоздодер. Пообедать, что ли? — уныло спросил себя Краснопольский.
Разжег примус, высыпал в бурлящую воду гороховый суп из пакетика. Пошла желтая пена, пришлось убавить огонь, ждать, когда разбухнет горох. Супчик оказался жидковат, пресноват и с таким запахом, будто вместо гороха и мясца положили в пакет искусственные, а может, натуральные удобрения. Он хлебнул пару ложек, сплюнул пеной и вылил содержимое кастрюли в ведро. Снова набрал из алюминиевой канистры, приготовил крепкий чай, заварив в супной кастрюле, насыпал туда же сахару.
— Хозяин! — донеслось с улицы.
Он открыл дверь. Возле кунга стояли трое шабашников. Еще в прошлом году Сергей, их бригадир, насоветовал Кириллу Юрьевичу приобрести именно 2Щ-27, и теперь привел свою аспирантскую команду в надежде получить заказ.
— Поздравляю! Как вам удалось достать? — удивился он, указывая на груду досок.
— Меня за узника приняли, — рассмеялся Краснопольский.
— Ничего удивительного! Здесь все такие. Когда будем строиться?
— Мне еще с фундаментом решить надо...
— А мы вам все сделаем. За неделю. Под ключ!
— Не очень дорого? — спросил смущенно Кирилл Юрьевич.
— Мигом прикинем! — вдохновенно произнес аспирант, извлекая из кармана синей рабочей куртки калькулятор.
Пока он считал, аспиранты молча разглядывали кунг, обменивались усмешливыми взглядами, заметив висевший в углу старый китель с полковничьими погонами, а Краснопольский корил себя, что не догадался спороть знаки принадлежности к старшему офицерству.
— Готово! — сообщил Сергей, — с фундаментом обойдется в три куска. Совсем недорого, качество гарантируем. Что скажете?
— Недорого, и потом, качество...
На лицах аспирантов появилось выражение готовности тотчас приступить к работе. Кирилл Юрьевич покраснел, не зная, как отказать бригаде.
— Чайку не желаете?
— Так когда начинаем?! — отверг предложение бригадир.
— Знаете, ребята, мне бы подумать... Может, потом как-нибудь поговорим? Вы уж не обижайтесь.
— Хотите, пересчитаю? Чтобы подешевле...
— Ладно, — смалодушничал Краснопольский, — пересчитайте, а то у меня, знаете ли, некоторые трудности...
Бригадир снова извлек калькулятор. Аспиранты близко подошли к нему, что-то прошептали на ухо.
— Две девятьсот пятьдесят, — заявил твердо, — дешевле нельзя. Ну, как, согласны?
— Вот что, ребята, — промямлил Краснопольский, — скостили вы, конечно, здорово, но может, я сам как-нибудь управлюсь?  Как думаете?
— Ни в жизнь вам, товарищ полковник, не справиться…
Бригада ушла. Сергей напоследок еще раз глянул на китель, усмехнулся. Кирилл Юрьевич закурил, лег на раскладушку. Полежав с полчаса, он выбрался из кунга, и увидел, что сосед внимательно рассматривает свежеокрашенный фронтон.
— Вы настоящий художник! — воскликнул Кирилл Юрьевич.
— Нравится?
— Красиво, — подтвердил Краснопольский.
— Это грунтовка, слабовато вы разбираетесь в покраске.
— А я фундамент собираюсь отлить, — похвастал Кирилл Юрьевич.
— Да?.. Фундамент это не покраска. Для такой грубой работы вам образования хватит. Я нанимал бригаду.


II

Едва рассвело, как Краснопольский, выбравшись из кунга, услышал пение. На противоположной улице двое из бригады Сергея сидели верхом на коньке крыши, размахивали молотками и нарушали утреннюю тишину залихватской песней.
— Выходят на арену циркачи, — вопил первый.
— Чи-чи, чи-чи, чи-чии! — словно резаный, кричал напарник.
— Им сделали анализы мочиии, — заливался дурным голосом шабашник.
— Чи-чи, чи-чи, чи-чии! — следовал припев.
Кирилл Юрьевич рассмеялся медицинскому переложению шлягера, приложил к уху ребро ладони, чтобы получше расслышать продолжение, но ребята внезапно умолкли. Донеслась дробь молотков.
Краснопольский огорчился окончанию концерта. Умылся из ковшика, позавтракал теплым чаем с бутербродом, натянул рабочие брюки, офицерскую рубашку с обрезанными рукавами и взял две лопаты: штыковую и совковую. Ему предстояло вырыть траншею под фундамент.
В тот ранний час жители Долины уже пробудились. Отовсюду долетали звуки большой стройки: скрип тачек, удары молотков, визг электрорубанков и дрелей, мерный гул дисковых пил. И звуки эти заглушали пение птиц, которые ни в какую не желали оставить обжитые места.
А Краснопольский рыл траншею. Работал азартно, с короткими перерывами для курева. При закате солнца канава была прорыта, засыпана песком, утрамбована. До полуночи возился с опалубкой. Получилась форма для заливки — ровная, крепкая, укутанная изнутри, ради герметичности, широкой лентой рубероида. Чтобы цементное молочко наружу не выходило.
— Сами будете раствор готовить? — поинтересовался, выказав всем своим видом сомнение, Семен Львович.— Вы уже закупили цемент?
— С завода бетонных изделий привез. Десять мешков насыпали! — возгордился Краснопольский, — вот только не знаю, где воды взять...
— Воды?! В нашем болоте уже засуха? Откопайте колодец. У вас есть корыто?
— Нету, есть тазик...
— Анна Моисеевна! — прокричал сосед, — наш сосед собирается готовить бетон в тазике! Ты когда-нибудь видела, чтобы в тазике?..
Из дома показалась соседка. Подошла к мужу, кивнула Краснопольскому, воздела руки к небу:
— Вы слышали?! Семен Львович хочет, чтобы я отдала свое корыто! Таки у меня нет корыта!..
  После полудня Краснопольский нашел на участке пятачок, покрытый ярко-зеленой травой с облаком мошкары над ней. Очертил квадрат, поплевал на рукавицы.
В то время как солнце покатилось к закату, Краснопольский выбрался из ямины. Вода быстро прибывала, Кирилл Юрьевич ждал, когда осядет муть. Спустя час образовалось прозрачное зеркальце. «Неужели родник?» — обрадовался он.
— Семен Львович! — позвал соседа, — посмотрите на мой колодец!
— И вы собираетесь из этого пить? — поинтересовался, вперив взор в яму, Семен Львович.
— У меня родник...
— Хотите совет?.. Возьмите ваш родник на анализ. Вы спросите: зачем? Так я отвечу. Меня очень расстроит, если заразится холерой, попадет в больницу и умрет такой порядочный человек, как вы.
Перед ужином Краснопольский умылся из собственного колодца, растерся полотенцем, почувствовал себя человеком удачливым. Сварил супчик из пакета, теперь уже не горохового, а какой-то мелкой сероватой крупы, похлебал, приняв перед этим стаканчик ректификата. Затем вскипятил чай, бросил в кружку четыре куска сахара, приготовил большой бутерброд с плавленой «Дружбой» и включил приемник.
Знаменитый среди диссидентов историк глуховатым голосом вел речь о «железном Феликсе».
«Вот вам, — предлагал он, — записки Мельгунова. Послушайте».
Краснопольский прибавил звук.
«Расстреливали  детей в присутствии родителей и родителей в присутствии детей. Особенно свирепствовал в этом отношении Особый отдел в ЧК, находившийся в ведении полусумасшедшего Кедрова», — приглушенно читал, покашливая, диссидент.
«Он присылал с «фронта» в Бутырки целыми пачками малолетних «шпионов» 8-14 лет. Он расстреливал на местах этих шпионов-гимназистов».
Кирилл Юрьевич наполнил стаканчик, выпил залпом. Спирт обжег желудок.
«А памятник стоит, — продолжал, уже от себя, историк, — столицу украшает».
Настроение у Краснопольского упало, и стало ему так тоскливо, точно это он попал в число «гимназистов-шпионов». «Передаем концерт по заявкам», — сообщил бодрый женский голос. Кирилл Юрьевич хлебнул холодного чаю, закурил. «Выходят на арену циркачи...» — ворвалось в кунг.
И Кирилл Юрьевич, дабы убежать от российской истории, неожиданно заорал во всю глотку:
— Им сделали анализы мочиии!
— Анна Моисеевна! — донеслось с дороги, — ты слышишь? Наш сосед, оказывается, бард!
И дабы подтвердить догадку Семена Львовича, Краснопольский дождался припева про Арлекино, выключил транзистор и вдохновенно заревел пуще прежнего:
Аспирину, аспирину! Дайте вы скорее мне,
Аспирину, аспирину! Чтоб я счастлив был вполне...

III

По правую сторону центральной дороги бригада деревенских мужиков завершала строительство. Уже были сложены из толстых бревен стены, пакля свисала из щелей, шабашники ушли на отдых. Сруб походил на грандиозный колодец. Генерал Листьев стоял на лестнице и вдохновенно стучал киянкой.
— Чем занимаетесь, товарищ генерал?! — подошел к нему Краснопольский.
— Кто это шумит в зоне активного отдыха? — обернулся Листьев, — а-а, медицина! Докладываю: ваш покорный слуга выполняет особо ответственные конопатные работы. Разрешите сделать перерывчик?
— Здорово у вас получается, — польстил Краснопольский.
— Еще бы! Как-никак, кандидат технических наук. Можно спуститься на землю?
— Где вы такой инструмент достали? — спросил с уважением Кирилл Юрьевич, пожимая твердую руку коллеги, с которым он служил в НИИЧМО, — что-то я такого в магазинах ни разу не видал.
— И не увидите. Сам делаю. Из дуба! У меня киянок штук десять, могу предложить... Учтите, бесплатно!
— Нечего мне конопатить, — огорченно признался Краснопольский, — у меня домик обыкновенный.
— Сборно-щелевой? Тем более, надо. Хотите, подарю парочку? Какие желаете? Наборную, кривую, а может, «дорожник»?
— Ну, Владимир Андреич, вы прям таки узкий специалист!
— Я? Узкий?! — вознегодовал Листьев, — шесть профессий! Землекоп, бетонщик, жестянщик, каменщик, тачечник... Доложить, сколько тачек отвез?
— Странно, я, например, машинами считаю...
— А медицина дальше ста не могёт. Так вот, докладываю: двадцать три тысячи восемьсот пятьдесят семь!
— Понял. Социализм — это учет. А разлитой — переучет...
— Копыта откинул разлитой.
— А мы новый смастерим, — с человечьей физией. Как, товарищ дипломированный конопатчик, насчет отдохнуть?..
Не впервой они встречались вечерами в генеральском кунге. Дегустировали медицинский очищенный, закусывали глазуньей, солеными огурцами, плавлеными сырками «Дружба», а то, если повезет, дефицитной селедкой с лучком. Листьев священнодействовал у примуса, Кирилл Юрьевич резал хлеб и разливал в пластмассовые стопки спирт. Они беззвучно чокались, принимали по первой, оценивали градус и заводили беседу. Беседы их относились большей частью до политики.
Пришли времена больших перемен. Бурливые толпы на площадях восторженно внимали косноязычным речам новых вождей. Не по бумажке заговорил, изумив население, глава государства. На столбах, заборах, на дверях подъездов запестрели листовки, заборы покрылись рисунками и лихими словами. Главенствовал слоган: «Браков от завода, Ельцин — от народа!». Новые, неизвестные дотоле имена явились в одночасье и были у всех на слуху. Газеты, литературные журналы что ни день срывали покровы, подтверждали непредсказуемость нашего прошлого и достигали миллионных тиражей, по творческим союзам пошли трещины. Литераторы разбились на два враждующих стана. Люди не отрывались от телеэкранов, усмехались при слове «конистуция», и во все глаза наблюдали за действиями своих избранников, которые, точно второгодники, пытались освоить машину для голосования. Свобода! Страна бурлила. Заводы застыли, колхозо-совхозы прекратили сеять, студенты забросили лекции, старые профессора и молодые доценты кинулись во власть. Прежние нравы, установления, наручники власти распались, и сама власть сыпалась с каждым днем. Повсюду появились рынки, заполненные вьетнамцами, точно грибы пошли по городам и весям коммерческие ларьки. На Арбате завывали поэты, торговали матрешками с ликами вождей, картинами непризнанных художников, советскими орденами, железными крестами вермахта. Свобода! Европа устилала цветами наш путь,  и толпы на площадях иноземных государств орали восторженно: «Горби! Горби!». И как раз в тот год, когда соединились Германии, а Горби присудили нобелевку, приснился Кириллу Юрьевичу странный сон.
Солнечная, ухоженная лужайка, клумбы. Вокруг, куда ни глянь, в пышном цвету яблони. Летят, точно бабочки, розовые лепестки, неслышно ложатся на землю. Вдалеке, возле песочницы — дама, рядом с ней — девочка. Дама что-то говорит девочке, и слышна в ее речи нравоучительная интонация. И тут кто-то тронул Кирилла Юрьевича за плечо. Оглянулся. Президент! «Пойдемте», — сказал он. И подходят вдвоем к дому. «Прошу», негромко говорит президент, указывая на дверь. Входят. Перед ними винтовая лестница: деревянная, с изящными балясинами, широкими дубовыми ступенями. Хозяин повторяет: «Прошу». И начинает подниматься. Ступенька за ступенькой, шаг, второй... Кирилл Юрьевич задирает голову, поглядеть, много ли осталось. И видит: президент... без ног! Цепляется за перила, подтягивая короткое тяжелое туловище, географическая отметина на лбу набухла кровью, пот льет с лица. Вот-вот сорвется, разобьет голову! Кирилл Юрьевич упирается ему головой в мягкое место... Президент оглядывается. Лицо его страшно. Гримаса страдания исказила черты, и глядит он на Кирилла Юрьевича с такой тоской, с такой мукой, что горло у него перехватывает, Краснопольский зажмуривается... И в тот же миг он проснулся. Никому не рассказывал он об этом сновидении…
— Так что у нас на закусь?  — поинтересовался Краснопольский.
— Глазунья — ответствовал Владимир Андреич.
— У меня колбаса, — похвастал Кирилл Юрьевич, — сочиним яичницу с любительской. Полкило отхватил. По знакомству!
— Будет исполнено!.. Ну, как вам наш-то? Силён! Обратили внимание, как старперов успокоил: «Вот видите, дали народу гласность, и ничего не случилось». А те только рты разинули, ничего понять не могут. Ловко он их...
— Особый талант. Крысиный народ дудочкой заворожил, из лагеря выводит.
— Да-а... Может, наконец заживем по-людски, как считаете?
— Всенепременно! Если колбаса не сгорит...
— Пожалуй... Дозволите подавать?
— Дозволяю, — благосклонно склонил голову Краснопольский.
Первый тост посвятили переменам, второй — снова переменам, а уж после третьей стали обсуждать дела житейские, дачные.
— Гляжу я на вас, Владимир Андреич, — промолвил Краснопольский, — и удивляюсь... Откуда у вас крестьянская жилка? Дом конопатите, грядки завели, все растет, будто всю жизнь огородничеством занимались.
— А я и есть из крестьян. Недаром наша армия рабоче-крестьянская. Вспомните-ка, сколько крестьян в России было.
— Три четверти, кажется. Между прочим, я это уже слышал...
— То-то и оно! А потом, очень меня занимает, как из крохотного семечка, например, здоровенные морковки получаются! Или помидоры: семена — глядеть не на что, и вот вам — «бычье сердце». Одним помидором можно наесться! Не удивляет сия загадка?
— Нисколько. У вас, к примеру, в одном месте семечек на несколько дивизий хватит. Да и вы сами получились из семечка, только в микроскоп и увидишь. Мелочь, прямо скажем, а какой крепкий экземпляр вырос, да еще с генеральскими погонами!
— Вы думаете, и погоны запрограммированы? — рассмеялся Листьев.
— Всенепременно, товарищ генерал!.. Что-то у нас слишком ученый разговор получается. Кстати, обратите внимание, о чем толкуем… Вот раньше!
* Что, раньше?
* Царские офицеры болтали о лошадях, картах и женщинах… В советские времена * о выпивке, званиях и должностях, а как наберутся, о бабах. А мы?
* Что, мы?
* Почему о женщинах не говорим? Не кажется вам, господин генерал, какие-то мы бесполые стали?
* Все по науке. Машин сто песочка раскидаешь, тачкой хребет задавишь, все инстинкты скиснут к свиньям собачьим. Давайте еще по одной, за наше исключительно крепкое здоровье! И за эти самые семечки... Из которых мы выросли.


IV

— Бегать,  товарищи ученые! — вдохновенно кричал Буйнов, — бегать! Материал пропадет!..
— Как на пожаре? — ехидно интересовался полковник Александрич, — вываливая из ведра и отдуваясь.— Вам привычно, вы пожарник.
— Пожарный, — поправлял Буйнов и снова вскрикивал: — Прошу бегом!
Два самосвала бетона вывалили на площадку, устланную рубероидом, он расползся лепешкой, приходилось поспешать.
Краснопольский, Буйнов и с ними кандидат наук Александрич носились с ведрами, опорожняли в дощатый короб. Лепешка, казалось, не уменьшалась. Рубашки почернели от пота, тяжеленные ведра вырывались из рук, ноги совершали пьяные движения, но Буйнов не давал продыху и покрикивал ласково: «Побежали, мужики, побежа-а-ли!». «Может, передохнём?» — просил Кирилл Юрьевич. «Застынет, — вежливо объяснял Егор Силыч, — побе-жа-ли, пожалуйста».
К вечеру дело, казалось, было кончено. Но так только казалось.
— А теперь трамбовочкой, — провозгласил Буйнов следующую стадию операции.
Поднял бревнышко с деревянной ручкой, принялся бить по серой поверхности, постепенно передвигаясь вдоль заполненного короба. Краснопольский удивленно глядел на его действия, и Егор Силыч, видя его удивление, объяснял:
— Пусть проникает между арматуркой.
Александрич вытирал с лица пот, Кирилл Юрьевич уселся рядом на кочку, курил, и оба с уважением смотрели на действия Буйнова.
— Продолжайте, — с довольной улыбочкой сказал Егор Силыч, прервав работу и протянув трамбовку Александричу.
— Разрешите мне! — подскочил Краснопольский.
— Только поаккуратнее, Кирилл Юрьевич, поаккуратнее, — нежным голосом попросил Буйнов, — ударили, вдавили, ударили, опять вдавили...
Наконец и эта работа завершилась.
— Кирилл Юрьевич, не покажете свои инструменты? — попросил Буйнов.
Втроем они забрались в кунг, Буйнов, похвалил:
 — Для начала хватит. А то зашел в соседский гараж... Представляете?! Взять нечего!
— А у меня?
— У вас дрель всего одна.
— А сколько надо? — опешил Краснопольский.
— Пять!
— Зачем?!..
— Одна в дом, вторая в гараж, третья на дачу, четвертая сыну, пятая — резерв!.. А фундамент положено обмыть.
Трапеза продолжалась недолго. Пустая бутылка покатилась в сторону фундамента, Буйнов поймал за горлышко, оторвал от газеты полоску, что-то написал карандашом, сунул в бутылку.
— Пробочки не найдется?
Александрич улыбнулся во весь рот.
— Обращение к потомкам?
— Так полагается, — обиделся Егор Силыч.
Плотно забил комком глины отверстие, подошел к фундаменту, вдавил горлышком и, вернувшись к столу, провозгласил торжественно:
— Бетон зреет год, живет тридцать лет, потом разрушается. Понемножечку. Кто-нибудь найдет бутылку, откроет, а в ней письмо!.. Пойду, проветрюсь.
Взяв под мышку два мешка и водрузив на плечо лопату, Буйнов подошел к фундаменту, удовлетворенно окинул взглядом, направился к дороге.
— Знаете, куда он пошел? — ухмыльнулся Александрич.
— Проветриться.
— Забыли его присказку?.. «Лежит! Надо брать!». Просто так Егор Силыч не прогуливается.
— Шутите?!
— А зачем, по-вашему, мешки?
Кирилл Юрьевич оторопел, не ведая, что можно спереть на дороге, встал, ища глазами добычливого коллегу.
А Буйнов наклонился над горкой торфа,  что возвышалась возле дома соседа, сгребал лопатой в мешок, потряхивал, чтобы побольше вошло.
— Что вы делаете?! — вскричал Краснопольский, — зачем? Взяли бы у меня, на десять грузовиков хватит...
— Этот посуше, — назидательно вымолвил Егор Силыч.
И продолжал орудовать лопатой.
— Вы! Зачем воруете?! — донесся крик с соседнего генеральского участка, — если никого нет, так можно? Думали, никто не увидит?!
Кирилл Юрьевич обомлел. Подруга Анны Моисеевны гневно указывала на плотную фигуру Буйнова, на мешки, продолжала кричать истошно:
— Жулики! Проходимцы!
— Торфа пожалела, — обиделся Буйнов, покидая участок Семена Львовича и таща за собой туго набитые мешки.— Я же немножечко, только цветочки подкормить.
— Знаете, Егор Силыч, что мне скажет сосед? — вконец расстроился Краснопольский.
— Нехороший у вас сосед, — изрек Буйнов.
...Возвращались они при закатном солнце. Краснопольский вцепился в баранку, Егор Силыч согнулся на заднем сиденье и ворчал недовольно, лишь Александрич посмеивался и глядел по сторонам с любопытством.
— Смотрите, — воскликнул он, — трактор!
Кирилл Юрьевич притормозил. На запущенном поле одиноко и грустно стоял новенький трактор, один из пяти, с месяц как полученных для возрождения совхоза.
— Остановитесь, пожалуйста, — попросил Буйнов.
Машина остановилась. Егор Силыч вышел, приложил руку ко лбу, долго разглядывал машину. Возвратился, хлопнул дверцей.
— Можно ехать.
— Что вы там увидели? — со смешком спросил Александрич.
— Руль, — объяснил Буйнов.— Хорошая игрушка внуку.

V

На следующее утро, чуть свет прикатив в Долину, Краснопольский первым делом удостоверился, что Семена Львовича и Анны Моисеевны нет на даче, и решил немедленно возместить ущерб, причиненный Буйновым.
Накопал торфа, дал подсохнуть под солнцем, отнес десять ведер, высыпал в ту же кучу, что накануне так приглянулась Егору Силычу. Отошел в сторону, пригляделся. Прав был неистовый Буйнов: торф у соседа выглядел сухим, а только что добавленный из ведер сыроватым. Ничего, успокоил себя Краснопольский, — высохнет. Не отличит Семен Львович.
Бутерброды не лезли в горло, настроение испортилось. Вообще в тот день Краснопольский не находил себе дела: бродил по участку, ковырял ногой кочки, прислушивался, как гудит трансформаторная, поглядывал, не появился ли Семен Львович. От нечего делать решил заглянуть к другому соседу, тому, чей участок размещался с тыльной стороны.
Генерал Алелюхин уже подвел под крышу домик, настелил шифер, окна застеклил, и теперь устраивал лестницу на мансарду.
По участку носилась от грядки к грядке сухонькая женщина, одетая в трикотажную спортивную пару. Ее седоватая голова была не покрыта. Пронеслась, точно маленький смерч, мимо Кирилла Юрьевича, объявила на бегу: «На веранде».
— Военным строителям слава! — приветствовал генерала Кирилл Юрьевич, войдя на веранду, — позвольте взглянуть на лестницу?
— Прошу.
Лестница показалась почти вертикальной.
— Отличное сооружение, — оценил Кирилл Юрьевич, — только немножко крутовата. Легко сверзиться, вам не кажется?
— Ничего, кому надо, заберутся. Кстати, доложите свои успехи?
— К осени хочу под крышу.
— Ну-ну, посмотрим, на что медицина способна. Фундамент видел. Вроде ровненький.
— А скажите, почему вы отсюда не сбежали? Из пятидесяти шести генералов сорок три смылись, а вы взяли и остались. Почему?!
— Генералы бывают умные и волевые. Умные здесь остались, потому что торф, а волевые в глине увязнут. На такой земле, если с навозцем, на год можно овощами запастись.
— Навоз-то откуда?!
— От Мишки-фермера. Он мне такую телегу приволок, на пять лет хватит. Неплохой парень, хоть и кулачок.
— Все мы теперь кулачки.
— Вы, может, и кулак, я — огородник. А Миша и в самом деле капиталист... Начудил Горбачев, и еще начудит. Перевертыш!
— А может, пора?
— Чего, пора?
— Поворачиваться!
— Да ладно, — махнул рукой Алелюхин, — лучше доложите, зачем у Семена Львовича торф увели? Думали, никто не узнает?.. В Долине все, всё и обо всех знают.
— Я возместил... Десять ведер отволок.
— А вот это теперь и не важно, его не задобришь.
— Советуете сухари сушить?
— Повиниться придется... Слышите? Вроде бы приехал. Так что, бегом, и в ножки!
...Натертый до блеска «жигуль» стоял возле горы песка, еще не «освоенного» Семеном Львовичем. Отставной генерал таскал в дом сумки, коробки, последним вынес телевизор.
Краснопольский подождал, когда он вернется к машине, подошел.
— Семен Львович, тут такое дело...
Сосед его не увидел и не услышал.
— Семен Львович, я вам вернул... десять ведер. Это все мой товарищ...
— Такие у вас товарищи, — буркнул Семен Львович, так и не взглянув на покаянное лицо Краснопольского.
Буркнул, закрыл автомобиль, и пошел к своему красивому дому, выкрашенному в телесный цвет.
— С кем ты разговариваешь! — донесся негодующий голос Анны Моисеевны.


VI

Весь путь до кооператива Егор Силыч ерзал на сиденье, выспрашивал мастера, приглашенного Краснопольским, о секретах кирпичной кладки, тот отвечал неохотно, но Буйнов не унимался, продолжал сыпать вопросами.
Повернули к Долине. Буйнов попросил ехать помедленнее, уставился в окно. Брошенный трактор все еще стоял в поле.
— Так и знал! — воскликнул Буйнов, — нету руля... Ну и народ!
— Ничего нельзя оставить, — улыбнулся Кирилл Юрьевич, напомнив Буйнову его же присказку.
— Что это?! —  вдруг удивленно воскликнул каменщик.
Деревню окутывало густое облако. Серая мгла накрыла избы и медленно ползла в сторону Долины. Туман надвигался. Машина сбавила ход, пришлось включить ближний свет.
— Постоим немного, — сказал Краснопольский.
Они вышли на дорогу. Ветер переменил направление, стал сдувать туман, обнажая совхозное поле. Вдалеке три трактора волокли за собой серебристо-серые цистерны, из которых изливался порошок.
— Вон оно что! — воскликнул Буйнов, — удобрения распыляют...
— Богатый совхоз, — задумчиво высказался каменщик, — всю округу удобрят. Так дело пойдет, на крышах огурцы вырастут.
Постояли, дожидаясь, когда туман уйдет с дороги, посудачили о делах совхозных, Краснопольский глянул на часы: успеть бы...
Целых кирпичей хватило всего на четыре ряда. Каменщик, нанятый Краснопольским, оказался опытным, знающим дело. Кирпич выкладывал так ловко да быстро, что Кирилл Юрьевич с Буйновым едва поспевали готовить раствор. Цоколь получился ровный, с правильными перевязками, аккуратным швами, с продухами из красно-коричневых керамических труб.
— Надо проемчик, — сказал Буйнов.
— Зачем? — удивился Краснопольский.
— Чтобы вы под дом могли залезть и проверить, как гниет.
Вскоре с боковой стороны цоколя образовалась низкая и узкая дыра.
— Как же я пролезу? — недоумевал Краснопольский.
Буйнов съежился, показывая, как уменьшиться в размерах, промолвил ласково:
— А вы ужиком, ужиком...
Дыра вышла все же маловата, и подлезть, даже ужиком, показалось Кириллу Юрьевичу затруднительно — даже для его скромных габаритов.
— А нельзя еще пару рядов? — спросил с надеждой.
— С чего делать-то? — презрительно сказал мастер.
— Может, половинки цементом склеить?
— Ты лучше, хозяин, этот бой растолки, да посыпь дорожки.
— А что! Красиво получится, — поддержал Егор Силыч.
— Красоту уважаешь? — с усмешкой обратился мастер к Краснопольскому.
Кирилл Юрьевич не нашел что ответить. Как только получил он участок, задумал выложить дорожки из цветной плитки собственного изготовления. Почему пришла ему такая блажь, неизвестно, только видел он мысленно разноцветную дорожку.
Когда они, завершив цоколь и отужинав, выехали из Долины, серебристые бочки ушли на другое поле и продолжали сыпать. Облако удобрений накрыло совхоз выше крыш, потекло к лесу. Машина ползла в ядовитом тумане, они глотали удобрения, сплевывали серым, Буйнов сокрушался:
— Противогазы надо.
— Сколько у вас противогазов, Егор Силыч? — поинтересовался Краснопольский, зная ответ и желая развлечь каменщика, — пять?
— Пять, — признался майонез и принялся перечислять: один на даче, второй дома, третий в гараже, четвертый у сына...
— А пятый? — усмехнулся каменщик.
— Резерв! — гордо ответил Буйнов.

VII

Полтора десятка зевак стояли на дороге, возбужденно переговаривались меж собой и, дивясь действиям бригады, руководимой Буйновым, подбадривали время от времени: «Давай, мужики! Не зашибись!». Вдохновляемые этими криками, сослуживцы Краснопольского и сам Краснопольский таскали вчетвером щиты, ставили на старые железнодорожные шпалы, которые образовали нижнюю обвязку, упирали длинными палками с трезубцами на конце в верхнюю часть щита и с криком «р-раз!» ставили на попа. «Держи, ребята!» — кричал Буйнов, отбегая в сторону. Затем упирал доски под углом снаружи и изнутри, закреплял щит, снова отбегал и провозглашал: «Тютюлька в тютюльку!». «Без отвеса работают!», — восхищались зеваки.
Бригада явилась около девяти утра. Кроме Буйова и Александрича вызвался за один день поставить дом старший научный Побасенок — рукастый, жилистый и готовый на любую рационализацию, будь то перевод автомобильного движка на питание водой, изготовление свежего научного отчета из устаревших докладных или, скажем, постройка сортира из бутылок. В предприимчивости Побасенок мог конкурировать с самим Буйновым, однако же руководство взял на себя Егор Силыч.
— К вечеру дом должен стоять, — заявил он уверенно, — как ракета!
— Стратегическая, — уточнил Побасенок.
И дабы встал 2Щ-27, каждые полчаса работники принимали по стакану из пятилитровой канистры, которую Кирилл Юрьевич предусмотрительно наполнил слабой бормотушкой. Пили без закуски, поскольку время берегли, и снова бросались к щитам, снова волокли, ставили на попа, поднимали, точно прыгуны с шестом, палки с трезубцами.
Зеваки примолкли, завороженно глядели на разлихие действия бригады, Буйнов бросал на них горделивые взгляды и уже не покрикивал на личный состав, а с показной вежливостью и елейным голосом просил: «Потихоньку, ребята, но быстренько». И ребята, признав в нем командира, бегали от щита к щиту, одним махом поднимали на шпалы, по команде ставили и укрепляли, стараясь не зашибить Краснопольского, который стоял внутри будущего дома, придерживая палкой очередной кусок стены.
К полудню щиты сбили, выровняли на глазок, а затем по отвесу.
— Может, сделаем перерыв? — предложил Краснопольский, — на обед...
— Ни в коем случае! — отрезал Буйнов, — обед после. Сначала дело, потом обед.
Зеваки ушли.
— Не могут на нас смотреть, — разобиделся Егор Силыч, — завистливые.
— Мы же им не поднесли, — сказал Краснопольский.
— Ничего, — сказал Побасенок, — обойдемся без группы поддержки. Какие указания, командир?
— Потолочные балки! — раздался приказ.
Балки легли на свои места всего-то за час, а вот с устройством будущей веранды пришлось повозиться. И едва солнце тронулось к закату, коробка дома была готова.
— Ракета! — горделиво провозгласил Егор Силыч, обойдя деревянный колодец и убедившись, что стены стоят вертикально, и окна веранды нисколько не перекосились.
— Стратегическая, — подтвердил Побасенок.
Мимо прошел, не заметив ни выросшего домика, ни бригады, Семен Львович. Взгляд его был устремлен вдаль, на лице проглядывало презрение. Буйнов, увидев соседа, поднял руку в приветствии. Семен Львович брезгливо повел плечами, ускорил шаг.
— Не здоровается, — сказал Буйнов.
— Да, Егор Силыч, — посетовал Краснопольский, — навек вы нас поссорили.
— Нехороший сосед, — вынес приговор Буйнов. — Объявляю конец работы.
Они сменили пропотевшие рубашки, умылись, поливая друг другу, развели неподалеку от дома костер. Затем расстелили кусок брезента, разложили бутерброды, и Кирилл Юрьевич принес из кунга две бутылки трехзвездочного.
— Вы меня удивляете, — сказал Буйнов, — коньяк пьёт интеллигенция.
— А мы кто? — ответил Краснопольский.
— Тогда начнем, — расплылся в довольной улыбке Егор Силыч.— Первый тост полагается за дачу.
Выпили, принялись поглощать бутерброды. Снова налили.
— В честь командира Буйнова, — предложил Александрич.
— Зачем мне честь? — показал скромность Егор Силыч.
— Нет уж! — воскликнул Краснопольский.
Все зашумели, подняли стаканы... Один тост был сочнее другого. Коньяк кончился, костер стал угасать, сумерки накрыли Долину.
— Пора домой, — сказал Краснопольский, — спасибо, мужики. Не знаю, что бы  без вас делал.
— Следующий раз сработаем крышу, — объявил Буйнов, — за один день.
— Может, я сам попробую? — высказался в пространство Краснопольский.
Буйнов надулся обиженно, но ничего не ответил.
— А скажите, Кирилл Юрьевич, — неожиданно спросил Побасенок, — зачем вам все это?
— Как это «зачем»?! — вскинулся Буйнов.
— А правда, — усмехнулся Александрич, — зачем?
— Неужели не понимаете?! — воскликнул Буйнов, — на даче совершенно другая половая жизнь!
— Не знаю, как другие, а я сегодня в этом убедился, * сказал Краснопольский, кое-как разогнув спину.


VIII

Это произошло посреди жаркого июльского полдня, когда обитатели Долины попрятались, затем чтобы переждать зной и снова продолжить труды праведные.
Внезапно, в какие-то минуты, небо почернело, стремительно набежали плотные грозовые тучи, поглотили полуденное светило. Откуда ни возьмись, налетел ветер, вдалеке сверкнуло и, помедлив, глухо проворчал гром. Забарабанили по крышам первые и пока что редкие капли, расплылись по шиферу темными пятнами, ударили в оконные стекла. В Долине сделалось сумрачно, хлынул дождь, забурлило в водостоках. Раскаты следовали один за другим, молнии причудливыми зигзагами вспарывали черноту неба, холодным огнем освещали на миг Долину. На Краснопольского повеяло первобытным страхом.
Он сидел в кунге, прислушивался к стуку дождя, прерываемому оглушительным грохотом. Керосиновая лампа освещала бедным светом жилище. Он закурил и стал ждать, когда молния саданет в крышу. Раскаты слились в неумолчное громыханье и, казалось, кунг вот-вот развалится. И тут сквозь шум дождя донесся металлический звук, тотчас заглушенный громовым раскатом. Где-то далеко били по рельсе. «Да ведь это у сторожки! — ахнул Краснопольский, — пожар!».
Дачники в офицерских плащ-накидках и резиновых сапогах молча бежали по авеню. Толпа разрасталась. Со стритов выскакивали обезличенные длинными одинаковыми одеяниями мужчины и присоединялись к толпе. Краснопольский догнал бегущих, вскрикнул: «Горим?!». Никто ему не ответил.
Горел «Дом художника». Десятка три дачников, стоя на дороге, наблюдали, как с тихим звуком лопаются красные стекла охваченной пламенем мансарды и осыпаются осколками, как полыхает внутренность самого красивого в Долине дома и как огонь рвется наружу. Дом художника был известен в кооперативе каждому, и прозвали его так за сплошь застекленный — по всем сторонам, до потолка — второй этаж.
Владелец дачи был, конечно, обыкновенным полковником, никакого касательства к живописи не имел, и лишь загадочно улыбался, когда его спрашивали, к чему такое чудачество. Кто-то высказался в том смысле, что полковник, дескать, замыслил натаскать на мансарду земли и выращивать редиску, а может, ранние огурчики. Вскоре подозрения развеялись. Землю полковник таскать вовсе не собирался, просто захотел, чтобы мансарда была полна солнца — с восхода до заката. Что уж там говорить, дурь да и только. Но ведь не один он такой.
Едва ли не каждый дачник намеревался сделать нечто, что выделило бы его среди сотоварищей и хоть как-то украсило болотную жизнь. Не все же песок таскать тачками, грядки устраивать, да сортирами заниматься. Странное дело, но еще жила в военных душах, если выражаться пышным слогом, тяга к красоте и воплощению индивидуальности. Так позволим же обитателям Долины творить себя, как им заблагорассудится.
И вот, горит Дом художника... Пламенем объяло мансарду, она рухнула, исторгнув снопы искр, раскаленный шифер раскололся на куски, и куски засвистели в воздухе, подобно снарядам, угрожая жизни зевак. Молча наблюдали, завороженные зрелищем, садоводы-огородники, и не было среди них владельца дома-причуды. Кирилл Юрьевич стоял с таким чувством, точно пожар ему снится.
Раздался глухой хлопок, разом вылетели стекла из окон первого этажа, и вмиг огненный вихрь вырвался наружу, весело побежал по стенам, точно их полили бензином. Стены накренились, постояли в нерешительности и разом обрушились внутрь, подняв облако искр и дыма. Куча обугленных балок, досок, домашней утвари, казалось, погасла, но вот откуда-то изнутри взвился столб огня, тотчас опал, снова расширился, образуя новый костер. Не прошло и получаса, как все было кончено. А еще через час явилась пожарная команда на старенькой машине, и загасила угли.
Возвращались по домам плотной кучкой, и на лицах многих можно было видеть то выражение, какое бывает, когда беда настигнет кого-то другого, но не тебя. То там, то тут слышалось: «Здорово горело!» или «Во как! Даже дождь не помог!» или «Хорошо, на другие дома не перекинулось!». Кто-то рассудительно заметил: «Нечего было выпендриваться». А другой, почесал затылок и промолвил: «Надо громоотвод».
— Что-то уж больно быстро, — обратился Кирилл Юрьевич к Крючкову, который шагал рядом, ступал по лужам, поднимая фонтаны грязной воды.
— Такие горят ровно двадцать пять минут, — ответил бывалый строитель.
— А кунг? — зачем-то решил уточнить Краснопольский.
— Как у тебя, не больше пяти, выскочить не успеешь, — утешил Крючков и, улыбнувшись, добавил: — а железный, как мой, вообще не горит.
Незаметно подошел вечер. Дождь прекратился, небо стало светлеть, но солнце так и не показалось. Краснопольский вернулся к себе, улегся на раскладушку и закрыл глаза.
 Прожорливое пламя пожирало дом, трещал и разлетался кусками шифер, красные стекла сыпали осколками, из пустых глазниц рвались на свободу огненные языки, нарастал гул огня, точно в жерле печи с сильной тягой. А в стороне стояли товарищи владельца дома-студии. Их лица, красно-багровые от света пожара, были торжественны. Люди наблюдали за происходящим молча, ничего не пытаясь предпринять. Да и что тут придумаешь! И как бы со стороны видел Кирилл Юрьевич самого себя — заворожено глядящего на огонь.
А потом он незаметно для себя уснул, и спал крепко. Снова пошел дождь, теперь уже мелкий, ленивый, умиротворяющий. И все в садово-огородном товариществе тоже спали покойно. И никто еще не ведал, что будут в Долине новые пожары, что станут гореть сараюшки, баньки, что сгорит кунг Семена Львовича, и что владелец дома-студии возведет себе такой же домик, как у всех.


IX

— В сия-аа-ньи ночи лу-унной, — пел, стоя на крыше и обняв стропилину, Краснопольский, — тебяя я увидал...
Вот уже третий день он заканчивал нижнюю группу стропил, стучал молотком, нарушая утреннюю тишину, и теперь дал себе отдых. Перерыв его был коротким, как и исполняемая ария.

Вдруг моо-лоток чугу-унный,
Мне на ногу упал...

— Товарищ дачник! — прокричал с соседнего участка генерал Алелюхин, — вы не птичка, чтобы петь.
— Нет, товарищ генерал, не любите вы классику! —  ответно выкрикнул Кирилл Юрьевич, — иль мой голос не хорош?
— Слишком громко ты орешь, — продемонстрировал эрудицию сосед, перепрыгнув канаву.— Неужели в одиночку решили крышу сделать?!
— Только избранные места.
— Другое дело. Разрешите глянуть?..
Он забрался по лестнице, подергал стропила, убедился: стоят крепко.
— Грамотно, ничего не скажешь! Не ожидал...
— Между прочим, я в юности хирургом работал.
— Оно и видать. Когда планируете закончить?
— Если с песнями, через неделю.
— А если культурно?
— Ладно, буду потише... Как ваши успехи?
— Мансарду заканчиваю. Могу доложить: дом-то поставить — не штука, а вот внутренние работы! Года два придется повкалывать. Так что готовьтесь.
— Да мне бы под крышу забраться, а то Софья Матвеевна кунг возненавидела.
Так беседовали они, стоя на дощатом настиле, слушали стук молотков с других участков, генерал подшучивал над Краснопольским, величая его то «певцом болот», то «хирургом стропил». Наконец Алелюхин спустился на землю, обошел грядки, остановился возле нескольких рядков помидор, ревниво осмотрел обильные красные плоды.
— Вот это да! У меня в теплице никак не созреют, а у вас! Не знал, что вы такой специалист... Секрет не откроете? Навоз?
— Софья Матвеевна. Ее труды. Меня не подпускает. Даже поливать не велит. Слишком ядовитый я для растений. Никотин изо рта прет.
— Все-таки навоз, — задумчиво заключил генерал.— Ладно, не буду отвлекать.
...Он ставил стропила до полудня. Взмок под солнцем, натрудил руки, почувствовал шум в голове. Давление, сказал себе, надо бы кепарик какой-нибудь. «Пробковый шлем», — подсказал кто-то невидимый. Пришлось спуститься, окунуть голову в бочку с водой.
В кунге было не продохнуть. «Куплю вентилятор!» — размечтался Кирилл Юрьевич. «Дурак ты, пошел бы, да искупался в канале. Мог бы догадаться, вместо того, чтобы голову в бочку совать».
...Мальчишки катались на плотике, сбрасывали друг друга в воду, ныряли, плавали по-собачьи, ребячий смех разносился над широким каналом. Кое-где ряска подступала к берегам, плотные желтые кубышки покачивались на толстых стеблях, верховки серебрились у самой поверхности. На противоположном берегу мужчина в белой кепке неподвижно стоял с удочкой, надеясь поймать плотвичку.
Кирилл Юрьевич осторожно спустился по железной лесенке, погрузился по пояс в теплую воду, присел пару раз, нырнул с закрытыми глазами. Проплыл под водой до середины канала, выскочил, и пошел брассом. Стрекозы неслышно носились над ним, комар вонзился в лоб. Краснопольский снова нырнул, намереваясь утопить кровососа, открыл глаза, но ничего не увидел в мутной воде. Потом лежал на спине, раскинув руки и глядя на солнце.
Возвращался он бодрым, свежим, нетерпение гнало Кирилла Юрьевича на крышу, где поджидали стропильные треугольники с поперечинами, предназначенные для верхней части ломаной крыши, прежде запрещенной правилами, а теперь дозволенной.
И снова стучал молоток, снова напевал Краснопольский, теперь уже негромко. Стропильное дело продвигалось.
...До конца «медвежьего» отпуска оставалось не так уж и много. Кирилл Юрьевич, в прежние времена поглощенный наукой, не был в отпуске подряд три года, и теперь решил воспользоваться отпускными, дабы успеть до дождей войти под крышу. Он похудел, сердце почти не давало себя знать, и ни о чем, кроме стропил и прочих важных вещей, он не думал. Наука осталась где-то позади, начальство о нем, казалось, забыло, и лишь сослуживцы иногда заглядывали в Долину, поглядеть, что творит шеф, привозили научный отчет, две-три статьи или очередную диссертацию. Кирилл Юрьевич бегло просматривал, подправлял, вычеркивал глупости и ждал, когда оставят его, чтобы можно было снова взяться за ножовку и молоток. Он и не подозревал в себе такой прыти, не подозревал, что захватит его стройка, и, работая с наслаждением, падал к вечеру с ног. А перед тем, как уснуть, удовлетворенность захватывала Краснопольского. Что ни день он видел новые плоды трудов, и они казались ему нисколько не менее важными, чем отчеты, статьи, диссертации. Иногда он спрашивал себя: «Что с тобой?!», но не хотел искать ответа.

X

Уже застеклил Кирилл Юрьевич окна и веранду, электрический майор провел задешево свет, и стараниями новой бригады — из числа ученых НИИ гражданской авиации, возглавляемых бывшим заместителем Краснопольского, — была покрыта шифером крыша. Мансарда, комнаты внизу и веранда ждали, когда хозяин наконец настелит пол и прибьет к потолку листы фанеры, закроет швы рейками из красного дерева, какими осчастливил его сосед по гаражу всего-то за бутылку. Деревянное произведение стало походить на дачу, ничуть не хуже соседской.
Он продолжал жить в кунге. Дом был завален досками, брусками, ящиками с гвоздями и прочим, что делало его к жизни непригодным. Кирилл Юрьевич достиг цели, то есть «вошел под крышу», мог бы и утихомириться, да только новая идея вдруг забрела ему в голову, да и застряла. Он задумал бассейн.
За две недели до окончания отпуска, встав на рассвете и наскоро позавтракав, он отмерил пятнадцать шагов от дома, прочертил круг диаметром в три метра и поплевал привычно на брезентовые рукавицы.
Поначалу он снял дерн и отвез тачкой на край участка. Принялся копать, и к обеду достиг глубины в метр. Правильной формы яма с глинистым серым дном выглядела кратером. Он сидел на зубе гранитного камня, разглядывал кратер и наблюдал, как сочится вода. Натянул резиновые сапоги, достал из ларя насос, именуемый «Малышом». Снова уселся на камень. Из сортирного домика вышел Алелюхин, направился к Кириллу Юрьевичу.
— Что-то не слышу арий, — удивился.— Чем занимается медицина?
— Да так, — уклонился Кирилл Юрьевич.
— Торф добываете?
— Угадали...
— А почему по кругу?
— Бассейн решил...
— Что-о?! Какой бассейн?
— Сами видите, круглый.
— Издеваетесь?..
— Я в нем купаться буду.
Генерал окинул взглядом котлован, почесал затылок, и вдруг расхохотался так зычно, что проходивший по дороге Семен Львович вымолвил:
— Здравствуйте.
— Приветствую вас, — оборвал смех Алелюхин.
Семен Львович отвернулся, направился к бетонке. Алелюхин разглядывал Краснопольского. Кирилл Юрьевич понурился. Неловко ему сделалось от своей затеи.
— Понял вас, — ухмыльнулся генерал, — будете лягушек разводить... Деликатес!
К вечеру глиняный бруствер окружил яму, вода прибывала с каждой минутой. Краснопольский кое-как выбрался наружу, погрузил насос. «Малыш» гудел ровно, выбрасывал мутную струю, вода тут же стекала обратно. Кирилл Юрьевич озадаченно взирал на «сообщающиеся сосуды», сердился, пока наконец не сообразил протянуть шланг к канаве. Не прошло и получаса, как показалось дно. Он спрыгнул, увяз в жидкой грязи. Работать стало труднее. Лопату засасывало, она сделалась пудовой, глина налипала, поминутно приходилось счищать. Снова стала прибывать вода, вновь недовольно загудел «Малыш». Заканчивал он в полночь заполночь.
Плоская рожа луны насмешливо глядела на изгвазданного грязью человека. А человек погрузился с головой в черную яму и с сопением выбрасывал наружу глину. Ноги чавкали, «Малыш» урчал надрывисто, Краснопольскому вдруг захотелось лечь на дно. Но вместо этого он продолжал, точно артист Урбанский из фильма «Коммунист», идти к цели. Плоская рожа зевнула, спряталась в набежавшем облаке, не желая глядеть на происходящее. Стало темно. Кирилл Юрьевич вышвырнул лопату, вскарабкался по лесенке, взглянул напоследок на дело рук своих, вырубил насос и отправился в кунг.
Он рухнул на раскладушку, вытянулся, попробовал пошевелить руками, но те не подчинились. Тяжелые веки сомкнулись.
И лишь взошло солнце, Кирилл Юрьевич вскочил, услыхал какое-то странное шуршание, помчался к бассейну. Так и есть!
Чаша удвоилась по ширине, размокшие пласты съехали со стенок в воду, уничтожили вчерашнюю работу. Он сунул черенок лопаты, достал дно, вытащил и не поверил глазам. От двухметровой глубины остался едва ли метр. «Идиот! Надо было стенки укрепить!». И тут с тихим шуршанием отвалился и сполз в воду еще один ком глины. Кирилл Юрьевич уселся на камень, поежился от утренней прохлады, обхватил плечи руками. «Нечего злиться, — приказал себе, — и киснуть нечего». Погладил зуб камня. «Что-то надо придумать!».
Он размотал рулон железной сетки, приложил к глиняной поверхности, и сетка легла плотно, прилепилась. Откачал воду, спустился на дно, принялся вычерпывать ведрами. Наконец достиг прежней глубины, вылез, полюбовался покатыми стенками кратера. «Даже лучше получилось», — похвалил себя. Затем приволок запасенные заранее широченные листы жести, пристроил к стенам наклонно, оставив пространство для заливки бетона, и опять похвалил себя.
Снова настал вечер. И тут Кирилл Юрьевич вспомнил, что весь день не ел.
— Какие успехи? — раздался голос Алелюхина.
Краснопольский обернулся.
— Как видите.
— Да-а, сооружение! Сюда бетону надо кубов пять.
— Вот и отлично! Освобожусь от цемента, а то скоро в камень превратится.
— Признайтесь, на кой ляд вы это затеяли? Второй день думаю, а не пойму.
— Карасей разведу. Для счастья души. Пущай плавают, а я им арии петь буду. И вы заодно к классике приобщитесь.
— Да-а... Это дело надо обмыть. Как считаете?
— Приказ генерала обсуждению не подлежит.
...Гудит буржуйка, яркая лампочка на протянутой от столба времянки освещает внутренность кунга, соседи сидят у ларя. Припрятанный на случай окончания осенних работ коньяк ароматен, мягок, оставляет во рту вкус праздника.
— Я ведь вас давно знаю, — говорил Алелюхин, — но таких подвигов! Да-а...
— Так я и сам от себя не ожидал, — признавался Кирилл Юрьевич.— Я ведь, знаете ли, человек увлекающийся. Порок это, конечно... Потому как ненадолго хватает. Обязательно надоест. Только когда?..
— Вот и я гляжу: вкалываете без удержу. Да еще и голосите на весь кооператив. Народ пугаете. Хотя... Может, в вас певец погибает?
Кирилл Юрьевич рассмеялся. Алелюхин привстал, его слегка качнуло.
— Хотите спою? — неожиданно предложил Краснопольский и, смутившись, добавил: — Я негромко... В сопровождении ведра.
— Валяйте, если негромко.
Кирилл Юрьевич взял ведро, перевернул и, поставив на колени, принялся легонько постукивать по бокам.

Что ж ты пьян, как архангел
С картонной трубой:
Как на черном, так белый,
Как на белом — рябой.

А вверху летит летчик
Беспристрастен и хмур...
Ах, Самара, сестра моя,
Кострома — mon Amour.

Алелюхин сидел на табурете, широко расставив ноги и опустив голову, казалось, он задремал. Кирилл Юрьевич умолк. Генерал, однако, не спал.
— Ваши, небось, стихи-то?
— Что вы! Слова и музыка БГ.
— Кто такой, почему не знаю?
— Борис Гребенщиков. Питерский.
— А почему про Кострому?
— Может, он, как и я, в Костроме школу кончал... Еще куплет?
Алелюхин снова сник. Кирилл Юрьевич поставил на пол ведро, запел совсем тихо, без сопровождения.

Я бы жил себе трезво,
Я бы жил не спеша,
Только рвется на волю
Живая душа...

— Вот и у меня рвется, — поднял голову генерал, — заела Долина. И чем она взяла, бес ее знает. Говорят, Север людей притягивает, космос, опять же, зовет и отпускать не хочет, некоторых — пустыня. А меня, болото. Что скажете?
— Болотный наркотик, — улыбнулся Кирилл Юрьевич.


XI

Вначале Кожемякин сложил на участке печь с высокой трубой, накрытой затейливым жестяным дымником, потом укутал полиэтиленовой пленкой. Любопытные птицы кружили над сооружением, похожим на приготовленный к открытию памятник.
Ничего другого на шести сотках не имелось. Многие приходили поглядеть на печь, интересовались, когда же начнется стройка. Строительство дачи, однако, затягивалось. Поскольку Кожемякин, попав под сокращение, в одночасье лишился заработка, и средства мог добывать лишь печным делом. Придумывал собственные конструкции с хитрыми дымоходами, а печь на голом участке возвел для рекламы.
Печи у него и в самом деле получалась на удивление. Кирпич лежал ровно, совершенные пропорции печного тела указывали на руку мастера. Ко всему прочему, стоило затопить, как иная печь начинала явственно петь нежным голосом, другая помалкивала, камин же, напротив, музыкальных произведений не исполнял, а только вскрикивал, прося добавить поленце: Ах! «А молчать может?» — спрашивали мастера. «Это проще простого», — отвечал он. Чуть приоткрывал поддувало, на миллиметр задвигал специальную музыкальную заслонку — пение и вскрики прекращались.
Кожемякин утверждал, будто бы можно поставить такую печку, что она не уступил музыкальной шкатулке, а то и более сложному инструменту. Все дело в задвижках, устройстве каминного зуба и еще в трубках и трубочках в дымоходе. Его печки исполняли всего два мотива, но мастер вынашивал проект вовсе уж невероятный. Он замыслил печной  орган — единственный во всем мире. Для такого инструмента требовались серебряные мундштуки и медные трубки различного диаметра, особые воздуховоды и механизм управления искусственным поддувом. Главное, без чего не могла осуществиться его затея, были деньги. А чтобы их добыть, нужны заказчики.
В желающих недостатка не было. Каждый хотел иметь дом теплый, с печным отоплением, точно собирались дачники жить в Долине круглый год. Кожемякин, устроившись в кооператив электриком, поутру обслуживал осветительное хозяйство, а вечерами переодевался и шел к очередному заказчику.
Хозяева с почтением наблюдали за его действиями. Он мял глину, пробовал на язык, готовил раствор, выбирая из него самые мелкие соринки. Легонько постукивал кирочкой по кирпичам и, если материал оказывался без изъяна, приступал к работе. Нельзя было равнодушно смотреть на его работу. Каждое движение отставного полковника, всякое действие обнаруживало мастера, который видит, что им любуются, и рад тому, как вырастает печь. Он никогда не прибегал к помощи, на вопросы больше помалкивал, а как приходила пора пробной топки, закладывал горкой щепу, поджигал лучиной, и лишь только раздавался гул, торжественно произносил:

Поет затопленная печь,
Гудит огонь и ночь светла...

Ему предлагали рюмочку, но Кожемякин всякий раз отводил гостеприимную руку: «Печь водки не любит». Построил он и десять печей, и двадцать, открыл счет четвертому десятку, и каждое его творение имело свое лицо, свой характер, аппетит скромный, места занимало немного, но музыкой баловало лишь тех, кто не страдал предрассудками. Платили ему щедро, соседи по участку ждали: вот-вот накопит деньжат и оденет домиком свою одинокую красавицу печь.
И тут Кожемякин заболел. Заболел болезнью, какой у нас издавна страдают мастеровые. «Душа просит», — отвечал, коли пытались его образумить. Должности электрика его лишили, печник послонялся по участкам, а потом и вовсе исчез. Но прежде чем впасть в болезнь, успел поставить печь Кириллу Юрьевичу.
Краснопольский приставал с вопросами, хотел понять тонкости, чтобы потом самолично сложить каменку в баньке, и печник смилостивился, на вопросы отвечал подробно, показывал приемы кладки и даже позволил прилипчивому заказчику готовить раствор и подавать кирпичи.
...Стемнело, выплыла из тучи луна, звезды рассыпались по небу. Кожемякин вытер руки тряпицей, присел на корточки и заложил в топку щепу. Поднес лучину, огонь побежал вверх, в топке послышался нежный звук, а камин вздохнул испуганно: Ах!

Поет затопленная печь
Гудит огонь, и ночь светла...

С тех пор они не виделись больше...
А сегодня, год как исчез Кожемякин, Кирилл Юрьевич решил навестить участок печника. «Зачем я туда иду?» — спрашивал себя Краснопольский. И продолжал путь.
А вот и участок. Скучный забор, глухая калитка, грядки, безликий зеленый домик с узким крылечком и стандартная двускатная крыша в темноватом шиферном одеянии — все говорило: живет здесь человек без выдумки, без таланта, без того, что называют искрой божьей. Лишь печная труба с блестящим дымником замысловатой формы горела золотом в вечернем солнце, напоминая о печном кудеснике.


XII

— Знаете, на что будет походить мой дом? — хвастливо обращался Кирилл Юрьевич к генералу Алелюхину.
— Пока что смахивает на некрашеный сарай, — отвечал сосед, — и на что же он будет похож?
— На дворец императора Пу И, — торжественно объявлял Кирилл Юрьевич, извлекая из кармана темный от времени шарик твердого дерева с заостренной пирамидкой с одной стороны и отверстием — с противоположной.
— Что это?!.. На свалке откопали?
— Эта вещь, к вашему сведению, прямиком из Манчьжоу-го... Северный Китай!
— Такая мелочь?
— Никакая не мелочь. Этот шарик — от кровати, на которой спал император Пу И...
Краснопольский строил лестницу. Лестница должна подниматься с веранды на мансарду, занимать как можно меньше места и не походить на корабельный трап. Он обошел в Долине десятка три домов, разглядывал лестницы, но ни одна не понравилась. Пришлось взяться за собственный проект. Рассчитывал размеры и пропорции до сантиметра, расчерчивал по стене мелом, стирал, снова вел расчеты и наново рисовал по стене, слепил из картона макет и шагающего человечка сделал. Перепробовал несколько конструкций.
Лестница получилась удачной: с тремя маршами, забежными и фризовой ступенью, балясинами и круглыми тумбами из липы, с ошлифованными перилами. Краснопольский прошелся вверх-вниз, остался доволен, и громко, на весь пустой и потому гулкий дом, торжественно провозгласил открытый им эргономический закон: «Лестница должна быть такой, чтобы по ней можно было спускаться мордой вперед!». С этими словами он подошел к нижней тумбе, которую венчал светло-желтый шар величиной с крупный апельсин, погладил его, задумался.
Затем он просверлил отверстие в «апельсине», вогнал круглый штифт, примерился и насадил шарик — тот самый, твердого китайского дерева, что подарил ему отставной генерал — первый комендант Чаньчуня. Отошел в сторону. Китайский выглядел темнее. «Лаком покрою», — решил Кирилл Юрьевич. И лишь только он принял такое решение, как в дверь постучали.
— Открыто! — прокричал Краснопольский.
— Строим? — вошел на веранду председатель.
— Строим, — признался Кирилл Юрьевич, почувствовав вдруг неприятную тяжесть в желудке.
Председатель был уже шестым по счету начальником Долины. Давно покинул кооператив и перебрался на пятьдесят третий километр генерал Пискунов, за ним последовали другие председатели,  наконец собрание избрало генерала Рычгалина — человека с характером строгим, даже, пожалуй, суровым. Выйдя в отставку и став  на сию важную должность, генерал принялся обходить в Долине каждый дом, сарай, баньку и сортир-скворечник. Он контролировал. Многие его побаивались.
— Строим? — повторил Рычгалин, вытаскивая из кармана китайскую рулетку.
— Да вот, — показал руками Краснопольский, — веранду заканчиваю.
— Какая площадь?
— В соответствии с нормативом.
— А вот это мы сейчас и проверим!
Сказав это, он нажал кнопку, блестящая лента выстрелила из барабана. Затем извлек карандаш, сделал на стене отметину и пошел вдоль, ставя после каждого метра риску. Работал председатель тщательно, записывал в блокнот, а Краснопольский вдруг засуетился и пошел сзади, разглядывая карандашные пометки. Наконец Рычгалин спрятал рулетку.
— Так и знал, площадь завышена. Сколько разрешено? Доложите!
— Десять, — тихо, точно нашкодивший первоклассник, ответил Краснопольский.
— А у вас?
— Десять...
— Не пытайтесь обманывать! У вас на метр двадцать больше положенного.
— Так ведь, товарищ председатель, я же лестницу построил... Она как раз полтора метра и занимает.
— Во-первых, лестницу не строят, а ставят, а во-вторых, занимаемая ей площадь входит в общую. Понятно?!
— А я думал...
— В своем НИИ думать будете! А здесь положено нормативы соблюдать. Веранда должна быть ровно десять квадратных метров. Я вам и так сантиметров восемь скостил.
— И что теперь?!
— Не знаю, не знаю... Придется проверить общую площадь застройки, комнаты, мансарду... Если превысили, ломать будем.
— Что ломать?!
— Дом.
— Да как же?!..
— А вот так же. В соседнем кооперативе комиссия массу нарушений нашла. Две дачи пришлось ломать... По высоте нарушили. Кстати, сколько у вас?
— Ровно шесть метров и пятьдесят сантиметров!
— Нет, товарищ Краснопольский, не шесть пятьдесят! Я с улицы глазом прикинул, вроде сантиметров на десять побольше.
— Так это глазом! Глаз ошибку дает.
— Мой не дает. Если не верите, измерим. У нас для этого прибор имеется.
— Не может быть!
— Еще как может! Я на вас удивляюсь. Вроде ученый человек, полковник...
С этими словами Рычгалин снова извлек рулетку и направился в комнаты. Долго измерял стены, бурчал под нос, записывал в блокнот. Затем поднялся на мансарду, повозился там минут двадцать.
— Так! Докладываю, товарищ Краснопольский. Размеры нигде не соответствуют. А главное, нарушена общая площадь застройки. Превышена почти на полтора метра.
— Я же из готовых конструкций собирал, — попытался оправдаться Краснопольский, — мне что, щиты пилить?
— Не знаю, не знаю, комиссия решит. Я ведь приблизительную прикинул, а вот комиссия!..
— Как же мне быть, товарищ генерал? Может, как-нибудь договоримся?
— Со мной еще никому не удалось договориться. Я советские законы блюду, не то что некоторые!
— Может, чайку?..
— Некогда мне. Я сегодня только два дома проверил, а надо пять. Вы, наверно, думаете, председатель — это так, фикция?
— У меня коньячок найдется. Не желаете?
— Коньячок?
Краснопольский состроил улыбку.
— Если армянский, тогда можно... Что-то устал я вас контролировать. Не поверите, каждый норовит государство обмануть. А ты ходи, проверяй... Один наш сказал: «У вас рулетка неправильная». Во, народ!..
Краснопольский вытащил из тайничка, сооруженного под лестницей, бутылку московского разлива, показал пальцем на этикетку с видом на Арарат.
— Три звезды! Как у вас, товарищ генерал.
— У меня одна, я генерал-майор.
—  Я бы вам генерал-полковника дал, вас все ракетные войска знают.
Коньяк был настоящий, не поддельный. Краснопольский принял всего три пластмассовых рюмки, генерал же пластмассой побрезговал и предпочел стакан. Закурили.
— Я тебе несколько сантиметров скостил. К медицине отношусь хорошо.
— Так я могу надеяться? — обрадовался Кирилл Юрьевич.
— Надейся, пожалуйста, а веранду все ж таки урежь.
— Да как же?!
— Не знаю, не знаю. На то ты и ученый, чтобы сообразить... Между прочим, хочу похвалить. Лестница толковая. Сам ставил?
Кирилл Юрьевич кивнул.
— Кстати, что это у тебя за шарик? Глаз так и притягивает. Странно, какой-то темный. Из другого дерева что ли?!
— Этот шарик, товарищ генерал-майор, от кровати императора Пу И. Площади не занимает.

XIII

— Не увезем! — сокрушался Кирилл Юрьевич, таская к машине ведра с помидорами, кабачки, похожие на поросят, мешки с морковью, свеклой, зеленью.
— Второй раз приедем, — отвечала Софья Матвеевна.— Не бросать же!
Участок дал в тот год прорву овощей, петрушки, ягод, но особенно богатым оказался на огурцы и помидоры. Софья Матвеевна закатала полсотни банок, придумывала, как сохранить полчище кабачков, радовалась морковке и зелени.
— А ты говоришь, болото! — восклицала.— Почти все лето клубнику ели... А смородины сколько! Хоть продавай... Еще черноплодки три ведра. И как я со всем этим управлюсь, ума не приложу...
По всей Долине собрали небывало щедрый урожай. Зрелый торф с навозом дал такое изобилие, какого никто не ожидал. Отовсюду слышались довольные голоса, женщины подавали команды, мужчины загружали машины, преимущество имели владельцы прицепов.
— Вы посмотрите! — донесся до Краснопольского истошный вопль Анны Моисеевны, — посмотрите, какие у нас патиссоны!
— Ну и голосок! — улыбнулась Софья Матвеевна.— У нас тоже патиссоны, а мы почему-то не кричим.
— У нас сорт другой, — объяснил Кирилл Юрьевич, едва поднимая мешок с тяжелыми плодами, — привезем, торговать возле дома буду. Тоже заору на весь микрорайон: «Патиссоны! Патиссоны!» Сразу сбегутся...
— Не смеши...
Они управились лишь к вечеру. Софья Матвеевна напоследок придирчиво оглядела участок, промолвила:
— Еще две ездки, никак не меньше.
— Колеса лопнут, — сказал Краснопольский, глядя на присевшую машину.
...Минское шоссе оказалось, как обычно, запружено, Краснопольский едва успевал тормозить, поругивая узкую трассу. Мотор зло урчал, неся груз. Сумерки спускались над дорогой, деревья по сторонам сделались темными, мрачноватыми. Краснопольский включил фары, прибавил скорость. И тут сзади раздался резкий сигнал. Краснопольский бросил взгляд в зеркало. Машина ГАИ, мелькая синими огнями, сгоняла транспорт на край дороги. Позади напористо двигалась по середине шоссе плотная колонна. «Остановиться на обочине!» — раздался милицейский крик. «Мегафон, что ли?» — удивился Кирилл Юрьевич и, сдав к обочине, остановился.
Впереди него и сзади бесконечной цепочкой покорно стояли «частники». Лента огоньков притягивала взор. Колонна приблизилась. Один за другим шли крытые брезентом военные грузовики. Солдаты тесно сидели на лавках, огоньки сигарет освещали лица.
— Смотри, сколько набилось! — удивилась Софья Матвеевна.
— Так положено, — невразумительно ответил Краснопольский.
Из окон легковушек, груженных, как и «жигуль» Краснопольского, богатым урожаем, выглядывали водители. Колонна грузовиков прошла мимо. Кирилл Юрьевич взялся за руль, ожидая сигнала гаишников, но разрешения не последовало.
Раздался грохот, лязганье гусениц. Показались несколько бронетранспортеров, за ними — танки. Краснопольский недоуменно провожал их глазами, Софья Матвеевна молчала. Круша асфальт, танки скрылись за подъемом шоссе. Снова потянулись грузовики. Солдаты.
— Что это? — спросила Софья Матвеевна.
Кирилл Юрьевич не ответил.
— Оглох?
— Оглохнешь тут, — промолвил Кирилл Юрьевич, пытаясь понять, что происходит.
— Может, учения? — обратилась в пространство Софья Матвеевна, — или маневры какие-нибудь. Хотят успеть, пока погода. Как-никак, конец августа.
— Ты как всегда права, к концу августа все к учебе готовятся.
— Значит, учение, — с облегчением промолвила она, — или все же маневры?
— Это одно и то же, разница в масштабах.
— А где будут маневры, как думаешь?
— Похоже, в Москве.
— Опять за свое! Слова серьезного от тебя не дождешься.
Заканчивался жаркий август одна тысяча девятьсот девяносто первого года.
 

Часть V


ЧЕЛОВЕК  С  «ЖЕЛЕЗКИ»


I

Кого-то награждают при выходе на пенсию командирскими часами или радиоприемником, некоторые получают фотоаппарат, именуемый «мыльницей», другие — набор кой-какого инструмента, к примеру, для резьбы по дереву, а один генерал даже удостоился принять из рук главкома чайный сервиз. «Желаю вам всю оставшуюся жизнь сидеть на кухне и пить чай», — сказал маршал. Менее заслуженных почитают за долгую и безупречную службу грамотой с благодарностью в приказе, либо книжкой главкомовских мемуаров. Разные бывают награды.
Полковника Рослого наградили участком в Долине. Не каждому выпала такая удача.  А через полгода после увольнения он воспользовался связями на Калинвагонзаводе (так именовали предприятие, расположенное в городе Калинине)  и приобрел списанный купейный вагон. Вот они-то, вагон да участок, и наполнили смыслом новую, теперь уже штатскую жизнь бывшего ракетчика.
Ростом Илья Ильич вполне отвечал своей фамилии. Это был высокий пятидесятилетний мужчина с обширной лысиной, обилием вставных зубов, длинными руками и ногами, впалым животом и такой же впалой грудью, делавшей его похожим то ли на сапожника, то ли на истощенного изнурительными трудами землекопа. Однако же при столь печальной внешности «юный пенсионер» (так он себя называл) обладал характером веселым, не ведал уныния и любил напевать песенку, сочиненную бывшими подчиненными. Первый куплет был такой:

Разгрызи-ка, бабушка, мне орешек грецкий,
Зубы твои сахаром светятся во тьме,
А я свои оставил в армии советской,
Где ракеты ползают по родной земле...

Поначалу Илья Ильич навозил на участок песка, но не стал рыть траншеи, а высыпал по всей территории толстым слоем. Получился пляж, только без речки. Затем приобрел восемь бракованных бетонных быков, расставил с каждой стороны песчаной площадки по четыре, пользуясь длинной железной трубой как рычагом.
Был теплый июльский вечер. Илья Ильич только что сдвинул на нужное место последний бык, похожий на усеченную пирамиду, утер пот и теперь любовался фундаментом.
А через неделю, в полуденный час, в кооператив въехал, сшибив стойку ворот, КРАЗ с такой длинной платформой, точно она предназначалась для перевозки стратегических ракет. Вместо ракеты на платформе возлежал синий железнодорожный вагон — без колес, но с фирменной занавеской на одном окне и газетами на остальных, с аббревиатурой МПС на боку и солдатскими письменами, среди которых главенствовало неизбывное ДМБ.
С пятой попытки, разворотив обочины, трейлер завернул на дорогу, дополз до нужного участка, остановился. Отставной полковник выбрался из кабины, махнул рукой водителю, бодро зашагал в сторону торфопредприятия. Шофер поглядел вслед, спрыгнул на дорогу, глянул на фундамент, хмыкнул презрительно. Невысокий мужчина в белой панаме стремглав вылетел с соседнего участка, подбежал, семеня короткими ногами, к шоферу.
— Я кандидат физико-математических наук, — сообщил, протянув руку, — меня зовут доцент Альтерман. Натан Аркадьевич Альтерман.
Шофер нехотя поздоровался, отвернулся. Натан Аркадьевич подпрыгнул на месте, забежал с другой стороны.
— Это вы привезли нам вагон?
— Угу.
— Если хотите знать, я немного понимаю в железнодорожном транспорте, — продолжал доцент, — этот вагон от настоящего фирменного поезда. Скажите, почему на нем нет номера?
— Иди на хер, — сплюнул шофер.
— Вы хотели меня оскорбить, да-а?!.. Так я вам отвечу, — заверещал доцент, — вы некультурный водитель.
Шофер устремил взор в пространство, закурил. Натан Аркадьевич насупился. И тут на повороте с бетонки показался автокран. Доцент ожил, стремительно помчался навстречу.
Машина подъехала, уперлась в хвост трейлера. Вышли водители, за ними Рослый. Подбежал Альтерман.
— Илья Ильич, мы уже будем сгружать?
Владелец вагона улыбнулся. Водители посовещались, назвали цену. «Вам не кажется, что это дорого!» — воскликнул Альтерман. «Еще бы!» — рассмеялся Рослый.
Зацепили тросами вагон, стрела крана поднялась, громадина застыла в воздухе.
— Пожалуйста, плавно! — прокричал доцент, забежав под стрелу.
— Отгони ты его! — рыкнул хозяин трейлера, — лепешку сделаю.
Илья Ильич взял доцента за локоть, отвел в сторону. Тот упирался, продолжал подавать советы.
Через полчаса дело было кончено. Водители получили свое, уехали.
— Прошу, — сказал отставной полковник, открывая дверь с надписью «Караганда. ДМБ-89» и пропуская вперед соседа.— Приготовьтесь, сейчас вы попадете в вагон БЖРК!
— Что такое БЖРК? — по-птичьи наклонил голову набок Альтерман.
— Боевой железнодорожный ракетный комплекс, — с гордостью ответствовал Рослый.— Теперь можно раскрыть, рассекретили.
Часть перегородок оказалась выломана, большинство дверей сорваны, в двух купе кто-то, видно, в шутку разводил костры, почти во всех полках зияли дыры, повсюду возвышались известного происхождения кучи. Запах фекалий и мочи не давал дышать. Альтерман зажимал нос, охал и ахал, а Рослый шагал спокойно, точно ничего непривычного не нашел в загаженном помещении. В купе, где имелась фирменная занавеска, все было цело, даже две спальные полки, обтянутые искусственной кожей.
— Почему в этом купе такой порядок и две полки? — изумился доцент, — это СВ?!
— Я в таком шесть лет катался, — с улыбкой молвил Илья Ильич, — железкой командовал.

II

Спарка тепловозов тащила поезд, составленный, как могло показаться несведущему человеку, из обычных рефрижераторов, купейных и багажных вагонов. Лишь три необычно высоких, с подъемной крышей, да еще тройка мрачноватых пульманов без окон, с дополнительными колесными парами, наводили на подозрение, что состав имеет особое предназначение.
Генерал Удальцов стоял в кабине, устремив взор в далекую точку, где сходились рельсы,  и время от времени подавал команды машинисту. Поскольку машинист находился за его спиной, казалось, что состав ведет человек с генеральскими погонами и в генеральской фуражке. За сорок пять суток поездки — от Архангельска до песков Каракумов — Константину Стальевичу Удальцову, посланному главкомом для выполнения задачи исключительной важности, предстояло выяснить безопасность движения, оценить нештатные ситуации, какие могут возникать в пути, самолично убедиться: секретность обеспечена и никто на всей дороге не сможет распознать назначения поезда.
Проплывали за окнами заросшие сорняком поля, остатки порубленных на дрова лесозащитных полос, полустанки и станционные домики, изредка проносились встречные грузовые и пассажирские поезда. Спецсостав жил своими заботами.
Офицеры, одетые в зеленовато-серые куртки-бушлаты с номерами, назначенными каждому  из состава боевого расчета, застыли в тесных креслах. Все наводило на сон в помещении командного пункта: гул вентиляторов, надоедливое ворчание аппаратуры, перестук колес и шум ветра за окнами. Дежурство состояло в ожидании работы, а работа заключалась в том, чтобы принять проверочный сигнал, мгновенно ответить и тем подтвердить готовность к пуску ракет, упрятанных в трех пульманах, крыши которых могли подниматься почти вертикально, с упором в стальные штанги. Разумеется, никто не собирался пускать ракеты, к тому же боеголовки отстыковали, и они хранились на базе. Поскольку звонок раздавался лишь дважды в сутки, притом в одно и то же время, офицеры дремали.
Большую часть времени спали и две свободные смены: солдаты в отсеке для рядовых, офицеры — в купе офицерских. И те, и другие помещения на шесть персон имели трехъярусные полки, но офицерские отличались повышенным комфортом: у входа лежал коврик, а на крохотном откидном столике — черная пластмассовая пепельница. На верхних полках стояла жара (спали голышом), на нижних царил холод, так что приходилось накрываться поверх одеяла бушлатом. Средние полки находилась, как установили ученые медики, «в зоне оптимального микроклимата» и потому предназначались простуженным, поносникам и невротикам, число коих возрастало с каждой неделей полуторамесячного бдения на колесах. Отправить больных в медпункт оказалось невозможным, в нем жили врач и два медика, проводивших научные исследования, изолятор же с первого дня превратился в спальное место и кабинет командира полка.
Если солдаты ничем, кроме еды и сна, не интересовались, то среди офицеров находились любители физкультуры и спорта. Благодаря настоянию науки, увенчавшейся диссертацией о пользе физических упражнений, генеральный конструктор «железки» (так именовали в просторечии железнодорожный ракетный комплекс)  выделил место для физкультуры и психологической разгрузки. Объединили четыре купе. Получилось просторное помещение — с телевизором, по которому иногда показывали футбол, а также с двухпудовой гирей, эспандером, шахматным столиком, неполным набором шашек и колодой карт. Командир полка Рослый ценил физкультурников из числа подчиненных, поскольку и сам недурно играл в шашки.
Кроме спортивных занятий, железнодорожных ракетчиков развлекала наука. Вернее сказать, не сама наука, а то, что с ними проделывали.
Ученых медиков было двое: один — высокий и заика — майор Железняков, другой — тоже майор, но среднего роста и без дефектов речи, по фамилии Чиркун. Первый занимался психофизиологией и в каждой фразе употреблял «общем-то общем-то», второй посвятил себя гигиене и заболеваемости.
Гигиена по всем показателям ползла вниз, заболеваемость, напротив, устремлялась вверх. Больше всего гигиениста беспокоил запах. Воздух пропитался выделениями из пластмасс и резины, человеческим потом, табачным дымом, но главным источником вони служили сортиры. Фекальные баки обладали свойством заполняться под завязку уже через сутки, однако сливать на полотно запретили — по причине секретности. Опасались, как бы население не распознало объект по запаху. В результате в каждом купе появились трехлитровые банки. С психологией получилось еще занятнее.
В первую неделю Железняков занимался исключительно интеллектом. Предлагал тесты, ставил вопросы на сообразительность, просил испытуемых раскрыть смысл какой-либо пословицы или поговорки. На десятый день изысканий, когда один из солдат объяснил пословицу «Куй железо, пока горячо» совершенно неожиданным образом: «Куй железный, пока горячий», ученый покончил с интеллектом и перешел к исследованию того, без чего ракетчику никак нельзя, то есть к реакции. «Г-г-лавное для ракетчика общем-то общем-то — реакция!» — восклицал майор Железняков.
В распоряжении ученого имелся реакциомер. Попросту лампочка и кнопка. Как только лампочка загоралась, следовало нажать кнопку, лампочку погасить и засечь время. Железняков вдохновенно бегал по всему поезду, собирал материал для диссертации. Поначалу ракетчиков это потешало, потом они соскучились. Кто-то из «кроликов» грохнул кулаком по кнопке и сломал прибор. Железняков огорчился, но ненадолго. Придумал новый тест. Просил испытуемого раздвинуть большой и указательный пальцы, поднимал над ними новенькую сторублевую купюру, отпускал внезапно, кричал: «П-поймай, т-т-воя будет!». Как ни старались воины схватить, сторублевка проскальзывала между пальцами и падала на пол. Так появился первый вывод: «В результате утомления реакция замедляется».
Между тем за бортом БЖРК происходили дела не менее замечательные. Едва ли не на каждой стоянке состав встречали местные жители. Приходили загодя, прознавали неведомо как день и час появления сверхсекретного военного объекта. Деревенские бабы бросались к вагонам, протягивали помидоры, огурцы, морковку. Выйти на волю дозволялось лишь прапорщику, начальнику пищеблока. Прапорщик открывал дверь, торговался и выменивал на овощи банки тушенки и палки замороженной вареной колбасы. «Видали, мужики? — веселился полковник Рослый, обращаясь к офицерам, — народ и армия едины!».
Генерал Удальцов старательно не замечал такого единства, но каждый случай обмена продовольствием вносил в блокнот — как ситуацию, хоть и приятную, но нештатную. Бывали однако же и происшествия неприятные. На одном из перегонов кто-то оставил на путях бревно, был случай, когда пьяный тракторист едва успел, сбив шлагбаум, прошмыгнуть через переезд перед самым тепловозом, как-то раз на железнодорожном полотне улеглось стадо коров, а однажды только бдительность машиниста спасла от крушения из-за вздыбившихся по неизвестной причине рельсов. И был случай, когда генерал Удальцов самолично предотвратил катастрофу.
В тот день не переставая шел дождь, и его монотонный шум наводил тоску. Населенные пункты попадалось редко, овощи кончились, тушенка осточертела, заканчивалась третья неделя дежурства. Удальцов лежал в изоляторе, писал что-то в блокнот. Командир полка скорчился, подняв острые колени, на верхней полке, поглядывал в окно.
— Как бы рельсы не залило, — нахмурился, отложив блокнот, генерал.
— Хорошо бы, — свесился с полки Рослый, — остановимся, желудок отдохнет, а то блевать тянет.
— А ты своди желудок-то в сортир, пусть поблюет, все ж таки развлечение, — высказался Удальцов.
— И то...
И не успел Илья Ильич развлечься, как колеса заскрежетали, вагон резко дернуло, графин с водой сорвался со столика, упал на пол. И генерал, и полковник чуть не слетели с полок.
— Накаркал! — рявкнул генерал.— Глянь в окошко, чего там?
— Стоим на мосту, — сообщил, потирая колено, Рослый.
— Что?! На мосту?!.. Ни себе чего! За мной!
Они промчались через пять вагонов, ворвались в кабину машиниста.
— Ты почему встал?! — взъярился генерал, — забыл? Забыл, сколько мы весим?!.. Рухнем вместе с мостом.
— Семафор, — ткнул в лобовое стекло машинист.
— Слушай мою команду! Вперед!
— Нельзя, товарищ генерал, не положено.
— Вперед! Застрелю! — взвился Удальцов.
Машинист побелел, осторожно двинул ручку с красным набалдашником. Поезд медленно стронулся.
— Прибавь! — рявкнул генерал.
Машинист оглянулся на него, пробормотал что-то, снова поворотился к лобовому стеклу. Спустя несколько секунд состав сполз с моста, остановился перед семафором. Мимо, перейдя на параллельный путь, промчался встречный товарняк, груженый лесом. И как только он промелькнул, все трое — машинист, генерал и полковник Рослый — осели на пол и стали разглядывать друг друга, точно увидали впервые.
...На исходе первого месяца они достигли Каракумов. Потянулись за окнами оголенные и полузаросшие пески,  растворялись вдали, подобно миражам, небольшие озерца, уносились за желтый горизонт стада сайгаков.
Жара в вагонах сделалась нестерпимой, спали на полу, дежурная смена плавилась перед раскаленной боевой аппаратурой. В конце концов, презрев устав и инструкции, Рослый разрешил под свою ответственность дежурить в трусах. А генерал Удальцов, дабы избавиться от запахов, приказал опорожнить фекальные баки на рельсы и прибавить скорость, опасаясь, как бы вонючая волна не догнала ракетный комплекс — главную ядерную мощь страны.
На два часа остановились, чтобы подвести итоги и двинуться к пункту постоянной дислокации. В честь успешного выполнения задачи, хоть и наполовину, но успешного, офицерам выдали по сто граммов.
— Вот что я тебе доложу, Илья, — сказал Удальцов, поднимая стакан, — большое мы дело делаем. За нами, дай срок, по всей стране БЖРК пойдут.  Сейчас-то всего три штуки, а будут десятки... Сотни! Выпьем.
— Неплохо бы с сортиром что-нибудь придумать, — сказал Рослый.
— Не главное это, Илья. Главное, время быстро скачет. Оглянуться не успеешь, ветеранами станем... Соберемся лет через десять, вспомним, как железку осваивали. И будет нам тогда, можешь мне поверить, и почет, и уважение.


III

С утра брызнуло дождичком, прибило пыль на дорогах, воздух в Долине сделался прохладным, легче стало дышать после двухнедельной июльской жары.
Поднявшись со сна, Илья Ильич вышел из временного жилища, побрился, почистил зубы и направился к канаве. Разделся до трусов, несколько раз окунулся в коричневатую воду, принялся плескаться, издавая радостные звуки. Затем выбрался на дорогу, провел ладонями по груди и животу, зажмурился от удовольствия.
Он жил в крохотном сарайчике, сколоченном на скорую руку, обустраивал вагон и неизменно пребывал в приподнятом настроении. Жену Илья Ильич спровадил в городскую квартиру, чтобы не мешала делам строительным, обещал привезти ее через год — на все готовое. Супруга было заупрямилась, попробовала восстать против вагона, опасалась, как бы соседи насмешничать не стали, но отставной полковник так возлюбил купейный, что все уговоры строить домик обычный, деревянный, «как у людей», были тщетны.
Две недели, с утра и до позднего вечера Илья Ильич соскребал в помещениях кучки окаменелых экскрементов и бытовую грязь, мыл со щелоком, сыпал хлорку, стараясь избавиться от вони. И все же запахи так въелись, что в вагоне все одно подванивало. Он долго размышлял, что предпринять, пробовал протирать одеколоном, которым пользовался против комаров, даже прыскал дезодорантом, подаренным женой ко дню рождения, — все без толку. В конце концов, натаскал лапника, и — удивительное дело, — хвоя отбила запах.
И вот теперь, приняв в канаве водную процедуру, Илья Ильич взялся обивать стены вагонкой, дабы превратить купейный в дачу.
Погода стояла безветренная. Солнце высушило росу, поднялось над лесом, улыбчивые лучи исполнили небо светом и, казалось, они ласкали все вокруг: высокий густой ельник, крыши домиков в Долине, кроны яблонь, зеленые и серые туловища кунгов, загорелые плечи и руки дачников, которые трудились на грядках, и отставного полковника Рослого.
Он весело выхватывал из штабеля тонкие доски, прилаживал к стенам, лихо стучал молотком. Время от времени негромко напевал:

Подари мне, бабушка, гребеночек редкий,
У тебя коса густая — девкам на погляд,
А я оставил волосы в армии советской,
Значит, черту лысому стал теперь я брат.

И едва лишь солнце стало в зените, он тоже остановил работу. Положил наземь молоток и банку с гвоздями, прошелся вдоль вагона, отступил на десять шагов — залюбовался. Светлые сосновые дощечки прилегали плотно, кое-где выступили капли смолы. Илья Ильич содрал ногтем похожую на янтарь капельку, понюхал, по лицу разлилось блаженство. И, насладившись ароматом, он вдруг снова запел, теперь уже громко, чтобы соседи слышали.

Подыщи мне, бабушка, добрую невесту,
Деток настругаю, правнуков тебе,
Ведь не все оставил я в армии советской,
Где жалезы носятся по родной земле.

— Это кто там шумит?! — раздался с дороги голос.
— Дачник Рослый! — весело ответствовал Илья Ильич, увидев генерала Удальцова и идя ему навстречу.— Не ожидал здесь увидеть… Здравия желаю.
— И я тебе того же. Объясни, каких таких деток настругать планируешь?
— Известное дело, Рослых.
Удальцов подошел к вагону, погладил вагонку.
— Значит, вместе в Долине оказались?! А, помнишь, как я чуть в товарный не врубился, когда с моста съехали и семафор чуть не сшибли? С того дня сердце стало прихватывать. Через год уволился. А ты? Где вагон-то взял?
— Списанный...
— Неужели с того самого бронепоезда?
— А что, похож?
— Не отличишь... Слыхал я, все поезда — на прикол. Скоро под нож пустят. А какая была техника! Реформы…
— Жаль.
— А знаешь, кто первым хотел железку загубить?
— Откуда мне...
— Ученые, мать их... Из конторы Краснопольского. Ее тоже скоро прикроют. Этот самый Краснопольский теперь в Долине дачу строит. Никому не нужна его наука, допрыгался.
— Правильно, не нужна. Они своими тестами из ракетчиков дураков хотели сделать.
— А ты, Илья, совсем и не дурак, наоборот! Правильно придумал из вагона дачу соорудить. Хоть один кусочек БЖРК останется... Как жить-то собираешься?
— Пойдемте, покажу...
С полчаса они ходили по вагону. Удальцов хлопал по полкам, одобрял выкрашенные масляной краской стены, удивлялся, как это удалось восстановить купейные клетки, и спрашивал, зачем Илье Ильичу столько помещений. Хозяин внимал похвалам, давал, точно экскурсовод, пояснения, и на лице его было написано довольство собою и гордость необыкновенной дачей.
— Зачем? — улыбался вопросу, — как-никак, два сына, четыре внука. Вот приедут погостить, каждому по камере... Только в свою никого не пущу, я ее так оборудую, ахнете, Константин Стальевич!
— Купе-люкс?
— На два лежачих места!
— А второе-то кому? Жене?
— Для нее отдельный будуар... А себе медицинский изолятор отделаю, привык я к нему. Одну полку — для себя, нижнюю, конечно, для вас, товарищ генерал. Помните, как тогда, в Каракумах, мечтали собраться лет через десять?.. Заглянете погостить, спрячемся от чужих глаз, старое помянем, по стаканчику примем... И поедем!
— Да я бы с тобой, Илья Ильич, хоть куда поехал, только кто твою дачу трясти будет? Кто ее станет раскачивать?

IV

К наступлению холодов Илья Ильич отремонтировал вагон, обшил дощечкой, стены выкрасил зеленой краской, а оконные рамы покрыл желтоватой эмалью. В результате купейный стал походить на обрубленную с двух концов гусеницу. И лишь только владелец гусеницы приготовился соорудить стропила, а затем покрыть крышу шифером, объявился внезапно младший сын.
Три года после финансового училища он служил под Читой. Командовал полковой кассой. К месту службы прибыл с семьей, скудным скарбом и деревянными счетами, какими пользовался четыре года учебы. Была в высшем финансовом училище традиция: на утро после получения диплома и дружеской попойки свежеиспеченные лейтенанты высыпали на плац, бросали счеты, вспрыгивали на них и ехали, точно на самокатах. Оттого-то училищу и приходилось ежегодно закупать новые. Единственным, кто сохранил сей профессиональный инструмент, оказался лейтенант Рослый. Вот за бережливость и полюбил начальник молодого офицера, даже придумал командировку в Москву, чтобы тот проведал отца с матерью.
Прямо с самолета, забежав на несколько часов домой и успокоив мать, старлей помчался в Долину. И застал отца сидящим на солдатской табуретке — в нескольких шагах от вагона.
— Здравия желаю, товарищ полковник! — воскликнул старлей.
Илья Ильич вскочил, бросился к сыну. Долго стояли они обнявшись. Наконец Илья Ильич отодвинул от себя сына. Хлопнул по спине.
— Вымахал! Выше отца стал...
— Длинней... Как ты тут? Почему один?
— Наша мать дачу никак не примет, опасается, как бы не уехала. Да ты, наверное, и сам знаешь. Рассказала, конечно... Пошли, покажу хоромы.
...Допоздна беседовали отец с сыном. Баловались водочкой, закусывали домашней снедью, присланной обеими хозяйками: читинской и московский. «А твоя-то, — хвалил Илья Ильич, — может готовить. Удачная попалась». Он расспрашивал про армейскую службу, о жизни среди сопок Забайкалья, делах армейских, но более всего его интересовал внук — Илья Ильич Рослый. Гордился отставной полковник, что династия получилась: сам он — Илья I, младший сын — Илья II, Илья III — любимый внук. Илья III рос здоровым и веселым, нравом походил на деда.
— Привез бы погостить, — просил отставной полковник, — я ему лучшее купе выделю, возле сортира.
— В следующий отпуск. Удивишься, как он костяшками щелкает. Получку всему дому выдает. Нарежет бумажек, разрисует цветными карандашами, и раздает. По ведомости. Сам определяет, кто сколько заработал.
— Бухгалтера из мальца хочешь сделать?
— А ты бы, отец, его в железнодорожники определил... Угадал?
— Нет, не угадал... Знаешь, чем твой прадед занимался? Его комоды и горки до сих пор в антикварных магазинах появляются... Вот и малому бы стоящую профессию.
— Не хочешь, чтобы в офицеры пошел?
— Никому они нынче не нужны. Пусть делом занимается. А знаешь, я, как мой дед, к дереву тягу почувствовал. Сам не ожидал...
— То-то в последнем купе чурбачки и обрезки валяются.
— Не валяются, а сохнут. Хочешь, кое-что покажу?..
Илья I потер поясницу, поднялся с нижней купейной полки, вытащил из-под нее ящик. Открыл крышку, сунул внутрь руку, повозился немного, извлек коричневатый предмет, утонувший в его ладони. Он раскрыл ладонь.
— Вот, погляди. Ничего не делал, только кору снял...
Это была фигурка ласточки. Слегка бугристая, неправильной формы грудь, раздвоенный хвост с обломанным концом, округлая голова с приоткрытым клювом ясно указывали — никакой инструмент не касался деревянной птицы, сотворенной природой. Крохотные муаровые перышки, разделяемые нежными извилистыми полосками, покрывали всю поверхность, и она золотилась на солнце.
— Откуда такое?! — изумился финансист.
— В болоте откопал, — ласково улыбнулся отставной полковник.
— Что ж ты клюв-то ножом не поправил?
— Рука не поднимается. Может, птица умерла и в деревяшку превратилась. Ничего мы толком не знаем, сын... Пока я на поезде катался, о многом передумал.
— Поезда не жалко?
— Раньше жалел, а теперь понемногу отходит. Я ведь за железку два ордена получил, да и участок этот не  за просто так дали. А вагон лучшие годы напоминает, немного мне осталось.
— Зря ты так, отец. Ты у нас еще — о-го-го, любому сто очков дашь! Скажи лучше, на кой мы столько наклепали?
— Думаешь, зря?.. Не согласен. Благодаря БЖРК пути отремонтировали, рельсы новые положили, сотни две мостов в порядок привели. Если бы не железка, вся дорога бы в запустение пришла. Народному хозяйству польза.
— Так ведь можно было и без армии сделать!
— Никак нет, товарищ старший лейтенант, не можно. Денег у государства не хватит, чтобы просто так железную дорогу содержать... Давай-ка спать, лезь на полку.
Наутро они принялись резать доски на стропила, а потом, пообедав наскоро, взялись строить крышу, да с такой охоткой, что всего два дня потребовалось, чтобы накрыть шифером. И, закончив работу, отправились домой.
К вечеру третьего дня сын уехал.

V

— Это вы, товарищ Краснопольский, заявили на госкомиссии, — с едва заметной улыбкой негромко поинтересовался главком, — что боеготовность БЖРК определяется емкостью фекального бака?
— Так точно, — признался Кирилл Юрьевич.
— А еще вы употребили: «калоссальная проблема». И это правда?
— Правда, товарищ главнокомандующий...
— И чего же вы добились?
— Калинвагонзавод кое-что усовершенствовал.
— Как же, как же, усовершенствовал, — усмехнулся военачальник.— Такую сантехнику придумал, что, как педаль нажмешь, все содержимое унитаза фонтанирует в потолок. Если от толчка отскочить успеешь...
— Мы забраковали, — смутился Краснопольский.
— Хоть за это спасибо... Хорошо, докладывайте. Только помедленнее.
Три года ученые медики занимались железкой. То есть не самой железкой, а условиями, какие сложились в поездах, и тем, как они, эти самые условия, сказываются на ракетчиках. И получилось, что нет в ракетных войсках и прежде не бывало ничего паскуднее. Коллеги Краснопольского проверяли и перепроверяли то, что именуется научными фактами, месяцами катались вместе с солдатами и офицерами. Наконец составили пухлый отчет, а к нему докладную.
К тому времени Галушко оставил пост и вскоре умер, явился новый главком — из сухопутчиков. Это был человек вежливый, спокойный, к тому же, если так позволительно сказать о военачальнике с погонами генерала армии, хороший ученик. Ракетных войск он не знал вовсе, но познать стремился: внимательно выслушивал аборигенов и записывал в толстый блокнот. Кирилл Юрьевич, прознав про такие свойства главкома, позвонил ему напрямую, и тот назначил день и час. Предстоял Военный совет. Он-то, Военный совет, и должен был решить судьбу нового ракетного комплекса. Главком готовился основательно, и потому выслушивал всякого, кто знал БЖРК не по бумагам.
— Не спешите, Кирилл Юрьевич, — вежливо попросил военачальник.
— Виноват, — смутился Краснопольский.
И продолжал, стараясь не тараторить. Демонстрировал схемы, диаграммы и графики, пояснял напичканные числами таблицы, их которых следовало: жизнь, быт, боевая служба на железке — хуже некуда, солдаты и офицеры едва дотягивают до основной базы, дежурят у пультов через силу и ненавидят БЖРК. Главком слушал внимательно, старательно записывал, время от времени кивал. Но как только Краснопольский брякнул «ненавидят», он поднял голову, нахмурился: «Вы не преувеличиваете? Поясните». Кирилл Юрьевич и в самом деле слегка преувеличивал, потому что уже к середине дежурства на колесах солдаты и офицеры утрачивали какие-либо чувства, и сил на ненависть не оставалось. И все же он не признался в таком преувеличении. «Служба на БЖРК тяжелее службы летчика, подводника, даже космонавта!» —  заявил, возвысив голос. «Поясните», — повторил главком. «За бортом самолета, подлодки и космического корабля — непригодная для человека среда, за бортом — смерть, а внутри жизнь! Самолет, подводная лодка, космический корабль экипажу — все равно, что родной дом!» — разошелся Кирилл Юрьевич. Главком кивнул с пониманием: «Продолжайте».  «За бортом БЖРК — поля, леса, речки, свежий воздух, и значит, жизнь, а внутри...». «А внутри — погибель», — с легкой усмешкой продолжил за Краснопольского главком. Кирилл Юрьевич осекся. «Пожалуй, в этом что-то есть, — неожиданно согласился военачальник, — довольно точное наблюдение... Только пугать не надо. Продолжайте».
Не менее полутора часов длился визит Краснопольского. И когда он выплеснул все, что накопилось,  главком пожал Кириллу Юрьевичу руку и промолвил напоследок:
— Неплохо поработали, товарищ Краснопольский. Имейте в виду, ЦК придает объекту особое значение... Продолжайте в том же духе.
— Слушаюсь, товарищ главнокомандующий! — воскликнул Кирилл Юрьевич, — спасибо за поддержку!
Краснопольский встал с мягкого кресла, главком едва заметно улыбался. И тут Кирилл Юрьевич увидел на краю стола красную книжку. «Как закалялась сталь». Уставился удивленно. Военачальник придвинул книгу к себе, погладил обложку.
— Старое издание, — промолвил, поймав взгляд Краснопольского, — вот что во время дежурств на БЖРК надо читать. Тогда и служба покажется легче... Жаль, редко стали издавать про Павку.
Завершался рабочий день Варварихи. Служебные автобусы подходили на площадь один за другим, чтобы отвезти офицеров в Одинец, а тех, кто жил в Москве, к электричкам. Косые лучи июльского солнца пронизывали березовую рощу посреди городка, скользили по деревянным фигурам воинов в кольчугах, по глади озера с лебединым домиком, солдаты мели тротуары, издалека доносились слабые звуки духового оркестра.
Кирилл Юрьевич шагал быстро, весело. Хорошее настроение, радость от удачной встречи с главкомом распирали его. Он спешил к себе. Сотоварищи Краснопольского ждали, тревожились, конечно, и Кириллу Юрьевичу хотелось поскорее успокоить, порадовать их тем, что главком выслушал внимательно, все понял, оценил труды медиков, и тем, главное, что труды эти не напрасны.


VI

Чего только ни предпринимал Илья Ильич: и книжек набрал в библиотеке, проштудировал, и рубанков-фуганков приобрел наилучших, и досок насушил, да так, что звенели, и чертеж выполнил, так нет же, не получалась у него табуретка. Дабы освоить ремесло, каким владел его дед, он порешил начать с самого простого, с табурета, однако же, сколько ни старался, изделия выходили кривыми, шаткими и рассыпались. После четвертой поделки он плюнул с досады и пустил деревяшки на растопку.
Дача-вагон была закончена, но жена отказалась жить в купе, сыновья с внуками тоже отчего-то не ехали погостить, Илья Ильич заскучал от одиночества. Сходил пару раз в лес, по грибы, но грибы до него обобрали подчистую, вознамерился посетить музей Лизы Параничевой, так и тут неудача — закрыли на переучет. Пробовал читать мемуары военачальников и на первой же странице засыпал. Посадил пяток кустиков смородины. Засохли, хотя поливал усердно. Прежде веселый и бодрый, отставной полковник ото дня ко дню становился все сумрачнее и не знал, к чему себя применить.
И чтобы развлечься, стал Илья Ильич прогуливаться по Долине. Рассматривал дачи и участки, удивлялся яблоневым садам и огородам, посмеивался над заборами и гаражами, иногда заводил разговор с собратьями по кооперативу. Большей частью разговоры получались короткими, потому что не мог придумать Илья Ильич тему для беседы, какая могла бы оторвать садоводов-огородников от бесконечных и важных забот. Вскоре он перестал задавать вопросы и просто прохаживался, в надежде найти что-нибудь для себя любопытное. На каждый день назначал себе новый маршрут, новую улицу, и обойдя участки, направлялся к речке, усаживался на пенек и подолгу глядел, как неслышно течет Каменка.
В одну из прогулок он добрался до участка Краснопольского. Кирилл Юрьевич в тот день пребывал на даче в одиночестве и размышлял, как быть со старым телевизором. Ящик снова отказал, испустив на этот раз струю ядовитого дыма. Кирилл Юрьевич решил избавиться от допотопного «Рубина» и теперь раздумывал, как вытащить такую тяжесть. Придумал приставить к столику парочку досок, спустить неподъемный аппарат веревкой, а уж затем перекантовать на крыльцо. И только он вышел из дома, как увидел возле калитки высокого худого мужчину. Подошел, поинтересовался:
— Вы ко мне?
— Не узнаете? — огорченно промолвил гость.
— Неужели?! Вот уж не ожидал! Изменились вы, полковник... Рослый, если не ошибаюсь?
— Он самый. Я здесь полтора года, а вы? Давненько, наверно?..
— Прошу в дом, — протянул руку Краснопольский, — вовремя появились, поможете от телевизора избавиться.
Они выкопали на краю участка яму, отнесли носилками ящик, свалили в воду, забросали глиной. И за все время похоронного мероприятия Илья Ильич не задал ни одного  вопроса, словно бы дело это обычное.
— Надо обмыть, — сказал Краснопольский.
— Поминки? — рассмеялся Илья Ильич.
— У меня много чего закопано, — с гордостью сообщил Кирилл Юрьевич.— Участок поднимаю!..
Закуски оказалось маловато, зато водочки вполне достало, чтобы застолье сделалось как у старых приятелей, каким есть о чем побеседовать и есть что вспомнить.
Краснопольский приврал о том, как своими руками, без помощников, строил дачу, Илья Ильич поведал о вагоне. Кирилл Юрьевич похвастал яблонями, Рослый посетовал на смородину. Краснопольский загадал загадку: как он в одиночку прибил к потолку мансарды шестиметровые доски? Гость не угадал. И как только иссякли темы дачные, они, сами того не желая, перешли к делам прошлым.
— Как ваша наука? —  спрашивал Илья Ильич, — цветет?
— Засохла, — отвечал Краснопольский, — зато коммерция буйным цветом пошла. Преемник мой способным оказался, даром что бывший комсомольский секретарь. Скромный был мальчик, культурный, тихий и глазки честные. Теперь у него в каждом глазу $. Пиявками поначалу торговал, теперь — чем попало. Крышу из науки соорудил. А труды, что за тридцать лет накопились, жгут.
— Жгут?!
— Они же секретные, труды-то... Вот и уничтожает мой преемник. За истечением сроков хранения. Да ладно об этом, Илья Ильич, лучше скажите, как ваша железка поживает?
— Половину раскурочили, остальных — на прикол. Нету железки.
— Может, и не надо?
— Я за нее два ордена получил.
— Так ведь они же без боеголовок катались, одна видимость. И потом, защищенность — нуль, живучести никакой, не оружие, одна прореха...
— Все равно, супостат вздрагивал. А я привык к ней. Верите ли, и сейчас, как лягу в своем купе, так все еду и еду, еду и еду. Давайте, Кирилл Юрьевич, за БЖРК.
— Лучше за вас, полковник Рослый. Чтобы в этом болоте в дугу не свернулись.
— И за вас, — поддержал гость, — за вашу бывшую науку, чтобы она когда-нибудь понадобилась.
За окнами потемнело, пошел дождь. Капли стучали по шиферу, струи заливали стекла веранды, бочки под водосточным трубами быстро наполнялись. Собеседники умолкли, задумались каждый о своем.
— Как же вы без телевизора? — спросил вдруг Илья Ильич.
— Ты лучше скажи, Илья, — не услыхал его вопроса Краснопольский, — зачем ты тогда так на Военном совете? Зачем?!..
Рослый отставил рюмку, покрутил длинными пальцами, затем одним махом выпил до дна, сморщился.
— Прости, Кирилл Юрьевич... Мне до пенсии надо было дотянуть.


VII

Парадный зал, увешанный красочными плакатами к докладу начальника главного штаба, быстро заполнялся. Генералы здоровались друг с другом, отпускали шуточки, рассаживались по назначенным местам. Едва ли не каждый пожимал Краснопольскому руку, некоторые добродушно хлопали по плечу, интересовались, будет ли доктор выступать. «Если прикажут», — отвечал Кирилл Юрьевич.
Он занял место в последнем ряду, рядом с незнакомым долговязым полковником, открыл папку, убедился: докладная на месте. Открылась тяжелая дверь, вошел главком. Генералы поднялись, главком махнул рукой, приглашая сесть, направился к председательскому столу. Заседание Военного совета началось.
Доклад длился полчаса. Это был гимн железке. Начальник штаба перечислял достоинства, преимущества, демонстрировал на плакатах особые качества БЖРК, которые делали несравненным оружием: мощным, неуязвимым благодаря мобильности, скрытным и готовым в любой миг поразить вражескую группировку. Звезда героя сверкала на груди докладчика, члены Совета глядели на него с уважением. Время от времени, когда он подчеркивал голосом что-то особо замечательное касаемо БЖРК, по залу проносился одобрительный шумок. Председатель слушал с невозмутимым выражением, вглядывался в плакаты. Наконец доклад завершился. Ни слова не сказал генерал-полковник о тех, кому предстоит дежурить на поездах. «Вопросы», — произнес бесцветным голосом главком. Вопросов не последовало.
Вслед за начальником штаба выступили два заместителя главкома — по вооружению и эксплуатации, за ними — начальник войск связи. И каждый нахваливал железку, старался прибавить к докладу что-то свое, неожиданное, дополнительно прославляющее уникальное оружие. Докладчик кивал в знак согласия, лицо его порозовело, он был доволен. Краснопольский почувствовал себя неуютно, старался угадать по лицу главкома, как тот относится к тому, о чем здесь говорят. Главком оставался непроницаем, спокоен, глядел перед собой. И вдруг едва заметно усмехнулся чему-то. Может быть, усмешка лишь померещилась Кириллу Юрьевичу, но он встрепенулся, счел добрым знаком. Долговязый, что сидел рядом с Краснопольским, вытянул шею, стараясь получше разглядеть генерала армии.
— Послушаем командира дивизии, — равнодушно промолвил главком.
Моложавый, подтянутый, источающий бодрость генерал шустро подскочил к трибуне, бросил на председателя влюбленный взгляд.
— Товарищ главнокомандующий! — воскликнул, — докладываю: опыт эксплуатации БЖРК показал, что ничего подобного у нас еще не было! Личный состав благодарит вас и весь Военный совет...
Долговязый сосед застыл. Генералы с интересом рассматривали перспективного комдива. Краснопольский заерзал, пот выступил у него на лбу. Перспективный между тем продолжал сыпать похвалы железке, поминутно оглядывался на председателя, и в пять минут справившись с набором эпитетов, однако же и не сказав решительно ничего конкретного, завершил речь. Закончил он на такой ноте, после которой должны были раздаться либо бурные и несмолкающие, либо крики ура. Ничего такого не произошло. Хотя каждый понял: далеко пойдет выдвиженец.
— Вы кончили? — тихо поинтересовался председатель, — садитесь. Послушаем медицину. Полковник Краснопольский, прошу. Десять минут.
Кирилл Юрьевич вздрогнул, пошел к трибуне. И неожиданно для себя объявил:
— Я согласен с командиром дивизии... Действительно, ничего подобного у нас еще не было.
— Вы о чем? — перебил его главком.
— О БЖРК.
— Продолжайте...
И Краснопольского понесло. Он говорил о негодных условиях дежурства и заболеваемости, фекальном баке и еде, которая из-за однообразия уже через неделю не лезет в глотку, о недовольстве офицеров и солдат, словом, обо всем, что уже прежде высказал главкому и что тот записал в свой блокнот.
В зале нависла гнетущая тишина. Лицо начальника штаба пошло пятнами, генералы замерли. Главком нахмурился и глядел в зеркальную поверхность стола. Краснопольский никого вокруг не видел, только чувствовал, как сохнет во рту.
— Получается, что БЖРК хуже старой дизельной подлодки, — заявил совсем уж сиплым голосом, — если сравнить...
— Это же надо до такого договориться! — раздался сердитый окрик главкома, — сравнить БЖРК с подводной лодкой, да еще дизельной! Вы хоть были там, товарищ полковник?! Я спрашиваю, были?
— У нас имеются сравнительные характеристики...
Зал зашумел. Члены Военного совета возмущенно переговаривались. Главком встал с кресла.
— Кто придумал сравнивать?! — взорвался обычно спокойный военачальник, — кто?.. Непонятно, чем вы там занимаетесь. Садитесь, товарищ полковник... Вот какая у нас наука. Стыдно, товарищ Краснопольский.
Кирилл Юрьевич вернулся в задний ряд. Зал продолжал шуметь. Генералы оглядывались на Краснопольского, некоторые качали головой.
— Послушаем командира полка. Товарищ Рослый, прошу к трибуне. Пять минут.
Долговязый сосед Краснопольского неловко встал, помедлил секунду, вздохнул. И направился в сторону председателя. Его журавлиные ноги двигались неуверенно, лицо вмиг осунулось. Он зашел за трибуну, встал по стойке смирно, сглотнул слюну.
— Не волнуйтесь, товарищ Рослый, — негромко промолвил главком, — доложите коротко, как вы оцениваете БЖРК.
— Отлично, товарищ главнокомандующий. Личный состав полка оценивает отлично. Замечаний не имеем.
— Продолжайте...
— Доклад закончен, товарищ главнокомандующий.
Главком усмехнулся.
— Значит, отлично?.. Вы не согласны с предыдущим выступавшим?
— Никак нет, товарищ главнокомандующий... Отставить! Так точно, товарищ главнокомандующий, не согласен.
— Спасибо. Садитесь... Вот, товарищи члены Военного совета, что ждет от нас ЦК! Правильно понимает задачу командир полка. Практика — критерий истины. А нашим ученым поменьше надо в кабинетах сидеть. Подведем итоги...
Заседание завершилось. Генералы пошли из зала, и никто больше не замечал Краснопольского. Вокруг Кирилла Юрьевича образовалась пустота.


VIII

Жизнь в Долине шла своим чередом. Садоводы-огородники возили песок, торф и навоз, обрабатывали землю, ухаживали за растениями и украшали дома, но общались меж собою все реже. И как-то так получилось, что улетучился у Ильи Ильича интерес к прогулкам.
Он редко стал выходить, большую часть времени работал в мастерской, оборудованной в хозяйственном конце вагона. От изготовления табуреток отказался, взялся за деревянные фигурки. Выточил парочку воинов, но они вышли какими-то мрачноватыми и косорукими, к тому же головы треснули, пришлось сжечь. Единственное из изделий, что осталось у него, была ласточка. С неделю ходил Илья Ильич из угла в угол, гладил птичью голову, размышлял.
И придумал отставной железнодорожный ракетчик сотворить макет. Задача эта захватила бывшего командира полка, наполнила его дни. Он  накупил фанеры, набрал красной жирной глины, приобрел гвоздей и шурупчиков и много чего еще — для созидания БЖРК. В неделю сделал чертежи, все рассчитал до мелочей, приступил. Никогда прежде не знал Илья Ильич Рослый, что такое вдохновение, а тут оно пришло, стало разрастаться, с жадностью пожирая всего его.
Один месяц сменял другой, отцвело лето, осень, разбросав листву, погасла, чтобы уступить место морозам и снегопадам. Долго тянулась зима. Илья Ильич жил в вагоне, обогревался двумя преотличными электропечами, взятыми у ракетчиков с подземного командного пункта, готовил простую еду, приохотился спать после обеда. Ночами ему казалось, что едет, вагон покачивает, и оттого сон был неизменно крепок и спокоен. Все остальное время Илья Ильич строил поезд. Он и не заметил, как миновал год. Подошла весна, майские праздники.
Поезд получился как настоящий. Два фанерных тепловоза, выкрашенные темно-зеленой эмалью, с колесами из шарикоподшипников, стеклянным лобовым окном и крошечными оконцами по бокам, с фарами во лбу, сделанными из очков и оснащенными лампочками и батарейкой, приготовились тащить по коридору состав. Глиняный машинист с разукрашенными генеральскими погонами и в парадной фуражке с высокой тульей, вглядывался вдаль. Полтора десятка вагонов — чистеньких и по виду веселых — ждали, когда поступит боевой приказ отправиться в поход. В помещении командного пункта застыл перед аппаратурой глиняный боевой расчет. На желтых полках в три яруса спали свободные смены, а в вагоне-столовой повар придирчиво разглядывал уставленные снедью столы. Чистенькие окна с желтоватыми занавесками, сшитыми из портянок, украшали вагоны, лишь шесть негабаритных пульманов не имели окон и оттого выглядели таинственными.
Поезд занимал весь коридор и пройти вдоль состава можно было только боком. Илья Ильич осторожно протиснулся к  первому пульману, наклонился над крышей, приподнял ее, затем поставил почти вертикально, подпер металлическими штангами, взятыми от комнатной телевизионной антенны. На дне лежала ракета. Ее деревянное туловище, покрытое зеленой эмалью, блестело, оранжевая пластмассовая голова, отрезанная от бутылки с пепси-колой и начиненная плутонием (в качестве ядерного заряда он насыпал внутрь несколько столовых ложек сахарного песка), упиралась в кусочек пенопласта, сама же ракета покойно возлежала на поролоне.
Илья Ильич приподнял ракету, укрепил в вертикальном положении, отодвинулся и приник к стене. Придирчиво осмотрел пусковую установку, улыбнулся: отлично вышло, к пуску готова! Затем он совершил все действия в обратном порядке, опустил крышу, шагнул к следующему пульману. И проделал то же, что и с первым.
Он вел себя как государственная комиссия, прибывшая для приемки БЖРК. И хотя комиссия эта состояла из одного человека, но действовала, как и положена, строго и придирчиво. Обойдя состав, Илья Ильич встал по стойке смирно, собрал пальцы правой руки домиком, приложил к виску: «Товарищ главнокомандующий! Вверенный мне полк к выполнению боевой задачи готов!». «Ждите», — прозвучало негромко. И тогда он вернулся в командирское купе, размещенное в медицинском изоляторе, поджарил на примусе яичницу, очистил и разрезал пополам луковицу, наполнил доверху граненый стакан...
Вагон покачивало, сквозь занавеску пробивался лунный свет. Поезд неслышно, точно на воздушной подушке, плыл среди спящих полей и сумрачных лесов, оставлял за собой полустанки и деревушки, мощная фара тепловоза вспарывала ночь, не слышно было стука колес и громыханья сцепок. Долговязый мужчина покойно лежал на верхней полке, дышал ровно, его лицо, бледное от света луны, было обращено к потолку, по лбу и щекам бежали легкие тени.
Под утро поезд остановился, и остановка растревожила единственного на весь состав пассажира. Его веки дрогнули, мужчина глубоко вздохнул, повернулся на бок, подложил руку под голову. «Пора!» — ударило в затылок.
... Вооруженная толпа пронеслась вдоль поезда, рассыпалась, автоматчики окружили состав, застыли. Сама собой поднялась крыша серого пульмана, из его чрева донеслось сначала шуршание, затем мерный машинный гул. Показалось округлое гигантское тело. «К пуску!» — долетела издалека команда. Ракета встала торчком, под ней страшно бухнуло. Звук получился такой, точно ударили кувалдой по пустой бочке. В тот же миг многотонное тулово поднялось над ложем и повисло. И не успела ракета рухнуть под непомерной своей тяжестью, как снизу вспыхнуло и загудело пламя. Громада повисела мгновение, решительно оторвалась, пошла в черное небо, извергая потоки огня, набирая скорость и устремляясь к яркой ночной звезде. И не достигнув звезды, ракета внезапно превратилась в грандиозный огненный шар. Шар поразил тьму ослепительным светом, стал надуваться, лопнул беззвучно и рассыпался миллионами огней праздничного фейерверка.
 

Часть VI



ХОРОМЫ



I

Кооператив мало-помалу обживался, многие давно жили в домиках, выращивали овощи, строили теплицы и парники. На одном из участков появилась пасека. Кто-то обихаживал кур. По утрам над Долиной раздавался полный бодрости крик петуха. А Кирилл Юрьевич обзавелся собакой. Это была такса по кличке Таша ѕ жесткошерстная, кабаньего окраса, с черной полосой по хребту. Иногда он привозил ее в Долину, чтобы вместе совершать экскурсии, а то искупаться в канале. Впрочем, дел у него хватало и без подружки, а потому большей частью он проводил время в одиночестве. Приспособился скоро готовить пищу, и дважды в неделю, ради разнообразия стола, он ходил в деревню, в одну и ту же избу, — за молоком. Первое время хозяйка к нему присматривалась, а потом по каким-то только ей ведомым признакам признала в Краснопольском человека культурного и стала за это брать на полтинник больше, чем с прочих дачников.
Баба Настя была женщина не молодая, но и не так, чтобы старая, крупная, крепкая телом и с таким выражением, будто ее только что обманули.  Смотрела на каждого с опаской, ходила в обрезанных по щиколотку резиновых сапогах и рваной стеганке, держала кур, двух коров, телочку, и любила пожаловаться на бедность. Купила обоим сыновьям кооперативные квартиры в столице, «жигуля» — каждому, внуков одевала в модное, имела в избе все, что бывает в городской квартире: телевизор, холодильник, даже морозильный шкаф, стиральную машину и прочее. В результате изба приобрела вид жилища не деревенского и не городского. Пропала та прелесть, какая бывает в обжитых избах с выскобленными полами, широкими, в одну доску лавками, на которые можно улечься и спать покойно, с уютом позолоченных временем бревен и теплом от русской печи. А городской стандартный комфорт так и не сложился. Горница выглядела жилищем временным и походила на густо заставленный склад, в сенях мешали пройти два велосипеда и самокат, тут же вечно стояли полные помоев ведра и висела на кривых гвоздях всякая рвань. Вплотную к дому подступал коровник, запах навоза проникал в избу. Двадцать соток за домом занимало картофельное поле, несколько длинных грядок — для свеклы. Не было у бабы Насти ни яблоньки, ни куста смородины, крыжовника, или хотя бы рядочка малины. Никогда не сажала она помидоры и огурцы или зелень, а уж о клубнике и говорить нечего — баловство. И днем и ночью пожирала ее зависть к дачникам. «Вона как живуть, — качала головой, — хоромы понаставили, сады содють, и крыши-та все жалезные,  и дома-та вся крашеные. Вона, где наши денежки. Изведёть нас город, ох, изведёть».
   Муж бабы Насти — сухонький, росточком ей по плечо, сморщенный — походил на состарившегося подростка. Плотничал в соседних деревнях, строил избы и баньки, был известен на всю округу, а дома все больше помалкивал и, сидя на бревнышке, курил самосад. Баба Настя покрикивала на него, звала дедом Захарием, хотя имя его было просто — Захар, деньги забирала до копейки и вечно корила за скудный, по ее понятию, заработок. Как-то раз Краснопольский попытался заговорить с ним, но дед Захарий отвернулся, пустил за спину сизую струю дыма и ничего не ответил. «Он и говорить-та не умеить, — сьзвила хозяйка, — ничого не знаить, что и знал, все запамятовал. Вы лучша с бабой Настей поговори... Какие в Москве цены-та?».
Кирилла Юрьевича развлекала эта парочка, забавно ему было видеть неразговорчивого старика-подростка с цигаркой, который как бы и вовсе не замечал ни тех, кто приходил за молоком, ни сноровистую свою хозяйку. Веселили Краснопольского уловки бабы Насти, какие она творила ради того только, чтобы как-нибудь не долить «молочка вечерошнего» — хоть чайную ложку, а не долить. Но пуще всего хотелось Кириллу Юрьевичу найти способ разговорить деда Захария. Казалось ему: прячет в себе старик секрет и ничего не запамятовал. Подсобил случай.
В тот вечер Краснопольский придумал запастись молоком после первой дойки, дабы попробовать молочка не вечерошнего, разбавленного, а утрешнего. Взял трехлитровую банку, шоколадку в подарок, отправился к бабе Насте. Он значился в списке где-то в середине, а сколько состояло в той очереди, оставалось таким темным секретом, точно баба Настя торговала героином.
Освещенная утренним солнцем деревня, казалось, еще не пробудилась. Даже воробьи не гомонили, лениво сидя на ветках старых черемух и не издавая ни звука. Возле сельмага возились на куче мусора скучные вороны. Краснопольский обогнул огромную лужу, бывшую когда-то прудом, поглазел на брошенный остов допотопного грузовика возле дороги, подошел к знакомой избе.
Дед сидел на бревне, поджав ноги в старых кедах, пускал сизый дым и, как показалось Кириллу Юрьевичу, не увидел его.
— Дед Захарий, — подошел он к старику, — хозяйка дома?
Старик кашлянул, отвернулся.
— Извините, что отвлекаю, можно, посижу рядом?
Дед Захарий плюнул на бычок.
— Так можно? — не унимался Краснопольский.
— Сидай, — промолвил старик.
Кирилл Юрьевич осторожно подсел сбоку, поставил наземь банку, достал сигареты.
— Не желаете?
Старик встрепенулся, вытянул сигарету, помял. Минут пять курили молча. Наконец Краснопольский не выдержал.
— А где баба Настя?
— В город поехала, а те-то што?
Кирилл Юрьевич поднялся.
— Молока бы...
— Бери.
Ага, разговорился дед Захарий, не такой уж и молчун, обрадовался Краснопольский и направился к колодцу. Потянул за цепь.
— Не трожь, — донеслось с бревна, — той для дачников. Другой ташши.
Ну и дед! Только что это значит: «для дачников»? Ведь и Кирилл Юрьевич — дачник... И тут он завидел рядом с цепью крепкую веревку, перекинутую через ворот и уходившую в колодец. Потащил. Вытянул холодный бидон.
Старик неспешно подошел, открыл крышку, глянул внутрь.
— Подай банку...
— Баба Настя размешивает, — предупредил Кирилл Юрьевич.
Дед хмыкнул в редкую бороденку, не ответил. Стал наливать. Густое молоко лилось сиропом. Поставил полную и тотчас запотевшую банку, принес из дому кружку, налил из бидона по самый край.
— Отведай.
Ничего подобного баба Настя не давала. Кирилл Юрьевич пил, чувствуя, как радуется язык и нёбо и как сладко желудку принимать нежную прохладу, а дед Захарий глядел торжественно, закинув голову и подняв пегие брови. Последняя капля упала в рот.
— Да-а...
— Ага, — поддержал старик.
— Еще покурим? — предложил Кирилл Юрьевич.
— Отчего не покурить...
Они сидели на бревне, с наслаждением втягивали табачный дым. Солнце, веселое и лучистое, осторожно, точно примериваясь и опасаясь повредить себя редкими облачками, катилось по небосклону. И тут старик усмехнулся чему-то, повернул голову к Краснопольскому.
— Вот скажи, ученый ты человек, иль не шибко?
— Вроде как ученый, — ответил Кирилл Юрьевич в предвкушении беседы.
— А коль ученый, так истолкуй неученому, пошто нашей деревне наказание?
— Не слишком-то я ученый? — осторожно, чтобы не спугнуть, признался Кирилл Юрьевич, — мало что про деревню знаю... А что случилось?
— Объясни, с чего это на нас мор? Кажный год два, а то три мужика иль парня здоровые помирают. Как война кончилась, так и началося. Ванька Силин со столба свалился, шею свернул, Митроха под трактор угодил, Петюня Крапивин на свадьбе подавился, а другой Петька-то, Савельев, так тот в луже утоп... Лужу-то видал, ай нет?
— Видал.
— Ишшо могу сообчить, про других. Много за просто так богу душу отдали, да все молодые, здоровые. На всю деревню четыре мужика осталось. Вот скажи, с чего бы? Может, всё за партизанку, как думаешь?
— Ну, это едва ли...
— Проклято, видать, место. Вода в колодцах уходит, картоха другой год как горох, земля родить не хотит. Народ мрет. Есть тому причина, што скажешь?
— Может, от самогонки все?..
— А самогонку зачем пьем, невдомек? Сам-то не употребляешь?
— Самогонку не пью, нету у меня, а так, — признался Кирилл Юрьевич, — употребляю помаленьку.
— То-то и оно-то, все потребляют. Значит, не в ентим дело. Бог наказует, а за што, не сообчает... Ныне сызнова революцию затеяли, рехформы...
— Не нравятся реформы, дед Захарий?
— Не нравятся, мил человек. Не будет проку. Сызнова богатеи заведутся, а голь перекатная как была, так и будет. Ишшо больше ее станет. Ты скажи, зачем в семнадцатом революцию сделали? Не знаешь?.. А затем, богатеев поприжать, а простому люду — землю. Землю-та однако не дали, а все одно, попомнишь деда Захария, сызнова революция будет. Скоро, моргнуть не успеешь...
— Теперь все другое, дед Захарий. Вон и у вас свой фермер завелся... Мишка!
— Мужик-то он, конечно, справный, да... Токо ничего у него не выйдет, не нравится Мишка мужикам: кулак, говорят. Не по нашему живет. Ехать бы ему в Голандею...
— Такие как он,  всё Подмосковье в Голландию превратят, дайте срок!
— Дадут, — пообещал дед Захарий, — это у нас быстро. Пора мне...
Кирилл Юрьевич положил на бревно пачку сигарет, попрощался, направился к отворенной калитке и тут вспомнил, что забыл заплатить.
— Сколько я должен?! — воскликнул, возвращаясь к хозяину.
— Ничего не должон, — сказал старик и, указав на колодец, добавил: — Там, в бидонах, все твои полтины. Отчего молчишь-то? Иди в Долину, а то моя как заявится, дак враз шкуру-то с нас и сымет.

II

Длинный прицеп с надписью на борту «Миша», вызывающе вихляя задом, тянулся за трактором. Сзади твердым шагом поспешал с хворостиной в руке старший прапорщик Николаенко. Здоровался с каждым встречным, и выражение лица имел загадочное. «Куда Мишку гонишь?» — шутливо спрашивали его. «В баню», — отвечал прапор.
Едва ли не половину приземистого домика, построенного прапорщиком, занимала русская печь: с лежанкой, полатями под низким потолком, сводчатым жерлом. Первое время Николаенко только и делал, что лежал на печи, и радовался как дитё, возвращаясь в детство, где все было когда-то: крепкая изба, точно такая же печь с полатями, черемухи у околицы, всякая живность на дворе.
Его жена — женщина деловитая, крепкая и смешливая — подшучивала над лежебокой, но обихаживала: кормила обильно, поила сладко, а на ночь глядючи рассказывала разные истории. Детей у них не было, и оттого прапорщик считался в семье ребенком. Так продолжалось месяца два, а может, все три. Но вот настало утро, когда он слез с печи, вышел из дому, окинул взглядом ухоженные грядки, заглянул в бревенчатую баньку, оглядел калильную печь с булыжником и чугунным боем, почесал спину и отправился на кулацкую ферму.
Мишка встретил его приветливо, они потолковали о том, о сем, прапор поглядел на голландского бычка и телочек, похвалил чистоту на ферме и дал несколько дельных советов, которые обнаружили в нем потомственного крестьянина. И если бы кто поглядел со стороны и послушал его речи, никак не догадался бы, что он человек военный. Один только Мишка распознал, и оттого лишь, что прапорщик с твердостью отверг предложение стать его заместителем: «Не положено». Если уж человек по природе своей командир, то легче ему смерть принять, нежели сделаться чьим-то заместителем.
...Тракторишка с прицепом подъехал к участку. Прапорщик указал место. Мишка ловко подал задом, нажал кнопку, с ворчанием закрутились лопатки механизма, предназначенного для опорожнения прицепа, навоз вывалился у дороги, образовав порядочную кучу. Все то время, пока сидел в кабине Мишка, прапорщик и его жена наблюдали за работой с таким выражением, точно хотели помочь.
— Михаил, — сказал Николаенко, — а теперь в баню.
— У меня еще одна ездка, — попробовал отказаться фермер.
— Ладно, езжай, а я покудова истоплю. Фермеру ходить грязным не положено.
...Лежит на полке Мишка, охает, а прапорщик хлещет березовым веником, точно собрался дух вышибить. Хорош березовый, приготовлен по всей науке, какую сызмальства усвоил Николаенко и сохранил в себе за годы, пока носил погоны. «Полегше! — стонет фермер — засекешь до смерти... Помру». «Я вот те помру!» — кричит прапор и пуще прежнего лупит по малиновой спине.
Наконец экзекуция кончена, Мишка отдышался, сполз на пол, постоял на четвереньках, принял на себя ведро родниковой воды, распрямился.
— Твоя очередь, командир, лезь-ко, распотешу.
— Мстить будешь?
— А это мы поглядим... Вот только пару поддам, а там увидим, какой ты, Петро Данилыч, старший прапорщик.
Кряхтит прапор, закрыл затылок широкими ладонями, а Мишка, завершив процедуру легкого поглаживания веником, шпарит что есть мочи по могучему белому телу, приговаривая: «Баня парит, баня правит, правит банька, парит банька». «Дай дохнуть», — просит Николаенко. «Дам, — обещает Мишка, и снова приговаривает: «Когда бы не баня, все бы пропали». Квасной пар постепенно рассеивается, крупное тело Петра Данилыча распласталось, и может показаться: не дышит. Мишка плещет на него водицей, прапор оживает: «Уважил».
Они посидели в предбаннике, отдохнули малость и побежали в дом, к столу. Хозяйка потчевала, улыбалась, глядя на благостные лица мужиков, сама рюмочку выпила, но от беседы застольной уклонилась, ушла — дела у нее.
— Хороша у тебя, Данилыч, печка, — говорил Мишка, — за нее не грех и лишнюю рюмочку пропустить. У меня такая же была, да развалилась.
— За русскую, — провозглашал прапорщик.
Приняли, огурчиком малосольным закусили. И сделалось Мишке так хорошо, точно он был в своем доме — с еще молодыми матерью да отцом, когда они любили друг друга и Мишку любили, и когда все были счастливы.
— Оженить тебя надо, — сказал Петр Данилыч, — а то состаришься да и помрешь бобылем. Чего не женишься? Или девок в совхозе нет?
— Девки-то есть, Петро Данилыч, да мне помощница нужна, хозяйка, а они в город норовят, на дискотеку... Не попалась подходящая. Может у тебя есть кто на примете?
— Какой с меня сват, Мишка. Я только с бойцами могу управляться, а баб вовсе не разумею. Военная тайна, бабы.
— Ага, а хозяйку-то себе нашел!
— Дурак ты, Михаил. Это она меня нашла.
— Э, кто бы меня-то нашел...
— Не горюй, фермер, отыщет, глазом не моргнешь.
— Нравится мне в твоем доме, Петро Данилыч.
— Так у нас в Долине-то и другие не хуже, как считаешь?
— Я здесь, в болоте, еще мальцом клюкву мешками таскал... А вообще-то справный кооператив получился, народ хозяйственный, работящий...
— Ну! У нас одних генералов почти два десятка, полковников — тьма, три профессора, доценты всякие, кандидаты, кого только нет. Дерябнем-ка, Миша, за Долину!..
Огромная луна взошла над кооперативом, звезды усыпали высокое чистое небо. Погасли окна домика, половину которого занимала русская печь с громадным зевом. Прапорщик спал на широких полатях в обнимку с хозяйкой.
А Мишка шагал по бетонке в свою пустую избу. На повороте остановился, подумал и, улыбнувшись чему-то, направился к ферме, где возле яслей для телят имелся закуток, и где ждала его простая постель.

III

Тарелки фонарей покачивались со скрипом, бросали снопы света на бетонку и чахлые кустики вдоль центральной дороги. Краснопольский направлялся в гости к генералу Листьеву, в кунг.
Он подошел к бревенчатой избе и увидел: окна светятся. Значит, коллега в трудах.
— Здравия желаем, товарищ генерал! — приветствовал, открыв скрипучую дверь.
— Товарищи офицеры! — подал команду, стоя на стремянке с молотком в руке, Владимир Андреевич.
— Вольно, — махнул рукой Кирилл Юрьевич.
— Телепатия! Только успел подумать, а медицина тут как тут. Надеюсь, у вас имеется?..
Краснопольский извлек из заднего кармана брюк плоскую бутылку из-под коньяка, поднял над головой.
— За что уважаю медицину, так за постоянную боевую готовность, — с усмешкой промолвил генерал, спускаясь со стремянки и протягивая Краснопольскому руку.— Прошу в ящик. Кунга ждет...
— За наши исключительно большие успехи! — провозгласил Листьев первый тост.
Выпили. Закусили частиком в томате. Налили...
— Разрешите яркую речь? — попросил Краснопольский.
— Речи после третьей...
Напиток иссяк, консервы кончились. Приступили к чайной церемонии.
— Теперь можно?
— Вижу, не терпится. Валяйте.
— Скажите, Владимир Андреич, почему так?..
— Прошу уточнить вопрос.
— Да, почему? Вот сидим мы в фанерном ящике, спиртяшку употребляем, томатными частниками закусываем, о политике рассуждаем. О политике-то не так уж и плохо, как-никак мозги тренируются, а остальное время? Как мы свое драгоценное тратим?..
Листьев слушал, не перебивая гостя, время от времени прихлебывал из кружки и с интересом взглядывал на Краснопольского. А тот продолжал, все более возбуждаясь.
— Ученые открытия вершат, правители — реформы, законы, структуры, простите за выражение, придумывают, писатели романы пишут, рабочие трактора клепают, колхозники землю обрабатывают...
— Это вы хорошо — про рабочих и колхозников. Ну-ну, продолжайте. Что-то давненько я таких речуг не слыхал.
— Ну, вообще, человеческая жизнь дана...
— Чтобы не было мучительно больно?
— Да ладно, Владимир Андреич, дайте докончить... Так вот, надо же что-то значительное делать, а мы! Ну, скажите, чем мы занимаемся?
— Я, например, сегодня фанерой потолок обшивал, а чем вы занимались, покамест не знаю. Не докладывали. Так-так, продолжайте. Жалко только, спиртяшки маловато.
— Ну, в общем, вы меня поняли...
— Нет, не понял... Вам в кои-то веки предоставили землю в частную собственность, разрешили строить что захотите, позволили огород и сад, даже баньку можно. А вы! Интеллигенция вечно так: подарили свободу, кусок земли дали, гласность опять же, так снова недовольны. Снова смысл ищем. А он, уважаемый коллега, в том, чтобы копать и строить, строить и копать. Ну, как? Уступаю вам в ярких речах?
— Превосходите, Владимир Андреич...
— Не льстите, генералы этого не переносят. Знаете, что я посоветую? Сходите к Мишке. Знаете такого?
— Знаю, фермер.
— Вот и сходите к фермеру. На бычка посмотрите, телочек. Из Голландии привезли.  Коровник — не узнать! А вы говорите...
— Неужели из Голландии?!
— Можете сами спросить. Он и с совхозным стадом совсем по-другому обращается. Коров чуть не шампунем вымыл, стойла в порядок привел, навозом торгует.
— Да не о том я, Владимир Андреич. Я про нас говорю...
— И я про нас. Погодите, все изменится.
— Что-то не верится...
— Не узнаю вас, Кирилл Юрьевич. А реформы? Вы обратите внимание, куда все идет. Собственность! Вот вы пришли со своим горючим, принесли, между прочим, не из магазина. Мы выпили. Как вы выражаетесь, «казенного». А чем закусили? Частиком в томате. Эту самую констерву, докладываю, по большому блату достал, из-под прилавка. Про бутылку и речи нет. Выдают по норме на свадьбу или похороны. Если документ предъявишь. Хоть помирай! А талоны?!.. Так вот, скоро все переменится.
— Оно конечно, но ведь не про то я, Владимир Андреич. Не про то! Ну, разве это наше дело — строить и в земле копаться?! Генерал потолок фанерой обшивает, ученые с тачками, заслуженные полковники в торфяных канавах по горло.
Листьев опустил голову, задумался на минуту, затем в глазах его промелькнула усмешка. Проговорил негромко:
— Может, сбегаете? Не верю, чтобы такой философ, и без НЗ!
...Кирилл Юрьевич сбегал, принес полную бутылку, да еще и банку тушенки. И увидев такое богатство, генерал только развел руками: «Медицина!».
— Вот что я вам скажу, — продолжил после очередного стаканчика Листьев, — огороды наши — дело временное, пока жрать нечего. Потом разведем сады, лужайки — для удовольствия глаз, клумбы. Знаете, почему? Потому, что жратвы всякой навалом будет! Вспомните Столыпина. Всю Европу кормили!.. А пока что, Кирилл Юрьевич, не обессудьте, будем дома строить и грядки поднимать. Предлагается тост!
— За грядки или за порядки?
— А вы поэт!.. Давайте лучше тяпнем за новые времена, перемены, за Горбачева и Ельцина. Попомните мое слово, оба в историю войдут. Как величайшие политики двадцатого века... Ну как, могу речуги толкать?

IV

Стадо коров медленно шествовало по дороге. Два подростка щелкали кнутами, и по их лицам было видно: доставляет ребятам удовольствие пастушье дело. Буренки перегородили путь. Пришлось остановить машину. Животные и в самом деле выглядели ухоженными — не сочинил Листьев. Они обтекали автомобиль, мычание раздавалось со всех сторон. Краснопольский подождал, когда путь освободится, направился к коровнику.
 Неведомо куда делись потоки навоза, какие текли из одноэтажного кирпичного здания, территория зазеленела. Свежим песком желтела дорожка. Коровник преобразился. Все здесь выглядело чистым, впору в белом халате ходить. Кирилл Юрьевич обошел стойла. Разглядывал поилки, кормушки, ступал по вымытому бетонному полу  и удивлялся переменам. На стене висела таблица с многочисленными графами, именами буренок, непонятными цифрами и карандашными пометками. Хозяина, однако, нигде не было. Краснопольский вышел наружу, заглянул за угол.
Сразу же за стеной высился аккуратно уложенный куб красного кирпича. Старенький трактор с прицепом выглядывал из-за горы навоза, прикрытого пленкой. Рядом, с вилами в руках возился мужчина, одетый в синюю спецовку. Мишка!
— Извините, — негромко произнес Краснопольский, — это вы здесь хозяйствуете?
— Я, — обернулся Мишка,—  какие проблемы?
— Не хотите закурить?
— Не балуюсь...
— Лучше сто грамм, чем одна затяжка? Так, кажется, наука говорит?
— Про науку не знаю, только не употребляю я. Зачем пришли-то? Навоз нужен?..
— Увидел кирпич и решил узнать, где купили?
— Ну, это целое дело. Месяц в Можай мотался. Бумага у меня из облисполкома, от самого главного начальника.
— Скажите, Михаил, вы, говорят, фермер?
— Вроде бы...
— А правда, что коровы из Голландии?!
— Бычок и четыре телочки, — улыбчиво произнес он, — ездил туда, учился.
— На каком же языке вы общались?
— Я им сначала: «бее, муу!», и на пальцах. А они смеются, понравился я. Потом переводчицу дали. Девка молодая, а шпарит, что твой телевизор. Контракт у меня. Буду голландок разводить.
— Молочная порода?
— Ну!
— А наши хуже?
— Это совхозные-то?.. Разве ж это коровы? Одно название. Голландские, совсем другое дело! Хотите глянуть?.. Пошли, здесь недалёко. Мне как раз проведать надо.
Краснопольский шел рядом с Мишкой, удивлялся, что тот не пожалел на него своего времени. Скоро они подошли к лесочку, миновали просеку, оказались на солнечном лужку. Четыре крупные телочки — с лоснящимися спинами, короткими рожками и в белых пятнах по черным бокам — неторопливо щипали сочную траву. Неподалеку резвился бычок. В стороне сидел на поваленной березе мальчишка лет одиннадцати. Увидев Мишку, поднялся.
— Ну? — спросил фермер.
— Пасу, — с серьезностью ответил мальчик, — Мишка чуть не убёг, насилу поймал.
— Это который Мишка? — рассмеялся Кирилл Юрьевич.
— Бычка в мою честь назвали, в Голландии. Они мне его за так отдали. На тёлок-то кредит, а бычок бесплатно.
— А это помощничек?
— Первый помощник. Коров, страсть как любит. Верно говорю, Павел Иваныч?
— Ага, — поднял к нему блестящие глаза пастух.
— Ладно, покудова отдыхай, через два часа пригонишь, и чтоб без опоздания! Часы-то не изломались?
— Не, — сказал Павел Иваныч, — тикают.
— За Мишкой приглядывай! Гляди у меня...
Весь обратный путь Кирилл Юрьевич не сводил с фермера глаз, а тот рассказывал чудеса. Про далекую Голландию: как у них на дороге фляги с молоком оставляют, как примчит ветеринарная бригада, только по телефону звякни, какие там корма в чистых мешках, а уж удои! Десятка голландок на весь совхоз хватило бы. А техника!
— Ничего, Михаил, — сказал Кирилл Юрьевич, — скоро и у нас будет не хуже. Скажи, как на такое дело решился?
— А не знаю, надумал, и все тут.
— Смелый ты человек! Помощники-то хоть есть?
— А как же. Два мужика совхозных приходят, да три малых в пастухи напросились. Игра у них. Кроме Паши. Отличник! Все книжки про Голландию прочитал. Хочет ихний язык учить. А где, скажи, взять учителя-то. Никто голландский не знает. Вот поеду в другой раз, с собой возьму, может поучится. Ему раз скажи, запомнит.
Показалась ферма. На дороге дожидался Краснопольского терпеливый «жигуль».
— Ты машину-то помыл бы, — нахмурился фермер.
Краснопольскому стало неловко.
— Если что, приходи. Навозом могу обеспечить, или еще чем...


V

В тот день Краснопольский отправился с собакой к прокуроровой даче. Вышли они ранним утром, когда Долина еще почивала. Тишина стояла в кооперативе, Ташка совала нос в траву, фыркала от росы, оглядывалась на хозяина.
Вскоре показался участок, интересовавший Краснопольского. Он остановился. Сквозь сорняки проглядывал покосившийся штакетник, за ним приплюснутый сарайчик с асбоцементной трубой и дощатый домик с единственным подслеповатым оконцем, грустным и покрытым слоем пыли. Это была прокуророва дача. Домик печально глядел мутным глазом на дорогу, правая его сторона оторвалась от фундамента, он скособочился и приготовился пасть наземь. Никто больше не жил здесь, не выращивал ягоды и овощь. Сын прокурора с женой и дочкой посетил Долину всего только раз, прокурорская супруга слегла, а сам хозяин...
Полковник Горбов служил в прокуратуре и относился к тому типу служивых, о которых говорят: законник. Был такой случай.
Кирилл Юрьевич как-то пригласил прокурора в свой отдел, чтобы тот, так сказать в порядке командирской учебы, прочел лекцию о правопорядке. Полковник согласился, и первое, что он произнес, выйдя к трибуне и окинув взглядом зал, заполненный учеными медиками, были слова: «Здесь все воруют!». Ученый народ онемел. Краснопольский выпучил глаза. Законник между тем, помедлив и насладившись произведенным впечатлением, продолжил: «Поднимите руку, кто не ворует». Шумок прошелестел в зале. Ни одна рука не поднялась. «Странно, — обратился он к Краснопольскому, — первый раз вижу столько честных людей».
С того дня Кирилл Юрьевич, встречаясь с прокурором, непременно интересовался: «Все крадут?». «Кроме меня!» — отвечал Горбов и жал руку с такой силой, что потом с полчаса Краснопольский ее не чувствовал. Многие знали честного прокурора.
Это был приземистый мужчина с фигурой штангиста (он и в самом деле ставил рекорды на помосте), силищей обладал редкостной, любил ее показать, и радовался, точно дитя, когда после рукопожатия слышал вскрик. Ему ничего не стоило гонять неподъемную тачку, за час разбросать машину песка, выкопать траншею, поднять над головой бревно. Легко и даже с каким-то изяществом он орудовал специально для него сваренной совковой лопатищей с дубовым черенком, которая сама-то весила едва ли не пуд и вмещала, сколько вмещали три лопаты обычные.
Казалось, и дом он поставит себе под стать — крепкий, из толстых бревен, на солидном фундаменте. Ан нет, прокурорский домик оказался на удивление скромным: три метра по фасаду, четыре — по сторонам, с одной комнатенкой и столь крохотной мансардой, точно она предназначалась для голубей.
Построил Горбов дачу (так называл он нищенское строение) из бросового материала, задешево. Любил сообщить любому, кто бы ни поинтересовался, отчего так мал и беден его домик: «Не ворую!». Его честность многим казалась ненатуральной, показной, но никто другой не мог сказать столь же уверенно «не ворую», не солгав при этом, а потому не было человека, который бы не потешался над прокурором.
Он не имел доходов, кроме офицерского жалования. На каждую доску, лист шифера и на каждый килограмм гвоздей имел квитанцию. Держал папку, где хранил бумажные свидетельства своей порядочности. Впрочем, не один он берег, большинство офицеров собирали бумажки, увенчанные штемпелями и неразборчивыми подписями. Они жили в стране, где никому нельзя верить на слово.
Как-то приятель Краснопольского продемонстрировал канцелярскую папку, набитую истлевшими квитанциями послевоенных лет. Гвозди, доски, триста кирпичей, четыре листа жести, железная бочка, садовый инвентарь и прочее, вплоть до керосиновой лампы и печной задвижки имели официальный документ со штемпелем, датой и росписью. А владельцем той коллекции был его отец — боевой генерал, кавалер пяти полководческих орденов, Герой Советского Союза, первый комендант Чанчуня. О нем были написаны книги, однополчане чтили полководца, а тот, получивши участок неподалеку от столицы, с 1947 года и до конца жизни хранил в столе папку.
Три лета строил прокурор, не выпускал из рук тачку, молоток, ножовку. Ни единого рабочего дня не потратил он на личные нужды, только отпуск, отпуск, да еще воскресные дни. И вот выросла у дороги халабуда. Прокурор вышел на бетонку вместе с женой, громогласно спросил:
— Как думаешь,  хватит мансарды для молодых? Их же всего трое!..
— Хватит, — покорно ответила супруга, пряча от прохожих глаза.
— К чему им хоромы! — продолжил полковник, — а нам первого этажа за глаза...
— За глаза, — согласилась полковничиха.
Краснопольский как раз в тот вечер гулял с собакой. Увидев его, прокурор пожал руку, Кирилл Юрьевич охнул, едва разлепил пальцы.
— Готово сооружение? — спросил.
— Нравится? — гордо произнес полковник, окинув взглядом свое творение.
— Миниатюрный домик, — похвалил Краснопольский.
— За каждый гвоздь могу отчитаться!
— Да вам-то зачем? Ведь вы сами кого угодно посадить можете. Вы же прокурор.
— А я еще и офицер!
...Возвращались они невесело, что-то томило Краснопольского, да и такса, видать, соскучилась по своей лужайке и устала. Кирилл Юрьевич машинально здоровался с дачниками, судьба честного прокурора не выходила из головы.
И припомнил Краснопольский безлунную ночь, когда он дежурил по кооперативу. Ходил по дороге без напарника и пытался понять, что сможет предпринять, коли явятся бандиты и жулики. Ни те, ни  другие, впрочем, ни разу не польстились на чужое добро. Не нравилась им отдаленность Долины, а может, прослышали про офицерские патрули. И вот гулял он по освещенной авеню, заглядывал в черные туннели стритов, как вдруг что-то мягко и беззвучно пролетело над головой. Колыхнулся теплый воздух, и это что-то опустилось на крышу прокурорского домика. Краснопольский пригляделся.
Это была сова. Круглые глаза пристально глядели на одинокого сторожа, и было в них что-то зловещее. «Дурной знак», — пронеслось в голове.
...Всего год провел неподкупный прокурор в своем честном домике. А потом взял да и наложил на себя руки. Почему, осталось загадкой.


VI

В тот год, когда болото засыпали песком и, действуя «методом траншейного наката», поднимали участки, полковник Королев рыл котлован.
Сначала погрузился в торф по колено, затем по пояс. Продолжал копать, пока голова не скрылась в яме. Котлован заполняла вода. В той же последовательности: до колена, пояса, по шею. Выше он не давал подниматься, выкачивал помпой. И продолжал рыть.
Садоводы-огородники высказывали предположение, что он засыплет ямищу песком, положит сверху плиты, а на них поставит домик. Но Королев продолжал рыть, ушел вглубь на два метра с гаком, и тогда его собратья не выдержали, подошли компанией человек в десять, и один из них поинтересовался, что собирается совершить полковник главного штаба, уж не убежище ли. Королев вылез, скинул рыбацкие сапоги, облепленные глиной, не спеша закурил и, обведя взглядом сотоварищей, произнес таким тоном, точно спрашивают его о том, что и так ясно каждому.
— Подвал.
— Объясни, — потребовал тот, кто сострил про убежище.
— Подвал, шесть на шесть, высота — два двадцать.
Народ переглянулся. Сосед с минуту изучал лицо сослуживца по главному штабу, подошел к краю котлована, заглянул в водоем, воскликнул обиженно:
— Не издевайся! Объясни, зачем в болоте подвал?!
Королев стрельнул окурком в сторону бассейна, неожиданно улыбнулся, и улыбка его была по-детски обезоруживающей.
— Однажды будет очень жаркое лето. Все вы будете обливаться потом, задыхаться и сосать валидол...
— Ну и что? Да не молчи ты!
— А я буду сидеть в подвале и пить холодное пиво...
Обычные люди возводили дома, строили хозблоки, теплицы, баньки, полковник Королев созидал подвал. Глинистые стенки сползали и рушились, яма доверху наполнялась, упрямец откачивал, укреплял досками, намеревался бетонировать, для гидроизоляции добыл где-то бочку жидкого стекла, только все понапрасну. Родники оказались упрямее, насмехались над чудаком.
И тогда он почти что задарма приобрел на танковом заводе некондиционный металл. Сварили емкость. Кранами погрузили в ямину.
И настал день, ради которого он семь лет созидал подвал. В тени столбик термометра зашкаливал за тридцать, солнце жарило с такой силой, что вода в бочках нагревалась, хоть чай в них заваривай, дачники изнывали от зноя, задыхались и сосали валидол. У кого-то случился солнечный удар. Тут-то и вспомнил Кирилл Юрьевич слова Кораблева о холодном пиве.
Он напялил панаму, плеснул воды на голову и спину таксы, та решила, что будет игра, спряталась за яблоней. «В гости!» — позвал Краснопольский...
— Какое предпочитаете? — склонил голову Королев.
— У вас разное? — изумился Краснопольский.
— Покупное трех сортов.
— Тогда «жигулевского»...
— Не советую, рекомендую мое, «Королевское»! Сам варил...
Краснопольский изумленно глядел на окладистую бороду и густые усы с проседью, которые делали похожим отставного полковника то ли на купца, то ли батюшку, слушал низкий рокот его баса, и показались Кириллу Юрьевичу фантастическими и подвал с паркетным полом, со стенами, обшитыми шлифованным ясенем, и дубовый бочонок с краном, и медные светильники на стене, и то, что оказался он в баре, устроенном на дне болота в стальной емкости.
Такса степенно обошла помещение, уделила внимание бочонку, коснувшись носом крана, отошла к двери, принялась анализировать увиденное.
— Воспитанный пес, — похвалил Кораблев, — ни разу не тявкнул.
Пиво и в самом деле оказалось замечательным. Темное, с необыкновенно приятным вкусом  и тонким ароматом, к тому же крепкое.
— Класс! — воскликнул Краснопольский, осушив первую кружку и подставляя ее для новой порции, — как называется?
— Я же сказал, «королевское».
— Сроду не пил ничего подобного!
— Вот! А вы хотели «жигулева». У меня его пьют только прапорщики.
В подземный бар частенько наведывались. Вроде бы для того захаживали, чтобы поглядеть на устройство подвала, и, задав пустой вопрос, непременно присаживались на минутку, да и оставались на час. Королев любил потчевать гостей, любил, когда хвалят «Королевское».
— Можно закурить? — спросил Краснопольский.
— Погодите, включу вытяжку, — поднялся Королев, — зря травитесь. Лучше еще кружечку, другую...
Кирилл Юрьевич размял сигарету, понюхал, спрятал в пачку.
— Разрешите вопрос...
— Отчего ж не разрешить, у меня все про рецепт интересуются. Сразу скажу: английский... Но с моими добавками!
— Я не о том... Скажите, что вас заставило все это сделать? Ведь вы обыкновенный полковник, в войсках, конечно, служили, да еще чиновником в главкомате... Кстати, сколько, ежели не секрет?
— В войсках — шестнадцать, чиновником — еще восемнадцать. А что вас удивляет?
— Все!
— Понравилось «Королевское?».
— Во! — поднял большой палец Краснопольский.
— Сами на свой вопрос и ответили. Ладно, так и быть, попробую объяснить. Вы ведь тоже ракетчик?
— Условно...
— А я не условно. Тридцать четыре года отбухал. Я, знаете ли, артиллерийское кончал, а потом угораздило. Попал под Читу, на командный пункт. Десять годов сидел в шахте, будь она неладна, на приборы пялился, ждал... А потом, как на Варвариху перебрался, из главкомата командовал, чтобы остальные, кто в войсках, по гроб жизни пялились. Ждать, это знаешь, почище, чем догонять. Летуны летают, моряки плавают, пехота, хоть два раза в год, стреляет, артиллеристы... а мы, стратегические, ждем. Читать нельзя, письма писать не моги, музыка запрещена, задремать — упаси бог, выговорешник влепят, а то и неполное служебное. А что можно? В приборную доску зенки воткнул — и бди до посинения! Какой из сего вывод? А вывод такой: тридцатник с гаком отбарабанил, а предъявить нечего. Внук играет медалями, спрашивает: «Дед, а какие ты подвиги сделал?». Ну, как, ответил на вопрос?..
— Знаете, — негромко сказал Краснопольский, — а ведь я придумал всему этому название. Только никому оно не понадобилось. Нету такого в науке.
— Какое название?
— «Труд ожидания»...
— Неплохо, — пробормотал Королев и задумался.
Помолчали. Хмель ударил в голову Краснопольскому.
— А ведь и в самом деле, неплохо, — оживился старый ракетчик, — только разве дело в одних стратегических?! Тебе не приходило в голову, что мы все чего-нибудь постоянно ждем?.. Не живем, как люди, а ждем. Нам обещают, мы ждем, снова обещают, мы — опять... Труд ожидания, страна ожидания, сплошная ожидаловка.   Давайте-ка еще по кружечке. На посошок.
...Возвращался Краснопольский затемно. Ташка ворчала недовольно, хотя ей достался кусочек вырезки, а Кирилл Юрьевич крутил головой и, останавливаясь через каждые десять шагов, дабы показать ногам, куда им следует идти, бормотал: «Понимаешь, Татуха, королевское — это тебе не «жигулево»... Мало не выпьешь». Собака выслушивала, наклонив голову, показывала дорогу, а когда любимый хозяин хватался за чужой штакетник, вежливо тявкала, и взгляд ее карих глаз был снисходителен.

VII

К началу лета в совхоз пригнали пять тракторов. Поставили неподалеку от порушенного торфопредприятия, на  ровной зеленой лужайке, мужики в рваных ватниках весь день крутились возле новенькой техники.
Кирилл Юрьевич, оставил на дороге машину, подошел.
— Откуда пригнали? — полюбопытствовал.
— А тебе чего? — прохрипел совхозник, сплюнув черным и бросив наземь окурок.
— Интересно, — сказал Краснопольский, — будет чем пахать, а то поля голые, ничего не растет, один сорняк.
— Оно конешно, пахать могут, да плугов нету, и солярки полбочки всего... А так, конешно. Ты, видать, в тракторах-то смекаешь, а?
— Еще бы!
— А тоды скажи, чего не заводятся, а?
— Сами же сказали: горючего нет...
— Это ты зря, — обиделся мужик, — три ведра залили, а она чихнет, и молчок! А? Чего объяснишь?
— Надо инструкцию почитать.
— Сроду не читали, умельцы мы. Закурить не угостишь?
Кирилл Юрьевич протянул пачку. Умелец вытянул три сигареты, сунул  две за ухо, третью зажал в зубах. Краснопольский поднес зажигалку.
— Председателя знаешь? Новый у нас председатель, с Можая прислали. Ну, обещал, исделаю порядки, на первое место выведу, только вот удобрениев навезут. Грозится: кто против порядков, вали из совхозу. А куда он без специалистов денется, а?
Пока они так беседовали, на дороге послышался шум мотора и странный лязг. Краснопольский оглянулся.
По разбитому асфальту медленно полз, крупно дрожа, комбайн. Водитель в ковбойке и зеленой пограничной фуражке восседал на кожимитовом сиденье. Все тело его тряслось, точно комбайнера била лихоманка. Увидев трактористов, мотор приутих, комбайн остановился.
— Степаныч! — позвал пограничник, — курить дай?!
Собеседник Краснопольского сорвался с места, протянул комбайнеру две сигареты. Тот взял с солидностью, лениво опустил руку за спичечным коробком. Держался он как лицо значительное, не чета трактористам, да и дачнику, чью машину едва не сбросил в кювет, не ровня.
— Скоро привезешь-то, а? — с надеждой и уважением спросил умелец.
— Вечером и привезу, — важно обещал комбайнер.— Сигарет еще дай?!
Кирилл Юрьевич подошел, протянул пачку. Пограничник помял ее, поморщился:
— Сырой табак, — укорил тракториста, не обратив внимания на Краснопольского.— Ладно, поехал я.
Покачивая грязными лопастями, комбайн медленно поплыл по асфальту, накренился на повороте, скрылся с глаз.
— Куда это он? — полюбопытствовал Краснопольский.
— На Можай, — с уважением ответил тракторист.
— Куда?!.. До Можайска километров пятьдесят!
— За водкой... Всей деревней деньгами сподобили. Ваське-то сподручно, не впервой ездит, там у его в магазине баба...
— Перестройка? — усмехнулся Краснопольский.
— Чего?
— Перестройка, спрашиваю...
— Ускорения, — осклабился в беззубой ухмылке мужик.


VIII

На дороге, возле кунга, стоял невысокий, лысоватый и носатый мужчина с выражением любопытства на бледном лице. Задрав голову, он разглядывая округлую железную крышу. Краснопольский подошел к нежданному гостю.
— Вы ко мне?
— Разрешите представиться: кандидат физико-математических наук, доцент Натан Аркадьевич Альтерман,  — назвал он себя и протянул слабую, точно у замученного недугом, ладонь.
— Краснопольский.
— Я вас знаю, слышал, тоже имеете отношение к науке.
— Увы...
— Не хотите продать свой кунг?
— С удовольствием! — обрадовался Краснопольский.
— Сколько это будет мне стоить? — округлил глаза доцент.
— Мне обошелся в сто пятьдесят.  Из-под Новосибирска на платформе везли. Кунг — сотня, дорога — полтинник.
— Вы знаете? такая цена меня устроит. Когда можно забрать?..
В тот же день подкатил автомобильный кран, за ним грузовик. Альтерман принялся бегать вокруг кунга, грузовика и автокрана, мешая всем, подавая советы и размахивая руками. Крановщик мрачно хмыкал, внимания на доцента не обращал, перекинулся двумя словами с шофером грузовика, зацепил крюками ящик, поднял на тросах и шваркнул в кузов. Первым уехал кран, за ним — грузовик с кунгом. Альтерман бежал сзади, продолжал выкрикивать что-то. Кирилл Юрьевич последовал за ним, его одолевало любопытство.
Вскоре кунг свернул направо, остановился возле большой бревенчатой избы. Доцент пробежался пару раз вокруг автомобилей. Водители молча переглянулись, ящик поплыл вверх, шлепнулся возле точно такого же зеленого кунга. Альтерман закричал:
— Вплотную, вплотную!
Крановщик подошел к хозяину, молча протянул ладонь.
— Вы хотите сказать, что я уже должен платить? — испуганно промолвил доцент.
Водитель высказался неразборчиво. Альтерман порылся в заднем кармане брюк, вытащил несколько мятых бумажек. Загудели моторы, автокран и за ним грузовик, переваливаясь в колее, скрылись за поворотом.
— Видели? — обратился к Краснопольскому доцент.
— Скажите, Натан Аркадьевич, зачем вам два кунга?
— Вы не знаете?
— Не знаю.
— У меня большая семья... Мама, папа, жена с ее мамой и папой, две сестры, брат, дети... Вы знаете, сколько у меня детей? У меня уже трое детей.
— А сколько еще планируете?
— Почему вы думаете, что я планирую? Они сами получаются. Дело не в детях! У них будут внуки.
— У них?..
— Вы меня рассмешили, внуки будут у меня. Я их поселю в кунгах. Дом, как видите, большой, но все не поместятся. Вы знаете, где я купил сруб?
— В совхозе, наверно?..
— Ничего подобного! Мне разобрали старый дом в Калужской области, я на нем разорился. Вы знаете, сколько везли?
— Судя по вашей активности, недолго.
— Неделю! Они заехали совсем в другую область. А я платил!
— Хороший дом, — похвалил Кирилл Юрьевич, — просторный.
— Да, дом такой хороший, что в нем живут жучки! Вы знаете жучков?.. Во всех деревенских домах жучки. Я его закрепил к фундаменту. Вы закрепили к фундаменту?
— Зачем? — изумился Краснопольский.
— Вы не знаете?! Пойдемте, я приглашаю вас посмотреть мои расчеты. Вы знаете, что я сделал расчеты?..
Они вошли в деревенскую избу. Натан Аркадьевич показал помещения, объяснил, что его семья через неделю собирается поселиться в Долине на все лето. Затем провел в «кабинет», представлявший собою темную кладовочку с письменным школьным столом и двумя стульями, усадил гостя и развязал черные шнурки канцелярской папки.
— Я вам расскажу, что будет с нашим кооперативом. У вас есть время?
Краснопольский кивнул седой головой. Он уже слыхал о фантазиях доцента, и теперь любопытно ему было, — а вдруг сообщит что-нибудь новенькое.
И принялся владелец кунгов за свои изыскания. Говорил он внятно, похаживая мелкими шажками в каморке и жестикулируя. И следовало из его лекции, что недолго осталось ждать, когда весна вмиг растопит снег, пойдут дожди, грянет вселенский паводок. Помчатся потоки с окрестных возвышенностей и затопят Долину. Вода станет заполнять дома, образуются под крышами воздушные пузыри, строения стронутся с места, поплывут подобно кораблям, многие падут на бок и станут сталкиваться. Пойдет волнами гигантское озеро, на его дне останутся лишь фундаменты и каменные дачи, а все остальное всплывет, смешается, станет кружиться в водоворотах и разваливаться.
Краснопольский внимал фантасмагорическим картинам, а доцент между тем вдохновлялся все больше и больше. Его лицо было торжественным и таким гордым, точно он выступал на конгрессе.
Умолк он внезапно. Уселся на стул, из сиденья которого торчала клоками то ли серая вата, то ли пакля, утер со лба пот. И воскликнул неожиданно:
— Как вам нравятся эти реформы?!
— Реформы? — вздрогнул Краснопольский, продолжая видеть перед собою картины апокалипсиса.
— Конечно! Меня интересует, что вы думаете.
— Не разбираюсь... Хотя, очереди исчезли, магазины полны... Если это реформы?..
— Мы с вами живем в несчастной стране несчастных людей. Все неправильно! Можете поверить, это вам говорит кандидат физико-математических наук, у наших руководителей ничего не получится.
— А у нас?
— У нас?!.. У нас все получится! Если нами не будут руководить.
— А как же с наводнением?
— Вся надежда на глобальное изменение климата. Знаете, чем я занят сейчас?
— Я понял, реформами.
— Вы меня удивляете. Приличный человек никогда не будет заниматься реформами в России. Я делаю расчеты, чтобы выяснить, как должен измениться глобальный климат, чтобы не залило Долину...
— И есть варианты?
— Пока нет, — признался Натан Аркадьевич.

IX

Вслед за Медовым настал Яблочный Спас. Август случился почти без дождей, солнечный и теплый. В тот вечер они вышли на прогулку раньше обычного.
На повороте бетонки такса села, вопросительно повернула к хозяину голову. «Направо», — указал он, увидев стоявшего возле зеленого забора Рината Камалетдинова — известного на всю Долину садовода.
Немногословный и неизменно невозмутимый, он был полон садоводческих тайн  и не слишком-то любил делиться с собратьями по Долине, а те без излишней вежливости звали его просто по имени, не упоминая ни отчества, ни трудной фамилии.
Его яблони отдыхать не умели: давали урожай каждый сезон. Бывали годы, ни у кого нет, у Рината увешаны, точно елочными игрушками.
— Что за сорта такие?! — спросил, поздоровавшись, Краснопольский.
— Обыкновенные, — нехотя ответил Ринат, — как у всех.
— В чем же секрет? — допытывался Кирилл Юрьевич.
Садовод пожевал губами, отвел глаза.
— Откройте тайну, — прилип Кирилл Юрьевич, — никому не выдам, и сам не запомню. Я человек безопасный... Склероз!
— Никакой тайны, — промямлил Ринат, — навоза по пять ведер под каждое дерево, а в марте снег утаптываю у ствола, водой заливаю... чтобы замерзла. Лед!
— А лед-то к чему?!
— К тому... Яблони заморозки проскакивают, цветут на две недели позже.
— Хитрец вы, Ринат!
— Я такой...
 Его саду и в самом деле мог позавидовать какой-нибудь заядлый мичуринец. Крупные яблоки гнули ветки, и на одном дереве наливались плоды нескольких сортов. Редко кто проходил, не остановившись. Удивительный сад вырастил Ринат. Но не менее достопримечательной была его дача. Он сколотил дом из тарной дощечки.
Три года, зимой и летом, таскал ящики, разбивал, собирая в ведро гвозди, дабы потом, как он выражался, отремонтировать, дощечки сортировал и складывал штабелями.
Жил Ринат круглый год в кунге, от холодов спасался, зарываясь в гору старой одежды, его жилище напоминало нору. «Как зверь», — говорил о себе с уважением.
В конце концов, он накопил стройматериала в пять штабелей. Приступил к строительству. Выложил из камня, извлеченного в песчаном карьере и доставленного тачкой, фундамент, устроил нижнюю обвязку из бесхозных старых шпал с железнодорожного переезда и приступил к заготовке столбов.
Излазил лес, отыскал участок сухостоя. Высокие тонкие сосны, голые до верхушек, стояли плотной стеной. Чуть свет выползал он из звериной норы, валил каждый день по два дерева: одно — утром, второе — после обеда. Впрягшись в широкую лямку, волочил на участок. Ошкуривал, стесывал с двух сторон. Четыре зимних месяца понадобились ему, чтобы заготовить столбы, верхнюю обвязку, лаги и стропила.
Все следующее лето он строил дом. Поставил стойки, обшил на полметра высоты дощечкой изнутри и снаружи, набил плотно сухим мхом, снова обшил на полметра... К осени вывел под крышу.
— Бесплатный домик? — саркастически интересовались соседи.
— Ни копейки, — спокойно отвечал Ринат.
— А рамы, двери, шифер? тоже из лесу приволок?
— На Варварихе казарму снесли, — отвечал отставной полковник, — жечь придумали, а я тут как тут.
И рамы, и двери, даже листы шифера он доставил попутными военными грузовиками. Выходил на дорогу в кителе и старой офицерской фуражке, поднимал руку.
Ринат не был человеком скаредным, денег не копил, но была у него мечта-задача: не потратить ни рубля на дом и участок. Сколько для достижения цели потребовалось ему ухищрений, трудов, лишений и выдумки, никто не мог сказать, не думал об этом и сам Ринат. Он, как говорится, воплощал дерзкую мечту в скучную жизнь. «Достиг?» — спрашивали его, когда из печной трубы пошел дымок. «Нет, мужики, не достиг. Два ведра краски у солдат купил», — сокрушался Ринат...
Стоит у самое бетонки зеленый домик ѕ аккуратный, невысокий и тихий, как и сам его хозяин. Все уж давно позабыли, что сделана дача из тарной дощечки, и нисколько она не хуже, чем прочие хоромы в болоте…
— Каждый день с собакой гуляешь? — поинтересовался Ринат, — на своем участке делов не делает?
— Только у дороги, — сказал Кирилл Юрьевич.
— Лучше людей...
Ташка подошла, подставила голову. Ринат наклонился, почесал ухо указательным пальцем, Ташка издала нечто вроде мурлыканья.
— Чудной пес, — промолвил Ринат, выпрямляясь, — вроде бы такса, а лохматая.
Такса заурчала.
— Хватит, —  сказал Кирилл Юрьевич, — не будь подлизой.
— Каждому хочется, чтобы почесали, — высказался отставной полковник.


X

Отчего Ташка так любила этот участок, непостижимо, но каждая вечерняя прогулка непременно начиналась с того, что она, перебежав бетонку, пулей неслась к сетчатому забору, норовила юркнуть в щель и обежать вокруг дома. Владел домом отставной полковник Круглов.
Двадцать три года он отдежурил в подземном бункере — в готовности нажать ядерную кнопку. Ровно три тысячи и еще двести двадцать шесть суток, днем и ночью, в соответствии с уставом, он «нес боевое дежурство», и знал твердо: ничто не грозит его жизни. Командный пункт имел специальные амортизаторы и мог выдержать прямое попадание атомной бомбы. Шли годы. Круглов рос в званиях и должностях, но на предложения перебраться из бункера в штаб, отвечал отказом. Он давно стал подполковником, жизнь текла без событий. Ничего, кроме служебных документов, не читал, а возвращаясь в пятиэтажку из бетонных плит, засыпал перед телевизором и нисколько не интересовался, что происходит на свете. Правда, однажды ему подсунули газету со статьей видного ученого, уговорили прочесть. Ученый утверждал, будто бы в Америке придумали оружие в виде электромагнитных полей, испускаемых со спутников, и будто бы эти лучи способны повредить психику. Защитой же служит железобетонная преграда и, следовательно, ракетчикам опять же ничего ровным счетом не угрожает. Он прочел статью дважды, спрятал в карман и всегда носил при себе.
И вот как-то раз в дивизию, где служил Круглов, нагрянула комиссия во главе с Галушко. Главком увидел седого подполковника, поинтересовался, сколько лет тот дежурит, изрек: «Надо вас в книгу Гиннеса!». Круглов решил, что это новая книга почета, прокричал: «Служу Советскому Союзу!». «Я пошутил», — усмехнулся маршал. Вскоре Круглова перевели на Варвариху, позволили послужить еще два года в должности, от которой у него отчего-то постоянно ныли зубы, хотя должность была хорошая, полковничья. Ему дали на погоны третью звезду, поселили на первом этаже бетонной пятиэтажки в квартире с совмещенными удобствами и уволили, наградив волею главнокомандующего «за особые заслуги» шестью сотками в Долине.
— Ну что, Таха, — сказал Кирилл Юрьевич, — налево?
Такса сорвалась с места, покатилась к любимому участку. Ее уши развевались на бегу подобно крошечным парусам. Подлезла под забор, поскакала вокруг дома, точно игрушечная лошадка, ударяя одновременно обеими передними лапами.
Краснопольский намеревался потолковать с хозяином, но участок был пуст, и в доме также никого не оказалось. Остановился у калитки, стал разглядывать сооружение. Ровно четырнадцать лет в одиночку и без продыха служака возводил дачу. Это был железобетонный дом, отлитый руками упористого человека, и так же, как и сам этот человек, мог бы украсить книгу Гиннеса.
Изо дня в день, из месяца в месяц, все погожие дни он ишачил, поднимался по трапу с двумя ведрами, полными бетона. И вот, не прошло десяти лет, как серые монолитные стены толщиной в полметра с такими же фронтонами достигли нужной высоты.
— Да чтобы он синим пламенем горел! — негодовала жена Круглова.— Ноги моей здесь не будет!
— А бетон не горит, — назидательно отвечал железобетонный полковник.
...Краснопольский разглядывал сооружение, а такса между тем, подбежала к колодцу, построенному из бетонных колец, отлитых Кругловым с помощью придуманных им форм из нержавейки, заглянула внутрь, облаяла лягушку.
— Интересуешься? — послышался глуховатый голос.
Краснопольский обернулся. К нему неторопливо направлялся хозяин дома, построенного из тарной дощечки.
— Привет, Ренат!
— Здорово... Как тебе домишко?
— Противоатомный! Я с хозяином хотел поболтать, да все как-то не получается. Не знаете, где он?
— В реанимации, — проворчал Ренат, — инсультное состояние... Вот тебе и очумелые ручки.

XI

Краснопольский шел по улице, поглядывал по сторонам, удивлялся тому, как быстро выросли дома и как ухожены повсюду грядки. Лишь два участка еще пустовали, но и на них можно было видеть приготовления к строительству. Кирилл Юрьевич оглянулся. Его домик выглядел молодцом, нисколько не уступал владению Семена Львовича.
Неподалеку стояла дача прапорщика, служившего когда-то у главкома Галушко садовником. Низенький штакетник едва выглядывал из травы. Рядом стоял в задумчивости хозяин.
Кирилл Юрьевич поздоровался, ткнул рукой в сторону штакетника.
— Прошу доложить, почему такой низкий?
— Да председатель, язви его! — пробурчал прапор, — когда я еще строился, разрешил по блату, но не выше сорока сантиметров. Тогда можно было только живую изгородь.
— Почему? — изумленно промолвил Краснопольский.
— По закону. Наш председатель — законник. Правила принес, прочитал пункт. Про ограждения.
— И что там?
— Я же сказал: живая изгородь.
— А если из штакетника?
— Вот и я спрашивал. Знаешь, что председатель сказал?.. Нельзя. Чтобы не развивались частнособственнические инстинкты.
— Да, инстинкты у нас ни к черту.
А вот и домик Жореса. Хозяин стоял на высокой лестнице, красил фронтон.
— Грунтовка? — спросил Краснопольский, разглядывая темно-коричневую поверхность.
— Почему? — недовольно промолвил полковник, — второй слой, окончательный.
— Больно уж мрачно, надо бы повеселее: голубым, например, или там желтым...
— Объясняю... Скажи: жулики, в какой дом полезут?.. В тот, который покрасивше. А на мой только зыркнут, и мимо.
— Ни за что бы не додумался. Разрешите пройти, не зыркая?..
  По центральной дороге катили колонной четыре грузовика, груженые песком. Краснопольский остановился на обочине, проводил взглядом колонну. Обитатели Долины продолжали «поднимать землю». Торф проваливался, а с ними и грядки. Самосвалы двигались в сторону полковника из службы вооружения. Он уже зарыл сто пятьдесят машин песка, но под участком оказался поток — уносил грунт. «Повезло мне, — порадовался Кирилл Юрьевич, — всего сто тридцать». Машины обдали сизым дымом, Краснопольский закурил, отправился дальше.
Возле знакомого зеленого кунга стоял генерал Листьев. Выражение его обычно спокойного лица было сердитым.
— Приветствую вас! — воскликнул Краснопольский, — разрешите в гости?
— А-а, медицина? — равнодушно промолвил генерал.
— Что-то вы не в себе. Почему не вижу чувства глубокого и полного? Где всемирно-исторический оптимизм?
— Заходите, расскажу кое-что.
Они устроились в кунге на привычных местах, каждый на своем табурете, но на этот раз генерал почему-то не предложил чая и не задал традиционный вопрос: «У вас есть?». В самом деле, что-то произошло.
— Что случилось, Владимир Андреич?
— Интересно?.. Тогда слушайте.
Листьев встал с табурета, прошелся по тесному помещению.
— Являются ко мне с утра пораньше сразу три наших генерала. В форме, конечно. «Разрешите побеседовать?» — спрашивают. Ну, зову их, натурально, в кунгу, прошу сесть. Чего это они втроем явились, притом в форме одежды? — понять пытаюсь. И тут один встает, да как заблажит: «Скажи чего тебе не додала советская власть?!».
— Ничего не понимаю...
— Я и сам сначала не понял. Спасибо, объяснили. Знаете, почему они пришли?
— Откуда мне знать?!
— Да все оттуда. Узнали, как мы с вами партию да советскую власть костерим, как Горбачева с Ельциным хвалим. Наверное, донес кто-то... Да, еще спрашивают: «Чем тебе, генерал, партия не угодила? Все дала: образование, ученую степень, генерала, квартиру в кирпичной башне, дачный участок... А ты!».
— И что вы им ответили?
— Послал на...
— Грубовато.
— А вы бы что сделали?
— Я?.. Я, как культурный человек, поблагодарил бы за проведенную среди меня воспитательную работу. И сказал бы, что советская власть не додала мне ума. Иначе не стал бы закапывать в болоте сто тридцать машин песка.
Генерал вдруг повеселел.
— Надеюсь, у вас есть?

XII

Общие собрания, проводимые в прежние времена в Доме офицеров, перенесли в Долину, поскольку за аренду зала назначили сумму вовсе уж неподъемную. Соорудили возле сторожки с десяток длинных скамеек и поставили перед ними председательский стол с небольшим фанерным ящиком, вместо трибуны. Собрания проводили летом, выбирали погожий день.
Собрались в два часа пополудни. Когда Краснопольский подошел к дежурке, дачники уже рассаживались по лавкам, здоровались, отпускали шуточки. Стоял шум. На поляне собрался едва ли не весь кооператив, многим мест не хватило, мужчины выстроились за последней скамейкой плотными шеренгами. На передней молчаливо сидели женщины, мужья которых умерли за годы освоения Долины.
— Был я у тебя, — сказал Альфредик, — не застал. Посмотрел, и вот что скажу: много земли гуляет! Смотри, из кооператива попросят.
— Это еще с какой стати?!
— А ты забыл, что в твои обязанности входит выращивание овощей?
— Так уж и в обязанности!..
— Показать устав?! Или так поверишь?..
— Поверю. Мне бояться нечего, грядок хватает, яблони посадил, смородину...
— Все равно — гуляет!
— Прошу тишины! — разнесся над собранием зычный баритон.— Начинаем!
Рычгалин постучал по трибуне, окинул дачников строгим взором, затем, дождавшись тишины, сообщил.
— Товарищи! За отчетный период у нас умерли еще восемь человек, перечисляю...
Он назвал умерших — с указанием званий и последних должностей, семейного положения, заслуг перед кооперативом и перед ракетными войсками.
— Почему мрут? — произнес в нависшей тишине, — почему, я вас спрашиваю? А потому, что забывают про возраст. Вот, полковник Ильичев, например... Сколько раз говорил: «Перестань бревна таскать, ведь после инфаркта!». Где там! Председатель ему не указ. Результат: прямо на участке упал. Или полковник Малинин... Э-э, да что там. Предлагаю почтить память наших товарищей минутой молчания...
Те, кто сидел на скамейках, поднялись, шеренги за их спинами сделались плотнее. С минуту стояли молча садоводы-огородники.
— Прошу садиться. Докладываю. На правлении решено: если кто умер, переоформлять участки вдовам безвозмездно. Какие мнения? Нет мнений? Принято единогласно. Перехожу к докладу.
Доклад, как водится, представлял собою описание достижений, перечень намерений правления на текущий год и на будущий, главным из коих было сооружение поливочного водопровода и ремонт центральной дороги, беглое перечисление «отдельных недостатков и еще не решенных вопросов», вслед за которым должна была следовать главная часть доклада, а именно, критика. Отставной генерал Рычгалин считался мастером критического раздела. Наконец он оторвался от бумажки, провозгласил:
— Перехожу к разделу критики!
Собрание оживилось, легкий шумок пробежал по скамейкам и в шеренгах. Краснопольский пригнулся.
— Одуванчики, прошу встать! — началось представление.
На поляне послышался смех. Несколько человек поднялись. Это были владельцы участков, на которых каждую весну высыпали в изобилии солнечные цветы. Собравшиеся повернули к «одуванчикам» головы.
— Та-ак! — грозно промолвил Рычгалин, — спасибо! Спасибо (председатель поклонился), товарищи одуванчики. Благодарю от имени кооператива за разведение сорняков. Скоро из-за вас Долину переименуем в  «Одуван». Вы этого хотите?! Та-ак, какие мнения? Есть мнение оштрафовать в размере четверти годового взноса. Другие предложения?.. Других нет. Принимается. Садитесь. В другой раз удвоим.
Одуванчики сели. Краснопольский (он также был «одуванчик») остался доволен: пронесло. Председатель вытянул шею, внимательно оглядел собравшихся.
— Где у нас полковник Игрунов?
— В госпитале, — послышалось из шеренги, — стенокардия. Говорят, вы довели...
— Я?! Это он сам довел!.. Докладываю. Знаете, что придумал товарищ Игрунов? Никогда не догадаетесь. Полковник Игрунов, имея высшее инженерное образование, решил обогреть в теплице землю.
— Ну и что?! — прокричал кто-то, — нормально.
На него зашикали. Председатель укоризненно взглянул на того, кто перебил, помолчал, и вдруг широко улыбнулся.
— Так вот, инженер Игрунов протянул от столба провода, оголил концы и бросил на землю.
Дружный хохот потряс Долину. Генерал наблюдал веселье. Наконец, когда его собратья успокоились, продолжил.
— Обогревать, так обогревать! Как думаете, обогрел? Я вас спрашиваю... — Рычгалин указал на того, кто крикнул «нормально». — Это, по-вашему, как, нормально? Нормально, что все предохранители полетели?! Это правильно, кооператив на двое суток без электричества оставить?!
— Непра-ально! — прокричал Альфредик.
Снова грянул смех. Председатель поднял руку.
—  Будь он действующий полковник, я бы диплома лишил. Вот какие в ракетных войсках инженеры! Та-ак, что будем с ним делать? Какие предложения?
Садоводы-огородники угомонились, предложений никто не высказал.
— Для начала предлагаю объявить замечание. Пусть в реанимации отлежится с замечанием. Возражений нет? Принято единогласно. Та-ак, а теперь прошу встать, у кого кошки и собаки.
Никто не поднялся.
— Стесняетесь? — поинтересовался генерал.— У меня список! Докладываю: в нашем кооперативе проживают тридцать две кошки и семнадцать собак, есть породистые. Фамилии владельцев имеются!
С этими словами Рычгалин поднял над головой список. Собрание зашумело.
— Из указанных кошек на зиму брошено одиннадцать, собак — семь. Как это называется, товарищи офицеры и генералы?! Это называется: безответственность. А может, хуже... Кто их должен кормить, я?! Кооператив? Предлагается оштрафовать в размере... Какие предложения?.. Есть предложение, в размере десяти минимальных окладов.
Одобрительный шум пронесся над поляной.
— Принято. Перехожу к бардаку.
Далее председатель в подробностях остановился на мусорных кучах, на зарытых канавах и нарушении стока, поведал о воровстве грунта с дамбы, обстоятельно рассказал о том, как и почему во время дождей стекает с проводов ток. Стекает через мокрые ветки берез, посаженных прямо под проводами, в результате чего расходуется впустую электричество, а за него надо платить. Пожурил автомобилистов за мойку машин на участках и за превышение скорости при езде по центральной дороге, посоветовал велосипеды, говорил еще о чем-то, чего Краснопольский уже не слушал. До окончания собрания оставалось не более получаса, а председатель о нем так и не вспомнил.
— Полковник Краснопольский здесь?! — донеслось с трибуны.
Кирилл Юрьевич вздрогнул, вскочил с места.
— Доложите собранию, почему поёте?
— Я не пою...
— А-яй-яй, Кирилл Юрьевич, я сам слышал, как вы пели: «В сиянье ночи лунной тебя я увидал». Было?
Оживление охватило собрание. Люди вытягивали головы, стараясь получше рассмотреть певца.
— Было, — признался Краснопольский, — только когда?! Это ж давно было.
— Значит, поёте, — припечатал председатель.
— Я больше не пою... И вообще.
— А ночью?
— И ночью...
— Тогда почему на вас жалуются? Вот заявление! Черным по белому указано: поет ночью, мешает спать соседям. Если не поете, почему люди жалуются?
— Потому и жалуются, что не пою.
— Очень остроумно, товарищ полковник. Та-ак, какие будут предложения?
Садоводы-огородники молчали.
— Ладно, так и быть, простим. Гитару жалко. Только имейте в виду... Кстати, а почему вы бассейн вырыли и на собрания не ходите?
— Я хожу, — солгал Краснопольский.
— Садитесь. На первый раз прощаем. Зачитываю решение...
Собрание закончилось. Расходились весело, толпой тянулись по битому самосвалами авеню, растекались ручейками по стритам, обменивались впечатлениями, хвалили председателя. Кирилл Юрьевич вышагивал бодро, настроение у него было приподнятое, он радовался, что все завершилось благополучно.

XII

Неподалеку от канала, вырытого когда-то «Луноходом», голубая дача. Резные украшения изобильно покрывают фасад и боковые стены. Наружное убранство напоминает старинные деревянные дома Томска, каким был посвящен альбом, случайно попавший Краснопольскому на глаза. В альбоме множество фотографий, обилие специальных терминов. Кирилл Юрьевич несколько дней подряд произносил их вслух, вызывая недоуменные взгляды Софьи Матвеевны. «Что с тобой? — вопрошала она, — опять давление подскочило?». «Витейка! Эркер! — торжественно восклицал Краснопольский, — акротерий!». «Лучше бы яблони опрыскал», — увещевала Софья Матвеевна. А он все думал об изукрашенном доме.
Выпуклые вазы, панно в прихотливом орнаменте, с переплетениями веток и листьев, все виды резьбы: выемчатая с геометрическим узором,  объемная накладная — в стиле барокко, сквозная — ажурная, прорезная, — все указывало на руку знатока дерева и подчинялось музыкальному ритму. Резной щит (картуш) под коньком крыши, кувшины с букетами цветов, каннелюры — вертикальные желобки по поверхности столбов-колонн, солярные знаки — большие и малые «солнышки», куличики, фонарики, соты, снежинки, из которых были сотканы орнаменты, притягивали и не отпускали.
 Лет десять назад, увидев хозяина, Краснопольский подошел к калитке, поинтересовался, изображая себя знатоком, не из липы ли украшения.
— Сосна, — ответил резчик, — обыкновенная сосна.
— Как же такое получилось?! — изумился Краснопольский.
— Помаленьку... С детства мечтал заняться.
— Инструмент, наверно, специальный?
— Обыкновенный. Ножовка, стамески...
— Лобзик, — продолжил Краснопольский, демонстрируя познания.
— Лобзик уже потом появился. Ценный подарок от главкома... К пятидесятилетию, и за безупречную службу. Это что! А вот пойдем-ка в дом...
В ту пору Петру Петровичу Белкину исполнилось немногим за пятьдесят, он выглядел мужчиной в полной силе, лишь на висках проглядывала седина, да красно-фиолетовые жилки на щеках и сизоватый нос указывали на возраст и известное пристрастие отставного полковника. Он был приветлив, словоохотлив, с удовольствием мог поведать первому встречному о своем увлечении. В тот день провел Кирилл Юрьевич у него часа три. Было на что поглядеть.
Стены были сложены из полированных красноватых бревен.
— Морилкой протравили? — выказался Краснопольский.
— Не угадали... Красное дерево.
— Не может быть!.. Сруб из красного дерева?!
— Сруб из другого, а это горбыль. С мебельной фабрики. Там, знаете, навалом. На дворе валяется. Из Африки доставили. Мы им  — оружие, они — красное дерево.
— А сам-то дом из чего?
— Это, знаете, отдельная история. Давайте, по рюмочке...
Они уселись за самодельным столом, выпили вина из смородины, закурили.
И поведал Белкин историю о том, как в столице разбирали перекрытия дома, где жил когда-то генерал от кавалерии князь Раевский — герой 1812-го года. Разбирали, затем чтобы положить двутавровые балки, а шестиметровый брус отвезти на свалку. Рассказывал, как за копейки купил предназначенное на выброс. Сгружать пришлось краном. И надумал Петр Петрович распилить бревна вдоль, чтобы сложить дом.
Отставной полковник вскакивал, ходил по комнате, снова подсаживался к Краснопольскому, наливал стакан и продолжал. Кирилл Юрьевич больше помалкивал, только иногда, при особенно красочной подробности, восклицал невольно: «Не может быть!». «Может», — смеялся Белкин. И повествовал о том, как все в округе лесопилки отказались распустить брус, опасаясь сломать пилы, как с месяц таскал кованые четырех- и трехгранные гвозди, для чего сделал гвоздодер из лома, как добыл он «Дружбу», и как пришлось модернизировать ту бензопилу на военном заводе. А уж когда Петр Петрович принялся вспоминать, как в первый день пилил до ночи, а закончив, уснул на опилках и утром проснулся на окровавленной куче, Краснопольский завопил: «Ногу отпилили?!». Белкин расхохотался: «Опилки! Брус-то из лиственницы! Ей лет двести, окаменела, а опилки красные».
Прикончили бутылку. Белкин не унимался. Рассказывал, как два лета с утра до ночи пилил, как ходили поглазеть соседи, и как еще три года ставил в одиночку дом. «Сила во мне была... — закончил он рассказ.— А дом мой единственный на всю Долину. Ему сто лет стоять, а то и двести... Согласен?».
Краснопольский кивнул. Белкин помолчал, бросил окурок к печке, нахмурился.
— Все у меня нормально, вот только жена болеет, совсем огородом не занимается.
С того дня Кирилл Юрьевич любил прогуляться мимо необыкновенной дачи. Останавливался, силился уразуметь, как можно из обыкновенной сосны сотворить такие кружева. Вот и сегодня пришел он к даче с наличниками.
— Прямо! — приказал Краснопольский.
Такса завинтила хвостом, помчалась по дороге. Пересекли бетонку, направились в сторону канала. А вот и голубой дом...
Краска поблекла, резные украшения сделались серыми и стали напоминать гипс. «В гости?» — подняла морду такса. И тут из дома вышел Петр Петрович.
За минувшие годы он стал стариком. Потух в глазах блеск, голова облысела, высокая фигура согнулась, и на морщинистом землистом лице видно было равнодушие.
— Заходите, — вяло промолвил он.
— Как поживаете? — спросил ради вежливости Краснопольский.
— Пока хожу на своих...
— А я, знаете, все резьбой любуюсь. Неужели из простой сосны?
— Из нее, родимой...
— Удивительно!
— Не хотите по рюмочке? Вина, правда, больше не делаю. Водку в ларьке беру. Я, знаете, один... Жена умерла, дети с внуками в деревню уехали. Я им говорю, чем вам у меня не деревня, так нет, унеслись. Никому ничего не надо. А ведь для них вкалывал...
— Хороший у вас дом, — уклонился от выпивки Краснопольский
— Красить пора, а как? Резьбу снимать надо. Представляете?
Из-за куста вылетела такса, подскочила к старику, наклонила голову: «Гладь!».
— Ты смотри, уважает! — обрадовался Белкин.
— Подлиза, — сказал Кирилл Юрьевич.
Ташка подпрыгнула, уперлась в колено лапами. Петр Петрович потрепал по спине, принялся гладить уши, такса приоткрыла пасть, зажмурилась.
— Не пойму, — ни с того ни с сего сказал Краснопольский, — что нас заставило все это делать?.. Вот, к примеру, вы. Что вами двигало?
— Не знаю...
— А все же? — настырно продолжал Краснопольский.
— Не понимаю я вашего вопроса. Хотя и сам удивляюсь, откуда столько сил взялось. Все строил, строил, ни дня за восемнадцать лет не отдохнул... А теперь, знаете, никому не надо. Подумываю, может, продать?
— Жалко...
— Я вот еще и баню ставлю. По своему проекту. Спросите: зачем?
— Нет, — улыбнулся Кирилл Юрьевич, — не спрошу... Пора нам домой.
Такса шустро выскочила из-под сарая, подбежала: «Домой?».
— Прощайте, Петр Петрович. Как ветеран ветерану, приказываю: не унывайте. У нас все еще спереди!
Белкин выпрямил спину, глаза блеснули.
— Есть! — выкрикнул молодцевато.
И приложил к непокрытой голове дрожащую руку.


XIII

Бедствия, одно за другим, накинулись на деревню. Сначала в колодцах иссякла вода. Поговаривали, будто высохла оттого, что дачники убили песком родники, какими питались подземные реки. Впрочем, сами члены кооператива с таким мнением не соглашались и утверждали, что наказание было послано деревенским в отместку за отказ делиться с дачниками и потому еще, что нельзя воду держать под замком.
Затем заполыхали пожары. На одной улице сгорели шесть изб, через неделю вспыхнуло на другой — еще четыре дома превратились в кучи углей и золы.
А уж потом у совхозных коров пропало молоко. Что за напасть поразила худобу, осталось тайной, только держать стадо никто больше не захотел, и коров отвезли на бойню. Хуже стали доиться и личные коровы. Бабы искали ветеринара, но тот уехал на все лето в отпуск. Своих кормилиц старухи забивать не стали. Надежда их питалась тем, что приезжал из Москвы какой-то человек, и человек этот, назвавший себя экстрасенсом, поколдовал минут десять, пообещал, что животные выздоровеют, и, обобрав старух, уехал.
Настигла беда и Мишку-фермера. Как-то утром он пришел к своим голландкам, и обнаружил их со вздутыми животами, остекленевшими глазами и желтой пеной у рта. Пали все, только бык еще дышал несколько часов, а потом и он околел. И вспомнил Мишка, как один из его работников, уволенный за пьянку, посулил: «Ишшо припомнишь меня, кулак галанский!».
Похоронил он коров, телочек, быка Мишу, взял топор и отправился искать того уволенного. Да только пока шел к деревне, сделалось ему худо. Он прилег на обочине, прижал коленки к груди, стал ждать, когда боль утихнет. Мимо летели легковушки, грузовики с песком и землей. Никто не остановился. Долго лежал Мишка. Пошел дождь. Он встал кое-как и направился, пошатываясь, к своей избе. И опять проносились автомобили, и водители высовывая голову, отпускали шуточки. Так прошел он с полкилометра. А потом в груди отпустило, Мишка добрел до дому.
Он отлежался, стал выходить во двор. Подолгу, точно дед, сидел на завалинке, прикуривал одну от другой папиросы и, бывало, засыпал у стены. Частенько Мишку стали видеть пьяным. А потом он исчез куда-то, а куда, никто сказать не мог.
И стали местные бабы да старики покидать свои места. А в деревню, откуда ни возьмись, понаехали на иномарках крепкие мужчины. Походили по пепелищам в сопровождении председателя совхоза, угостили начальство, пообещали отремонтировать дорогу и укатили. Не прошло и недели, навезли кирпича, стройматериалов, явились бригады. И поднялись в деревне каменные дома с башнями, колоннами и окнами в кованых решетках. Появились и кирпичные заборы, автоматические ворота, сигнализация и охранники со сторожевыми псами. Цивилизация нашла на деревню.





XIV

— Кирилл Юрьевич! Вы меня слышите?! — донесся с дороги крик. 
Голос принадлежал Анне Моисеевне.
Не прошло и десяти лет после ссоры из-за торфа, украденного неистовым Буйновым, как отношения их восстановились.
Время от времени они беседовали о делах огородных, а больше о политике. Их взгляды на происходящее во многом совпадали. Анна Моисеевна угощала соседа яблоками и предлагала черенки, поскольку смородиновые кусты у Краснопольского родить отказались.
Как-то сами собой возобновились и соседские отношения с Семеном Львовичем. Отставной генерал любил, как когда-то, рассказать анекдот или пошутить над собою, величая жену командиром, а себя подчиненным личным составом. Он сильно переменился. Ядовитое выражение исчезло с лица, глаза светились улыбкой.
— Кирилл Юрьевич!
— Слушаю, Анна Моисеевна, — подбежал встревоженный криком Краснопольский.
— Вы посмотрите туда! Да не туда, а туда!..
Краснопольский повернул голову в сторону трансформаторной. Из-за забора доносились радостные возгласы, стук топоров, шум падающего кустарника.
— Вы слышите, наших соловьев вырубают?!
— Да-а? — озадаченно протянул Краснопольский.
За территорией кооператива, по всем его сторонам, офицеры и их жены захватывали землю под картофельные посадки. Первое время осваивали голые от кустов и деревьев участки, строили из жердей изгороди, протягивали колючую проволоку. Однако вскоре земли стало не хватать, ибо некоторые, как говорится, приватизировали — сразу по три-четыре куска. Вот потому-то те, кто не успел, и перешли к вырубке мелколесья да кустарника. И наконец набросились на густой ольховник с березками, какие располагались за трансформаторной. То была соловьиная рощица.
Кирилл Юрьевич стоял в замешательстве. Анна Моисеевна воздела к небесам руки.
— Нашелся бы хоть один мужчина!.. Кирилл Юрьевич, почему вы стоите на месте и ничего не делаете? Я бы и сама разогнала их, но не могу...
— Почему?
— Кто я?! Я человек шестнадцатый.
— А где Семен Львович?
— Причем здесь Семен Львович?! У него уже есть участок под картошку... Вы хотите сказать, пусть он идет и воюет с этими?!
— Может, мы вместе пойдем?
— Он ходил! Вы думаете, если Семен Львович генерал, так его послушают? Его не послушают.
— Хорошо, Анна Моисеевна, я схожу...
Никуда Краснопольский так и не пошел. Продолжал дотемна слушать возбужденные голоса, смех, стук топоров, и знал: ничем тут не поможешь. Жалко было соловьиную рощицу, но сражаться за нее он не решился.
Картошка подскочила в цене против прежней в сто раз. Картофельные делянки окружили Долину. Садоводам-огородникам стало не до соловьиных песен.






XV

Когда-то, давным-давно, Краснопольский посмотрел фильм из английской жизни, в котором хозяйка поместья главную радость находила не в старинном замке, не в залах, увешанных портретами предков и даже не в камине. Предметом ее забот, волнений и счастья была лужайка, — та именно английская лужайка, какие стригут будто бы в Великобритании, доводя до совершенства, сто или тысячу лет. Вот и Краснопольский вздумал устроить подобное.
К работам приступил поздней осенью. Устроил дренаж, выровнял торф, а сверху положил дерн, доставленный тачкой из-за кооперативного забора. Настала весна, дерн дал густые поросли сорняков, среди которых главенствовали лопухи и какие-то длинные растения, увенчанные желтыми покойницкими цветами. Сорняк оказался живуч. И тогда Кирилл Юрьевич навозил земли, раскидал навозцу, посеял газонную траву. Не прошло и двух недель, как среди хилых газонных растений вымахали все те же покойницкие. «Косить надо! — сказал себе Краснопольский, — как в Англии».
Коса затупилась и вырывала растительность клоками. «Вот возьму, да и куплю газонокосилку, — вознесся он, — пусть будет у меня, как в Европе».
...Гигантский рынок раскинулся на окраине Одинца, возле станции. Не успел народ  оглянуться, как откуда ни возьмись появились десятки палаток и павильонов, переполненных импортными товарами, ряды прилавков с колбасами, мясом, рыбой, о которой давно уж позабыли, фруктами и овощами — вымытыми, свежими, привлекательными на вид. Построили и магазин стройматериалов — с ангарами, навесами, обширной площадкой, полной всего, что нужно горожанину, если тот решился дачу построить. Продавцы предлагали товар на выбор, давали консультации, выказывали готовность в два-три дня поставить любой домик. От изобилия всего этого кружилась голова, и садоводы-огородники теперь уже не хватали что придется, а привередничали, и никто уже не заискивал, как в былые времена, перед торгашами. Люди позабыли об очередях, о талонах и дефиците, и теперь уже не тайком, а громогласно и безбоязненно бранили антинародный режим.
Небольшой павильон, что стоял неподалеку от рядов, где торговали инструментом, специализировался на газонокосилках. Краснопольский подошел.
— Что желаете? — поинтересовалась владелица павильона.
Краснопольский пробормотал:
— У меня лужайка...
Дама нисколько не удивилась.
— Желаете газонокосилку? А что вы собираетесь косить? Если трава грубая, подойдет американская.
— У меня не очень грубая, — зачем-то соврал Кирилл Юрьевич.
— Тогда возьмите итальянскую. У нас четыре типа.
С этими словами она принялась показывать одну за другой машины, давала пояснения, о некоторых высказывалась критически, другие хвалила, и, казалось, будто выбирает для себя. Краснопольский растерялся.
— Ладно, так и быть, признаюсь: мой сорняк никакая коса не берет.
— Что ж вы молчали? Раз так, рекомендую немецкую, в виде тележки.
Немецкая сразу прельстила Краснопольского. Аппарат походил то ли на пылесос, то ли на детский автомобиль. Обтекаемая форма, оранжевая, на четырех колесиках, с приемником для травы и удобной ручкой, газонокосилка была сделана с такой любовью, точно единственная забота ее создателей состояла в том, чтобы доставить удовольствие.
— Берете, или еще подумаете?
— Беру!
Расплатившись, он заглянул в пивной павильон, постоял напротив полок, где рядами красовалось в пестрых этикетках десятки видов, выбрал привычное — жигулевское. «Вам из холодильника?» — поинтересовалась продавщица.
С картонной коробкой в одной руке и бутылкой — в другой, он отправился к автобусной остановке. Попивал на ходу холодное пиво, поглядывал по сторонам. Люди шли с покупками, всю площадь забили грузовики с картошкой, овощами, мешками сахарного песка. Грудами высились на лотках яблоки, бананы, киви... Краснопольский сел на лавочку. Неподалеку остановилась старуха с клеенчатой сумкой. И лишь только Кирилл Юрьевич допил пиво, она подошла к нему. «Можно взять?» — попросила негромко. Краснопольский протянул бутылку. «Спасибо, милый», — сказала старуха.
Городские автобусы, как обычно, все до единого ушли на обед. Очередь пенсионеров безмолвно стояла возле остановки. Пролетали мимо платные «автолайны», останавливались поодаль.
Краснопольский забрался в микроавтобус, устроился на удобном сиденье, примостил газонокосилку. Какой-то дед с клюкой заглянул в окошко, протянул шоферу синюю книжицу в полиэтиленовой обертке. «Узников не берем», — лениво сказал водитель. Пассажиры молчали. Старик поплелся к пенсионной очереди. Настроение у Краснопольского упало. Он вспомнил, что и его когда-то величали узником. «Что ж я не вступился?» — спросил себя Кирилл Юрьевич. И ничего не смог ответить.
Лайн катил по ухоженной дороге. Притормозил возле светофора. Щиты с портретами главкомов ракетных войск высились на площадке посреди шоссе. Первый почетный гражданин города маршал Галушко улыбался вслед автомобилям. Краснопольский придерживал ногой коробку, предвкушал, как откроет дверь, удивит Софью Матвеевну, запустит для пробы немецкий мотор...
Он вышел на остановке неподалеку от кирпичной башни, пересек только что покрытую асфальтом дорогу. Несколько иномарок стояли возле его дома. Железная дверь с домофоном была распахнута. Крепкий парень в длинном, до пят, черном кашемировом пальто старался протащить картонный куб с изображением телевизора. Краснопольский подошел, вытянул из пачки сигарету, оглянулся.
Три переполненных мусорных бака стояли бок о бок. Мужчина в старом плаще орудовал крюком, стараясь извлечь то ли какой-то нужный ему предмет, то ли объедки. «Что сегодня за день такой!» — вконец расстроился Краснопольский.

XVI

Ранним утром Краснопольский вышел из дому в Одинце и повстречал на пути в гараж Буйнова. Все так же деловито, бодро, пружинисто, как в прежние годы, шагал Егор Силыч. Они поздоровались.
— На объект? — поинтересовался Кирилл Юрьевич, — слыхал, у вас новая дача...
— Коттедж! — выпятил нижнюю губу Буйнов, — три этажа, подвал с гаражом, сауной и баром, отопление, газ... Камин французская фирма выкладывала, со спецстеклом! Когда стройка шла, панелевозы в очередь стояли, я только командовал.
— Сколько же вам это стоило?!
— Немножечко. За одну землю семнадцать штук отдал... долларов. А вы все в болоте?.. Не желаете к нам? У нас одни знаменитости!
— Любопытно, откуда такие бабки? Откройте секрет бывшему начальнику. Вы ведь вроде слесарем в Доме офицеров?
— У меня зять в ГАИ!.. А вы в свою Долину дураков?
— На дачу. И прошу запомнить, Долина наша давно без дураков...
Краснопольский гнал «жигуль», взглядывал на новые магазины и магазинчики, во множестве появившиеся вдоль шоссе, на ларьки и торговые палатки, выставленные по обочинам лотки с мороженым, фруктами и овощами, плетеными корзинами, разукрашенными кастрюлями и прочим товаром. Кое-где виднелись вывески торговых баз, забитых стройматериалами. Частные мастерские по ремонту автомобилей предлагали услуги круглосуточно, одна за другой мелькали автозаправки. Кирилл Юрьевич глянул на приборный щиток: «Надо заправиться».
Новенькая, точно с рекламного журнала, автозаправочная, возле которой остановился он, была безлюдна. «Наверно, бензин кончился», — подумал Краснопольский. Подошел к домику с вывеской, заглянул в окошко. Девушка в джинсовом костюме выдвинула блестящий лоток, куда полагалось положить деньги, промолвила: «Вам сколько и какого?». Краснопольский назвал марку бензина, попросил двадцать литров, положил в лоток купюру.  Девушка мигом посчитала на калькуляторе, выдала сдачу. «К пятой колонке, пожалуйста», — улыбнулась. 
Лишь только он остановил машину возле назначенного места, из домика показался подросток лет четырнадцати, одетый в чистую синюю робу. Подскочил к «жигулю», отвернул крышку бензобака, сунул блестящий клюв и нажал на колонке кнопку. Все это он сделал ловко, уверенно, ни о чем  не спросив хозяина автомобиля. В шланге зашуршало, замелькали цифры на табло, указывая количество горючего и стоимость. Не прошло и минуты, как бензин заполнил бак. «Электроника?» — спросил Кирилл Юрьевич. «Немецкая, — спокойно ответил подросток, — стекла протереть?». «И так блестят», — отчего-то смутился Краснопольский. Подросток закрутил пробку, провел тряпкой возле крышки бензобака, отошел на шаг.
— На колонке работаешь? — спросил Кирилл Юрьевич.
— Сестре помогаю, — ответил работник.
— В школе-то учишься?
— В лицее...
— Сколько я тебе должен?
— Сколько захотите.
— На мороженое? — Кирилл Юрьевич протянул монету.
— Спасибо, — принял деньги лицеист, — я на видак коплю.
...На обратном пути, когда Краснопольский проезжал мимо приветливой бензозаправки, стало ясно: бензина ему залили не двадцать литров, а девятнадцать, к тому же, судя по стукам мотора, смешанного с тем, каким питаются грузовики. Как в прежние времена.



XVII

Канули времена, когда цемент появлялся в продаже лишь зимой и когда давали его тайком — с разрешения директора завода железобетонных изделий. Притом отпускали сей вредоносный для здоровья продукт россыпью. Окутанные цементной пылью, дачники насыпали в мешки, отхаркивались. И вот, сколько угодно, и любых сортов!
Первым рейсом Краснопольский привез пять мешков красного цемента, вторым — столько же белого, а к вечеру — опять же цемента, но обыкновенного — для кладки.
Палило солнце, птицы попрятались от зноя, стая бездомных собак расположилась в тенистом месте — неподалеку от бетонки. Дачники отдыхали после обеда, тишина стояла в Долине. А Кирилл Юрьевич воплощал свою мечту о разноцветной дорожке.
Красный раствор никак не кончался, Краснопольский носился с ведрами. Настал вечер. Корыто наконец опустело. Кирилл Юрьевич вздохнул облегченно, утер пот, разбежался и прыгнул в бассейн.
Большая лягушка вылетела наружу. Столб брызг поднялся над головой, ноги ушли по щиколотку в вязкое дно, вода сделалась мутной. Он окунулся пару раз, лег на спину, стал смотреть на серебристые с изнанки листья облепихи, на оранжевые ягоды. В голове шумело, руки и ноги ныли, вода не давала прохлады.
— Не утонул?! — донеслось с соседнего участка.
Кирилл Юрьевич вылез, уселся на гранитный камень. Теплая вода стекала грязными струйками. Лягуха сиганула в освободившийся водоем. Подошел Алелюхин.
— А это у тебя что? — поинтересовался генерал, обратив взор на пустое корыто и плоские ящики, залитые бетоном.— Можно посмотреть?
— Смотрите, — устало сказал Краснопольский.
— Бетон?
— Бетон, — согласился Краснопольский.
— Красный?
— Красный...
— Почему ящики перегорожены?
— Плитка будет.
— А почему красная?!
— Цемент такой.
Кириллу Юрьевичу показалось, что красный цвет обидел генерала. Ничего удивительного. Никто таким не пользовался. Следовательно, Краснопольский осмелился выпасть из общества.
— Зачем? — поморщился генерал.
— Не знаю, плитка будет.
— Ну-ну, — сказал Алелюхин и ушел, не попрощавшись.
...И вот пришел день, когда затея его осуществилась. Ровная полоса с красными, белыми ромбами и между ними серыми треугольниками протянулась на тридцать метров и казалось, что привезли из магазина ковровую дорожку и расстелили на песке.
— Сделали!? — воскликнул подошедший Семен Львович.— Я бы не додумался.
— Нравится? — в ожидании повторной похвалы спросил Краснопольский.
— Так нравится, что я вас прошу.
— Сделать вам?!
— Нет, я прошу не показывать эту красоту Анне Моисеевне.
Не успел Краснопольский пообещать, как явилась Анна Моисеевна.
— Очень красиво! — воскликнула, — у вас есть пылесос?
...Приходили соседи. Сначала Крючков, затем бывший кадровик с участка, что возле дороги, явился и Альфредик. На этот раз он не выкрикнул «непрааильна!», долго разглядывал содеянное Краснопольским и молча пожал руку. Заглядывали и другие садоводы-огородники. Каждый нахваливал Кирилла Юрьевича, а он внимал похвалам и млел от удовольствия. Последним заявился Алелюхин.
— Ну, и зачем? — усмехнулся.
— Для пейзажа...
— Проше было купить, а не уродоваться столько времени.
И тут послышался скрип колес. Возле калитки стояла баба Настя! На тележке блестел молочный бидон. Глянула на дачников, прошлась завистливым глазом по участку с ковровой дорожкой, склеила на лице несчастное выражение, запела:
— Хозяева, молочка не купитя?.. Хорошее молочко, вечерошнее...
— Спасибо, — ответил за всех Краснопольский, — нам не надо.
— Конешно, на кой вам молочко, вам одни сливки, — оскорбилась баба Настя и  вдруг запричитала, сузив хитрые глазки: — А дом-та, а дорожка-та, ровно в городу. Вона люди живуть! Хоромы крашеныя, окна мытыя, крыши жалезные. Денег-та скоко, денег! А мы, люди простые, совхозные, в избах старых да гнилых, скотиной живем, скотиной и помрем...
...Садовые ромашки склоняли головы над плитками, сочная листва спасенной от вредителей яблони, что стояла неподалеку от хозблока, бросала тень, ящерки любили греться на теплой поверхности, и приятно было ступать по ней босиком. А когда трава пробилась меж плитками и прибавила к ним зеленого цвета,  ковровая дорожка и вовсе сделалась распрекрасной. Ни у кого не было такой во всей Долине.


XVIII

За сетчатым забором, ограждавшим Долину, неподалеку от брошенного совхозного поля, раскинулся березняк с редкими зрелыми елями и елочками подростками.  По всем признакам считался тот лес грибным. Первое время хаживали туда садоводы-огородники, да только ни белых, лисичек или подберезовиков, даже сыроежек не давал лес, протравленный облаками химии, какую в прежние годы усердно сыпали из серебристых цистерн по всей округе. Что ни лето, хоть один раз, да навещал эти места Краснопольский. Навещал, дабы полюбоваться деревьями, посидеть на упавшем шелковом стволе березы, а то и просто полежать на полянке, в траве, посреди полевых цветов. Вот и сегодня он отправился к лесной поляне.
Погожий был день, солнечный и тихий. Незаметно глазу плыли в высоком небе плотные белоснежные облака, и солнце, — лучистое и улыбчивое, точно такое, какое бывает на детских рисунках, — полнило светом поляны с густой высокой травой, из которой выглядывали лютики, чистуха с желтыми цветками, собранными в зонтики, высокие стебли зверобоя, увенчанные золотистыми метельчатыми соцветиями, черно-пурпурные кровохлебки, пастушьи сумки с мелкими белыми цветками и травы, каких не знал Краснопольский. Праздничное солнце щедро отдавало тепло и травам, и цветкам, и березам с полными листвой кронами, еловым лапам, опускавшимся до земли, и от тепла растения источали тот густой запах, какой бывает в Подмосковье на лесных полянах в жаркие и безветренные летние дни.
Побродивши до полудня и не найдя ни одного грибка, Кирилл Юрьевич притомился, выбрал круглую полянку, обрамленную березами да елями, упал, раскинув руки, в траву и закрыл глаза. Тихий шум стоял в ушах, сквозь веки пробивался горячий солнечный свет, грудь дышала  прерывисто, сердце стучало, просясь наружу, тревога промелькнула в голове: «Усну, солнечный удар хватит». Он отбросил тревогу, подложил руки под голову. Тело размякло, дыхание стало постепенно успокаиваться, сердчишко утихомирилось, и незаметно потекло время.
И вдруг стало мерещиться Краснопольскому, будто бы несет его неслышная полноводная река. Он лежит на спине, водная поверхность без конца и края, течение едва заметно, и нет нужды противиться потоку. Стеной высятся по берегам громадные дерева, и видит Краснопольский: нежатся на отмелях исполинские —  под стать тем деревам — допотопные животные. Он хочет открыть глаза, хочет рассмотреть реку, и лес, и отмели с гигантскими тварями, но веки тяжелые, горячие, не открываются. Но и сквозь веки он все же каким-то образом видит пресмыкающихся, белых птиц в пурпурном небе, и себя, лежащего на спине и уносимого могучим потоком. Каменные глыбы животных застыли на песчаных откосах, провожают Краснопольского пустыми холодными глазами, и на их желтоватых в зеленых пятнах спинах какие-то надписи белым. Поток поворачивает, камуфлированные гиганты остаются позади. Краснопольский весь отдается силе древней реки, покой наполняет его грудь, ему так хорошо, так приятно, как никогда не было в прошлой жизни. И тут кто-то рядом плывущий и невидимый осторожно касается плеча. Кирилл Юрьевич протягивает в ответ руку, притрагивается, и касание это вместо рукопожатия. Его нисколько не удивляет, что не один он на реке.
— Ну, как вам в Долине, — спрашивает этот кто-то, — не напрасно я вам участок дал? Помогает физический труд науке?
— Я дом построил, — отвечает Краснопольский.
— Вы у нас на все руки. А чужие мысли научились угадывать?
— Не получается.
— Ничего, научитесь.
— Вы-то как? Как вам?
— Скучно мне здесь, никому я не нужен, и забот никаких.
— И стратегическим без вас скучно...
— Доложите, живы мои войска?
— Живут...
— А лебеди с Варварихи не улетели?
— Нет, не улетели.
Низкий гул проник в самое ухо Краснопольскому, он вздрогнул, открыл глаза. Возле его лица, на желтом цветке огуречника, издавая мерный гуд, важно копошился шмель. Солнце сияло над лесной поляной, величественная береза у края поляны поникла от зноя, две ели по ее бокам стояли, точно в карауле, и в высоком небе играли в догонялки стрижи.

 

Часть VII


СЛАВНЫЕ  СОСЕДИ


I

С некоторых пор каждый день, утром и вечером, Краснопольский выходил на прогулку с собакой. Всякий раз выбирали новый маршрут, чтобы навестить соседей. Отчего-то все в Долине считались соседями.
Вылетев из калитки, Ташка поворачивала к хозяину голову, и в глазах ее стоял вопрос: «Куда?». Кирилл Юрьевич принимал задумчивый вид, собака на миг застывала, задрав голову и впившись взглядом в хозяина. Он называл место, глаза таксы вспыхивали, хвост совершал энергичные движения из стороны в сторону, Кирилл Юрьевич смеялся: «Оторвется!», и неторопливо следовал за собакой... Но всякий раз она непременно забегала ненадолго к ближнему соседу.
Поначалу, как только рядом с генералом Алелюхиным, с тыльной стороны участка Краснопольского, явился новый садовод-огородник, Кирилл Юрьевич разогорчился. Уж очень хорошо пели в том углу птицы, и было там прежде множество гнезд.
Фамилия нового соседа была Савочкин, он ушел на пенсию полковником, и теперь решился построиться в Долине. Участок ему достался не как у всех — в три сотки, и шабашники вмиг возвели на клочке болота домик из двух комнат и крохотной кухни.
Вскоре Кирилл Юрьевич привык к соседям. Болтал с ними о том, о сем, иногда заглядывал в гости. Не было во всей Долине другой такой славной пары. Стоило лишь глянуть на них, услышать обращенные друг к другу речи, как на память приходили гоголевские Афанасий Иванович Товстогуб и Пульхерия Ивановна Товстогубиха.
Невысокий, сухонький и седой, он никогда не ворчал, не раздражался, с его лица не сходило выражение приветливое и спокойное. Жена была лет на пятнадцать моложе. Пышнотелая, круглая, она заправляла делами дачными, оберегала хозяина от тяжелых работ и была мотором огородных дел. С растениями нянчилась, ласкала, порой перекармливала и поливала со словами: «Пейте, лапочки, пейте, мои славненькие». Каждому растению кланялась, улыбалась, приговаривала: «Растите, лапушки, мы вас любим». Огород у Савочкиных образцовый, урожаи — как с гектара. И все потому, что жили в согласии. Она его зовет: птенчик, котенок, а чаще, лапушка или лопушочек; он обращается по-мужски, сдержанно: Лапа. Редко кто живет так — в любви. Первое время соседи, слушая ласковые слова, усмехались, но Савочкиных это нисколько не смущало. Они продолжали голубить друг друга, и соседи свыклись. Их признали и даже сочувствовали, поскольку Савочкины автомобиля не имели и, добираясь из Москвы, проводили в транспорте три часа с лишком.
Случались, правда, дни, когда сосед проводил время на даче в одиночестве, поскольку жена не достигла пенсионного возраста. Выполнив то, что ему наказала Лапа, он скучал, слонялся по участку и, в конце концов, приняв рюмочку, укладывался часов в восемь и спал до утра. В такие дни чаще всего и заходил к нему в гости Краснопольский.
Подойдет бывало Савочкин к штакетнику, позовет Кирилла Юрьевича:
— Не желаешь «бронебойных»?
И протягивает пачку сигарет дешевых, с навозцем.
— Могу угостить «пшеничными», — ответит Краснопольский, и протянет пачку американских.
— Маде ин уза, — с уважением промолвит сосед, — заходи, посидим, кваску попьем, под твои «пшеничные».
Устроятся на крылечке, покурят, квасу хлебнут и примутся обсуждать дела огородные. Похвалит Кирилл Юрьевич помидоры, картофельные посадки на пышных грядках, удивится богатому урожаю клубники да смородины, а Савочкин скажет:
— Это все Лапа. Палку воткнет, банан вырастет.
— А ты? — спросит Кирилл Юрьевич.
— Да какой с меня толк, на тягловых работах.
— И мне растения не доверяют, — скажет Краснопольский.
На том беседа и закончится. Разойдутся по участкам, Кирилл Юрьевич повозится в мастерской, а Савочкин выкурит напоследок «бронебойную» — и спать.
И вот как-то раз сосед пригласил поглядеть на только что приобретенную важную вещь. Кирилл Юрьевич прошелся взглядом по участку. Ничего не обнаружил. Повернулся в недоумении к Савочкину.
— Не туда смотришь! — воскликнул тот, — вон, под водостоком!
Под водосточной трубой стояла пластмассовая бочка.
— Поздравляю, —  приветственно протянул руку Кирилл Юрьевич.
— Нравится?
— Еще бы!
— Дефицит! Предлагаю обмыть.
Шустро скрылся в доме, вынес бутылку самодельного. Выпили.
— Где купил-то? — поинтересовался Краснопольский.
— Лучше спроси, как доставил.
— Спрашиваю...
— Целая история! Кому скажи, не поверит...
И стал он повествовать о содеянном. О том, как приобрел бочку и решил в тот же день отвезти на дачу. С веселым выражением рассказывал, как едва втиснул в трамвай, как потом попытался просунуть в дверь троллейбуса, за что был изруган пассажирами, и что произошло в метро.
— Подхожу к турникету, предъявляю документ, ветеран, говорю. А контролерша: «Вижу. А бочка?».  Минут пятнадцать уговаривал. Ладно, милиционер помог. Пускай, говорит, он же не кавказской национальности.
— Не смеши.
— Давай добавим, дальше еще интереснее будет.
Выпили. По сигаретке выкурили.
— Так вот. Выхожу на платформу, автобус ку-ку, нету. Хорошо, тележку прихватил. Привязал бочку, и в путь... А уж темнеть начало. Волоку телегу, бочка поперек, народ смотрит, завидует. Качу я ее, качу, а тут ямина. Колесо — тресь!  Отвалилось... Попробовал починить, да где там! Хотел в канаве припрятать, так ведь нельзя: утащат. Ну и попер. В одной руке тележка, в другой — бочка. Она не тяжелая, а тащить неудобно... Покатил ногой. А тут дождь как зарядит, льет и льет.  Шесть километров катил под дождем. А когда шоссе пересекал, так гаишники свистели. Я им объясняю: «Ветеран, мол», так веришь, движение перекрыли. В полпервого ночи добрался. Ну, как?!..
— Знаешь, что я посоветую?.. Ты нарисуй на боку свою фамилию.
— А это идея!.. Давай по последней. За бочечку!

II

Продал генерал Локотков свой домище, перебрался в особый кооператив, для политрабочих. Краснопольский, однако, ненадолго лишился соседа. Объявился новый хозяин.
Это был тихий, глуховатый дедуля с бегающими глазами. Дом приобрела его дочь, укатила с мужем в какую-то заморскую страну по длинному контракту, а участок оставила на попечение старику.
— Разрешите представиться, — сказал дедуля, в первый же вечер подойдя к забору и протянув руку, — заслуженный работник НКВД.
Шутник, мелькнуло в голове Краснопольского. Решил поддержать ответной шуточкой.
— А я деятель...
— Знаю, — неожиданно проговорил дедуля.
«Вот те на!» — обомлел Кирилл Юрьевич.
— Небось, самого маршала Берию видели? — усмехнулся Краснопольский.
— Лаврентия Павловича? — уважительно произнес дедуля, — не раз... Я и Ежова знал, и Ягоду, с Меркуловым чаек попивал. Мне ведь за восьмой десяточек перевалило.
— До какого же вы звания дослужились?!
— Какие наши чины, — скромно промолвил чекист, оглянувшись по сторонам, — шифровальщик я...
— Кирилл! — позвала Софья Матвеевна, — обедать!
Краснопольский нехотя попрощался, направился в дом.
— Ты с ума сошел! — воскликнула Софья Матвеевна, — с кем откровенничаешь!? Нельзя же быть таким обалдуем!..
— Занятный пенсионер.
—  Слышала я про его заслуги. Чего он так разговорился?..
— Я ж говорю: пенсионер.
 — Пора бы тебе знать, они на пенсию не уходят... И на том свете шифровать будет. Доведет тебя любопытство. Прошу, угомонись!
— Да ладно тебе. Впервые живого шифровальщика вижу.
Первым делом шифровальщик спер у Краснопольского пассатижи. Кирилл Юрьевич оставил их на минутку возле штакетника, исчезли. «Вы тут ничего не видели?» —обратился к дедуле, не называя потери. Старичок сорвался с места, шустро обежал свой участок, вернулся: «Не видал я ваших пассатижей». На следующий день пропало ведро с дырявым днищем. «Шифрует», — сказала Софья Матвеевна.
Каждое утро, позавтракав, дедуля выходил на промысел. Запирал калитку, оглядывался по сторонам и бодро убегал куда-то. Через час возвращался, и всякий раз не с пустыми руками. То ржавый обруч от бочки тащит, то досочку, или там обломок кирпича, а то какую-нибудь железку или кусок рубероида. Приволочет, побегает по участку в поисках укромного места, спрячет, и похаживает, поминутно озираясь.
А месяца через два или три у Краснопольского стали пропадать сложенные за сараем дрова. Поленница высилась в самом углу, примыкая к штакетнику, сразу за которым располагался соседский сортир. Первой заметила пропажу Софья Матвеевна.
— Что-то наш сосед стал частенько по нужде бегать, — усомнилась.
— Думаешь, снова шифрует? — развеселился Кирилл Юрьевич.
Две штакетины оказались с секретом. Гвозди снизу исчезли, доски раздвигались, образуя треугольный лаз.
— Ну, кто был прав? — сказала Софья Матвеевна.
— Недаром ты детективы читаешь! — сказал Краснопольский.
Пришлось забить лаз листом железа.
Шли дни. Все так же по утрам совершал дедуля набеги, возвращаясь с добычей, по-прежнему Краснопольский с любопытством поглядывал на его действия. И вот как-то раз, проснувшись чуть свет, Кирилл Юрьевич вышел из дому, плеснул в лицо холодной водой из умывальника, закурил первую сигарету, и услыхал шум возле соседской калитки. Выглянул из-за угла. Дедуля!
Привычно озираясь, заслуженный работник пытался протащить в калитку пластмассовую бочку. Бочка не давалась. И тогда он поднял ее над головой, проник на свою территорию, поставил на землю и стал любоваться. Кирилла Юрьевича он не заметил. Последующие действия соседа могли бы удивить кого угодно.
Налюбовавшись вдосталь, он поднял бочку над головой и принялся бегать по участку в поисках, куда бы ее упрятать от любопытных глаз. Сначала примостил возле сортира, не понравилось, отволок к колодцу, снова не то, потащил в дом, тут же вынес обратно, задумался...
Кирилл Юрьевич пригнулся на крыльце, желая остаться незамеченным, наблюдал. Синяя красавица бочка с надписью на боку блестела на солнце. Дедуля ласково гладил ее, и на его узеньком, в три морщины, лбу змеилось трудное раздумье.
— Семен Львович! — послышался голос Анны Моисеевны.
Дедулю точно подбросило. Он заметался по участку, оставив бочку без присмотра, убежал в дальний угол, схватил лопату и стал копать так сноровисто, точно был заслуженным землекопом. В несколько минут вырыл ямину, приволок бочку, погрузил. Затем отскочил в сторону, сбросил куртку, прикрыл.
Краснопольский вышел на крыльцо.
— Здравствуйте, — ласково промолвил сосед, — раненько встали...
— Не спится... А вам?
— Мы пташки ранние.
— А я все хочу на ваши яблони посмотреть. Как вы за ними ухаживаете, что они так здорово цветут? В гости не пригласите?
— Потом, потом, — замахал руками дедуля.
Глубокой ночью, когда почивала утомленная Долина, Краснопольский проник, точно тать, на соседний участок, выкопал бочку и, стараясь не шуметь, отволок лапушкам.
Не прошло и недели, как дедуля снова зашифровал пластмассовую красавицу.

III

Не везло дому, расположенному рядом с участком Краснопольского. И не потому, что его грыз жучок, а воронье облюбовало высоченную крышу и что ни утро, предвещая недоброе, раздирало тишину надсадным ором. Было в домище нечто такое, что выталкивало хозяев. Уехал заслуженный работник НКВД,  продав дачу и утащив с собой синюю бочку в коттедж, приобретенный дочерью в элитном районе Подмосковья.
Объявились новые соседи. В первый же день, как подъехали к участку два автомобиля и из них высыпало семейство, новый хозяин подошел к штакетнику, вежливо представился и стал поочередно указывать пальцем:
— Это моя жена, кандидат наук, а это дочь — кандидат наук, а вон там зять — тоже кандидат наук, и я сам — кандидат медицинских наук... У нас все — кандидаты. Вы понимаете?
Кандидаты и молодая поросль, еще не достигшая степени, рассыпались по участку, осматривали владения и шумливо обсуждали грядки, колодец, дрова, какие запас для них шифровальщик. Кирилл Юрьевич отправился на веранду выпить чайку.
— Веселые соседи достались — высказалась Софья Матвеевна.
— Кирилл Юрьевич! — донеслось с улицы.
Краснопольский вышел.
— Вы знаете, сколько я заплатил за эту дачу?! — воскликнул глава семейства, — пятнадцать тысяч!
— Удачное приобретение, — сказал, подойдя к забору, Краснопольский.
— Вы подумали, рублей? Так нет!.. Долларов! Как, по-вашему, это не очень дорого?
— Что вы! Здесь одного песка закопано, по нынешним ценам, на четыре тыщи... И потом, главное, не деньги.
— Вот и я считаю, главное — воздух!
Гвалт на участке поднялся до небес. Дачники сгрудились подле сортира, обнаружили, видать, нечто замечательное и уже вовсе не могли сдержать чувств. Григорий Михайлович (так звали нового хозяина) вытер платком лысину, сообщил:
— Вы хотите знать, почему мы такие громкие?.. Я долго жил в Кисловодске. Вы знаете Кисловодск?.. Мы — кавказцы.
По воскресеньям наезжали кавказцы, разбегались по участку, обсуждали огурцы, редиску и прочие овощи, которые отчего-то не желали произрастать несмотря на обильный полив и ежедневную прополку, от коей доставалось не столько сорнякам, сколько полезным растениям. Не оказалось среди кандидатов никого, кто мог сделать хоть что-нибудь своими руками. Постоянно у них трудились молдаване: ремонтировали сортир, вставляли новые рамы, отливали бетонную отмостку, пололи грядки и, дабы хозяин не лицезрел жучков, вид которых его утомлял, обшили стены вагонкой.
Словом, кандидаты дышали. Анна Моисеевна и Семен Львович — не замечали соплеменников, и удивлялись, что в них нашел Кирилл Юрьевич.
Анна Моисеевна привычно трудилась на участке, стала профессором по овощам и ягодам, и, следуя распорядку дня, смотрела подряд все сериалы, какие давали по телевизору. С годами ее смех сделался не таким громким, а речь спокойнее. Но все так же она следила за политикой, высказывалась в пользу младореформаторов и обходила стороной приверженцев ушедшего строя, каких в Долине было большинство. Семен Львович еще больше высох, но, как и в прежние годы, оставался активен, деятелен, выполнял командирскую волю Анны Моисеевны: копал землю под картошку, строил на участке дорожки из дощечек, поправлял кунг. В кунге Анна Моисеевна готовила, там же они устроили и столовую.
В один из летних дней кунг внезапно вспыхнул и сгорел в считанные минуты. Семен Львович огорчился, но ненадолго. Приехал грузовик с тентом, трое парней ловко вытащили готовые стены, и под магнитолу, начав с утра, закончили к ужину работу и уехали.
— Не хотите посмотреть? — пригласила Краснопольского Анна Моисеевна.
Домик выглядел приветливо. Стены без щелей, крытая шифером крыша, комната, кладовка, крыльцо, ровный пол и застекленное окошко — все добротно, ладно, красиво. Чтобы построить такое, в прежние времена понадобилась бы уйма сил и смекалки.
— Вы видели? — вскинул седую голову Семен Львович, — они работали всего шесть часов.
— А что удивительного? — сказала Анна Моисеевна, — теперь за деньги что угодно сделают. Позвони, бегом приедут. Опять у нас начинается  капитализм... Кирилл Юрьевич, как вам это нравится?
— Мне все на вашем участке нравится, — уклонился Краснопольский, — особенно урожаи.
Анна Моисеевна хмыкнула, взмахнула руками:
— На фиг мне эти урожаи. Дочке не надо, она все на рынке покупает, у внука бизнес, соседям не надо — свое выращивают. Хотите, отдам вам?
— Ну-у, Анна Моисеевна, — протянул Кирилл Юрьевич, — у вас же есть Семен Львович. Таких работников поискать! А работников надо кормить как следует. В том числе свежими овощами.
— Не говорите мне глупостей! Какие овощи! У Семена Львовича диета! Он кушает овсяную кашу, кусочек белого хлеба и выпивает каждый вечер сто граммов водки...




IV

Баня у Краснопольского получилась удачная: хоть из досок, но тепло держала отменно. Он обшил ее снаружи вагонкой, а изнутри плотно пустил по алюминиевой фольге красноватую ольховую дощечку. Устроил предбанник со скамеечкой, пол выложил из толстой осины, из нее же — полок и нижнюю лежанку. Парная, она же моечная, вышла на двух человек. И каменку он соорудил по всем правилам: с котлом, чугунными чушками и небольшими валунами, загруженными в просторную камеру с двумя парильными дверками. Не терпелось Кириллу Юрьевичу похвалиться своей банькой. И на первую же топку он  решил позвать попариться Николая Николаича — того, что жил через три дома и ходил в ковбойской шляпе. А еще он был известен как великий огуречник, изобретательный садовод и лучший на весь кооператив тачечник.
Огурцы он высаживал рассадой — в теплицы, в один и тот же день, 23 мая. Урожай получал столь обильный, что хватало засолить для себя, обеспечить родственников, да еще и накормить вдосталь улицу, где стоял его домик. «Всех обогуречил!» — с гордостью говорил Николай Николаич. Огурцы у него получались с нежным ароматом, в пупырышках, сочные, одного размера. Он щедро наделял рассадой соседей, но отчего-то у тех вырастали грубоватые и без запаха. Соседи удивлялись, а Николай Николаич корил: «Когда надо садить?.. На Леонтия и Фалалея!».
Ну, а уж о том, как он сооружал насыпь под яблоневый сад, надо отдельно рассказывать. Потому как долгая история. Два лета, каждый день — от завтрака до обеда — созидал он возвышенность. Выкатывал велосипедную тачку, направлялся за пределы кооператива. Снимал толстые квадраты дерна, нагружал горой, и толкал впереди себя тяжеленный груз. Одна ходка занимала один час. А всего ходок полагалось сделать всякий день семь. К концу второго лета за сетчатым забором, что ограждал кооператив, оголилась длинная и широкая глинистая полоса, на которой больше уж ничто не росло, а весь снятый дерн образовал на участке гряду высотой в два метра. На ней-то и высадил Николай Николаич яблоневый сад. И спустя три года зацвели и антоновки, и мельба, коричная и уэлси. Зацвели пышно, дали первый урожай.
— А ты, ковбоец, оказывается, не только огуречный чемпион, — высказался Краснопольский, — всю улицу можешь ояблочить!
— Всю пока не могу, — огорчился Николай Николаич, — сад молодой. Ты, говорят, баню построил? Пригласил бы, страсть как люблю парную!
...В топке гудело, парная к полудню нагрелась, аж дух захватывало, ольховые стены источали пряный дух. Валуны и чугунные чушки раскалились. Стоило плеснуть, как из камеры шумно вырывались струи жаркого пара. «Понравится ли? — спрашивал себя Краснопольский, — оценит ли?!».
К вечеру он отправился к соседу. Николай Николаич возился в теплице.
— Приглашаю, — сказал Краснопольский, — все готово.
— Ну, Кирилл, спасибо. Сто лет не парился. Пошли на кухню.
Он принес эмалированную кастрюлю, насыпал какую-то сухую смесь.
— Что это?! — не удержался Краснопольский.
— Знать надо, — промолвил Николай Николаич, — банный сбор: мята, липовый цвет, зверобой, мать-и-мачехи немного, еще чабреца бы надо, да не нашел... Ну да ладно, и так сойдет.
Краснопольский во все глаза наблюдал за его действиями. А сосед вскипятил воду, залил в кастрюлю, поставил на большой огонь, снова дождался кипения, убавил пламя, еще подождал, поглядывая на часы, подсыпал из пакета. Затем кастрюлю плотно закрыл и обмотал тряпкой. Кирилл Юрьевич потянул носом. «Чуешь? — улыбнулся Николай Николаич, — еще томить надо».
Помолчали. Послушали радио. «Пора, — сказал Николай Николаич, — сейчас пойдем, только отвар отожму, процежу да остужу малость. А ты пока за лапником слетай. Бери помоложе, да на пол его, на пол... в парную. Я скоро».
...Баня поджидала гостей. Кирилл Юрьевич открыл дверь, жар вырвался наружу.
— Сила! — воскликнул Николай Николаич.— А теперь смотри.
С этими словами он полил пол, устланный молодым лапником. Затем разломил ампулу с нашатырем, вытряс в ковшик с горячей водой, плеснул на камни.
— Перво-наперво изгоним вредный запах.
Кирилл Юрьевич не знал, что сказать. А Николай Николаич, наполнил таз, вылил полстакана пахучего отвара, окунул несколько раз дубовый веник, принялся размахивать над верхней полкой.
— Лезь!
…Потом они сидели голые на ступеньке в баню, и Николай Николаич хвалил:
— Толково соорудил, пар держит.
— Я впервой, — отвечал, стараясь унять распиравшую гордость, Краснопольский.
— Глянь-ка на себя-то. Помолодел лет на десять.
— А ты на все пятнадцать.
Солнце склонилось к западу, золотые лучи пронизывали кроны яблонь. Соседи молчали, истратив запас слов, и было им так хорошо, так легко друг с другом, точно они братья.
И оба еще не знали, что не пройдет и полгода, как сначала чуть было не сгорит баня, и лишь чудом удастся Краснопольскому потушить огонь у потолка, где проходила труба. А потом печка развалится, придется строить наново, но и та даст трещины по всему телу, и Кирилл Юрьевич заменит каменку покупной, железной, бездушной. И не ведали они, что скоро займется болью сердце Николая Николаича и что продаст он свой дом и яблоневый сад. И навсегда оставит Долину.
А спустя год одна за другой погибнут яблони, высаженные трехлетками  на широкой гряде, сложенной из дерна. Новый владелец отвезет тачкой высоченные стволы с сухими раскидистыми кронами за кооперативный забор, свалит в кучу и сожжет. И невдомек новому, что пали прекрасные яблони оттого, что не смогли жить, цвести и плоды давать в изобилии без Николая Николаича — великого огуречника, садовода и тачечника.


V

Обильными урожаями славился участок отставного генерала Алелюхина. Что ни осень, он звал соседей, поднимал над головой  свеклу размером с детскую голову, или морковь весом в килограмм, а то выкатывал тыкву такого размера, что, выдолбив, в ней можно бы поселиться — как у Платонова, в «Ювенильном море». Вопрошал горделиво:
— Видели?!
— Как у вас получается?! — удивлялся Краснопольский, — в чем секрет?
Генерал подзывал к себе и, оглянувшись, объяснял едва слышно, что секрет состоит в том, чем удобрять. Навозцем, во-первых,  зрелым компостом, во-вторых, а главное... Надо замочить в ведрах хлеб, дать постоять сутки, а уж потом и поливать. Поднимал палец: «Хлеб — всему голова!».
И еще одним замечательным свойством обладал генерал. Он любил похвалить все, что делалось у соседей. «Глаз у него», — настораживалась Софья Матвеевна.
Как-то она попросила Кирилла Юрьевича сделать деревянную ажурную решетку. Чтобы поднимался по ней цветной горошек. Краснопольский смастерил, покрасил белой масляной краской, пристроил неподалеку от бассейна. Явился Алелюхин, придирчиво оглядел, поинтересовался: «Побелил?». «Покрасил», — поправил его Кирилл Юрьевич. «Я и говорю, побелил». С того дня, что бы ни посеяла на этом месте Софья Матвеевна, все гибло. Пришлось выбросить решетку. В другой раз сосед похвалил карасей, разведенных в бассейне. Четыре крупных рыбины клевали хлебные крошки, человека не боялись. И через месяц, как на них указал сосед, всплыли вверх брюхом.
Генерал Алелюхин слыл человеком рукастым и изобретательным. Самолично построил дом, откопал колодец в три бетонных кольца, устроил поливочный водопровод к каждой грядке, поставил летнюю кухню-столовую, которая имела обеденный стол на десятерых и амбразуру для подачи пищи, сложил печь — не простую, с пятью задвижками, пользоваться которыми можно было лишь в соответствии с инструкцией.
Время от времени Краснопольский заглядывал к соседу. И вот как-то летом Алелюхин подошел к забору, поманил Кирилла Юрьевича к серебристым елям, сквозь густые лапы которых виднелось строение, крытое шифером.
— Гараж! — горделиво сообщил генерал, — только что закончил.
— И это вы хотели мне показать? Ничего особенного, сарай как сарай...
— Не спеши, — обиделся Алелюхин.
Генеральская «Волга» помещалась в просторном дощатом строении. Проем для ворот закрывало брезентовое полотнище.
— Почему нету ворот? — с видом знатока спросил Краснопольский.
— А это чем не ворота? — простер руку Алелюхин в сторону брезента.
— Это занавес, театральный.
— Занавес? А что, ты прав, у меня тут почти театр.
— Не понял...
Генерал забежал в угол, пригнулся. В сарае что-то негромко щелкнуло, послышался шорох... Брезент медленно, собираясь складками, пошел в стороны.
— Видал?! Само поехало!
— Чудеса! Как это вы сделали?
— Электромоторчик, — расплылся в улыбке Алелюхин.
Перед Краснопольским стоял счастливый ребенок.


VI

 Столбик термометра зашкалил за тридцать, солнце стояло в зените, почва требовала влаги. Обитатели Долины попрятались, лишь ребятня гоняла на велосипедах по бетонке да троица дворняг, вывалив языки, возлежала брюхом вверх на прожаренном авеню.
— Купаться! — позвал Кирилл Юрьевич.
С оглушительным лаем такса бросилась к калитке, вернулась, подгоняя хозяина, снова помчалась к выходу.
— Не носись, — сказал Краснопольский, — вспотеешь.
Медленно шли они по дороге, такса совала нос в чужие калитки, а Кирилл Юрьевич рассматривал сады на участках. Яблоки налились, сгибали ветки, кое-где на траве виднелись плоды. Подпорки спасали нагруженные ветки, яблочный дух стоял в горячем августовском воздухе. Мальчик лет пяти с крупным яблоком в руке, в панаме и синих трусиках выглянул из калитки.
— Собака, иди ко мне, — позвал нежным голоском.
Ташка вопросительно повернула голову к хозяину, тот кивнул. Пригибая голову, она направилась на зов.
— Не кусается? — спросил мальчик.
— Она подлиза, любит, чтобы гладили.
— А я знаю, как ее зовут. Слышал, вы звали...
— Ну и как?
— Пташка.
— Ослышался, приятель! Если по-простому — Ташка, а по документам она у нас Таки-Таша Новик-Арбат...
— А я Ваня Кораблев, — опечаленно сказал мальчик.
Сел на корточки, стал гладить таксячью голову, прошелся по черной полосе на спине, осторожно потрогал нос:
— Холодный.
— Признак здоровья, — сказал Краснопольский.
— А у меня? Потрогайте...
Кирилл Юрьевич потрогал.
— И у тебя прохладный.
— Вот, — удовлетворенно сказал Ваня.
Такса свалилась на бок, подняла переднюю лапу: «Почеши!». Ваня внял просьбе, почесал под мышкой, обернулся к Кириллу Юрьевичу.
— Вы ее не кастрировали?
Краснопольский поперхнулся, не нашел, что ответить просвещенному ребенку.
— А нашего кота кастрировали, — с важностью сообщил Ваня Кораблев.
— Зачем?!
— Чтобы у него не было котенков, вот зачем, — объяснил неучу.
Такса, желая продолжения процедуры, перевернулась на спину, разбросала по сторонам мохнатые лапы.
— Вон у нее, сколько грудей! — воскликнул Ваня, — только очень маленькие...
Погладил таксу по животу, поочередно коснулся сосков, пожал каждую лапу. Собака удовлетворенно хрюкнула, перевернулась, встала на ноги: «Пошли?».
— Пойдем, — согласился Кирилл Юрьевич.
— Электричка, — сказал напоследок мальчик, указав на собаку пальцем с синим ногтем.
— Почему? — удивился Кирилл Юрьевич.
— Длинненькая...
Вода в канале прогрелась до дна, купались взрослые и детвора, некоторые плавали на плотиках и надувных лодчонках, разгоняли ряску, тревожили живность.
Кирилл Юрьевич осторожно сошел по скользким ступенькам, принял собаку на руки, опустил в воду. Ташка поплыла по кругу, пару раз фыркнула, сгоняя с носа комара, направилась к противоположному берегу. Достигла зарослей камыша, оглянулась, и, убедившись, что хозяин никуда не делся, поплыла к плотику возле коряги.
С полчаса они плавали, время от времени Ташка цеплялась за плечи хозяина, отдыхала, а потом снова работала лапами в мутной воде.
Стрекозы и бабочки летали над водной гладью, комары звенели, стайки серебристых рыбешек сновали у поверхности, сытые щуки дремали в глубоких местах, избежав браконьерской сети и презрев спиннинг. Августовский полдень навевал сон.
Они вышли из воды. Такса бежала впереди и норовила покувыркаться в кучах песка. Кирилл Юрьевич кричал: «Фу! Нельзя!», собака гавкала в ответ, но слушалась. Подскочила к калитке, толкнула носом, юркнула на свою территорию.
Кирилл Юрьевич бросил на лужайку полотенце: «Вытираться!». Собака с разбегу упала на него, проехалась боком, схватила зубами за край, принялась трепать, точно добытого зверя. Потом легла на спину, выгнулась горбом, поерзала, а уж затем старательно вытерла морду. «Хватит, — сказал Кирилл Юрьевич, — отдай». Собака завернулась в полотенце, покатилась по траве. «Да отними ты! — прикрикнула Софья Матвеевна, — порвет на куски. Не напасусь я на вас». «Пташка, будь человеком, — сказал Кирилл Юрьевич, — отдай». Кое-как собака выпуталась, гавкнула и ушла под раскидистую яблоню.

VII

Два генерала соседствовали поблизости от Краснопольского. Один — Савва Борисович Тимохин — использовал Долину исключительно для отдыха, другой — генерал-лейтенант Бриг — не отдыхал вовсе.
Тимохин приезжал в Долину по воскресеньям. Часам к десяти прикатывала «Волга»,  генерал выходил из автомобиля, забегал с другой стороны, осторожно открывал дверцу и помогал выбраться супруге. Причем делал это с такой галантностью, точно жена его и сам он были  маркизами. Медленно, опираясь на генеральскую руку, вылезала из салона пышная, величественная дама. И генерал осторожно, точно опасался, как бы разлетелась на осколки, вел маркизу к ядерному кунгу. До железного жилища она, впрочем, никогда не доходила, а останавливалась возле бревнышка. Маркиз, нежно шепнув ей на ухо, забегал в кунг, извлекал шезлонг — для жены, раскладной стульчик — для себя, и раскладной же столик. Маркиза умещала сдобный зад в шезлонге, а генерал ловко накрывал скатертью стол, затем бежал к автомобилю, тащил две вместительные сумки, умело, точно опытный официант, сервировал. Далее начиналось то, ради чего Тимохины и являлись в Долину. Впрочем, о том, что было далее, чуть позже. Сначала о самом генерале.
Савва Борисович принадлежал к числу тех, кто омолодился. Вернее сказать, не просто принадлежал к числу, а был первым из омолодивших себя.
Он воевал в Отечественную, после окончил академию, послужил в штабах и оказался на Варварихе в числе «двадцати шести Бакинских комиссаров» — так именовали себя 26 офицеров, приступивших к формированию главкомата. Служил Тимохин успешно, чины и должности не обходили его, поскольку он считался офицером не просто толковым, исполнительным и с легкостью мог составить самую хитрую докладную, но и слыл «бакинцем» культурным — играл на аккордеоне. Наконец ему дали генеральскую должность. Но как раз в тот год, когда дали генеральскую, достиг полковник возраста, именуемого в армии предельным. Его стали готовить к увольнению. Вот тут-то и подал Тимохин главкому рапорт. О том, что приписал себе в первый день войны лишних пять лет — из патриотических побуждений. Чтобы попасть на фронт. И просил он главкома походатайствовать, дабы исправили в документах дату рождения. Галушко, говорят, расчувствовался, начертал резолюцию. Ведь это ж надо! Человек ушел добровольно на фронт в четырнадцать лет!.. Пять лет убавили, служить позволили, генерала дали без промедления. И потянулись за Тимохиным другие патриоты, покатилась по войскам волна омоложения.
Завтрак продолжался часа полтора, а то и все два. Затем маркиза раскидывала свои прелести в шезлонге, надвигала на глаза соломенную шляпу с цветочком на тулье, засыпала. Генерал, стараясь не шуметь, выходил на дорогу — прогуляться. Всякий раз, проходя мимо Краснопольского, вопрошал: «Строите?», и когда Краснопольский признавался в своих планах, откровенно веселился: «Теперь ясно, почему кооперативу такое прозвище дали! Долина дураков!». Насмеявшись вдоволь и совершив терренкур, он возвращался к подруге, повторно накрывал стол. Ждал, когда она проснется...
И снова маркиз и маркиза потчевали друг друга, ворковали. Трапеза занимала часа три. И снова  отходила ко сну пышная дама, и опять совершал терренкур генерал Тимохин, и снова, увидев Краснопольского, останавливался, чтобы поинтересоваться: «Строите?» и, получив ответ,  веселился от души.
Другой сосед Семена Львовича — генерал-лейтенант Бриг, напротив, ел в меру и неотрывно трудился. Обшивал кунг, возводил над ним крышу из шифера, придумывал пристроечку. Все это он делал ради того, чтобы спрятать зеленый ящик от чужих глаз. Не по своей воле прятал, а, как говорится, во исполнение. Из главного штаба пришел приказ все кунги зашить досками, дабы американские спутники-шпионы не смогли разгадать тайну Долины. Поговаривали, будто бы приказ сочинил сам Бриг. Садоводы ворчали, но противиться не могли, ибо насквозь пропитались секретностью — главной силой стратегических войск. Словом, Бриг, не в пример омолодившемуся соседу, стучал молотком, обедал наскоро и не спал вовсе. То есть спал, конечно, но только  в городской квартире, для чего и покидал кунг ежевечерне, чтобы наутро вернуться из столицы.
Жена Брига нисколько не походила на маркизу. Имела любимую тяпку — тяжеленькую и с крепким черенком, с утра до вечера окучивала, пропалывала, рыхлила, пребывая в классической позе: головой к земле, задом — к небу. Обыкновенно с ними приезжал внук — подросток лет двенадцати, шустрый и сообразительный. И этот не сидел без дела. Бабушка ласково называла его «наш генеральчик», ибо непреклонно верила в силу наследственности. «Если хочешь стать как дедушка, — поучала, — трудись». Генеральчик выходил с тачкой к территории, прилегавшей к участку Краснопольского, наваливал торф и тащил к себе. Глубокие ямины, заполненные болотной водой, множились, а генеральчик все таскал, таскал... Потому что хотел стать таким же, как дедушка.
Как-то раз Софья Матвеевна остановила носителя генеральского гена, высказалась:
— Скажи, зачем ты хочешь сделать здесь болото? Нехорошо!
— А нам будет хорошо! — вскинулся генеральчик.— Это не ваша территория. Это общая территория.
Софья Матвеевна пыталась увещевать трудолюбивого подростка, но тот не стал больше говорить с женой простого полковника, и продолжил таскать, таскать... И превратился бугор подле трансформаторной в обширную вонючую лужу.
Одним словом,  немолодой уже генерал Бриг, его жена и внук были, не в пример омолодившемуся генералу Тимохину и его спящей маркизе, людьми трудолюбивыми. Разные они были люди, и не стоит тому удивляться, потому что и между генералами, если постараться, можно отыскать различия. Впрочем, имелось у них сходство: ни тот ни другой не имел сортира.
   И вот повадились они в кустики. Оглянутся по сторонам и, с газеткой, словно собираются познакомиться с новостями, направятся к трансформаторной. И пошли в соответствии с розой ветров, большей частью направленных в сторону Краснопольских, ароматы. Кирилл Юрьевич отнесся к розе философски, однако же, Софья Матвеевна, не будучи склада философического, рассуждать не стала, а подстерегла за чтением газетки генеральчика.
— Как же тебе не стыдно! — воскликнула.
— А чего я сделал? — удивился генеральчик.
— Как это что?! — зашлась в гневе Софья Матвеевна.
— Это не ваша территория, — объяснил внучек и принял позу смертельно оскорбленного, — эта территория общая.
— Значит, можно гадить?
— А вы знаете, кто я?!..
— Интересно...
— Я внук генерал-лейтенанта Брига, — заносчиво объяснил потомок.

VIII

С месяц только и разговоров было что о тюльпанах. Наконец настал день, когда по всем расчетам, должно было свершится. «Сегодня увидим, какие они!» — восклицала Софья Матвеевна, пока они ехали в Долину.
Лишь только Краснопольский поставил «жигуль» на площадку, под которой покоились зэковская тачка с колесом от вагонетки и пара ржавых бидонов из-под гудрона, как Софья Матвеевна побежала к своим элитным. Четыре десятка приобретенных по знакомству луковиц пустили стрелки с листочками, появились бутоны, Софья Матвеевна ждала, когда расцветут.
— Иди сюда! — донеслось до Краснопольского, — скорее!
«Расцвели»,  — догадался он.
— Ты только посмотри, — растерянно сказала Софья Матвеевна, — ничего не понимаю... Посадила ровно сорок, а теперь почему-то двадцать! Ты можешь объяснить?..
Кирилл Юрьевич уставился на расположенные в рядок растения, пересчитал. В самом деле, двадцать. По левую сторону крыльца. Так и было задумано: по два десятка с каждой стороны. Только вот слева есть, справа — пусто.
— Может, вороны вырыли и унесли.
— Только с одной стороны?
Весь день она ходила по участку неприкаянно, что-то делала механически, а к вечеру, отказавшись от ужина, отпросилась домой.
...Возвратился Краснопольский на следующий день, в сумерки. Оставил машину на дороге, отправился к дому. И почувствовал неладное. Никак не мог сообразить, что его встревожило. В голове промелькнуло: кто-то здесь побывал.
Исчезли оставленные около дома лопаты, три ведра, умывальник, прикрепленный подле крыльца, сгинул эмалированный тазик. Краснопольский огляделся. Из бассейна выглядывала какая-то палка. «Неужели лопата!?».
Он разделся догола, оглянулся. Никого. Потрогал ногой воду, поежился и полез в бассейн. В небе появились звезды, прохладный воздух спустился в Долину. Первым делом Кирилл Юрьевич извлек лопаты, затем кое-как зацепил и вытащил ведра, принялся шарить черенком по дну в поисках остальных предметов. Ничего у него не получалось. В конце концов, нащупал ногой таз, затем умывальник. Набрал полную грудь воздуха, погрузился с головой... Выбрался наружу, побежал в дом, растерся полотенцем, набросил старую шинель и вышел с сигаретой в зубах на крыльцо.
Хилые звезды едва пробивались сквозь сошедший на долину туман. Возле бассейна лежали мокрые лопаты, ведра, тазик с побитой эмалью, умывальник. Кирилл Юрьевич поднял его, огорчился, что так и не нашел крышку, шагнул к крыльцу с намерением вернуть умывальник на место, и обнаружил трещину на его боку.
Отчего-то Краснопольского не удивило происшедшее, он не думал о злоумышленнике, ему казалось, что и лопаты, и умывальник, и прочее как-то сами оказались в бассейне. И только устроившись на покой в комнате с камином, он стал размышлять, —  кто бы это мог так подшутить? Соседи? Едва ли. А кто?
Проснулся Кирилл Юрьевич с рассветом. Туманом заволокло долину, не позволяя солнцу согреть землю. Ничего нельзя было различить в трех шагах, и влажный воздух был неприятно холоден. Он вышел на крыльцо, поежился, вернулся в дом, накинул шинель. Умылся, удовлетворенно осмотрел извлеченное накануне из бассейна, снова посетовал, что так и не нашел крышку от умывальника. Собрался было позавтракать, как вдруг взор его упал на то место, где готовились зацвести двадцать тюльпанов, что остались от сорока обласканных Софьей Матвеевной.
Тюльпаны исчезли. Все до единого! Бесследно.
Зачем-то он прошелся по участку, дважды обогнул дом, постоял возле бассейна, размышляя, может, утопили и тюльпаны?.. «А если все же вороны? — спросил себя, — утащили же бобы из грядок».
— Сосед! — раздался голос Крючкова, — чего ищешь?
Краснопольский подошел.
— Потерял что-нибудь?
— Да вроде ничего, — замялся Краснопольский.
— Ладно, пошли ко мне, объясню... Завтракал?
— Еще бы!
— Опять  врешь, сосед. Пойдем, у меня чай только что вскипел. Приглашаю, а то жена уехала, одному скучно.
Дом, поставленный Крючковым, был просторен, крепок, ухожен и вполне отвечал званию заслуженного строителя, каким обладал его хозяин. Все здесь, даже шкафы, столы и обтянутые кожимитом диваны и табуреты, было произведено отставным полковником. Хозблок с мастерской, сортиром и крольчатником располагался в углу участка. Родник, что оказался под домом, поступал по трубе в колодец. Красовались унавоженные и огражденные досками грядки, самодельные парники и теплички, яблони цвели, обещая урожай.
— Так хочешь, скажу, кто у тебя накуролесил? Или без надобности?
— Слушаю...
— Генерала Удальцова знаешь?
— Как не знать! Ваш сосед. Неужто он?!
— А генеральшу?
— И ее знаю. Удальцов нахваливает: лошадь.
— Ну, дошло?..
— Не очень.
— Тогда слушай... Выхожу из дому, а она бегает по твоему участку с лопатами. Ну, спрятался я за угол, наблюдаю. Побегала-побегала, да как начнет швырять в бассейн. Покидала, возвращается довольная. Так и сияет.
— Что-то не верится.
— Так и я поначалу своим глазам не поверил. Возвращается, значит, а я из-за угла выхожу и спрашиваю вежливо: «Ты чего, сука, делаешь?!».
— И что она?
— А зачем он бассейн выкопал? — отвечает. — Тебе-то что? — спрашиваю. Бассейн не положено! — орет. — Ни у кого нет бассейнов, даже у генералов! — Пообещал я на общее собрание ее вытащить.
— Испугалась?
— Как бы не так. Нету у вас свидетелей, отвечает, да как заржет. Ну, прямо, что твоя лошадь. Недаром Удальцов прозвал.
— Жаль, тюльпаны пропали.
— Про тюльпаны не скажу. Чего не видел, того не видел. А тебе советую по участку инструмент не разбрасывать.
— Постараюсь, — улыбнулся Краснопольский.— А вот вы мне скажите, что будете делать, если кто-нибудь вашу «Волгу» ночью попробует угнать? Ведь у самой дороги стоит.
— У меня на тот случай топор припасен. Под кроватью.
— Топор?! Это еще зачем?
— Затем. Как услышу шум, выбегу.
— А если он уже в машине.
— На капот прыгну, да топором как садану через лобовое стекло по башке.
— Не боитесь?
— Это еще кого?
— А вдруг Бог накажет?
— Не накажет. Он — за частную собственность.

IX

День был пасмурный, моросило. Такса бежала, встряхивая всей кожей, чтобы согнать с шерсти капли воды, нехотя делала свои собачьи дела и вынюхивала на бетонке добычу. Остановилась, уткнулась носом, наступила на что-то лапой, подняла, опять уткнулась, ее глаза сошлись в точку. «Кого поймала?» — подошел Кирилл Юрьевич. Это был муравей. «Как ты такую мелочь заприметила?» — спросил Краснопольский. Такса снова прижала лапой. «Да оставь ты его, — сказал Кирилл Юрьевич, — за нос укусит». Собака фыркнула, согнала муравья, с довольным видом поскакала вперед.
Прошли дом из тарной дощечки, миновали участок известного всей Долине куркуля, бетонный бункер остался позади. Показалась бревенчатая изба с немного просевшей крышей. Через высокий штакетник перевешивались кусты черноплодки, усыпанные ягодой, прозрачные кроны ирги. За забором виднелись две внушительные теплицы. Возле первой размышлял о чем-то отставной генерал Листьев.
— Приветствую вас, Владимир Андреич! — выкрикнул Краснопольский.
Ташка подняла переднюю лапу, застыла.
— Кто там? — удивился генерал.
— Не узнали? Некто Краснопольский...
— А-а, некто? Давненько, давненько... Почему я вас не вижу? Редко приезжаете?
Прошли времена, когда они запросто ходили друг к другу потолковать о том, о сем, посоветоваться, перенять опыт, дать и получить совет, а более всего посудачить о реформах, о новых правителях. Они чувствовали себя единомышленниками. И вот, минули посиделки в генеральском кунге — с водочкой и простой закуской. Они оба стали другими. Впрочем, все переменилось в Долине. Отстроились дачники, уединились, жили огородными заботами, в гости не ходили, песняка не задавали, каждый стал сам по себе. Как-никак почти двадцать лет исполнилось кооперативу, состарились в Долине товарищи офицеры, так и не приняв чуждое их уху звание господ.
— Как огурцы? — поинтересовался Краснопольский в надежде завязать разговор.
— Очень большие, — ответил все еще не утративший свежести лица и ясности голоса отставной генерал, — а у вас?
— В спичечный коробок два уместились...
— Не понимаю! Такой человек, и без огурцов... Чем же вы занимаетесь?!
Ташка негромко тявкнула, призывая хозяина.
— С собакой на экскурсии хожу...
— Так все же, чем вы занимаетесь?
— Я же доложил: с собакой гуляю.
— Что ж, и это полезно. Кто с собакой, а кто с тяпкой...
Из теплицы показалась хозяйка. Протянула бельевую корзину, полную крупных темно-зеленых огурцов. Снова скрылась в теплице. Владимир Андреич поднял над головой огурец размером с кабачок.
— Видали?!
— Вот так гигант! Навоз?
— Зачем? У меня по новой системе...
— У нас нынче все новое...
— Лучше бы без этого самого нового. Вам не кажется?
— А помните, Владимир Андреич, как мы реформам радовались?
— Как не помнить! Мы с вами еще этого дубину Ельцина нахваливали, о свободе рассуждали. И пожалуйста вам — свобода! Доигрались...
— Это что-то новенькое. Не ожидал...
— Вы лучше посчитайте! Раньше я на пенсию сколько мог песка купить? Тридцать пять машин. А сейчас? Молчите?.. А сейчас три.
— Дело в песке?
— И в нем тоже.
— Да, Владимир Андреич, правы оказались наши генералы. Не додала вам советская власть.
— А теперь додаст. Вся надежда на нынешнего. Нравится он мне. Молодой, спортивный, не жулик... Порядок наконец-то наведет. Такая богатая страна, а нет порядка!
— Ну, вы прямо как Толстой... Алексей Константинович: «Страна наша богата, порядка в ней лишь нет».
— Никогда бы не подумал, что вы против порядка...
— С него только начни...
— А я доволен. Наконец-то олигархов поприжали, а то — что ж это такое?! Все деньги за границу перекачали. По телеку чеченских бандитов показывают, книжки печатают любые, распустились!
— Так ведь можно не читать!
— Слыхал я эту песню...
Ташка улеглась, засунув нос между штакетинами. Надоел ей пустой диалог. Краснопольский уже сожалел, что затеял идиотский спор, тяготился, что стояли они по разные стороны забора, искал повод уйти, но вместо этого вдруг произнес в запальчивости:
— Не понимаю я вас!
— Нет, а вы все же скажите, почему мы так живем? Почему такая богатая страна побирается?
— Чаадаева почитайте.
— И что ж такого он сказал?
— Да ладно, Владимир Андреич, бог с ним, с Чаадаевым. А только скажу я вам,  как начнут порядок наводить, так непременно до ваших огурцов доберутся...
— Это еще почему?!
— У вас есть, у других — нет. Вот и надо поделить по справедливости. Иначе — непорядок, Владимир Андреич.
— А вы шутник... Так все же, просветите, что сказал ваш Чаадаев?
— Что Россия находится вне исторического процесса. Выпала!
— И что?
— А то, что посадили его в психушку.
Ташка каким-то нюхом почуяла окончание несообразной беседы, встала, отряхнулась, подняла бородатую морду: «Домой?».
— А как помидоры? — напоследок сбил политические глупости Краснопольский.
— О-очень крупные...
— Поделим, — не сдержавшись, пообещал Кирилл Юрьевич.
Возвращался он в мрачном расположении духа. Костерил себя почем зря, и такса, проникнувшись настроением хозяина, едва плелась к дому.
— Почему невеселые? — удивилась Софья Матвеевна, — плохо погуляли?
— С Листьевым пообщался.
— Ну, как у него, огурцы есть?
— Третью бочку солит.
— А ты, конечно, позавидовал.
— Конечно, ты же знаешь: я — старый завистник.
Он нехотя поужинал, побродил по дому, несколько раз выходил на крыльцо, накурился до одури.
— Не переживай, — успокоила Софья Матвеевна, — вот купим машину навоза, и у нас огурцы будут.
Настала ночь. Софья Матвеевна устроилась на своем диване, а Кирилл Юрьевич лег на индивидуальное лежбище в комнате с камином, читал «Скучную историю», откладывал книжку после каждой страницы, морщился, вспоминая дискуссию, и ненавидел себя за невоздержанность.
Такса храпела, иногда тонко повизгивала. Ей снилось что-то: может, лягушонок или муравей, а может, тот самый огурец гигант, которым так гордился Листьев. Кирилл Юрьевич таращил глаза и никак не мог заснуть. Тихонько встал, не желая тревожить собаку, но Ташка мигом спрыгнула на пол: «Гулять?».
Ночь была безлунная, небо заволокло, тихим шепотком моросило. Кирилл Юрьевич щелкнул выключателем, плафон над дверью матово засветился, выхватил из тьмы кусок участка.
Они устроились на крыльце, такса привычно влезла на колени, приникла к плечу. Кирилл Юрьевич закурил и стал разглядывать черные во тьме кроны яблонь.  Он купил их как карликовые. Деревья, вымахав до крыши, так и не зацвели ни разу. Ничто не помогло: ни подкормки, ни опрыскивания, ни обрезка веток. «Непригоден я для садоводства», — расстроился Кирилл Юрьевич. Отвернулся от яблонь, перевел взор к лужайке. Не зря газонокосилку купил! Такса вдруг подняла голову, заурчала. «Ты чего?» — встревожился Кирилл Юрьевич.
Между яблонями медленно шел ежик. Ташка собралась спрыгнуть с колен, Кирилл Юрьевич придержал за спину: «Это наш ёжик!». Такса буркнула и снова прилипла к плечу.
Они посидели еще минут десять. Ежик ушел. А потом полуночники вернулись на свой широкий диван, собака улеглась на индивидуальной синей подушечке — рядом с головой хозяина, уснула. Краснопольский раскрыл книжку с повестями Чехова, и первые фразы, какие попались на глаза, рассмешили его.
«Носящий это имя, то есть я, изображаю из себя человека шестидесяти двух лет, с лысой головой, с вставными челюстями и неизлечимым tic'ом. Когда нечего делать, я сижу в постели, обняв руками колени, и от нечего делать стараюсь познать сам себя».


X

Краснопольский приобрел наконец-то теплицу, вернее сказать, набор деталей вроде детского конструктора, только очень большого. Создатели теплицы не пожалели металла, из него вполне могли бы слепить что-нибудь вроде танка или бронетранспортера, что, впрочем, не удивительно. Реформировали военно-промышленный комплекс. Теплицы изготавливал орденоносный танковый завод.
Мощное сооружение при самом малом толчке качалось и грозило рухнуть. «Халтурщики!» — костерил орденоносцев Кирилл Юрьевич, — хоть бы откосы предусмотрели». Завод, однако, не знал, что это такое — откосы. И пришлось Краснопольскому подводить железные трубы, привинчивать под углом. Теплица стала мертво, не сдвинешь. «Объявляю благодарность!» — наградил себя Кирилл Юрьевич и сам же ответил, приложив руку к белой панаме: «Служу!».
— Кому это ты там служишь?! — донеслось с дороги.
Краснопольский повернулся. Возле калитки стоял владелец участка, что располагался рядом с дачей Семена Львовича. Это был Любомир Молочков — отставной полковник главного штаба. Кирилл Юрьевич подошел, они поздоровались, направились к теплице.
— Запросто можно было гараж сварганить, — оценил Любомир.
— А я не догадался! — воскликнул Краснопольский, — вот что значит не инженер!
Любомир получил участок от Тимохина, того самого, кто стал благодаря омоложению генералом и на денек наезжал с маркизой позавтракать, отобедать на свежем воздухе, а потом посмеяться над дурными затеями дачников. Молочков взялся за строительство. Притом с такой основательностью и выдумкой, какие обнаруживали в нем нерастраченные силы и никому не нужный в армии талант инженера. Кирилл Юрьевич частенько беседовал с ним о делах строительных, всякий раз поражался познаниям отставника и завидовал его рукам, которые, казалось, умели решительно все. Ему ничего не стоило разобрать автомобиль до винта, а потом так же просто собрать, найти неисправность и починить любой прибор, придумать приспособление для облегчения работы. Краснопольский тужился перенять хоть что-то, пробовал подражать, а потом махнул рукой и стал просто любоваться делами рук нового соседа.
— Стеклить сам собираешься? — поинтересовался Молочков.
— Попробую, — с сомнением ответил Кирилл Юрьевич.
— Стеклорез имеется?
— За два двадцать купил. Еще советских времен.
— Я тебе свой принесу, увидишь. Когда приступим?..
С утра солнце ярко светило, а потом небо затянуло облаками, но не дождливыми, а теми, какие дают прохладу и не грозят непогодой.
— Это нам и надо, — промолвил Молочков, разглядывая стол, поставленный рядом с теплицей, — отсвечивать не будет. Одеяло и клеенка есть?
Краснопольский хотел было спросить, зачем одеяло да еще и клеенка, но не стал показывать своего невежества. Приволок и то и другое.
— Отличное одеяло, — похвалил Любомир, — солдатское.
Расстелил на столе, сверху положил клеенку в разноцветный квадратик, пригладил. Извлек из кармана двухрублевый стеклорез, но не с заводской хилой палочкой, а с алюминиевой оправкой и ручкой широкой, гладенькой, выточенной из дубовой ветки.
— Вот это вещь! — восхищенно воскликнул Кирилл Юрьевич, — сам сделал?
— А кто же... Давай!
Он аккуратно положил лист стекла, протер тряпкой, отошел в сторону. Убедившись, что нет на стекле ни пылинки, приложил металлическую линейку, одним движением — играючи, без усилия — провел стеклорезом.
— Запоминай звук, — обратил лицо к Краснопольскому, — не должно быть ни скрипа, ни визга.
Сдвинул к краю стола, прижал одной рукой, другую приложил на край, коротко нажал. Полоса отломилась ровно, без никакой зазубрины. Подал готовый квадрат.
— Примерь.
Кирилл Юрьевич подскочил к теплице, приложил к оконному проему. Стекло легло с небольшим зазором.
— Двух миллиметров не хватает, — сообщил Любомиру.
— Так и полагается, — сказал мастер, — иначе от жары расширится, лопнет. Ну, теперь ты... Сначала на обрезках.
Первые два реза получились корявыми, стеклорез визгливо жаловался, полоски стекла не поддавались, а когда Краснопольский дернул рукой по краю, дали трещины вовсе не там, где надо, и распались на уродливые части.
— Не спеши, — сказал Любомир, — работай легонько, без усилий, и звук слушай. Ты же музыкант!
— Да какой я музыкант, — расстроился Кирилл Юрьевич, — мне бы только бетон месить да канавы копать.
С третьего раза дело стронулось. Инструмент уже не жаловался, линия получалась тонкой и прямой, стекло распадалось ровно и, казалось, благодарило Краснопольского.
— Ну, как? — вопрошал он, — кажись, получается.
— А куда оно денется. Ладно, работай, приду поглядеть.
К вечеру следующего дня теплица была остеклена. Кирилл Юрьевич похаживал вокруг, открывал и снова закрывал форточки, проверял двери, радовался. Приходила Софья Матвеевна, с уважением смотрела на собственного стекольщика, удивлялась. А потом, когда солнце склонилось к закату и золотом вспыхнула теплица, явился Любомир. Обошел вокруг, улыбнулся.
— Неплохо.
— Да ладно, — разыграл скромность Краснопольский, — ничего особенного. — И добавил: — Всего две штуки испортил.
— Ты сильно-то не зазнавайся, — продолжал улыбаться Молочков, — хочешь, покажу кое-что? Кусочек найдется?..
Краснопольский, недоумевая, что еще затеял рукастый сосед, принес стекло, положил на стол. А Любомир вынул из кармана шпагат, привязал один конец к ручке стеклореза, второй крепко придавил к середине стекла, глянул на Кирилла Юрьевича.
— Делаю круг, — промолвил.
И плавно, одним движением провел тонкую круговую черту. Инструмент издал ровный звук и утих. Краснопольский замер.
— Теперь... радиально, — сказал Молочков.
Провел несколько линий, достигая едва заметной линии круга. Поднял, придирчиво поглядел на свет, и быстрыми точными движениями принялся выламывать один фрагмент за другим.
— Держи, — протянул идеально правильный стеклянный круг.
— Сроду такого не видывал, — воскликнул Краснопольский!
Подошла Софья Матвеевна, подняла лицо к Любомиру.
— Вот кто настоящий мастер!..

***
Ничего подобного тому, что вознамерился создать Любомир Молочков, прежде Долина не знала. Речь идет о фундаменте под дачу. Он отдал ему ровно год.
Попервоначалу пригнал из торфопредприятия экскаватор, и тот вырыл котлован.  Затем три десятка КАМАЗов засыпали песок. Под летними дождями он осел, пришлось добавить еще пяток машин. И оставить на зиму, для окончательного уплотнения.
Настала весна. Дачники перекапывали и удобряли грядки, возились с теплицами, сеяли и сажали, укутывали смородину и жгли для обогрева костры, словом, творили будущий урожай. А Молочков день за днем, ходка за ходкой, свозил со свалок на прицепе к старому «Москвичу» железный хлам: кривые трубы, арматурные прутья, проволоку. Соседи недоумевали, глядя на кучи металлолома, Молочков на все вопросы отвечал: «Увидите».
Подоспело лето. Садоводы-огородники пололи, поливали, воевали с вредителями, варили клубничное варенье и лакомились первыми огурчиками. Молочков оградил песчаную подушку досками, накрыл полосами рубероида, сварил по швам паяльной лампой. Затем разложил железяки и связал проволокой. Любознательные жители Долины сообразили: будет железобетон. И не обманулись.
С утра до вечера гудела бетономешалка, пожирала мешки цемента, горы песка и щебенки, вырабатывая серую массу и сливая на железо. Так продолжалось почти все лето. Дачники подходили поглядеть, качали головой, а Краснопольский предлагал Любомиру сделать перекур, чтобы потолковать о странной его затее и понять, в чем смысл. Молочков курил, улыбался едва заметно, а на вопросы отвечал, по своему обыкновению, кратко: «Увидишь».
К концу лета бетономешалка смолкла, груда разорванных мешков из-под цемента лежала на куче песка. Огромная железобетонная плита толщиной едва ли не в полметра, которую время от времени Любомир поливал водой и укрывал тряпками, наконец-то сбросила, точно при открытии памятника, покрывало и предстала перед взорами любопытных. Собралась порядочная толпа.
— Треснет, — сказал кто-то.
— У Любомира?! — вскричал Краснопольский, с восхищением глядя на ровную, блестевшую на солнце поверхность, — у Любомира ничего не треснет!
Молочков взглянул на него, молча закурил. Жена его стояла поодаль, и на лице ее было написано спокойное уважение и гордость.
— А зачем? — удивился кто-то.
Молочков промолчал.
— Неужели непонятно?! — вступился Кирилл Юрьевич, — мы же на болоте! Дом гнить не будет.
Любомир усмехнулся, внимательно посмотрел Краснопольскому в глаза, бросил на дорогу окурок, повернулся к толпе.
— Слышали, что сосед сказал?
И повел Кирилла Юрьевича в кунг, где уже был накрыт стол.
Толпа, недовольно ворча, стала расходиться. Многим не по душе пришлась выдумка Молочкова. Одни высказывались, что слишком уж много он израсходовал цемента и что это не по государственному, другим не понравилось, что никто из них не  додумался до подобного, третьи осудили за дурные фантазии,  еще кто-то рассудил, что такой фундамент нужен разве что для кирпичной башни этажей эдак в двадцать, а может, для небоскреба. И не нашлось никого, кто бы остался равнодушен.
Они сидели за столом, жена Молочкова потчевала домашней снедью, Любомир подливал в рюмки. Обмывали фундамент. После третьей или четвертой Краснопольский стал объяснять Любомиру, для чего нужна такая здоровенная плита, и тот соглашался.
— Скажи, — вдруг сказал Кирилл Юрьевич, — почему тебе дали такое имя? Зачем Любомир, а не Любомысл?
Молочков от неожиданности уронил вилку, поворотил лицо к жене. А жена улыбнулась добродушно, поставила на стол сковороду с отбивными.
— Угощайтесь, работнички.
— Нет, ты ответь, — настаивал захмелевший Кирилл Юрьевич, — мне интересно знать, почему не Любомысл?
— Потому что он человек мирный и работящий — сказала жена.— Пустые мысли ни к чему.
— И Кирилл, тоже ничего, — сказал Любомир, — тоже вроде мирный. Вот был бы ты у нас Кир, тогда другое дело.
— Если бы я был Кир, — высказался Краснопольский, — тогда бы не копался в Долине, а жил в мраморном королевском дворце в Месопотамии.
— Сразу видно образованного человека, — сказала хозяйка.

***
И еще два года строил Молочков свой дом. Завез доски, шпалы, бруски, собрал каркас и обшил снаружи струганной дощечкой, а изнутри, для утепления, употребил добытые на каком-то предприятии толстые листы пенопласта с фигурными вырезами. Пенопласт достался ему даром, поскольку представлял собой упаковочную тару для китайской аппаратуры. Действовал он без помощников, разве что сын иногда приезжал, затем чтобы пособить, где одному никак не справиться.
Работал Любомир неторопливо, и со стороны казалось, что дело движется чересчур уж медленно. Однако же так только казалось, дом рос с каждым днем, каждую неделю к нему прибавлялось что-то новое, и все выглядело прочно, добротно, на век. Высокий, жилистый, неизменно спокойный и готовый прийти любому на помощь или дать дельный совет, он производил впечатление человека медлительного. Холерическая натура Краснопольского, его склонность к суете и пустой спешке никак не совпадала с характером Молочкова, но Кирилла Юрьевича тянуло к соседу, и отношения между ними сложились приятельские.
— Чего-то долго ты строишь, — говорил Краснопольский, глядя, как неспешно действует Любомир, — мог бы: раз-раз и готово!
— Мне голова мешает, — с едва заметной улыбкой отвечал Молочков.
— Голова? — удивлялся Кирилл Юрьевич.— Разве может мешать голова?
— Она сначала думает, и только потом рукам команду подает.
— Тебе же мысли пустые ни к чему, ты ведь Любомир, а не Любомысл.
— Не такие уж они пустые, — отвечал Молочков.
Как и прежде, Краснопольский заглядывал к нему покурить и потолковать о разном. Они не трогали ни политики, ни прошлой военной службы или дел главкомата, нисколько не интересовало их и все то, что составляет интерес людей, которые относят себя к интеллигенции. Разговоры касались больше до строительства. Молочков просвещал Кирилла Юрьевича в плотницком деле, любил показать свой ухоженный инструмент, объяснить его назначение, и Краснопольский всякий раз удивлялся богатству, какое Любомир собирал всю жизнь. Его стамескам, долотам, ножовкам, деревообрабатывающему станку, подаренному сослуживцами при выходе Молочкова на пенсию, самодельным приспособлениям с разными хитростями мог бы позавидовать иной мастер, всю жизнь отдавший плотницкому делу. Молочков уважал инструмент, ухаживал за ним, а потому все эти ножовки, молотки, стамески и прочее любили его, как любят цветы хозяйку, понимающую жизнь и привычки растений.
Глядя на работу Молочкова, Кириллу Юрьевичу казалось, что сам-то он все сделал скверно: и фронтон, что глядит на дорогу, наклонился вперед, и под домом сыро — сгниет быстро, и полы в доме холодные, да и все остальное, хоть и старался, получилось, что называется, сикось-накось. Желая опровержения, он жаловался Любомиру на самого себя, на свое неумение, а Молочков успокаивал:
— Ты сколько лет жить-то собираешься? Сто или двести?
— Сто, то есть, семьдесят три. Семь плюс три, всего — сто.
— Значит, дом тебя переживет. Не сомневайся. Неплохо построил, на такое не каждый медик способен.
— Да ладно уж, — прятал удовольствие, Краснопольский, — ничего особенного.
— А я все думаю, — говорил Любомир, — уйти, что ли, из моей конторы? Только деятельность изображаю... Месячишко, пожалуй, еще похожу, а там уволюсь. Все равно всех денег не заработаешь.
— И что же ты будешь делать?
— Поселюсь здесь. Только вот крышу покрою да печку сложу.
— А не соскучишься? Все дела переделаешь, а потом?
— Здесь всех дел до конца жизни не переделаешь... Знаешь, о чем я еще думаю?
— О крыше?
— И о ней тоже...
— Извини.
— Только здесь я в жизни смысл увидал. Вот построюсь...
Один месяц сменял другой, миновало лето, подступил сентябрь, но дни все еще стояли погожие, солнечные и сухие. Молочков привез шифер, да не простой, как у всех, а из дюраля — легкий и сверкающий на солнце. И всего за три дня покрыл крышу. Краснопольский любовался его работой, а Любомир ловко втаскивал на шпагате листы, прилаживал, затем высверливал дрелью отверстия и с одного удара забивал алюминиевые гвозди. Вот эти-то гвозди и сразили окончательно Кирилла Юрьевича. Ведь надо ж придумать! Алюминиевые! «Не заржавеют», — объяснил Молочков.
Близилась осень. Любомир готовился сложить печку, чтобы, приезжая в Долину зимой, заняться в тепле внутренней отделкой. Кирилл Юрьевич напросился поглядеть на печные работы, и Молочков сказал:
— Приходи, глину будешь месить.
— Когда? — обрадовался Краснопольский.
— Позову.
И вдруг он исчез. Участок и дом пустовали. Кирилл Юрьевич что ни день, подходил к участку, все ждал, когда приедет Любомир и позовет месить глину.
Спустя две недели он приехал. Краснопольский тотчас явился, спросил в шутку:
— Забастовал? Я его все жду, жду, а он гуляет... Закурим?
— Завязал, — невесело ответил Молочков.
И тут увидел Краснопольский, как изменился Любомир. Глаза его потускнели, лицо осунулось и выражало тревогу.
— Курить вредно? — снова пошутил Краснопольский.
— Мотор прихватило. Никогда я его не чувствовал, а тут...
— Ничего страшного, — попытался успокоить Кирилл Юрьевич, — я его с детства чувствую. Когда печку строить будем?
— Позову...
Он так и не позвал Краснопольского.
На следующую весну в Долину приехала его жена. Повозилась недолго в доме, вышла с чемоданчиком, где хранился самый ценный инструмент, самолично изготовленный хозяином. Кирилл Юрьевич выскочил из калитки, подбежал и, забыв поздороваться, высказался с укором:
— Загулял господин Молочков. А я его жду. Мы печку договаривались строить... Не думал, что обманет.
Хозяйка поставила чемоданчик на землю, лицо ее сморщилось, из глаз полились слезы. Кириллу Юрьевичу сделалось не по себе, он не мог понять, что произошло, и почему вдруг заплакала обычно спокойная, уверенная в себе женщина. А она опустила голову, вздохнула тяжко.
— Нет больше Любомира.
— Как?! — вскричал Краснопольский.
Ничего не ответила жена отставного полковника, вытерла щеки и, подняв дорогую ношу, тихо пошла от дома. Выйдя на дорогу, она оглянулась, улыбнулась с такой печалью, что в груди Кирилла Юрьевича защемило. Постояла с минуту и спросила с надеждой:
— Вы помните, какой он был?
— Да, — сказал Краснопольский.

XI

Обычаи в Долине сложились добрые, садово-огородное товарищество стало походить на канувшую в прошлое деревню. Знакомые и незнакомые здоровались при встрече, рассказывали об урожае, сетовали на погоду, и многие приглашали поглядеть на свое хозяйство. Трудно было отыскать в Долине хозяина, какой бы не гордился дачей, будь она самая что ни на есть скромная и на вид неказистая.
Каждый владелец шести соток старался хоть что-нибудь сделать по-своему, не как у других, хотел отличиться и показать себя.
Один вместо дома поставил сарайчик с крышей, похожей на крылья орла в полете. Посадил березы, принес из лесу грибницу, ждал появления белых, а, кроме того, выращивал репку — для внука.
Другой у конька крыши поместил сувенирную подкову с Георгием Победоносцем.
Третий придумал теплицу, рамы которой сами поднимались и опускались. В зависимости от температуры.
Отставной полковник из числа любителей живности завел, кроме кроликов и кур, молодого козла. Любил перед сном беседовать с ним и утверждал, будто козлик поумнее супруги — никогда не перебивает, нравоучений не делает и позволяет курить в своем присутствии сколько душе угодно.
Был среди дачников и селекционер. Скрещивал что попало, к примеру, картофель с помидорами, укроп с петрушкой, выводил груше-яблоки. В результате не вырастали у него ни овощи, ни зелень, ни яблоки, но человек он оказался упористый — от своего не отступал, невзирая на угрозы жены уйти к другому садоводу-огороднику, нормальному.
А отставной полковник из главка, который до реформ занимался новым оружием, устроившись после реформ сторожем в столичном зоопарке, купил больного павлина. Выходил, поселил в отдельной комнатке и раз в неделю выводил на поводке. Птица шествовала впереди хозяина с таким видом, точно это она прогуливает полковника. Ребятишки покушались, проносясь на велосипедах, на хвост заморской чуды, а Ташка, увидав птицу, впадала в столь глубокий ужас, что приходилось брать ее на руки и унимать дрожь.
Были в Долине дачи с балконами, балкончиками и эркерами,  с крышами на любой вкус — ломаными, двускатными, крытыми железом, шифером, волнистым дюралем. А заборы! Из штакетника, фигуристого железа, двухметровых крашеных досок, сплетенные из ивововых прутьев, имелся забор из металлической сетки снизу и досками поверху. Какой-то умелец придумал ворота из спинок железных кроватей, другой выразил себя воротами подъемными, с противовесом, третий отлил из бетона дорожку в виде цепочки бобов, четвертый соорудил лестницу из пеньков разной высоты, пятый... Здесь можно было увидеть и дворовую лестницу в стиле «модерн», и внутренний дворик с декоративной оградой, трельяжную стенку-перегородку из медной проволоки и солнцезащитную перголу,  «беседку грёз», а один любитель пять лет возился с водоемом и альпинарием, с изогнутой трубой-капельницей и каменными цветами.
Все эти дела были мужские, серьезные. Однако же и офицерские жены не отставали. Здесь солили, квасили, мариновали, варили варенье и джем, делали вино и березовый квас, десятками закатывали банки. Женщины трудились на земле. Выращивали овощи в таком изобилии, точно предстояла блокада, отдыхали от городской жизни в классической позе задом вверх, а головой вниз; таскали тачки и ведра, поливали, пололи, бились с тлей, паутинным клещом, прочими врагами. И так с утра до вечера. А потом, отлепившись от грядок, стряпали, стирали, мыли полы и обихаживали мужей, престарелых родителей, внуков. И не было в Долине женщины, какая не выращивала цветы. Розы, тюльпаны, гладиолусы и ромашка, клематис и скромная пахучая маттиола, циннии и астры всех оттенков — всего не перечислить.
Здесь, на болоте, сожравшем столько песка, что если выстроить машины колонной, потребовалось бы расстояние от Москвы до Санкт-Петербурга, вырос дачный поселок. Долина вполне заслуживала экскурсий. Дать рекламу, выпустить красочный буклет, продавать возле водонапорных ракет недорогие билеты — не то что наши, иностранцы повалят. Правда, кое-какие участки пришлось бы обходить стороной. Впрочем, таких имелось в Долине всего три. Два из них принадлежали генералам.
Генерал-лейтенант Мордовкин занимал в главкомате значительную должность, сам был человеком значительным, и потому выбрал участок на самом высоком месте. Первым привез геодезический кунг. Сослуживцы посмеивались: дескать, начальник столь высокого ранга мог бы вовсе не снимать ящик с автомобиля, а просто пригнать геодезическую машину с кунгом и оставить в личное пользование. Мордовкин, однако, автомобиль сохранил войскам, ибо заботился о боеготовности. Дачное строительство завершилось тем, что он поставил кунг на кучу песка, обшил досками, — вышло нечто вроде бомжатника. Генеральша устроила грядки, посадила и посеяла все, что сеяли и сажали в Долине, но спать в кунге ни она, ни генерал так и не захотели. Утром приезжали на «Волге», вечером уезжали в столицу. Так они и курсировали из Москвы в Долину каждый день все лето. Значит, правы оказались подчиненные. Поставил бы спецавтомобиль с кунгом, да и ездил туда и обратно: жена — в ящике, сам Мордовкин — рядом с солдатом-водителем, в кабине.
Другой генерал был из политработников, по фамилии Граждан. В Долине он бывал наездами, поскольку приходилось осваивать одновременно четыре дачных участка, три из которых находились в престижных местах Подмосковья, а этот, в Долине, считался резервным.
Строили, само собой, солдаты. Жили в кунге, на собственном довольствии, поскольку еду из солдатской столовой привозили только первую неделю, а потом забыли воинов, откомандированных на спецзадание. Однако стройматериалами снабдили.
Поставили бойцы домик, сарай, уложили на дорожки плитку, штакетником обнесли генеральское владение. Прибыл Граждан. Наградил бойцов пожелтевшими почетными грамотами со словами «За нашу советскую Родину!», и отправил электричкой в казарму, а сам в Долине с тех пор не появлялся.
С годами пришла в хозяйство разруха. То ли дожди и морозы, летний зной и осенние ветра, а может, солдатики, как говорят в армии, слабо уяснили боевую задачу или просто генерал Граждан позабыл закон, который гласит: «Солдат рождается уставшим и служит, чтобы отдохнуть», но только скособочился домик, одна сторона фундамента дала трещину шириной в ладонь, крыша сделалась решетом, по стенам побежала гниль. Участок зарос бурьяном, забор пал, точно подрубили, и лишь алюминиевый бак с надписью «Огнеопасно», помещенный на пьедестал из ржавых труб, да резные столбы у крыльца сообщали о том, что дача это не простого человека.
Третий участок принадлежал вдове полковника, умершего от инфаркта на куче песка. Рассказывать об этом участке нечего. Два десятка громадных бетонных блоков, брошенных как попало, внушительный металлический кунг да парник из проволочных дуг, накрытых рваной пленкой — вот и все, что представляло собою вдовью дачу. Раз в месяц, по воскресеньям, приезжал сюда полковничий сын. Приезжал на новеньком «Понтиаке», часа три мыл, благо луж на участке хватало, натирал кузов, и, ублажив лимузин, уносился в столицу — в офис. И оставалась его мамочка в ядерном ящике при керосиновой лампе. Потому как провода так и не протянули.
Ежедневные прогулки с таксой сообщали Кириллу Юрьевичу о дачниках что-то такое, о чем они, быть может, и сами не знали. Путешествия по Долине были полны открытий.
От хозяина солидного дома с золотыми белочками в наличниках он узнал, что дом этот будет стоять двести лет, потому что каждая доска сварена в кипящей олифе.
Бывший главный инженер ракетной армии показал Краснопольскому, как под его грубыми пальцами вырастает на самодельном гончарном круге «глэчыкы». Кувшинами и кувшинчиками был украшен забор. Глину инженер добывал на трехметровой глубине.
Отставной штабист поставил причудливую пагоду.
Финансист начал строить сарай из двух списанных солдатских казарм, но стройматериалов оказалось так много, что, постепенно достраивая и расширяя сарай, он состряпал домище в три этажа, глядя на который получалось, как ни крути: сарай.
А чего стоила дача, возведенная пациентами главного психиатра, или дом ведущего хирурга главного госпиталя. Хирургическая дача (так ее прозвали в Долине) была обшита дефицитной в прежние времена вагонкой. Дело в том, что хирург имел толковых пациентов поболее, нежели психиатр, и нашелся среди них старший столяр специального предприятия, волею главкома Галушко построенного на Варварихе и оснащенного деревообрабатывающими станками. Предприятие именовалось РСГ, что означало «ремонтно-строительная группа», и строила группа генеральские дачи. Срубы доставляли вагонами из Сибири, доски — самолетами. И надо же было случиться, заболел старший столяр, попал в руки хирурга. Прооперировал ведущий, и лишь отошел от наркоза столяр, как услышал: «Ох, и много я у тебя вырезал! Ты подумай...». Пациент выздоровел, подумал, и в благодарность спасителю полный год трудился на даче. Половину материала навез из РСГ задарма. Краснопольский, как и все обитатели Долины, знал столяра, здоровался почтительно, и как-то раз спросил, что это он так изнуряет себя на хирургической даче. Благодарный пациент ткнул рукой в живот, ответил: «А вы знаете, сколько он у меня вырезал!».
Цветет Долина, живет полной жизнью, обратилось болото дачным поселком. Не вспоминают дачники прошлого, не считают геройских своих трудов, и не может никто ответить на простой вопрос: что ж тебя подвигло?! Впрочем, никто и не задает этого вопроса. Разве что отставной полковник Краснопольский подойдет к чужой калитке, прикрикнет на таксу «Нельзя!» (очень уж любит она ходить по гостям), поздоровается с хозяином, спросит изумленно:
— Неужто вы все это сами?!
— Прошу, — скажет хозяин, — проходите.
И будет рассказывать подробно, с увлечением, и на лице бывшего служителя ядерной кнопки столько довольства, точно главная цель его жизни наконец-то достигнута и ничего ему больше не надо.

XII

День стоял холодный, нудно моросил дождь, хотелось убежать в городскую квартиру. К тому же, ни с того ни с сего, потолок на веранде дал течь. До вечера Краснопольский возился, нашел, наконец, щель, заделал. Лег на кровать, кое-как согрелся, и путаные мысли в виде разных вопросов стали одолевать его.
Спрашивал он себя: отчего офицерские дети нисколько не помогали отцам и матерям работать в Долине в самую тяжелую пору освоения болота, почему они не желали отдыхать здесь теперь, когда все устроилось, и лишь иногда подбрасывали на пару недель внуков; что вынудило самого рьяного труженика Долины, смогшего трясину засыпать горами песка, поставить и дом, и сад посадить, и грядки оборудовать, продать созданное безумным трудом владение; почему так мало стали общаться меж собою садоводы-огородники и что станет с Долиной, когда вымрут старатели-каторжники. И еще спрашивал он себя: какая сила заставила высших офицеров ракетных стратегических с такой страстью, выдумкой, убийственными для здоровья трудами кинуться на осушение болота, возведение домиков и сараев, что с такой силой толкнуло на затеи с садами да огородами? Ведь не выращивание же морковки, огурцов и прочей овощи, какое всегда было убыточным и трудов не оправдывало! Владеть собственностью, построить дом, посадить дерево... Неужто так просто?! Нет, что-то здесь другое, говорил себе Краснопольский. И еще занимало Кирилла Юрьевича: что надобно сделать, чтобы повсюду в стране работали бы так, как созидали дачный поселок на болоте полковники и генералы.
Не найдя ответов, он спрятался с головой под одеяло и стал вспоминать, как приставал к дачникам с вопросами, а те отмахивались. Но более всего занимал его воображение болотный житель.
Частенько, подойдя к порушенной заслонке у дамбы, Краснопольский устремлял взор на подступавшее с запада и простиравшееся на десятки километров болото, которое не давало позабыть, что и на месте теперешнего дачного поселка было когда-то такое же точно болото. Там, за забором, посреди топей, в полукилометре от Долины, появился небольшой домик с единственным окошком, сверкавшим на солнце, точно крошечное зеркальце. Домик этот появился как-то неожиданно, и никто не знал, что это за домик и отчего он вырос там, куда нельзя добраться.
Вот и сейчас, лежа с закрытыми глазами, он как бы перенесся на край Долины, до рези в глазах вглядывался вдаль и старался хотя бы и в воображении увидеть того, кто построил странное жилище и кто поселился в нем. Только ничего не увидел он.
Он встал с кровати, затопил камин, принял стаканчик водки,  снова улегся. Капли соединялись и стекали по стеклам окон, огонь источал тепло, Краснопольский поворочался, свернулся под одеялом калачиком и пообещал себе: «Утром уеду».
И приснился ему сон, тот сон, что надо бы забыть тотчас после пробуждения, ан нет, никуда от него не деться, не улетучивается, не дает покоя, и опасно рассказать о том сне, потому что любой скажет: непорядок с тобой, приятель.
Тишь в Долине, недвижен воздух, обмерли растения. Ничто не тревожит садоводов-огородников, и они спокойны тем спокойствием, какое бывает от осознания ненужности движения и слова. Краснопольский на своей улице, и он знает: произошло что-то такое в Долине, когда все уже решено безвозвратно и когда нет иного пути кроме пути последнего, конечного. И видит он, как знакомец его, отставной полковник Крючков вырыл на своем участке глубокую прямоугольную ямину, лег на дно, принялся сгребать на живот и грудь торф, объясняет Краснопольскому одними только глазами: так надо. Наконец вздыхает умиротворенно, вонзает руки по локоть в торфяную гряду вокруг ямины, и тотчас черная маслянистая громада рушится и скрывает под своей тяжестью тело садовода. Краснопольский идет к своему участку и видит: всюду копают. Копают прямо на грядках, благо ограждены досками либо полосами шифера, так что и чертить прямоугольник нет надобности. Действуют безмолвно, со спокойствием на лицах, и нет во всем кооперативе ни одной женщины — только отставные офицеры да генералы. Роют себе могилы, нет в лицах ни сомнения, ни страха, нет колебания. А Краснопольский уже знает, знает твердо, что все это так и надо, что невозможно другое, но никак не может последовать примеру сотоварищей, не хочет приобщиться. И вдруг он видит: на соседнем участке старик вонзает лопату не в грядку, а по линии правильно вычерченного прямоугольника посреди песчаной дорожки, но песок плотен, лопата не идет. Подходит сосед, качает головой, машет кому-то. Откуда ни возьмись, подкатывает маленький экскаватор, и хоть без водителя, в минуту отрывает ямину. Старик ложится в нее лицом вверх, экскаватор мигом засыпает землей и катит на другие участки. И видит Краснопольский, что по всему кооперативу ямины уже вырыты, дачники стоят на краю. И тут тонкий и длинный звук страшным копьем летит откуда-то с неба, набирает силу, густеет, делается оглушительным. И в то мгновение, когда этот звук стал нестерпимым, Краснопольский проснулся.


 




Часть VIII


ПИОНЕР



I

Полгода и еще семь дней готовился южный полигон к событию. И событие это, как было сказано главой государства, означало победу нового мышления.
Ракеты укладывали валетом и обкладывали ящиками взрывчатки. Посреди голой степи,  возвышалась трибуна. По обеим ее сторонам стояли скамейки для корреспондентов, киношников и гостей. На трибуне жарились под солнцем несколько наших генералов, представителей КБ и переодетых в штатское американских контролеров. Пентагоновский спутник-шпион завис над полигоном.
Точно в полдень руководитель операции приложил к уху черную телефонную трубку, громко подал команду и вслед за командой мрачно выматерился. Сверкнули на солнце стекла сильных биноклей. Все замерли. Тягостная тишина повисла над раскаленной степью. Генерал утер со лба пот, снова схватил трубку. И в тот же миг на горизонте внезапно явилась вспышка...
Образовался белый шар, светящиеся стрелы вылетели из него, голубовато-зеленое облако мгновенно разбухло, стало менять цвет, и сделалось спустя несколько секунд лимонно-желтым. Затем оно потемнело, заволновалось, разделилось на половины, и вырос огромный, противоестественной формы гриб — из двух шляпок и без ножки. И только тут донесся до трибуны раскат грома. Поджарые американы принялись аплодировать, старший контролер похлопал русского генерала по плечу и поднял большой палец. Генерал нацепил темные очки. Картина ликвидации между тем наполнялась новыми красками.
Из гриба пошли потоками струи песка, посыпались, разлетаясь по воздуху, мелкие частицы алюминия, перемешанные с продуктами горения ракетного топлива. Ядовитое облако поднялось на гигантскую высоту, скрыло солнце. На сотни верст астраханской земли продлился кислотный дождь.
Кинооператоры работали без передышки, стараясь запечатлеть событие во всех мелочах, журналисты строчили в блокноты, оживление царило на трибуне, американы продолжали аплодировать, а те, кто занял скамейки, вытащили плоские фляжки и молча хлебнули.
— Ну что, Андрей — повернулся генеральный к Лутовинову, — в распыл твоя госпремия?
— В распыл, — согласился лауреат.
— Не горюй, — сказал руководитель КБ, — ничего не поделаешь. Моя «Гертруда» тоже — к свиньям собачьим. Носить стыдно.  Меморандум, мать его...
В тот год главы двух сверхдержав подписали приговор новейшему и самому совершенному ракетному комплексу. Он имел аббревиатуру РСД, что означало «ракеты средней дальности», псевдоним SS-20 и дозволенное произносит вслух имя — «Пионер». Полстраны, десятки КБ и сотни заводов создавали его десять лет, напичкали невиданными техническими решениями, изобретениями, технологическими новинками. И одним из тех, кто создавал грозное оружие, было конструкторское бюро, где почти четверть века работал Лутовинов. Дождь орденов, высших премий, докторских и кандидатских дипломов, какие давали без защиты, пролился на создателей мобильного ракетного комплекса. Дивизии «Пионеров» встали на границах, грозя воображаемым врагам. В ответ воображаемые поставили крылатые ракеты и «Першинги», а лёту им было до Москвы шесть минут. И тогда появился Меморандум.
Взрывали «Пионеров» точно по Договору, под наблюдением тех, кого совсем недавно величали супостатом. Извлекали для утилизации ядерные заряды и сминали «головы» под прессом, а пусковые установки и прочее оборудование приводили в негодность испытанным российским способом, какой называется «раскурочить». И все эти годы шло беспримерное сражение с тем, что называют экологией.
Тысяча химиков и гигиенистов глядели за последствиями каждого взрыва. Медицинские бригады дежурили круглосуточно — в готовности принять отравленных. Ночами выезжали колонны контролеров. Десятки автомобилей с солдатами и аппаратурой для взятия проб воздуха, воды и почвы следовали заданными маршрутами. Полсотни стационарных точек контроля, множество подвижных групп охватывали огромную территорию. Химики стояли через каждые два километра  по радиусам в полсотни верст. В воздухе кружили специально оснащенные вертолеты. Частенько колонны контролеров блудили по маршрутам в ночной степи, а когда выходили все же, хоть и с опозданием, на заданные точки, солдаты неверно брали пробы, портили воздуходувки, мешки для проб, теряли фильтры и поглотители. И вся эта экология стоимостью в бюджет иной небольшой страны пошла прахом.
Как водится, программу ликвидации завершили досрочно, с перевыполнением. Снова пролился дождь наград.


II

Лишь только ударили холода и болото промерзло, Лутовинов выбрался из шалаша, который он соорудил прошедшим летом, впрягся в старые, с деревянными полозьями, санки, купленные в деревне, и отправился в лес.
Сугробы искрились на солнце, поле замело, валенки проваливались до колен. Вначале он шагал бодро, но, не пройдя и километра, стал задыхаться, почувствовал, как сильно стучит в висках. Передохнул малость, обнаружил цепочку странных следов, точно кто-то бежал на трех лапах, утер потный лоб.
Невинной чистоты снег лежал толстым покровом, безмолвие царило над сверкающим пространством. И в этом безмолвии медленно плелся седой бородатый мужчина. В его широко расставленных темно-карих глазах сквозило равнодушие. Время от времени он останавливался, устремлял взор к дальнему лесу, потирал виски и, отдохнув, снова волок санки.
Он достиг цели, когда тени сделались короче и указали на время обеда. Подошел к одинокому дубу. Дерево распластало сильную крону, и хотя другие деревья стояли в рождественском убранстве, отчего-то дуб не приял белой одежки. Он уселся на санки, достал из-за пазухи краюху  ржаного хлеба, кусок колбасы и два вареных яйца, положил все это в шапку-ушанку. Затем привстал, извлек из заднего кармана ватных брюк плоскую фляжку из нержавейки, кисет и короткую трубку.
Его трапеза продолжалась недолго. Водка показалась лишенной градуса и запаха, колбаса и яйца безвкусными, но он заставил себя проглотить, сделал несколько глубоких затяжек, поднялся и направился к видневшемуся неподалеку семейству сосен.
Высокие, тонкие, почти без сучков и с бедными кронами, деревья стояли тесно и вымахали к самому небу. Долго рассматривал Лутовинов сосны, старался выбрать поровнее и потоньше, но все они казались неотличимы одно от другого. Он отвязал от санок топор, подошел к крайней, примерился...
Крона дрогнула, сбросила сухой снег, оголилась и снова застыла в высоком небе. Правильно отточенное лезвие легко проникало в плотную древесину, хватило всего семи ударов. Сосна, получивши с обратной стороны зарубки последний  удар, медленно сползла вниз, постояла мгновение на срубленной ноге, а затем покорно повалилась на заснеженную, свободную от деревьев поляну.
...Заготовка заняла почти всю зиму. Как и в прежние времена, когда Лутовинов славился необычайно быстрыми и безошибочными расчетами, наполняя ими свой знаменитый на все КБ толстый блокнот, и когда его называли «ходячая ЭВМ», он определил в уме, сколько потребуется стройматериала. Одно лишь угнетало бывшего конструктора: жаль губить красавцев. Но вскоре ему вышло отыскать участок сухостоя, и живым он срубил лишь одну сосну — в первый день.  Валил деревья, распиливал на четырехметровые бревна, тут же ошкуривал. В день он совершал одну ходку, на следующий отдыхал в шалаше. С утра топил чугунную печурку, кипятил чай. Напившись вприкуску, устраивался на раскладушке, слушал, как трещат смолистые поленца, и засыпал. Проснувшись, он снова растапливал, варил перловую кашу и жарил колбасу. Затем выходил побродить по пробитой им трехкилометровой тропке, возвращался при луне и звездах, чистил вокруг шалаша снег, а потом натапливал и ложился спать.
В жилище Лутовинова не было ни приемника, ни телевизора, вообще никаких приборов у него не имелось, потому что далековато было тянуть провода, да и не хотел он иметь дело с электричеством. Не держал он у себя и никаких книг. Лишь толстый блокнот с карандашом между пустыми страницами мог бы рассказать о профессии болотного жителя, когда бы тот блокнот не валялся под раскладушкой — на слое лапника, которым был застлан торфяной пол.


III

Два полка и отдельный саперный батальон бросили на спешное выполнение боевой задачи. Предстояло облагородить песчаные откосы оврага. Он тянулся на несколько километров, выходил к широкой поляне, где строили трибуны.
Сотни обнаженных по пояс бойцов рассыпались по лесу, старательно вырезали саперными лопатками квадраты дерна, бережно несли на руках и укладывали вплотную один к другому. Всего трое суток потребовалось, чтобы облагородить овраг. Его бока стали не желтыми, с осыпями, а плотными и ярко зелеными — травяными.
И в тот же срок на поляне возвели из досок трибуны и выкрасили их зеленой эмалью, под цвет белорусского леса. За трибунами поместили красочные портреты членов Политбюро. И за теми портретами требовался уход.
Присланный из столицы гигиенист с погонами полковника каждое утро выбегал из палатки с баллончиком «Примы», стирал носовым платком черные точки, затем прыскал на портреты, дабы отпугнуть мух, и заботы его чуть было не кончились неприятностью. Другой полковник — из особого отдела — застал медика за этим занятием, поинтересовался, с какой целью тот брызгает на лица руководителей, уж не отравить ли захотел, пусть и символически, и заставил гигиениста «Приму» оставить для себя, а портреты протирать фланелевой тряпочкой, смоченной одеколоном.
Палаточный городок раскинулся в лесу, и были среди десятков армейских палаток две для высшего комсостава, важных зарубежных гостей, и еще одна — сдвоенная и обтянутая изнутри шелком — для генсека. Рядом с генсековскими апартаментами соорудили резной чудо-домик — с двумя умывальниками, двумя импортными унитазами (один — бирюзовый, второй — розовый) и с неясного назначения фарфоровым судном в виде тюльпана, из которого прыскал ароматный фонтанчик.
На нескольких гектарах только что вырубленного леса прятались под камуфляжными сетями и пятнистыми желто-зелеными полотнищами спецавтомобили и новейшая техника, недоступная взору любого, кто невзначай забрел бы сюда. Впрочем, никто не мог проникнуть даже по случайности, ибо здесь соорудили пункты контроля, а участок бдительно охраняли роты электрозаграждения и минирования. И в дополнение к этим ротам оберегали тайну несколько сотен крепких мужчин, одетых в штатское. Солдаты и офицеры не имели права выйти наружу, два месяца жили в машинах, и развлечениями их были занятия по марксо-ленинской подготовке и покраска боевой техники.
В нескольких километрах от палаток, в засекреченных военных городках «Боровушка-1» и «Боровушка-2» происходило невиданное. Завозили грузовиками пиво, крепкие напитки, изготовленные на особом предприятии и прошедшие тройную проверку, доставляли снедь, какую никогда прежде здесь не видали. Спешно построили гостиницу с двадцатью номерами люкс, и еще отдельный домик. В домике имелась просторная спальня с альковом, зал заседаний, кабинет с письменным столом и красным креслом в виде трона, а также столовая и три сортира, оснащенные унитазами бирюзовым, розовым и все тем же тюльпаном с ароматной струей.
Неотличимые друг от друга мужчины днем и ночью охраняли сей государственный объект, никого к нему не подпускали, иногда заглядывали внутрь и шутили с подобранными по всем статям девушками.
К середине августа все было готово к учению «Запад-81». И на том учении впервые решились показать всему миру полк «Пионеров».

IV

Домик у Лутовинова получился аккуратный — из округлых золотистых бревешек, теплый и, если поглядеть издали, походил на капельную избушку. Он построил топчан для спанья, столик поставил посредине единственной комнаты, соорудил короткую, на одного человека, лавку из стесанного поверху бревнышка и вывел железную трубу от печурки. Все он построил своими руками, стройматериал большей частью натаскал из лесу, только шифер и доски ему доставили зимой на грузовике. Привезли, сбросили у въезда в Долину, так что и привезенное ему пришлось таскать на санках.
Жизнь Лутовинова тянулась однообразно, без происшествий. Вставал он с рассветом, в зимние дни умывался, растопив снег на печурке, а как сходил лед, приносил воду из бочажка, куда прилетали по весне утки. Побаловав себя крепким чаем с сахаром вприкуску, отправлялся что ни день, при всякой погоде, в дальний лес, к дубу. Построил вокруг могучего ствола скамейку из жердей, сидел подолгу, ни о чем не думая, затем отправлялся в обратный путь.
Лутовинову нравилась долгая ходьба, он полюбил свое болото, выучил его до кочки, и только ему был ведом безопасный путь через топи к полю и лесу. Его развлекали лесные птицы, изредка попадался на глаза заяц или енот, две зимы он наблюдал неподалеку от Каменки лосиную пару. В грибную пору Лутовинов уходил далеко, на заготовку, предпочитал опят — приносил мешками, сушил на зиму. Прогулки в лес давали смысл его жизни.
Раз в неделю Лутовинов посещал сельмаг. Продавщица приметила и ждала молчаливого покупателя, отоваривала продуктами, иногда баловала по своему усмотрению: баночкой селедки или хорошей колбасой, а то еще — болгарским табаком, берегла для него бутылочку, а как-то раз, по осени, припасла китайскую теплую куртку. Лутовинов хотел было отказаться, но женщина так на него посмотрела, что пришлось взять. Она знала его имя, и когда произносила — Андрей Иваныч, голос ее делался тихим и певучим, Лутовинов же так ни разу и не поинтересовался, как ее зовут. Нельзя было понять, отчего хозяйка торговой точки так привечала молчуна, и почему ее  лицо и голос преображались при его появлении. Сама же она, казалось, вовсе не занимала странного покупателя, от которого всего-то и слышала: «здравствуйте», «спасибо», «до свидания». Она ждала этих свиданий.
Лутовинов давно уже не знал зеркала и внешностью своей не интересовался. Он зарос, отпустил бороду и, хотя был все еще крепок телом, выглядел старше своих неполных шестидесяти — из-за седой бороды и пегой гривы на крупном черепе.
На третьем году их знакомства, весной, в женский день, Лутовинов, не догадываясь о празднике, явился за продовольствием, привычно протянул рюкзак. Продавщица ловко загрузила заранее приготовленное, посмотрела на него внимательно, впервые за многие годы зарделась, точно девушка, и сказала тихо: «Андрей Иваныч, вы бы меня поздравили». Он удивленно поднял на нее глаза, стал рассматривать, точно увидел впервые. И ничего не ответил. А женщина вдруг улыбнулась и протянула что-то, завернутое в плотную бумагу. Он хотел было развернуть, но продавщица сунула подарок в боковой карман объемистого рюкзака.
Возвращался он быстрым шагом и хмыкал чему-то время от времени. Разгрузил рюкзак, спрятал пачки масла и яйца в погребок, разложил остальное на полке, растопил печку, поставил чайник. И только тут вспомнил о пакете. Вытащил осторожно, точно пакет был стеклянным, развернул и замер от удивления. Перед ним лежали зеркало, длинные парикмахерские ножницы и импортная бритва с двумя пачками лезвий...
С того дня в жизни Лутовинова произошло что-то. Он стал подравнивать бороду, наловчился срезать космы, падавшие едва ли не до плеч, каждое утро выбривал вокруг бороды, и стал безо всякой нужды поглядывать в зеркало. Худое лицо с глубокими продольными морщинами по лбу и тусклыми глазами отражалось в зеркальце. Он хмыкал, прятал зеркало, снова доставал и снова хмыкал.
Спустя месяц он убрал в угол раскладушку и соорудил из толстых досок кровать. Кровать получилась, хоть и неказистая, зато широкая, с наклонной досочкой в изголовье — вместо подушки.
Поздними вечерами Лутовинов лежал при керосиновой лампе, незряче глядел в потолок. Нежданные воспоминания стали посещать Лутовинова. Он вспоминал лейтенанта сына, сгинувшего в безвестности на земле Афгана, неподалеку от Кандагара, припоминал скандалы с женой, так и не смогшей смириться с его ночевками в КБ и оставившей его. Воспоминания о семейной жизни всякий раз получались короткими, тусклыми, от них хотелось отвязаться поскорее. Настал день, когда и сын, и жена, и семейные неурядицы перестали тревожить болотного жителя. И вместо всего этого явились иные картины, те, о которых он зарекся думать.

V

Трибуны замерли. Яркое солнце освещала несколько десятков генералов, полковников, штатских лиц. Полевая форма топорщилась на рыхловатой фигуре министра обороны, обличая в нем человека штатского. Он протирал очки, кряхтел по-стариковски, рядом напряженно стоял Галушко. Военные министры из стран содружества с любопытством поглядывали на овраг с зелеными, из дерна, откосами и песчаной дорогой понизу оврага, и среди всех гостей выделялся генерал Гофман — вышколенный, в агрессивной фуражке, точно такой, какие носили офицеры Третьего рейха.
Ровно в десять маршал тронул за плечо ракетного главкома: «Начинай, Федор». Галушко судорожно схватил микрофон и внезапно охрипшим голосом заговорил так громко, что голос его разнесся над полем и проник в лощину с зелеными боками.
— Товарищ министр обороны!.. Товарищ Маршал Советского Союза... Товарищ член Политбюро!.. Мы собрались... Отставить! Вы нас собрали...
— Не волнуйся, Федя, — сказал в микрофон маршал, — читай по бумажке.
И слова, обращенные с ласковой усмешкой к военачальнику, вернули ему уверенность. Главком, привычно возвышая в нужных местах голос, принялся читать о достижениях, заслугах Политбюро и лично товарища генерального секретаря, о развитом социализме, обо всем том, что пишут на бумажке в подобных случаях. Переводчики нашептывали иностранным гостям.  А Галушко благодарил главного конструктора, рабочих, которые поставили на ноги несколько дивизий «Пионеров», и так далее. Речь затянулась. Легкий шумок поплыл над трибунами. «Кончай, Федор», — донесся через микрофон бесцветный голос министра. Галушко собрался было зачитать последний абзац, посвященный генсеку, но министр толкнул в бок: «Да хватит тебе». И в тот же миг настала тишина. Галушко повернул голову к министру, тот что-то сказал ему на ухо, и главком мигом выхватил из зеленого металлического ящика телефонную трубку, побледнел и приказал трубке.
Что-то заворчало в лощине, звук стал громче, перешел в ровный рокот, гул моторов заполнил пространство. Трибуны замерли, иностранцы вытянули шеи. Пошли «Пионеры».
Зеленое чудище несло на спине округлое тело ракеты, и ядерная голова указывала направление пусковой установке. Земля задрожала. Двигалась машина со скоростью сорока километров, в ее движении мерещилась мощь и уверенность допотопного ящура,  и была в его поступи такая устрашающая сила, что люди на трибунах обмерли. Они неотрывно глядели на ракету, способную сокрушить любой мегаполис. Вслед за первой ракетной установкой выползли из туннеля еще две такие же, за ними, словно по ниточке,  пошла машина боевого управления, за ней дизельная установка на колесах, машина тропосферной связи, машины обеспечения боевого дежурства и дежурных сил охраны и обороны с башенной пулеметной установкой... В полном составе ракетный полк выбрался из лощины, прошествовал мимо трибун, обдал их сизым облаком и скрылся в лесу.
Аплодисменты вспыхнули на трибунах. Министр говорил что-то главкому Галушко, генералы обнимались, улыбались гражданские. Генеральный жал руку Лутовинову, и тот глядел на шефа счастливыми глазами. Бригада психологической поддержки, возглавляемая Краснопольским, хлопала в ладоши громче всех, Кирилл Юрьевич не мог согнать улыбку и тоже хлопал. Лишь немецкий министр смотрел вдаль и не аплодировал, да еще генерал Ярузельский, проговорив какие-то слова советскому маршалу, быстро спустился с трибуны и уехал на военном «газике». Никто не обратил на них внимание. Аплодисменты не прекращались до тех пор, пока министр в сопровождении свиты не сошел с трибуны. Учение «Запад-81» завершилось триумфом.
 ...В лесу праздновали. Только палатка-люкс, предназначенная генсеку, и домик с унитазами пустовали, поскольку глава государства так и не приехал.
Звенели стаканы, слышались тосты, шумное веселье длилось допоздна. Пили так крепко и с такой радостью, как пили, наверное, в День Победы. К полуночи то там то тут стало раздаваться громкое пение, перебиваемое новыми тостами, шуточками, поздравлениями. В палатке психологической поддержки коллеги Краснопольского орали свой гимн, начинавшийся словами: «Стоит в лесу обитель», Кирилл Юрьевич дирижировал граненым стаканом. В большой армейской палатке отдельно от всех веселились крепкие парни в штатском, те самые, что охраняли негласно. В другой такой же палатке офицеры стояли в круг, и в центре круга моложавый полковник плясал цыганочку. Белорусский лес гудел праздником. И так же широко праздновали в Боровушках — первой и второй.
Вначале в главном зале все шло чинно и скучновато. Министр произнес тост, посулил всех наградить, за ним тост сказал Галушко. Выпили, закусили. «Спасибо, товарищи, за службу», — сказал министр и ушел вместе с главкомом. Вот тут-то и начался настоящий, большой пир.
— Товарищи! — поднялся генеральный конструктор, и две звезды Героя сверкнули на его груди, — я предлагаю выпить за моего друга, за Лутовинова. Если бы ни его математика!..
Наступила тишина. Почти никто из собравшихся не знал Лутовинова. Но в тоне генерального и в его лице было такое, что выпили дружно и в молчании. И вдруг кто-то заорал: «Уррра!». Все облегченно рассмеялись, генеральный рассмеялся вместе со всеми.
— Твой тост, Андрюха, — сказал он.
Лутовинов поднялся, смущенная улыбка скользнула по его лицу.
— Предлагаю выпить отдельно за каждую составную часть «Пионера», потому что...
— Вот это тост! — прокричал командир первой «пионерской» дивизии.
— Начнем с ракеты, — согласился генеральный.
Пили по отдельности за ракету, за машину боевого управления, дизельную установка на колесах, тропосферную связь,  за машины обеспечения боевого дежурства и дежурных сил охраны и обороны с башенной пулеметной установкой, за геодезию и так далее. Наконец настала очередь двухметрового генерала Малого. Он поднялся во весь рост, и в соответствии с офицерской традицией, грянул мощным басом особый, двенадцатиэтажный тост, от которого в соседней Боровушке-2 на миг умолк такой же хмельной коллектив, состоявший из лиц рангом пониже.

Кто родился в январе,
Вставай, вставай, вставай!
И чарку доброго вина
Наливай, наливай, наливай!

Вскочили пятеро рожденных в январе. Подняли рюмки, чокнулись друг с другом и под аплодисменты выпили до дна. Те, кто родился в другом месяце, покамест не пили. Они ждали своей очереди. Пили февральские, мартовские и так далее, и всякий раз, когда они после очередного куплета вставали с наполненными рюмками, раздавались аплодисменты, словно как раз сегодня у поднявшихся случился день рождения. Дружный смех покрывал зал, если новорожденных оказывалось два или три человека. Отчего-то собравшимся было очень смешно, что именно в этом месяце мало кто решился родиться на свет белый.
— Кто родился в декабре, вставай, вставай, вставай! — хрипло пропел Малый.
Поднялся один Лутовинов. В зале грохнул такой хохот, что от неожиданности Лутовинов сел.
— Вставай, вставай, вставай! — хором закричали создатели «Пионера» и те, кому предстояло служить чудищу.

VI

Надоедливый холодный дождь заливал болото, Долина опустела, деревенские сидели по домам, бездомные собаки попрятались кто куда. В доме было холодно и сыро. Дрова не желали гореть. Он вытащил из-под кровати блокнот, вырвал несколько страниц, смял, подложил под поленья. Огонь занялся, послышался печной гул. И тут Лутовинов почувствовал, как по ногам пробежал холодок, поднялся к пояснице, к спине... Вся кожа покрылась гусиными пупырышками. Он разделся до пояса, принялся растирать спину и грудь полотенцем. Накинул куртку, поставил чайник и прилег, накрывшись с головой одеялом в надежде согреться и преодолеть внезапно накинувшийся озноб.
Ему хватило сил подняться, глотнуть теплой воды и подбросить в топку чурок. Всю ночь Лутовинова трясло, под утро сделалось так жарко, что он скинул одеяло на пол, распластал руки и сорвался в беспамятство.
Поначалу ему было совсем худо: беспрестанно бил кашель, бросало то в жар, то в мороз, временами озноб колотил с такой силой, что он опасался свалиться на пол. Потом трясучка стала утихать, и на смену ей Лутовинову стали мерещиться странные мохнатые фигуры. Безмолвные и медлительные, они нависали над головой, касались лба и хотели приникнуть к лицу. Ему казалось, что отгоняет эти фигуры, но так только казалось, потому что руки потеряли силу и не могли подняться. Ото дня ко дню болезнь становилась злее.
И все же он вставал каждый день, выходил за порог по нужде, пил холодную воду и, не в силах растопить печь, снова валился на кровать.
Дважды Лутовинов видел сына. Высокий, в камуфляже, он увлеченно рассказывал о чем-то, отпускал шуточки про моджахедов, спрашивал отца, когда же тот бросит своих «Пионеров». «Не они нам нужны, отец, — смеялся, — нам здесь другое надо». «А что?» — обижался Лутовинов. Во второй раз он уже не шутил и не смеялся, сидел в углу и отца не видел. «Почему молчишь, сын?» — спросил Лутовинов. Камуфляжная фигура ничего не ответила, внезапно стала распадаться, исчезла.
А после явилась молодая красивая женщина. Явилась в норковой шубе, с блестящей сумочкой, и он не узнал жену. «Когда же это кончится!» — громко сказала. И он прогнал незнакомую. Повернулся к стене, и в тот же миг мохнатые фигуры склонились над ним.
На седьмую ночь пришла мать. Лутовинов не услыхал, как отворилась дверь, как подошла она, склонилась над кроватью, почувствовал на лбу прохладную руку. И в тот же миг покрылся крупными каплями пота. «Мама», — прошептал. Слезы потекли по щекам. «Мама», — повторил Лутовинов. «Я здесь, — сказал молодой мамин голос, — вам нельзя говорить». Сделалось покойно, он уснул.
Его переворачивали на спину, обтирали чем-то теплым и пахучим, прикасались ко лбу, вливали в рот горьковатую жидкость, а Лутовинов, пытаясь уклониться, крутил головой и бормотал невнятно.

VII

Солнечный луч проник в чисто вымытое оконное стекло и пал сквозь занавеску на лицо. Лутовинов сморщился, открыл глаза.
На столе, покрытом голубоватой скатеркой, стоял небольшой медный самовар, рядом кокетливо выглядывали две веселые чашки на блюдцах. На скамье тихо сидела, держа руки на коленях, женщина.
— Проснулись, Андрей Иваныч? — встрепенулась она и легко поднялась со скамейки.
— Ты кто? — едва слышно просипел Лутовинов.
— Настя...
— Какая Настя?
— Не узнали, — огорченно молвила гостья.
В избенке настала тишина. Лутовинов разглядывал женщину, а та опустила глаза, не решаясь сесть. Она мало походила на ту продавщицу с серым платком на голове, в темно-синем халате, какая была в сельмаге, и Лутовинову потребовалось не меньше минуты, чтобы признать ее круглое лицо, крепкие, оголенные по локоть руки, вспомнить ее голос. Он приподнял голову, обнаружил большую мягкую подушку, потрогал слабой рукой новое одеяло.
— Как же ты сюда пробралась? — спросил он и сел на постели.
Комната пошла кругом, стены накренились, фигура женщины качнулась в его сторону, и Лутовинов подумал: снова сон. Голова упала на подушку, глаза закрылись сами собой.
— Лежите, — всполошилась женщина, — лежите, Андрей Иваныч.
Несколько минут он приходил в себя. Снова открыл глаза, глянул в лицо продавщицы.
— Зачем пришла? — произнес.— Кто тебя звал?
— Вы уж простите меня, дуру, — сказала она, поджав губы, — кто ж за вами ходить-то будет?..
— Не надо за мной ходить, не маленький.
— Конечно, вы не подумайте, я так...
— Прости. Это я дурак.
— Вы, Андрей Иваныч, так-то не говорите.
— А ты все же ответь: как проникла? Ко мне не всякий зверь проберется.
— Так я ж видела, как вы к себе-то ходите, только все одно чуть не утопла. Опасные здесь места, Андрей Иваныч.
— И сколько же ты здесь сидишь?
— Мне в счет отпуска неделю дали... Два денька всего-то и осталось.


VIII

Она поила Лутовинова куриным бульоном, подавала сладкий чай, на второй день он съел подряд две котлеты. Настя смотрела, как он причмокивает, подавала то одно, то другое. А потом быстро мыла посуду и весь день словно летала по комнате.
Лутовинов глядел, как Настя топит печурку, как весело готовит пищу, протирает пол. Ему нравилось, что она заставляет накрыться одеялом и проветривает дом, что все спорится в ее руках. Нравилось мягкое улыбчивое лицо и округлые голые руки с обломанными ногтями, нравилась свежесть и какой-то особенный дух, который источало ее тело. И глядя на крепкую сорокалетнюю женщину, поселившуюся в его избенке всего на неделю, Лутовинов чувствовал себя неловко оттого, что давно, очень давно не мылся по настоящему, и думал, как было бы хорошо сходить в баню. Она хозяйничала в жилище и не отдыхала ни минуты. Только присаживалась, положив руки на колени, перед тем, как он повернется к стенке и погрузится в глубокий сон. И ни разу Лутовинов не спросил, где же спит Настя.
Ее короткий отпуск кончился, Настя стала приходить лишь к вечеру — покормить Лутовинова ужином, приготовить на завтра, а потом возвращалась в свою избу.
Он быстро поправлялся, ходил из угла в угол — ждал, когда придет Настя. И в один и тот же час она входила в домик, разгружала сумку, кидалась к печурке. С того дня, как впервые появилась Настя в болотном домике, минули две недели.
Подошли заморозки, первый снег застелил болото, Долина опустела. День был тихий, без солнца, с темного неба сыпал крупный снег. Лутовинов проснулся рано, затопил печь, напился чаю, вышел из домика. Возле крыльца намело, сугробы возвышались у стен. Он постоял в задумчивости, вернулся в дом, взял лопату.
Небо стало понемногу проясняться, снегопад поутих, солнце выскользнуло из тучи и снова пропало в ее темной синеве.
Он поднял железную бочку, подложил несколько кирпичей, наполнил снегом доверху, разжег под днищем костер. Дрова разгорелись, снег стал оседать, пришлось несколько раз добавлять.
К полудню вода нагрелась, но Лутовинов подбросил еще несколько поленьев, решил, чтобы стала погорячее. И когда из бочки повалил пар, он набрал два ведра, разделся на крыльце, окатил себя с головой, потом намылил голову и тело, снова окатил и снова набрал два ведра. Вымывшись, он заскочил в избу, торопливо растерся жестковатым полотенцем, оделся. Затем накинул на плечи куртку, уселся перед печуркой, стал ждать. Не прошло и пяти минут, как он вдруг встрепенулся, взял зеркало, провел пальцами по бороде, помедлил, достал ножницы...
— Вы дома, Андрей Иваныч? — послышался Настин голос.
Она стояла в дверях, смотрела на Лутовинова, на его коротко постриженную бороду и седые усы, на порозовевшее лицо. Его глаза необычно блестели. И встретившись с нетерпеливым взглядом, Настя внезапно почувствовала, как слабеют ноги. Набитая продуктами сумка мягко упала на пол. Она опустила голову. Краска залила лицо.
— Вы не проголодались? — спросила едва слышно.
Лутовинов шагнул к женщине, протянул руки и, не спуская с нее глаз, позвал напряженным, чуть прерывистым голосом:
— Скорей...

IX

Печь давно погасла. Лунный свет пробился в окошко и полосой косо лег на кровать, упал на пол и прервался, упершись подле стола в скамейку. На кровати, укрывшись одеялом, лежали двое.
Настя уткнулась в его плечо, но Лутовинов отодвинулся, подложил руки под голову и стал глядеть в потолок.
— Ты же ничего обо мне не знаешь, — сказал он.
— Все я про вас знаю, Андрей Иваныч, — сказала Настя.
— Я в детстве хулиганистый был...
Настя придвинулась, тихо положила ему на грудь руку, вздохнула. И стал Лутовинов рассказывать. Он старался рассказывать так, чтобы было интересно, вспоминал какие-то незначительные подробности, которые казались ему важными, иногда смеялся над своими мальчишескими подвигами, и в его рассказе было все то, что бывает, когда мужчина говорит о себе. Настя слушала его внимательно, не перебивала, только ойкала иногда. Лутовинову нравилось ее внимание, он продолжал, извлекал из памяти случаи посмешнее. А она  не столько вникала в то, о чем он говорит без умолку, сколько впитывала интонации речи, стараясь поглубже проникнуть в него. Наконец он умолк, потянулся за трубкой, чиркнул спичкой.
— Вы бы пожалели меня, Андрей Иваныч, — едва слышно промолвила Настя.
Он приподнялся, склонился над ее порозовевшим, точно от мороза, лицом... Осторожно дотронулся пальцем до век. Она закрыла глаза. И тогда он рывком сорвал одеяло, бросил на пол, вслед за одеялом швырнул трубку. Мускулы его напряглись, он неожиданно для самого себя провел бородой по ее животу. Тугое тело вздрогнуло, тотчас размякло, она раскинула руки, стон вырвался из горла. Жестокая гримаса исказила лицо Лутовинова. И всей своей тяжестью он упал на ее тело, и оно приняло Лутовинова...
— Ты мне вот что ответь, — с тайной гордостью сказал Лутовинов, — зачем тебе такой старик?
— Никогда так не говорите, Андрей Иваныч, — сказала Настя и прижала широкую ладошку к его губам.
— Когда же ты наконец выкать перестанешь?
— Не могу я, Андрей Иваныч...
— Вот бы сейчас пивка, — мечтательно произнес Лутовинов.
— Ой! А я-то, кулёма, и позабыла, — радостно воскликнула Настя, вскочив с постели и бросившись к порогу, где лежала сумка. Наклонилась, вытащила большую пластмассовую бутылку с этикеткой, на которой был изображен такой же бородатый, как и Лутовинов, мужчина.
Лутовинов оперся на локоть, смотрел на ее обнаженное тело. Настя, почувствовав на себе взгляд, оглянулась, прижала к груди бутылку.
— Да брось ты ее, — сказал Лутовинов.— Иди ко мне.
И снова она почувствовала в ногах слабость, подошла, остановилась возле кровати, все так же держа у груди прохладную пивную емкость. Лутовинов встал с кровати, медленно вытащил из ее рук ненужный предмет, поставил на пол, взял ее отвердевшими руками, и она крепко обняла Лутовинова...
Потом они поочередно пили из горлышка, Лутовинов урчал удовлетворенно, гладил влажные Настины волосы, и, смеясь, спрашивал, как ей понравились рассказы про детство. Настя ничего не отвечала, и лицо ее было опустошенным.
— Нет, ты все же признайся, — весело сказал Лутовинов, — зачем старика-то подцепила?
Настя, как и в первый раз, закрыла его рот ладошкой, упала на подушку, слезы выступили на глазах.
— У меня так никогда не было, — сказала она.


X

Они стали жить как муж с женой. Теперь уже Лутовинов готовил завтрак, следил, чтобы Настя поела досыта, чтобы оделась по погоде, провожал до речки, а потом долго стоял, глядя, как она бежит полем в сельмаг.
Как и прежде, Настя торговала, ссорилась с грузчиками, проверяла дотошно товар, но с покупателями стала спокойнее, перестала обвешивать, а иногда какой-нибудь старухе давала лишку. Прежде шумливая продавщица, какую в деревне побаивались, сильно переменилась. Бояться ее перестали, уважать стали куда как меньше, пересуды потянулись за торговкой.
Что ни вечер Настя спешила в избушку, и был только один случай, когда задержалась в сельмаге — из-за сломанного замка. Лутовинов встретил ее посреди поля, весь путь до избы сердито выговаривал и обещал уволить.
Они ели приготовленное Лутовиновым, взяли в привычку принять по стопочке, побаловаться пивком, перед сном посидеть на новой скамейке, изготовленной хозяином. Потом Настя стелила постель, а Лутовинов мешал, стоя за спиной. Оба никогда прежде не знали таких полных ночей.
Лутовинов помолодел, движения стали легкими, хорошее настроение не оставляло его. Теперь уже он не мог представить, как бы жил без Насти. Незаметно для себя утратил молчаливость, рассказывал о детстве и юности, но избегал главного дела, какому отдал полжизни. Иногда просил Настю рассказать о себе, но она только отмахивалась и отвечала, что ничего, дескать, у нее не было интересного.
Так было до весны. Они привыкли друг к другу, Настя стала называть Лутовинова по имени, он ее — Насей. Прежний пыл сменился ровным чувством, и лишь с субботы на воскресенье, когда Насте не нужно было бежать на работу, они не спали подолгу. В воскресный день нежились до полудня, обед стряпала хозяйка, всякий раз старалась удивить чем-нибудь и порадовать мужчину, а ввечеру, когда темнело, они сидели на крыльце. Лутовинов выкуривал трубочку, подшучивал над «болотной девушкой», а та молчала, прижавшись к его плечу.
Все чаще она заговаривала о том, как бы хорошо оставить болото да перебраться в ее дом, как бы они зажили, и как бы вся деревня завидовала Насте. Лутовинов сердился, ни в какую не соглашался бросить домик. Однажды, когда Настя опять взялась за свое, Лутовинов накричал, назвал курицей, Настя ушла из дому. Он подождал с полчаса, Настя не возвращалась. «Проживу как-нибудь, — сказал себе, — одному даже лучше». И сказав так, вышел на крыльцо. Табак отсырел, трубка не разгоралась. Сунул ее в карман и, ускоряя шаг, пошел к Каменке.
Настя стояла, прислонившись к стволу осины. Лутовинов подбежал, тряхнул за плечи.
— А я и не знал, что наша Нася изменщица...
— Ничего-то вы не знаете, Андрей Иваныч, — прижалась к нему Настя.
— А что я должен знать, дурочка?
— Помру я без вас, Андрей Иваныч.
— Ну-ка, домой. Простынешь...
С тех пор не было меж ними размолвок. Настя прежних разговоров не заводила, но стала понемногу делать так, чтобы Лутовинов почувствовал, как неудобно жить в болотной избушке и как хорошо в настоящем деревенском доме — с электричеством, телевизором, русской печью и еще крепкой бревенчатой банькой. Силой и уговорами Настя заставила как-то ночью, чтобы люди не видели (Лутовинов не хотел людей), сходить к ней — починить дверцу старого шифоньера, а потом принять баню. Ему понравилось в чистом доме с выскобленными полами, с набитым продуктами холодильником, показалось интересным посмотреть по телевизору новости. Однако же Лутовинов спать здесь отказался и, как Настя ни упиралась, отвел к себе.
Дни и недели мелькали, точно кто-то невидимый вознамерился спрессовать время в один миг. Минуло лето, близилась осень, они собрали урожай.
Был вечер. Настя споро шинковала капусту, поругивала слишком уж маленький столик, с которого все сыпалось на пол. Лутовинов предлагал помочь, Настя отталкивала круглым локтем, смеялась:
— Не мужицкое это дело, болотный ты человек.
— Нася! — восклицал он, — гляди, уволю...
Она рассмеялась. А Лутовинов походил по комнате, остановился возле кровати, наклонился и зачем-то вытащил покрытый пылью блокнот. И вдруг...

X

Распахнулись широченные железные ворота, хлынул из ангара ослепительный свет, рокот вырвался наружу, и медленно, с важностью в движениях, торжественно неся на могучей спине серовато-зеленое туловище ракеты и покачивая антеннами, выплыл наружу «Пионер». Ступая колесами величиной едва ли не в человеческий рост и вдавливая бетон, он сделал два десятка тяжелых шагов, остановился. Глаза чудища потухли. «Вперед!» — заорал кто-то.
Очи снова вспыхнули на несколько минут, чудище медленно двинулось. Из соседних ангаров вышли на бетонку другие машины, выстроились цепочкой, колонна пошла по дороге. Она следовала утвержденным маршрутом, с погашенными фарами. По обочинам стояли офицеры с фонариками в руках. Их задача состояла в том, чтобы служить маяками. Светомаскировка предназначалась космической разведке супостата.
Несколько часов шел дивизиион к боевой позиции, подготовленной посреди леса. Наконец показалась среди вырубки стартовая площадка. «В боевые порядки!» — взревел мегафон. Колонна рассыпалась, машины обеспечения встали дугой — в ста метрах от пусковой установки. Мощный мотор пусковой вынес ракету на поляну и умолк.
«К пуску!» — пришла команда. Нехотя стала подниматься ракета. Люди в черно-зеленом разбежались по сторонам, забрались в фургоны, офицерский расчет пуска приник к светящимся панелям аппаратуры. Резкий, ранящий ухо сигнал раздался в тесном помещении командного пункта.  Командир выхватил пакет с шифром, скоро стал набирать цифры, выкрикивая одну за другой и получая от подчиненных подтверждения, повернул ключ.
И в тот же миг, точно кто-то внезапно чиркнул чудовищной спичкой под туловищем ракеты, хлынуло и бешено загудело пламя, грохот потряс мрачный ночной лес, внезапно освещенный до макушек.
Тулово ракеты оторвалось, зависло на секунду и плавно, набирая скорость, пошло ввысь. «Пуск состоялся!» — крикнул командир. И тотчас из машин высыпали люди. Они тормошили друг друга и показывали пальцем на огненный хвост. Черно-зеленые люди глядели в небо на дело своих рук до тех пор, пока оно, это дело, не превратилось в точку и погасло.
Лутовинов подошел к черно-зеленым, отыскал командира, открыл блокнот, ткнул пальцем в страницу, испещренную таблицами вперемешку с формулами. Командир склонился над страницей, поинтересовался насмешливо:
— Математика?
— Она, — смутился Лутовинов.
— И какой с нее толк?
— Вот сообщат, куда попала, узнаешь...
Спустя час пришло сообщение о точности падения.
— Неплохо, — обрадовался командир, — отклонение двести...
— Ничего хорошего, — нахмурился Лутовинов, — надо в кол.
— Скажи лучше: в муху на стенке, — заржал командир, — нам и такой точности за глаза и за уши... И супостату тоже!

XI

Свой день Лутовинов начинал с блокнота. Машинально прихлебывал чай, старательно затачивал карандаш, исписывал страницу за страницей. Он уже не провожал Настю, даже не замечал, как она уходит из дому, перестал выходить на прогулку.
Большей частью труды Лутовинова были напрасны, он вырывал страницы, комкал и швырял в печь, блокнот худел ото дня ко дню. Но Лутовинов не унимался. Одна за другой появлялись столбики чисел, кривоватые графики. И снова печь пожирала и числа, и графики, и неразборчивые слова. Иногда он по часу сидел, вперившись в потолок, его губы шептали непонятное, лицо морщилось. Ничего не выходило. И тогда Лутовинов швырял блокнот под кровать, ложился одетым, снова глядел в потолок.
В один и тот же час приходила Настя. Разгружала сумку, проворно готовила, звала Лутовинова к столу. Он морщился от ее голоса, уходил курить. Потом жевал нехотя, старался на нее не смотреть, вдруг вскакивал посреди ужина, вытаскивал злосчастный блокнот, строчил судорожно. Настя, стараясь не шуметь, мыла посуду, ложилась и тихо глядела, как он терзает зубами карандаш и рвет бумагу и как потом выходит из дому. Пока он курил, Настя плакала, а когда Лутовинов возвращался в дом, успевала утереть лицо краешком простыни.
— Вы бы отдохнули, Андрей Иваныч, — просила негромко.
— Опять выкаешь?! Заладила: отдохни да отдохни, — сердился Лутовинов, — что я, дрова что ли колол? Спи.
Она отворачивалась к стене, сжималась. А Лутовинов снова презрительно морщился и подолгу рассматривал пустые страницы.
Так прошли две недели. От блокнота остались лишь обложки, он проводил их в печь, и два дня ходил по дому, меряя половицы. Как и всегда, вечером пришла Настя. Он подошел, взялся разгрузить сумку, неожиданно обнял.
— Ты прости меня, Нася... Не в себе я был.
— Что ты, что ты, — замельтешила Настя, — ты глянь-ка, что я принесла.
И достала бутылку.
— Смирновка, — с уважением промолвил Лутовинов, — надо же, перцовая!
— Специально заказала, — с гордостью сказала Настя.
Ужин получился как на праздник. Лутовинов принял подряд три стопки, Настя — одну, закуска вышла на удивление вкусной. «Вот это дело, — приговаривал Лутовинов, — умница ты у меня». «А я подумала, заболел ты, Андрюша», — ласково сказала Настя. «К черту! — воскликнул Лутовинов, — все к черту... Кроме тебя, Нася! Иди ко мне!».
...За окном шел дождь. В избе было тепло. Лутовинов дотронулся до ее носа, пискнул, стараясь рассмешить. Настя мягко отвела руку, уткнулась в шею.
— Нася, — сказал Лутовинов, — ты бы принесла мне новый блокнот и пару карандашей...
— Принесу, — вздохнула Настя.
— Спасибо, Нася, а теперь скажи, чего ты-то хочешь?
— Ребеночка, — прошептала ему на ухо.
Лутовинов испугался. Долго молчал, не зная, что ответить. Наконец приподнял голову, тронул ее за плечо и, придумав обратить в шутку, промолвил севшим голосом:
— Где же я тебе его возьму, Нася?

XII

Новый блокнот оказался счастливым. В первый же день, проводив Настю до Каменки, он уселся за стол и, точно кто-то невидимый продиктовал, вывел математическое выражение, где каждый член выглядел гармоническим и красивым. «Не может быть!» — ахнул Лутовинов. Схватил блокнот, дважды, чуть не бегом, прошелся вокруг стола, снова сел. Придирчиво, все еще не веря себе, разглядывал невесть откуда явившееся и чувствовал, как холодок разливается в груди. И тут на него нахлынуло то счастливое состояние, какое он испытал в своей жизни только раз, в молодости, когда в двадцать четыре часа выполнил годовую работу, за которую Королев вытащил из сейфа докторский диплом и сказал: «Надо бы больше, да нету».
Карандаш сам полетел по страницам. Стремительные расчеты заполняли страницу за страницей, за ними последовали графики, строки неразборчивых слов, снова таблицы с рядами чисел. Ходячий компьютер не унимался. Мелькнула последняя страница. Пронумерованные выводы легли на обе стороны обложки. И только тут Лутовинов глянул в окно и увидел, что настал вечер. А ведь казалось, не прошло и пяти минут, как он проводил Настю.
Дверь скрипнула, распахнулась. Лицо Насти сияло. Она опустила сумку, бросилась к Лутовинову, обняла за шею, стала целовать в щеки.
— Нася, что это с тобой? — отстранил ее Лутовинов.
— Ничего, — рассмеялась она, — ничегошеньки...
— Премию дали?
— Ага, премию.
— Тогда будем пировать, кстати, и у меня, кажется, кое-что получилось.
Он поднял над головой блокнот, широко улыбнулся.
— У тебя все получается, — отчего-то смутилась она.
Накрыла стол, поставила початую бутылку. Лутовинов наполнил стопки.
— Ну!
— Не буду, Андрюша. Пей один, а то мало осталось.
— Это еще почему?
— Так ведь я и так веселая, — мягко улыбнулась она.
— Ладно, — согласился Лутовинов, —  тогда за тебя.
Они поужинали, Настя вымыла посуду, подошла к Лутовинову, обняла.
— Что с тобой сегодня? — снова удивился он.
— Иди, покури... А я лягу. Устала немножко.
— Хочешь, покажу кое-что?
И не дожидаясь ответа, Лутовинов подошел к печурке, открыл коробок, стал выкладывать на чугунной поверхности фигуру из спичек. Настя разглядывала из-за его плеча. Сначала он выстроил непонятные линии и углы из спичек целых, приладил половинки, кое-где поместил совсем крошечные кусочки, а поверху уголка с хвостиком прилепил спичечные головки.
— Нравится?
— На гусеничку похоже, с рожками и глазами.
— Сама ты гусеничка, — расхохотался Лутовинов.
Настя прижалась к его спине, а Лутовинов сгреб спички в ладонь, бросил в топку.
— Забудь, что видела.
— Почему?..
— Так надо... Ладно, я пойду, покурю.
Когда он вернулся, Настя уже легла. Смотрела на Лутовинова не отрываясь, улыбка освещала ее полное лицо. А Лутовинов взялся ходить по комнате. Он вышагивал вокруг стола, опустив голову, круг за кругом. Наконец остановился, глянул исподлобья.
— Мне бы, Нася, в Москву...
И увидев, как побледнела она, поднял растопыренные пальцы:
— На три дня, не больше... Да полно кукситься, постараюсь за два управиться.


XIII

Старик в трикотажных брюках с вздувшимися у колен пузырями и в синеватой фланелевой рубахе с замусоленным воротом стоял на площадке, опирался на костыль и хрипел в лестничный проем:
— Лутовинов, сколько тебя ждать.
— Иду, Андрей Илларионович! — кричал Лутовинов, преодолевая крутые ступени.
Они обнялись на лестничной клетке, и Лутовинов ощутил, какими слабыми стали руки Генерального, как усохло его тело.
— Я уж думал, в Штаты свалил, — сказал Генеральный.
— Да что вы, Андрей Илларионович, куда мне из Союза...
— Из Союза?!.. Нету Союза, одна великая Рассея осталась... Айда в мой апартамент. Спасибо, тезка, не забыл старика.
Во всей квартире из просторных четырех комнат, бывшей когда-то предметом зависти всего КБ, который возглавлял Генеральный конструктор, стоял старческий дух. Мебель выглядела старомодной, запыленной, по углам виднелась паутина и мусор.
Они прошли в гостиную с круглым дубовым столом посередине.
— Рассказывай, — потребовал Генеральный, — где ты, что делаешь?.. Сколько лет прошло, как из КБ сбежал?
— Много, — смутился Лутовинов.
— А чего сбежал-то? Пионеров, небось, пожалел?
— Не мог я глядеть, как их...
— Ты, значит, не мог, а я — пожалуйста. Так, что ли?! Ладно, молчи, кое-что открою. Слушаешь?
Лутовинов кивнул.
— Не было у нас выхода, тезка. Их Першинги да крылатые такую точность имели, куда там! А мы, дурьи головы, знаешь, сколько на свою башку наклепали?
— Знаю, Андрей Илларионович.
— А про точность тоже знаешь? Ты за нее, помнится, государственную отхватил.
— Знаю...
— Про точность, может, и знаешь, а про другое, где тебе, ты же весь в своей математике сидел, интегралы рожал да нянчил. А наклепали мы, что потом в распыл пошло, ровнешенько 1752 штуки. Ты, видишь, переживал, а Пионер, как его под нож пустили, половину Астраханской губернии загадил. И ты его жалеешь...
— Вы бы лучше о себе, Андрей Илларионыч. Как сами-то?
— А что я! Жену схоронил, сын... Савелия-то помнишь? Он еще при тебе состоял, в кибернетику лез... Памперсами торгует. Бизнесмен. Внуки в каком-то колледже, ко мне не ездят. Так и кукую. Хорошо, одного ко мне приставили — из КБ. Наведывается, жратву три раза в неделю носит... Парень вроде ничего, хотя ухватки у него. Я так думаю, кроме своих, какому-нибудь ООО служит или там АОЗТ. Слыхал про таких?  Развелось что клопов. А так...
— В академию-то ездите, Андрей Илларионыч?
— Обезножил я, тезка. Какая академия! Большая на ладан дышит, зато новых наплодили. Знаешь, сколько? Штук восемьдесят. Мне тут сказывали про их конторы. Академия магии! Академия проблем правопорядка и сохранения жизни. А еще, как ее, академия холода. Холода — есть, тепла — покамест не придумали. Не езжу.
— И с ракетчиками не общаетесь? Они, помнится, вас с головы до ног облизывали.
— Да что ты прицепился! Знаешь кто я?.. Генеральный пенсионер. Никому не нужон. Не общаюсь. Да и не до меня славным ракетчикам. Им жалование по четыре месяца не платят. Про себя стих сочинили.
— Чтоб ракетчики, да стих!
— А ты послушай...

Взлетела ракета,
Упала в болото.
Какая получка,
Такая работа.

— Смешно.
— Куда уж... Ладно, тезка, хватит об этом. Пойдем на кухню, овсянкой угощу. Мне теперь только овес можно, скоро с меня клячу сделают.
Опираясь на костыль, старик побрел по коридору, Лутовинов зашагал за ним. На кухне стоял запах сгоревшей каши. Старик пристроился к столу, показал костылем в сторону шкафа.
— Открой. Там моя жратва.
Лутовинов отворил дверцы. Доверху лежали на полке картонные коробки с разноцветными надписями и картинками, изображавшими блюда из овсянки.
— Видал? Во как!
— Я сейчас! — выкрикнул Лутовинов и стремглав понесся в прихожую.
Быстро приволок рюкзак, опустил на гнутый венский стул с трещиной по сиденью, стал разгружать. Банки малосольных огурчиков, маринованных помидоров, зажаренная курица, сыр, колбаса, пакеты и пакетики заняли стол. Старик переводил взор с одного на другое, взглядывал на Лутовинова, и когда тот выставил бутылку «Смирновки», влага выступила на его блеклых глазах.
— Это все мне, тёзка?!
— Вам! Вам, кому же еще!
— Наливай, Андрюха! Встречу отмечать будем!
— А овес? — лукаво промолвил Лутовинов.
— Чего?!.. Не лошадь. Наливай, кто сказал! Приборы в серванте возьми, в зале.
После третьей рюмки, когда оба повеселели и когда на столе образовался мужицкий беспорядок, старик хитровато глянул на Лутовинова:
— Баба наготовила. Верно, говорю? И не ври, я этого не люблю.
Глаза Лутовинова блестели, он хрустел огурцом, и, услыхав вопрос, уронил огурец на стол. Он совсем позабыл про Настю, а тут напомнили. Но Лутовинову не хотелось о ней рассказывать.
— Дача у меня, — ответил смущенно.
— Врешь! Не замечал за тобой, чтобы дача.
— Верно говорю, Андрей Илларионыч, дача.
— И что же ты на той даче делаешь? Репку ростишь?!
Лутовинов сорвался с места, снова помчался в прихожую. Вернулся, запыхавшись, протянул старику блокнот.
— Это еще что?! Мемуары, небось, накропал?
Лутовинов молчал. Старик открыл блокнот, приблизил к глазам, перевернул страницу, потом другую, проскрипел тревожно:
— Очки подай! Да не там!  Вон там!..
Минут двадцать читал старик. Рычал время от времени, взглядывал коротко на Лутовинова, возвращался к прочитанному, снова листал и протирал полотенцем очки. Тревожно сидел Лутовинов. Наконец вернулся старик к первой странице, поглядел с минуту, осторожно закрыл обложку, положил сверху руку в старческих желтоватых пятнах.
— Да знаешь ли ты, Андрей Иваныч, что это? — промолвил едва слышно.
Лутовинов опустил голову.
— Да это!.. Ты что, на даче держал?!
— Так ведь ко мне ни один зверь не проберется.
Старик заморгал, слезы полились по щекам. Его лысая голова качалась, руки сжимали блокнот.
— Прости, Андрей Иваныч, баба стал. Прости.
— Да что вы!
— Это ты у меня пионер! — прокричал старик, — не тот, а ты! Да будет тебе, дураку, известно, за твой блокнотец там (он показал сухонькой рукой в стену) никаких денег не пожалеют. А мы им...
Сказав это, старик вывернул такую потешную фигу, что Лутовинов рассмеялся.
— Кто за стенкой-то живет, что вы ему кукиш?
— Недотепа ты, хоть и пионер. А дуля моя — кому надо. Пущай они там в чувство-то придут. Пущай ихняя баба с факелом от зависти пополам треснет. Ты меня понял, или не понял?
— Еще как! — продолжал смеяться Лутовинов.
— Сомневаюсь... Ты, наверно, думаешь, для новой ракеты сгодится? Верно говорю?
— Для нее!
— Ни черта ты не понял. Здесь (он похлопал по блокноту) — навигация. Аэропланы, корабли, все что бегает, плавает и летает... Если твой блокнот запустить в дело!.. Теперь дошло?
— Вообще-то я для ракет...
— Да-а, молод ты еще. Небось, в отместку за Пионера эдакую штуку придумал? Отвечай  по всей правде, и не крути, я этого не люблю.
Лутовинов снова опустил голову. Помолчал несколько секунд, затем вскинулся, глаза его блеснули, красные пятна выступили на скулах.
— Вы, Андрей Илларионыч, вроде как осуждаете? За что?! Я, может, все эти годы об одном думал, ничего другого не знал. Против ракетной техники стали выступать? Демократом стали?..
— Какой с меня демократ, Андрюха, — миролюбиво сказал старик, — стар я для этого. Но поумнел малость...
— Не понимаю! — с неожиданной злостью крикнул Лутовинов.
— Объясню. Ты когда-нибудь задумывался, на кой ляд мы такую прорву наклепали? Задумывался или нет?
— Всем известно. Для паритета.
— Ты это вот что... Дурака-то из себя не строй! Для паритету... Ты чего-нибудь про «Совтрансавто» слыхал? Как по нашим дорогам должны были фургоны бегать, вроде бы со жратвой мороженой, а в них ракеты. Про речные мирные суда с ракетами в трюмах знаешь? Один деятель придумал, хорошо судов исправных не нашлось. А про поезда? Если бы цены на нефть не скисли, так каждого советского человека ракетой бы осчастливили. Не горюй, у нас теперь на колесах «Тополя», почище Пионеров... А про «Целину»? Про нее-то хоть слыхал?
— Откуда, Андрей Илларионыч?!
— И в самом деле, откуда тебе. Ты же дачник! Докладываю. Пока «Пионерами» западные дивизии оснащали, Надир с Устиновым неустанно за мир во всем мире боролись. Знаешь, сколько у американцев было типов ракет?.. Три. А у нас? Полтора десятка! И все нам мало. Потом такую машину придумали, «Целина» называется, ни один мост или там дорога не выдерживали, ей только по Ливийской пустыне шастать. Слыхал, про Надира оперу сочинили? — лукаво улыбнулся старик. «Не счесть алмазов в каменных пещерах». Ему бы волю, в каждый унитаз ракету бы спрятал, а то, в трамваи... Так вот, один глупый профессор супротив Целины восстал, так его — на покой. Чтобы под ногами не путался. А другой профессор, умный который, стишок сочинил. С грифом «секретно». Почитать?
— Что-то вы, Андрей Илларионыч, в поэзию ударились.
— Ага, ударился. Я-то хоть в поэзию, а вот ты во что опять ударился? Как я погляжу, зашибся ты, Андрюха, головкой. Ладно, не бледней. Стишок, конечно, поэзию напоминает отдаленно, как Анна Андреевна Ахматова про Суркова говаривала, но по сути правильный. Его теперь рассекретили, можно вслух.

Жил-был игуанодон
Массой в двести двадцать тонн.
Вез он на спине ракету —
Толще той ракеты нету.
У людей игуанодон
Вызывал смертельный стон,
Но преграды все раздвинув,
Опекун его, Устинов,
В гневе Волкова уволя,
К Надирадзе благоволя,
Приказал зверюге жить
И Отечеству служить.
Будет игуанодон
Пугалом для всех Сторон:
Супостату ориентиром,
Экономике — вампиром,
Ну, а тем, кто несмышлен,
Вечным памятником он.

Ну как, понравилось?
— Зря этот умный профессор в зоологию ударился, как бы и его должности не лишили.
— Вижу, ничего-то ты, тезка, не понял. Давай спать, нам еще много чего сделать надо. Буду тебе мозги вправлять. Пока не вправлю, никуда не отпущу.


XIV

В первый день Настя встала в хорошем настроении. На душе было легко, все радовало в доме: желтоватый пол из широких выскобленных половиц, занавески с синицами по всему полю, побеленная недавно печь, полный холодильник. Солнышко светило с утра, соседский петух горланил жизнерадостно. Она открыла все форточки и дверь, чтобы проветрить избу. Прохладный воздух вздул занавески. Завтракать не хотелось, но Настя все же вскипятила чайник, поджарила глазунью и заставила себя съесть. Потом закрыла форточки и отправилась в сельмаг.
Покупателей набежало, как всегда бывало, когда привозили свежий товар. Деревенские сошлись к магазину за час до открытия. Вызнали про завоз. И теперь чинно стояли в очередь. А Настя бегала от прилавка к полкам, подавала то одно, то другое, взвешивала, сдачу давала до копеечки. Старухи кланялись, набирали по полной сумке, но уходить из магазина не торопились, ревниво смотрели, как продавщица других обслуживает, и хвастали одна перед другой удачной покупкой. В тот день, кроме продуктов, привезли резиновые сапожки — с короткими голенищами, всех размеров, да недорогие простыни, наволочки и женские богатые платки в мелкий цветочек. Настя накинула платок на плечи — для рекламы, да так, в платке-то и сновала от полок к прилавку, взвешивала на невиданных весах, какие показывали бегучими цифрами граммы-килограммы и цену.
Наконец магазин опустел. Настасья пересчитала вырученные за день деньги, спрятала в железный ящик, заперла магазин и побежала в домик на болоте.
Она прибрала в избе, вымыла пол, сложила в погребок еду, сменила на столе скатерть. Присела на скамейку и стала, точно оказалась здесь впервые, рассматривать комнату. И все здесь показалось Насте временным, неуютным. Потолок потемнел от копоти, печурка скособочилась, окошко едва пропускало свет, и грубая низкая кровать походила на дощатый стеллаж, на какой ставят банки с соленьями. От болотного воздуха и торфяных испарений трудно было дышать. Нет уж, подумала Настя, не будем мы здесь жить. Уговорю перебраться. Уговорю!.. И тотчас ей захотелось уйти. Все одно, сегодня не приедет. А вдруг!.. Нет, за два дня ему никак не управиться. Завтра.
По пути она постучала в окно избы, где жила подруга со школьной скамьи, позвала: «Клавка! Приходи вечерять!». Кудлатая женщина подбежала к окну, показала — приду.
В горнице было тепло. О чем-то голосил телевизор. Настя с подругой сидели за столом. «Где бутылка-то? — спрашивала Клавка, — пошто звала?». «Чайком побалуемся, — отвечала Настя, — с конфетами». Красочная коробка, куда вместилось бы килограмма два, таила хитроумную пластмассовую форму на полтора десятка конфет. Настина подруга выбрала покрупнее, надкусила, попробовала языком жидкую начинку. «Вроде вино», — оценила. «А ты думала!» — удовлетворенно сказала Настя.
— А где твой-то? — спросила подруга, поглощая конфету за конфетой и наливая себе новую чашку.
— Где же еще, в Москву уехал, дело у него. Завтра вернется. Обещал.
— Все они обещают. Вспомни, как Кольку-то батогом из дому выгнала. А ведь мужик был хоть куды. Старший проводник! Сколько тебе возил! Вся деревня иззавидовалась.
— Да алкаш он, Клавка. Как в дом, так за бутылку. А то еще драться лез.
— А этот — другой? Все они...
— Мой не такой. Умственный он мужик, Клавка, не пьющий... И меня жалеет.
— Чего ж тогда в Москву-то отпустила?  Знаешь, бабы там какие? Ногами что выделывают. По телевизору, что ни передача, кажут.
— Андрей Иваныч на баб вообще не смотрит.
— Старый, поди?
— Это он-то?! Сказала бы, так не поверишь.
— Ой ли!
Настя наклонилась к уху подруги, прошептала.
— Ай! — вскрикнула Клавка, — не врешь?!
— Вот те крест!
— Отчаянная ты, Настена. В твои-то годы!
— А что, годы! По телевизору показывали, одна женщина из Германии в пятьдесят родила. И ничего!
— Знаю, — высказалась со значением Клавка, — у их в воде рожают.
Настя снова приникла к ее уху, сказала что-то. Клавка затряслась от смеха, замахала руками.
— Уморила! Прямо-таки при мужике родют?!.. Порченые они там. Это ж надо! При мужике. Увидит, небось, и сразу — бряк! А еще, говорят, культурные...
— А что? Помощь, если что, окажет, — лукаво промолвила Настя.
— Они помогут... Им одно подавай!
— Полно смеяться. Я тебя провожу. Мне перед сном дышать надо.
— Дышать? — развеселилась подруга, — а то ты в избе не дышишь.
Она проводила подругу и, вернувшись, погасила свет и легла. «Завтра приедет, — сказала себе, — к вечеру». И стала прислушиваться к тому, что в ней происходило. И показалось Насте, будто ошиблась она. И только она так подумала, как ее ноги повело, тепло разлилось по груди и животу, и сердце отстукивало уверенно: все хорошо, нету никакой ошибки. «Пора сказать», — промелькнуло в голове, и сон освободил Настю от сомнений.
Весь следующий день, пока Настя торговала, суета не оставляла ее. Она ошибалась и подавала не то, что просят, переспрашивала по несколько раз, злилась на себя и без нужды выговаривала смирным старухам. Закрыла сельмаг раньше срока.
Она бежала к болотному домику, сердце колотилось в груди. Остановилась на берегу Каменки, перевела дух, осторожно перешла брошенные поперек речки стволы осин. Тропинка извивалась, памятливые ноги сами несли меж опасных мест.
Избенка была пуста. Настя заглянула зачем-то в чуланчик, вернулась, написала короткую записку и, выйдя на крыльцо, просунула в дверную щель.
В тот вечер Лутовинов так и не явился, и Настя заснула лишь под утро. А утром вскочила, собралась было побежать к домику на болоте, но опомнилась и стала готовить завтрак. И к вечеру, все-таки посетив болото, отправилась на станцию. Автобус довез до перекрестка, три километра она прошла пешком.
Ветер шевелил на перроне рваные газеты, повсюду валялись смятые банки из-под пива, и народу на поезд собралось совсем немного. Подошла электричка. Из заднего вагона, напротив которого ожидала Настя, высыпала толпа. Побежали к автобусу. Она всматривалась в каждого, провожала глазами. Следующий поезд пришел через сорок минут. Лутовинова не было.
Ей посчастливилось поймать попутку, и до дому Настя добралась благополучно.
Остановилась подле Клавкиной избы, помедлила в нерешительности, стукнула в окно. Никто не отозвался. Еще раз стукнула — погромче. Окошко слабо осветилось, кудлатая голова приблизилась к стеклу.
Отворилась дверь.
— Не приехал? — подбежала Клавка.
Настя замотала головой, понурилась. Подруга обняла за плечи, стала тормошить, приговаривая:
— Успокойся, да успокойся ты! Нельзя тебе волноваться. Хочешь, ко мне пойдем?
— Нету его, Клава... Нету.
— Полно тебе. Сегодня нету, завтра будет. Ты хоть адрес-то знаешь? Или телефон...
— Ничего я не знаю... Нету его.
— Пойдем в избу, Настасья. Нечего мерзнуть. Попомни меня, завтра чуть свет заявится. Подарок привезет. Попомни... Пошли в избу.
...Ее лицо отвердело, речь стала, как в прежние времена, крикливой. Она шумела на старух, бросала на прилавок колбасу, на вопросы не отвечала и вела себя, как и подобает продавщице, разве что не обвешивала и сдачу давала сполна. Старухи качали головой, перешептывались. А на десятый день соседка, повстречав Настю на улице, остановила ее и утешила:
— Бросил хахель-то? Бросил. А ты, Анастасея, не бери в голову. Нового найдешь. Тебе не впервой. Все они кобели.

XV

Заканчивалась третья неделя, как жил у старика Лутовинов. Получил в сбербанке пенсию за год, по утрам ходил в магазин, готовил еду и накрывал стол. Старик заявлялся на кухню, нюхал кастрюли, иногда ворчал, но большей частью похваливал повара.
В первую неделю дважды заглянул овсяный помощник, познакомился с Лутовиновым, догадался, что не нужен здесь, и перестал приходить.
Старик после завтрака усаживался за письменный стол, раскрывал лутовиновский блокнот, рычал от удовольствия, подолгу вчитывался. Придирчиво рассматривал на свет стальное перо, макал в бронзовую чернильницу, старательно писал что-то в общую тетрадь, вымарывал, снова строчил. Лутовинов ни о чем не спрашивал, ждал, когда порешит старик, что дальше делать. Целыми днями глядел телевизор, старался побольше узнать про новую жизнь, и многое было ему в диковинку. Он забыл Настю.
И каждый вечер, за ужином, после третьей — последней — рюмки, старик вправлял Лутовинову мозги. В самом деле оказалось: Лутовинов ничего толком не знал о том, что происходило в пору славы Пионера. Не знал, ради чего тысячи предприятий, заводов, КБ и НИИ фаршировали страну ракетами, танками, прочим оружием. Не ведал, как с каждым годом пожирает богатства военно-промышленный комплекс, не верил старику, что все это нужно было для должностей, званий, наград. И для того еще, чтобы весь мир страшился.
— Еще немного, растранжирили бы весь ресурс, —  скрипел старик, — и по миру, с сумой, ровно нищие...
— Не узнаю вас, Андрей Илларионыч, — кипятился Лутовинов, — вы же всегда патриотом были. А теперь вроде Сахарова...
— Ты вот что, тезка... Не надо про патриотизм! Патриотизм, это когда своей жратвы полно и эта, как ее, гласность. Чтобы что думаешь, то и говоришь. А Сахарова я недолюбливал, Андрюха, да, недолюбливал. Негоже физику на митинги лезть, и не спорь, я этого не люблю! Хотя, согласен я с ним, нам вместо семи или десяти тыщ хватило бы пятисот ракет. Только вот, как Андрей Дмитрич помер, стал я задумываться...
— Интересно, о чем бы это...
— Не перебивай. Знаешь, что он напоследок отмочил, Сахаров-то? Он ведь, как ты в математике, среди всяких там электронов-позитронов обитал, а перед смертью вдруг высказался печатно: нельзя, мол, мир объяснить одним материализмом. Как тебе?
— От старости это. Перед смертью некоторые в Бога начинают верить. Слабые людишки, смерти боятся.
— Ну, ты-то, конечно, не боишься. Тебе новую ракету подавай, которая врагу прямо в око, с нулевым отклонением. А про людишек старых напрасно... Зря, тезка, меня обидеть хочешь. Не выйдет у тебя. Я сам свою жизнь обидел.
— Не хотел я, Андрей Илларионыч, простите. Зачем вам боженька, вы и без него всего достигли? Вспомните, как меня учили: смысл жизни мужика — в творчестве. Я вот в ящик смотрю, а вы по пять часов подряд каждый день за столом корпите, новый труд сочиняете, угадал? Не может мужик не творить!
— Ну, силен! Тебе бы по телевизору выступать, а не на кухне. Налей-ка чуток, я тебе про это самое творчество ум вправлю.
Мириады огней клубились над Москвой, с высоты казалось: светящаяся река мерцает во тьме и плывет куда-то. Лимузины неслись по ночным дорогам, рекламные щиты кричали призывно, хотя супермаркеты, бесчисленные торговые павильоны, магазины и магазинчики были пусты, а жители столицы давно упрятались в квартирах за стальными дверями. Старый дом с наружными стенами, облицованными гранитом, из которого немцы намеревались после взятия Москвы соорудить постамент для бронзового памятника фюреру, с полчищами тараканов и скрипучими медленными лифтами — походил на куб крематория, разве что без трубы. Дом казался черным, и лишь окно на четвертом этаже светилось в ночи. И за тем окном сидели двое: одному под шестьдесят, второй — совсем дед.
— Согласен, — махнул рукой Лутовинов, опорожняя бутылку,  — вправляйте, чтобы остатки мозгов не топорщились.
Они чокнулись. Закусили огурчиком, хлеба пожевали. Дед выпрямил согнутую спину, усмехнулся.
— Был, тезка, у меня приятель. Академик, весь наградами увешанный, что твоя елка. А занимался он, коли знать желаешь, новыми патронами. Главное в патроне — пуля. Вот он пули-то и творил. Интеллектуальные, не те, про которых: «пуля — дура». И вот празднуем его юбилей, понаслушались тостов про его творческий гений и всякие таланты, набрались до чертиков, а он меня на кухню тащит, дверь закрывает: «Знаешь, Андрюша, какая у меня мечта жизни?». «Вторую звезду на грудь повесить», — отвечаю. «Нет, анаральный. А мечта моя — придумать такую пулю, чтобы входное отверстие с копейку, а выходное — арбуз!». Сотворил. Звезду, правда, не дали. Только Ленинскую... Это я про творчество, тезка.
— Так что, Андрей Илларионыч, — вскинулся Лутовинов, — по-вашему, лучше, как в Долине дураков, болото сушить и в земле копаться?
— А это уж сам решай. Эх ты, пионер, не усвоил байку. Я же хотел сказать: все от того зависит, кто творчеством управляет...
— Раньше, когда я в КБ работал, вы управляли.
— Да-а... Ты меня, наверно, за дьявола принимаешь? Спасибо, тезка, что старика понял. Это я в детстве таким был. Бабушка моя спрашивает: «Понял, внучек?». «Понял, бабушка», — отвечаю. «А что понял, внучек?». «А ничего не понял, бабушка»... Опять мы засиделись. Айда на боковую, может, во сне про это самое творчество что-нибудь постигнешь.

XVI

Дивизион Пионеров вышел в запасный район, как и положено по инструкции, ночью. Пионеры выползали из ангаров, пусковые установки с ракетами на спине урчали недовольно, словно им не дали выспаться и гонят в темень неизвестно куда. И лишь только оказались в лесу, машины сбавили ход из опаски, как бы не произошло то, чего пуще смерти боялся комдив и что случилось в его дивизии дважды за последний месяц.
Вдоль трассы, как всегда, стояли по обочинам «маяки». Они вышли загодя, и теперь мокли под холодным дождем, скользили на глине, некоторые падали, мат разносился по лесу. Ночная операция считалась совершенно секретной, хотя боевые позиции знали и ребятня и взрослые из окрестных деревень, а все лесные площадки с дорогами к ним противник давно нанес на свои карты.
Шел мелкий дождь. Механик-водитель Скворцов старался вести машину по ниточке, вглядывался в подернутое низким туманом полотно дороги, наклонялся к лобовому стеклу, и по его лицу стекали струйки пота. Боковым зрением он следил за огоньками, которые прыгали на обочинах, иногда крутил головой из стороны в сторону, и тогда сидевший рядом капитан рыкал: «Прямо гляди, Скворец! Только прямо!». И сержант Скворцов, и капитан  — командир расчета — были опытны, знали маршрут назубок, считались в полку лучшими. Этот выход был для Скворцова последним, дембельный альбом ждал в казарме.
— Поворот! — предупредил капитан.
— Вижу, — сказал сержант и мягко повел влево баранку.
За левым поворотом показался едва заметный правый. Дождь усилился, маяки исчезли.
И когда водитель на входе в поворот прижал педаль тормоза, колеса соскользнули к обочине, потеряли на жидкой глине сцепление с дорогой. Громадина отказалась слушать руля, мягко сошла с полотна и, сшибив несколько берез телом ракеты, ухнула на бок. Минуту спустя дивизион встал посреди леса, сбежались офицеры. Выволокли из кабины Скворцова и побелевшего капитана. Они стояли с непокрытыми головами и вид их был, какой, наверное, бывает у приговоренных к расстрелу.
Примчался комдив. Два предыдущие, точно такие же происшествия, ему удалось замять, он ждал генеральских звезд, нацелился в академию Генштаба, и теперь, после третьей кряду аварии все надежды рухнули. Его ценили в главкомате за умение принять самую привередливую комиссию, за изобретательность и творческий подход к любому делу. К тому же он считался перспективным командиром, то есть умел выжать из подчиненных показатели. Множество показателей следовало подавать в главкомат.
— Скоты! — орал комдив, — угробили ракету, сучьи хари?! Третью угробили?!..
Офицеры стояли с опущенными головами. Примчавшиеся маяки погасили фонарики, дабы не видеть военачальника.
— Ну, раковые! — продолжал истошно вопить комдив, позабыв про запрет именовать ракетные войска раковыми, — руками не вытащите, всех закопаю! Первыми — маяков! Оглохли?! Повторить?..
...Налетела комиссия: от главкома, министра, из КБ. Снова, как и два, и три, и пять лет назад, установила: обзорность из кабины ни к черту, тормоза плавают, рулевое «склонно к измене», а главное — из-за ракеты центр тяжести находится так высоко, что можно только удивляться, отчего это до сих пор не все Пионеры валяются в канавах.
Ракету выволокли, вмятины залепили автомобильной грунтовкой и покрасили, а потом списали. Сержант Скворцов отсидел на губе за сон за рулем, капитана разжаловали и отправили в батальон охраны. А перспективный комдив заготовил каждому члену комиссии презент.
Между тем комиссия продолжала сочинять меры. Ученые всякие предложение выдали, к примеру, прилепить к днищу ракетоносцев толстые свинцовые плиты, как у английских двухэтажных автобусов, или придумать новые навигационные приборы, а то, может, лазерными лучами путь указывать. Генеральный ходил по ангарам вместе с Лутовиновым, о чем-то они шептались, и на третий день уехали, не дождавшись банкета.
А на банкете в честь успешной работы комиссии председатель на ухо сообщил комдиву, что того переводят в главкомат, поскольку его предложение по безопасности признали самым толковым. И состояло предложение в том, чтобы поставить Пионеров на прикол и чтобы они не выходили больше из своих ангаров.

XVII

— Хватит, тезка, — хрипел старик, — пора за дело. Буду звонить, пускай приедут. Как-никак Рассейская академия!
— Зря это, Андрей Илларионыч, вашу докладную не академикам надо, а министру...
— Это еще какому такому министру? Обороны что ли?.. Опять за свое?!
— Так ведь сами говорили, Большая на ладан дышит, а военные — совсем другое дело. Оценят...
— Сам к ним иди, и блокнот можешь забрать, я хоть и хрыч старый, а выучил твои каракули, даром что весь организм в склерозе.
Старик дозвонился до Академии, президент собрался было приехать, но заботы не пустили. Прислал секретаря, тот увез докладную. Лутовинов тоже не сидел без дела. Составил записку, долго канючил, чтобы старик позвонил маршалу, но тот отчего-то не признавал министра, звонить отказался напрочь. Пришлось блокнот и еще две страницы, испещренные мелким корявым почерком, запечатать в конверт и отвезти в приемную. Там обещали представить без промедления. Потянулись дни и недели ожидания.
И снова сидели они на кухне, принимали по рюмочке, длинные получались вечера, и о многом вспоминал старик. Рассказы уходили в прошлое, но старик избегал политики, революций, войн и жизни в шарашке. Рассказывал о детстве, о рабфаке, частенько влага выступала на его глазах, а в один из вечеров вдруг поведал о своей первой любви. Лутовинов никак не ожидал такого, замер. Глуховатая и чуть скрипучая речь была едва слышна.
— Я в ту пору, как ее встретил, в Питере жил, после оружейного завода к науке подкрадывался, к творчеству, как ты выражаешься. Мнил науку смыслом жизни, а вот как с Верой познакомился, точно глаза-то мне и открыли...
— Разве ж наука любви мешает? Я думал, наоборот...
— Ты помолчи покамест. Никому раньше не рассказывал... Не наших она была кровей, лицо — точно с дореволюционной фотографии. В Университете училась. А я трех слов связать не умел. Рабкласс, одним словом... Так веришь ли, пока месяца три потел, мекал и как объясниться придумывал, так она сама как-то, на Литейном мосту, глянула мне в глаза и объявила: «Люблю». И так это она просто сказала, что и не понял поначалу. Я ведь, как мы познакомились, разных умных книжек из библиотеки натащил, стихи учил. На коленки падать собирался, чтобы по благородному. А на мосту-то и спросил как идиот: «Правда?». А она только улыбнулась. Ну, тут уж я отважился. «Я к вам отношусь, — сообщил, — лучше всех». Она потом, когда мы уж близки стали, смеялась: «Скажи, Андрей, как ты ко мне относишься?». «С удовольствием!» — орал я, да хватал ее так крепко, что Вера моя только пискнет: «Сломаешь!»... Другие ее сломали. Социально вредным элементом сочли. Увезли вместе с отцом, он философию преподавал. Сгинули оба... А меня, знаешь, за что в шарашку-то поместили?.. За связь с чуждым классом. Хотя, о шарашке не жалею, много там порядочных мужиков вкалывало. Так-то вот, тезка... Налей рюмочку, не жалей, в нашем возрасте алкоголизм не грозит...
Они выпили, Лутовинов взялся готовить чай. Старик сидел, покачивая головой, его тщедушное тело, казалось, вовсе не занимало пространства. Едва слышно бормотал что-то. Глянул, как Лутовинов возится у плиты, промолвил:
— Тоскует она. А я... До сих пор понять не могу, за что меня полюбила?.. Морда плебейская, ухватки хамоватые, воспитания — нуль. Может, скажешь старику? За что?
— За ум и красоту! — воскликнул Лутовинов, — за что же еще!
— Ну, отмочил, — печально улыбнулся старик, — ты бы лучше сказал, почему свою-то забыл. Не нужна стала?
— Да так, — промямлил Лутовинов.
— Дурень ты, Пионер. До седых бровей дожил, а не постиг: без женщины, что каждому определена, и мужик не мужик... И не спорь, я этого не люблю.


XVIII

Пересуды о Насте волнами ходили по деревне. Она стала плохо спать, накатывала тоска, все в доме стало ей немило. Каждое утро приходила в сельмаг, обслуживала механически, на вопросы не отвечала и, вернувшись в избу, так же равнодушно ела, ложилась в неразобранную постель и глядела в стену.
И однажды, проснувшись посреди ночи, Настя прислушалась к себе и вдруг поняла, что уже не ждет своего мужчину. И тотчас ощутила в груди тяжелую гирю. Она встала, вышла на крыльцо, села на ступеньке, как была — в ночной рубашке. В груди ломило, не давало вдохнуть. Полная луна застыла над деревней. Кроны старых черемух шептали под нежным ветерком, лунный свет навевал тревогу. Вдалеке, в Долине, светилась цепочка фонарей.  Настя потерла грудь, вздохнула через силу, вернулась в избу.
Несколько дней гиря мучила с утра до вечера, не давала дышать. К третьей неделе она сделалась легче, а потом незаметно растворилась. Безразличие заполонило душу. Теперь знала Настя: не нужна она Лутовинову, другие у него заботы, поважней бабских.
И когда пошел второй месяц одиночества, позвала Настя подругу, выставила бутылку и поведала Клавке, что решилась продать дом и уехать к сестре — в Вологду.

XIX

Полдня бродил Лутовинов по Москве. Побывал возле храма Христа Спасителя, съездил к ВДНХ и постоял несколько минут у памятника Королеву, отправился на Арбат. Подивился в подземном переходе на скорую работу живописцев, миновал «Прагу», не спеша пошел по широкому тротуару, разглядывая витрины магазинов. Он надумал купить Насте подарок — в оправдание, а вот что подарить, не знал. Не умел он делать покупки, и много лет ничего никому не дарил. К тому же новомодные магазины пугали Лутовинова, он не решался войти. В конце концов, пересилил себя, подошел к стеклянной двери богатого супермаркета. Створки сами собой раздвинулись.
Покупателей оказалось совсем немного. Он шел вдоль зеркальных витрин, поглядывал на девушек в униформе, все казались ему привлекательными. И всюду висели на шелковых ниточках глянцевые таблички с трех-  и четырехзначными числами. «Наши цены вас удивят», — усмехнулся Лутовинов, вспомнив рекламу, какую он видел на экране телевизора. Остановился в парфюмерном отделе. Девушка подошла, улыбнулась приветливо. «Что желаете?». «Мне бы подарок, — смущенно сказал Лутовинов, и пояснил, — женщине». Продавщица глянула проницательно на растерянное лицо, проворковала: «Рекомендую вот этот набор. Только что из Англии». И показала на красочную коробку. Перевязанная синей лентой, она множилась в зеркале. «Покупают?» — поинтересовался Лутовинов. «Всего один остался». «Беру, — сказал Лутовинов, — если что, на вас сошлюсь». «Обязательно!» — рассмеялась продавщица.
Быстро смеркалось. По экрану, поднятому на высоту четырехэтажного дома, бежали рекламные надписи, сменяемые движущимися картинками. Художники в подземном переходе скучали. Старуха стояла в углу, вяло протянув руку. Лутовинов подал. «Спаси тебя Господь», — сказала нищенка. Что-то загулял я, укорил себя Лутовинов, надо к старику, вдруг ответ пришел! Не могут же они столько тянуть!
Музыка из стеклянного киоска, наполненного аудиокассетами, оглушила его. Он подошел, попросил транзистор, выбрал размером поменьше. «Буду на болоте новости слушать», — объяснил зачем-то продавцу. Две кокетливые девушки в униформе, с пачками американских сигарет, зазывали прохожих, интересовались, что они курят. Лутовинов остановился неподалеку. Девушки отвернулись. Мужчина пенсионного вида, из тех, кого прозвали на просвещенном Западе «бутерброд»,  — с рекламными картонами на спине и груди — предлагал выгодный курс валюты. Два автомобиля стояли прямо на мостовой, на передних стеклах листки: «Покупаем золото, серебро, цветные металлы».
А Нася, наверное, ждет, не дождется, подумал Лутовинов. Но тут набежали мысли о блокноте, о докладной и о том, что вот-вот его позовут, и они, эти мысли, вытеснили Настю. Он ускорил шаг.

XX

— Андрей Илларионыч! — прокричал Лутовинов, ворвавшись в квартиру, — не звонили?
— Как же, — проскрипел старик, — звонили.
— Так и знал! Кто звонил?!
— Ты радоваться-то погоди. Президент звонил.
— И что?!..
— А то... Денег у них, видишь, нету, чтобы заняться. Нищие. Очень Рассейская академия большая, а денег для дела нету...
— Неужели даже вашу докладную не поняли?
— Да все они поняли, ум-то покамест не профукали... Погоди, говорят, дорогой академик, вот страна подымется, нефть с газом распродаст по высоким ценам, так сразу и науке копейку отвалит. Вот уж тогда!..
— Как же так?!
— Да не ной ты! Накрывай на стол, жрать хочу.
Лутовинов приготовил яичницу, выложил на тарелки, придвинул старику хлеб, открыл бутылку.
— Не питок я сегодня, тезка, — вдруг прскрипел старик, — один пей, а я спать. И жрать не буду. В глотку не лезет.
Всю ночь не спал Лутовинов. Ворочался, вставал каждые полчаса покурить, успокоить себя старался. Одна оставалась надежда — на военных.
Прошла еще неделя. Никто не звонил, никто не наведывался, а старик ни с того ни с сего рассердился на Лутовинова — молчал целыми днями, тарелку, едва притронувшись, отодвигал, отвечал односложно и старался тезку не замечать. Лутовинов чувствовал себя виноватым, но ничего придумать не мог. И видя его покорность, старик наконец сжалился.
— Ладно, сам позвоню. Вижу, маешься.
— Вас послушают! — обрадовался Лутовинов.
— Еще бы, — горделиво согласился генеральный, — меня Сергей Палыч, не им чета, слушал. Сейчас позвоню... Да не мельтеши ты!
Он уходил в кабинет, сидел за столом, сжав детские кулачки, возвращался, пил воду, снова уходил. Наконец приказал принести телефонный аппарат на кухню.
Сначала ответил дежурный полковник, выслушал, дал другой номер. Адъютант министра отправил к старшему адъютанту, тот к порученцу, порученец — зачем-то в пресс-службу.
— Да ты понял хоть, с кем говоришь-то! — сорвался старик.
В трубке что-то пискнуло. В ответ старик выдал такую руладу, что Лутовинов высказался восхищенно:
— Ну, Андрей Илларионыч, любого боцмана за пояс заткнете!
И снова старик набрал номер. Маршал поднял трубку. И тут услышал Лутовинов, как изменился тон, каким говорил старик. Вежливо назвал себя, кивнул пару раз телефонному аппарату, с гордостью взглянул на Лутовинова, снова приник к трубке.
— Знаю, как вы заняты, — сказал трубке, — знаю...
Трубка длинно вещала. Лутовинов вытянул шею.
— Спасибо, что нашли время, — совсем уж ласково промолвил старик, — вы только докладную прочли? А блокнот? И блокнот?..
Прижал ладонь к трубке, тихо бросил Лутовинову:
— Брешет.
И продолжил:
— Для кого же еще, всё для армии. Вот у меня автор рядом сидит, ждет решения. Что?.. Что-о?! Не понял! Какая террористическая операция? Ах, контра?.. И что?
И тут вдруг старик побагровел, размахнулся трубкой, чуть было не швырнул, но все же сдержался. Но от его вежливости не осталось и следа.
— Финансирование, говоришь?!.. Вы что там, с ума все посходили? Какого еще тебе финансирования не хватает?..
Трубка продолжала вещать о чем-то.
 — Ладно, — обмяк внезапно старик, — ладно, подождем. Чего?..
Лутовинов съежился.
— Тебя хочет, сейчас обрадует...
Лутовинов поднес к уху трубку, представился.
— Товарищ Лутовинов, — раздался брезгливый голос, — на ваш блокнот наложен гриф «особой важности». Прошу прибыть, с вас возьмут подписку...
— Понял, прибуду, — ответил Лутовинов, — вы не могли бы сообщить решение по существу дела... Уже сообщили? Кому?
В трубке буркнуло, послышались короткие гудки.
— Андрей Илларионыч! Он вам решение сообщил?
— А то ты не понял. Решение такое: денег нету. Недофинансирование. Говорит, терроризм разорил, а если по-русски, разворовали, мать их... Хватит, Андрюха, доконал ты меня, дай полежать.
— С меня подписку хотят взять... О неразглашении.
— Да плюнь ты, они давно все секреты распродали. Сходи лучше за бутылкой. Навигацию помянем, все что бегает, плавает и летает...
Лутовинов побрел по коридору. Старик стукнул тяжелым костылем о пол, проскрипел со злостью:
— Это хорошо, что замариновали. А то бы они за твой блокнотец полбюджета заглотили. И не спорь, я этого не люблю...
Лутовинов остановился в дверях.
— Вот что, тезка, — с неожиданной мягкостью промолвил генеральный, — бросил бы ты все это! Езжай к своей... А обо мне не беспокойся, с голоду не подохну, овса хватит.

XXI

Электричка добралась до станции, когда солнце уже подкатило к зениту и когда местные автобусы отправились на обед. Пришлось Лутовинову добираться до совхоза пешком.
Он шагал по только что покрытой асфальтом дороге, поглядывал в небо, радовался погоде и готовил оправдания перед Настей. Все, что произошло в Москве, осталось где-то так далеко, точно ничего не случилось, ничего особенного не произошло. Лишь блеклые глаза Генерального являлись на миг, и в глазах старика он видел грустную усмешку. «Без женщины, что каждому определена, и мужик не мужик...», — вспомнил Лутовинов и счастливо рассмеялся.
В полчаса добрался он до Минского шоссе, задержал шаг у памятника партизанке, глянул с любопытством на украшенный лентами автомобиль с куклой на капоте, на компанию, окружившую девушку с фатой и совсем еще мальчишку в новеньком светлом костюме и при роскошном галстуке. «Дети», — промелькнуло в голове.
Он миновал придорожное кафе, авторемонтную мастерскую с призывными рекламами, заправочную станцию на повороте, через сто шагов увидел новый дачный поселок. Остановился на минуту. Кирпичные дома стояли густо, каждый имел архитектурное отличие. Окна первых этажей забраны фасонистыми решетками, участи голые — ни грядок, ни кустов или плодовых деревьев, даже цветочных клумб не завели. Поселок ничем не походил на Долину. «Как-то там мой домик?» — вспомнил Лутовинов. «О чем я?! Насте-то что скажу!».
Из-за поворота показался кладбищенский холм. Ветви берез, полные листвы, трепетали на ветру. Стаи ворон бродили по заброшенному колхозному полю. Останки трактора без руля выглядывали из буйных сорняков. Лутовинов ускорил шаг, и вскоре увидел деревню. И тут он неожиданно для себя побежал...
Рванул калитку Настиной усадьбы, вбежал на крыльцо. Дверь оказалась закрыта. Он стукнул несколько раз кулаком, прокричал бодрячески: «Нася! Принимай мужа!». Никто не ответил. Постучал еще раз, погромче. Тишина. Попробовал заглянуть в окно, занавешенное незнакомыми занавесками. Вернулся на крыльцо. Сбросил рюкзак, уселся на ступеньке, вытащил трубку, стал набивать табаком. И вдруг, не закончив дела, сунул трубку в карман, схватил рюкзак и помчался к сельмагу.
Замок висел на дверях магазина и приклеенная бумажка гласила: «Переучет». Лутовинов постоял несколько минут, пытаясь понять, как возможно вести переучет в закрытом снаружи магазине, плюнул с досады, побежал к Настиному дому.
И в тот миг, когда он подошел к усадьбе, медленно подъехала потрепанная «Волга», остановилась. Распахнулись сразу все четыре дверцы. Мужчина в легкой курточке выбрался на дорогу, за ним вышла молодая женщина, высыпали трое ребятишек, последней — мохнатая собачонка с розовым бантиком на голове.
— Вам чего? — спросил мужчина.
— А где Нася? — недоуменно промолвил Лутовинов.
— Кто?..
— Где Настя? — повторил Лутовинов.
Подошла женщина. Внимательно поглядела, произнесла твердо:
— Нету здесь никакой Насти, это наша дача.

XXII

Прошел год. Лутовинов жил в болотном домике, выходил только в сельмаг — за едой, большей частью лежал на кровати, обрывки путаных мыслей крутились в голове, и ему казалось, что все вокруг остановилось, застыло. Он перестал за собой следить, не умывался, ел кое-как, постель превратилась в логово. Так продолжалось почти два месяца. Подошла осень, грянули первые холода, он заставил себя подняться, чтобы пойти в лес — за дровами.
От долгого лежания он ослаб, сил не стало, чтобы валить сухостой. Пришлось несколько дней таскать хворост. Лутовинов подолгу сидел перед печуркой, глядел на огонь и силился понять, что с ним происходит.
Как-то раз, возвращаясь из сельмага, он увидал на воротах в Долину объявление: «Срочно требуется сторож». Отыскал председателя, тот обрадовался, в пять минут оформил.
И получил Лутовинов постоянную работу, ту, о которой мечтают многие пенсионеры. Сменщиков у него было двое местных, из деревни: оба сторожа опытные, знающие дело. Одного звали дед Слышь. За то, что чуть ли не в каждую фразу он вставлял: «Слышь ты?».   Дед жил в деревне, и на каждом дежурстве норовил сбежать ночью к своей старухе. Второй — лет тридцати — слыл деревенским дурачком, незлобивым и разговорчивым. Зимой Валерик (так звали дурачка) ходил в выношенной офицерской шинели и шапке-ушанке, летом предпочитал замусоленный генеральский китель с единственной пуговицей. Каждому показывал золотую пуговицу с гербом СССР, объяснял: «Тыщу стоит». Шутники предлагали: «Продай», Валерик зажимал пуговицу в ладонь, обижался. Кто-то принес ему горсть обычных офицерских, но сторож рассердился, что нету на них герба, и выбросил в канал. По субботам и воскресным дням, с утра пораньше, он являлся на службу, хоть и не в свою смену. До вечера стоял в воротах, и всякому, кто приезжал в Долину, отдавал честь. А в свое дежурство любил остановить дачника, порассказать в подробностях, как в деревне мужик из соседней избы что ни ночь идет на дорогу, убивает кого-нибудь, а потом везет чужой тачкой на кладбище. И каждого дачника Валерик непременно спрашивал: «У тебя тачку не увели?».
Лутовинов со сторожами сошелся, но о себе рассказывать не стал. И в первый же день напарники — за бутылкой, в трех кратких тостах, — обучили новичка премудростям профессии.
Служил Лутовинов исправно, председатель радовался и обещал премию. Ночами новый сторож не спал, проверял дежурных и сам прохаживался по Долине. С дачниками ни в какие разговоры не вступал, с дедом Слышь беседовал изредка, зато Валерика слушал с удовольствием. Они стали приятелями, иногда выпивали в дежурке, сторож плел небылицы о себе, о болоте, на дне которого до сих пор живет кто-то и не может никак выбраться, потому что песку навозили. Он ценил Лутовинова за то, что тот не задает вопросов и всему верит.
В дом на болоте Лутовинов никого не приглашал, жил в свое удовольствие. Соорудил печь с обогреваемой лежанкой, настелил новый пол,  поправил крыльцо, а кровать свел на дрова. Огородом заниматься перестал, зато посадил пять яблонь и ухаживал за ними. Рассчитывал дожить до первого урожая. В свободные дни он ходил в лес, к дубу, подолгу сидел на скамейке из жердей, выкуривал трубку и слушал приемник. О Насте и Генеральном вспоминал изредка и тут же, как только они приходили, гнал из головы. Прежняя жизнь растаяла и не тревожила Лутовинова.
Председатель садово-огородного кооператива и в самом деле время от времени награждал премией. Но особенно возгордился отставной генерал сторожем, когда тот придумал и своими руками собрал из всякого мусора автоматику, благодаря которой ворота запирались намертво и открывались, стоило нажать кнопку в сторожке. За такое изобретение председатель предложил Лутовинову стать начальником бригады сторожей, но Лутовинов, как генерал ни уговаривал, отказался.
 — Будь у нас все, как Андрей Иваныч, — нравоучительно говорил дачникам председатель, — совсем бы в другой стране жили.
И настал день, когда, выйдя поутру, Лутовинов увидел, что одна из яблонек выбросила пять бутонов. Изумленный ее смелостью, он подивился, как могло такое малое деревце дать цвет, потрогал осторожно и помчался в лес. Натащил валежника, сложил кучами, чтобы зажечь, если грянет заморозок. Весь день не мог успокоиться, то и дело подходил к дереву, рассматривал. А как только стемнело, он отужинал, приняв рюмку в честь яблоньки, растянулся на лежанке и стал слушать приемник.
Передавали концерт рок музыки. Лутовинов не очень-то жаловал ее, но на этот раз дослушал до конца. После концерта пошли новости. Говорили о выборах губернатора в Курске, о пожаре крупного склада в Москве, невнятно сообщили про властную вертикаль. Собрался было выключить, как молодой женский голос остановил его. «Новое в науке и технике. По сообщению ведущих американских газет, военно-промышленный гигант Рэнд Корпорэйшн приступил к созданию принципиально новой системы навигации...»,  — изрек транзистор. Лутовинов включил на полную громкость. «Прогноз погоды...», — хихикнула, точно ничего не случилось, девушка. Он стал трясти приемник, надеясь услышать продолжение, опомнился, осторожно положил пластмассовый пенал на пол, закрыл глаза. «Все что бегает, плавает и летает...», — вдруг услышал Лутовинов голос Генерального.  «Реклама!» — крикнул с пола транзистор.
Он долго не мог опомниться, спрашивал себя: «Неужели?», не находил ответа, снова спрашивал и опять не решался сказать себе правду. «Все секреты распродали», — едва слышно донесся из угла избы скрипучий голос. Лутовинов вскочил, обошел избу, никого не обнаружил. «Скоро черти будут мерещиться», — пробормотал. Хлебнул холодной воды, вернулся на лежанку...
К середине ночи из-под двери потянуло холодом.  Он встал, накинул рваную китайскую куртку, вышел на крыльцо. Кончики травы побелели. «Так и знал», — напугался Лутовинов. Бросился к кучам валежника, принялся зажигать одну за другой. Подышал на бутоны, закутал каждый газетой.
И когда поднялось солнце, увидел Лутовинов: повсюду в Долине расплываются белые столбы дыма. Отставное элитное офицерство, оказывается, тоже всю эту ночь не спало. Дачники защищали яблоневые сады.


 



Часть IX


MILLENNIUM


I

Прозрачным и тихим июньским утром первого года нового тысячелетия отставной полковник Белкин встал чуть свет с намерением угадать к открытию метро и ранней электричкой ехать в Долину. Должен был объявиться покупатель.
Петру Петровичу посчастливилось поспеть к поезду почти что свободному, еще оставались пустые места. Он снял рюкзак с непочатой «столичной» и бутербродами, закинул на верхнюю полку, втиснулся между спортивного вида мужчиной, стриженным  под ноль и одетым в адидас, и старухой с раздувшейся от поклажи кошелкой, прикрыл веки, показывая, словно бы задремал. Пассажиры, заняв скамейки, смолкли, поезд тронулся.
— Окажите инвалидам Чечни! — вдруг пробасил кто-то на весь вагон.
Белкин открыл глаза. В дальнем конце вагона стояли трое. Камуфляжные куртки, черные вязаные шапочки до бровей; у того, кто кричал басом, рука на косынке цвета хаки. Инвалиды по-хозяйски пробирались вдоль прохода, задевая крепкими плечами пассажиров, с презрительным выражением собирали дань. Люди давали, опуская глаза.
— Ряженые, — шепотом сообщила старуха, и отвернулась к окну.
Белкин хмуро глядел, как они собирают. Камуфляжные подошли, скользнули взглядом по старикам, обратили взор на парня и молодую женщину с девочкой лет пяти, сидевшим напротив Белкина. Тот, что с перевязью, ткнул парня в плечо. Парень полез в карман, протянул червонец. «Чеченцы» уставились на женщину. Она молча раскрыла сумочку, достала кошелек.
— Что деется, — сказала старуха, лишь только «чеченцы» перешли в следующий вагон, — что деется! Хорошо еще, не матюгают...
— Может, настоящие? — обратился в пространство Белкин.
Женщина улыбнулась, погладила девочку по голове.
— Как же, настоящие, — сказала старуха, — я их четвертый раз вижу. На той неделе пьяные ходили. Хотя, чего ругать-то, всем надо. А со стариков не берут... Что деется, что деется!..
— А что делается? — усмехнулся Белкин.
— Ты, милый, погоди, с Одинца контролеры пойдут.
Старуха ошиблась. Крепкие парни, одетые в униформу, явились после Филей. Не задерживаясь ни на секунду и выбирая наметанным глазом безбилетников, обошли вагон, собрали по червонцу, позабыв выдать квитанции. И на этот раз пришлось платить парочке, сидевшей напротив.
— Не везет? — спросил Белкин.
— Дело привычное, — ответила женщина.
— А нас даже не заметили, — обратился к старухе Петр Петрович.
— С пенсионеров не берут.
— У меня билет.
— Пенсионерам без билета разрешено, — нравоучительно сказала старуха.
— А нам? — усмехнулся адидасовский.
— Молодой ты еще,  — продолжала словоохотливая старуха, — а пенсионеров покамест не трогают. Увидят, и не трогают.
— Старость уважают? — усмехнулся спортсмен.
— Где уж! Турнукеты обещались поставить, — ни с того ни с сего объявила старуха, — не войти, не выйти. Кто без билета, так сразу и турнут...
— На Киевском поставили, — сообщила женщина, прижимая уснувшую дочку.— Дашь десятку, пустят.
— Что деется, — завела глаза старуха.
После контролеров пошли нищие и артисты. Мальчонка с наглой физиономией, сопровождаемый сумрачной бабой в мужской куртке, совал в лица грязную ладошку. Певцы исполняли жалостные песни. А вагон дружно спал, не внимая ни песням, ни требованиям нищих подать рублик.
Мимо пробегали голые поля, убогие поселки и деревни, садово-огородные кооперативы с густо поставленными домиками и потому похожие на поселения, иногда мелькали сгрудившиеся на малой территории кирпичные здания с башнями и шпилями — вроде старинных замков. У переездов стояли автомобили, большей частью импортные. Соседи уснули, и весь вагон спал. Спал, пока валом не повалили коробейники.
Торговцы стояли у входа в очередь. Каждый, прежде чем сообщить громогласно про свой товар, кричал заученно: «Извините за беспокойство! Доброго всем пути!». Предлагали батарейки и гелиевые авторучки, японский клей, конфеты и шоколад, подарочное издание «Энциклопедии пыток, покушений и убийств», много еще чего.
Веселый парень кричал про ножницы по металлу и показывал, как половинят копейку. Белкин протянул руку. Явно из легированной стали. «Военно-промышленный комплекс?» — поинтересовался. «Оружейный металл», — ответил продавец.
— Веселый поезд, — помрачнел Петр Петрович.
— Куда как, — поджала губы старуха, — как в Одинце людей-то набьется до потолка, тогда и посмеемся.

II

Платформа в Одинце была переполнена. Лишь только электричка раздвинула двери, ринулись в вагоны дачники. Сзади давили немилосердно, гвалт пронизывала злая ругань, передние пробирались в середку, стараясь занять места, закидывали на верхние полки сумки, мешки, коробки, кое-как умещали тележки меж ног сидевших. В несколько минут все проходы и тамбуры стали утрамбованы, а на платформе много еще оставалось дачников, очень много.
«Двери закрываются», — проскрипел механический голос. И в тот же миг раздался чей-то истошный крик. Пассажиры умолкли на миг. Женщина лет шестидесяти в сбившейся на затылок простой косынке втискивалась, держа на плече рыжую таксу и сумки в обеих руках. Она уж проникла было в тамбур, но двери защемили сумку в правой руке и ногу. Поезд стронулся. «Остановите!» — закричали из тамбура. Машинист не услыхал крика, вагоны ползли. И тут такой же по виду старик, как отставной полковник Белкин, рванул стоп-кран. Электричка стала, двери раскрылись, какой-то весельчак прокричал «Выдохнуть!» и втянул собачницу. «Отдай кран!» — потребовал механический голос. Рукоятку вернули в прежнее положение, но поезд не понял. «Будем стоять», — пообещал машинист. В вагоне зашумели. Женщина с собакой  тяжело дышала, крупные капли пота заливали лицо, и собака старательно их слизывала. «На такси надо ехать», — зло высказался механический голос. Двери, наконец, сжались, платформа поплыла назад. Поехали...
— Надо бы бабке место уступить, — сказал адидасовский, обращаясь к Белкину.— И собаку жалко, сомлеет.
— Всем местов не дашь, — укорила попутчица, — что деется...
— А что делается? — снова попробовал пошутить Белкин.
— Электрички поотменяли, а цены растут, — не приняла его шутки старуха.
— Так ведь пенсионерам бесплатно, — усмехнулся Петр Петрович.
Поезд шел без остановок, и потому набитые под завязку вагоны больше уж не пополнялись. Солнце било сквозь стекла, добавляя тепла душному воздуху, окна нельзя было открыть никакими силами, лишь из тамбура проникал слабой струей ветерок. Крепкий мужчина с рюкзаком за спиной поменялся местом с собачницей, раздвинул двери, сунул в щель зачехленную лопату, чтобы пустить кислород и дышать. Вагон утих. Обливаясь потом, покорно ждали садоводы-огородники своей станции, и никто не хотел тратить сил на разговоры. Лишь попутчица Петра Петровича не унималась.
— Дача-та твоя где? — наклонилась к Белкину.
— Совхоз Лизы Параничевой знаете? — отвечал тот.
— Как не знать, оттудова я, с совхозу. Часто ездиишь?
— Последний раз...
— Прискучило?
— Продаю...
— Нониче многие продают. Не нужна земля, всякую овощь и фрукт купить можно, были б деньги. Пенсия-то, небось, большая?
— Военная...
— Тогда жить можно, на военную кажный проживет. Сколько пенсия-то?
Белкин промолчал, да и старуха угомонилась. Электричка набрала силу и неслась без оглядки, оставляя позади перелески, дачные поселки, просторные поля, заросшие сорняком. Миновали Кубинку с торговым центром «Ваш дом» и афишей «15000 наименований!», площадками с образцами больших и малых дач и горами стройматериалов, другими магазинами, где предлагали доски, вагонку десяти сортов и видов, стекло, теплицы, готовые дома из бруса. Проскочили Тучково, где на территории в гектар, рядами стояли грузовики и трейлеры. Их кузова были полны кирпичом. Водители прохаживались, покуривали, поджидая покупателей. Торговая площадка на колесах походила на выставку достижений в кирпичном деле. Мчала электричка. Молча стояли в проходе дачники, втиснулись друг в друга, ничего не выражали их мокрые лица.
«Мужчине плохо!» — донеслось из середины вагона. Белкин повернул голову. Пенсионного вида человек с багровым лицом и набрякшими мешками под глазами медленно сползал к полу. Сползать-то сползал, только не пускали его стоявшие. И тут женщина на краю скамейки с внушительной сумкой, поднялась, подхватила пенсионера под руки. Его усадили, но сумку деть было некуда, и тогда сердобольная поставила ему на колени. Кто-то вытащил из мешка бутылку минеральной, смочил платок, приложил пенсионеру ко лбу. «Спасибо вам, — едва слышно промолвил он, — извините». Кто-то протянул трубочку с валидолом. «Спасибо», — повторил старик.
— Ничого, доедет, — успокоила себя попутчица Белкина.

III

«Долохово», — устало прохрипел динамик. Поезд остановился, толпа вывалила на платформу, ринулась с сумками, мешками, рюкзаками на площадь, к автобусам — приступом брать скрипучие колымаги. Автобус к совхозу Лизы Параничевой всего один. Вмиг набились, ни вздохнуть ни охнуть, и вид дачников был такой, что кондукторша не стала кричать про билеты. Кто побогаче, расхватали частников, остальные сгрудились в тенёчке в ожидании муниципального дешевого транспорта, а те, кому не так чтобы далеко добираться, пошли пешком. Длинная получилась цепочка.
— А бабка-то наша втиснулась, — промолвил адидасовский, вышагивая рядом с Белкиным. Рассмеялся: — Что деется!
— Опытная, — поддержал Петр Петрович, — зато мы воздухом подышим.
— За восемь верст надышимся...
Парень шел споро, Белкин стал отставать понемногу, хоть и легка была его ноша. «Не хочешь посидеть? — попросил, — пообсохнем на солнышке».
Они уселись на трухлявом бревне при дороге, Белкин снял рюкзак, парень достал пачку сигарет.
— Будем знакомиться, — сказал Петр Петрович.
— Стас, — назвал себя попутчик.
Белкин представился по полной форме. Закурили.
— Давно в Долине? — спросил из вежливости Стас.
— Почти двадцать лет, — ответствовал Белкин, и стал рассказывать, путаясь и надеясь посидеть подольше, о своей даче, собранной из лиственничного бруса, что подарил ему дом князя Раевского, о красном дереве, которым он обшил изнутри стены да потолки, про богатые наличники.
И поведав о главном в жизни  своей, закончил:
— Пятнадцать лет строил, а теперь вот продаю... Считай один остался, здоровья нет ездить, а так бы не отдал.
— Покупатель-то хоть нормальный?
— Да вроде бы ничего, не бедный, оформление на себя берет... Хотя цену скинул вдвое, и наличники его жене не понравились, деревенские, говорит, наличники... Да что она понимает! А ты, наверно, погостить?
— Наниматься. Испытательный срок прошел, сегодня контракт подписывать.
— Ну?! С кем контракт, ежели не секрет...
— Да есть там один... вроде олигарха.
— И кем же он тебя берет?.. Охранником?
— Ну его на хрен, рассказывать неохота. Пошли, отец, а то и ты опоздаешь, и я.
— Слушай, Стас, расскажи про олигарха. Ни разу живьем не видал.
— Пойдем, отец...

IV

Не прошли они и трех километров, как Белкин снова попросился на отдых, и снова нашлось бревнышко — недалеко от запертого на замок колодца.
— Я, Стас, кроме дома, теплицу соорудил, — похвастал Петр Петрович, — без единого гвоздя... Теперь новые хозяева разметелят, подгнила малость... Расскажи про олигарха, интересно мне...
— Ладно уж, отец, повеселю так и быть... Может он и не олигарх, точно не скажу, только участочек у него, на всякий случай, с гектар. К совхозу партизанки Лизы Параничевой примыкает. Сосны, пруд с обогревом,  домишко в три этажа, сарайчик каменный. А в сарайчике машины: два джипа и «мерседес», четвертая в отдельном боксе... ролс-ройс, так, на всякий случай...
— На кой ляд столько?
— Для понту!.. Понтовый он.
— Хорошо, партизанка до наших времен не дожила...
— Так это еще не все, отец. Квадроциклы у него... три штуки. Японские.
— А это еще что за зверь?
— Вроде как мотоцикл с кузовом, только на четырех колесах. Скорость до девяноста! Перед обедом кнопку нажмет, ворота разъедутся, а он вылетит на квадроцикле и пошел по деревне носиться. Звук как от самолета. Всех собак передавил. А покатается, в пруд нырнет, поплавает, и за стол... Повар у него, доложу, из лучшего ресторана. Реально, обслуги с дюжину, в отдельном домике живут. Техник-смотритель, няньки, прачка, инженер-электронщик, у него одних телевизоров в доме семь штук, да еще кинозал, компьютеры, музыкальная студия, биллиардная с картинами, ну, само собой, охрана... Культурный мужик, книжные полки по всему дому, шкуры везде, рояль. Ну как, Петр Петрович? Завидуешь?
— Знать бы, откуда такие деньжищи?
— Торгует чем-то, а чем, никто не знает... Одна люстра ценой в шестисотый «мерседес»! Недавно еще участок прикупил, на Николиной горе. Полмиллиона баксов!
— Лучше скажи, ты-то ему зачем? Кем служить собираешься?
— Нянькой, — ухмыльнулся Стас.
— Это как?!
— А у меня опыт. Три года на Кипре другого такого же обеспечивал. Жадный был, гад, и алкаш. Сам в Москве, особняк на Кипре. Жену поселил, с ребенком. Там, на Кипре, наших цельный городок. Вот я и обеспечивал конкретно: ребенка нянчил, пожрать готовил, его баба украинский борщ любила, охранял, по магазинам, кофий в постель... Он и приревновал. Уволил.
— Видать, было за что, а, Стас? Перед таким молодцом ни одна баба не устоит, верно говорю?.. Ладно, шучу. Только не понял, зачем твоему новому хозяину нянька, когда у него прислуги взвод...
— Вот с прислугой-то и буду нянчиться. То есть, контролировать, за семьсот баксов для начала, потом повысить обещает. Я ведь до перестройки на Горке вкалывал...
— Что за горка?
— А где Феликс стоял...
Белкин поднялся, закинул за плечо рюкзак.
— Пошли, нянька, а то и новый уволит...


V

К вечеру, когда Краснопольский закончил запланированную еще в позапрошлом году очистку бассейна и собрался приготовить ужин,  а потом прогуляться в одиночестве, нежданно-негаданно заглянул к нему хозяин дома с наличниками.
— Прощаться пришел, — сообщил Белкин, — жена не заругает?
— Один я сегодня... А почему прощаться?
— Дачу продал...
— Ну?!..
Они устроились на веранде. Белкин извлек из рюкзака бутерброды, бутылку, и Кирилл Юрьевич увидал, как дрожат его руки. Приготовил яичницу, открыл банку сайры, нарезал колбасы и лучку.
— Со свиданием!
Приняли по первой. Петр Петрович немного пролил на подбородок. Краснопольский придвинул к нему сковородку с глазуньей. Снова наполнил рюмки.
— За вашу дачу, Петр Петрович!
— Продал, — глухо промолвил отставной полковник.
Выпили, ополовинили сковородку, похрустели лучком. Кирилл Юрьевич сообразил, что не надо ни о чем расспрашивать. Помолчали.
— А ты знаешь, Кирилл Юрьевич, чего новые хозяева затеяли?.. Грузовик досок пригнали, молдаван наняли, сегодня же, как со мной рассчитались, забор стали строить... метра три! Доски струганные, а они — забор...
— Заплатили-то хоть прилично?
— Десять тысяч. Просил двадцать, так новой хозяйке красное дерево не понравилось, вредное, видишь, для здоровья. Уступил, мне и этих баксов по гроб...  Чую, помру скоро...
— Да полно вам, Петр Петрович! Рановато...
— А ты считал, сколько у нас померло? Вот и я...
— Чудится вам, товарищ полковник...
— Как бы не так! Мне, знаешь, чего доктор после второго инфаркта приказал?.. Половая жизнь не чаще раз в месяц... под наблюдением врача.
Бутылка кончилась, Краснопольский достал из тайничка другую, початую. Продолжили, экономя закуску. Белкин захмелел и невнятно бормотал о прожитой жизни. Кирилл Юрьевич слушал в пол-уха, думал о своем.
За окнами стемнело, ветерок трепал листья яблонь, молодой месяц повис над Долиной и, заглянув в бассейн, спрятался за наплывшем облаком.
— Заночевать пустишь, — пробормотал Белкин, — электричкой боязно с такими-то деньгами.
— Завтра с утречка отвезу вас, Петр Петрович...
Они улеглись в разных комнатах, и Белкин заснул, точно в омут упал. А Краснопольский несколько раз выходил подышать, глядел в небо, курил, а уж потом, когда настала полная ночь, лег, свернувшись калачиком, и закрыл глаза.

VI

Бурливые потоки несутся с полей в Долину,  густые тучи закрывают солнце, и оно не видит, что стряслось здесь. Вода все прибывает, и, кажется, нет конца потопу. Ночь черна, черны потоки, совсем темны убогие домики, и нет в них дачников.
Отставной полковник вздрагивает от сырости, плотнее закутывается в одеяло и не может понять, сон ли то или явь, предсказанная доцентом Альтерманом.
Но вот наступает промозглое утро, тучи улетают. Торжественно восходит солнце. Медлит над глубоченным озером и, точно опомнившись, деловито катит по прозрачному куполу весеннего неба, испуская на землю тепло. От тепла расплывается над землей туман и скрывает от глаз то, что произошло на ней.
Наконец солнце достигает зенита, туман рассеивается. Гладкая поверхность, похожая на море в минуты штиля, прозрачна и открывает все, что стало с садово-огородным товариществом «Долина».
Полковник ворочается, прячет под подушку голову. Он знает, что это сон, и в то же время никак не может поверить, что все это ему чудится.
На дне просторного водоема покойно стоят несколько кирпичных и бетонный дом, похожий на бункер. На своих местах  и несколько десятков деревянных дач, удерживаемых от всплытия печками. А возле верхушек зеленых туловищ ракет сгрудились десятками согнанные сюда ветром и волной убогие гнилые от старости строения. Одни держатся в прежнем положении — крышами вверх, хотя их тела наполнены, другие лежат на боку, прижавшись друг к другу, третьи заняли среднее положение между водной поверхностью и дном водоема. От столкновений кой-какие домики и сараюшки развалилась. Бревна, доски, притопленные щиты едва заметно плывут куда-то. Несколько сортиров, похожих на скворечни, выглядывают из толщи, с десяток пластмассовых бочек набрали воды на треть и колышутся, освещенные солнцем. Странно выглядят остекленные теплицы, ставшие аквариумами, хотя пока что без рыб. Над зеркальной водной поверхностью оглушительная тишь...
— Господин Краснопольский! — ворвалось в открытое окно, — паадъем!
Кирилл Юрьевич вскочил, высунулся наружу и увидел старшего улицы.
— Что случилось, господин Крючков? Пожар?!
— Прошу срочно сообщить, будете дежурить или заплатите? Для вас осталась одна дата — второго января.  Какой год, помнишь еще? Докладываю: милленниум!


VII

Весь декабрь сыпало без устали, Подмосковье утопало в снегах, техника не успевала расчищать заносы. Подолгу задерживались электрички, в аэропортах и на вокзалах маялись пассажиры. Но вот наконец тучи иссякли, ударил мороз, образовав на снежном покрове твердую корку, выглянуло солнце.
Краснопольский собирался на дежурство. Софья Матвеевна отговаривала и настаивала, чтобы он заплатил председателю да остался дома.
— Где его найти! — возражал Кирилл Юрьевич, — накрути бутербродов. Поеду...
— Не сходи с ума, на всю Долину будешь один как дурак.
— А я Ташку возьму!
— Что-о?! Собаку решил простудить?! Никого тебе не жалко...
Электричка пуста, в последнем вагоне не более десятка пассажиров, все дремлют. Краснопольский устроился с книжкой у окна, время от времени отрывался от чтения, поглядывал в окно. Собака прошлась по проходу, обследовала вагон, пыталась обратить на себя внимание, но никто так и не разлепил глаз. «У», — произнесла басом, требуя, чтобы взяли на колени. «Прыгай, все бы тебе на ручках сидеть!». Такса впрыгнула, лизнула хозяина в нос, примостилась, закрыла глаза.
Заснеженные поля раскинулись вдоль железной дороги, садово-огородные кооперативы тащились один за другим, снег свешивался с крыш толстыми языками. Иногда представали взору богатые дачные поселки. Кирпичные замки с башнями и башенками держали на черепичных крышах белоснежную тяжесть. В непролазных сугробах тонули лесные массивы и скромные перелески. Такого обилия снега Кирилл Юрьевич никогда прежде не видывал. Спрятал книжку, осторожно, чтобы не разбудить, погладил по голове таксу, незаметно для себя задремал. Ехать оставалось с полчаса.
...Извилистая колея в глубоком снегу вела к Долине, серое небо вызывало скуку, сугробы возвышались по сторонам дороги. Краснопольский плелся по колее, нес за спиной вместительный рюкзак, в котором спала такса.
Сторожка оказалась не заперта. Старик в шапке ушанке и замызганном тулупчике, в солдатских кирзовых сапогах со сбитыми каблуками, поднялся с топчана.
— Дежурный?
Кирилл Юрьевич поздоровался, попросил журнал, расписался, указав день и час, затем поставил подпись вторично — об окончании дежурства. Поинтересовался, не приехал ли напарник, на что сторож отрицательно помотал головой и оскалил в ухмылке стертые зубы.
— Как прошел-то? Занесло вить кругом, не протить. Почитай двадцать годов такого снегопаду не было. Слышь ты, скидавай мешок, погрейся... У тебя есть?
— Нету, не догадался.
— Это ты зря. Полагается.
— Да здесь и так тепло.
— Печка организьм греет, а душу не могёт, — нравоучительно произнес сторож, постучав заскорузлым пальцем по кадыку, покрытому седой порослью.
— Как думаете, к своему дому пройду?
— Ежели на лыжах, пройтить можно. А чего в дому-то делать? Оставайся, спи, а я — в деревню. Слышь ты, заместо сторожа останешься, храпи до утра. А я пойду, баба у меня в избе кукуёт.
— Хочу посмотреть, как там мой дом... А вы идите.
Рюкзак зашевелился, из дырочки вылез кончик черного носа, засипел, почуяв непривычный запах.
— Кто у тебя? — едва слышно промолвил  сторож, — кто в мешке-то?
— Собака, — улыбнулся Краснопольский, — вместе сторожить будем.
— Вон оно што, собака! Выпусти, поглядеть охота...
Кирилл Юрьевич опустил рюкзак на пол, развязал. Такса выскочила, тявкнула, обретя свободу, обследовала помещение, подошла к старику, наклонила голову: «Гладь».
— Слышь ты, признала. Сразу видать, с пониманием. Вроде на таксу похожа.
— Угадали, зимний вариант.
— Видал я такс, — с важностью молвил старик, — в старые-то времена приезжал один с Москвы. Только у его кобель был — рыжий да гладкий. На енотов охотился.
— И как?
— Три штуки враз брал. Енотов-то у нас водилось, что тебе комарья. На карте отметина имелась: енотовые места. Не веришь?
— Верю, такое указание и на теперешних картах обозначено.
— Зря означают. Нету енотов, может, где парочка сохранилась, а так — перевелись. Знаешь, как место, где мы с тобой сидим, называлось?.. Свято-болото!
— Да слыхал я. Только никто не скажет: почему? Почему так назвали?
— А я скажу.
Глаза сторожа потеплели, морщины разгладились. Он легко поднялся, взял с плитки чайник, пакетики заварки, наполнил две большие кружки.
— Слышь ты... Потому болото назвали, что всем жизнь давало. Ты глухаря хочь раз зрел?
— Летом один на участок залетел. Его собака подняла...
— Один! — поднял палец старик, — а их тут, поди, тыщи кормились. И мы ими не брезговали. А уж птицы всякой! Кряква, дупель, бекаса, лесной куличок паслися. Вальшнепь хоркаеть... острохвост закричит: фюрр, фюрр! — а потом тихо так, ласково засвистит, ровно жалуется. А про тетерева уж и не скажи... Тьма тетерева-то было! На Свято-болоте корму хватало. Тут те и брусника, и черника... клюкву мешками носили. А грибов! Я-то рыжиков токо брал... Рыба в бочагах плескалась, щука по пуду... Лоси ходили, подальше лиса водилась, волк баловал... скотину резал...
Старик умолк, прихлебнул из чашки, закурил папиросу. Такса улеглась у ног Краснопольского, слушала сторожа внимательно, точно хотела набраться побольше знаний о тех, на кого ей охотиться. Сторож вздохнул, понурил плешивую голову, но вдруг, опять вспомнив, видать, прошлое, встрепенулся.
— Лоси хаживали, лиса неподалеку водилась. Вот бы твоей собаке раздолье, а? Как думаешь?
— Не приучена. Домашнее животное.
— Это ты не скажи. В таксе завсегда охотница, ей только покажи зверя, кого хошь разутешит...
— Не охотник я.
— Дак не о тебе речь. Об собаке. Да-а... Бобер населял, ондатра попадалась, хорёк... не уважал я хорька...
— Так вы охотник?!
— Какой с меня охотник, так баловался в малолетстве. Отец у меня охотился. Бил, я тебе покажу!.. Пропал он в Первую мировую.
— А вы-то воевали?
— Как не воевать. Слышь ты, медаль имею. За всю войну не царапнуло, а четыре сына в один месяц сгинули.
Кирилл Юрьевич пошарил в рюкзаке, извлек пластмассовую коробку с бутербродами, фляжку.
— А говоришь, нету, — обрадовался дед Слышь, — соврал што ли?
— Запамятовал...
Допили чай, Кирилл Юрьевич плеснул в кружки. Старик потянул носом, лицо сделалось мягким, ласковым, глаза заблестели.
— Спирт? — поинтересовался для порядка.
— Медицинский, чистый ректификат. Не разведенный.
— Уразумеваю. Кто ж добро портит! — с пониманием молвил сторож, — меня фершал на фронте угощал. Атаку мы тода затеяли. Под Вязьмой. Ну, хватил я стакан, рукавом закусил, винтовку в руки... айда! Дивизия легла как один человек, и фершала убили, а я — ну хоть бы тебе што! Как так, что скажешь?
— Судьба...
— Не в том дело. Пьяному, слышь, окиян по колено. У нас в деревне один мужик полведра браги принял, полез на березу, да и сверзился. И ничего! Вот те и судьба. А может, прав ты, кто ж его знает...
Спирт был и в самом деле чистейший. Дед причмокивал, заводил к потолку глаза, а допив, крякнул и зажмурился. Краснопольский лишь пригубил, зная нелюбовь Ташки к пьяницам, но та только пробасила свое «у» и, ожидая продолжения разговора, приподняла уши.
Кирилл Юрьевич подлил старику. Дед Слышь выпил медленно, с уважением, взял бутерброд, принялся жевать.
Пошел густой, мягкий снег. Тихо за окном сторожки, лампа над дверью освещает сугробы, спят две ракеты в нахлобученных белых шапках, железные ворота у въезда с жестяной полосой и надписью на ней «Долина» побелели.
— Еще? — спрашивает Краснопольский.
— Бог Троицу любит, а ты што не берешь?
— На посту не положено! — рявкает Краснопольский.
— Чё орешь-то?.. А я приму, — добродушно говорит сторож, —  слышь ты, моя баба меня всякого уважает. А тебя?  Твоя-то уважает?
— Ну!
— Ладно, оставайся... Слышь ты, токо сторожку не бросай. А уж как захочешь прогуляться, иди к трансформаторной, тропку натоптал. Электричество сторож включать должон, а? Как думаешь?

VIII

Следы занесло, Краснопольскому пришлось прокладывать новый путь. Такса зарывалась в снег, выныривала наружу, прыгала зайцем, ее спину и бородатую морду облепило, карие глаза глядели возбужденно.
Снежинки торжественно сыпали, искрились под фонарями. Заснеженные кроны яблонь, ветви кустарников несли мягкую ношу, серебристые сугробы  барханами покрывали участки. Кое-где виднелись отпечатки заячьих лап, цепочки птичьих следов, едва заметные отверстия. Собака наскочила на мышиную норку, погрузилась, пошла энергично работать лапами. Через минуту высунулась, фыркнула несколько раз, затрясла ушами, повернулась к хозяину. Кирилл Юрьевич недовольно покачал головой, но такса не вняла ему, снова зарылась. «Ко мне!» — прокричал Краснопольский. Собака нехотя вылезла, подскочила к нему, укнула. «Ох, и тяжелая ты, — сказал Краснопольский, взяв на руки, — закормили». «У», — пробасила собака.
От поворота к трансформаторной вела глубокая тропка. Идти стало легче, Ташка висела на плече, приложив голову к шее хозяина, и лишь только они подошли к калитке, сорвалась на снег, поползла, оставляя широкий след, к своему участку.
Сугробы едва не доставали до окон. Черные стволы яблонь и облепих вызывали беспокойство, лишь густые зеленые лапы елей говорили, что деревья живы и очнуться, лишь только придет весна.  Калитку завалило,  не отворить. Такса попробовала было проникнуть, ничего у нее не вышло. Звонкий лай нарушил тишину. «Открой!» — требовала она. «Видишь, занесло», — промолвил Кирилл Юрьевич. «У», — возмущенно прогудела собака. «Вот тебе и «у», — ответил он. Повернули в обратный путь.
...В пустой сторожке тепло и уютно. Снег валит на Долину. «Откуда такая прорва?», — удивляется Кирилл Юрьевич, поглядывая в подслеповатое оконце. Собака отряхнулась, позволила вытереть себя полотенцем, легко впрыгнула на топчан, прорыла под одеялом нору, высунула морду, засучила лапами, стараясь образовать из одеяла кокон. Наконец ей это удалось, она зевнула сладко, прикрыла мохнатой лапой глаза.
Была ночь, но спать Кириллу Юрьевичу не хотелось. Он хлебнул из кружки, поморщился, запил водой, закурил. Ташка храпела, точно молодой солдат в казарме, задние лапы высунулись из кокона, временами совершали движения, точно бежала куда-то, и тогда храп прерывался тонким повизгиванием. Кирилл Юрьевич погладил мохнатую спину, такса успокоилась, утихла.
На стене помещалась схема с авеню и стритами, прямоугольниками участков, номерами, фамилиями. Многие фамилии зачеркнуты, и на их месте новые.
Шестеро отставников умерли от сердечной слабости — кто на участке или в домике, кого-то успели отвезти в лечебницу. Четверых сразил инсульт, человек пятнадцать схлопотали инфаркт, другие умерли от обычных болезней, какие бывают от старости. И на женщин в Долине напал мор. На одной только улице, где дом с наличниками, за год шестеро хозяек навсегда оставили мужей.  Кое-кто участок продал, вернувшись в город либо перебравшись в другой кооператив, каких выросло вдоль Можайского тракта и Минского шоссе видимо-невидимо, и все — на хороших местах. Большинство отставных ракетчиков все же остались в Долине. Продолжали холить домики и рукотворную землю, выращивать ягоду и овощ, отдыхать с тяпкой, лопатой, тачкой. Снова приходилось покупать песок, хотя машина обходилась по новым временам в треть офицерской пенсии, снова «поднимать» землю. Потому, как ни крути, болото, оно и есть болото, проваливаются  грядки.
Радужные круги поползли перед глазами Краснопольского, принялись размножаться, в груди защемило. Он положил под язык две таблетки нитроглицерина, посидел неподвижно минут пять. Полегчало.
«Ну, ничего, — успокоил себя Кирилл Юрьевич, — куда деваться! Да и так ли уж плохо в Долине? Совсем неплохо...».
Настанет весна, зацветут яблоневые сады и вишни, вспыхнут цветами облепихи, ирга, черноплодка, наполнится воздух запахом цветущей сирени. А придет тепло, проклюнутся из крохотных семян растения, чтобы удивить плотными телами кабачков, желтыми звездами патиссонов, помидорным «бычьим сердцем», огурцами... И всякий огурец, помидор, кабачок — свой, не покупной, а значит, не затравленный пестицидом, нитратом, прочей дрянью. Настанут жаркие дни, дачники будут изнывать от зноя, гости заглянут в подвал-бар угоститься холодным «Королевским»...
А Краснопольский отправится с Ташкой к каналу, купаться.
 


ЭПИЛОГ

Безмолвно, с сумрачными лицами, мерным шагом двигались торфяные люди — каждый по своему туннелю. Ходы узкие, едва пройти, и высота одинаковая — с полтора метра, так что приходится идти согнувшись. Темень в туннелях, никогда не знавших света, столь густа, что кажется, будто пространства и нет вовсе. Упорно  идут торфяные, устремляясь к только им одним ведомой цели. И это те самые генералы и полковники, что когда-то выкопали лопатой или с помощью миниатюрного экскаватора ямины, да и легли в них, скрылись под грудами торфа. А теперь вот ползут под Долиной — в прорытых маслянистых туннелях.
Безмолвие царит в тесных ходах, двухметровая толща над головами. Они не видят друг друга, не знают, что есть кто-то рядом, каждый сам по себе. Но безвестная сила ведет их в одном направлении. Покрытые толстой черной корой, они проникают все дальше и дальше, и действуют так целеустремленно, точно нашли путь к спасению.
Но вот туннели начинают сходиться, выстраиваясь широкой стрелой, соединяются наконец, и торфяные люди теперь продвигаются плечом к плечу — все так же безмолвно и не видя друг друга — к подземной перегородке.
Смурной человек опережает других, вгрызается жилистыми руками в перегородку, и она обрушивается разом...
Бескрайняя водная гладь простирается. Это подземное море. Низко висят над ним три солнца: белое, черное, пурпурное. И лучи их — белые, чернильно-черные и пурпурные — смешиваются, образуя над морем кроваво-черное марево.
Стоит у кромки воды длинная шеренга обитателей Долины. Они ждут команды. Но некому здесь командовать, потому что все равны.
Внезапно, точно кто-то набросил веревку и потащил, погружаются в воду и гаснут беззвучно два солнца — красное и черное. Ослепительная белизна заливает и поверхность воды, и плоский берег, и изгвазданных торфом людей. Белое светило испускает потоки, и под их мощными струями грязь сходит с человеческих лиц, с одежды, исчезают отверстия нор, из которых вышли люди. Их лица преображаются, молодеют.
И вот они уже узнают друг друга, пожимают руки. Выстраиваются колонной, сходят с берега на воду. Широкая водная полоса сгущается, делается твердой, превращается в сверкающую дорогу.
Легко шагают по той дороге  юные лейтенанты, печатают шаг... Золотятся погоны, кителя без единой морщинки, фуражки с форсом сидят на мальчишечьих головах...
Дорога уходит вдаль, фигуры уходящих становятся все мельче. Слепящее солнце провожает их, смеется, точно на детском рисунке, катит вслед за колонной, освещая дорогу, чтобы не сбиться им с пути...
А над бескрайним морем откуда ни возьмись появляются белы лебеди. Они кружат над гладью, вытягивают шеи, рассматривая странных людей. И эхом раздается в вышине трубное: ганг-го, ганг-го...