Декабрь, холодно

Семнадцатое декабря. Двадцать пять лет. Наконец-то. Двадцать пять лет - это ведь эпоха в жизни. Четверть века. Как он мечтал о том,  как ему исполнится двадцать пять! Он
все представлял себе, каким будет его день рождения. В пятнадцать лет он считал, что ему никогда, наверное, не исполнится двадцать пять. В восемнадцать он уже осознал, что двадцать пять - не такая уж недоступная дата.
Когда ему исполнилось двадцать, он при помощи родительской видеокамеры записал для самого себя послание.
Послание! Конечно же! Надо обязательно его посмотреть! А когда? Может быть, прямо сейчас? Оно, кажется, небольшое - минуты на две-три. Много времени не займет.
Гости появятся в семь, сейчас только пять часов вечера. К празднику уже почти все готово, можно и отвлечься немного от приготовлений.
Итак, заветная видеокассета извлечена с антресолей, вставлена в видеомагнитофон и запущена.
На экране появился юнец. Черт возьми, у него даже усов еще нет! Неужели это он? Не может быть. И голос не тот. Посмотреть на него - можно подумать, что любуешься в зеркало, которое из Онегиных делает Ленских.
А он говорит: "Привет, Эдик! Ну, как ты? Неужели тебе правда двадцать пять?"
Ну да, двадцать пять... А что, разве не заметно?
"А я - это же ты.  Только в двадцать.  Наверное, интересно взглянуть на самого себя."
Еще бы!
"А что же я могу тебе сказать? Наверное, ты и сам помнишь, что говорил перед камерой."
Конечно, он помнит. Всякий бред про то, как здорово, наверное, быть двадцатипятилетним.
"А друзей не забыл? Лешку Нефедова, Ваську Калинина, Сеньку Комарова?"
Друзья, друзья... За пять-то лет все поразъехались-расплылись. Лешка Нефедов уехал в Питер, к семье. Васька Калинин закончил институт с красным дипломом, теперь в Германии зарабатывает. А Сенька - Сенька наоборот. Вылетел из института на четвертом курсе, пошел в армию.
Правда, новые друзья появились.  Но они какие-то не те, не настоящие. С ними не поговоришь, никуда не спеша.
"А Таня? Мы с ней вчера встретились на троллейбусной остановке. Помнишь, какая она была красивая? Поцелуй ее, напомни обо мне."
Таня... Встретились на троллейбусной остановке, да так с тех пор и не виделись. А какая она была - как не помнить! Холодно. Она завернулась в свой серебристый пуховик, надела капюшон, а волосы - длинные черные кудрявые волосы - не поместились. Так и стояла, прислонясь к стойке, с волосами наружу. Ей очень шло. Волосы, подбадриваемые ветром, струились из-под капющона и стекали по пуховику бурлящим потоком.
Юнец! Через полчаса ты ей позвонишь, и никто не ответит. Назавтра ее мать скажет тебе, что Таня не хочет тебя видеть. Ты будешь звонить еще и еще, наконец дозвонишься до Тани, и она сама скажет тебе то же самое. Ты будешь настолько поражен, что даже не спросишь у нее, почему так.
"А помнишь, как ты ходил по вечернему городу? Совсем один? И никто не знал, где ты?"
Да, он помнит. Рядом мелькали машины, поигрывали реле троллейбусы. В них стояли и сидели люди, они с серьезными лицами смотрели во все стороны, только не друг на друга. А он наблюдал за ними и улыбался. Ему было весело, потому что они едут куда-то, и куда-то, возможно, даже опаздывают, а ему никуда не было нужно. Он ходил, где хотел, и смотрел на них.
Хорошее было время! Приятно было побродить. Только после этой истории с Таней прогулки как-то сами собой прекратились: они всегда выводили его к той злополучной остановке.
Тогда вместо прогулок он стал читать. Начал с Достоевского. Прочитал "Преступление и наказание" - перешел на Чехова. Потом был Пушкин. На Пушкине он остановился, как будто нашел своего писателя. Четыре тома собрания сочинений Александра Сергеевича стали его Библией.
"Ну ладно, пока. Меня мама зовет."
Мама зовет. Через три с половиной года этот молокосос закончит институт, и родители купят ему квартиру. И он будет видеться с ними в лучшем случае раз в неделю. Как грибы в лесу: растут-растут из одной грибницы, а как ее случайно что-нибудь разрубит, так им и по отдельности неплохо.
Да, подумал Эдик. Время прошло. Ведь ничего же не осталось от его двадцати лет.  Ни друзей, ни девушки, ни даже родителей.
И в послании из прошлого не так-то уж и много было восхищения двадцатью пятью годами. А что у него есть в двадцать пять? Ходит по жизни, как нищий, без опоры, совершенно один.
Эдик загрустил. А, может быть, хотя бы прогулку можно повторить? И Эдик принял решение: повесив на двери записку "День рождения отменяется", пошел гулять.
Пошел как тогда - куда глаза глядят. Тверская улица, как затухающий костер, вспыхивала рекламами. Фонари отражались в стеклах снующих машин. Время от времени, как кит сквозь косяк сельди, проплывал троллейбус, пуская фонтаны искр на поворотах.
Эдик отправился для начала на Пушкинскую площадь. Александр Сергеевич, так же, как и раньше, смотрел сверху на развязку и улыбался чему-то своему. Эдик надолго замер, глядя на бронзового поэта. Он заглядывал в глаза неживому памятнику, надеясь увидеть там себя. Но памятник не почтил его вниманием. Так и остался стоять, замерев навсегда.
Эдик очнулся и пошел в подземный переход. На улице ночь, и виден только подсвеченный прожекторами Пушкин, а здесь день, и вся толпа освещена желтыми подземными светильниками. Толпа, как всегда, мелькает перед носом и наверняка так же мельтешит сзади. Проносятся мимо метеоритами и ничего о нем не знают. А он ничего не знает о них, и всех устраивает это положение.
Некоторые чуть-чуть притормаживают и бросают монетку или две в бумажный стаканчин, который держит в зубах собака, лежащая у стены. Собаке уже надоело целый день торчать на этом месте, и она развалилась, как китайский император. Но стаканчик из зубов выпустить нельзя: поодаль сидит хозяин, и следит, чтобы стаканчик не падал из зубов и ни в коем случае не наполнялся.
Эдик понаблюдал за этим несколько минут. Ему стало смешно, и он спустился в метро.
Там не лучше: вместе с ним в поезд вошли два мальчика, на вид цыгане. Они стали умолять "помочь ради Христа". Один из них постоянно крестился, как православный, второй - непременно как католик. Видимо, для лучшего взаимопонимания с аудиторией.
К каждому мало-мальски прилично одетому человеку они приставали, как рыбы-прилипалы к кормилице-акуле. Люди от них отмахивались, но они не отставали, пока не получали своей порции монетного звона.
Эдик вышел на "Театральной" и перешел на "Охотный Ряд". Постоял, посмотрел на поток людей, усиливающийся при приходе поезда, как в шлюзе. Наконец Эдик решил, что хватит метро на сегодня.
Он поднялся наверх и направился к той самой, такой знакомой троллейбусной остановке.
Троллейбуса, видно, долго не было. Людей на остановке было много, а Эдик привык ожидать троллейбуса чуть за остановкой, и он пошел сквозь толпу, которая растекалась от него в стороны, как от легкой ритмичной байдарки.
Вдруг воспоминание обожгло ему душу: кто-то там стоит, прислонившись к стойке. Кто-то в серебристом пуховике. Капюшон надет, а волосы под ним не поместились, и они стекают черным бурлящим потоком. Дует ветер. Декабрь, холодно...

12, 15 ноября 2002