Отступник

ОТСТУПНИК

I
Карцев пятый час ездил по затопленной дождём Москве в машине Петра Каменского. Дворники не уставали сгребать пелену воды со стекла, в слабом свете фар мелькали тяжёлые капли. Вот и сейчас машина по-прежнему катилась в потоке сотен других по полосе Кутузовского проспекта. По левую руку краснели фонтаны Поклонной горы, которые ничуть не трогали воображение Карцева.
Позади лежала безысходность, а впереди - тёмная ночная неизвестность. А слева - кровавые фонтаны Поклонной горы.
В его голове звучала музыка, сложнее и прекраснее которой ещё никто и никогда не слышал. Временами казалось, что это даже не музыка, а чистое наслаждение, беспричинное, неразложимое на составные части. Великий поток радости и силы.
Ни один инструмент в мире не смог бы передать великолепие этой музыки - и потому любой бы подошел. Человеческий голос, рояль или музыкальный треугольник - неважно. Потому что единственно важной вещью на свете была эта музыка.
Настолько доступная, что даже зверь не остался бы равнодушен. Настолько сложная, что даже величайший музыкант не смог бы осознать её всю целиком.
В этой музыке было столько же человеческого начала, сколько и во всей огромной Вселенной...
Как глупо было пытаться донести это всем.
Всего три концерта...
Глупость, способная погубить мир.
Три концерта, которые войдут в историю - более чем успешные, невообразимые, невозможные.
Десятки миллионов глаз, трансляция во все города мира.
В течение часа после окончания последнего выступления продюсер, мистер Лоуренс, был счастлив сообщить, что Валерий Карцев и вся его музыкальная группа стали самыми богатыми музыкантами в истории - вне всякой возможной конкуренции. А ещё через час он вскрыл себе вены в гостинице - первым из всех.
Никто так и не понял, что его убило - по крайней мере до тех пор, пока не начался настоящий кошмар. Карцев смутно помнил, что его и ребят позвали в номер первыми, ещё до полиции и криминалистов, и они долго не могли взять в толк, что произошло. После концертов сумасшедшая эйфория превратила их не то в детей, не то в идиотов, и те несколько часов в памяти - сплошной провал... Кажется, первым опомнился Пётр - он прошептал: "проклятье!", и бросился вон из комнаты. Володя всё стучал Карцева по плечу и бормотал: "Валера, почему? Что это значит?.. Валера, почему?.." Песоцкий сполз по стене и не вообще не шевелился.
А сам Карцев смотрел на остывающее в холодной воде тело, медленно трезвел. И вспоминал себя.
Это был тот день, когда ему открылась Тайна. Так он называл её про себя - "Тайна музыки", но что это на самом деле - не знал. Если дар - то Бога или дьявола? Безумие или вдохновение свыше? Ведь этот луч входновения чуть не сжёг его заживо...
Всё произошло случайно. Он не спал несколько ночей. Он курил и пил кофе, иногда садился за пианино и играл что-нибудь несложное, без всякой цели, просто так. Комната была погружена во мрак и днём, и ночью. Наркотический туман постепенно выветривался из головы, и оставался только запах кофе. Перетерпев и голод, и усталость, он постепенно забыл, кто он и зачем живёт, и вдруг понял, что если захочет, может умереть в любую минуту. Он никогда ещё не осознавал этот простой факт так ясно. Мир сжался для него до крохотных размеров и умещался в четырёх стенах, а об эти стены бились волны хаоса. Он уже не помнил, что значат день и ночь, не знал, есть ли где-то ещё другие люди. Но иногда по привычке подходил к пианино и играл простые мелодии, хотя их также оставалось в его памяти всё меньше и меньше.
А в самом конце наступил миг абсолютной тишины. Клавиши, уже несколько часов к ряду придавленные его онемевшими пальцами, давно замолчали, и все звуки в мире ушли, оставив после себя не просто тишину, а абсолютное ничто. Душа музыканта содрогнулась... Он словно летел в бездонный колодец и одновременно не летел никуда, зависнув в центре безграничного круга. Время жизни закончилось. Он стал ничем и захотел умереть, но уже не был уверен, что способен на это. Просто не осталось сил. Сколько это продолжалось? Летели часы и минуты, а он продолжал неподвижно сидеть за роялем с каменным лицом, пока его душа корчилась в адских муках. Мир стал абсолютным ничто, а это не просто слово... Если есть такое ничто, то всё остальное уже не имеет права быть.
Но он не умер. За мгновение до гибели он услышал её.
Да, тишина была бесконечна. Но ещё дальше, за ней, жила музыка. Она звучала, несмотря ни на что.
Она была и реальна, и нереальна одновременно, и даже тогда, на грани смерти от истощения, Карцев понял, что принять её - значит оказаться по другую сторону тишины и перестать быть человеком.
Музыка или смерть? Его выбор был прост. Он принял её и захотел её услышать.
Кажется, он кричал. Он катался по полу и плакал, звал на помощь, корчился от боли. Музыка разрывала его изнутри.
Его везли по петляющим улицам в душной машине скорой помощи, утыканного иголками. Он хватал за рукава сгрудившихся вокруг людей.
Самойлов, Каменский, Песоцкий, а с ними и Лоуренс сжимали его руки так, словно хотели раздробить в них все кости, и шептали: "держись... мы тебя вытащим... ты только держись..." А Карцев в бреду пытался сказать им: "Замолчите! Вы ничего не знаете! Я покажу вам невиданное чудо. Я дам вам то... чего ещё ни у кого не было".
Всё это вспоминал Карцев, вглядываясь в восковое лицо Лоуренса в гостиничном номере, где воздух пропитала смерть. Откуда это выражение нечеловеческой тоски?.. Как похоже...
"Но ведь это была не тишина, - твердил себе Карцев, - это же была Музыка... Наоборот, я хотел избавить их от тишины. Я хотел показать им счастье..."
"Господи, но почему?" - спросил Самойлов куда-то в воздух в последний раз.
"Почему?" - спросил у музыки Карцев.

А дождь всё не кончался, словно небо решило вылить на Москву всю воду мира.
В уютном тепле салона сидел уже совсем другой Валера Карцев. Он знал ответы на все вопросы, да только пришли они слишком поздно.
Лоуренс был музыкантом от Бога и посвятил музыке всю свою жизнь. Лёгкая и гармоничная, несложная, но всегда красивая - его музыка была отражением его души. Он верил в неё и жил для неё. Вряд ли сам отдавал себе отчёт, сколько она для него значит.
А когда услышал музыку своего ученика - просто не захотел больше жить. Карцев сумел передать лишь отзвук открывшейся ему идеальной красоты - но в этой искре все идеалы Лоуренса сгорели, как тополиный пух в огненном вихре.
Люди должны были понять сразу, что здесь что-то не так. Такого не должно было случиться. Но те три концерта ослепили их. Они пережили то, что не дано было ещё пережить никому. Последний концерт развеял все сомнения: простые люди не способны дотянуться до такой красоты. Это, конечено же, Боги.

Они дарили восторг и счастье. Мир преображался, и с неба водопадами сыпались звёзды. Везде, покуда хватало глаз, колыхалось море красных огоньков, и люди вторили незнакомым песням, как самым любимым и родным, и никто даже не задумался о том, что нужно знать слова...
Потом - тишина. Сотни тысяч замолчали, как один человек. Музыка становилась всё прекраснее, заполняла собой всё, лилась со всех сторон. Люди оглядывались с растерянными лицами, не узнавали друг друга, не понимали, что с ними происходит... Всё, во что они верили, исчезло, под ногами разверзлась пропасть, а небо было слишком высоко... Нет, они не испугались великолепия музыки - они вдруг услышали тишину внутри себя.
И вот - Страх. В какой-то момент все потянулись к четырём маленьким людям, играющим в глубине залитой светом сцены, словно к своей последней надежде, но что-то остановило их. Толпа качнулась и застыла на месте.
И последним был Крик.
Крик нарастает, заглушая динамики и поющие голоса... Он накрывает сцену девятибалльной волной, и наступает хаос. Но хаос - всё та же музыка.
Самойлов бьёт по струнам бас-гитары, но не слышно никакого диссонанса - его не может быть, потому что Музыка заполнила всё, вселившись в каждого на бескрайнем человеческом пространстве, и в этот крик, противостоять которому невозможно. Песоцкий опускает руки, но ничего не меняется. Звук остановить невозможно. Никто не замечает, что барабанщик привстал со своего места. Музыку невозможно остановить. Обезумевшая толпа накатывается и отступает, словно натолкнувшись на невидимый щит...
Тогда музыкантам стало очень страшно. Потому что они отдали больше, чем могли в себя вместить. Музыка больше не была их творением. По сравнению с ней они обратились в ничто.
Но эта музыка всё же не жила сама по себе - она оставалась музыкой Карцева. Она длилась лишь столько, сколько он ей позволил. И на это время он заменил собой остальных музыкантов и добавил то, чего они никогда не могли бы дать. Как это получилось - он сам не смог бы объяснить... Просто в какой-то миг на него снизошёл Свет. То, что он не понимал, а только чувствовал, то, что не мог в совершенстве воссоздать, а мог лишь имитировать, готовясь к Концертам, оформилось в целостность, само Упорядоченное и Прекрасное. И для себя он понял, что концерты кончились, и вся прошлая жизнь кончилась. Пора собираться в долгую дорогу, оставив всех и вся позади.
Всё начиналось заново, всё начиналось иначе.
Он, усталый и опустошённый, сходил со сцены, когда его за руку схватил Каменский.
"Это ты, - прошептал он. - Я знаю, это ты. Не знаю, как, но умоляю..."
Карцев не дослушал и ушёл.
Всего через пару часов все четверо снова встертились в номере Лоуренса. Петя выбежал за дверь. Женя Песоцкий сел у стены и спрятал лицо в ладонях. Володя Самойлов так и остался там до приезда экспертов, а сам Карцев ушёл и на несколько дней исчез для всего мира. Не открывал дверь, не отвечал на звонки. Он снова не ел и не спал, пил растворимый кофе - но даже не притрагивался к клавишам или струнам. На второй день он исчез даже для самого себя - вышел из тела и хлопнул дверью. Он снова прошёл сквозь пустоту и смерть, чтобы найти источник вечных и прекрасных звуков и задать один единственный вопрос: "почему?"...

Карцев взял трубку на четвертый день. Звонил Каменский. Его голос дрожал.
- Валера, ты? Мы думали, ты умер. Мы думали, то есть...
- Да нет, я жив, - ответил Карцев.
- Нам нужно встретиться. СРОЧНО. Я сам подъеду к тебе, так что выходи. Ты ведь выйдешь?..
- Выйду. Раз так срочно.
Каменский подъехал к дому Карцева через полчаса с небольшим. Это, конечно, был не дом Карцева, а машина, строго говоря, не была машиной Каменского. Необходимые меры предосторожности были приняты ещё после первого концерта. Если бы хоть кто-то узнал о местонахождении музыкантов, толпа в экстазе разорвала бы их на самые крохотные куски.
- Заедем куда-нибудь перекусить? - спросил Карцев. - Мне кажется, всё это время я ни черта не ел.
- Хорошо, - бросил Каменский. - Немного позже... скоро.
Они сели и поехали. Руки Петра дрожали, машина как будто не слушалась руля. Свернули в переулок, остановились. Вокруг не было ни души.
- Слушай, - прошептал Каменский, - и говори, согласен ли ты.
- Хорошо, - ответил Карцев.
Пётр прерывисто вздохнул и сжал неподвижный руль.
- Твоя музыка прекраснее всего на свете, что человек когда-либо слышал.
- Да, - сказал Карцев. Они оба знали, что это так.
- Если судить о музыке как о простой гармонии звука, доступной каждому, то это больше чем музыка.
Несмотря на нервное напряжение, он пересилил себя и говорил почти спокойно.
- Понятие о музыке у каждого своё, - возразил Карцев. - Ведь и красота - немного больше, чем просто красота. У музыки нет бытового смысла.
- Но твою музыку нельзя передать ЗВУКАМИ! - Пётр почти закричал. - Между ними пропасть! По сравнению с ней все звуки - это НИЧТО!
- Ну, хорошо, будь по-твоему, это больше чем музыка. Это религия. Это смысл и цель. Это целая жизнь...
- Да, - перебил Пётр. - Это целый новый мир, целая новая жизнь. Но похоже, что люди к ней не готовы. Валера, Лоуренс был не единственным...
- Ещё самоубийства?..
Каменский несколько раз медленно кивнул.
- Мир не готов к этому... Ни один человек не готов к этому...
Они немного помолчали. Пётр сделал глубокий вздох.
- А теперь вот что. Свет не даст человеку заблудиться в темноте. Яркий свет откроет путь и укажет верную дорогу. Но если свет слишком силён, он слепит и убивает. То, чего ты достиг, погубит на всех
- Я тоже этого боюсь.
- Тоже боишься?.. - эхом отозвался Каменский. Нескладными, нервными движениями он полез во внутренний карман пиджака и вытащил оттуда пистолет. - Но ведь если ты уйдёшь, то это спасёт нас.
Карцев уставился на оружие, так неестественно смотревшееся в руках длинноволосого очкарика. Он смотрел на него и не знал, что сказать.
- Я собираюсь уйти, Пётр, - выдавил из себя он. - Это правда. Я знаю, что мне больше нет здесь места, и я уйду, но мне нужно время...
- Сколько времени? День? Год?..
- Не знаю. Что-то меняется во мне, но это приходит постепенно...
- Я должен сделать это сейчас, - прошептал Каменский сквозь сжатые зубы. По его лицу потекли слёзы.
Зазвонил телефон. Карцев ударил по руке с оружием, но Пётр не выпустил пистолет. Он накинулся на Карцева с остервенением, с безнадёжным ожесточением, которое придаёт сил. Пуля, пробившая лобовое стекло, испугала обоих. Карцев выбросил Каменского на асфальт и, швырнув ему пистолет, сам сел за руль и нажал на газ.
- Да, я слушаю, - ответил он по системе громкой связи.
Молчание.
- Карцев... Это ты?
- Я, Володя.
- Где Каменский?. Что ты делаешь в его машине?
- Он пытался убить меня. Зачем ты звонишь?
Самойлов шумно вдохнул носом воздух.
- Умер Женька. Толпа набросилась на него и задавила, прижав к железной решётке. Женька здоровый, но они совсем потеряли голову, не понимали, что делают... Что ж, значит, Петька не справился. Я не виню тебя ни в чём, Карцев, я лучше всех знаю, кто ты, и всегда буду любить тебя, но знай, что если я тебя встречу, то тоже убью. Отбой.
Карцев отрубил связь и нажал на газ. Песоцкий мёртв, нужно спешить... Хотя, конечно, скорость машины здесь ни при чём.  Если бы Каменский всадил в него пулю, это был бы конец. Мёртвый музыкант, мёртвая музыка. Но ведь должен быть и другой путь... Только нужно спешить, чёрт подери, спешить...

...Каменский рыдал в голос, поднимаясь на ноги, сжимая в руках заряженный пистолет.
- Ну не могу я иначе! - невнятно крикнул он в пустоту. - Не могу! Я сам не понимаю, что делаю!.. Но ведь он убьёт нас всех...
- Ты убьёшь нас всех!!! - заорал он что было сил на пустую улицу.

Несколько кругов по Москве - это всё, что Валера мог себе позволить. Так он для себя решил: либо он найдёт выход до рассвета, либо вдавит педаль в пол и закроет глаза.
А пока он старался освободить голову от мыслей. Мысли уходили неохотно. В голове крутилась одна фраза: "Ни Орфей, ни Бетховен, ни Моцарт..."
Ни Орфей, ни Бетховен, ни Моцарт не позволили себе подобного, хотя и могли, это истинная правда. Валера вспоминал музыку, написанную давно и недавно самыми разными людьми, и видел, что многие были причащены этой "Тайны". Но Орфея запомнили на тысячи лет, а Моцарт и Бетховен сумели стать величайшими из величайших, используя лишь бледную имитацию вселенской музыкальной гармонии. Они позволяли себе лишь пару осторожных намёков - и только. Они не хотели давать людям больше, чем те могли воспринять - но почему? Была какая-то причина. Был негласный закон.
Один из великих Мастеров сказал: закон нужен до тех пор, пока мы не сможем самостоятельно решить, следует ли его выполнять.
Карцев слишком рано решил, что уже стал Великим Мастером. Ему досталось сокровище слишком большое. "Для человека нет ничего невозможного" - решил он, и с чистой душой собрался погубить этот мир. А истина открылась слишком поздно. То, что люди снисходительно называют искусством, опаснее тысячи ядерных бомб.
Кем же он должен теперь считать себя? Предатель, отступник. Мастер, совершивший ошибку. И обстоятельства были за то, что этот Мастер долго не продержится.

Припарковав Вольво Каменского, Карцев вошёл в бар. В баре играла музыка. Карцев знал, чем она началась и чем она закончится. Он мог заранее предугадать любой поворот мелодии, любой изыск оранжировщика, оплошность исполнителя. Ошибки быть не могло - только не сейчас и не в этом деле.
Валера подошёл к стойке, сделал заказ. Рядом сидел человек в бандане синего цвета на курчавых тёмных волосах. Он был небрит и потягивал пиво. Карцеву не хотелось самому начинать беседу, и он попросил об этом своего соседа. Нет, не вслух, конечно, а... вообще ничего не делая. Он открывал в себе всё больше новых способностей каждую минуту, и уже перестал этому удивляться. Человек быстро ко всему привыкает.
Небритый человек в бандане повернулся.
- Ждёте кого-нибудь? - тихо спросил он.
Карцев отрицательно покачал головой и залпом осушил свой бокал. Но пьянеть он не хотел - и в организме сам собой включился какой-то механизм блокировки. Голова осталась ясной.
- А я жду, - поведал незнакомец. - Кажется, мы незнакомы... Но я вас где-то видел, может быть, даже в татуировочном салоне?
- У меня нет ни одной татуировки.
- Тогда, может быть, вы бухгалтер York International?
- Ничего подобного. Я музыкант.
И тут собеседник его узнал. Карцев словно почувствовал чьё-то жаркое дыхание у себя на лице: глаза парня расширились, он уже хотел что-то сказать... Карцев, сосредоточившись, что было силы мысленно оттолкнул его от себя - и сосед послушно отвернулся. Карцев перевёл дух.
- А я татуировщик.
- Интересная работа, наверное, - сказал Валера и из любопытства спросил:
- Это ваша "Ауди" там стоит?
- Моя. Откуда вы знаете?
- Читаю мысли, - честно ответил Карцев. - Смотрите, стоянка не охраняется и не то чтобы хорошо освещена. Лучше не оставлять машину надолго.
- Да ладно. Ничего с ней не случится. Лучше ответьте мне, раз вы музыкант, что вы думаете по этому поводу?
- Какому?
- Ну, ведь вы же понимаете. Вы же читаете мысли.
- Ну и что? Что вы то хотите от меня услышать?
- Правду. Я не совсем понимаю, что делать дальше. Моя жизнь кажется мне полной бессмыслицей. Но вы музыкант, у вас должен быть более профессиональный взгляд на вещи. Более хладнокровный и равнодушный, что ли.
- На вещи?
- Ну, на эту музыку.
- Представьте себе, на музыку не может быть профессионального взгляда. Ведь это язык, на котором говорит сама душа.
- Да уж... Похоже, музыка - это больше, чем я думал. Это не просто звуки, аккорды, терция и тоника. Раньше я в молодости играл на басу в клубах. Теперь я не представляю, как я смогу это сделать ещё раз.
Карцев кивнул.
- Слишком много красоты?
- Что-то вроде того.
Да, музыканты больше не смогут играть, поэты не возьмут в руки пера, писатели замолчат навеки. И это гораздо страшнее, чем то, что ни один человек теперь не выйдет на работу, ни один телеканал не покажет новостей. Президенты забудут, что они в ответе за целый народ, богатые перестанут зарабатывать деньги. Да и зачем всё это надо? Зачем вообще это жалкое существование, когда кто-то способен творить т а к о е...
Люди не могут жить без искусства. Оно осторожно затрагивает глубинные надежды и страхи человека, вызывает определённое уважение к автору, порой даже восхищение, но в то же время и жалость. Так складывалось веками, и нельзя ломать устои. Это закон для тех, кто сам не может понять, что искусство способно раздавить и уничтожить...
Ничего удивительного, что оба собеседника за стойкой думали об одном и том же.
"Если вы сломаетесь, то погибнете, - проговорил про себя Карцев, надеясь, что его мысли услышит хоть кто-нибудь. - Это произойдёт гораздо быстрее, чем кажется. И тогда уже никто и никогда не создаст ничего подобного. Вообще ничего не создаст. Вот и всё, что я могу сказать".
К стойке подошла блондиночка, широколицая, довольно привлекательная. Татуировщик обнял её за талию и они посмотрели друг другу в глаза. У неё было умное и надменное лицо. У него было детское, с курносым носом. Они любили друг друга...
Карцев спрыгнул с круглого мягкого стула и пошёл прочь. Почему-то никто не взял с него денег. А когда он был уже на выходе, с музыкой, наполнявшей бар, случилась странная штука. Бармен был в недоумении: он слышал эту песню множество раз - а теперь вовсе не мог узнать её! И всё же по-прежнему звучала именно она...
- Чудно! - обратился он к татуировщику, пожимая плечами. - Таких слов в этой песне никогда не было.
- Да мало ли, - отозвался тот, тоже собираясь уходить. - Что с того?..
Наступила странная тишина.

Вольво вырвалась на дорогу и вновь устремилась в ночную темноту. Если включить радио, можно было слышать, как имена Карцева, Каменского и Самойлова упоминались каждые несколько минут. Можно было узнать, что во всём мире начались забастовки, суициды и вооружённые конфликты. Может быть, даже проснулись вулканы. Можно было узнать, что уже половина радиоволн пустует... Однако Карцев с удивлением обнаружил, что нужда включать радио полностью отпала. Радиоволны ложились на его сознание словно звуки, и он мог слушать все доступные станции одновременно, стоило только сосредоточиться на обработке больших объёмов информации.
...Кто-то из знаменитых догадался выступить с обращением к людям. Он не притворялся, что ничего не происходит или что он не понимает, что происходит. Он сделал первую попытку спасти человечество. Возможно, это был один из Мастеров искусства, достаточно сильных, чтобы не потерять волю жить и творить. Карцев мысленно постарался его поддержать.
Тем временем миллионы людей объявили, что наконец-то поняли, с кем имеют дело. Валерий Карцев был Антихристом - и он начал Армагеддон, нанеся сокрушительный удар по слабым человеческим умам. Это не искусство, говорили они. Это ИСКУШЕНИЕ. Это оружие Сатаны.
А ведь они недалеко ушли от правды, если вообще ушли. Искусство - и не искусство... Немного больше чем искусство. Немного больше чем музыка...
Валера почувствовал ветерок надежды. Эти - выдержат, если будут вместе. Пускай они сражаются с Сатаной, если им легче. Самые страшные монстры живут в нашей голове и самый страшный враг - наше бессилие.
Многие поклялись, что не оставят в живых этого зомби-исполнителя, прямого агента Дьявола на Земле. Похоже, везде вокруг - смерть. Но это совершенно неважно. Даже Пётр Каменский собирался убить его несколько часов назад.
...С иными обстояло сложнее. Они, разумеется, тоже поняли, с кем имеют дело, и восславили имя его. Карцев открыл им рай, а значит, он - новый Мессия. Эти тоже очень недалеко ушли от истины. Ведь ангельское пение тоже нестерпимо прекрасно...
Главное, чтобы вместо Армагеддона не разразилась мировая война. Ядерное оружие не сможет быть сдерживающим фактором накануне Последней Битвы.
Но до ракет никому не было дела. Женщины всего мира кричали Валере, что любят его. Мужчины тоже это кричали. Они кричали это, бросаясь с балконов, шептали его имя, вскрывая себе вены.
Вскоре ему пришлось объехать большую кровавую лужу посреди улицы. Во все стороны разбегались алые ручейки. Нет обломков автомобиля, милиции, "скорой" - вообще ничего, просто кровь.

Дождь незаметно кончился.
Валера выехал на перекрёсток. Поворачивая направо, на зелёную стрелку светофора, он уже точно знал, что нужно делать - знание пришло откуда-то изнутри. С каждой секундой с тех пор, как Музыка открылась ему, он словно вспоминал удивительные или же вполне обычные вещи, знания о себе и о мире. Вот и сейчас - он знал, что нужно делать.
Он закрыл глаза. Он сосредоточился.
Это предельно просто, Валера, и ты знаешь, как это сделать...
Моё тело спокойно - сейчас. Мой разум спокоен - сейчас.
Проехав перекрёсток и миновав длинный трепыхавшийся на ветру плакат - рекламу "нашего радио", Карцев раздвоился, открыл в себе другое Я. Это было просто. Это не требовало усилий.
Первый Карцев свернул с дороги и неожиданно выехал прямо на пологий зелёный холм, в тишину и покой, на широкое лесистое взгорье. Ничто, кроме пения птиц и стрёкота насекомых, не нарушало певучей тишины. Вскоре Мастер оставил машину и дальше пошёл пешком. Он полной грудью вдохнул великолепную музыку. В этом мире всё было иначе, без натужной логики и без тяжеловесных законов, этот мир открывал мириады новых дорог.
Отыскав еле видную тропинку, ведущую к подножью холма, он завидел густые тёмно-зелёные кроны. Это был живой, обманчиво неподвижный вечнозелёный лес.
Второй Карцев ехал по Фрунзенской набережной навстречу друзьям. Он улыбался: трюк удался! Впрочем, какой трюк? Ведь это именно то, чего на самом деле ждали от него Каменский и Самойлов.
Через час он остановил машину в том же самом переулке. Он точно знал, что, как ни старайся, этой встречи не избежать.

Множество свидетелей незримо присутствовали на этой встрече, направив на музыкантов строгие взгляды.
Возможно, это было не более чем ощущение - но до боли реальное. Кто-то хотел рассудить их.
Карцев не спеша приближался к двум молчаливым силуэтам, застывшим у стены.
- Мир тебе, Мастер-отступник, - глухо произнёс Самойлов.
- Володя, - вздохнул Карцев, - надеюсь, ты сам себе отдаёшь отчёт, зачем это нужно.
Самойлов взглядом искал поддержки у друга, но Каменский неподвижно смотрел в землю.
- Валера. Пока ты здесь, ничто не поможет. Ты не творец, ты разрушитель.
- Разрушитель чего?! - вдруг закричал Карцев. - Я не богочеловек, я не первый и не последний, кто постиг тайну музыки. Вся моя ошибка в том, что я не смог сидеть на ней, как индюк, я хотел дарить! Скажите мне вы, оба, вы имеете представление, зачем люди вообще живут на Земле?
- Скажи, если знаешь.
- По-моему, ради этого! Ради вдохновения, чёрт подери. Так какой смысл прятать от людей самое прекрасное, на что мы способны? Из чувства человеколюбия или из чувства ложного превосходства?! Это же не технический прогресс, эволюция духа, эволюция гения может занять миллионы лет, а вы хотите прозябать в серости и дальше?! Это трусость, всё что я могу сказать... Вам всем не хватило храбрости!! - крикнул Карцев, оглядываясь через плечо, воображаемым зрителям и судьям.
- А ты посмотри, храбрец, что ты наделал! - проговорил сквозь зубы Каменский, поднимая голову. - В некотором роде апокалиптическая картина, не так ли? Или ты считаешь, что ради твоего бенефиса стоит послать коту под хвост ВСЁ?
- Знаете, что они говорят? - усмехнулся Карцев. - Вы ведь знаете: им кажется, что всё лишено смысла. Так вот, я думаю, что это действительно лишено смысла. Это же не жизнь, в конце концов. Детей учат плавать, бросая на середину реки. Иногда, наверное, дети тонут.
- То есть пускай тонут?
- Да, если больше ни на что не способны. Тогда грош им цена! А может быть, выплывут. И научатся жить по-новому, принимая во внимание хоть что-то кроме онанизма и телевидения. Вы как думаете?
- Один вопрос, - Самойлов сделал паузу. - Почему ты думаешь, что можешь за них решать?
- Я музыкант. Я - Мастер. Я лучший из лучших. Довольны?..
- Всё это чушь! - крикнул Каменский. - Кому, Боже, кому это всё нужно? Люди стали пожирать друг друга заживо.
- Тебе больше не место здесь, - вздохнул Самойлов.
- Я понял. А что собираетесь делать вы?
Самойлов развёл руками.
- А что остаётся? Представь себе, что во всём мире музыканты опустили руки. Это страшно. Просто мы будем теми, кто не опустит - до конца.
- Что же, Музыканты, удачи вам. Желаю вам выплыть из омута, в который я вас всех бросил.
- Извини, Валера, - быстро прошептал Каменский, доставая свой пистолет и направляя его в голову другу. Карцев сделал два шага и вышел под неяркий желтоватый свет из далёкого окна.
- Но ведь мы остаёмся друзьями?..
Рука дрогнула и медленно опустилась. Пётр зажмурился и опустил голову, беззвучно рыдая. Карцев обеспокоенно следил за ним.
Самойлов хмыкнул носом и быстро расстегнул пуговицы пальто.
- Я могу тебе поклясться, Карцев, - спокойно сказал он. - Ничего не изменилось. Я восхищаюсь тобой. И мы остаёмся друзьями.
Он выхватил пистолет и выпустил шесть пуль в упор.
Каменский пошатнулся и медленно побрёл прочь. Это было ужасно. Он не хотел смотреть, как его друг лежит в тускло-жёлтом унылом круге с разбитой головой и разорванной грудью...

...Пётр Каменский замер на винтовом стуле возле пианино. Он держал палец на белой клавише, но струна уже давно смолкла, звук от её колебаний уходил в бесконечную тишину.
Но нота звучала в голове музыканта. Этому Пётр научился давно: нота переливалась перед его глазами всеми своими гранями, меняя тембр, громкость и слегка меняясь в частоте согласно желанию Мастера. Она звучала уже долго, очень долго, колеблясь на грани между идеальным звуком и ускользающей мыслью.
Он искал... Это где-то рядом. Это должно быть легко... Нужен мгновенный бросок, прорыв сквозь потенциальный качественный барьер, за которым пелена падает с глаз навсегда и музыка становится жизнью, а жизнь - музыкой. Достаточно одной ноты, чтобы понять, увидеть. Должно случиться озарение.
Некуда было спешить. Каменский знал, что дорога только одна, и почти нет шансов на успех, но ведь всё остальное совершенно неважно и ненужно.
Уже не существовало ничего, кроме разбегающихся, затихающих и резонирующих, вездесущих колебаний звука, ничего кроме блестящей прямой струны, которая была мостом между двумя жизнями. Нужно забыть о том, что по струне пройти почти невозможно, что можно сорваться в бесконечную пропасть, нужно просто знать: там, на той стороне, жизнь.
Она же - Музыка... Да что это в конце концов? Струна? Нота? Звук?
Не то, не другое и не третье. Это больше того, выше того, древнее и одновременно моложе, что-то необъятное, непостижимое и ни от чего не зависящее. Немного больше чем музыка... немного больше чем...
Нет моих пальцев, прижимающих клавиши пианино, это - не музыка. Нет самих клавишей, они чужды музыке. Нет самого пианино.
НЕТ СТРУН, ИЗДАЮЩИХ ЗВУК.
НЕТ ЗВУКА. Нет самой причины звука, нет самой возможности звука, нет ничего!!!
НО МУЗЫКА - З Д Е С Ь! Вот она, я могу видеть её, слышать её, чувствовать её, быть ей!!! Ещё немного, и мы сольёмся воедино, нужно только тянуться, знать, что она есть, желать её, ощущать её, быть ей... Быть ей... Быть ей!!!...
Вселенная взорвалась мириадами искр и грандиозной какофонией тысяч созвучий, с упругой силой делая вокруг незримой оси полный оборот.
Удар молнии опрокинул Каменского на пол и заставил кататься от стены к стене, и неведомая сила сжимала голову в тисках. Вторая молния выбила сознание, третья остановила тело.
А открыв глаза, он увидел над собой гладь потолка.
Звонил телефон.
- Уходи, Каменский, уходи!!! - кричал Самойлов. - Кто-то видел тебя у подъезда! Уже весь город знает, что ты там!
"Уже весь мир", - подумал Пётр.
- Уже ухожу, не бойся, - спокойно ответил он. - Только выслушай меня внимательно, это всего три слова. Она - это ты. Слышишь меня? Она - это просто ты...
Он повесил трубку. Володя должен понять подсказку.
Он подошёл к инструменту и положил руку на клавиши - его обдало тёплым и долгим чувством умиротворения. Струны звучали - а может быть, не звучали. Но они звучали в нём.
Он присел, осторожно заиграл, заново привыкая к музыке. Он играл самую простую песню доктора О'Буги, и понял: автор знал! Он показывал путь!
Пётр добавил немного и убрал немного. Он стал играть её, немножко "повернув", немножко по-другому, и вдруг почувствовал, как весь мир сжался от тоскующей, несбывшейся, щемящей красоты!.. И всё же это вновь была лишь подсказка, ключ к ещё одной дверце, за которой крылась частичка совершенства.
"Передавайте привет Уинстону О'Буги", - восхищённо прошептал Каменский и беззвучно засмеялся.
Раздался удар в дверь. Крик снова, как и в день концерта, грозил разорвать уши, но теперь Каменский боялся чего угодно, но не криков. Из него вышел неудачный конспиратор, но всё же неплохой музыкант...
"Она - это ты, - снова прошептал Каменский, надеясь, что Самойлов его услышит в последний раз. - Это только первый ключ, первый шаг на бескрайней дороге..."
Они вломились и падали перед ним, и кидались на него, а он отступал, пока оставалось место, а когда со всех сторон протянулись руки, грозя разорвать его на части, вырвался и выпрыгнул из окна, пробив плечом стекло, и за ним в стремительном падении с высоты восьмого этажа кинулись десятки обезумевших людей.



I I
Лес. Тёмно-зелёный, густой и прекрасный. На обочине древней коричневой тропинки, вытоптанной ещё в те времена, когда она ходила в школу, она сидела на мягкой траве и под шелест леса говорила с Мастером из другого мира, подчиняясь Силе, волнами исходившей из его глаз, из его рук и наполнявшей весь лес молчаливыми могущественными чарами. Светло-коричневые кожаные штаны, под стать узкой извилистой тропинке через чащу, облегали её стройные бёдра, а волосы стекали на грудь русой рекой. Она была лишь маленькой частью необъятного лесного мира, неотделимой от него, и внутри неё жила маленькая и трогательная неразгаданная тайна, частичка великой тайны Счастья и Любви.
Музыка овладела ей, подчинила себе и пронзила мириадами дрожащих нитей, наполняя невиданным по силе чувством, и вбирала каждый отклик её тела.
"Я люблю тебя," - сказала она, и звук её голоса был похож на еле слышное журчание весеннего ручья. Она легла на траву, пригладила стебли руками. "Ты что, не знаешь, что это значит? - спросила она. - Это значит всё на свете. Иди ко мне".
Мастер опустился на траву и обнял её. Её волосы пахли свежестью и осенней листвой. Они закрыл глаза. Затихла музыка. Погасли звёзды.
- Почему ты улыбаешься? - спросил он через некоторое время.
Она пригладила мягкой рукой растрёпанные волосы и взглянула на него бездонными, как море, синими глазами.
- Я рада, что ты дошёл сюда. Я ждала.
- Но я не первый, верно?
- Теперь уже всё это неважно, ведь так? Для них всё уже кончилось, а для тебя - лишь начинается...
- Каменский обещал мне, что с этих пор ты останешься только со мной.
- Да, и я тоже обещаю тебе. Я обещаю это каждому.
- Я не хочу обещаний. Я хочу, чтобы ты была рядом со мной. Каменский сказал, что пришлёт вертолёты.
- Да? И куда же мы полетим?
- Домой.
Она удивлённо подняла брови.
- Как, уже? Домой?
We're going HOME. You'd better believe it. Good bye.
И всё же это случилось неожиданно.
Like a rolling stone.
Like a rolling stone.
Like the FBI. And the CIA. BBC. BBKing. And Doris Day!..
Рокот вертолётов сбил и растрепал музыку, и блестящие железные машины без счёта опускались на поляну, ветром пригибая траву. Поляна равнодушно и быстро расширялась, принимая их. Девушка в кожаных штанах и неумело сшитых нежных сапожках прижалась к плечу Карцева, подтянув колени к груди, и грустно смотрела на вертолёты, на разбегающихся по лесу беспокойных людей, и с незаметной досадой и разочарованием вдыхала запахи бензина и военного аэродрома. Карцев ласково обнял её и, целуя, вдохнул душистый аромат живого, изумительного, вечно девственного леса.
В хаосе людских тел и машин вырисовывалась худая фигура и под незатихающий рёв моторов, нещадно избивая ногами развевающиеся полы широкого чёрного плаща со множеством крупных пуговиц, бегом направилась к ним. Золотистый обод очков поблёскивал на закатном солнце, сверкавшем на огромном полноцветном небосводе.
- Значит, всё-таки ДА! - радостно воскликнул Каменский, резко остановившись около сидящих на траве.
- И давно это случилось? - спросил он, разглядев счастливую усталость в их глазах. - И где? Прямо здесь?..
Люди садились в вертолёты и исчезали, отрываясь от земли. Опять становилось тихо.
- Как хорошо, - проговорил Каменский, вдыхая полной грудью чистый прохладный воздух. - Мне кажется, я вовремя, чтобы вы не умерли от истощения и одиночества, наконец выброшенные волнами на берег.
Он сделал ещё шаг вперёд и протянул им свои руки в тонких чёрных перчатках.
- Осторожно, - сквозь улыбку послышался шёпот. - Я боюсь спугнуть счастье.
От его ладоней пахло резиной и машинным маслом.

лето 2000
весна 2003