Капли

 Кх-Кх-Хррр – хрипел я, вися на серой волокнистой верёвке. Уфф, как помутнело в голове! Несколько секунд пред глазами танцевала радуга, переливаясь оттенками. И шум, шум в ушах. Бьющаяся судорогами аорта так и норовила порвать удавку на шее, мерзавка. Только бы успеть удавиться! Не зря же я это всё… Но, увы, хрипы и стенания были услышаны, и, там, в коридоре раздался зловещий хруст тяжёлых шагов. Неотвратимость приближалась, подминая под себя пространство и время, не говоря уж о моём, трясущемся от страха и бессилия, теле. Послышался лязг щеколды, заскрипела серая массивная дверь. И вошла она… - Мама, не надо! Не надо! Это я просто так, игрался… Так получилось… Случайно как-то вышло! – судорожно метались в голове оправдательные речи. Тут-то и подступил настоящий ужас. Облепляя лицо дикими пчелами, он проникал глубже и глубже, шипя и прожигая внутренности. И как-то стыдно вдруг стало. - Всё, всё - прохрипел я, вытаскивая из кармана нож и перерезая судорожными рывками верёвку над головою. Грузно повалившись на пол, я долго кашлял и, наконец, … проснулся.

 Ох, сколько могут продолжаться эти гнусные кошмары! Замучили меня до смерти. И откуда же берутся эти мерзкие сны? В детстве, сколько помню, меня никогда не били; родители относились ровно, даже без лишних эмоций. Почему же во сне мама всегда предстаёт мне таким страшным тираном? Скоро принимать пилюли, а завтра обещали прогулку под навесом. Будет дуть тихий ветерок, и светить ласковое февральское солнце. Здесь, в этой белой тесной комнате, оно расчерчено мелкими квадратиками и выглядит грустно. Рядом почти нет людей – за стеною сопит охранник. Он, наверняка, сейчас пьёт кофе из бумажного стаканчика и втихомолку покуривает сигареты. Настроение какое-то сонное. Почти всё время провожу в полудрёме. Временами слышатся звуки, но лень поворачивать голову. Внимательно рассматриваю мягко сползающие капли воды по обрывистым трещинам стен. Порою, мне кажется, что они перешёптываются между собою. Сейчас одна мутная капля грузно навалилась на бортик подоконника, лениво осела, мягко меняя форму. Существуют так много миров, закрытых для нашего ока. Вот и эти капли живут своею собственной жизнью. Бытие каждой из них заключается в удачном сползании вниз, вот по этой отвесной стене. Случается, что капля падает, не найдя спасительной шероховатости и разбивается на множество мелких брызг. Секунду назад она ползла вниз, гибко огибая препятствия. Толстая и довольная. Теперь же её нет, не считая невидимой влаги, беззвучно оросившей грязный пол.

 Лязг щеколды. Вошла медсестра, приятная улыбчивая девушка. Рядом с нею санитар – это так, на всякий случай. – Доброе утро! Как вам спалось? – спрашивает она. Санитар не обращает на меня никакого внимания, будто я предмет неодушевлённый. Его взгляд выражает недоумение. Мол, как она со мною вообще разговаривает? Со стулом же не говорят? – Сон был весьма неспокойным – честно заключаю я. Ей нельзя со мною много говорить, особенно, на отвлечённые темы. Оказывается, я имею влияние на людей, и этого боятся. – Я принесла вам лекарство. – Спасибо – я улыбаюсь. Ведь приятно улыбнуться доброму человеку. Санитар начинает глядеть с опаской.

 Раньше я не хотел принимать лекарства. Делал вид, что глотаю. На самом же деле, тайком выплёвывал. Однажды это заметили – заставили показывать открытый рот после их приёма. Несмотря на предшествующее насилие, успокоительное теперь приходится мне по вкусу. Сглаживаются острые углы, смягчаются оттенки. Да, с пилюлями всё как-то добрее, улыбчивее.

 По пятницам мне дозируют небольшое интеллектуальное развлечение. Со мною беседует психиатр. В этот день не дают лекарств, улучшается пища. Психиатр здесь весьма умный человек лет пятидесяти. Для него я являюсь, по его же собственным словам, интереснейшим экземпляром. Носит накрахмаленный воротничок и учёные глаза поверх серебряной оправы очков. Всегда выслушивает меня, не перебивая. Очень вдумчивый. Никогда не расстается с маленьким блокнотом, покрытым коричневой кожей. Последний старательно исписан мелким фигурным почерком и служит своему хозяину вот уже несколько лет. Всё пишет, да размышляет. Выслушав мои мысли, он встаёт и мягко ходит по комнате, смотря в потолок. В такие моменты, обычно, и разгорается наша полемика, если её можно так назвать. Часто мы беседуем с ним на отвлечённые темы, не связанные напрямую с моим лечением. Я много думал о причинах его заинтересованности во мне. Порою мне кажется, что в этой жизни многим не хватает хорошего собеседника, способного на безличный и прямой диалог. Я же оказался подходящим его философским запросам. С кем же ещё можно обсудить сущность развития, согласно Гегелю, или же борьбу номинализма с взглядами платоников в этом грязном захолустье? Ещё жена, дети – как это, порой, мешает воспарить духом! Хотя нет, совсем не обязательно. Когда я глотаю свои горькие пилюли, начинаю смотреть на вещи иными глазами. Философия, да и вся сущность “духовного полёта” видится мне игрушкой самоутверждающихся умов, пресловутой игрой в бисер. Мой почтенный старичёк-психиатр свято верит в рациональность мировых основ. Увы, он не приемлет абсурдности бытия, поборником которого я выступаю в наших с ним беседах. Впрочем, забиваясь в угол после принятия очередной дозы успокоительного, я начинаю с ним соглашаться, но лишь с тою поправкой, что мир полон не терпкого и холодного рацио, а мягкой всеобъемлющей любви. В такие мгновения я чувствую рождение слепого телячьего умиления и нежности по отношению ко всем живущим людям; самой жизни в целом. Становится так тепло, что забываешь свои прежние намерения.

 Приведу отрывок нашей вчерашней беседы. – Люди – восклицал я, исполненный пафоса, - они бедны собственной одномерностью, сторонятся оригинальности, как сущей проказы. Взросшие на тривиальности затасканных стереотипов, они не признают суровой правды жизни, боятся заглянуть себе внутрь. Этот глупый экзистенциальный страх смерти испокон века обращает человечество в рабство Необходимости. Она же пожирает содержимое всех наших стремлений. Необходимость – вот то, что отвергает от красоты и погружает в грязь. И что же здесь непонятного? Как может поколение за поколением влачить такое жалкое животное существование, низко выискивать социальную нишу? – Но постойте – мягко проговорил мой собеседник, подготавливаясь к длинной и умной речи - вот вы всё подчёркиваете гнёт Необходимости, которую, очевидно, персонифицируете. Но зачем же думать, что её присутствие в нашей жизни заметили лишь вы. Христиане, например, также угадали обусловленность всего нашего существа, суету данной причинной зависимости. И, представляете, нашли выход. Они-то и стали провозвестниками царства духа, ибо оно “не от мира сего”. А поэтому и презирали земные блага. А киники? Диоген из Синопы. Ни он ли гордо представился собакой пред царём Александром, отвергая и даже презирая тем самым сии почитаемые блага? И, наконец, Кант развивает свою этическую доктрину исключительно из дуализма мира феноменов, обусловленным причинно-следственными отношениями, и мира “вещей в себе”, который и представляет собой непреходящую этическую ценность – мой доктор основательно опустил глаза и развёл руками, выжидая ответа. При том он внимательно всматривался в мелкие складочки моего лица, дабы угадать впечатление, произведённое своим небольшим монологом. Очевидно, он получал некоторое удовольствие от попыток воссоздания изгибов мыслительного процесса пациента по мимике его лица. – Хорошо – говорил я – вы правы. Действительно, присутствие Необходимости в нашей жизни не мною замечено, и я этого не отрицал. Я не верю в свободную волю; не верю в возможность случайного выбора. Увы, бытие определяет сознание. Я не претендовал на открытие оков, связывающих всё наше существо. Мне приходится их послушно констатировать, как явление общеизвестное. Всё, что я предложил, так это лечение. – Массовое самоубийство, которое вы открыто проповедуете, вы называете лечением. Не смело ли? – тактично улыбнулся старичок, поправляя сползшие очки. – Да, киники отрицали блага мира – отвечал я – но вы думаете, почему? – Почему Антисфен ненавидел Платона? Почему эти гордые изгнанники, эти отщепенцы, так призирали богатства и титулы? А не из зависти ли? Не из завуалированного страдания? Эти люди пытались найти своё место в жизни, получить уважение и признание, которое, между прочим, и проглядывает кичливо сквозь дыры кинического платья. Христиане нашли красивый путь, путь мнимого отчуждения от Необходимости. Но, обладая критическим мышлением, как не упрекнуть их в глупом отрицании очевидности довлеющей над нами реальности? Героическая аскеза первых христиан сама говорит за себя. Ведь зачем нужно аскеза в податливом воле миру? Как христиане не отвергают человеческую сущность; как не презирают его социальную основу, антропологию бытия – им не уйти от природы собственного существа, от той общественной обусловленности, толкающей многих планировать свою жизнь, учитывая, преимущественно, её экономическую сторону. Родители благословляют своих детей на путь к месту под солнцем. Лишь единицы живут полноценной жизнью, признавая уникальность собственной личности. Основная же масса, в силу всё той же обусловленности, измеряет свою жизнь в денежном эквиваленте социального благополучия.

 Как странно. Мы беседуем как два учёных мужа. Каждый из нас приводит свои аргументы; задумывается прежде, чем дать ответ. Мы оба забываем свои роли. Он – мой лечащий врач, я – его умалишённый пациент. Чрез меня, сумасшедшего, он находит и открывает окно в совсем иной мир. В мир чего-то высокого, того, чего ему, видимо, так не хватает. Быть может, это такой изощрённый вид терапии? И я меняюсь; выздоравливаю незаметно для себя? Но как же тогда объяснить его наивность и откровенность; горячий интерес? Впрочем, не буду утомлять себя мыслью и продолжу пересказ нашей беседы.

 – Следовательно, вы принципиально отвергаете возможность достижения индивидуального счастья? – доктор почесал голову, на минуту задумавшись - Ведь можно же не думать о Необходимости, забыть её и радоваться жизни. Например, найти в своей душе прелести религиозного характера, или же придумать себе иного рода занятия. В конце концов, находят же себе увлечения многие люди. И не тяготятся обусловленностью собственного бытия. – Безусловно, многие достигают сносного существования – отвечаю я - всё ведь дело в красоте. Те, которые находят её, удовлетворяются и заканчивают мучительный поиск своего места в жизни. Но что же делать иным? У меня не получается найти свой смысл. Я тягощусь собственным существованием, рамками собственной сущности. У меня нет семьи, любимых людей, увлечений. Везде проглядывает беспощадная Необходимость, низвергающая все известные ценности. Рассудок жестоко срывает романтические покровы с моральных идеалов. Открываются причины; каждый поступок строго вытекает из условий, его породивших. Нет свободы воли, нет любви, абсолюта. И как вы прикажете мне жить после такого? Единственное, что я приемлю, так это уход. Красивый и осмысленный. Бесстрашный, как ветер; свободный, как птица. Да - это псевдосвобода, однако она меня вдохновляет. Обманывая по существу, она влечёт красотою намерения, возвышенностью предаёт смысл. Что же здесь неправильного? Ах, да - это ненормально. А что есть норма? Почему за нормою всегда скрывается ценность? Всё истинно прекрасное ненормально, ибо не стоит посреди большинства. – Хотите – убейте себя, но зачем призывать к этому других?!? Почему не дать им возможности выбрать самим? – неожиданно вскипел мой спокойный оппонент. – Разве я кого-то заставлял? Я делился своими мыслями, пытался разделить радость созерцания красоты. Красоты бесстрашного ухода. Разве вам не приятно, доктор, поделиться радостью с ближним? Красота ведь сближает людей. Я лишь предоставил им новую возможность, но не отнял права выбора. Почему же меня замуровали вот в этих стенах; назвали сумасшедшим? – Да потому, что нормальный человек не жаждет смерти. Он не отравляет слабые души, убеждая лишиться себя! Вы осознаёте тот факт, что убили человека! – Я просто делился радостью открытия и желал ей добра. – Добра! Да вы не знаете, что есть добро и моя цель объяснить вам это. Рассказать, как малому ребёнку!

 Мне неприятно вспоминать об этом. Мой доктор – хороший человек, а хорошим людям хочется доставлять радость. Он же обиделся на меня, словно дитя. Такие люди должны видеть цель, двигаться по прямой колее, не боясь крушения. Всё, не вписывающееся в рамки изъезженных моральных догматов, ими игнорируется. Оставим же их в своей наивности, коль хорошо им с нею живётся.

 Мой утренний кошмар опять предстал предо мною во всей своей силе. Почему же я не успеваю, и не удаётся закончить начатое, прежде чем послышатся шаги, и лязгнет щеколда? Чего же я боялся больше всего? Нет, не физической расправы или ругательств. Чего-то другого. Это, похоже, у меня ещё с детства. Но почему же я так спешил убежать, скрыть себя, прежде чем войдёт она? Каждый раз, когда необходимо открыть причины потаённых страхов, мы пасуем. Но теперь я, кажется, понял. Это страх перед полным укора взглядом, перед молчаливым осуждением. Страх, доходивший до слепой ненависти, заставляющий убегать. Из дома, из мира, из жизни. Только бы больше не видеть этих холодных безучастных глаз! Ненавижу их!

 Постараюсь забыть душевные боли, расслабиться. Начинает действовать успокоительное. Достаю из кармана маленький плеер. Книги читать мне не разрешают, так что музыка является моей единственной отрадой. Это особый, отгороженный от обыденности мир, полный чарующей ритмики звуков. Они же кишат таинственным содержанием, и я, словно чашка, наполняюсь им, плавая в лучах абстрактной гармонии. Музыка – суррогат личностного переживания. Когда не хватает эмоций, мир чувственности блекнет бедностью собственной начинки. Тогда и прибегаешь к этому сильнейшему наркотику, оживляющему личность. Как физиологический раствор, спасающий от недостатка крови. Он шумно наполняет тебя, и ты оживаешь уродом Франкенштейна, ища творца-гармонию в тягостной реальности. Опять поползли пузатые капли, и я вновь забиваюсь в угол.


Рецензии
«Этот глупый экзистенциальный страх смерти испокон века обращает человечество в рабство Необходимости»
почему? люди боятся умереть, так и не узнав чего-то главного, что, как они полагают, может скрываться внутри социума? а путь в социум лежит через необходимость, через обусловненное существование? я правильно понимаю вашу мысль?

и почему даже во сне, или именно во сне, он всё-таки не довершает своего намерения? что удерживает его? собственно, мать или некая идея, персонифицированная в образе матери?

отсутствие свободы воли побуждает уйти из жизни, но что-то удерживает от этого «красивого» шага

вы пишете - «Но теперь я, кажется, понял. Это страх перед полным укора взглядом, перед молчаливым осуждением»
это страх не выполнить волю матери, которая против? а выполнить её волю и остаться жить – это и есть то деяние, что лежит выше обусловленности жизни, а потому не может быть отклонено? в этом и состоит сдерживающая идея?
может быть, добровольное исполнение воли другого человека (матери, в данном случае) – это и есть та индивидуальная свобода воли, что придаёт смысл даже обусловленному существованию?
но его страшит этот выбор более даже, чем страх жить в условиях беспощадной Необходимости? Оттого и ненависть – «Только бы больше не видеть этих холодных безучастных глаз! Ненавижу их!»

как видите, больше вопросов, чем собственно анализа! наверное, это правильно – текст производит впечатление не столько художественного произведения, сколько философского эссе… на меня, по крайней мере -)

хотя не могу не отметить, что упомянутое «убийство» женщины, придающее рассказу фабульность – это весьма глубокая мысль: люди, которые заявляют, что философия им до лампочки совершенно напрасно полагают себя защищёнными от неё в повседневной жизни
их уверенность в собственном иммунитете такого рода, мне кажется, ни на чём не основана, и попадись им на пути «ваш» пациент – развязка может быть печальной -)

единственное, что мне хотелось бы посоветовать вам, так это разреживать текст как можно больше, тогда с экрана читать будет легче -)
вы же заинтересованы в читателях, да?

с уважением,

Виктор Ганчар   26.05.2003 09:34     Заявить о нарушении
«Этот глупый экзистенциальный страх смерти испокон века обращает человечество в рабство Необходимости» - мой герой, наверно, этим хотел сказать, что самосохранение, обусловленное природой человека, толкает людей на низкую (по его мнению) борьбу за существование. Необходимость же здесь выступает детерминацией человеческого поведения, сообразно естественным законам природы.
Вы несколько иначе поняли мой рассказ. На мой взгляд, автор не может дать исчерпывающую характеристику своему произведению. Многие его моменты, символы и ассоциации, зачастую, скрыты от автора в глубинах его же подсознательного. Моя же идея была довольно простой. Её я вкратце и изложил в ответ на предыдущую рецензию. Безусловно, это не единственная мысль, проглядывающая между строк. Вообще, многозначность повествования предполагает некую семантическую аморфность (в хорошем смысле сего слова), и я польщён тем, что вы поняли рассказ совсем иначе. Что же касается его похожесть на философское эссе, я бы заметил, что это, наверно, было бы эссе вымышленного героя, ибо его мироощущение отличается от моего собственного. Кстати, что вы имели в виду, говоря, что стоит разреживать текст? Спасибо за рецензию!

Абабо   27.05.2003 17:21   Заявить о нарушении
ну что ж, текст действительно получился многозначным - богатым

а под разреживанием текста я имел в виду чисто технические приёмы: вставка пустой строки для отделения абзацев друг от друга (так, как написана была моя рец.), размещение прямой речи преимущественно с новой строки - мелочи, которые позволяют легче "узнавать" текст, облегчают чтение

собственно, и всё -)

Виктор Ганчар   27.05.2003 19:06   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.