Генералиада

ГЕНЕРАЛИАДА

 
ТОПОЛИНАЯ АЛЛЕЯ

Новый министр обороны отличался от предшественников образованностью и слыл чуть ли не интеллигентом. Он мог наизусть прочесть кое-что из Пушкина, исполнял под гармонь множество частушек, имел в квартире копию картины Шишкина «Утро в сосновом лесу» и к тому же ценил природу. Любил с чувством потолковать о временах года, о фауне и флоре, превосходно разбирался в породах крупного рогатого скота и деревьях, с легкостью отличал холмогорскую корову от костромской, ель от сосны и так далее, словом, был к природе близок, несмотря на то, что окончил две военные академии — обе с золотой медалью.
Однако же имелась у маршала странность: он не терпел тополей. Ели, дубы, березы, даже осины ему нравились, а вот тополей маршал не признавал. Не жаловал независимо от вида: ни одетыми в летнюю листву, ни осенью, о которой принято говорить «золотая», ни опушенными снегом, ни весной, когда почки набухают, выпускают молодые клейкие листы, а потом выбрасывают легкий пух, который летит в напитанном солнцем воздухе и покрывает все вокруг. Отчего министр не любил тополей, осталось тайной, но об этой его нелюбви обязан был помнить каждый генерал и офицер.
В небольшом городишке Тейкове, знаменитом избами с кружевными наличниками, разнообразие и неповторяющийся рисунок которых заставлял вспоминать старых мастеров, стояла дивизия. Она принадлежала наиглавнейшим войскам, считалась чуть ли не придворной и располагалась на окраине, возле леса. Военный городок состоял из нескольких пятиэтажек, служебных зданий, казарм и плаца. Радовал чистотой и выкрашенными известью бордюрами вдоль дорог и пешеходных дорожек.
Бордюры еженедельно красили молодой талантливый художник, призванный из Строгановского училища. Поскольку срок службы бывших студентов ограничили всего годом, генералу Корневу — командиру дивизии — приходилось ежегодно подыскивать нового мастера декоративно-прикладного искусства. Командир дивизии, как и министр ценил красоту, и поэтому никогда не наказывал художников за то, что дождь смывал известь, а только требовал в случае непогоды красить бордюры почаще — то есть ежедневно. Как только солнце выглядывало, серая поверхность высыхала, становилась белоснежной, тешила глаз.
От железных ворот с пятиконечными звездами из жести, которые указывали на въезд в военный городок, вела дорога. По ее сторонам стояли древние тополя-великаны. Стволы удивляли толщиной, в летние дни кроны смыкались над дорогой, ведшей к железнодорожной станции, получалась затененная аллея. Жители Тейкова частенько прогуливались по ней, ребятня гоняла на велосипедах, вороны вили среди веток гнезда. Генерал Корнев гордился тополиной аллеей, словно не тейковская помещика когда-то, а сам он высадил крохотные деревца и ухаживал за тополями до их зрелости. Поскольку извести запасли лет на сто, он велел художнику красить не только бордюры, но и стволы тополей — на равной высоте. По шнурке (так он выражался).
Кроме того, каждый месяц Корнев приказывал подрезать кроны, превращать в одинаковые по размерам шары. Весной, когда появлялся пух, они становились похожими на гигантские одуванчики.
И вот как-то, в студеном январе, в дивизию генерала Корнева собралась нагрянуть инспекция из Москвы. Во главе с министром. Инспекция была, как водится, внезапной, поэтому о ней узнали всего за неделю до запланированного срока. Подготовка к комплексной, всесторонней, внезапной проверке — дело нешуточное, серьезное. Рассказывать о ней следует долго и подробно, но мы пощадим читателя, скажем кратко: в дивизии все привели к такому единообразию, что и живого человека стало невозможно отличить от какого-нибудь неодушевленного предмета вроде тумбочки или табурета. Разумеется, красили. Нигде так не красят, как в секретных войсках наиглавнейшего назначения. Далеко морякам, летчикам, а уж тем более пехоте, до ракетно-ядерного щита Родины. Тут вспоминается старая байка.
В одну из дивизий должен был приехать главком — бывший сухопутчик, только что назначенный на высокую должность. И вот какой-то солдат-художник красил ракету. Краски не хватило. Тогда он с досады швырнул пустое ведро, да так высоко, что оно зацепилось на голове ракеты и повисло. Приезжает маршал. Все обходит. Всем доволен, особенно ракетами, которых никогда прежде не видел. И вдруг обнаруживает на одной из них ведро с потеками краски. Тычет пальцем, грозно вопрошает: «Это что такое?!» А командир дивизии шнурочком извивается, потом стрункой вытягивается, бойко отвечает: «Обтекатель ракеты, товарищ Маршал Советского Союза». Здесь надо признаться, что никакого обтекателя у той ракеты не было, и генерал невольно обманул маршала, поскольку имел самое отдаленное представление о ракетах. Главком как зарычит: «Сам вижу, что обтекатель. Почему не покрашен?!».
Так вот, все подготовил генерал Корнев к проверке: довел личный состав до единообразного совершенства, а технику до полного сияния, не забыл приказать сбросить снег с тополей и подравнять кроны, вразумил личный состав, что у него никогда не было, нет и никогда не будет жалоб, просьб и заявлений, и что лоскуток с фамилией солдата под воротником шинели именуется «ярлычок». Последнее было особенно важно, поскольку министр любил спрашивать: «Как это называется?», и многие путали, отвечали неправильно: «Бирка». Словом, приготовил дивизию командир к внезапной проверке.
За три дня до приезда министра явился заместитель командующего армией генерал Вершина. Обошел гарнизон, дал кое-какие дополнительные указания и вдруг, увидев тополя, схватился за голову и закричал истошным голосом:
— Корнев, это что такое?! Ты нашего министра уважаешь?.. Устранить!
Двое суток, днем и ночью весь личный состав, жены и дети офицеров устраняли. Пилили стволы. Могучая военная техника выдергивала пни, сучья рубили топорами, тела тополей распадались под бензопилами на чурбаки, и грузовики увозили дрова. Мальчишки поджигали горы веток, скакали вокруг костров.
Затем в ближайшем лесу спилили двести зрелых елей, годных для новогоднего праздника, привезли их, охраняя от порчи еловые лапы, слегка постригли по армейской моде, поставили стволы в ямы, подогнали водовозку и ямы залили водой. Несколько часов кряду стояли возле ям офицеры и солдаты, держали елки, ждали, когда вода превратится в лед. Чтобы деревья не упали. А потом лед засыпали снегом, так что никто не смог бы обнаружить следов работы.
 В день начала проверки на пути комиссии стояла в полной готовности для проверки аллея из елок — зеленых, стриженных, одинакового роста, с побеленными ногами. Вершина радовался, с гордостью поглядывал на ели, готовился рапортовать министру. Генерал Корнев восхищался умом Вершины. В гарнизоне мрачно шутили: «Корнев подрезал вершки, а Вершина — корешки».
Комиссия приехала точно в срок. Без министра. Тому, говорят, адъютант нашептал, что, дескать, чересчур много в тейковской дивизии тополей.



ОГУРЕЧНЫЙ ГЕНЕРАЛ

Генеральские погоны Николая Николаевича Чапли выросли в теплице. Да, именно в теплице, где благодаря подогреву почвы и автоматическому поливу в изобилии произрастали огурцы, помидоры, редис и прочие овощи.
  Теплицу возвели по специальному проекту главного инженерного управления наиглавнейших войск, предназначенного для строительства военных объектов особой важности. Теплица имела секретный шифр: «Объект 70».
Находилась она на закрытой территории военного городка, где располагался главкомат. Допускали на объект только избранных, а именно, прапорщиков, которые доставляли продукцию генеральским семьям. Изредка ее посещали и сами жены военачальников.
 Сооружение отвечало последним достижениям науки и техники. Контрольно-измерительные приборы, используемые в командных пунктах, средства тонкой очистки воздуха и воды, особые лампы, прошедшие военную приемку, чернозем, доставленный спецпоездом из под Липецка, особое стекло — все обещало высокие урожаи. Но не сразу возник столь совершенный объект.
В главкомате служил в числе сотен офицеров лейтенант Чапля. Он окончил военную академию с медалью, отличался трудолюбием и способностями, особенно к кибернетике, имел к тому же родственника в министерстве. Ему прочили карьеру и назначили служить оператором на центральный пункт управления. В первый же месяц лейтенант внес несколько рационализаторских предложений и подал одну за другой три заявки на изобретения. Чапле не могли нарадоваться. И тут как раз главком задумал построить объект 70. Для наблюдения за ходом строительства требовался молодой, талантливый, неиспорченный офицер. Родственник из министерства рекомендовал лейтенанта Чаплю. Поскольку тот соображал в кибернетике.
Он и здесь обнаружил талант. Уже через полгода, хотя строительство еще не завершилось, объект 70 стал давать начальству овощи, притом столь обильно, что какая-то часть перепадала даже в офицерскую столовую. Особенно удавались лейтенанту Чапле огурцы — нежные, СЮПырчатые, с хрустом на зубах. Нигде, ни в одном другом главкомате не едали таких огурчиков. Конечно, помидоры, лучок, патиссоны тоже были хороши, но с огурцами — никакого сравнения! Его даже ненадолго прозвали: «огуречный лейтенант». Ненадолго потому, что Чапле досрочно присвоили очередное звание. В представлении было сказано: «За успешное освоение новой техники».
Росли урожаи, расширялся ассортимент, поднимался по служебной лестнице Чапля. На различных должностях он только числился, но все звания получал досрочно. Поэтому всегда оказывался в наиглавнейших войсках сначала самым молодым капитаном, потом майором, подполковником... Наконец замаячила перед ним полковничья папаха.
Увольнялись начальники главков, уходили на пенсию генералы, но Чапля не забывал никого. Аккуратно снабжал свежими овощами. Жены начальников любили его, поскольку круглый год получали еще и цветы. Генеральши беспокоились: отчего их Коля все еще не полковник!
 Папаху он получил в тридцать пять лет. Из улыбчивого, худенького юноши с восторженным блеском в глазах, превратился в солидного не по возрасту, немногословного, требовательного начальника. Лицо его обрюзгло и заплыло жирком, движения сделались неторопливыми, начальственными. Он давно позабыл кибернетику и только усмехался, вспоминая профессоров, у которых когда-то учился. Никто лучше Чапли не понимал в овощах. Здесь он превзошел учителей и оказался настоящим академиком!
*И вот Чапля стал генералом. Получил лампасы, как полагается, досрочно. Командует главным узлом связи. Иногда бывает в своем рабочем кабинете, дает указания заместителям. Время от времени проводит строевые смотры. Требует порядка, следит за нравственностью подчиненных офицеров. В пору популярности «Огонька» кричал перед строем: «Кто читает «Огонек»?.. Два шага вперед!». Тем, кто выходил, приказывал: «Пиши рапорт об увольнении». В нынешнюю подписную кампанию опять, говорят, построил личный состав, проверил внешний вид, сделал замечания, напоследок рявкнул: «Ну, кто подписался на «Московского комсомольца»?.. Два шага вперед!».
Многое в стране переменилось. Даже армию собираются реформировать. Но не все еще порушено. Все так же процветает объект 70, и большую часть службы проводит на нем огуречный генерал. Гоняет солдат, учит офицеров ухаживать за овощами, вводит новшества, исправно снабжает начальство.
И любит свой объект генерал Чапля, как любят родную мать.


СОЛДАТСКАЯ КАПУСТА

Генерала Шелдуковского знал в секретных войсках наиглавнейшего назначения каждый офицер и солдат. И все потому, что политработник не протирал брюки в кабинете, а посещал дивизии и полки, рассыпанные по всей стране. Ежегодно проводил в командировках семь-восемь месяцев.
Среди других генералов, что честно служили в политуправлении наиглавнейших войск, он слыл человеком образованным и воспитанным, и был именно таковым, потому что редко повышал голос, выражение лица имел добродушное, иногда улыбался в ответ на собственные шутки и знал стихотворение Маяковского о советском паспорте. Выходил на середину зала, громко читал стихи, со стуком падал на колено и, выдернув из кармана специально приготовленную красную книжицу, вопил: «Смотрите! Завидуйте!..». Словом, генерала Шелдуковского уважали.
Как и всюду, руководителям достается много бумажной работы. Эх, если бы только знали штатские, сколько входящих и исходящих приходится исполнять труженикам центрального аппарата! Шелдуковский бумажки недолюбливал, подписывал, не читая, при этом изрекал: «Главное в бумажке — ответ. Хреновенький, но ко сроку!». Он вывел это правило из опыта. Для приславших директиву или приказ важно не содержание ответа, а чтобы он пришел в установленный срок. Все одно подшивать.
Шелдуковскому принадлежало множество остроумных высказываний. Однажды докладывал на партконференции. Спокойно, уныло читал написанный кем-то текст, усыплял аудиторию, и вдруг что-то вспомнил, отвлекся от бумаги и закричал, разбудив сразу пятьсот человек: «Призрак! Призрак бродит по Европе. Призрак коммуниста!». В другой раз, посетив солдатский клуб, покритиковал наглядную агитацию: «Она должна быть девственной и калорийной!».
Слово «калорийной» сорвалось с его языка не случайно. Павел Илларионович любил покушать, притом пищу ценил самую калорийную. Его командировки в войска обычно превращались в непрерывный пир. Чем только ни угощали! В одной дивизии подавали молочных поросят, в другой — медвежатину, в третьей — шашлыки из едва ставших на ноги сайгаков, и так далее. А тосты! Сотни, а может быть, тысячи тостов в свою честь пришлось выслушать генералу Шедлуковскому.
В обратный путь вез гостинцы: в ящиках, коробках, флягах. И всегда, из каждой командировки, Павлу Илларионовичу прапорщик доставлял домой два эмалированных ведра.
Накануне отъезда генерал от политработы непременно посещал солдатский продовольственный склад. Находил бочки с капустой, самолично открывал крышки, нюхал, закатывая глаза. Затем, выбрав свою любимую — с клюквой, обращался к солдату, который стоял в полной боевой готовности и в белом халате возле бочки:
— Ну-ка, сынок, наложь мне пару ведерок капустки!
Солдат выполнял приказание. Генерал следил, чтобы тот набивал ведра поплотнее, по несколько раз дегустировал, расплывался в улыбке: «Люблю солдатскую капустку. Молодец, сынок! Плотненько насыпал». Солдат вытягивался, улыбался в ответ, радостно отвечал:
— Служу Советскому Союзу!
ПЛАКАТНЫЙ  ГЕНЕРАЛ

Чтобы стать генералом, необходимо не столько наличие, сколько отсутствие некоторых качеств. Но есть качество особое, без которого нельзя сделать карьеру.  Нужно уметь докладывать. По плакатам.
На больших ватманских листах с лакированными планками и веревочками (лучше, шелковыми) изображают схемы, диаграммы достижений. Чем выше служебное положение докладчика и чем выше его чин, тем больше плакатов. К примеру, начальник главка должен иметь их не меньше сорока, а командующий армией — сто!
Создают бригады из призванных в армию каллиграфов и художников, вся служба коих состоит в изготовлении иллюстраций к докладам командиров-начальников. В военных НИИ для этого существуют конструкторские бюро. Конструируют исключительно плакаты. Их, впрочем, творят повсюду. Иначе ни один командир не сможет продвинуться по службе. Скажите, как узнает вышестоящий начальник об успехах подчиненного? Что стоящего можно доложить без красочных иллюстраций своей деятельности? Самый мелкий руководитель обязан иметь хотя бы один плакат. А лучше два. Или три.
 О плакатах стоило бы написать монографию или, на худой конец методическое пособие. Но мы этого делать не будем, потому тому что процесс изготовления в армии плакатов и без нас доведен до совершенства. Расскажем лучше о генерале Шурупине.
Станислав Карлович Шурупин прославился еще будучи капитаном. Служил в штабе дивизии, в захолустном гарнизоне. Ждали инспекцию из Москвы. Готовили плакаты. Предстояло выступить и Шурупину. От доклада зависела его карьера.
Две недели творили художники плакаты. Работали для капитана  ночами, поскольку днем готовили иллюстрации командиру дивизии. Плакаты Шурупина были необычными, с фокусом. Он приобрел где-то баснословно дорогие фосфоресцирующие краски. Чтобы графики и диаграммы можно было увидеть даже в темноте. Художникам велел тайну не открывать. Настал день докладов. Шурупин выступал последним. Вот тут-то он и преподнес сюрприз.
Лишь только вышел на сцену и открыл рот, в зале внезапно погас свет. Но это нисколько не помешало докладчику. Его плакаты светились! Столичные инспектора были сражены. Приезжий генерал сострил: «А капитан-то шурупит», и добавил с уважением: «Толковый офицер».
Шурупин стал выдвиженцем.
Он ловко скакал по служебной лесенке — со ступеньки на ступеньку. Стремительный путь наверх устилали десятки, сотни плакатов. Они несли его точно паруса. В конце концов Шурупин достиг вершины. Стал генералом. Перебрался в столицу и сел в кресло. В одном из главков секретных войск. Главком, как и позабытый к тому времени столичный инспектор, оценил генерала: «Шурупит!». Такая оценка была справедлива. Уж очень содержательны, полны новых идей были его выступления. Много работал над ними генерал Шурупин. Не жалел сил.
Собирал офицеров, приказывал: «Через две недели подготовить доклад, плакаты и мои мысли».
Доклад готовили в нескольких вариантах. Офицеры соревновались в сочинении новых генеральских мыслей. Каждый мечтал выдвинуться. Шурупин самолично назначал победителя и приступал к тренировкам. Выступая перед подчиненными, начинал так: «Товарищ главнокомандующий! Докладывает генерал Шурупин». Окончив чтение, требовал замечаний, и в ответ на ласковую критику кричал: «Ничего поручить нельзя! Разве это мысли? Переделать!».
Офицеры понуро шли к себе, чтобы без сна потрудиться для любимого начальника. Репетиции шли ежедневно. И вот наступал черед последним репетициям — генеральным. Здесь уж он обходился без бумажки, излагал весь текст наизусть. Даже обращение «товарищ главнокомандующий» воспроизводил на память!
Свободно прохаживался с лакированной указкой вдоль стен, увешанных изукрашенными листами ватмана, говорил твердо, уверенно, подчеркивал голосом свои новые мысли. Замечаний от подчиненных больше не поступало. Но на последней генеральной репетиции его вдохновение раскалялось до такого градуса, что Шурупин, как бы невольно тыкая указкой в каждый плакат, делал некрасивые дыры. Офицеры понимали: начальник неравнодушен к работе, болеет за службу, плакаты же рвет из-за чересчур сильных чувств. То же самое должен был увидеть и оценить главком. Ночью плакаты переделывали.
Он блистал перед главнокомандующим. А тот поучал других генералов: «Берите пример с товарища Шурупина. Без бумажки говорит!».
Главком не мог видеть со своего кресла, что текст написан на плакатах тонким карандашом — между схемами, графиками, таблицами. Маршал полагал, что такие хитрые плакаты готовят лишь для него одного.


ГЕНЕРАЛ ПЫЛЕСОС

Юрий Васильевич Жулин имел две звезды на генеральских погонах и возглавлял организационно-мобилизационное управление — то, что заведует штатами. От его воли зависело многое. Мог дать сынку нужного человека отсрочку от службы или принять в подмосковный гарнизон (имел крепкие связи с военкоматами), план сокращения центрального аппарата выполнял изобретательно, с выдумкой, так что численность после каждого сокращения неизменно возрастала, зато тех, кто уважал его недостаточно, тонко подводил под сокращение. При этом разводил руками: «Директива министра!». Впрочем, все уважали Юрия Васильевича. В особенности руководящий состав. Дело в том, что вдобавок к прочим достоинствам герой наш был — Пылесос.
Не было в наиглавнейших войсках такого полка и дивизии, где он не нашел что-либо полезное. В одном гарнизоне произрастали клюква, брусника и грибы, другой славился арбузами, в третьем паслись для него олени, и так далее. И все это из года в год с аппетитом засасывал Юрий Васильевич. Не только для себя брал, конечно, но и для начальства. Поскольку был человеком порядочным и благородным.
За каждым своим офицером закрепил дивизию. Войска поставляли по графику все, чем богаты. Поток даров не иссякал. Военные самолеты и обычные поезда, автомобили и почта, нарочные, отправленные в служебную командировку, доставляли генералу столько полезного для безупречной службы, что хватало и генштабу, и главкомату, и гражданским властям, да и себе перепадало. Однажды прилюдно рассердился: «Сколько можно везти эту горбушу?! Обои лоджии завалены. Тухнет! Жена недовольна».
 Вместо памяти Юрий Васильевич имел записные книжки. По числу подчиненных. Каждое утро вызывал офицеров поочередно, диктовал задачи. Этот был обязан обеспечить одно, тот — другое, третий* и так далее. Если кто-то обеспечивал с опозданием, предупреждал: «Не пойдет у тебя служба!». Впрочем, такое случалось редко. Служить хотели все. Для контроля он имел схему: с шифрами, замысловатыми значками, разноцветными стрелами. Схема походила на карту боевых действий.
Дважды в год лично выезжал в войска. С инспекцией. Проверял дивизии строго, дотошно. Непременно обнаруживал что-нибудь такое, что ему позабыли обеспечить. Был такой случай.
Невдалеке от гарнизона, который отличался бедностью и отсутствием интересных даров природы, располагался завод резиновых изделий. Генерал обнаружил его к концу проверки, когда в спецсамолет уже погрузили две бочки краски, десяток рулонов рубероида, ящик  стекла и три кубометра досок. Самолет заполнили до потолка. И тут, вдруг, на заводе резиновых изделий оказались дефицитные вещи: коврики, шланги для полива, галоши и, самое ценное — тот самый товар, без которого могло случиться перенаселение страны.
— Почему от меня укрыли?! — рассердился Юрий Васильевич. Командир дивизии потупился, но тотчас успокоил высокого начальника: «Мигом решим!».
Резиновый товар в самолет не поместился. Пришлось отправить железнодорожными контейнерами.
А в дивизии еще долго вспоминали Юрия Васильевича. Удивлялись его острому глазу, говорили с уважением: «Чисто сосет! Пылесос!».


ГЕНЕРАЛ  «У»

В наиглавнейшие войска назначили нового начальника медслужбы — генерала Пономаревского. До того он возглавлял крупный военный госпиталь, новая должность означала повышение, поскольку теперь ему подчинили несколько десятков лечебных учреждений, да к тому же научный отдел, предназначенный для решения медицинских задач.
Общение с маршалами, высшим генералитетом и в особенности с их домочадцами сделало его необыкновенно чутким и заботливым человеком. Иначе жены военачальников не дали бы генеральские погоны. Столичный госпиталь, где прежде руководил Пономаревский, содержал несколько палат люкс, имел в изобилии дефицитные лекарства, из которых наибольшей популярностью пользовался «Камю». Несмотря на ходячее мнение о преимуществах армянского трехзвездочного, больные предпочитали иностранный напиток, и переводили его наименование с французского на русский так: «Гамус». Бывало кричали: «Пономаревский, хватит нам армянского, давай «Гамусу!».
С первого дня появления в секретных войсках наиглавнейшего назначения подчиненные дали ему прозвище: генерал У.
Читатель уже наслышан, что войска, куда попал Пономаревский, чрезвычайно таинственны. Нет в Вооруженных силах другого вида и рода войск, который так переполнен секретами. И обилие тайн оказало на медицинского начальника повреждающее действие.
В то время в войсках стояли на дежурстве хорошо известные противнику унифицированные командные пункты — УКП. Пономаревский оказался настолько бдителен, что опасался употреблять вслух эту разрешенную к пользованию аббревиатуру. Пригасив кого-либо из подчиненных, плотно закрывал двойную дверь и все форточки, делал таинственное лицо,  прикрывал рот ладонью и шептал: «У». Вот почему его стали величать: генерал У.
Он часто бывал в войсках. Проверял госпитали, контролировал наличие в аптеках импортных лекарств — для командиров и их домочадцев, вообще много работал непосредственно на местах. Но и здесь, в закрытых военных городках, генерала пуще всего занимало неразглашение тайны. Стоило кому-нибудь из медиков сказать «УКП», как генерал вздрагивал, озирался, испуганно шептал: «Прекратите разглашать...». Уезжая из дому, никогда не говорил жене, куда именно отправляется: в Читу, Новосибирск или Йошкар-Олу. Супруге своей он, конечно, доверял, но не хотел перегружать секретными сведениями. А вдруг проговорится! Во сне.
Григорий Викторович интересовался также и наукой. Он, правда, в отличие от большинства военачальников, еще не имел степени, но подчиненные старательно сочиняли для него доклады, статьи, монографии, и он никогда не обижал ученых. Соглашался издавать труды за своей фамилией, так что вскоре должна была появиться и диссертация.
Как-то раз вызвал доктора и двух кандидатов, попросил замереть на месте, вежливо спросил: «Слышите?». Ученые ничего не услышали, поскольку в кабинете царила полная тишина. «Слышите?» — повторил генерал. Ученые сосредоточились, наморщили лбы, но опять не услыхали. Пономаревский объяснил: «Нас с улицы слышно!». Доктор и кандидаты уставились на него, ожидая разъяснений. Григорий Викторович выдержал паузу, прошептал, с подозрением глянув на форточку: «Прошу сделать так, чтобы меня никто не слышал».
Поставив ученым задачу, вызвал для ознакомительной беседы Костромитина. Для Иннокентия Сергеевича встреча имела важное значение, поскольку Пономаревский был заказчиком медицинских НИР. Собрал гору материалов для начальника, но ничего доложить не успел. Увидев бумаги с грифом «секретно», генерал побледнел, испуганно замахал руками, шепотом произнес: «Я прошу вас ничего секретного не сообщать. И сделайте, пожалуйста, чтобы и ваши сотрудники о секретах мне ничего не говорили!».Костромитин слегка изумился, поскольку все,  чем занимался его отдел, считалось секретным, но все же нашелся: «В таком случае, товарищ генерал, ни я, ни мои сотрудники вообще ничего не смогут доложить». Начальник вскочил, пожал руку, обрадовался: «Вот и отлично. Благодарю вас». В результате между ними установились приятные отношения. Костромитин не отягощал генерала секретами, а тот не вникал в науку. Впрочем, иногда все же интересовался.
Как-то позвонил, попросил срочно явиться для важного разговора. Иннокентий Сергеич попытался уточнить тему беседы, генерал ответил: «Не по телефону. Срочно». Костромитин поспешил к начальнику. Пономаревский встретил его с напряженным лицом, проверил двери и форточки: «Вы занимаетесь профотбором?». Костромитин удивился неосведомленности начальника, с которым беседовал о профотборе раз двадцать, и прошептал в ответ: «Занимаемся… Уже десять лет». Генерал поблагодарил: «Я вас больше не задерживаю».
Руководил Пономаревский всего пять лет. Отправили на пенсию. Не из-за того, что нечаянно выдал секрет. Просто кому-то не хватило то ли армянского, то ли «Гамусу».



ЖИЗНЕЛЮБИВЫЙ ЧЛЕН

Петр Авдеевич Строганов делил всех генералов на три категории: товарищ генерал (вышестоящие начальники), генерал (ниже по положению) и — эй, генерал! (ученые, медики и прочие). Себя называть генералом запрещал, поскольку был Член Военного Совета. Эта должность считалась выше любого звания.
Положение его в главкомате было особенным. Главкому не подчинялся, ежемесячно сочинял на маршала тайные донесения, любого офицера мог возвысить, а при желании — сломать карьеру.
В прошлом он был боевой офицер. Всю войну поднимался по лестнице партийных должностей, воевал в пехоте, ходил в атаку, получил звезду Героя. Потом трудился в Главном политуправлении инспектором, на других постах, и всюду рьяно боролся за моральный облик. За самый безобидный анекдот карал без пощады, западное презирал, в особен6ности их напитки. Не мог понять, отчего его сын любит Высоцкого. Однажды прослушал «Штрафные батальоны», поморщился: «Песня, конечно, антисоветская, хотя лучше этого хрипуна никто про войну не сказал». После чего приказал выбросить на помойку кассеты.
Его величали за двухметровый рост — Петр Великий, за образ жизни называли с усмешкой — жизнелюб, а чаще всего — Член.
Нормой для Петра Авдеича считался литр водки на день и флакон китайского женьшеня на коньяке — в месяц. Вин никаких не признавал, поскольку от них одна изжога, а из водок предпочитал «столичную», чем подчеркивал свой патриотизм.
Частенько посещал с проверками войска. Брал с собой десяток полковников из политуправления. Чтобы передать опыт, знания, навыки руководства и заодно оценить рабочие качества подчиненных.
В вагон грузили два-три ящика водки и прорву закуски, приобретенных по статье «пропаганда и агитация». Лишь только трогался поезд, начиналось застолье. Первые три раунда обходились без тостов — входили в рабочее состояние. Затем провозглашали здравицы в честь партии и Члена. Петр Авдеевич никому не позволял избежать очередного стакана. Слабосильные время от времени прятались в туалете, совали два пальца в рот и, опорожнив желудок, возвращались на ватных ногах к новым подвигам. Превзойти Члена не мог никто.
 Алкогольное испытание обнаруживало самых достойных. Они-то и становились впоследствии генералами. Возможностей получить от Члена лампасы было предостаточно, поскольку в политуправлении держали столько генеральских должностей, что их хватило бы на десяток боевых дивизий. Большинство с алкогольным тестом справлялись, хотя попадались и такие, кто не выдерживал. Как-то нашелся полковник со слабым здоровьем. Не смог, как ни старался, одолеть пятый по счету стакан. Пришлось отправить с понижением, подальше от столицы.
Пил Член столько и имел такой стаж, что в жилах его текла, наверное, уже не кровь, а «столичная». Казалось, водка лишь укрепляла его здоровье.
Под стать Петр Авдеевичу была его супруга. Женщина — богатырь! Ростом почти с мужа, весом в центнер с гаком, с такими грубыми чертами лица и таким густым басом, что многие обмирали, услышав ее голос и увидев необъятную фигуру. Петр Авдеевич супругу побаивался, обращался к ней с уменьшительными словами, и голос его при этом делался тоненьким, нежным, сюсюкающим. Ее, впрочем, боялись многие.
Частенько жена Члена поступала на профилактическое обследование. В центральном госпитале круглый год содержали в полной готовности «люкс». Лечилась она подолгу, хотя никаких болезней не находили, по утрам вызывала «на ковер» начальника госпиталя, отчитывала, меняла врачей. Если в палату приносили что-либо не очень вкусное, швыряла тарелки с пищей в лицо официантке, а иногда и лечащему врачу. Вообще была строга к медперсоналу. К жене Члена приспособились, каждый угождал как мог.
Был такой случай. Как-то весной, во время очередной профилактики, жену Члена разбудило лягушачье пение. Окна палаты люкс выходили на госпитальный прудик, и лягушки орали в ту ночь как-то особенно страстно и самозабвенно. Генеральша проснулась, с полчаса слушала арии влюбленных, вызвала начальника. Полковника подняли с постели, спешно доставили в люкс. «Что у тебя за порядки?! — рассвирепела больная, — немедленно убери. Спать не дают». Госпитальный начальник раздобыл где-то сеть, разделся до трусов, и до утра вылавливал несчастных тварей. Справился с задачей, доложил: «Ваше указание выполнено. Изловил двести двадцать пять штук». «Всех? — вопросила жена Члена, — не размножатся?». «Никак нет, — доложил медик, — я в пруд отравы насыпал». «Раньше надо было сыпать, — пробурчала больная, — объявляю тебе строгий выговор». Полковник обрадовался, что не сняли с должности, кинул руку к виску: «Есть, выговор. Больше не повторится». И не обманул. Лягушки никогда больше не появлялись возле главного клинического госпиталя.
И все же медицинское обслуживание по высшему разряду не помогло жене Члена. Она умерла, не достигнув шестидесяти. Когда похоронная процессия подъехала в дому, и генералы с траурными повязками поднялись в квартиру, чтобы пригласить Петра Авдеевича проводить супругу в последний путь, Член поглядел на них мутными глазами и сказал:
— Нечего мне там делать. Хороните сами.
Петр Авдеевич, не в пример супруге, делал госпитальному персоналу только приятное. Его «профилактика» становилась цепью ночных пиров. Непременно приглашал госпитальных дам. Говорил: «Бабы сделаны для того, чтобы их*», и добавлял известный каждому интеллигентному человеку глагол в повелительном наклонении. Награждал врачих, медсестер, санитарочек — либо квартирой, либо повышением мужа в должности. Госпитальные дамы устанавливали меж собой очередь,
Он допускал женщин и в рабочий кабинет с комнатой отдыха, бдительно охраняемой адъютантом. Часто пользовался не двуспальной кроватью, а письменным столом, на котором возвышался мраморный бюст вождя мирового пролетариата.
Как-то заметил в коридоре молодую женщину с большим бюстом. Вызвал коменданта, отчитал, что по зданию расхаживают какие-то незнакомые сотрудницы, строго указал: «Здесь могут работать только те, кого мне представят на беседу лично». Привели. Представили. Оказалась машинисткой, женой прапорщика.
Не прошло и месяца, как прапорщика произвели в лейтенанты. В последующем он стал расти в должностях стремительно, как на войне,  дослужился до полковника. Получил огромную квартиру, «волгу», занял высокий пост адъютанта Члена. Грудастая машинистка возглавила машбюро, кричала на подчиненных, частенько била благодарного мужа, и соперниц в апартаменты Петра Авдеевича старалась не допускать. Трижды ей бесплатно ремонтировали квартиру, оклеивали импортными обоями, меняли гарнитуры, отвозя отслужившую мебель на склады военторга. Она брезговала общим лифтом, мечтала о персональном.
В списке женщин было так много имен, что Петр Авдеевич даже и не пытался их запомнить. Но тех, кто в соответствии с установленной очередью попадал, обманув грудастую, в кабинет, Член называл безошибочно. Поскольку адъютант никогда не забывал подложить на стол бумажку. Все шло как нельзя лучше, хотя случались и казусы.
Как-то пришла молоденькая медсестра из поликлиники, чтобы сделать инъекцию стимулятора. Генерал привычно спустил брюки, крякнул от укола, затем подхватил медсестру под локти и посадил на стол. Сестричка оказалась неопытной, испугалась, громко позвала на помощь. Член распалился не на шутку, лицо его побагровело, глаза налились кровью, из горла раздался рык. Рванул платье у воротника, разодрал до низу, заорал: «Дай!», чем и вовсе перепугал девчонку. И тут зазвонила «кремлевка». Генерал поднял трубку, его бабье лицо расплылось в улыбке, он позабыл о медсестре. Говорил секретарь ЦК. Закончив беседу, брезгливо глянул на глупую девушку и удивился — куда делся его пыл?! Позвонил начальнику Военторга, приказал принести новое платье. Платье принесли. Медсестру в сопровождении адъютанта отвели в поликлинику. Член никак не мог понять, почему отпустил девушку просто так, отчего не попользовался. Испугался: а вдруг! Тотчас вызвал грудастую. Убедился: все в полном порядке, а убедившись, объявил начальнику поликлиники выговор. За неумение работать с кадрами.
*Он как-то быстро состарился, оплыл, опустился. Лицо отставного генерала сделалось совсем уж бабьим, и никакие стимуляторы Петру Авдеевичу уже не помогают. На носу образовалась огромная бородавка с язвой, а походка стала шаткой, словно у алкоголика. Лечат пенсионера в том же госпитале, но уже не в палате люкс, а в простой одиночке. Своей классификацией генералов он давно не пользуется, с людьми ласков, заискивает.
 И все-таки, нет-нет, да и мелькнет в его бессмысленных глазах неясный  отблеск ушедшего. Того самого, где он — Петр Великий, жизнелюб, Член!




ГЕНЕРАЛ  ЛИНГВИСТ

Новый главком был не просто видный военачальник, но сторонник науки, книгочей и даже немного лингвист. Образование, правда имел военное, а лингвистом оказался просто так, от природного гена, проникшего неизвестно откуда.
Литературу генерал Рудай предпочитал историческую, о достижениях. Тех именно достижениях, какие до сего дня заставляют старух выходить на площади с портретом генералиссимуса. Читал он с карандашом, ставил знаки восклицания, а иногда размашисто указывал на полях: «Запомнить!». Не чурался и классиков: Бубеннова, Фурманова, Николая Островского, разумеется, и так далее. Любил рассматривать красочные альбомы с репродукциями, но от них уставал, и тогда ложился в постель с каким-нибудь детективом, поток которых никогда, видно, не иссякнет в нашей самой читающей что попало стране. В рабочие часы генеральский ум обыкновенно занимали самые свежие достижения науки: астрология, ясновидение, телекинез и прочая передовая мистика.
Супруга его, напротив, читала книжки простые, незатейливые — все больше про сад-огород, засолку огурцов, квашение капусты, приготовление вкусной и здоровой пищи. Художественные альбомы тоже признавала, но не с произведениями живописцев, а с большей частью по вышивке, художественному вязанию, макроме. Обожала, само собой, журналы последних мод.
Всего-то за год они скопили изрядную библиотеку. Мало кто мог похвастать столь богатым собранием. Рудай вообще ценил библиотеки. Одна из них находилась в гарнизонном Доме офицеров, и библиотеку эту главком, как бы это выразиться, патронировал. Вроде патронажной сестры, только при высоком чине и несметных возможностях. Щедро выделял из нужд боеготовности порядочную сумму на каждый месяц и самолично занимался комплектованием библиотечного фонда. Приносили ему свежий список всего, что успели издать в стране, он брал карандаш, ставил галки. Затем и супруга помечала — по своим потребностям. Список спешно доставляли заведующей библиотеки, та ехала на электричке в столицу, закупала, оплачивала. Крепкая была библиотекарша, иногда всего за три ездки дотаскивала грудищу книг. На тележке с колесиками. Как только она выполняла заказ до последней галочки, приходил автомобиль, отвозил литературу на генеральскую квартиру. Ну, а потом, как водится, оформляли бумаги, из коих следовало, что библиотечный фонд пополнился. Кто-то, пожалуй, спросит ехидно: «Чей фонд?». А мы ответим ехидине: «Читай пункт 29 Перечня запрещенных выражений». О Перечне — потом, а пока что скажем: никто из прежних главкомов не пекся так о Доме офицеров.
Герой наш не просто читал-почитывал, он претворял. Стремился управлять войсками, как говорится, на передовом уровне, с учетом последних веяний. Из тех же книжек почерпнутых. «Поставить компьютер!» — приказал Рудай.
Доставили ему в кабинет суперкомпьютер. Возможности! Не только наиглавнейшими войсками управлять можно, всей страной. Бригада лучших программистов-математиков аж месяц насыщала машину. И насытила.
С утра он включал компьютер, никого к себе приказывал не пускать, и часа три изучал разные гороскопы, предсказания, что прямиком шли от властителя космоса, общался с мирами невидимых звезд и планет, поглощал энергию. А поглотив, непременно советовался с высшей силой. После чего, вдоволь набравшись мудрости и указаний свыше, давал директивы войскам. И все ради того, чтобы не стало дорожных происшествий, поломок техники, самоубийств и прочих неуставных отношений, чтобы не упала боеготовность ракет и командных пунктов, предельный срок годности которых продлили на пять лет вот уже в третий раз. Словом, руководил на научной основе. Передав астрологические приказы в войска, звонил домой, напоминал супруге: «Ты не забыла, что вчера сказал главный астролог?.. Напоминаю: у тебя плохой день!». «Ах, Петя, ко мне сегодня парикмахершу привезут!». «Не пускай!» — испуганно кричал Рудай. «Никого не пущу», — покорно отвечала супруга и советовала мудро: «Уж завел бы ты, Петя, своих астрологов, а то эти, штатские, не очень-то дисциплинированные». «Это ты зря, — возражал Рудай, — они у меня независимые. И берут не так уж много». «А свои, военные, Петя, все же лучше. Вон, этот твой Глыба, урожай наобещал на нашей даче, а тут, на тебе, фитофтора!». «Ладно, будь по твоему, создам спецлаболаторию».
И собрал Рудай специалистов, получилась лаборатория астрологии, ясновидения и телекинеза. Принялись бывшие геодезисты и топографы осваивать новое дело, таблицы и графики у них выходили даже получше, нежели у штатских ясновидцев, и все бы хорошо, да только слабовато у них получалась борьба с дисциплиной: нет-нет, а кто-то нарушал.
И тогда новый главком придумал. Ведь недаром же он был человек образованный, к тому же немного лингвист.
Двое суток не выходил из кабинета, извел гору бумаги, изнасиловал суперкомпьютер. Тот даже взмок от натуги, а генерал все давил на электронные мозги да давил. И к утру четвертого дня вызвал Рудай адъютанта, протянул лист с текстом, приказал:
— Размножить в типографии, заказать рамки со стеклом, разослать до батальона включительно, повесить в каждом кабинете. На видном месте.
Не прошло и недели, как все кабинеты наиглавнейших войск украсили листки. Точно такие, как здесь, в этой книжке, однако же помещенные в красивые рамки и под стеклом. Итак...

       ПЕРЕЧЕНЬ
         запрещенных выражений

1.  Первый раз слышу.
2.  Звонил, но не дозвонился.
3.  Заходил, но Вас не было.
4.  Искал, но не нашел.
5.  А я думал...
6.  Это было еще до меня.
7.  А я докладывал.
8.  Наверное, команда не прошла.
9.  А мне никто не говорил.
10. А почему – я?
11. Не слышал.
12. Не знаю.
13. Не передавали.
14. Хотел, как лучше.
15. Я хотел, но не получилось.
16. Я хотел доложить, но Вас не было.
17. Меня в это время не было, кажется,
     болел (был в отпуске).
18. Я ему сказал, а он не сделал.
19. А я не в курсе.
20. Не было машины.
21. Кто это придумал?
22. А я ему говорил.
23. А я думал, что это не нужно.
24. А это не мои обязанности.
25. Лучше пусть это сделает Петров.
26. А у меня нет людей.
27. Не успел.
28. Меня этому не научили.
29. Сам такой.
Приехал к новому главкому министр. Сильно его заинтересовало, как это генерал Рудай так быстро освоился, что же он изобрел такое, отчего наиглавнейшие войска вышли в передовые. Увидал на стене Перечень, обнял военачальника:
— Сам придумал?
— Компьютер, — скромно признался лингвист.
И потупил очи.


ГЕНЕРАЛ де БИЛЬЧИК

Эта гордая приставка к фамилии генерала Бильчика досталась ему не по наследству от древнего графского рода и не от французского дворянства. Ее оторвали от имени Дениса Васильевича и прилепили к фамилии офицеры гарнизона, где он правил порядками.
Об интеллекте генерала ходили легенды, а его изощренный язык затмевал лексику выпущенного на свободу Юза Алешковского.
Каждую неделю Денис Васильевич собирал на совещание командиров воинских частей гарнизона. Давал руководящие указания.
В летние месяцы его распоряжения касались преимущественно батальона по борьбе с терроризмом. Подымал командира, кричал зычно: «Ты почему опять не выполнил план на объекте 20? Чем твои террористы занимаются, мать-бахарать? Чего со вторым этажом тянете? Покаместь я здесь командую, главное для тебя — объект 20, хрыть-мурухытъ!». Гнев начальника гарнизона был оправдан, потому что батальон запаздывал с возведением главкомовской дачи, то есть с объектом 20. Все условия батальону создали, даже пищу иногда подвозили, но командир все еще пытался совместить строительство важного объекта с боевой подготовкой. Чем и вызывал неудовольствие Бильчика, который надеялся по завершении стройки получить на погоны вторую звезду. Батальонный канючил: «Нам бы пострелять и с парашютом попрыгать». Генерал в ответ кричал: «Покаместь я начальник, попрыгаете на объекте 20!». Конечно, не только антитеррористический батальон старался, но и другие, однако к «террористам» предъявляли требования повышенные, поскольку народу в батальоне было много и каждый солдат — здоровяк, к тому же обладатель необходимой для службы профессии: столяр, бетонщик, сварщик и так далее.
Зимой де Бильчик увлекался «снегоборьбой». При обильных снегопадах сражаться приходилось непрерывно. Лед и снег снимали до асфальта, строили по обеим сторонам пешеходных дорожек снежные брустверы, приглаживали, придавали пирамидальную форму, добивались красоты, потому что «снегоборьба в армии имеет покаместь, трах-тарарах, культурную, мать-тарамать, роль». Получались глубокие туннели с высокими гладкими стенками. Офицеры шествовали в туннелях, наружу высовывались лишь шапки  и папахи, да еще руки взлетали в приветствии. Изобретенная генералом фортификация могла служить противоатомной защите, спасать, так сказать, от поражающих факторов ядерного взрыва, но каждую весну все портил другой фактор: солнечная радиация. Солнце растапливало брустверы, вода заполняла туннели. Офицеры пробирались по остаткам снежных гребней, проваливались и с опаской смотрели в прозрачную реку, на асфальтированном дне которой виднелись выбоины и трещины от солдатских ломов. Чертыхались и употребляли фирменные выражения де Бильчика: храть-махарать и хруть-барамуть. Предстояла борьба теперь уже с водой, то есть водоборьба, сражение за восстановление дорожек, битва под шифром: ремонт.
Ремонт! Кого не вдохновит это ежегодное мероприятие. Каждый новый ремонт делал городок все краше и «еще, драть-харабать, более культурнее». Меняли бордюрный камень, металлические ограды вокруг зданий, снимали дубовые панели в вестибюлях и кабинетах, раковины, унитазы и так далее. Чтобы не превращать территорию гарнизона  в свалку, отвозили все это в живописные местечки Подмосковья, где так много секретных генеральских палаццо.
Тема капитального, текущего, а также косметического ремонта под началом де Бильчика неисчерпаема и достойна авантюрного романа. Романа, однако, не будет. Пусть лучше, как того требует от подчиненных Денис Васильевич, читатель «напрягет покаместь воображение, включит, брах-карамах, серые мозжевички» и сам догадается, что такое ремонт в закрытом военном городке. А мы  пока что попытаемся рассказать о лесах, которые окружали военный городок.
Ах, что это за леса! Денис Васильевич любил подмосковные леса с их стройными золотистыми соснами, каждая из которых могла бы стать корабельной мачтой или частью рубленой избы, с могучими дубами и елями — такими густыми, что самый пронзительный солнечный луч застревает в миллионах сочно-зеленых иголок и растворяется, с красавицами березами в белоснежной коре, под которой струятся ручьи сладкого весеннего сока, с обильными орешниками, ольховниками, среди которых можно увидеть усыпанную красными гроздьями рябину и осину, трепещущую на ветру, и клен* А уж о мелких кустарниках и говорить нечего — так они заманчивы для птичьих гнездовий. Как тут было де Бильчику не любить подмосковные леса и рощи!
 Однажды генерал вызвал в свой кабинет старого лесника Макарыча. Удостоил высокой чести.
— Походил я по твоим лесам, Макарыч, — сказал начальник и протянул старику длинную черную сигарету из заморской пачки. — Поглядел на твое, трах-гарапах, хозяйство, и скажу тебе так: бардак! Ты зачем так лес запустил? Почему не прореживаешь?
— Да как же его прореживать?! — ответил лесник, осторожно держа в пальцах сигарету и не решаясь прикурить.— Как, мил человек, прореживать, коли у меня ничего нет: ни людей, ни техники*
— А ты, Макарыч, покаместь не расстраивайся. Помогу. Будут тебе и люди и техника. К завтраму, в 7.00…
На следующее утро из гарнизона выехали шесть лесовозов, два крана, несколько грузовиков с солдатами из батальона охраны. Все они были вооружены основательно: бензопилами, топорами, лебедками, прочим инструментом. Руководил опытный полковник из главного штаба.
Работа по прореживанию продолжалась до поздней ночи. Каждая сосна и каждая ель была накануне помечена лично Денисом Васильевичем, и все деревья не имели ни малейшего изъяна. Трудились с прожекторами. Когда военные оставили поле сражения, старый лесник поглядел окрест, плюнул, свернул козью ногу и перекрестился:  «Напрореживали, сукины дети».
Денис Васильевич — коренастый крепыш. Быстр в движениях, накачан энергией, находчив, никогда не унывает и цвет лица имеет такой, что может позавидовать любой труженик мясного прилавка. К тому же, как сказано в аттестации, военачальник. Руководит гарнизоном по совместительству, а вообще-то — полководец, готовый выиграть любое сражение. Накапливал десятилетиями полководческое мастерство, неустанно воспитывал личный состав, днем и ночью служил этой, хруть-барамуть, стране, мог бы занять и более высокую должность, но тут, храть-махарать, придумали в очередной раз омолодить армию. Дениса Васильевича решили уволить по возрасту. Вот тут-то и начались напасти.
Положили в госпиталь, готовили к военно-врачебной комиссии — ВВК. Врачи посмеивались: «Он кулаком убьет быка, а сам идет на ВВК». Только надобно помнить: умеет военная медицина выполнять приказы. Нашли у генерала скрытую болезнь. Оказался инвалидом второй группы. За это полагалось 50 окладов. За безупречную службу и ордена — еще 22. Итого: 72. На шесть лет безработной жизни.
 Купил инвалид колбасный цех, нашел в гарнизоне дармовое помещение, нанял военных пенсионеров* Все бы хорошо, а тут новая беда. Ушла жена, остался бесквартирным.
Вот так: всю жизнь служил безупречно, повышал боеготовность, всего себя отдавал армии, а оказался без супруги и бомжом. Пришлось взять беспроцентную ссуду для постройки коттеджика. Неподалеку от правительственных дач. Только начал строить, жена вернулась. И вот теперь люди ему завидуют.
Вообще много у нас завистников. А уж слухи распускать! Дескать, у инвалидного генерала четыре дачи, шесть гаражей, колбасное предприятие* Виллу строит!
А где бы сказать: «Ох, поскорее бы построил замок Денис Васильевич! Чтобы навсегда приросла к его фамилии гордая графская приставка».


ФЕНОМЕН

У Султанбека Бекировича Дудалова была в жизни единственная цель — стать генералом. И один путь — наверх!
Он уважал воинские звания. Будучи лейтенантом, уважал старших лейтенантов, старшим лейтенантом — капитанов, затем чтил майоров и подполковников, и сам, сделавшись подполковником, объявил: «Через пять лет схвачу генерала». Друзья знали упорство, необычайную энергию и осетинское  честолюбие обычного, как им казалось, военного медика. Многие не учли главного качества Дудалова. Он почитал начальство искренне, предан был без меры, из подчиненных выдавливал все соки и, кроме того, не имел равных в работоспособности.
В точно установленный самому себе срок получил таки красные лампасы, беспросветные погоны и вожделенную звезду. Вскоре его назначили начальником медицинской службы наиглавнейших войск. Вот тогда-то и заработала по-настоящему медицинская служба! Никогда прежде здесь не трудились так много и плодотворно.
Подчиненные писали непрерывно. Сам же Султанбек Бекирович строчил больше всех. Работал допоздна, без выходных, без продыха. Планы! Пятилетние, годовые, квартальные, комплексные, перспективные и еще какие-то, о которых нынче позабыли. Готовили директивы, приказы, докладные, распоряжения, и так далее. Особенно любил генерал планы медицинского обеспечения в ходе  ракетно-ядерной войне. Писанину, как он выражался, редактировал многократно и угодить ему было невозможно. Нередко говорил кому-либо из подчиненных: «Ну какой из тебя писатель! Придется самому переделывать». Ценил конкретность. В одной из директив начертал: «Снизить заболеваемость личного состава в ?У квартале на 17,5%».
Он жил ради второй генеральской звезды. Работал безудержно, самозабвенно. Поддерживал себя крепчайшим чаем, курил непрерывно. Главкома любил больше жены и детей. Его преданность маршалу не знала границ. И хотя тот искажал отчество, называл — Бакирович, никогда не обижался, и ни разу не посмел поправить маршала. Его ждало большое будущее. Ждало, но...
Случилась катастрофа. Сидя за очередной писаниной, он вдруг потерял сознание. Оказался инсульт. Состояние быстро  ухудшалось. Пришлось оперировать. Часть мозга расплавилась, операция длилась шесть часов. Он выжил, но полностью утратил речь. Лицо стало походить на маску, жила лишь подкорка. За несколько дней до смерти его навестил главком. Вошел в палату и вздрогнул, глянув на больного. Лицо главкома исказила гримаса сострадания, но он преодолел себя, шагнул к постели: «Султанбек Бакирович, дорогой*».
И тут, словно гром в январе раздалось мычание: «Тоо-оо-ариш г-а-ако-мадуюший спа-спа-спасиба наашли вре-е-мя на-а-аве-стит*». Волосы на голове главкома зашевелились. Потрясенный персонал застыл на месте. Главком молчал. Дудалов смотрел на маршальские погоны, губы его шевелились, шея налилась кровью. Он еще хотел что-то сказать, но не смог, истратив на слова благодарности остаток сил.
 — Мы еще послужим, — сказал главком и вытер кулаком глаза.


УЧЕНЫЙ ГЕНЕРАЛ

Анатолий Гаврилович Болдовский был рожден политработником. Любил навести страх, сообщив: «Я — от ЦК!».
После окончания Военно-политической академии он попал замполитом в полк и тотчас завел такие порядки, что полк вышел в передовые. По количеству семинаров, качеству конспектов в трех тетрадях, продолжительности лекций, а также по практическому претворению решений партии в жизнь. Лично посещал занятия.
Явится, бывало, в учебный класс, послушает, как идут занятия, прервет замполита роты: «Хватит теории! Нашим бойцам надо побольше живой практики». Выйдет к доске и спросит: «Ну, кто может показать, как Александр Матросов бросился на амбразуру?!». Бойцы молчат, не знают ответа. И тогда Болдовский возьмет мел, нарисует на доске круг, отойдет шагов на десять, разбежится и с криком «ура!» бросится на доску. Потом сделает вид, что сползает к полу, сраженный вражескими пулями, но тут же выпрямится: «Вот как надо закрывать амбразуру!». Сотрет с кителя мел, крикнет: «На амбразуру! Поочередно! Впе-ред!». Тем, кто прикладывался к доске неплотно, или слишком неуверенно падал на пол, приказывал повторить упражнение.
Благодаря тонкому уму и умению с лету подхватить любую инициативу верхов, он быстро продвигался по службе, достиг должности Члена военного совета армии, стал генералом. Поскольку у него оказалось в подчинении много офицеров, притом способных сочинить доклад или выступление на любой случай, приказал обобщить творения в виде кандидатской диссертации на тему: «Организация партийно-политической работы в армии на современном этапе и борьба с идеологическими диверсиями стран Запада». Защитил в той же академии, где когда-то учился.
И вот, изрядно накопив войскового опыта, Анатолий Гаврилович благодаря некоторым столичным покровителям вырвался из провинции и оказался начальником политотдела крупного подмосковного НИИ. Таланты Болдовского на новом месте расцвели непомерно. Его захватили две страсти: к дамам и научной деятельности. Поскольку в НИИ оказалось много женщин и почти столько же науки.
Завел в политотделе дамский «цветник», стал посещать научные конференции и симпозиумы, высматривал в ученых собраниях (для того и посещал) какую-нибудь «беленькую», «черненькую» или «рыженькую», не пренебрегал и другими ихними расцветками (он любил слово «ихний» и употреблял его почти в каждой фразе: «ихние проблемы», «ихнее дело» и так далее). Заводил целеустремленную беседу, играл голосом, подрагивал ляжками в лампасах, и редко терпел неудачу. Впрочем, Анатолий Гаврилович не брезговал и женщинами из простонародья, а также женами прапорщиков. Время от времени зачитывался списком покоренных, подводил итоги, доставал из сейфа фотографии и говорил с радостной улыбкой: «Этапы большого пути».  Достижения генерала на нежном фронте могли бы составить длинную и разноцветную антологию, но для описания его славных побед потребовалось бы чересчур длинное повествование. Поэтому, дабы не утомить читателя, перейдем к успехам Анатолия Гавриловича на ниве науки. Тем более что науку он почитал нисколько не меньше.
Генерала Болдовского печалило то обстоятельство, что, имея в НИИ столь высокую должность, он все еще не доктор наук и не профессор. Печалился он, однако, недолго. Мобилизовал подчиненных политработников, а также бесквартирных офицеров или жаждущих повышения. Призвал к творческому труду. Тема диссертации отличалась повышенной актуальностью: «Противодействие проникновению зарубежной идеологии и морали в НИИ». Речь шла, разумеется, не обо всех военных НИИ, а лишь о том, где диссертант руководил массами.
Творческий коллектив работал с перегрузкой, без отдыха и строевых занятий. Не прошло и месяца, как Болдовский был готов выступить с докладом. Чтобы «обкатать» докторскую, получить одобрение и идти на защиту.
Зал заполнили доктора наук, а также офицеры политотдела. Вел заседание начальник института профессор Львов. На стенах развесили дюжину красочных плакатов. Каждый отражал тот или иной путь проникновения вражеской идеологии и морали.  К таким путям относились: радиопередачи, кинофильмы, литература, живопись, музыка, пресса, а также бытовые товары и продовольствие.
Плакаты были убедительны и доходчивы. Например, первый плакат изображал подземелье с радиостанцией и зеленовато-синего американца, глотающего микрофон, утыканный ядовитыми шипами, на каждом из которых висела омерзительная капля. В нижней части плаката сидел лопоухий советский лейтенант и впитывал из приемника пропагандистский яд. От американца тянулась к незрелому лейтенанту черная стрела с надписью: «Поддался!». Остальные плакаты ничуть не уступали первому.
Анатолий Гаврилович вышел к трибуне, поднял над головой стопку бумаги и произнес фразу, которая непременно предшествовала каждому его публичному выступлению: «Вот мой доклад! Он, как видите, напечатан... Но читать я не буду. Привык говорить своими словами». После чего принялся читать с выражением страницу за страницей. Минут сорок он гнал текст, из которого следовало: враг не дремлет и постоянно проникает. Через все органы чувств: зрение, слух, обоняние, осязание, посредством вкусовых ощущений, а также на изощренном и невидимом подсознательном уровне.
 Здесь диссертант поднял голову, отвлекся от бумаги, желая оживить научный доклад, и сообщил: «Вот, например, есть в нашем институте кандидат наук подполковник Стариков. Носит только военную форму, курит  «дымок», ест исключительно наши продукты и пользуется тройным одеколоном. Иностранцев сроду не видал и вообще долгое время считался идеологически выдержанным офицером. Так поверите ли, на днях пришел в гараж и при всех ляпнул: «Этот мой «жопорожец» не машина, а «г» (слово не расшифровываю). Да еще обозвал советский автомобиль «запором»! Вот теперь и подумайте, откуда у нашего офицера, да еще кандидата технических наук, такие высказывания?!».
Члены совета спокойно дремали, но тут открыли глаза. Никто не удивился, откуда замполит знает, что было сказано в гараже. Помолчав с минуту, претендент на докторскую степень сам же и ответил на свой вопрос: «Нашими исследованиями установлено, что это произошло в результате проникновения в голову подполковника Старикова враждебной идеологии. На подсознательном уровне».
Ученые опустили головы. Научная гипотеза у них сомнений не вызвала, поскольку стоило им задать какой-нибудь вопрос, Анатолий Гаврилович, конечно, немедленно привел бы главный аргумент: «Я — от ЦК!», а против такого аргумента все прочие бессильны. В зале стояла тишина. Болдовский дочитал доклад и обрадовал ученое собрание: «Доклад закончен! Перехожу к плакатам».
Остановился против первого плаката, где было изображено проникновение через радио, подробно объяснил картинку, подвел итог: «Какой научный вывод следует из этого плаката?.. Вывод такой: здесь есть над чем подумать!». Затем перешел к следующему плакату — с изображением обложек книг с суперменами, гангстерами и обнаженными красотками, объяснил визуальный путь проникновения, сделал вывод: «И здесь есть над чем подумать!». Точно такой же вывод огласил после пояснения содержания остальных десяти плакатов. Анатолий Гаврилович не баловал разнообразием, но спорить с ним никто не решился. Да и что возразишь против намерения подумать.
Приглашенные политработники внимательно наблюдали за профессорами — не улыбнется ли кто-то. Ученые, однако, сидели спокойно, и лица их не выражали решительно ничего. В конце заседания профессор Львов все же не удержался, дал диссертанту совет:
— Анатолий Гаврилович, вы работаете в инженерном НИИ. Неплохо бы украсить диссертацию какими-нибудь математическими выкладками, формулами* Согласны?
—  К утру добавлю! — обещал Болдовский.


АЛКАШ

Одной из секретных дивизий, брошенных среди унылых забайкальских сопок, командовал генерал Придатка — мужчина крепкий, с двумя военными дипломами и волевым выражением лица, на котором ничего иного, кроме силы воли, отыскать было совершенно невозможно. Плотный торс генерала, налитой жиром и упакованный в тесный  китель с небогатыми колодками наград, переходил непосредственно в такой мощный живот, что по нему можно было бить кувалдой — отскочит!
Придатка получил жену от начальника училища вместе с первым дипломом. Начальник заметил крепыша курсанта с загадочной фамилией, и без долгих размышлений отдал за него единственную дочь. И не ошибся.
Супруга Придатки оказалась впоследствии прирожденной командиршей. Прошла с мужем весь путь офицерской карьеры, любила поучать, и редкое ее нравоучение не начиналось словами: «Вот когда мы служили полковниками».
Погоны, правда, носил только глава семьи, но супруги полюбовно делили все его офицерские звания: вначале служили лейтенантами, старшими лейтенантами, потом капитанами и так далее. Впрочем, о службе в нижних чинах она вспоминать не любила. Поэтому многим казалось, что Придатки сразу сделались генералами, и лишь короткое время перед этим пребывали в полковниках.
И служил в придаткиной дивизии статный, пригожий собою лейтенант Соколов. Родом из сибирской деревни, школу окончил с медалью, академию — с отличием, пел под гитару, отчего имел успех в дамском обществе. Он был украшением дивизии. Таким доверяют нести на парадах знамя. А у командира дивизии была дочь — единственная и любимая, холеная. Ее кормили самыми дефицитными продуктами из военторга, недоступными простым людям. Кормили в надежде, что дочка вырастет длинноногой красавицей. Дефицит, однако, преподнес сюрприз. Девочка росла вширь. К окончанию школы ее фигура стала напоминать симпатичный бочонок. Круглое лицо генеральской дочки с носом пуговкой и близко поставленными крошечными глазами, в которых легко можно было прочитать преимущество перед другими людьми, не могла выручить никакая косметика. Ее устроили в Читинский пединститут, что находился в тридцати километрах от гарнизона.
Однажды в полк, где служил лейтенант Соколов, явился Придатка.
Стоял студеный январь. Офицеров построили на очищенном  от снега плацу, ждали генерала. Наконец, когда полк основательно промерз, приехал Придатка. Вышел из утепленной машины, принял рапорт командира полка, несколько раз прошелся перед шеренгами  и произнес краткую речь, из которой следовало, что «всем надо подтянуться, учиться военному делу настоящим образом и резко повысить политическую и боевую подготовку». Кроме того, генерал указал: «Каждый офицер должен искать свое место». Офицеры повернули головы в сторону заснеженных сопок. Придатка продолжил: «Многие ищут и находят, а некоторые не находят. Тем, кто не нашел, надо взять лист бумаги — обычный такой лист, стандартный — и написать рапорт о понижении в должности».
Речь командира заняла всего полчаса, но и за столь короткое время он успел сказать много значительного. После одного из афоризмов — «служба должна быть комплексной и системной» — генерал поднял руку в меховой рукавице и произнес со значением: «В каждом моем выступлении заложен глубокий смысл!». Действительно, все придаткино выступление было исполнено глубокого смысла. Оно делалось «под запись», но в тот морозный день офицеры так ничего и не записали, потому что стояли на ледяном ветру без блокнотов. Но крепко запомнили каждое слово генерала. Закончив речь, Придатка еще пару раз прошелся перед офицерами, остановился напротив правофлангового.
— Как ваша фамилия, товарищ лейтенант?
Соколов ответил.
— Спортсмен?
— Так точно, спортсмен, — ответил Соколов, удивляясь вниманию командира дивизии.
— И на гитаре играете? — хитро прищурился Придатка.
— Играю, — пробормотал лейтенант.— Во внеслужебное время*
— Та-а-к, — протянул генерал, — после построения зайдете ко мне.
 Беседа оказалась короткой.
— Я перевожу вас, товарищ лейтенант, в штаб дивизии! — объявил комдив.— Пойдете на повышение! Почему молчите?
— Служу Советскому Союзу! — выкрикнул Соколов, ткнув ладонью в висок.
— То-то же! — одобрил генерал.
 Так лейтенант Соколов получил повышение по службе. Его назначили старшим машины командира. Чтобы возить генеральскую дочку в институт: рано утром — на занятия, вечером — домой.
 Во время поездок оба молчали. Миша сидел в роли старшего — рядом с водителем, студентка — сзади, на мягких подушках, покрытых ковром. Лейтенант отчего-то съеживался, боялся оглянуться, смотрел сквозь метель на ледяное стекло дороги, тревожно ожидал внимания от генеральской дочки. Дочка изучала лейтенанта. И вот как-то утром, при въезде в Читу, она неожиданно спросила:
— Миша, вы пойдете сегодня на танцы?
— А сегодня в доме офицеров танцев нету, — обрадовался Миша, — они у нас по субботам.
— Сделаем сегодня субботу, — пообещала пассажирка.— Так вы придете?
— Не знаю, — промямлил лейтенант, — у нас в штабе поздно отпускают*
— Ничего, — успокоила девушка, — сегодня отпустят рано.
На том разговор и закончился, потому что автомобиль подкатил к зданию института.
В обеденный перерыв Соколов, проходя мимо Дома офицеров, увидел на дверях свежую афишу, из которой следовало: вечером состоятся танцы под солдатский духовой оркестр, вход свободный, явка офицеров обязательна. Миша постоял возле афиши, у него пропал аппетит. Возвратился в штаб, старался отвлечься, подновил какую-то схему, затем вызвал машину.
На обратном пути оба молчали.
Он пришел в общежитие, рассказал приятелям о том, что его ждет вечером. Один из лейтенантов успокоил: «Подумаешь, придаткина Пуговка. Возьмешь ее за эпителий, и все дела!» Миша замотал головой. «Не можешь, тогда прими!»  — приказал приятель, протянув бутылку. Заставили выпить без закуски два стакана. Всей гурьбой отправились на танцы.
Зал Дома офицеров был заполнен до отказа. На каждую даму приходилось пятеро ухажеров. Лишь только грянул оркестр, студентка пересекла зал, пригласила Мишу на дамское танго. Миша глуповато ухмыльнулся, поискал глазами эпителий, сделал шаг, споткнулся* Чей-то кулак толкнул его в спину — в объятия первой дамы общества. Они вышли на середину зала, Миша отодвинул партнершу и грохнул ногой о пол. Вокруг плыли пары, поглядывали на Соколова и «Пуговку». Миша схватил девушку за то место, где у некоторых бывает талия, и принялся выделывать замысловатые па. «Миша, почему вы не делаете мне комплиментов? Это неприлично», — высказалась Пуговка. Миша снова ухмыльнулся, приблизил лицо к носу студентки и выдохнул густое облако водочных паров. Студентка охнула и, путаясь в бархате, покинула зал. Миша постоял несколько секунд, покачался из стороны в сторону, и упал бы на публику, но его подхватили и увели от позора.
Друзья отпаивали его крепким чаем, ржали над бородатым анекдотом, герой которого, увидев предложенную ему даму, внешность которой должна была смягчить выпивка, признался: «Нет, столько мне, пожалуй, не выпить». Рано утром его срочно вызвали к командиру.
— А вы, Соколов, оказывается, пьющий?! — нахмурился Придатка.— Возвращайтесь в свой полк. Вы сняты с командирской машины. Ясно? Нам здесь алкаши не нужны!


ГЕНЕРАЛ   ЧЕБУРАШКА

Генерал Чурбашкин всем своим видом, а еще более делами, украшал главкомат наиглавнейших войск.
Маленького росточка, важный, с лицом точно таким, каким писатель наградил любимого детского героя — он заслуженно приобрел ласковое прозвище: Чебурашка.
Чурбашкин возглавлял политотдел, носил туфли с каблуками в двенадцать сантиметров, отличался изобретательностью ума и тонким знанием психологии военачальников, от которых зависела его служба. Именно эти качества позволили ему стать генералом, причем для Чурбашкина специально преобразовали его полковничью должность в генеральскую. Произошло это так.
В квартире главкома отмечали Новый год. Семейный праздник шел своим чередом, как вдруг дважды раздался звонок. Маршал открыл дверь и отпрянул. Прямо перед ним стоял низенький, красноносый, с глазами вроде оловянных пуговиц, дед Мороз. Солдатский тулуп, высоченная красная шапка в бумажных снежинках, помпон и большие звездочки по кругу, какие носят на погонах полковники, — дед Мороз. На его плечах сверкали парадные погоны, но почему-то без звездочек. За спиной он держал огромный мешок. Маршал удивленно разглядывал карлика, недоумевал. Ведь все деды Морозы, согласно утвержденному плану мероприятий, уже побывали в назначенные часы в его квартире, а  внучку, осыпанную подарками, давно уложили спать. И тут потешный дед Мороз пробасил:
— А где здесь детки-конфетки? Дед Мороз к вам идет и подарки несет*
Внучка проснулась, выбежала из детской спальни, увидала старика, заплакала с испуга, но дед оторвал привязанный на резинке нос, отпустил, нос хлопнул. Карлик завопил: «Ай! Зачем дерешься, носик?!». Слезы на глазах девочки тотчас высохли, она рассмеялась. Главком узнал Чурбашкина: «Проходи, Валерий Николаич, проходи… Насмешил».
Полковник снял мешок и, словно фокусник, принялся извлекать подарки. Здесь были и конфеты в коробках, и торт, и ароматные дыни, и гранаты, слегка подвяленный виноград. Внучке досталась говорящая кукла, супруге главкома — золотые серьги, самому же хозяину вручил скромный подарок — портрет маршала при всех регалиях.
Ему поднесли стопку. Выпил одним духом, закусил рукавом тулупа, рассмешил хозяев: «Просклизнула чабурашечка!». Главком, смеясь, спросил: «Так это за выпивку тебя называют Чебурашкой?!». «За доброту души», — ответил полковник. «И за ум!» — дополнил главком.
— А почему у тебя, Валерий Николаич, погоны без звездочек? — лукаво поинтересовался маршал.
— Видать, еще не заслужил, товарищ главнокомандующий, — не менее лукаво ответил Чебурашка.
— Ты, Валера, побольше других заслужил, — не согласился главком.— Трудно мне дать тебе генерала, это по твоей линии — по партийной* У вас там свои кадры, мне не подчиняются. Хотя, помогу. Посодействую...
Той же ночью Чурбашкин посетил своего шефа-учителя. Того самого, по прозвищу Член.
Мешок был вновь полон, но на этот раз исключительно «столичной» и деликатесами. Бутылок было без счета. Как притащил такую тяжесть Чебурашка, понять невозможно. Но приволок. Тулуп был вывернут наизнанку, и  это рассмешило Члена до колик.
Пировали всю ночь. Некоторые хитрецы пытались пропустить стакан, но Член грозил: «Уволю!», заставлял умников произнести тост, наливал фужер до краев, требовал: «Тостующий пьет до дня!».  Чебурашка от других не отставал, пил наравне, хотя доза для его тела казалась чрезмерной. Под стол упал лишь четвертым. «Вот каким должен быть настоящий политработник! Учитесь у полковника Чурбашкина, мотайте себе на усы* У кого нет усов, мотайте на уши. Усы вырастут — перемотаете!». Член владел армейским фольклором, в особенности об усах и прическе. Член не терпел лишней растительности, поскольку сам имел голову идеально лысую. Бывало  требовал на инспекторских проверках: «Стрижка должна быть как у меня: сзаду — ничего, а спереду — как сзаду».
Всем растрогал Члена Чебурашка в ту новогоднюю ночь: и вывернутым тулупом, и мешком, полным «столичной», и причесочкой (полковник успел после визита к главкому обрить голову), но в особенности тем, что упал под стол не первым, как рассчитывали конкуренты на генеральское звание, а четвертым. Член наклонился, легонько тронул ботинком голову полковника, пообещал: «Пора тебе, Валерка, иметь генеральские погоны».
Так Чурбашкин стал генералом. Получил звезду, похорошел еще больше, лицо и живот заметно округлил, в походке приобрел неторопливость, в глазах — строгость, и речь его засверкала, как у шефа, афоризмами. Любил подчеркнуть свое превосходство: «У вас, если хотите, как я, стать генералом, в голове должны быть мышцы».
Он вообще вдохновлял офицеров. Чтобы те безупречно служили ему и блюли моральный кодекс. Его коньком были «аморалочки». Речь идет не о пьянке или, к примеру, дебоше, а исключительно о незаконной любви. Развод считал преступлением. Поскольку был человеком начитанным, то частенько при разборе персональных партийных дел в связи с попыткой развода напоминал нарушителям морали Достоевского и рекомендовал перечитать «Преступление и наказание». Предупреждал: «Прежде чем разводиться, прочитай Достоевского. Узнаешь, до чего аморалка доводит».
Он потому так рьяно боролся с аморалками, что любил, даже уважал женщин. Так бывало и говорил, жмурясь: «Мужчин наказываю, женщин уважаю».
Многие женщины, несмотря на ничтожный рост и миниатюрные размеры большинства членов генеральского тела тоже любили Чебурашку. Да как не любить! Мог осчастливить холодильником, мебельным гарнитуром вне очереди  и так далее. Мог продвинуть в очереди на квартиру, а мог и задвинуть в самый конец. Офицерские жены являлись на прием, прихорашивались и* получали! Правда, даже ему изредка попадались, хоть и симпатичные да молодые, но недалекого ума.
Как-то пришла на прием жена капитана. Пять лет маялась с ребенком по частным квартирам. Время шло, а квартиру почему-то не давали. Соседка посоветовала: «Сходи к Чебурашке, поможет».
 Пришла она к Чебурашке, а тот! Сама любезность! На диван усадил, оглядел внимательно с головы до ног, сочувствие выказал* Потом запер дверь изнутри, достал бутылку, конфеты. Ясно выразился в том смысле, что все зависит от нее самой.  Что делать, она согласилась. Чебурашка остался доволен. Звонит на следующий день, приглашает на повторный прием. И вот тут у нее возьми, да и случись истерика. Рассчитывала на один визит, а так понравилась генералу, что тот пожелал —  чтобы систематически. Так и сказал: «Хочу систематически!». Отказала. Чебурашка расстроился как ребенок: «И чего дура кобенится? Ведь без квартиры останется. Под меня и не такие стелилися!». Пришлось отодвинуть капитана в конец очереди.
Сорвался в тот раз Чебурашка, слишком откровенно высказался. Но случай этот редкий, может, даже единственный. Потому что генерал он вежливый, культурный и незлопамятный. Любое дело предпочитает уладить полюбовно, без скандала.


ДВА БОЙЦА
 
Давным-давно, в те годы, когда девушки еще заглядывались на военных, жил в Костроме сумасшедший по имени Саня. Никто, впрочем, не называл его сумасшедшим, горожане предпочитали говорить с улыбкой: «Наш дурачок».
 Саню не обижали, прохожие с ним здоровались, а он приветствовал каждого по-военному: прикладывал к седой голове, увенчанной фуражкой, маленькую, как у ребенка, ладонь. Головные уборы у него имелись всех родов войск: пехотная фуражка, авиационная — с синим околышем и птичкой на тулье, зеленая пограничная, морская — с «крабом», а также пилотка и танкистский шлем, истертый временем. Все это были, конечно, подарки.
Он выходил по утрам на центральную улицу, шагал бодро, точно спешил на службу, форму одежды менял ежедневно. Прикреплял к кителю какую-нибудь свежую деталь: цветную бумажку, ленточку, новый орден. Саня был награжден всеми, какие только существовали, орденами и медалями, вырезанными, правда, из бумаги и нарисованными цветными карандашами, но ничуть не уступавшими красой всамделишным. Красиво раскрашенные погоны привлекали взоры костромичей то звездочками лейтенанта, то майора или подполковника, а в день Победы — государственными гербами, как у маршала, и большими звездами, взятыми, похоже, с новогодней елки. Как-то, 8 марта, он явился в своем единственном, не по росту, кителе с тремя орденами «Мать героиня». Женщины посмеивались, поздравляли Саню, а мужчины угощали героя пивом и воблой.
Умер Саня тихо и незаметно. Хоронили его в выцветшей гимнастерке, оставшейся от войны. На крышке простого гроба укрепили пробитую осколком каску. Несли несколько солдатских медалей, которых он в мирной жизни никогда не носил. Все были старательно начищены. Медаль «За отвагу» блестела на отдельной подушечке. Нес ее однополчанин Сани — хромой и навеселе.
С того дня Костроме стало чего-то не хватать. А потом Саню позабыли.

* * *

Генерал Мирошкин прошел славный путь. Ковал победу в райкоме, после войны окончил Военно-политическую академию и, взлетев по паркету до высокой партийной должности, стал генерал-лейтенантом. Признавал только первые буквы в своей фамилии и потому расписывался кратко: Мир. Он был генерал мирного времени, морщился при виде непорядков в войсках, но исправлять их не собирался, только отмахивался:  «Хрен с ними, лишь бы мир во всем мире». Такая уж у него была фамилия.
Войсковые офицеры, командиры дивизий, которых без устали инспектировал Мир, даже генералитет главкомата — все относились к нему почтительно. Не могли оторвать глаз от орденских колодок. Колодки доходили едва ли не до СЮПа. Ни у кого не было столько наград. Он соперничал даже с вождем партии, которого любил так сильно, что пропускал «р» в слове «генеральный».
Вообще-то отечественных регалий у Мирошкина было не слишком много, поменьше, чем у маршала Жукова: медали, все больше юбилейные и за выслугу, хотя и орденами его не обидели. Ордена имели ласковые прозвища: «лысенький», «трудовичок», «октябренок», просто «звездочка» и «звезда шерифа» («За службу Родине в Вооруженных Силах»), да еще «дружные ребятки» — так шутливо именовали «Знак Почета», на котором идут в ногу рабочий и колхозница. В 30-е годы они шли не в ногу и считались «веселыми ребятами». Потом исправили. В общем, имел полный комплект советских «знаков». Они приходили в главкомат  к праздникам, по разнарядке. Мирошкин вместе с начальником управления кадров — обладателем столь же внушительного «иконостаса» — занимался распределением. Спрашивал, потирая руки: «Чего там прислали новенького?», и делил ордена-медали так ловко, что все начальники оставались довольны.
Но больше всего у Мирошкина имелось зарубежных наград: кубинских, болгарских, вьетнамских и прочих братских стран. Награды поступали мешками, с орденскими книжками, в которых уже стояли печати и подписи глав государств. Оставалось вписать фамилию награжденного. Не было такого ордена и медали, какая не попала на грудь мирного генерала. Поскольку награждения следовали одно за другим, пришлось посадить в специальной мастерской толкового прапорщика — для обновления наградных колодок.
Труды по распределению наград утомляли генерала. Приходилось время от времени набираться сил в госпитале. Врачи, сестры, нянечки изумленно разглядывали награжденную грудь, пытались сосчитать. Только никому этого не удалось.
В выходные дни он покидал «люкс», уезжал домой. Возвращался в понедельник, часам к одиннадцати. К завтраку опаздывал, гневался — почему ничего не приготовлено. Требовал кофе с коньяком, закуску, фрукты. Приходилось медперсоналу бежать в магазин, покупать на свои деньги все, что хотел Мирошкин. Только бы не обиделся заслуженный генерал!
На пенсии он прожил всего два года. Хоронили Мирошкина достойно, с пышностью. Колонна автобусов с офицерами и кавалькада генеральских «волг» тянулась на километр. За дубовым гробом торжественно, опустив головы, шли десятки полковников. Каждый нес алую бархатную подушечку с орденом или медалью. Процессию замыкал соратник Мирошкина. В его руках была особая подушечка — с тремя медалями «За освоение целины».
Генералу Мирошкину на целине побывать не довелось, но знал он этот край преотлично. По произведению «гене`ального».


ПОТЕРЯННЫЙ ГЕНЕРАЛ

Кто-то рождается поэтом, кто-то математиком, третий живописью балуется, иной знаменит научными открытиями, — судьба каждого предопределена. Нужно только не бежать от нее.
Природа отпустила Павлу Мартыновичу Салазкову талант тыловика. Войска обрели высокого профессионала.  Впоследствии его частенько вспоминал главком: «Эх, какого генерала потеряли!». Однако не станем забегать вперед.
Он явился из северной столицы, где командовал тылом округа. Оставил пост и получил повышение, поскольку в Ленинграде нашелся какой-то неопытный следователь с вредной для собственной карьеры любознательностью. Павел Мартынович подмигнул кому следует. Уголовное дело похерили. Любознательного уволили. Салазкова повысили.
— Как обеспечивает! — восклицали в главкомате.— Как он нас обеспечивает!
— Такого генерала у меня еще не было! — радовался главком, и удивлялся, как сумел тыловик обложить дополнительной данью истощенные предшественником дивизии, да еще устроить поступления из таких мест, где наиглавнейшие войска сроду не стояли. Как-то спросил генерала, справится ли с задачей, что оказалась не по силам его предшественнику. Салазков ответил кратко: «Разрешите приступить?!».
Задача и в самом деле была не из простых.
Невдалеке от евпаторийского детского санатория протекала речушка. Главком любил посидеть с удочкой, притом мечтал о запрещенной к лову рыбе. Она хоть и была мелкая, невзрачная, но с золотистыми плавниками. Конечно, ему исправно доставляли и угря, и форель, и омуля, но хотелось чего-то особенного, из «красной книги». Браконьерничать он не мог, поскольку, будучи замминистра и членом ЦК, считался человеком государственным. К тому же, не годиться удить на виду у населения.
Павел Мартынович прилетел на место, собрал строителей, отдал приказ. От берега речушки проложили тоннель, накрыли плитами, сверху положили асфальт и сделали дорогу. И получился под ней водовод. Выходил прямиком в маршальский бассейн. Потекла рыбка.
Никакая задача не смущала генерала. Нужен эшелон леса — приедет в назначенный час, требуются медвежьи шкуры — доставят хоть с Северного полюса, захотелось попробовать таджикских дынь — военный самолет вылетел* Продолжать можно сколько угодно. Если фантазии хватит. Все, решительно все мог Салазков. Одним мизинцем творил чудеса.
Приказал остановить строительство жилья и возвел внушительные склады для спецтовара. Генеральские жены приезжали на служебных лимузинах, тыкали пальчиком, выбирали. Платить не было никакой необходимости. Время от времени и сам тыловик посещал собственные склады. Брал, что приглянется. Заведующая просила хотя бы расписку, но генерал отвечал: «Посадить хочешь? Уже пытались!».
Подчиненных он держал в строгости. Общался с ними преимущественно языком боцмана. Когда штормит. Если кто-нибудь медленно выполнял указания, ревел: «Лишу денежного содержания!». Прибрал к рукам медицину. Командовал хирургами, терапевтами, прочим медперсоналом. Начальник медслужбы попытался урезонить тыловика. Павел Мартынович поставил его по стойке смирно, посулил: «Сделаю тебе инфаркт». Вообще, заботился о кадрах.
Вскоре подчиненных стало не хватать. Потребовалось расширить штаты. Посыпались главкому докладные. На каждой маршал накладывал резолюцию: «Правильно мыслите, Павел Мартынович. Одобряю! Все бы так работали!». Вскоре ввели должность заместителя главкома по тылу. Назначили третью генеральскую звезду. Только не суждено было Павлу Мартыновичу сделаться генерал-полковником. Не суждено, хотя вполне заслужил. Дело в том, что он строил дачу.
Чтобы описать ее, необходим пышный восточный стиль. И лучше, если бы о даче поведала Шехерезада. Ибо нет у нас цветистых слов и красок, достойных домика Павла  Мартыновича. Скажем только: нашлись завистники. Донесли.
Откуда-то объявились следователи. Показали главкому кое-какие бумаги, фотоснимки. Павел Мартынович тотчас смекнул: дело скверное. И дал команду.
Три ночи кряду военные грузовики вывозили с дачи мебель, чеканку, антиквариат, освобождали холодильные камеры от провианта, запасенного, видно, на случай атомной войны. Когда следователи приехали с ордером, дом оказался пуст.
Служители закона, однако, не унимались.
Главком пригласил Салазкова, долго ходил по кабинету, смущался, наконец вымолвил:
— Павел Мартынович, они не отвяжутся. Сдайте дачу и продолжайте служить. Представление на генерал-полковника готово.
— Увольняйте, — впервые не послушался главкома тыловик.
Его уволили без права носить военную форму, но с пенсией. Безработным Салазков оставался всего неделю. Министерство природы нуждалось в опытном организаторе. Он обрел кресло замминистра.
Вспоминают Салазкова до сих пор. Эх, какого генерала потеряли!


ЧЕСТНЫЙ ГЕНЕРАЛ

Первый начальник медицинской службы наиглавнейших войск генерал Чернов был честным человеком. Когда его арестовали, признался во всем. Подробно и, как того требовал прокурор, чистосердечно. Ответил на вопросы: что, когда, как, кому.
В сорока томах следственного дела имелось многое: ковры, люстры, мебель, картины и прочее — все из ГДР, где безупречно служил генерал. Доброкачественная германская продукция бесперебойно поступала в Москву и расходилась по квартирам и дачам маршалов и высшего генералитета. Усердие предприимчивого медика увенчали ордена. Генеральские погоны ему вручил лично министр. А попался Чернов на сущем пустяке. Два вагона с лекарствами пришли не на ту станцию. Железнодорожники напортачили.
На суде прокурор спросил:
— Гражданин Чернов, что это за лекарства и зачем в таком количестве?
Подсудимый охотно ответил:
— Отлично повышают потенцию. Не пробовали? Очень рекомендую.
— Два вагона?! — изумился судья.
— Нет, только один, — признался Чернов.— Во втором, средства от перепоя. Не пробовали? Настоятельно советую.
 В его ответах не было издевки. Просто Чернов хорошо знал потребности. Вел себя на суде спокойно, даже весело. Без запинки называл могущественных клиентов. От некоторых имен судья и прокурор бледнели.
До ареста Чернов, как говорится, открывал ногой любую дверь. Не сомневался: покровители в беде не оставят. Случилось, однако, непредвиденное. Маршалы и высокие генералы тотчас позабыли его, а министр, говорят, буркнул главному военному прокурору: «Нет у меня такого генерала. И запомните: никогда не было».
В полупустом зале суда грянул приговор: расстрелять! Осужденный с недоумением смотрел на судью: за что!
Через месяц его вопрос услышали и приговор изменили. Разжаловали в рядовые, лишили наград, дали пятнадцать лет тюрьмы. Клиенты остались в своих кабинетах.
На удивление легко он свыкся с режимом, правил не нарушал. Начальник тюрьмы иногда приглашал его к себе, угощал чаем и с удовольствием выслушивал рассказы Чернова. От красочных подробностей жизни группы войск в ГДР, от причуд бесконечных инспекций, от нравов маршалитета, тюремщик впадал в безудержное веселье и хохотал так, словно его щекотали сразу человек десять.
Из этих рассказов вполне мог бы получиться авантюрный роман или еще сорок томов художественного приложения к следственному делу, но Чернов, как и подобает настоящему генералу, умел только расписываться. Зато был превосходным рассказчиком. Начальник тюрьмы даже хотел включить его байки в праздничный концерт уголовной самодеятельности, но потом отчего-то передумал.
Поскольку Чернов когда-то окончил Военно-медицинскую академию и был до осуждения крупным медицинским руководителем, ему позволили в тюрьме работать фельдшером. Заключенные частенько прибегали к его услугам и ценили бывшего генерала за то, что тот мог подробно рассказать, какие импортные лекарства предложил бы, оказавшись на воле. С сокамерниками Чернов держался на равных, не зазнавался, развлекал медицинскими анекдотами, только вот о маршалах и прочих своих покровителях умалчивал. Соратники по нарам иногда спрашивали, за что же военачальники подвели его под расстрел, и Чернов неизменно отвечал: «Это железная дорога меня подвела. У них там — бардак. Не то что в армии!».
Он просидел ровно пятнадцать лет. Считался образцовым заключенным. Провожая Чернова, начальник тюрьмы пожал его руку и сказал: «Вы — честный генерал. Таких у меня еще не было».
Первое, что он сделал на воле, добыл где-то двести матрацев и подушек. Отправил в свою тюрьму. Знал, в чем нуждаются ее обитатели.
Умер Чернов через год. Отвык от вольной жизни.
Медицинский начальник явился к главкому и сообщил о кончине Чернова. Испросил разрешения организовать подобающие похороны. С оркестром, орудийным лафетом, взводом солдат. Маршал встревожено глянул на него и негромко сказал: «Это нельзя. Он разжалован и лишен орденов. Не положено». Помолчал с минуту, вздохнул: «Я его знал. Отличный был организатор... И человек порядочный».
Военный оркестр исполнил Шопена. Караульный взвод произвел прощальный залп.


ДВУГЛАВЫЙ ПЕТУШОК

Генерал Петушок, возглавив в наиглавнейших войсках медицину, первым делом обещал главкому в полгода искоренить самоубийства, а уж затем и вовсе избавить войска от заболеваемости. Таким посулам имелись все основания, ибо новый начальник медицины имел как бы две головы, одна из которых была улавливала пожелания руководства, вторая в изобилии производила личные прожекты. Он был энергичен, прогрессивен и хранил на лице государственное выражение. Вскоре стали поговаривать, что медицине дадут герб — двуглавого петушка.
Дабы справиться с самоубийствами, он приказал произвести поголовно телесный осмотр, отыскать следы побоев и прочих неуставных отношений, от которых воины, по его разумению, сводили счеты с жизнью. Личный состав раздели догола, побои кое у кого обнаружили, однако же вскоре оказалось, что кончали с собой отчего-то исключительно те, у кого ни синяков ни шишек не имелось. Главком чуть было не разочаровался в главном медике, но Петушок успокоил военачальника, тонко объяснив, отчего наиглавнейшие войска первенствуют по самоубийствам среди других видов и родов войск. «Все дело в учете, у нас слишком подробно учитывают» — таково было объяснение. Спустя ровно полгода кривая самоубийств рухнула к нулю. Петушок получил орден. Настала пора избавить солдат и офицеров от болезней. Снова пришлось усовершенствовать бумажный учет, здоровье личного состава стало улучшаться, но, как ни старался генерал, до нуля никак не могла добраться. И тогда он взялся за кадры. Все дело, как известно каждому, в кадрах.
В неделю уволил всех в аппарате медицинской службы, взял новеньких — веселых и энергичных — из войск. Затем взялся за центральный госпиталь. Толковые там трудились хирурги, терапевты и прочие специалисты, госпиталь славился и диагностикой и лечением, однако почти все эти специалисты к тому времени, хоть и набрались порядочно врачебного знания и умения, сильно устарели — достигли пятидесяти лет, а некоторые даже перешагнули сей недозволительный для полковника предельный возраст. Пришлось взяться за омоложение. Не прошло и полугода, как явились опять же новенькие — веселые и энергичные — из войск.
Что уж там приключилось с госпиталем, никто толком сказать не решался, только выдвиженцы завели такие порядки, что больные стали сбегать в городскую больницу. «Тараканы!» — догадался Петушок. И в самом деле, по всей лечебнице густо расплодились и расползлись полчища тараканов. Пациенты пробовали травить насекомых своими средствами, но тараканов оказалось много больше, нежели средств. И тогда медицинский начальник назначил в госпиталь эпидемиолога, дабы тот вернул былую славу учреждению. Эпидемиолог настрочил обширный план мероприятий, тараканы удвоили численность. «Нужен капитальный ремонт!» — сообразил Петушок. Читатель уже знает, что означает ремонт в армии.
Всем хороша Николина гора, нет в Подмосковье дачного места более престижного. Государственные деятели, советские писатели, ученые, отдавшие себя советской физике, химии, математике и прочим наукам, с давних времен поселились здесь по воле вождя. Высоченные сосны, ели и березы видели здесь многих славных деятелей, давая им покой и творческое вдохновение. Недоступен сей уголок даже генералам. И надо же, вдруг чьей-то волей прирезали неподалеку от берега реки порядочный кусочек, прикатили солдатские бригады, взялись за стройку. Коттедж по западному образцу вырос в рекордные сроки, затмил старые дачи и получил прозвище «стиляга среди бояр». Чьё владение, недоумевали старожилы, почему целый гектар отхряпали возле самого пляжа?!  И тут прикатил новенький «Мерседес», выпрыгнул из лимузина веселый мужчина с государственным выражением лица, представился любопытным: генерал Петушок. «Важное лицо» — догадались старожилы.
Ремонт между тем продолжался, больные продолжали бежать из госпиталя, хотя не все. Некоторым бежать было некуда, так что покупали лекарства, приносили с собой простыни и еду, поскольку подавальщицы являлись к больным с неизменной усмешкой: «Вы это, конечно, есть не будете». Пациенты все же надеялись: стены вылечат. Стены, однако, забастовали. То и дело приходилось переводить больных в другие лечебницы, в те, где не так дорого. Сменившие стариков эскулапы — веселые и энергичные — брали. Да и как не брать! Надо же возместить затраты, какие потребовались для получения места в центральном госпитале, надо же делиться по вертикали, к тому же квартиры, дачи, гаражи. Не прошло и двух лет, как площадки вокруг госпиталя и на его территории запрудили иномарки. Тараканы продолжали плодиться, больные умолкли. Здесь надо сказать, врачи в погонах стали наконец-то, не в пример предшественникам, беречь время. Что такое время, известно всякому. Был такой случай.
Проделал ведущий нейрохирург сложнейшую операцию на головном мозге. Сделал все, как говорится, в лучшем виде, «как для себя», ибо пациент оказался хоть и слегка онемевший, но из числа тех, кого в наши времена стали величать «богатенькими Буратинами». Выходит эскулап из операционной, скрывается в кабинете, достает из сейфа конверт, пересчитывает гонорарий, отслюнивает, как положено, двуглавому, и домой. А тут в коридор выбегает палатная сестра, кричит истошно: «Послеоперационный с койки упал!». «Мой рабочий день окончен!», — рявкает доктор и шествует без остановки к выходу из лучшего на весь госпиталь отделения.
Словом, успешно провел Петушок кадровую реформу. Впрочем, российские реформы неотличимы, чего бы они не касались.
Итак, вторая голова Петушка генерировала. Идей в ней гнездилось побольше, нежели насекомых в реформированном госпитале. Но среди всех идей возобладала ученая. Не может же руководить медицинской службой простой генерал, без ученой степени. В три месяца подчиненный ему подполковник по фамилии Ноздря сочинил кандидатскую, за что получил полковника и должностишку, настал черед докторской. И сотворил бы Ноздря, да в порядке бизнеса взялся за изготовление другим начальникам диссертаций: кандидатская — три куска зеленых, докторская — пять, а шеф полагал что полковника и должностишки Ноздре вполне достаточно. Словом, увильнул изготовитель кандидатских да докторских, хоть и слыл человеком порядочным, поскольку любил сказать о себе: «Я, как человек исключительно порядочный...». И тогда отправил двуглавый директиву в научную отдел, призванный вершить прикладную медицинскую науку ради наиглавнейших войск. Директива начиналась словом «Требую», содержала указание сроков и этапов работы, а также имела приложение на десяти листах — план-проспект докторской.
И получил бы двуглавый докторскую, да только министр, бывший прежде главкомом и хорошо знавший все, что происходило в наиглавнейших войсках, поскольку сам же и организовал реформы,  вдруг вызвал Петушка. «У тебя две альтернативы, — сообщал маршал, — или тюрьма или рапорт об увольнении. Выбирай немедленно, пока я при власти».
Так потеряли наиглавнейшие войска медицинского руководителя нового типа. А может, и не слишком нового. Невзирая на потерю медицина продолжает реформироваться, начат новый ремонт, в отделениях госпиталя восстанавливают силы Буратины, тараканы предпочитают палаты для простых офицеров и отставников, подавальщицы все так же ухмыляются: «Вы это, конечно, не будете». А герб с двуглавым петушком так и не украсил наиглавнейшую медицину. Недофинансирование.