Первая смородина

Я с трудом разлепил глаза. Жив. Забытьё становится всё глубже, продолжительнее. Возвращения – всё реже и реже. Видения, картины из прошлого уже не всплывают перед глазами, как величавые киты, а мелькают непрерывной чередой. Как стадо рыб, идущих на нерест. И лишь время как будто останавливается, и перед глазами – забытый миг. Как хорошо, что вспомнилось! Когда я уйду совсем, череда воспоминаний, быть может, потянется за мной в неизвестность, как хвост кометы?
Проваливаюсь в чёрный колодец. Ощущение падения самое настоящее. Падаю вниз. Свет наверху стремительно сужается. Вот светлое пятно стало величиной с блюдце, вот – с куриное яйцо, вот – с монетку… Внутри светового пятнышка что-то есть. Всматриваюсь и вдруг понимаю, что это веточка смородины.

Та самая веточка.

Вижу капельки росы на крупных блестящих ягодах. По одному из стебельков ползет божья коровка, и стебелёк прогибается под её тяжестью… Вот уже эта веточка стоит, как когда-то, у меня в изголовье в глиняном стаканчике. Она похожа на крохотное маленькое деревце.

Сейчас, когда мысли гаснут, и я весь превращаюсь в одно ощущение, одно чувство, это воспоминание приходит, словно знак поддержки, знак высшего понимания и участия. Приходит, чтобы в последние минуты напомнить о самом важном…
Давно это было… Моей мамы не стало, и я нигде не находил себе места. Но мама оставалась со мной. Материнская нежность явилась тогда крохотной смородиновой веточкой…
***
…После третьего курса мне посчастливилось попасть на первую в своей жизни музейную практику не куда-нибудь, а в Музей–усадьбу И.С. Тургенева. Практика уже приближалась к концу, когда мы перебрались из Спасского-Лутовиново в Ясную Поляну. Там обучались музейному делу наши однокурсники. Весь день провели вместе с ними в доме-музее, в парке. Солнце равнодушно жгло всё, что попадало под его лучи. В Толстовском парке укрыться от них негде – Лев Николаевич, видимо, стремился быть близок к крестьянам во всём, в том числе и в своей открытости стихиям. И вот тогда мы, уже успевшие стать патриотами Спасского, в полной мере испытали необыкновенную благодарность «нашему» барину Тургеневу, сибариту и знаменитому писателю, создавшему настоящий заповедник вдохновения при своей усадьбе. Мы вспоминали о ней всё более нежно и проникновенно.

Действительно, Тургеневский парк поражал воображение раз и навсегда. В нём липовые аллеи образуют цифру Х1Х. Кроны деревьев находятся, кажется, прямо в небе. Поднимаешь глаза вверх – видишь редкие голубые просветы да как бы случайные облака, неосторожно зацепившиеся за верхние ветки.

В том парке постоянный тихий шум деревьев настраивает на светлые и спокойные размышления. Там, заслышав, как сквозь листья пытаются пробиться первые капли дождя, можно, лишь слегка ускорив шаг, дойти до крыльца бывшего барского дома или, если забрел далеко, – до ближайшей беседки. По возможности удобно устроившись, можно испытать истинное блаженство, растворившись в том, что тебя окружает. Воздух перед дождем быстро темнеет. В нем появляются строгость и сосредоточенность. Становится необыкновенно тихо. Всё вокруг словно прислушивается.

Но вот первые капли дождя, прошуршав в кронах деревьев, достигают земли и бесшумно тонут в столетнем насте из павших листьев и веток. Вдогонку за ними по уже изведанному пути летят прямые серебристые росчерки. Они стремительно образуют сплошную полупрозрачную стену.

Слышится ровный, громкий, деловито-нарочитый шорох. Затаившись в беседке, можно, не испытывая страха перед стихией, созерцать её грозное великолепие. Постепенно серебристый поток ослабевает. Скорость летящих сверху прозрачных игл уменьшается. Шорох смолкает. Воздух становится всё светлее, прозрачнее и холоднее. Казалось бы, человеку следует в этот момент задрожать от резкой перемены температуры. Но дрожь прийти не успевает, потому что, едва смолкает дождь, как на мгновение наступает торжественная, невозможная, оглушительная тишина.

Вдруг где-то высоко-высоко раздаётся новый короткий звук. Это подаёт звонкий голос первая осмелевшая птица. Деревья испуганно встряхиваются и снова замолкают. Поднимешь взгляд, и между мокрыми ветками под небом вдруг видишь нежнейшее соцветие рельефно прочерченной радуги. И, невесть откуда, поднимается и захлёстывает волна счастья от самой возможности жить, видеть и ощущать это чудо, эту благодать, дышать этим воздухом, ступать по этой земле!..

Действительно, всё походило на чудо. Ведь нам, желторотым студентам, удалось причаститься барских благ. В то время надлежало гордиться тем, что «вышли мы все из народа». А кто не вышел из него, а принадлежал к несчастной «прослойке», должен был скромно молчать и надеяться, что не заметят… Однако чувство справедливости, обострённое у некоторых из нас, заставляло увидеть, что все чудеса, какими бы привлекательными они ни были, оставались внутри парковой ограды.

Ступишь за ворота – сразу же за тебя берётся горячий ветер. Он дует не слишком сильно – лишь слегка тронет раскалённым воздухом, и колючая пыль тут же царапает лицо и жжёт глаза. Тоска сжимает сердце, когда наблюдаешь, как ныряет в овраг выгоревшая от солнца белесая дорога. Как убегает к горизонту, где заваливают её, словно огромные клоки ваты, косматые облака…

И всё же мы были счастливы тем, что увидели и вдохнули эту красоту, что первый раз приехали сюда – и сразу на целый месяц. Мы словно стали на эти дни хозяевами и парка, и музея, и даже убогой богаделенки, куда нас поместили жить.
***
Сквозь годы вижу лица своих сокурсниц. Они остались в памяти совсем молоденькими. Сколько им сейчас? Ах, да… Они давно уже в той поре, когда о возрасте спрашивать неловко. У кого-то из них, быть может, растут внуки…

Среди своих сверстниц-однокурсниц я казался сам себе неким исключением. Я не видел в них наивной восторженности, с которой сам смотрел вокруг – на людей, на листья, на небо. Не было в них, девушках, кипящей в крови нежности, которой мне хотелось одаривать всех. Хотелось всех, кто бы ни встретился, брать за руки и кружить, кружить, и носиться вместе вприпрыжку, размахивая руками и ликуя от ощущения полноты жизни.

Да, да, ведь тогда я был впервые любим, и каждый день бегал на почту в село, и в редкие дни миловидная девушка, щедро улыбаясь, не протягивала мне по два – а иногда и по три – плотных белых конверта с наклеенными в углу красивыми художественными марками…

Да, да, мои милые сокурсницы, вас тогда словно не существовало. Уж вы не обижайтесь. Вы все были за пеленой, за дымкой, за флёром, который на много лет определил и мою жизнь, и отношения с нею. Вы, мои милые, не мешали витать в облаках, за что я тогда был вам благодарен и видел в вас своих союзниц.
…Так вот у Толстого в Ясной Поляне даже убогой богаделенки для нас не оказалось, и потому разместились мы, благо приехали всего на одни сутки, в опустевшей на лето школе.

Вечером, часов в шесть, когда уже не носили ноги, нас, наконец, привели к месту будущего нашего ночлега. Девушек устроили спать в просторном классе, а меня при нём на узеньком балкончике, где поставили раскладушку и табурет в изголовье.
Радуясь прохладе, царившей в школе, мы решили было никуда не ходить, как вдруг оказалось, что прохлада стремительно превращается в стылую сырость. Единственная надежда не замёрзнуть ночью – это хорошенько прогреться на солнце в оставшееся до сна время.

Пока мы обсуждали это неожиданное обстоятельство, выяснилось, что этаж обитаем. Дверь в коридор открыта, и мы не успели оглянуться на шаги, как в класс вошла… нет, сначала в класс влетела сумка, а потом, вслед за ней, держа сумку за ремень, появилось создание в тёмных коричневых брючках, коричневой кофточке с короткими рукавчиками и немыслимой кепке, сдвинутой набекрень.

Это было действительно создание, устроенное из углов, из громкой речи, из рыжих… нет, ржавых… нет! бурых волос, которые торчали на голове, не желая укладываться ни за что и никогда. Это было ОНО, создание, потому что трудно сказать, судя по фигуре, кто это? – парень или девушка: манера разговаривать, прямота и открытость взгляда выдавали в нём мальчишку, сорванца.

В то же время жест, которым ОНО трогало волосы, безуспешно пытаясь урезонить их буйство, или оправляло кофтёнку, выбившуюся из брюк – всё же выдавали в нём девушку, ещё не осознавшую себя. Девушку, в которой всё бунтовало против факта своей принадлежности к женскому полу и ни за что не желало мириться с этим.
На одном дыхании девушка сообщила нам, что её зовут Наташа. Что она всё про нас знает. Что очень рада с нами познакомиться. Журналист, учится в Ленинграде, а здесь, как и мы, налётом. Что была не одна, но все уже уехали. Что она нам покажет такое, о чём мы и не подозреваем.
 
Пока мы пили чай, Наташа, не умолкая, тараторила, рассказывая о Ленинграде, университете, о своей практике. Потом вдруг, на полуслове, словно споткнувшись, замолчала. В те несколько секунд, что девушка держала паузу, её мысли успели, сделав круг, вернуться в Ясную Поляну, в школу, к нам. Подняв глаза, Наташа тихо-тихо (это после такой-то трескотни!) сказала, обращаясь к Людке, выглядевшей среди нас самой ответственной:

- А окна-то вы на ночь закройте. Комары съедят. Они здесь злющие.

Я говорил, смеясь, что буду представлять для них хорошую мишень на своей раскладушке, и спрашивал, не знает ли кто, где достать накомарник. Уже все нашутились по этому поводу, по очереди предсказывая, какие сны я увижу под его сеткой, предложили мне поискать пасеку и пасечника, когда вдруг Наташа, которая молчала и лишь искоса посматривала в мою сторону, прищурила маленькие тёмные глазки, глядя на меня в упор:

- А без шуток! Хочешь, я проведу тебя на пасеку?

Разговор тут же распался. В общем-то, я не ожидал такого поворота событий в сегодняшний вечер. Я устал не меньше других. К тому же извечная привычка балагурить в компании заставляла быть всегда чуточку «на взводе», и к концу дня хотелось просто тишины. Хотелось от зубоскальства окунуться в легкую грусть и спокойный, неторопливый разговор. Как не хватало здесь аллей Спасского!.. И всё же не принять прямое предложение – вызов! – Наташи было уже нельзя, коль сразу не успел отшутиться.

- Да, не приходилось наблюдать закат солнца над пасекой, – наконец изрёк я, и мы с Наташей, одновременно поднявшись, легко сбежали по школьным ступенькам.

Конечно, никакой пасеки я не увидел. Когда мы оказались достаточно далеко, она сказала, что здесь есть поле, на котором растет удивительная смородина. И что, если я не боюсь комаров, темноты и сторожа, то мы сможем до него дойти – это ещё метров восемьсот.

О чём мы говорили, я теперь и не помню. О чём говорят двадцатилетние студенты-гуманитарии? Конечно, спорили, пытаясь в разговоре в очередной раз проверить на прочность запас знаний – свой и собеседника, щегольнуть эрудицией. Молчали. Соглашались.

И вот, в пылу спора, я вдруг почувствовал, что Наташа знает больше, но щадит меня, и в то же время не хочет показать, что щадит. Я замолчал, ошеломлённый.
Мальчишкой я был очень неуступчив, любил спорить и побеждать в спорах если не знаниями, то пылкостью, и часто доводил собеседника до определённого состояния, в котором он, разозлившись, заявлял, что со мной невозможно иметь дело, что моё упрямство «хочется сравнить с упрямством известного животного». Мне не уступали, и я не уступал.

А тут вдруг даже не уступка, а упреждение спора, умение почувствовать в незнакомом человеке то, что может оттолкнуть, и желание обойти острый угол. В её молчании, в том, как она вела разговор, была глубоко-глубоко скрытая ласковость. Да-да, тем, что и как она говорила, девушка словно дарила мне ласку! Это не была ни простая вежливость, ни простое умение говорить и слушать…

Поразительно! Никогда раньше я не испытывал подобного ощущения, и был им настолько потрясён, что растерялся и оттого не мог найти правильного хода в поведении с Наташей.

Но молодость – почти ещё детство – взяла верх. Началось смородиновое поле и, наклонившись, так увлекся на редкость крупными и вкусными ягодами, что на время забыл, где я, кто со мной.

Бог весть о чём я тогда думал, сидя на корточках около куста смородины. Чувство благодарности к Наташе не покидало меня. Я отмахивался от него, стыдился, но оно помимо моей воли согревало, было слишком большим. Оно отвлекало от писем в больших красивых белых конвертах с художественными марками – от воспоминаний о той, которая их мне присылала, – а я не хотел этого. Я был впервые любим, и, конечно же, дорожил этим. Даже лёгкая тень, которая могла лечь на чувство, казалась для меня немыслимой и кощунственной…

Мою рефлексию прервал звонкий шлепок по лбу. Я вздрогнул и сел в траву.
Надо мной стояла Наташа, а в небо уносился её звонкий смех. Он быстро-быстро поднимался вверх по невидимым ступенечкам и таял в небе, оставляя по себе едва слышную грусть. Отчего было ей грустить – она вся полна задиристого оптимизма!

- Тебя же комары съедят, – отсмеявшись, миролюбиво сказала Наташа и показала мне свою ладонь, на которой рядком лежали три большущих комара.

Лоб тут же сильно зачесался, и кто-то бодро зазвенел под ухом, полез под воротник распахнутой рубашки.

- На, возьми, – в руке Наташи появился тюбик с мазью. - Намажься, если не хочешь, чтобы всю кровушку повыпили.

Она говорила, а я смотрел на неё во все глаза. Нет, я поднимался с земли, отряхивался, мазался мазью, но кто-то во мне во все глаза смотрел на неё, и его удивление росло.

Он – тот, другой – уже не видел некрасивость её лица, изрытого оспинами, её квадратный нос, совсем «никакие» губы и подбородок.

Что-то особенное было в глазах-щелочках, но в них нельзя заглянуть – темно, а темнело стремительно. Кто-то во мне не мог понять, что со мной происходит. Наташа чужой, незнакомый и внешне непривлекательный человек, но тепло, которым вдруг от неё пахнуло – душное, сладкое и горячее, как материнская нежность.

От избытка этой нежности отталкиваешься, засыпая; ворчишь и фыркаешь, чувствуя за ухом теплые мамины губы. Но на самом деле тебе так приятно! Ты так благодарен ей, и ты так тоскуешь, ещё не умея объяснить смысл своей тоски, когда мама уходит к себе: Мама, вернись! Мама, не уходи, побудь со мной! Ты ведь знаешь, я вредничаю для вида, я ведь большой, и мне стыдно «лизаться как девчонка», но я так люблю твою нежность, мама… Хотя всё равно ни за что в этом тебе не признаюсь…
***
…Моя жизнь будет длиться и длиться, а я так и не смогу поверить, что больше никогда не испытаю этого чувства. Я буду любить женщин. Многих женщин. Я буду их любить, как любят своих дочерей отцы – мужественно и безрассудно; как братья – покровительственно и ревниво, строго и восторженно; как любовники – пылко, щедро и с полной самоотдачей; как друзья – понимая и прощая… И всегда, от каждой из них, я буду смиренно и терпеливо, год за годом, ждать проявления вот этого, не называемого словами, чувства… Буду ждать, но так и не дождусь.

Оказалось, что мне суждено пройти весь путь до конца, чтобы понять, что я был обречён с самого начала. Нельзя, нельзя, нельзя ни просить, ни ждать, ни требовать от НИХ чего-нибудь подобного…

Прости меня, мама. Прости, но мне так тебя не хватает…

…- Пойдём, уже темно и холодно, – сказала Наташа. - Нас давно потеряли твои девочки.
***
Мы шли в старую школу, брели, ногами нащупывая ровную поверхность, пока не показались первые огни. Ночь с каждым шагом всё больше оглушала меня, всё сильнее притупляла чувства, уводя их внутрь, пряча до утра, до утра, до утра. И я не помню, как дошёл до школы. Не помню, что говорила и делала Наташа и что сказала мне перед тем, как мы вошли в дом и поднялись на свой этаж. Как я под звон ночных насекомых и при ярком лунном свете пробирался на балкон. Засыпая, я успел почувствовать холодок свежих простыней, да во рту – вкус съеденных ягод.
Утром меня разбудил луч солнца. Он скользнул сквозь перила балкона и пощекотал мои ресницы. Приятное, но непонятное волнение, не то воспоминание, не то предчувствие, тронуло сердце, и я моментально проснулся. Щебечут птицы, воздух чист. Прекрасное утро! Заглядываю в комнату – все ещё спят.

- Странно, что так взволновало меня? – подумал я, возвращаясь в сон, как вдруг увидел на табуретке в изголовье крохотный керамический стаканчик. В нём, как маленькое деревце, или как пышный букет в миниатюре, стояла веточка смородины. На ней всего пять или шесть ягод. Каждая из них налитая, светится изнутри навстречу и утру, и солнцу. И все они вместе светятся навстречу мне. Они как будто ждут моего пробуждения, чтобы пожелать доброго утра.

Сон отлетел мгновенно. Опускаясь на подушку, я разглядел капельки росы на смородиновых листочках. Появление этого стаканчика надо ещё осознать. Надо понять: что это? Мне? Не может быть! Ведь та, что слала мне желанные слова в конвертах, была далеко. Да и полно, этого действительно не может быть! Это же бред, сказка какая-то, чушь. Ведь ягоды только с куста... Как они здесь появились, кто их принёс, и почему я этого не заметил?

 Торопливо, но соблюдая тишину, чтобы не разбудить девочек, я оделся и отправился в соседний класс, где спала Наташа. Постучавшись, подождал немного и, не услышав ответа, открыл дверь. Её постель аккуратно прибрана, на стуле лежит вчерашняя «Комсомолка». В классе никого нет. Я выскочил на улицу.

На часах – начало седьмого. Первый автобус, с которым она могла уехать, уже ушёл.
Поднимаясь на свой этаж, с сожалением подумал, что не знаю ни фамилии, ни отчества, ни адреса. Мне очень хотелось увидеть Наташу – но что сказать при встрече? Её уход спасителен. Он снял неловкость. Оставил в душе лишь светлую благодарность.

Искать девушку я не собирался – осенью предстояло отправиться на два года в дальнюю-дальнюю дорогу. Моего возвращения из армии будет ждать моя милая, та, что клеила на конверты красивые художественные марки. Потом мы поженимся. Наташа к тому времени закончит свой факультет журналистики – и где её тогда искать, по каким приметам?..

…А мне так хотелось найти её! Сколько раз на протяжении жизни я вспоминал о ней! Сколько раз порывался броситься на поиски! Но меня что-то останавливало. Поиски Наташи были делом слишком большим, значительным. Нужно посвятить ему все свои душевные силы. А я не решался. «Вдруг у нас ничего не получится, – думал я? – Или она замужем и счастлива?..»

Не раз воспоминание о ней удерживало меня на плаву. Как будто тогда, в Ясной Поляне, встретился я со своим ангелом-хранителем. И она спасала меня вновь и вновь, помогала в трудную минуту, как спасает навсегда сохранённое в сердце впервые испытанное предощущение счастья, предвкушение и предчувствие птицы, которая вот сейчас впервые полетит. Ей и страшно, и радостно, сердце томится и мечется. В нём – и надежды, и мука, и гнетущая тревожность. Но всё покрывается стремлением испытать чувство, заложенное памятью поколений, – чувство полёта, высоты, головокружительной безбрежности…

Найди я Наташу – и всё могло в моей жизни пойти иначе. Быть может, не так страшно было бы теперь падать в этот чёрный колодец… Хотя уже и не страшно. Накопившаяся усталость породила непреодолимое желание безвозвратного падения, безоглядного ухода.

И вот я, кажется, ухожу. Но почему вместо чувства облегчения снова тот же тугой комок боли на сердце, как в то время, когда я впервые встретил её… Быть может, Наташи уже нет, и я, не зная об этом, скорблю по ней? Мучительно сожалею, что не искал, не стремился помочь, согреть. Просто быть рядом. Вдруг ей это было нужно так же, как мне? Может, её полёт оборвался над какой-нибудь «горячей точкой»? Или возраст «сделал своё дело»? А что, если именно в момент её ухода я вдруг отчетливо ощутил, что и мне пора?..

…Монетка – пятачок света – начинает гаснуть. Чернота заботливо накрывает меня. Я плавно, как в замедленном кино, поворачиваюсь лицом вниз, хотя только что не мог даже пошевелиться. Исчезают простыни, капельница, больничные стены. Исчезает боль. Освобождение. Безмятежность. И снова вижу впереди пятнышко света. Маленькое, как монетка. Оно расширяется. Вот оно уже как блюдце… Чьи-то тени приближаются ко мне.

Мама… Мамочка.

И Ты… Я чувствовал, что Ты здесь...

Бережно и нежно обе тени берут меня под руки, и мы видим впереди только свет. Он вся ярче и ярче. Летим в него…

Я наконец-то дома.
_________________