Бегущая строка

Наш герой, Ивашкин, мужчина тридцати пяти лет, ссутулившись, стоит на автобусной остановке и неподвижно смотрит на асфальт прямо перед собой. У него сильно болит голова, болит так, что невозможно пошевелиться. Впрочем, это кстати, потому что стемнело, а когда движешься в темноте, легко можно споткнуться. Спотыкаться же очень не хочется – болят ступни ног… Голова – ноги, ноги – голова… Какая боль первична?..
Остановился автобус. Ивашкин вошёл и осторожно сел на свободное место. Ногам стало легче.

Впереди сидит девушка в чёрном пальто и элегантной чёрной шляпке. Из-под шляпки на плечи спадают пышные каштановые волосы. Хочется прикоснуться к ним. Наверное, на ощупь они мягкие и ласковые. Интересно, обладательница чудесных волос столь же привлекательна? Чтобы узнать об этом, надо, по меньшей мере, с ней познакомиться. Но он не видит её лица, а знакомиться только из-за красивых волос (в транспорте! не зная ничего о человеке! да ещё с больной головой!) слишком легкомысленно.

«Вот если бы она была не одна, и с мужчиной, – находит ещё одно объяснение наш герой, – именно с мужчиной… Потому что девушки друг перед другом только выпендриваются. Тогда можно было бы понаблюдать, как она улыбается, послушать, что и как говорит, попытаться навскидку определить уровень отношений и степень их теплоты. Угадать, кто её собеседник: брат, муж, отец, любовник, просто знакомый?..»

Девушка проехала три остановки, встала и направилась к выходу. Теперь можно и фигуру рассмотреть. Осмотр Ивашкина удовлетворил. Фигура в порядке, хотя ножки, прикрытые длинным пальто, полноваты в бёдрах. Девушка слегка повернула голову направо, и жадный взгляд тут же оценил лёгкий румянец на щёчках, маленький носик красивой формы и пухленькие губки. Девчонка совсем...

Ивашкин вдруг осознал, что больше не мечтает о возвышенном. Может быть, о земном? Не-а. Как-то всё равно. Вот, как и прежде, из многих выделил одно личико… выразительные глазки, чувственные губки, точёный носик… в меру рельефная и пропорциональная фигурка… изящные кисти рук с длинными ухоженными пальчиками…

В мгновение, пока длился взгляд на обладательницу неоспоримых достоинств, Ивашкин прожил весь возможный роман – от первых робких слов и трепетных восторженных прикосновений до желания подольше – да-да, подольше! – побыть одному. Второй взгляд на обладательницу чудных глазок-губок-ручек-ножек стал взглядом прощальным.

Автобус остановился, и она вышла. Ивашкин всё же дёрнулся было выйти следом и попытаться познакомиться на улице, но резко затормозил, представив, что ему придётся натужно изображать бодрую походку, думать, прежде чем сказать (а думать больно!), стараться обаятельно улыбаться и смотреть не под ноги, а по сторонам. Невыносимо!

После того, как двери автобуса закрылись за девушкой, Ивашкин облегчённо вздохнул. Он проехал ещё почти целую остановку, снова сосредоточиваясь на больных местах, как вдруг в его сознании возникла бегущая строка. Пылающими буквами, курсивом, слово за словом, шёл текст:

«Впервые в своей сознательной жизни человек никого не любил. Он рассматривал свое отражение в зеркале и с удивлением видел незнакомца».

Бегущая строка скрылась за невидимой чертой, не запечатлевшись в больной голове нашего героя, но изрядно его напугав. Он проехал ещё одну остановку. Стараясь прихрамывать не очень заметно, вышел.

«Продиктованные» вызвали раздражение: зачем им напоминать о «нелюбви»? Что за неприличествующая их силе мелочная жестокость?.. Достали! Знают ведь, что к состоянию нелюбви ему никак не привыкнуть. С тех пор, как оно застойной ряской затянуло его жизнь, и в нём самом, и внутри, и снаружи всё происходило не так. Всё, что ранее составляло суть его личности, стало зыбким, неосязаемым, аморфным. Бытие лишилось комфортности, радости, в нём перестал присутствовать смысл. Картинка мира исказилась, привычные черты сдвинулись и перемешались, как в калейдоскопе…

Зачем они написали о сознательной жизни? Хотят, чтобы он вспомнил, с каких пор началась эта самая сознательная жизнь? Может быть, это подсказка, и в прошлом таятся ответы на сегодняшние вопросы?

Ивашкин вспомнил себя в детском саду, мамины борщи, папины холодцы, сестрёнкины капризы и школьные пятерки. Почему-то вспоминалось именно то время, когда любовь безоговорочно была взаимной. Ивашкин рос болезненным мальчиком, он часто хватал тройки по техническим дисциплинам и физкультуре. Тёплое чувство к чему-то или к кому-то отравлялось в детстве унынием, даже удручённостью от бесконечных неудач в школьных делах, в дружбе, да просто в отношениях с людьми.

«Сознательная жизнь, сознательная жизнь… – пытался сосредоточиться Ивашкин. – Может быть, она началась, когда я впервые влюбился?»

Первая безответная влюблённость принесла с собой такое сильное потрясение, что он не мог бы сказать с уверенностью, что и теперь, спустя столько лет, оправился от неё. Наш герой в мгновение пережил всё заново, увидел все лица, услышал все голоса – даже вздрогнул от яркости ощущений. Пятка правой ноги вдруг перестала ныть. Не дает о себе знать вывих левой. «Надо же!», – оценил он.

***
…У Леночки были волосы цвета спелой пшеницы. Каждый волос толстенький и блестящий, как колос. Сзади колоски сплетались в короткую косичку. Ивашкин видел Леночку всего несколько раз. Её родители, уходя пить лечебную воду, отпускали дочку поиграть с мальчиками в теннис. Интересно, а другие испытывали такое же соблазнительное желание нежно дёрнуть Леночку за косичку?

Леночка была девочкой полненькой – как теперь оценивал Ивашкин – и, видимо, стеснялась своей полноты, потому что ходила слегка вразвалочку и часто обирала пальчиками платьице, расправляя складки на некоторых местечках. Эта девочка была единственной из многих знакомых ему девчонок, от которой, как ему казалось, исходило тепло. Нет, конечно, другие девочки тоже были интересными и даже привлекательными. Но он ничего не чувствовал в их присутствии. А Леночка…

Для Ивашкина она вся светилась. Её кожа имела невероятно красивый оттенок цвета кофе, в который добавили много-много сливок. Впервые наш герой чувствовал, что постоянно думает о другом человеке.

Совсем недавно незнакомая и бесконечно далёкая девочка Леночка поселилась в нём, словно маленький человечек в сказочном домике. Он не только любовался ею. Мысленно разговаривал с нею, советовался. Внутри него она ложилась спать и пробуждалась, становилась большой-большой и заполняла его всего, или же уютным котенком сворачивалась где-то на сердце.
«Леночка», – говорил Ивашкин, желая ей доброй ночи. «Леночка», – и нежно щурился вместе с ней от первых лучей солнца. Ему так хотелось совместить свои зрительные впечатления с ощущениями от неё самой, живой и реальной. Касаться её и чувствовать ответные прикосновения. Слышать её голос и видеть в глазах нежное внимание…

Утром он, стараясь двигаться нарочито неторопливо, чтобы не напроситься на ненужные вопросы, а мысленно – несясь сломя голову, шёл к одноэтажному корпусу, в котором девочка жила вместе с родителями. Он надеялся увидеть, как она выходит из дверей, направляясь в столовую, как идёт вместе с ними в курортный парк. Ненасытно ловил глазами каждый её жест, каждое движение.

Чтобы понравиться Леночке… да нет! просто ради того, чтобы она обратила на него внимание! изо всех сил учился играть в настольный теннис. Но за двадцать дней пребывания на курорте Ивашкину удалось обменяться с девочкой всего несколькими словами. Он досадовал, что их мамы-педиатры так близко сошлись друг с другом. Дети – ровесники, и старшие взахлёб обсуждали детские болячки… А Леночкина мама, конечно, обо всём расскажет дочери…

- Вовсе ни к чему Ленке знать о моих проблемах со здоровьем! – в отчаянии сетовал наш герой. И так видно, что Леночке явно нравился не он, а румяный, костистый и флегматичный здоровяк Борька. Борька на голову выше, да и на год старше – перешёл уже в десятый класс. И на теннисной площадке Борька, как назло, всё время выигрывал. Заметив, что мальчик буквально съедает её глазами, Леночка демонстративно перестала обращать на него внимание.

За два дня до отъезда из санатория Ивашкин отпросился у родителей и отправился искать Леночку. «Только бы там никого больше, только бы никого», – повторял он, словно заклинание.

Леночка сидела на скамеечке около теннисного стола, изящно сложив кисти маленьких рук на загорелых круглых коленках. Солнце стояло в зените, а скамеечка покоилась в тени, потому что вокруг было много деревьев с пышными кронами. Ивашкин на подгибающихся ногах подошёл к Леночке:

- Здравствуй, Лена. Ты когда уезжаешь?

- Через неделю.

- А я через два дня. И я хочу тебе сказать...

Тут Ивашкин почувствовал, что голос его срывается. Он запнулся за последнее слово. Ему показалось, что солнце пробило кроны деревьев и предупредительно положило тяжёлую и горячую руку ему на голову, отчего в груди образовался тугой комок. Но Ивашкин не внял предупреждению.

- Я вижу, ты считаешь меня ничтожеством, – дрожащим голосом проговорил он, чувствуя, что слепнет от слёз с каждым словом. – Ты даже не смотришь на меня. А я… я… я люблю тебя, Лена. Люблю! Я всегда буду любить тебя, помни это!

Ивашкин чувствует, что уже весь во власти горячей и тяжёлой руки, и эта рука разворачивает его и тащит в самую чащу, да так, что ветки с листьями безжалостно, стремительно и неотвратимо хлещут по лицу в наказание за то, что посмел, решился... Но он не чувствует боли. Тяжелый ком, увеличиваясь в размерах, сжигает всё изнутри. В глазах стоит туман, и мальчик ничего не видит. Сучья жестко цепляются за штанины, царапают ноги, хватают за кроссовки – и Ивашкин летит лицом вниз…

От столкновения с землей ком, стоявший в груди, лопнул и вырвался из горла тяжкими рыданиями. Из глаз брызнули слёзы. Он изо всех сил зажимает руками рот, чтобы никто не услышал, зарывается лицом в мягкий наст. Хочется спрятаться в саму землю, исчезнуть.
Такое с ним случилось впервые в его сознательной жизни…

Через день слёзы высохли. Ивашкин, чувствуя себя почти казнённым, перед самым отъездом подошёл к Леночке, протянул ей блокнот и ручку, попросил оставить адрес. Девочка, не поднимая глаз, вся пунцовая, послушно взяла блокнотик…

Леночкина мама, быть может, по просьбе дочери, потом написала ему:

- Желаю тебе, Славик, успехов в учёбе и спорте. Леночке больше не пиши. Леночка готовится поступать в институт, ей нужно сосредоточиться.

Это было единственное письмо, вообще единственный ответ, которого наш герой удостоился. Он мучительно пытался понять, почему Лена сама ни разу ему не написала. Презирала ли она его? Испугалась ли чего? Или же Леночкина мама перехватывала все письма? Её мама хорошо запомнила, что рассказывала  о сыне курортная знакомая. А Славику почему-то очень хотелось снова увидеть крупный разборчивый почерк, пусть бы даже этим почерком сообщалось, что у него нет ни одного шанса...  Хотелось, несмотря ни на что, и всё тут.

Ивашкин хмыкнул, вспомнив эту историю. Наверное, с тех пор ему категорически не нравятся полненькие…

На улице ещё не похолодало, и домой идти не хотелось. Дома его никто не ждал. Прихрамывая, спустился в переход и на другой стороне улицы купил в киоске пачку сигарет и зажигалку. Вообще-то он не курил, бросил несколько лет назад, и начинать не собирался. Но вдруг потянуло. Захотелось. Неподалеку от дома остановился и распечатал пачку. С трудом втянул неприятно горький и жёсткий дым, чувствуя, как лёгкие безнадёжно сопротивляются. Курение отвлекло от воспоминания. Голова стала болеть иначе. Тяжесть опустилась куда-то к коленям. Ивашкин выбросил окурок.

«Все-таки я их нашёл», – он вспомнил, как лет через пятнадцать после первой встречи приехал в Питер и стал искать Лену по адресу. Дошёл на ватных ногах до квартиры, нажал вдруг онемевшим пальцем кнопку звонка. Открыла незнакомая женщина. Ивашкин спросил, здесь ли живут Смельчаковы? Оказалось, что они переехали, адрес неизвестен, но оставили телефон… вот номер.

Он поблагодарил и побежал искать автомат с целыми стеклами и с закрывающейся дверью. Ответила её мама. Ивашкин сразу это понял. Когда говорил дежурное «здрасьте», почувствовал, что и его узнали. Попросил пригласить к телефону Лену. Ему тут же сухо ответили, что её нет дома и вдруг, после паузы, заговорили срывающимся, насмерть испуганным голосом:

- Прошу вас (он оценил это вас), умоляю, не ищите Лену! Леночка вышла замуж, у неё ребёнок, пожалуйста, я вас очень прошу, не тревожьте её.

Этот иногородний болезненный мальчик, оказывается, ещё и очень настойчив…

***
…Ивашкин привычно поднимался по лестнице на свой пятый этаж, к своему одиночеству.
«Сколько сил отнимает любовь, – думал он. – Много лет она заполняла мои мысли и чувства, определяла поступки. А теперь душа ничем и никем не занята. Пусто».

С любовью в сердце, как будто сами по себе, вдохновенно строились и стремились к воплощению грандиозные планы. Исступлённо мечтал о ком-то, любой ценой добивался взаимности. Почему же всё кончалось, когда должно было длиться вечно?..

Конечно, справедливости ради, надо отметить, что не кончалось, а преображалось. Но результат преображения обескураживал. Он не мог смириться с переменами, которые происходили в нём бессознательно, неподконтрольно рассудку. Результат был, но не тот, которого хотел достичь, неправильный, чужой. Стремясь обрести свежесть и остроту чувств, Ивашкин в итоге оказывался рядом совсем с другим человеком…

При разрыве нет ничьей выраженной вины. Благоразумная мысль, спасающая от угрызений совести. Очевидно, что поступки человек совершил под неотвратимым влиянием бессознательного: эмоций, желаний. Оправдан?

«Я не могу больше так жить!» – драматически восклицал Ивашкин, изнемогая от раздражающих, настырно повторявшихся однообразных ситуаций.

Но его восклицания лишь означали, что нет и не было никакого «не могу», а есть только одно «хочу – не хочу». Впрочем, надо ли винить себя за это? Как любят повторять нынче: «Не нравится – не ешь!» Цинично, но факт.

А ведь раньше – горел, страдал, взлетал и падал. Работа спорилась, в голове бодро роились мысли, идеи. Легко писались доклады, статьи, и даже книги… Она прочтёт! Она увидит! Она оценит!.. Дни проносились один за другим, неделя за неделей. Их бег ускоряло желание снова увидеть её, а при встрече обонять, осязать, слышать. Быть губкой, впитывающей все проявления ЕЁ сути, все её желания. Стать для неё рогом изобилия, скатертью-самобранкой, «осликом встряхнись-встряхнись», ковром-самолетом. Быть то мальчиком-пажем, то влюблённым Кинг-Конгом, то рыцарем с цветами дамы на доспехах, то доверчивым Отелло или умным, ироничным, героическим Сирано де Бержераком… и оставаться самим собой: ранимым, комплексующим, жаждущим любви…

Когда же он жил сознательной жизнью? Ведь очевидно, что сознательная жизнь – это жизнь вне и без любви. «Я люблю тебя до слёз, без ума люблю» – поётся в песне. А женщины любят мужчин с умом. Женщинам нравится, когда мужские чувства сдержанны, проявляются скупо, но точно. Распахнутость их пугает. Они справедливо усматривают в ней слабость, ненадёжность, легковесность. Они с полным основанием подозревают в ней не истинную любовь, а всего лишь влюблённость. Некоторых, правда, подкупает искренность чувств, щедрость их проявления. Тогда они откликаются. Летят, как мотыльки на пламя. Хорошо, если пламя успевает, до того, как погаснуть, хотя бы согреть их трепещущие крылышки…
Поразительно, что никто и никогда не задал ему простого и отрезвляющего вопроса – а стоят ли все они вместе взятые таких усилий?.. Никогда не стоило забывать о ставшем банальным напоминании классика: «чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей». А лучше всего ещё и вот это: «Когда на память мне невольно придёт внушенный ими стих – я содрогаюсь, сердцу больно. Мне стыдно идолов моих. К чему, несчастный, я стремился! Пред кем унизил гордый ум! Кого восторгом чистых дум боготворить не устыдился!» Пушкин знал, о чём писал…

Но теперь весь этот любовный кошмар, вроде бы, заканчивается. Ивашкин вдруг отчётливо осознал, что остался один, и один по-настоящему. Впервые в своей сознательной жизни... Не было никого, чьей взаимности хотел бы добиться, с кем хотел бы вместе жить. Как будто внезапно оказался исчерпанным отпущенный лимит любви. Он словно пришёл за водой в наполненный колодец и обнаружил там гулкую и безнадёжную пустоту...

Теперь-то уже начал успокаиваться, а в первое время своего одиночества метался по квартире, как в клетке только что пойманный зверь. Его обуревали панические страхи, сумбурные и необъяснимые. Он пытался разобраться, понять, что с ним происходит. Но ничего не получалось, и от этого пугался ещё больше. В голове звенела пустота, на сердце лежал холод. Большая такая ледяная глыба…

Отвлечься тоже не получилось. Водка и нелюбимые женщины помочь не смогли. Ивашкин благодарил приобретённый опыт за это знание. «Неужели нет другого осмысленного занятия в жизни, кроме любви?» – спрашивал он себя. И сам себе признавался, что всё остальное имело смысл, когда в душе жила любовь к другому человеку. Не к людям вообще, а к живому, конкретному человеку. Теперь же трудно преодолеть апатию. Привычно, автоматически делается работа. И только то, что должно делать. Без искры, без огонька…

Хорошо это или плохо? Гордиться этим своим свойством, оправдывать себя или же признать его недостатком и начинать борьбу с ним, теперь уже вынужденно, ради выживания? А может быть, просто смириться с самим собой, вспомнив известную христианскую фразу: «Я есть то, что есть»? Полюбить самого себя таким. Но ведь итог безрадостен! Что же – признать и полюбить в себе неудачника? Едва ли это – правильное решение… Нет! Надо придумать, изобрести, найти какое-то совершенно новое наполнение жизни.

Ивашкин засел за компьютер, которого раньше боялся как огня. Почти год не отрывался от экрана и вот, наконец, методом проб и ошибок научился работать с необходимым минимумом программ. Очнувшись от компьютерного транса, «сканировал» своё состояние и поздравил себя – душа болеть перестала. Зато начало ломить спину, ноги. Частой гостьей приходила головная боль.

Он открыл ключами замки и, закрывая за собой дверь в квартиру, щёлкнул выключателем. Разувшись, прошёл в комнату и по пути зажёг свет в кухне. В комнате включил верхний свет и телевизор. В квартиру ворвались звуки города, голоса и музыка. Ивашкин добавил громкость. Эффект чьего-то присутствия ему необходим как воздух.

Но уже за ужином он понял, что пялиться в телеящик не хочется. Не хотелось и читать, хотя три стеллажа с тщательно подобранной литературой по специальности и смежным наукам неделикатно напоминали о своём существовании.
***
Блестящие локоны незнакомки вновь и вновь возникали в памяти и не давали покоя. Словно кто-то нагло и бесцеремонно ковырялся в заживающей ране, помещая в неё красивые, но раздражающие картинки. Ивашкин отнёс грязную тарелку в кухню, налил чаю и пересел за компьютерный стол. Взял автоматический карандаш, щёлкнул кнопкой, выпустив грифель на два миллиметра, открыл тетрадку.

Он всегда писал карандашом, когда что-то сочинял. Ему нравилось тихое шуршание карандаша по бумаге. Нравилось, что можно резинкой аккуратно стереть слово или целое предложение, а не зачёркивать, когда пишешь ручкой. Компьютер был выключен – и Ивашкину не хотелось его включать. Хмыкнул: «Чукча не читатель, чукча писатель». Смешно и нелепо сравнивать себя с тем, с другим и с третьим.

Он покрутил в пальцах карандаш и, уже без раздражения и протеста, попытался вспомнить слова из бегущей строки, но она неудержимо гасла в воображении. Буквы оплывали и растворялись. «Ну и ладно, переживём», – решил наш герой. Лёгкое чувство досады, вызванное тем, что опять упустил нечто важное, надо чем-то перебить. Прислушался к себе. Голова болеть перестала, остались тяжесть на душе, непонятная обида на что-то или на кого-то и нарастающее безразличие ко всему на свете.

Ивашкин посидел немного. Потом отодвинул от себя тетрадку, карандаш и включил компьютер.
Там оставалась не доигранной крутая «стрелялка»...