Вторая страница любви. Девочки

Мы с Гусиком уже уходили от Афизы, когда пришла Бобриха. Гусик – это Гусик. А Бобриха – это Бобриха. Они мои подруги. У всех моих подруг зоопарковые фамилии, и, соответственно, прозвища. Кроме Гусика и Бобрихи я еще дружу с Ежиком и Слоником. А Афиза – это наш гинеколог. Ну, в общем, мы уже уходили от Афизы – Гусик просто подвисла немного, стояла, бесстыжая девка, без трусов, и трендела с Афизой про ПМС. ПМС – это предменструальный синдром. А я – Аничччка. Именно так, глумясь и издеваясь, с упором на Ч, меня называет Гусик. Потому что люди, первый раз в жизни увидев мое красивенькое личико, и беззащитные глазки, и косолапые ножки, и сгорбленные плечики, сразу начинают называть меня «Анечка», а Гусика это страшно злит. «Посмотрите на эту суку! – вопит она – какая она Анечка, эта сука! Кому вы верите! На что вы ведетесь!». Но люди все равно ведутся ровно до той поры, пока не понимают окончательно, что я на самом деле сука. Мы с Гусиком однажды накурились, как аспиды, голландских шишек и долго молчали. Потом Гусик говорит: «Не хотела о неприятном упоминать, но не могу молчать. Ты – сука». Мы еще посидели и помолчали – не знаю сколько, но казалось, что долго. И я говорю: «А ты, Гусик, дура». Потом мы еще дунули, и я опять говорю: «А как ты думаешь, Гусик, что лучше – быть сукой, как я, или дурой, как ты?». Ну, тут мы вообще прибились и больше в тот день не разговаривали.
Но вообще-то я не о том. Отвлеклась, блин. В общем, мы с Гусиком уже уходили от Афизы, когда пришла Бобриха. А Бобриха – это тот еще крендель. Бобрихе даже ни пить, ни курить не дают, потому что она и так больная на всю голову. Но красивая – прям обалдеть можно. У Бобрихи толстенная коса и красный-красный рот. Вот если любой нормальный человек накрасит губы красной помадой, они у него все равно не будут такие красные, как у Бобрихи свои, не накрашенные. А еще Бобриха играет на пианино. Консу закончила. И еще ее очень любят богатые мужики. Но бросают. Причем вы никогда не догадаетесь, почему. Ни за что не догадаетесь, потому что ни одну бабу в живой природе еще богатые мужики не бросали по такому поводу. Только Бобриху. Мужики ее бросают из-за того, что она отказывается выходить за них замуж. Вот ей-Богу, не вру. Бобрихе нравится быть любовницей и день-деньской шататься вокруг своего пианино в шелковой пижаме. А замуж она не хочет. Ни за что. Никогда. Даже сейчас, когда нам всем уже по тридцатнику стукнуло. По-прежнему не хочет. С тем лишь нюансом, что пианины у Бобрихи вот уже пол-года, как нет.  Потому как она собралась начать новую жизнь с чистого листа и по этому поводу раздала все свои вещи и всю свою мебель. И тут у Бобрихи натурально началась новая жизнь. Вот уже пол-года у нее нет ни любовников, ни мебели, ни пианины, ни шмоток. Только пижама осталась. Синяя. Шелковая. Офигительная пижама. Мы Бобриху вчера в этой пижаме в казино вывезли. Гусик решила Бобрихе мир показать. Мужик в казино вошел – лысый такой, охраны человек 20. Гусик нам шепчет: «А это – львовский папа». Бобриха, овца бестолковая, на все казино как заорет: «Чей папа?». Тишина недобрая воцарилась. Все на Бобриху уставились. И львовский папа уставился. Ну, и конечно, прямо не сходя с места, полюбил Бобриху навеки. Мы с Гусем сначала перепугались, а потом успокоились – будет у Бобрихи теперь и новая мебель, и новые шмотки, и новая пианина.
  На следующий день, сегодня, то есть, мы с Гусиком уже уходили от Афизы, когда пришла Бобриха. А как раз война в Ираке началась. Американцы ночью бомбить какой–то город стали. И по нашему телевидению все только про это и болтали – стыд-позор, мол, все из-за нефти и прочая и прочая. Бобриха говорит мне: «Ты телевизор вчера смотрела?» Я отвечаю «Да» - а сама про себя уже понимаю, что за те 10 часов, что я Бобриху не видела, главный львовский бандюк уже успел купить ей все, включая телевизор. Бобриха вопит: «Знаешь, кого я хочу?» И тут мы с ней хором как заорем: «Ходорковского!» А Афиза на нас посмотрела с осуждением: мол, война, девочки, а вам все одно… Я говорю: «Афиза, война, это конечно, плохо, но от того, что мы тут, без трусов стоя, американцев осудим, они же бомбить не перестанут, правда? А жизнь продолжается, и Ходорковского хочется прямо до ужаса. Породистый, собака, до дрожи в коленях, не все ж пап львовских трахать, надо же и о хорошем помечтать». Хотя хрен его знает, этого Ходорковского, может, не такой уж он и хороший, может, вообще мудак мудаком. Там где мы с Бобрихой обычно ходим, Ходорковский нам не встречался пока. А Гусик вообще такого не знает. У нее телевизора нет. Потому как после развода с мужем (тоже, кстати, козлина, нефтью торгует – привет Ходорковскому) – у Гусика из имущества осталась только люстра. У него потому как по официальным бумагам зарплата оказалась ниже прожиточного минимума и прописка в бараках Заполярья. Так что Гусю с этого брака и люстра не должна была перепасть, но она ее у бывшего супруга из вредности украла и мне подарила. Но сейчас не об этом. Короче, Гусик наконец закончила с Афизой трендеть и стала трусы натягивать. Бобриха после львовского папаши окончательно в сентиментальность впала, глазки свои синие закатила, губки красные сложила бантиком и говорит: «Ничего на сегодняшний день не может быть лучше, чем добраться до Ходорковского!». А я ей: «Может, Бобриха, может. Лучше всего – это остаться официальной ходорковсковской вдовой». Тут Гусик, конечно, треснула меня за такие слова моей же сумкой и заорала: «Сука! Аничччка, блин! Сука злая-циничная!» Я говорю: «Гусева, мы же постимся, нам же о Боге думать надо, а ты, нетерпимая дура, дерешься!». А Гусева отвечает: «Это не мы о Боге думаем, это Он о нас думает».
 Может, и так. Хотя сомнительно.