Страх бог трепни и любопытства

Предисловие к нулевому изданию или письмо к моему Богу.

Делая что-либо, никогда не тормози себя вопро-сом: "Зачем?"   

Будучи существом неумным, но, наверное, та-лантливым, испытывая зуд графомана, я попросту справил свою психофизиологическую нужду. Я – рядовой солдат урбанистического южно-российского суфизма, слабо владеющий графикой родного языка, но имеющий наглость и право на пользование им, написал нечто о лжи. И ты меня не спрашивай: "Зачем?".  Я всю жизнь врал налево и направо, назад, вперед, вверх, вниз. А ты? Я никогда не дочитывал до конца толстые, заумно-гениальные книги: ни любимого эстетами Достоевского, ни Библию. Мне всегда казалось, что увесисто-умные тома обязательно написаны в тюрьме, в неволе. Для того чтобы их постигнуть, необходимо попасть в ту среду обитания, где они рождены. Но я на воле. А ты?  Мой кот Джаз – реальное существо. В тот мо-мент, когда я впервые положил перед собой чистые листы, без особых мыслей, четвероногий перс – ис-тинный суфий, взобрался на стол и закружился в та-инственном кошачьем танце. Я не мог его не взять с собою в путешествие. И на что бы ты ни наткнулся в этой истории, не кипятись – вспомни о названии.
Если человек создан по образу и подобию божье-му, то не трудно представить, что есть Бог.
Добро пожаловать в мою ложь.
               
"Бог вовремя забирает нас на небеса.
О, БОГ"
(Нина Хаген – из какой-то ее песенки.)

ЧАСТЬ1-Я "Происхождение божества"
"Страх" – бог трепни и любопытства
1969 год Ростов-на-Дону

   С тех пор как он помнил себя, его всегда пресле-довал страх и похоть. Он безумно любил жизнь и даже думал, что в этой любви, не такой как все. Но страх всегда наступал на пятки и отпускал легкие пинки и подзатыльники. Он мчался, жадно делая жизнь все быстрее. Весь пробежавший отрезок в памяти мельтешил, как видеолента на ускоренке.
Вот он бежит к реке. Он проспал и опоздал на встречу с пацанами. Что за ерунда? Река оранжевая!
На причале кто-то из мужиков объяснял: красиль-ная фабрика сбросила в Дон тонны анилиновой краски, вот уже час, как река, начиная с железнодо-рожного моста,  как апельсиновый сок.
Ждать, когда приползет очередной пассажирский плавающий утюг, было невтерпеж. Он прыгнул в краску и поплыл на тот берег. Течение реки сносило его вправо. Особых усилий не понадобилось.
- Ты что, Дон переплыл? –  спросили пацаны.
- Да – "В первый раз", – сказал он и почувствовал, как моторчик гордости  тарахтит в его маленьком,  нахальном сердце.
- Ну и дурак: сейчас ракеты – одна за другой, до двенадцати они как бешеные, – сказал Сашка Беззу-бый – самый старший из его приятелей.
- Ну, я же успел, проскочил.
За спиной у берега ухмыляясь, булькал, и пускал пузыри страх, но его быстро смыло волной от про-мчавшейся мимо ракеты, из нее, заглушая дизель, пел Эдуард Хиль: "Привыкли руки к топорам, толь-ко иволга поет по вечерам...". В перерывах между стремительным бегом, он трясся от страха. Ему ка-залось, что он никогда не вырастет, останется ма-леньким, слабым, худым.
Вырос, почти под два метра. Страх не унимался. И тогда он объявил ему войну.
Каждый день он делал что-нибудь такое, отчего волосы приятно вставали дыбом. Задирался с взрос-лыми парнями и сильно получал от них. Однажды ночью, с блатными пацанами, разбил витрину про-дуктового магазина. Под истеричный треск звонка сигнализации они набили сумки сигаретами, вином, шоколадками и, не торопясь, как приказал старший – Коля Болт, ушли в черную, как тушь, дыру кана-лизационной трубы, ведущей через железную доро-гу к заросшему берегу реки.               
Это был их Робингудовский лес, перед ним страх чувствовал себя жалким ничтожеством и бежал  от леса, как черт от ладана.

1972 год РОСТОВ-НА-ДОНУ   

Как-то зимой, на замерзшей реке он провалился под лед, в шубе, в коньках, с клюшкой.
- Но я не могу так по - дурацки умереть!
- Запросто! – сказал страх.
Вода казалась кипятком. Он пытался выскочить из этой кастрюли и как рак клешнями, беспомощно це-плялся разбухшими рукавицами за ломающуюся ле-дяную кромку.
- Плыви, щенок! Плыви! – кричали с причала му-жики и метали в него ржавую кошку на обледенев-шей веревке.  Мужики были пьяные и зацепили его только с девятого раза. Он посчитал и запомнил эту девятку на всю жизнь.
На берегу ему налили полную эмалированную кружку водки.
- Пей! Утопленник херов.
Он думал, что вода и выпил, от страха потеряв вкус, залпом, всю кружку. Затем, последнее, что за-помнил в тот миг – это рябую рожу Одноглазого Володи.
Потом, пахнущий табаком и рыбой, кулак, вели-чиной с его голову,  притронулся к его носу и вы-ключил изображение окружающего мира.
В тридцать семь лет страх обленился гоняться за ним, а похоть издевалась, как хотела, но иногда, ус-тав от самодовольства, она отключалась, и тогда страх снимал с нее одежду, укладывал на кровать, довольный ложился рядом  и не отводил своего мертвецкого взгляда.
 Зима-1996 год. Десять бутылок "Будвайзера" на-конец-то поругались с мочевым пузырем. Он оста-новил машину возле длинного забора воинской час-ти, расстегнул ширинку и...
- Дядя! А дядя!..
Он повернул голову налево. Два солдата в замыз-ганных телогрейках, синие от мороза, прыщавые худые лица пацанов были неподвижными, мертво-восковыми.
- Армия! Дай хоть отлить спокойно, чего вам?
- Дядь, по-по-покурить есть? – спросил, заикаясь худой, длинный, но жилистый солдатик.
- В машине, сейчас поссу и принесу. – Там целый блок, подумал он. Надо дать пацанам пачки три.
- Дядь! А покатаешь на своем мягком БМВ, а то от наших чугунок уже вся жопа в фурункулах.
От такой наглости он даже забыл штаны застег-нуть. В жизни его всегда можно было ошарашить чем-нибудь простым, детским. Особенно взглядами и хихиканьем девчонок-подростков. Армия совсем охренела что ли. Набрала подгузников, они еще на каруселях не накатались, а их в БТРы – сказал он про себя, развернулся и получил профессиональный удар в коленный сустав. Тут же его подбородок ощутил ледяной поцелуй ствола.
- Тихо дядя! Дыши медленно, экономь секунды! Ключи! Где ключи?
- Да в машине, ****ь, тупой ты Пеца или охуев-ший! – заорал визгливым, еще детским голосом вто-рой.
- Вот они, в машине! Сейчас, я маг на всю… где тут волюм ****ый, панасоник, твою мать! Кончай его, Пеца! Он блатной! Он нас как клопов раздавит!
В затылке сильно зачесалось. Глаза Пецы люто раскрылись, ртом он глотал холодный воздух. По-том он неестественно, задом, быстро побежал к машине, упал, уронил в снег автомат и тут же начал блевать.
- Утри сопли, говно! – орал второй. – Вот пидорас, обосрался!
Он подошел медленно, как шакал, по большой ду-ге, будто что-то с опаской обходя, полез в пальто, пошарил, вытащил бумажник, потом стал отрывать кобуру.
- Ну что, дядька, головка не болит больше? Ты по-стой здесь у забора, а мы покатаемся, нам очень на-до, заебались мы служить родине-уродине. Тебя все равно где-нибудь на разборе шапок-мономах при-шили бы. Ой! Какой у тебя красивый пистолет, наш ротный обосрался бы от зависти, надо же: ГЛОК-21, ОЧКО, понимаешь ли. Чертова дюжина патронов, просто заебись. Пеца! Кончай сеять перловку, она на снегу не принимается. Ты гляди, что я нашел, да тут тебе и волына и баксов, тонны полторы.
...
- Дорогой Петруша! Как ты дяде ювелирно дырку просверлил. Из этого черепа еще хорошая пепель-ница получится. Жаль дорогие тряпки, но шибко окровавлены, а часы, гля какие блин, это же на 10 штук баксов тянет.
Пеца очухался:
- Поехали! Саня, ну его на ***, он хоть мертвый, точно?
- Нет! ****ь! Притворяется, только костяная шля-па и мозги с крыльями отправились за наш забор: полетели своему блатному богу стучать на доблест-ную красную армию. Ладно, Саня! Поехали белый день же, вдруг смена караула или кто по дороге...
- Какая смена? Они спирт в каптерке без нас ***-рят. Смена, ****ь, разбежалась. А по дороге, кто может вякнуть, да и кому на хуй надо, ты вон кашу снегом ототри, а то весь салон дерьмом пропахнет.
Еще пару минут они разбирались с его машиной, что куда крутить и нажимать. Потом БМВ дико взревел, будто прощаясь с хозяином, мигая аварий-кой, виновато тронулся прочь.

0000-ГОД-БЕЗВРЕМЕНЬЕ.               

- ТАК! ТАК! – подумал он. – Чем же это я думаю? И где вообще мой страх? И ничего не болит, ни хо-лодно, ни жарко и даже не обидно. Вид, конечно, неэстетичный.
Он подошел к обочине дороги. Место глухое, придется добежать до перекрестка. Он расхохотал-ся, представив себя бегущим трусцой с остатками головы на плечах. Интересно, кто-нибудь отважится подвезти?
На перекрестке первой машиной оказалась Мит-субиси Поджеро, необычного, розового цвета. Она и остановилась.
- Тебе куда? За рулем сидела симпатичная моло-дая толстуха.
- Слушай! И тебя не удивляет, что я труп?
Она сказала с ярким кацапским акцентом:
- Что меня может удивлять? Я таких мудаков как ты с утра пятнадцать штук развезла. Ты думай бы-стрей, куда тебе надо?
- Я даже не знаю, ведь я вроде как мертвец.
- Ты при жизни кем был-то?
- Не помню даже.
- Ну, садись, поехали, не то замерзнешь.
- Трупы не мерзнут.
- Да ну? – расхохоталась толстуха. Ты еще скажи "не потеют", банально, молодой человек. Поехали!! Так, говоришь, даже не знаешь, кем был?
- У меня мозги вышибли пятнадцать минут назад, они, наверное, знали,  кем был.
- Мозги – это херня, в них страх только да похоть. Душа-то у тебя осталась.
- А где она?
- У тебя – в яйцах, – и она закатилась хохотом, а затем, с напускной строгостью, сказала, – а у нас женщин...
В этот момент движение подрезала бирюзовая де-вятка.
- Вот гандон, а тоже туда  же, нет, я сегодня без работы не останусь.
- Послушай, а ты откуда ты про душу знаешь? Мне кажется, я сейчас действительно, яйцами ду-маю.
- Да уж, знаю, батя рассказывал, да и училась, я вообще-то не дура.
- А кто ты? – спросил он.
- Люба я, Любовь Ивановна, смертью работаю, а раньше, кем только не была: и челночницей и проституткой и банком управляла.
- Так тебя, небось, тоже завалили?
- Ой, блин, собственный муженек, ****ько, прямо на любовнике. У меня парень был один, красавец-бандит. Придет, бывало, в обед в банк, мы закроем-ся, ну и сам понимаешь... Я баба уже не очень моло-дая, растолстела, муж – пьянь, задавака, микробра-ток, в общем – трепло. Когда-то любила ну а потом, знаешь, как в песне поется: "У нас была любовь, а теперь – ремонт".
Так вот, приходит мой Жорик,  то за деньгами, то кому ссуду, то кому рога отпилить, словом, типич-ная финансовая работа. А потом у нас что-то в обед чесаться часто стало. Муженек мой знал и не ревно-вал уже давно. Еще бы, сволочь, я семью тяну, доч-ки в спецшколе, на лето Лондон, Париж. У него тач-ка за 50 штук, а он допился, доторчался, и свой болт где-то по пьянке, в сауне положил и забыл  где он. Ну,  посуди сам: месяц, другой, я уж про любовь за-была, но чешется-то, баба я живая и здоровая. Я, знаешь ли, девка гордая, на шею к мужикам никогда не вешалась, все как-то они сами. Когда на панели работала, тоже не со всяким дерьмом... еще и носом крутила. 
Не загрузила я тебя? Ты уж извини, нам-то с тобой теперь чего стесняться?  Дорога длинная!
- Нет! Нет! Очень интересно.
- Ну вот, как-то утром поругались мы с мужем. Он денег просил на кокс, а я зажала. Дусту, говорю, по-нюхай – один хрен отчего подохнешь, так хоть дешевле.
В обед пришел Жора. И было всё так замечатель-но. Сидит мой милый на столе, глаза закрыл, а я на-против, в своем кресле. И вот, чувствую я, что на-столько обожаю Жорика, что съела бы его до по-следнего хрящика.
И вдруг из моей груди мгновенно вырастают ост-рые, ржавые спицы и прикалывают Жорины ноги к столу. Я взревела, дернулась назад, а дальше пред-ставь картину: директорша банка с откушенным членом во рту, в спине торчат вилы, а на их древке повис обдолбанный муженёк и на всем его теле вспыхивают красные кляксы. А на столе Жорик с огрызком между ног и палит из двух стволов...
Теперь мы с Жоркой здесь вкалываем. Он на ди-пломатической работе, а я "Санитаркой леса".
- А муж?
- Представь себе, эта свинья осталась там. Он же настолько был обдолбанным, что десяток дырок, как укусы комаров. Да и Жорка от боли и гнева стрелял невнимательно, ни во что существенное так и не по-пал. Ну да смерть с ним, что это я, все о себе,  да о себе. Тебя-то как угораздило?
- Меня? Так неожиданно, что толком осмыслить не успел, а тут еще и мозги отсутствуют.
- А ты попытайся душой, а мозги тебе папка отре-монтирует или новые поставит.
- Меня, похоже, из-за души, которая в тот миг на-ходилась в мочевом пузыре, и уделали.
- Остановился я пиво отлить. Место пустынное, длинный забор воинской части, а с другой стороны лесополоса. Два солдата, сопляки прыщавые, я и за-подозрить не успел, как они мои мозги спровадили в свободный полет. Забрали пистолет, деньги, маши-ну  и тю-тю дядя. Дезертиры, понятное дело, они сейчас злее бандитов.
- Так ты братком был, раз со стволом да на доро-гой карете?
- Ну уж не ментом – это точно.
- Ну! Вспоминай! Есть же память хоть и в яйцах ее не густо.
- Помню, что всю жизнь я трясся от страха.
- Чего боялся-то?
- Да всего подряд: темноты, пустоты, одиночества, бедности, болезней, смерти. Вот так всю жизнь бе-гал от страха, сам того не понимая, что заигрываю с ним. А вот подох там, куда страх не успел появить-ся.   
 Они ехали по улицам города, в нем он наяву ни-когда не был, но всё окружающее ему было  хорошо знаком по собственным снам.  Смесь  из Лондона, Нью-Йорка, Стамбула, Венеции, Ростова, Одессы – этакий музей зодчества его подсознания.
Наконец джип остановился у деревянных, корич-невых ворот. Люба вытащила из бардачка пульт дистанционного управления, перевязанный красной изолентой. Ворота раскрылись. Они въехали в про-сторный двор. Он увидел богатый восточный сад с огромным водоемом. В центре стоял трехэтажный особняк нелепой советско-цыганской архитектуры. Навстречу вышел невысокий крепкий мужчина, лет шестидесяти, с неестественной, будто приклеенной бородой ярко-зеленого цвета. Кажется, где-то он его уже видел.
- Ну,  здравствуй, сынок! – зеленобородый крепко обнял его и поцеловал в левое, оставшееся ухо. – Я все знаю, все исправим, не волнуйся. Пойдем сперва по стаканчику. Ты виски, водку, джин, что любишь?
- Да мне сейчас все равно, пока вкуса никакого не чувствую.
У озера стояло нечто вроде сцены деревенского летнего кинотеатра. На ней большой деревянный стол, грубо сколоченные лавки, но возле,  модерно-вый стеклянный столик, в три этажа уставленный всевозможными спиртными напитками. Они молча чокнулись и выпили по полному стакану теплого "Балантайна".
Зеленобородый сморщился, закуски на столе не было.
- Любаша! Давай сообрази  еду и льда не забудь, а то самогон этот басурманский,  хуже бензина из мопедного бачка.
- Ну,  вот видишь как оно, а ты все чего-то бо-ялся, – он дико захохотал, словно стартующий бульдозер. Значить так, зови меня просто ба-тей, тем более, что я и есть твой батька, все вы – мои дети. Пока у тебя нет ни новых, ни ста-рых мозгов, поговорим по душам, по-свойски. Ты там, наверное, об этом свете думал не раз, как и все, что тут рай или ад. Враньё, всё вра-нье. Впрочем, враньё и есть основная энергия жизни.
- Любка!  Где ты там копаешься?
- Папа, ну вы сами просили еды. Вот я и готовлю, не бутербродами же,  в сухомятку. Сейчас борщ ра-зогрею, все как положено: первое, второе, потерпи-те!
- Любка! Ты хоть сала или селедки принеси и льда, а то тебя пока с первым да со вторым до-ждешься... вот бестолковая, только за смертью посылать.
- Как тебе каламбурчик?
- Смерть за смертью посылать? Ну ладно. Так вот, я вроде, как дежурный бог. Ну не создатель, нет, не создатель, чего создавать-то? Все уже создано. Пора ломать, хлам ведь всё.
Я в прошлой жизни был священником, по пьянке на машине разбился. Тут мне говорят: давай! Рабо-тай по специальности. Ну и ладно, дело не пыльное. Болтай, жри, пей, хочешь, устрою, кем хочешь? Ал-лахом, Буддой, хоть этим, ну как его, блин? Во, вспомнил – Интернетом. Тут, сынок, все те же дела, что и там, но там о боге только говорят и молятся ему все кому не лень, а тут все уже боги. Такое по-нимаешь, божественное общество, можно сказать, тоталитарный рай. Все безгрешны и все во грехе, иногда даже скучно, а от скуки спасает всякая раз-ная шкода. Вот у меня товарищ, был художником, тоже по пьянке свалился с подоконника. Теперь вот работает разрушителем потусторонних миров. Же-нился здесь на бывшей учительнице литературы, она хоть и стерва, но красивая баба. Он от скуки все крушит, а раньше рисовал и неплохо, иконы рестав-рировал. А теперь шкодит по-черному. Недавно пол Африки, куражу ради, гриппом-испанкой заразил. Представляешь, это при жаре-то, с соплями да каш-лем, с температурой? Клин клином вышибает. На Вуду паршивец подсел, а я ведь тебя тоже угробил, ради развлечения. Наблюдал я за тобой, думаю, эка парень со страхом борется, дай, думаю, его вылечу. Ну и пивка с рыбкой откушал и дезертиров тебе по-дослал. Хочешь посмотреть, что они сейчас, твари, вытворяют? Пойдем в хату, там у меня божествен-ная телеаппаратная. А мозги ты себе выберешь, ка-кие понравятся, да и тело можем заменить, если это надоело. Они вошли в огромную комнату, уставлен-ную множеством телемониторов. В центре стоял ог-ромный пульт.
- Вот смотри. Машину уже разбили. Пьяные по городу шастают, ****ься хотят, а девки от них ша-рахаются. Это я так устроил. Пусть пока помародерствуют, я еще не придумал, что с ними делать, куда пристроить. Может, ты подскажешь?
- Мне бы мозги для начала, а?
- Будет тебе белка, будет и свисток.
Батя повел его в следующую комнату, с белыми кафельными стенами. В ней единственной мебелью был то ли электро-стул, то ли гинекологическое кресло.
- Садись! Сейчас мозги вставлять будем. Хочешь быть писателем, артистом, хочешь, рок-звездой сде-лаю, будешь со всякими Куртами Кобейнами об-щаться? Ты вот был не понятно кем. – Батя натянул зеленые резиновые перчатки. – Ну-ка, сынок, открой рот пошире и закрой глаза.
- Так, зубы еще хорошие – оставим – теперь за-крой рот, открой глаза и думай, только побыстрей! Возраст?
- Тридцать два года!
- Фиксируем, тридцать два года! Тело выше сред-него, худой, красивый. Однозначно, кто же согла-сится стать маленьким и страшненьким. Блондин, брюнет? Оставим брюнетом. Глаза тоже оставим, хорошие, черные глаза. Все оставим, только память от дерьма очистим, а так все нормально. Подкоррек-тируем систему страха и похоти. Хочешь быть без-дельником и просто наблюдателем всех процессов? Вот, придумал, будешь богом трепни и любопытст-ва. Как тебе такая роль?
- Да буду, пожалуй, только мозги поскорее бы.
- Вот заладил, живут же люди по нескольку жиз-ней без мозгов, с одними конечностями, в глазах яма в жопе дна нет. И счастливы безмерно. Мозги, если хочешь знать – это атавизм, вроде аппендикса. А ты как чучело из сказки "Волшебник Изумрудно-го города", чем-то вполне сносно думаешь, но все мечтаешь поменять солому на пару кило ливерной колбасы.
- Мозги, сынок, это болезнь. Самая распростра-ненная хвороба человечества. Мозги порождают массу осложнений: головную боль, любовь, жад-ность, страх, поэзию и даже СПИД. А еще чесотка мозга. Ни с того ни с сего,  начинают чесаться моз-ги, особенно у художников, поэтов, ученых. Они, видишь ли, шибко любопытные, суют нос куда по-пало, вот и хватают всякую инфекцию, а лечатся, как правило, пистолетами. Вот теперь ты и будешь заниматься любопытством и трепней. Все, можешь закрыть рот. Что чувствуешь? Ничего? Все пра-вильно – это новые мозги. Мозги Бога трепни и лю-бопытства. Помнишь что-нибудь?
- Да, вроде бы что-то чувствую.
- Страх чувствуешь?
- Пока нет!
- В память о твоем страхе я буду тебя Страхом на-зывать. А имя себе можешь сам придумать, ты те-перь бог трепни, так трепись на всю катушку.
Из-за кресла появилось вспотевшее лицо Любы.
- Папа! Ну что вы тут копаетесь? Все же остынет!
- Я тебе сколько раз говорил, чтобы не входила в операционную без стука и тапочек. Хоть кол на го-лове теши! Тут стерильная мозго-фабрика, а ты ла-заешь по помойке человечества, а потом с грязными ногами в операционную заразу тащишь и еще удив-ляешься, откуда потом на свет божий нарождается столько дураков. Брысь, пошла со своим борщом, проза жизни! Я только что нового бога смастерил!
Люба удалилась ворча:
- Это я что ли проза жизни? Да я праздник, самый яркий праздник людей. Я смерть, я самый светлый их миг.
- Иди уже, Праздник с борщом и косой.
Страх осмелел и стал задавать вопросы.
- Батя! Если мы боги, выше нас кто?
- Началось, действует, теперь ты будешь доста-вать, да? Выше нас, выше нас? Видишь ли, я точно тебе сказать не могу, но соврать, то есть придумать на ходу, это пожалуйста.
- Ну а как же истина?
- Какая к черту истина? Пойми, мир, материя, про-странство, космос – это все саморегулирующееся существо. Вот в твоих и моих мозгах неразбериха. То джина хочется, то пива, то минералки. А теперь представь, что весь космос – вздорный мозг, кото-рый черти чего хочет? Так какая тут может быть ис-тина? Истина – это обозначение конечного этапа очередной лжи. Точка с запятой, абзац и опять ложь за ложью, до бесконечности.
- А черт? Дьявол – это кто?
- Да такие же придурки, как и мы с тобой!
- Но ведь бог – это добро, а дьявол – зло.
- Это тебе в исправительной колонии, на полит-информации поведали?
- Опять же, что считать добром, а что злом?
- Вот ты заметил, кому там у вас на земле больше везло? Само слово: ВЕЗЛО состоит из веселья и зла. Кому деньги, кому красивые бабы достаются? И что имеют те – с козлиными бородами, что денно и нощно бьют лбы в поклонах перед деревянными портретами якобы нас? Ведь все земные религии – сплошная ложь.
И это хорошо! Представь себе, на мгновение, яв-ление меня народу! Они уже привыкли к другим ли-кам святых, а тут – нате вам, с красной жирной ро-жей, с зеленой бородищей, в китайском,  спортив-ном костюме и шлепанцах. А еще, для куражу, можно на проволочке нимб из неоновой трубки со-стряпать.
- А дьявол все же, это кто?
- Да их тут столько! Бездельники, миротрясы, те же боги. Ну,  сам посуди, правая туфля и левая туф-ля? Хочешь быть дьяволом, назовись им и будь.
- Батя! А что такое страх?
- Это ты сам, сын мой!
- Нет, давай без метафор, все-таки?
- Адреналин, эндогенный этанол, еще какая-то ки-слота, замешанная на соплях. Я ведь не доктор, не биохимик, не этноботаник, я – бывший поп. Пьяни-ца, бабник и трепло. А ты – бывший вор, помнишь это?
- Теперь вспомнил.

"Когда хочешь что-то спросить у отца всевышне-го, помни, что он не всегда готов честно ответить "за базар". Часто врать ему лень. По сему, ври себе сам". (Цитата из заборной летописи)
Глава 2-я

Москва 1996 год. Вот уже целый месяц поп-ансамбль "АЙ-НАНЭ" ждал обещанный новый хит.
- Где же эта чертова красная ручка?
Поэту-песеннику Жоре Марочкину необходимо было провести красную нить, но не в чем и не чем. Аванс за новый шлягер он уже спустил и сейчас нервничал. В любой момент могут появиться люди Карабасова, а этим граненым татарам бессмысленно объяснять причину отсутствия товара.
Что я им скажу?
" - Парни, я не виноват, это все сука-Муза не не-сет...
- Что за муза такая? Как не несет, дай адрес, будет нести, как курочка ряба!"
Так он на миг представил возможно вскоре пред-стоящий диалог с людьми Барри Каримовича. Вот она, чертова ручка, и что дальше? Он привык под-черкивать ключевые фразы красной пастой. Это и были магические заклинания для поклонников. В прошлом На-нэйцы могли парой словосочетаний уложить толпу наповал. Типа: "УПАЛА ШАПКА! УПАЛА НА ФИГ" – и на тебе –  эффект, сильнее всех примочек Чингиз Хана. Но сейчас последние герои монголо-татарского ига были безоружны. Ни Пупкин, ни Марочкин не несли золотых яиц. Это удручало, и Нанэйцы стали сильно злоупотреблять спортивными тренажерами. Жора допил остатки омерзительной "Брынцаловки" и дрожащей рукой занес кровавое стило.
"Я на тракторе..." Нет: "Мы на тракторе, вы на тракторе. Наша похоть в ядерном реакторе..."
Типа групповуха на тракторе, а дальше-то что?
"Пахота, пашня, пехота, перхоть..."
Нет, это хуже чем бред.
Жора смял лист, сломал ручку и заплакал.
И вдруг какой-то голос сказал: "Про трактор это уже неплохо. Вашей Нане в пору менять имидж, впрочем, имидж – это фантики для плохих конфет. Личности имидж нужен, как презерватив в здоровой семье. Но, слава богу, с таким заболеванием  как "личность" в данном случае мы не столкнемся".
Жора вдруг понял, что голос невнутренний и рез-ко протер глаза. Перед  ним стоял очень красивый парень лет тридцати, весь в черном, и улыбался улыбкой ходульного Мефистофеля. Первое, что взбрело Жоре в голову, так это желание заорать по-добно глупой бабе, напуганной заблудившейся мышкой, но парень поднял вверх левую руку. Это был знак, в мгновение заткнувший Жорин визг.
- Господин Марочкин! Не будем уподобляться ак-терам Мухосранского Академического театра имени Раисы Горбачевой. Не надо репетировать знамени-тую сцену встречи... Вы, увы, не доктор Фауст, к тому же с такой фамилией нужно быть завхозом в доме пионеров, но никак не словесником.
- А вы, вы, простите, этот... да? – выдавил из себя Жора, будто последнюю зубную пасту из тюбика.
- Этот, но не совсем! Позвольте представиться: Бог Трепни и Любопытства. Имя мое – Страх – мне оно не очень соответствует, но это прихоть папаши
- Так вы от Карабасова?
- Нет! Нет! Жора, не пугайтесь, я вовсе не тот за кого вы меня принимаете и, к счастью, я не являюсь слугой много уважаемого Импресарио. Я хочу вам помочь, затем и явился. Вы мне глубоко любопыт-ны, как столп эстрадной культуры. Вы ведь сами то-го не ведаете, что являетесь величайшим представи-телем искусства дурацкого пафоса, стеба и подра-жательства. Меня, как бога любопытства, это зани-мает в первую очередь. Мне не хотелось бы, чтобы ваше дело зашло в тупик и захирело.
Я ваша муза.
Не смущайтесь моего пола, впрочем, вам, как представителю эстрадного секс-большинства так будет даже удобнее, не так ли?
Жора вдруг понял, что это любовь с первого взгляда и даже если это демон, то он очень милый. Это был тот самый красавец, с которым Марочкин часто встречался в своих сладких педерастических снах.
- Скажите, Жорж, вы когда-нибудь водили трак-тор? Что нет? Напрасно! ЭТО ТАК ВОЗБУЖДАЕТ! ВСЕ ТАК ВИБРИРУЕТ! Вы совсем случайно,  на-шли прекрасную тему. Вот вам моя авторучка, сади-тесь и пишите.
Марочкин повиновался, стал писать и удивляться красоте своего почерка. Прежде он был подобен эк-зерсисам правописания троечника начальных клас-сов. Теперь же этот почерк стал напоминать ту гра-фику, которой обладают немногие мужчины, мили-ционеры и врачи-психиаторы. В нем была некая твердость, сила, обстоятельность.
Тракторист Иван Конфетный
Ехал в поле на заре
Без особого заданья
Дело было в сентябре
Возвращался он со свадьбы
Шибко пьяный трактор вел
Вдруг какое-то сиянье
И в момент заглох мотор
Матюкаясь и сморкаясь,
Вытираясь об штаны,
Вылез Ванька из кабины
Посмотреть туды - сюды
Глядь – под трактором свеченье
Синим пламенем горит
То ли камень, то ли бомба
А скорей – метеорит
Он ее подлюку – ломом
Осторожно почесал...
А в деревне не дождались
Вместе с трактором пропал
Год прошел, однажды утром
На поляну за село
Приземлилось Чудо-Юдо
А скорее – НЛО
Из него Иван Конфетный
Разодетый, как Султан,
Весь такой инопланетный
Но опять вдымину пьян
А за ним из дырки – трактор
И космический багаж
И с Иваном распрощался
В жопу пьяный экипаж
С той поры село "Тупицы"
Небоскребами цветет
А Иван был выбран мэром
И теперь уже не пьет.
- Вот вам, Жора, чем не шлягер? Думаю, На-нэйцы и их поклонники придут в восторг.
Марочкин поставил жирную точку и почувствовал необъяснимый страх. Он медленно обернулся. В комнате больше никого не было.

Следующая глава: "1-Я ДЖАЗОВАЯ ОХОТА".

1998 ГОД  Провинция.
Страх развлекался и шкодил. В его новых мозгах поселилась бесчисленная стая хулиганских идей. Меньше всего ему хотелось заниматься "своими" дезертирами, но обещание, данное батяне, не остав-лять их без опеки, отравляло ему настроение. На "колхозном" рынке он купил по дешевке персидско-го котенка. Чистый персик, но не экстремал, без до-кументов, поразил его вздорным поведением. Дру-гие его братья и сестры прижухли от страха и холо-да, а этот бодро шалил, пытаясь перевернуть хозяй-кину корзину. В двух огромных глазах маленького пушистого чертенка, словно сияли две мухи в янта-ре. Страх, предвкушая большое приключение на все свои органы, дал хозяйке новую стодолларовую бу-мажку, и сунул пушистое чудовище за пазуху.
- У меня нечем разменять такие деньги! – сказала изумленная торговка.
В этот миг Страх ощутил теплую струю.
- Не надо мне, милая,  никакой сдачи, похоже я ее уже получил.
Дома Батя всадил коту в мозг новейшее устройст-во, украденное у какого-то японского маньяка-ученого, а потом две недели кормил запредельным супер-мясом. 
Котейка вымахал величиной в зрелого сенбернара, разучился мявкать и научился говорить на всех язы-ках. Целыми днями он крутился в телеаппаратной Бати и обсуждал с ним новости мира. Но больше всего на свете он любил слушать авангардную му-зыку, за что и был назван  Джазом.
Настало время для первой охоты. Кот, получив за-дание попугать дезертиров, пришпилил плеер к ошейнику, нарядил наушники и, напевая какую-то арабскую мелодию, отправился на охоту.
Страху не хотелось встречаться со своими убий-цами, чтобы скоротать время он уехал на чемпионат мира по футболу.
Беглые солдатики-убийцы, отморозки, сильно из-менили свой облик. С тех пор они немало преуспе-ли, и сами удивлялись своей удачливости и безнака-занности. В результате шаловливой опеки вечно пьяного дежурного по небу, Петя и Саня стали пре-успевающими наркодельцами. Теперь у них появи-лись новые клички: Петр-Нулевой и Саша Синий-Клык. Их боялись, с ними считались блатные авто-ритеты. Поговаривали, что эти двое – офицеры ФСБ, внедренные в наркобизнес  Кремлем. Сколько раз их пытались замочить, но пули на лету превра-щались в вялых осенних комаров.
Подложенные в их машины взрывные механизмы не срабатывали. Преступный мир смирился с такой мистикой. Петя и Саша творили что хотели. Они купили карамельный завод и реконструировали его в комбинат по производству экстези, цинично обоз-вав свое детище Комбинатом Детского Питания. Теперь "цветное драже" от Пети и Саши продава-лось во всех аптеках города и даже в киосках союз-печати. Город превратился в огромную сумасшед-шую дискотеку.
Такая ситуация очень понравилась коту, он любил не только музыку, но и сладости.
Джаз первым делом обошел все музыкальные ма-газины и накупил кучу новых компакт-дисков. Об-долбанные продавцы и юные посетители думали, что это какой-то чокнутый, из "новых", развлекается в карнавальном костюме. Их даже не смущало то, что ряженый предпочитает ходить на четвереньках. Однако, кое-что настораживало. По вечерам Джаз обжирался килограммами драже. В ночных клубах танцевал и заказывал тазики коктейлей. Ряженый у всех расспрашивал как познакомиться с САШЕЙ-СИНИМ и ПЕТЕЙ-НУЛЕВЫМ. Еще вдобавок ко всем  диско-безобразиям, животное разъезжало по улицам городка на "Ламборгини Дьяволо" цвета червонного золота. Такой тачки не было даже у племянника губернатора. Однажды гаишники оста-новили кота в золоченой карете и, заикаясь от стра-ха и удивления, затребовали документы. Кот вежли-во предоставил техпаспорт и водительское удосто-верение. Из документов следовало, что машина принадлежит некоему Страху, Богу Трепни и Любо-пытства, а водитель с генеральной доверенностью с правом продажи никто иной, как персидский кот Джаз Страхович, по фамилии Телогрейкин. Ополо-умевшие автоинспекторы попросили паспорт.
- Какой паспорт, Начальник? Только родословная, я же еще не совершеннолетний!
Милиционеры чувствовали, как их расплавленные мозги, из-под крыш-фуражек стекают на ботинки. С цветной фотографии водительского удостоверения на них смотрела и улыбалась морда персидского ко-та. А кот врубил музыку на всю мощь, чтобы заглу-шить дьявольский рев стартующей машины.
- Ну все, мужики, мне пора на танц-пол!
Дьяволо будто растворился, а в руках служителей дорожного порядка оказалась этикетка от вискаса.
- Ты Булгакова читал? – спросил один мент друго-го.
- Нет, только кино по ящику смотрел. Может, они фильм снимают?
В этот вечер Саша и Петя отважились встретиться с пушистым чудом в клубе имени Бой Джорджа. Они сильно нервничали, предчувствуя что-то не ладное, и часто подлечивались коксом. Их головы были набиты белым кайфом до отказа, казалось, что излишки высыпаются из ушей. Появление кота вос-принялось, как дежурное пришествие завсегдатая. Кот впервые за все времена встал на задние лапы и обнял дезертиров.
- Привет, пацаны! Я ваш новый сержант!
Дезертиров заклинило, как двух роботов из деше-вой видеосказки.
- Вам большой привет от того дядьки, что писал на забор. Все, хлопцы, самоволка закончилась. Да не ссыте вы в собственные ботинки, не буду я вас жрать заживо. А хозяин в чем-то даже вам благода-рен. Когда бы он еще выбрался на чемпионат мира по футболу? А мне уже самому эта самодеятельная булгаковщина надоела, я ведь просто кот-мутант-переросток, с компьютером в башке, а не борец с наркомафией. Так что отправлю я вас служить, ку-да-нибудь под Новороссийск, в роту почетного ка-раула. Будете охранять склады боеприпасов и гар-низонную Губу.
Сейчас вот только потанцуем чуть-чуть, а утром я вас в военкомат, на красивой тачке подвезу.
Кот сдержал свое слово. Очевидцы утверждают, что видели двух конопатых и стриженных наголо призывников, прямо к отправке привез на вокзал ка-кой-то здоровенный, лохматый, в рэпперской кепке, одетой козырьком назад. Был он похож то ли на снежного человека, то ли на огромного кота. Тачка у дядьки была на пол-лимона баксов, не меньше. Вся из золота, хрен знает какой фирмы, а на эмблеме, то ли бык, то ли лев, то ли кот. Впрочем, мало ли  что могло померещиться поголовно, в стельку пьяным, будущим защитникам родины и ее дезертирам.
Комбинат имени Пети и Саши вскоре арестовали, опечатали, а потом отдали под таможенный склад. А все россказни про огромного кота и его танцеваль-ные похождения, всего лишь молодежная карамель-ная брехня.
- Хозяин! Сделай ты воду похолодней и еще раз спину и хвост намыльте, ну и набрался же я блох в этих ночных клубах. А вы, Любаша, поосторожнее с ушами, не налейте мне в мозги воды, не дай бог еще что-нибудь замкнет. Дверь в комнату приоткрылась. На пороге стоял Батя с перекошенной зеленой боро-дой, в семейных сатиновых трусах и на роликовых коньках. В руках он держал початую бутыль "Сто Волынщиков", отхлебывал  и улыбался.
- Что, Васька, вернулся? Васька! Бросай ты ба-ниться, там по ОРТ Доренко  такое мочит, у него война с лысым футболистом. В мире вечно что-то происходит, а я и не знаю.
- Папа! Вы бы поосторожнее на коньках своих ду-рацких. Здесь же мокро, вы и так сегодня раз сорок упали.
- Любовь! Ты кота вон лучше побыстрее домывай, а то Доренку проморгаем.
Батя отхлебнул виски. Смешавшись с зеленой краской бороды, струйка спиртного поползла по ог-ромному волосатому брюху.
- Теперь все разойдитесь! – заорал кот. – Внима-ние, главный ритуальный танец! – и он резко встряхнул своим  огромным мокрым шерстяным ту-ловищем, обдав всех родственников брызгами воды, будто наглый грузовик, зазевавшихся на перекрест-ке пешеходов.
Батя упал на спину, задрав вверх свои роликовые ноги, однако, левая рука крепко и бережно сжимала недопитую бутыль.
- Кто не спрятался, я не виноват! – орал кот.
Страх, весь мокрый, хохотал.
- Джаз! Придурок, я же феном тебя хотела высу-шить! – прокричала мокрая с головы до ног, заметно похудевшая Любаша.
- Какой фен, чертово электричество! Еще замкнет, не дай бог  и буду я тупо мяукать и мурчать.
- Не бойся, Васька, мы еще у Сакомоты какую-нибудь чертовню свистнем.
- Не надо, дед, мне эта нравится. И Васькой меня не называй, я, может, мусульманин!
- Мусульманец!? Засранец ты, я вот за такие слова тебя в русскую гладкошерстную кошку превращу.
Они шли по полутемному коридору, дружелюбно переругиваясь. Кот стал на задние лапы, положив батину, с приросшей бутылкой, себе на плечо. Батя,  на неумело расставленных прямых ногах, просто ехал и бухтел. Ролики противно скрипели, издавая звук несмазанной дрезины.
- Ты, Васька, и не выдумывай, захочу и официаль-но переименую, я, видишь ли, внучек, бог туды ме-ня в качель.
- БОГ! БОГ! На роликах, только штанины от тру-сов в ботинки заправь, а то опять навернешься. Там – в миру – происходит какая-то ерунда. Они, ви-дишь ли, конец света на 19-е число назначили. Ка-кой конец! Какого света!? И кто они вооще та-кие????
- Хрен им всем! Я им  устрою, развели понима-ешь, ООНЫ, НАТЫ-СРАТЫ!!
- Деда! Идут они в жопу со своим вялым, очеред-ным концом. Давай завтра заморозим бассейн и в хоккей, два на два. Страх с Любкой – одна команда, а мы с тобой – другая. Я на ворота лягу, и фиг они забьют.
ЕЩЕ ОДНА ГЛАВА, ПРО ШОУ БИЗНЕС.
- Что там у тебя, сынок, с этим поэтом песенни-ком? – батя был на редкость трезв. В этот раз не-крашенная борода оказалась рыжей. Огромный жи-вот абсолютно исчез. Строгий темный костюм, гал-стук цвета нержавейки.
- А что случилось?
- Да вроде убили его.
- Да ну, за что? Неужто песней не угодил?
- Скорее он ее и показать не успел. Ты ведь теле-визор не смотришь. Телевизор и водка – еда для ду-ши, сынок.
- И что говорят?
- Говорят, любовник приревновал. Застукал Жору с каким-то юным эстрадным павлином-мавлином. Мальчика пожалел, а Жорку заколол бутафорской шпагой. Представь, загнал в задницу, аж изо рта вы-лезла, так что теперь шашлык из несвежего мяса ПЕДЭ.
- Слава богу, то есть слава тебе, батя, что это не по моей вине Марочкина проткнули, стишок то я ему подсунул вовсе неопасный.
- Я тут не причем, мир живет по своим законам. Ты, я и подобные нам, лишь изредка вмешиваются в их течение. А может, и нет их вовсе этих законов, просто жизнь.
- А тебе, никак, жаль его стало? Или новую душу боишься запачкать?
- Мне жаль, что песня не увидит жизни. Хорошая песня, веселая, сам от себя не ожидал.
- А ты сам ее спой.
- Мне лень, имею я право на лень?
- А вот скажи мне, почему ты бороду зеленой краской красил? А сегодня какой-то другой?
- Мне сегодня тоже лень. Я даже с самим Васькой Джазом в хоккей играть отказался. Когда тоска на-ходит, я всегда меняюсь, тужусь что-нибудь новень-кое придумать. Увертюра к новой жизни – это, пре-жде всего, изменения внешнего облика. Вчера, ко-гда кот в ванной хулиганил, я на задницу упал, и что-то в ней хрустнуло. Это был знак мне, свыше.
- Бать! А куда еще выше?
- Как знать? Пора мне совершить очередное явле-ние народу. Пора и им сменить стиль иконописи. Да и тебе пришло время вычудить что-нибудь этакое! Любку я на какую-то кавказскую войну командиро-вал, нечего тут на небе под ногами путаться, нехо-рошо это когда смерть с психологией сытой домохо-зяйки. Кота возьму с собой, если ты не возражаешь? Он мне в путешествии не даст спиться.
- Батя, ты стал похож на преуспевающего милли-ардера из какой-то голливудской поделки.
- А я он и есть!
Дежурный по небу бодренько нырнул в неожи-данно подкативший лимузин. Машина рванула так, что Страх свалился от неожиданности.
- Ну твою ж в бога душу мать, что там за шумахер за рулем?
Страх остался один. Он сидел на побережье само-дельного водоема. На деревянном нетесаном столе перед ним стояла непочатая бутылка водки, на эти-кетке – очередной придурок в кепке, метящий в  провинциальные диктаторы.
Пить или не пить? ВОТ В ЧЕМ ВОПРОС. Он ка-тал ладонью по столу пустой граненый стакан. Трык-тык – жаловался стакан на насилие. Страх поймал себя на мысли, что думает ни о чем. Надо включить мозги, они ведь новые, душа тоже, навер-ное, в ней много пустоты, которую необходимо за-полнить. При желании он мог врубить прежнюю память и что-нибудь из нее выудить, для развлече-ния. Может нажраться и вспомнить былую жизнь? А что в ней? Ни друзей, ни любви, ни подвигов, ни творчества. Нет, были, конечно, красивые бабы, бы-ли "якобы друзья" – такое же дерьмо, как и он. Творчество – блатной футуризм, воровской неоро-мантизм. Подвиги типа: выпрыгнуть с корабля в от-крытое море, с наполовину выпитой десятилитровой бутылкой виски и чтобы тебя 5 часов искали спаса-тели? Жил грешно и помер смешно,  или на оборот? Так за что такую дрянь забирают служить на небо? Неужели вся мразь человеческая на том свете полу-чает неограниченные возможности и полную твор-ческую свободу? Ну и что с ней делать? Может учиться? Ведь даже для вранья у меня слишком ма-ленький словарный запас, а отсюда и ограниченная фантазия. Что толку с того, что я могу взорвать лю-бую страну, соблазнить любую кино****у, заста-вить Дэвида Боуи писать песни на русском языке, а Мадонну сделать телеведущей программы "Я СА-МА!" вместо Юли Меньшовой.
Ну,  придумал я симпатичного говорящего кота, но ведь это уже было у какого-то советского писа-теля-неудачника. Помог с вдохновением гею, а он,  бедолага, и вякнуть не успел, как его жизнь наниза-ли на шампур. Убийц своих безжалостно пожалел, чемпионат мира подкорректировал на свой вкус. Ну и что дальше? Ясно только одно, быть пустым са-модовольным богом – скучно. КОПТИТЬ НЕБО И ГАДИТЬ НА ЗЕМЛЮ – нелепо и противно. Если добро и зло – близнецы-братья? Нет, я схожу с ума, хотя это и невозможно в моем божественном поло-жении. Не чувствовать страха, не любить, не нена-видеть, быть всемогущей машиной не испытывая боли, унижения, сострадания – это ли не самое жес-токое наказание? Нет, пусть моя память будет, как красивый чистый блокнот, в богатом переплете, а в нем ни адресов, ни телефонов.
Страх схватил бутылку, открыл зубами, выпил винтом всю до капли, раздавил стакан, прижал к гу-бам порезанную руку. Кровь была теплой и соленой.
- Значит, чувствую, ощущаю всю свою пошлость! Что-то есть, что-то осталось от прежней человече-ской жизни. Смерть ушла на войну, на работу. БОГ-БАТЯ отправился на презентацию дежурного конца Света! А я? КАК ЖЕ Я?????

2016-год ЗАПРЕДЕЛЬЕ.

- Тебя, парень, как звать?
- Что? – Страх очнулся.
- Задумался? Думать на войне вредно, пуля мечта-телей любит. Перед Страхом стоял абсолютный двойник великого актера Евгения Леонова.
- Так как звать-то?
А ведь и голос его, Леонова, – подумал Страх.
- Раньше звали Степаном, до этого – не помню, а теперь – Страхом.
- Чудное имя, красивое до ужаса. Ну что, будем знакомиться. – Он протянул пухлую на вид, но крепкую руку. – А я – Евгений, да ты, я вижу, вспомнил. Доцентом еще в народе называли, ну не все, но многие.
- Так вы и есть Леонов?
- Он самый!
- А где мы?
- На войне времени с безвременьем.
- А мы с вами на чьей стороне?
- Мы пока на стороне времени, но могут взять в плен и тогда как получится. Да ты, я смотрю, но-венький, какое лихо к нам занесло?
- Сбежал я.
- А, с неба небось? Что не выдержал испытания пустотой?
- Не выдержал. – Согласился Страх.
- А кем был-то на небе?
- Богом трепни и любопытства.
- Забавно и что не трепалось?
- Трепалось, но любопытство пересилило.
- Что ж, война – неплохая стажировка для начи-нающего бога трепни.
- А вы здесь почему?
- Я от неба отказался. При жизни кем только не был: и бандитом, и следователем, и русским дворя-нином, и другом Тиля Уленшпигеля и даже ВИНИ ПУХОМ. Надоело перевоплощаться, хочу самим собой побыть. Скучно быть богом. Я ему говорю, ну этому, дежурному, отпусти ненадолго, я хоть спек-такль доиграю, а то нехорошо как-то ушел, всех бросил. А ОН мне: "Хватит, художник должен знать меру, да и чего ты там с инфарктом наиграешь? Хо-чешь – доигрывай здесь, сам себе режиссер и драма-тург". А я ему: "У тебя тут зритель хреновый, хо-лодный, мертвый зритель, я к тому привык".  Ну он тогда говорит: "Раз так! У меня только две формы небесной жизни: либо богом либо в солдаты". "А с кем воевать?" – спрашиваю. А он мне заявляет: "Хочешь со временем, хочешь с безвременьем, вы-бирай!"
Вот я и выбрал, тут хоть не скучно. Он мне: "За-хочешь вернуться – любой момент". "Ладно, – гово-рю, – там посмотрим".
Вот и воюю.
- А убить здесь могут?
- Могут, но мертвым будешь не долго.
- А боль чувствуешь?
- Нет, это не больно, обидно чуть-чуть, это как в компьютерной игре.
- Значит, и здесь страха нет?
- Да ты, Степан, не расстраивайся.
- Если бы расстроиться, хоть маленькое удоволь-ствие.
- А кто на той стороне?
- Да разные, представляешь, Наполеон с Кутузо-вым заодно. Ленин, там у них и  Гитлер,  и из на-ших, из артистов, много. Великие, они все с амби-циями, все в вечность норовят. А мы-то за что бо-ремся? А мы, Степа, воюем за свое любимое время, за то, в котором нам было хорошо и плохо, словом, не скучно. Посуди сам, на хрена мне 25-й век, что я там чеховского Иванова буду играть? Это Ленин, он и в другой галактике, и в тридцатом веке найдет врагов пролетариата и будет палить из Аврорыной пушки по марсианским воронам. Вот ты, Степан, кем в прошлой жизни был?
- Вор я!
Леонов выдержал "паузу обалдевшего",  и тихим хриплым голосом спросил:
- А жизнь-то свою ты любил?
- Не знаю, я её боялся, а любил свой страх, но на небе у меня его отняли.
- Худо дело, тебе ни на той, ни на этой стороне не сладко. Неприкаянный ты.
- Я пока не знаю чего хочу, вот и ищу на жопу приключения. Прежняя жизнь? – Пропади она про-падом. Не знал я в ней ни любви, ни дружбы, одно движение, азарт и разврат. Вот вы жили по-настоящему, вам есть о чем вспомнить, есть кого любить, кого жалеть. Вы были великим актером, вас любили.  Один мой кореш – мелкий аферист, "улич-ный банкир", был большим вашим поклонником. Когда он узнал о вашей смерти, то бросил все и за-собирался на похороны в Москву. Денег из кассы выдернул немерено, но не доехал, менты по наколке приняли его, оттрамбовали до полусмерти, бабки все забрали. Потом еще и подельщики чуть не уби-ли. Вот где я жил, зачем мне туда? А для неба мне пока ума не хватает. Буду воевать на вашей стороне, хотя бы из уважения к вам, да и ради себя, может, вернется ко мне ненависть, страх, злость, а случит-ся, обрету то, чего у меня никогда не было.
- Ладно, хватит ныть, бывший бог, а ныне рядовой Страх, не пора ли нам пожрать? Война войной, а ап-петит не терпит болтовни, память и вечность пока пусть отдыхают.
Леонов развязал вещмешок и стал доставать из не-го весьма не военно-походную, а скорее ресторан-ную снедь и выпивку. В этот миг он был похож на одного из своих киногероев.
- Что, Степа, узнал Ламмэ Гудзака, да, брат, иг-раю, никак не могу отвыкнуть.

ГЛАВА: КАКАЯ-ТО ПО СЧЕТУ: "Одна из смер-тей Георгия Ивановича".

После сытной трапезы с Леоновым-Гудзаком, не-жданно-негаданно случился жестокий бой. Страх не успел даже прицелиться в какого-нибудь потусто-роннего врага, как был сражен кибернетической пу-лей многоразового пользования. Пулю звали ПО-ЛИНОЙ. О ее замечательной судьбе вы можете уз-нать, прочитав рассказ "Примитив Экшэн". Регене-рировавший Страх решил не возвращаться на пере-довую: "Поживу-ка я чуть-чуть жизнью дезертира. Пустое дело отстреливать привидений. Любая война – игра без победителей, для существа осознавшего одномерность добра и зла рано или поздно покажет-ся серым, скучным занятием".
Однажды, в каком-то грязном запредельном трак-тире он познакомился с очень странным типом. В кабаке царила фиолетовая тишина. Посетители тупо пили, курили, закусывали и все молчали. Лишь один странный худой, лысый человек в коричневом ко-жаном косовороте, сидел за роялем и тыкал  длин-нющим указательным пальцем левой руки, по не-ровной, рассохшейся клавиатуре. Это не было му-зыкой, а скорее напоминало звук детской барабан-ной шарманки. Страха стало раздражать тотальное молчание, и он подошел к лысому пианисту.
- Вы прекрасный тапер для этой пьяной тишины. Вам певец не нужен?
- А ты петь умеешь?
- Под ваш аккомпанемент – вполне!
- Ты кто?
- Я – дезертир добровольческой  армии за лучшие времена, зовут меня Страхом, с кем имею честь?
- Гурджиев... Григорий... Иванович, – с огромны-ми паузами между фамилией, отчеством и именем и мертвецким безразличием  произнес лысый.
Страху почему-то захотелось спросить, кем он был в прошлой жизни и он спросил...
- Во все времена, во всех своих оболочках, всегда был единственным неизменным Григорием. Это ка-ра, вроде вечного Жида.
- Не надоело?
- Что ты, жить вечно и быть самим собой на самом деле невероятно интересно. Все дело лишь в том, как жить. Люди умирают исключительно из чувства брезгливости к собственному несовершенству. Им кажется, что смерть их почистит, отмоет, сделает капитальный ремонт и можно будет приступить к новой жизни с новой судьбой, со свежими силами. Но душа после капремонта всего лишь реставриро-ванная развалина. Рано или поздно вся прежде на-копившаяся дрянь,  дает о себе знать. Все повторя-ется, но уже с другими нюансами.
- А вы исключение из правила?
- Я исключение из всех правил.
- Но ведь вы умирали много раз.
- Увы, это природная необходимость, с этим ниче-го не поделаешь, шкуру нужно менять, как стоптан-ную обувь.
- А вас убивали когда-нибудь?
- Убийство – это одна из разновидностей естест-венной смерти. Последний раз меня грохнули в пре-красном городе Бейруте, я так и не понял за что? Признаться, мне больше всего нравится уходить из жизни посредством автокатастрофы, в этом есть что-то романтичное. Однажды у меня был такой шанс, но, увы, автомобили в те времена были не столь быстры, и авария случилась никчемная, при-шлось еще долго реставрировать надоевшее тело и весьма скучный остаток жизни. Вам нравиться врать, молодой человек?
- Не знаю, это ведь тоже жизненная необходи-мость.
- Знаете почему человек врет? Это всего-навсего физиологическая потребность, такая же как секс, еда, алкоголь и наркотики. Глупое большинство че-ловечества всегда боролось с собственной физиоло-гией. Сексуальность обзывалась развратом. Алкого-лизм и наркомания – всего лишь потребность в до-полнительном эндогенном этаноле, это как лишний пучок петрушки при авитаминозе. Придумали ка-кое-то привыкание. Если это дурацкое слово заме-нить на желание, сразу все становится на свои мес-та. Человек, животное, дух или существо-душа, если вам так более удобно, чего-то желает, а, следова-тельно, живет. Даже мертвое тело хочет разлагаться, гнить и превращаться в другое состояние материи. Душа же, желая слиться с абсолютом, при встрече с ним, категорически отказывается от этого муторно-го состояния вечного покоя и каменного блаженст-ва. Абсолют – памятник с умным выражением лица. Его обсыкают, ему салютуют, а выражение камен-ной рожи одно и тоже, прости за пошлую рифму. А душа находит новое транспортное средство, чтобы путешествовать в мирах и совершать так называе-мые пороки или же подвиги, как их еще иначе назы-вают.
Недавно я беседовал с Андреем Романовичем Чи-катило.
Забавный и очень начитанный мужик. Читал он все подряд, в промежутках между резней. Его серая жизнь была кошмарным сном, где его чмырили все кому не лень. Когда он читал, то примерял на себя всевозможных персонажей, тем и наслаждался. А резня для него была обычным физиологическим ис-пражнением. Он отказался от предложенного ему поста бога малолетних самоубийц и теперь, получив новое тело, весьма привлекательного американца, пишет неплохие сценарии для каких-то недотаран-тин.
Я даже подсказал ему, на мой взгляд, очень удач-ный псевдоним: Эндрю Чикатило. Для сценариста Голливуда такая кликуха – это половина успеха. На небе ему стерли прежнюю память, но паршивка-душа как маньячка  продолжает резню, к счастью, пока  только на бумаге и киноленте.
Курт Кобейн однажды при встрече признался мне, что его последним желанием перед выстрелом было осуществление детской мечты стать водителем большого красивого грузовика. Сейчас он возит из Голландии в Россию контрабандное пиво. Ненави-дит гранж, обожает рейв-дискотеки. Башлачев стал крупнейшим предпринимателем и больше не пишет стихов. Пушкин был наперсточником на Курском вокзале, а сейчас там же служит сержантом мили-ции. Сергей Курехин, на удивление, остался преж-ним и теперь запускает новый проект поп-механики с участием межгалактических макроорганизмов. Последнее его творение: "Музыка черных дыр", со-стоящее из 15-ти часовой мертвой тишины, разо-шлось по солнечной системе миллиардным тира-жом. Я так же имел наглость предложить свою вер-сию: "Живая Тишина". Ему понравилось, но он ос-тавил по-своему. Я вот тоже по-прежнему верен се-бе, все вру и вру. Посуди сам, ложь увеличивает объем времени, расширяет пространство, стимули-рует одно из главнейших чувств, такое как зависть. Вы ведь сами наверняка врете самому себе ежесе-кундно. Человек безумно устает от правды, которой на самом деле нет. Поиск правды – состояние голо-да, нажраться досыта и совокупиться с какой-нибудь симпатичной самкой. Добиваешься своего, и наступает состояние иступляющей пустоты. Этакий макет смерти, но затем все равно наступает жизнь, желание, тяга к пороку и ложь, ложь. Жизнь – бес-конечная цепь из лжи.
Однажды я был котом. Жил у богатого Стамбуль-ского цеховика. Жрал вдоволь, спал, отдыхал от Гурджиева. Наблюдал, как русские челноки скупа-ют дубленки и плащи очень скверного качества, в надежде разбогатеть. Как-то я отправился прогу-ляться по базару и встретил русского купца, лицо его мне было знакомо, видимо, по прежней жизни. Купец жрал жирную жареную треску и запивал прямо из горла литровой бутылки виски. Я вежливо поздоровался с ним, на миг забыв, что я – кот.
- Дай кусочек!
Купец уронил недопитую бутыль, но рыбу из пас-ти не выпустил. Русский челнок – это вам не ворона из басни Крылова. Я двинул лапой неразбившийся флакон Джони Уоккера и сказал: "Пить не буду, а рыбки съел бы с удовольствием".
Купец, проигнорировав мое кошачье попрошай-ничество, спросил:
- Ты кто? Где-то я тебя уже видел?
- Я кот Гришка, рыбы хочу!
- Сгинь, Гришка! Сгинь! Нечисть!
У этого борова и в прошлой и в любой последую-щей жизни зимой снега не выпросишь. Он – исклю-чение из всего русского купечества.
Я не на шутку разозлился и решил погубить этого отвратительного жадину немедленно.
- Дай кусок трески, козел! – злобно заорал я.
- Кто козел? За базар отвечаешь?
В общем, мы сцепились, все это я специально за-теял на очень узкой улице ведущей к набережной, по которой ходит чудовищный турецкий трамвай, спастись от этого грохочущего монстра можно, только если вовремя заскочить на малюсенький тро-туарчик и прижаться спиной к стене. А еще лучше вовремя ввалиться в какой-нибудь магазинчик.
Увлекшись потасовкой с обнаглевшим говорящим котом, бедолага-жирняк не заметил неожиданно возникшей Шайтан-Арбы.
В тот раз рыбы я так и не поел. Моя и купеческая души в обнимку вспорхнули в бездонное сентябрь-ское небо Константинополя. Душа Жирного ныла о брошенном товаре, который теперь растащат его  собутыльники, узнав о страшной смерти толстяка, а моя пела какую-то популярную турецкую песенку.
Но зачем я все это вам рассказал? Подумаешь, од-на из будничных Гришкиных смертей. Ах да! На-верное, оттого, что вокруг все по-прежнему молчат. Проклятые трупы, ложь не терпит молчания.
Когда будешь в Стамбуле, попробуй жареную треску, ее там прямо с лодок продают...
- А мой кот терпеть не может рыбу.
Григорий Иванович спросил с удивлением:
- А что же он, простите за грубость, жрет-то у вас?
- Конфеты, салаты и очень много спиртного!
- Экий засранец! – Григорий Иванович рассмеял-ся. Вскоре они расстались.
Страх вернулся на небо. На этот раз обстановка была в османском стиле – так распорядилось вооб-ражение, вдохновленное историей Иваныча.
Дома никого не было. Он включил все батины те-левизоры. Мир по-прежнему все тот же мир. Вни-мание привлек концерт Кортни Лав. Страх врубил ее на всю громкость, налил себе полную пивную кружку дешевого португальского рома, отпил пару глотков и вдруг заметил лист бумаги, придавленный магнитом к холодильнику: "Страх! Где ты шляешь-ся? Кот уехал в Париж на выставку, он теперь у нас кутюрье. Мудак, подстригся под пуделя. Батя на ка-кой-то войне, я на работе, еда в холодильнике. Не свинячь, посуду перемой, не корми тараканов. Це-лую, ваша Любка!"
Поверх Любкиной записки красным маркером он написал: "Спасибо, жрать не хочу, всем привет, кот, действительно, мудак, мог бы и посоветоваться, то-же мне – Жан-Поль Готье. Я уехал, пока еще не придумал куда. Всех люблю, ваш блудный Страх!"

1994 год ЛОНДОН.

"Вернуться что ли в нормальную человеческую жизнь", – подумал он и тут же наступил в огромную кучу гуманоидовского дерьма.
- Твою мать, срут прямо на улице, как собаки, – выругался он вслух.
- Русский?! Я знать русски, я с русски воевать, русски воевать хорошо в Афганистан. Ты турист?
- А ты басмач?
Перед Страхом стоял молодой афганец, лет два-дцати шести.
- Я теперь студент, русски литература изучаю. Очень лублю: Чехов, Булгаков, Гогол-могол, Тол-стый! Лондон таун, Комден таун.
Страх пошарил глазами по стенам домов, прочел название улицы: Юстон Роуд.
Великобритания и первый попавшийся придурок-студент, к тому же – дух.
Страх перешел на английский:
- И много ты, сволочь, наших положил?
- Нет-нет, совсем немного, – афганец сразу испу-гался.
- Да не ссы, убивать не стану, война есть война.
- Да, на войне положено убивать врага, – заключил перепуганный студент.
- Я учиться хотел, а отец дал ружье, дал гранаты и в морду тоже дал, очень сильно. Аллах Агбар, учиться – потом.
- А как же ты тут оказался?
- А! Ранили меня, вот ногу оторвало. – И афганец, задрав штанину, показал хромированный протез. – Отец дал денег и сказал: теперь лечись, потом учись.
- Ну учись, учись! – Страх развернулся и пошел прочь от любителя русской классики.
- Русский! Эй! Русский!
- Чего тебе? – не поворачиваясь, спросил Страх.
- Прости а?
- За что?
- Я всего троих русских убил.
- Посчитал да? Аллах простит, я, к счастью, не Аллах.
Страх ускорил шаг, растерянный студент зло плюнул ему вслед и выругался на своем басурман-ском языке. Страх успел разобрать последнюю фра-зу: "Что бы эта улица для тебя никогда не кончи-лась!"
Страху Лондон образца 1994-го наскучил за пару суток. Его раздражали толпы желтокожих туристов, слоняющихся табунами, крикливые стайки мака-ронников, бледные, выцветшие англичане и краси-вые черномазые, снующие вокруг на роликовых коньках. Он слегка нашкодил – в музее мадам Тюс-со заменил все восковые фигуры. Теперь там стояли ничем не знаменитые образы чиновников советской эпохи, работяги и колхозники и даже зеки в ватни-ках и ушанках крысиного цвета. Он огорчил толпу геев, стоявших в очереди в один из модных ночных клубов, превратив его в баню эссэрошного типа. В Сохо переделал все увеселительные заведения, опять же в родные, южно-российские забегаловки, где вино наливали в банки из под сметаны и метили донышко красной масляной краской, чтобы не воро-вали посуду. Страх расставил посты ГАИ на улицах Лондона, на одном из фестивалей, подменил извест-ную рок-группу хором МВД, а ряженых панков, по-хожих на анимационных хищников, переодел в рай-комовских комсюков образца конца 70-х. На этом его фантазия иссякла. Завернув в одну из долго ис-комых подворотен Оксфорд Стрит, он исчез.
Прощай, город Лондон, привет Одесса!

Все тот же год:1994-й.

На Привозе, в постоянном наличии и широчайшем ассортименте всегда присутствовало чувство юмора. Весь Привоз – это огромный уличный партизанский театр, здесь играют нескончаемую пьесу.
Пьяный грузчик катит перед собой пустую тележ-ку и орет заплетающимся языком: "Побере-гись!Ноги!Ноги!Поберегись!"
Однако по ногам достается многим.
И вот он наезжает на маленького пожилого еврея. Тот невозмутимо, без гнева и боли выдает этакий монолог: "Тебе что тут Северно-Ледовитый Океан? Тоже мне ледокол Ленин!"
- Простите, капитан, сбился с курса, штормит, – отвечает пьяный грузчик и, развернувшись к дверям овощного магазина, продолжает ледоколить.
Навстречу ему выходит двухсоткилограммовая продавщица.
- Вера, Любовь моя, я приехал!
- Жора! Я же вас полчаса тому назад послала на хер, отчего вы до сих пор туда не идете? – невозму-тимо отвечает Вера.
На Страха вновь накатило вздорное настроение. Ему захотелось вспомнить детство прежней жизни, что-нибудь стащить с прилавка. Он мог бы без тру-да вытащить кошелек у какой-нибудь одуревший от жары домохозяйки, а затем на место жалких купон-ных фантиков подложить штуку баксов. Нет, не стоит, пусть будет все так, как есть. И это лето, с за-пахами пота и укропа и ни с чем не сравнимое ощущение легкости жизни, при всей ее пост-совдеповской трудности. "Живи, Одесса, живи и процветай" – пропел он про себя.
Надо что-то делать. Любопытство дремлет, ложь аж храпит. Может влюбиться, жениться, воспиты-вать детей и жить себе спокойно, пользуясь всеми привилегиями бога, притворяясь простачком?
Он шел по улице Красной Армии в сторону Дери-басовской. Сквозь его недоматериальное тело про-ползали переполненные трамваи. Они напоминали кастрюли на колесах, из которых периодически вы-текает накипь биомассы.
Страх шарил взглядом в поисках добычи.
Вот, похоже, нечто обещающее. Очень красивая женщина лет двадцати пяти. Кого-то ждет. Похожа на очень дорогую проститутку. Пора знакомиться.
А вот и тот, кого она ждет. Худой, морда, как у добермана, в руках трубочкой свернута газета. Блатной и уж точно наркоман.
Парень подошел к ней неестественно близко. На-верное, целоваться будут? Улыбается. Она тоже, но как-то настороженно. Парень газетной трубочкой, как указкой, водит по груди девушки, ей явно не нравится быть чучелом на уроке анатомии, но она не противится.
И вдруг он втыкает газету ей в грудь. Лицо де-вушки озаряется прекрасной улыбкой безразличия. Такую "маску лица" обычно надевают манекенщи-цы и кинозвезды, затраханные назойливыми фото-репортерами. Стоит отметить, что смерть – самый виртуозный фотограф – улыбочку ловит самую, что ни на есть, точнее – "что ни на нет".
Девушка умерла стоя, похоже, лезвие прикололо ее к дереву.
Из толпы выскакивает сестренка Любаша в дурац-ких розовых шортах и в грязном, бардачного цвета лифе. Она вытаскивает из груди девушки длинное шило с рукояткой, обмотанной изолентой. Тело де-вушки сползает на землю, а второе, точно такое же Люба берет за руку и уводит прочь от начавшейся паники и суматохи. Парень садится в обшарпаный мерседес времен молодости Хонекера и неторопли-во отъезжает.
- О! Какая встреча! Родственник, и ты тут?
- Здравствуй, сестренка, ты что это вырядилась, как бомжиха?
- А, это мой новый стилист, наш котик поработал. Он в Париже всех конкурентов этими тряпками уде-лал. Это теперь в Европе полный шик, знаешь, как его новая коллекция называется? "Рвань, дрянь, кра-сота". Ни в какие ворота.
- А за что девушку закололи? Не знаешь?
- Это не мое собачье дело, хочешь разобраться – догони наркошу, расспроси, можешь даже наказать. Иди, если любопытство раздирает, а я барышню по-еду устраивать, бати-то нет до сих пор, завоевался. Я пока за него, кот вообще от рук отбился, весь в искусстве, сейчас с Бьерк клип снимает.
- Ну ладно, поторопись, не то худой сейчас на ка-кую-нибудь малину заляжет, даже ты не найдешь.
- Я найду, я же вор, хоть и бывший. Скоро уви-димся! – прокричал Страх вслед удаляющей сестре с по-прежнему звездастоулыбающейся девушкой.
- Ну и вонь же у тебя, как у  шакала в норе, – Страх закрыл за собой дверь.
Худой взглянул на него пластмассовыми глазами. "Точно такие же были у моего плюшевого медведя, – подумал он без удивления – Господин Героин съел почти всего этого человека, оставив лишь безум-ную, безответную любовь к кайфу. Именно безот-ветную, ибо кайф, как проститутка, любить никого не станет, плати и получай, нет денег – лезь на сте-ну, купайся в собственной блевотине, кайфу по фиг, оно – вещество синтетическое". – Так думал безгра-мотный неопытный бог трепни и любопытства, он еще не научился читать чужие мысли.
У худого было чем платить. Заколов связную Ви-ку он оставил себе все зелье и уже успел хорошень-ко вмазаться. Ему было наплевать на свою жизнь, хотя он догадывался, что через пару дней его вы-числят и утопят где-нибудь в Аркадии, предвари-тельно вытрусив из него весь товар. Правда, зельем, тем что он успел заныкать, хватило бы обдолбать пол Украины.
- Что-то вы быстро меня вычислили, – улыбаясь процедил худой.
- Нет, ты ошибаешься, я не за святым Георгием явился.
- Да ладно, не гони!
- А чего мне гнать, можешь при мне хоть ложкой жрать, хоть клизмой в жопу заливать.
- Так чего тебе надо? Ты кто?
- Скучно мне, вот я и приперся.
- Гля, ты глюк, в натуре?
- Нет, хуже, я – Страх!
- А я не боюсь, мне по фигу мороз, че ты хочешь, а?
- Пугать тебя не собираюсь, а Страх – это меня зо-вут так, видишь ли, родитель назвал. Я пришел к те-бе из любопытства. Хочу понять кто ты что ты, что для тебя смерть, что жизнь, кем был, кем хочешь стать?
 Я – ученый, изучаю отечественную наркоманию, пишу книжку. Она будет называться "Привидение-ведение" – учебник такой, – соврал Страх.
Худой расхохотался.
- Я никто и звать меня никак. Так можешь и напи-сать в своем учебнике. А спасать меня не надо, не от кого, я давно уже никого и ничего не боюсь. Дума-ешь, я не видел твою подружку в замызганном тря-пье? Мы с ней давно знакомы. Это она меня боится. Она, как мент, с такими, как я даже связываться не хочет. Мы когда подыхаем, нас другие подбирают. Они ни с неба, ни с подземелья, об этом пространст-ве даже бог толком ничего не знает. Хочешь знать, зачем я Вику зарезал? Жалко мне ее. Я любил эту девочку, пока был человеком. А у вас ей будет луч-ше, у вас, правда, и ложь как-то гуманнее. Поживи она еще чуть-чуть здесь и сейчас, стала бы такой же как я. Зачем ей дно, Антикосмос? Да ты и не пой-мешь о чем я.
- Да, я безграмотный бог, мое дело – совать нос туда, где забавно, а знания – это слишком скучно и тяжело для меня.
- А как же твой учебник?
- К черту учебник, это я так, разговор завязать. Мне писать больше двух записок уже лень.
- А ты, я вижу, философ?
- А ты, я вижу, блатной?
- Почему так решил?
- Да все вы, когда, что-то не догоняете, спраши-ваете: "А ты, я вижу, философ?"
- Я существо, живущее в совокупности всех ми-ров. Ты после смерти стал богом, а я – черти чем. И тебя много и меня, мы вездесущи, ты суешь нос ку-да захочешь, а я сую иглу в кого захочу.
- А если над тобой начальник, отец-хозяин, как у меня?
- Вон мой хозяин, – худой указал на кулек с по-рошком. – Ты Страх, и я – всего лишь рядовые сол-даты империи сверх-народа.
 Это космический фашизм и мы с тобой слуги ка-кого-то по счету Рейха. Ты, в сущности, доброе су-щество. Трепня – это как новогодние хлопушки, пе-тарды. Ну что можно сделать бенгальским огнем, разве что занавески подпалить?
- Мое же оружие тоже ложь, но эта ложь – хими-ческая. Я всего лишь мусорщик, такой же, как твоя родственница, только она из другого цеха. Она от-правляет на небо, в мир фантазий, а я – на дно или в ШОГ, ДИГМ, СУФЭТХ – как хочешь, так и назы-вай.
- Ну ты не шибко-то ругайся. Я вашей демонской фени не знаю.
- Хоть ты и демон, а я – бог хренов, все же мы –  русские, объясни мне нашим языком, какая империя сверх народа, зачем, кто ее выдумал?
- Слушай! Демон, может, выпьем, как мужики, да потолкуем не спеша, – предложил Страх.
- Я до того как сторчаться, был ученым, этно-ботаником. Очень, видишь ли, крутым русским профессором, специалистом по грибам средней по-лосы.  Докторскую защитил на мухоморах. Студен-ты меня называли мухоморным Тимотти Лирри.
 Эта кличка приехала вместе со мной  в Гарвард-ский университет, где я впервые познакомился с господином Героином и вскоре был им завербован.
- Американцы возомнили себя сверхнацией, сверхдержавой. Им надо было переманить мухо-морного специалиста на свою сторону. Мухоморная природа в корне отличается от заморской дряни. Наш родной красный гриб для них был не меньшей опасностью, чем угроза Коммунизма.
- Дешевая синтетическая наркота расползлась те-перь по всему миру и стала главным оружием аме-риканского империализма. Именно этим оружием массового поражения Америка навязывает свою ме-гакультуру всем отсталым, по их мнению, расам ро-да человеческого. Если бы наша тупорылая оборон-ка не вытирала об мухомор свои сапоги, сверхдер-жавой сейчас была бы Россия. Торжество русской национальной культуры, ни какого рок-н-ролла и  диско, сникерсов и анклбенсов, креков и героинов, а напротив – бублики с маком, балалаечный трэш, са-ло, водка настоянная на мухоморах.
Страх и Худой в табачном тумане, раздетые до трусов, допивали вторую бутыль "Смирнова" и жар-ко спорили об особенностях национальных мультур.
- Ты Иван Афанасьевич (так прежде звали демо-на), что не говори, но водка лучше чем наркота?!
- Э! Степа! Я тебе, как опытный демон этнобатан-ники скажу: Один хрен, только разного цвета.
- Впрочем, тотальное россейское пьянство – есть следствие чудовищной закомплексованности нации. Те, кого веками насильно трахали во все дырки, по всем плоскостям и широтам, невероятно стесни-тельны. У какой такой нации есть выражение: Да вы не стесняйтесь... Заторможенность и инертность по-хожая на лень и себоритство, на самом деле – пока-затель духовной и физической недоразвитости и слабости. От всех этих зажимов возникает острая необходимость в искусственном раскрепощении. Впрочем, все это относится ко всей слабой части человечества, как в жизни, так и после нее. Пьют, брат Степа, пьют повсюду и долбятся повсюду. Од-на лишь разница: они чаще молятся за успех своего предприятия, а мы чаще пьем за него.
Так мы с тобой за что боремся, Иван? Мы с тобой не боремся, что мы Чегевары какие или ЛИМОН-КИНЫ? Мы с тобой Степа потусторонние существа, а может уже поэтусторонние. Давай выпьем за кра-соту, она хоть ни кого не спасла, а все же красота!
Худой проглотил пол стакана, скривился и, за-черпнув деревянной ложкой героина, закусил.
- Кучеряво живешь Ваня, – сказал Страх.
- А ты тоже попробуй.
- Нет, я лучше маринованными мухоморчиками...
Страх выпил.
- За красоту, говоришь? Ох уж она мне... Общена-родные критерии меня всегда бесили. Вот лебедь-птицу считают символом этой самой красоты. На самом деле – она жирная, неповоротливая. Когда плывет, то не видно ее безобразных кривых ног. Она вроде красива на воде, а на суше свинья свиньей.
- А в полете какова?
- Не, в полете орел хорош!
- Мы с тобой жили в стране, где герб на монетах – Балык Орла, так что красота понятие растяжимое, до определенного размера, как презерватив.
- В дверь аккуратно постучали.
- Это кто там такой незваный и хорошо воспитан-ный? – прокричал, оживший от водки с героином, демон Иван Афонасьевич.
- Хуже татарина может быть только персидский кот-мутант, к тому же именитый кутюрье. На пороге стоял Джаз. Шерсть он выкрасил в черный цвет. Персиковыми остались только уши и морда. На гру-ди у него висел огромный крест голубого цвета, на красной пластмассовой цепи. Позже кот будет ут-верждать, что это подарок Папы Римского.
- Ты, Васька, не иначе веру сменил, но надеюсь ориентация прежняя?
- Да это так, временно, – смутился кот. – В знак траура по Джани Версаче, позавчера убили.
- А какой нынче год на улице? – спросил абсо-лютно пьянючий Страх.
- Тысяча девятьсот девяносто седьмой, – спокой-ным голосом произнес Джаз-Васька.
- Да, скорбим. И чего эти пидоры агрессивнича-ют? Ревность, измены, реки голубой крови.
Трудно сказать, скорее всего, не угодил какому-нибудь сицилийскому папику пиджаком, да вдоба-вок растрепал на весь свет, что у того нет вкуса. Это и к лучшему, теперь вот небо одевает. Сейчас там всех не узнать. Реформатор.
- А как там у вас моя Вика? – поинтересовался де-мон Афанасьевич.
- Сами бы и проведали, – ответил кот.
- Неудобно как-то нашему брату со дна на небо за-глядывать.
- Да бросьте вы, Иван Афанасьевич, сейчас в мире даже штаны через голову надевать удобнее, это я вам, как художник-модельер говорю.
- А Вика пожелала стать певицей. Звездой неба и земли. Поскольку деда до сих пор нет, мы с Любаш-кой набрались наглости ее благословить. А куда ей еще, с такими ногами и попкой?
- Прекрасно!!! – заорал Страх. – Вот кто будет ис-полнять мои песни. Ну а лучше стилиста и продю-сера, чем наш кот, не найти.
- Садись Васька Джаз!!! Выпьем водки с мухомо-рами, выпьем за нашу хренознает какую нац-мультуру! Да здравствует чудовищная красота!

Доклад об уничтожении культуры. Конференц-зал «Между небом и землей».

- Так! Господа боги, полубоги, и прочая шелу-понь! С сегодняшнего дня мы все дружно будем создавать, чисто новую культуру Сверхнарода!! Но-вейшей суперкультуры империи Лжи.
Что мы имеем? Огромный арсенал многовекового патологического искусства, устаревшие скучные ре-лигии, маразматические науки, опостылевшие ду-ховные ценности и беспредельную похоть и страсть. А так же тягу к пошлости, зубоскальству, разврату, пьянству, наркомании, садизму, гомосексуализму, богохульству и  т. д. и т. п.  Скучно господа!  Все повторяется. Уничтожение старой культуры начи-нается все с того же любопытства. Надо признать, что ничего нового мы с вами не создадим. Это будет все тот же салат Оливье, только нарезанный другим способом, смешанный в иной последовательности. На этом я заканчиваю свой научнодурацкй доклад, потому что мне уже лень говорить, что-либо более. Ура, Ура!!!
Страх призвал всех веселиться, пить и танцевать. Он выбросил в стоящую рядом урну радиомикро-фон и спустился со сцены в зал.
На сцене появились музыканты, через пару секунд из порталов раздался оглушительный джангл. Не-ожиданно будто из-под земли, появилась Вика. Она была абсолютно голой. Тело, покрытое черной краской, усыпанное мелкими разноцветными звез-дочками-светодиодами.
Кот толкнул Страха в бок. – Как тебе этот космос а? Последний выкрутас, мой бодиарт.
Вика была великолепной. Страх вдруг почувство-вал чудовищное к ней влечение. Ему захотелось взобраться на сцену, схватить эту блестящую юлу и нагло, по сарацински уволочь в закулисье.
Нет, он сдержался и, чтобы остыть, удалился на окраину зала. Отхлебнув шампанского, решил вни-мательно послушать и посмотреть.
Вика пела очень низким, хриплым, почти муж-ским голосом.
Одиночество Страха нарушил кот.
- Какой леденящий контраст, – нарочито грасси-руя, сказал он.
- Такая цыпочка, а ревет, как заблудившийся бульдозер в песчаном карьере.
-Где-то я уже слышал это сравнение.
- О! Это из твоего романа, который ты еще не ус-пел написать.
- Я буду писать романы? – удивленно переспросил Страх.
- Будешь, будешь, как только уничтожишь в себе хама, а пока не отвлекайся, давай послушаем.
Вика пела:
Мне приснилось это шоу.
Красивые и не красивые существа
Танцуют на огромном циферблате
Три стрелки острей самурайских мечей
Срезают тех, кто не успел подпрыгнуть.

Гитлер на ходулях, Ленин на коне.
Чечеточник Ель-цин, Гагарин запутался в пара-шюте.
Синезнаменный хореографический ансамбль.
Донские казаки и кришнаиты
Лебединое озеро-балет.
Вороний водоем-трагикомедия.
Дэвид Боуи и Махмуд Эсамбаев.

Это танцы на циферблате!!

Над циферблатом парят вертолеты врага.
С них сбрасывают телевизоры.
В экранах множество говорящих голов.
И одна из них моя.

Это танцы на циферблате.....

Вика повторяла последнюю фразу множество раз и крутилась, как заводная, обматывая себя ярко-зеленой светящейся змеей микрофонного шнура.
Рядом опять появился кот.
- Бэсподобно, но признайся, музычку ты стибрил у Дэвида Боуи? Скажу даже точно, – это первая песня с 97-го, "LITTLE WONDER".
- Странный вы, кот Вася-Джаз, я же вором был, а не композитором. И потом, согласись, я ведь изме-нил кое-что? Да сейчас так все делают. Думаешь, Боуи не ворует? Мы просто не знаем у кого.
- Хорошо, хорошо, не волнуйся, а черт с ним, с шоубизнесом. Хочешь, я тебя с настоящим писате-лем познакомлю? Зовут его Аркадий Внутредыроч-ный. Это самый виртуальный графоман. Ах да, ты же ничего не читаешь. Вот, что ты последний раз читал? Небось, не свежие газеты времен горбипере-стройки, да и то, потому что, на нарах Багатянов-ской тюряги нечем было заняться? Внутредырочный – это просто полный трандец!
- Обожди, обожди, я же Вику хотел поздравить с удачным дебютом.
- Имя Вика нужно заменить на что-то более экзо-тическое. От ее имени слишком совковой цыганщи-ной отдает. И вообще, оставь ее пока в покое, сейчас она свою задницу очистит от лампочек и краски, по-том отдышится в одиночку, а я тебя пока сведу со светилом вселенской современной словесности.
- Знаешь, сколько он  натыкал на клавиатуре букв?
Вот, например, его первый роман. Воспоминание о детстве, называется "Ил и рыбья чешуя". Вот пер-вые строки и уже полная убираловка... Солнце, вы-кидышного цвета еще не успело утопиться в чер-нильнице Азовского моря. В порту, у самого 4-го пирса, в воде играли БУЛЬБУХИ – это пердели во-долазы".
- Очень бодрая литературка, а дальше-то что?
- Дальше, там водолазы  искали труп Лили Брик, которую, как в конце выяснится, убил юный Володя Маяковский, еще не будучи великим пролетарским поэтом.
- Получается – это исторический детектив? А что там у него еще, у твоего гения?
- Запомни несколько названий: "Надувная девуш-ка для космонавта".
- Ох, очень длинно для моей хамской памяти.
- Еще, – "Шествие униженных хищников".
- А покороче?
- "Молодежная молодежь" – повесть. Влагалище моей души".
- БРРРР!!!!
- "Глисты в томатном соусе"
- УЖАС!!!
- Всего не запомнишь, вот в последнем перле "Ле-опард – король помойки", послушай: "Осень бес-печно гноилась. Ветер шлындрал по аллеям и от безделья футболил охапки пожелтевших сухих ку-пюр, растерянных, обнаженными, спившимися то-полями. Тополя слепо шарили худыми ветками по асфальту, не в силах подобрать свою облетевшую зелень.
В желтых окнах соседских домов застыли силуэты старух. Старухи, как мухи в янтаре. Осень, под ска-мейкой притаился мертвый милиционер…"
- Ух ты! Джаз, он детективщик?
- Глупый ты, а еще богом любопытства служишь. Внутредырочный – это Набоков 21-го века, пойдем, сам увидишь.
- Конечно, у меня же в голове колбасный фарш, а у тебя суперкомпьютер, – обиженно сказал Страх.
Аркаша Внутредырочный оказался очень толстым, точнее супержирным существом. Вместо лица у не-го скорее было десять килограммов парной свини-ны. В них, как будто кто-то  из шалости воткнул квадратные старомодные очки, а ля профессор  ма-тематики конца 70-х.
Прелесть, а не мальчик. Ему вместо очков надо носить маску газосварщика,  – подумал Страх.
- Много слышал о вас! – произнес он и протянул руку первым.
Писатель схватил ее и стал яростно трясти.
- О! Вы продюсер прелестной Викули? – Она чу-до, а вы гений!
Что ты, боров, я не гений, я дурак, что само по се-бе круче – подумал Страх, фальшиво, по-американски улыбаясь и смущаясь. Ладонь писателя оказалась капканом из слизи. Такое ощущение, что Страх по недоразумению сунул свою руку в банку с горячим киселем и теперь не может ее вытащить.
- Гений, вы гений, – теряя сознание, слышал он голос великого литератора.
Не дай бог сейчас целоваться полезет, "поцелуй влагалища его души" я уже не переживу. Батя! Где ты? Неужели боги так пошло погибают в объятьях великих борзописцев?
Выручил кот. Он навалился на Аркадия своим ог-ромным крашеным телом, как будто волшебная черная шуба обняла писателя и сдавила так, что ту-лово Внутредырочного, крякнуло, хрустнуло и от-пустило теряющего жизненные силы Страха.
- Аркаша! Не будь таким комплиментарным, да-вай лучше поговорим о красоте твоего слога, –  про-грассировал кот. Страх выдохнул улыбку облегче-ния. В голове телеграфно трещали фразы: "ВОДО-ЛАЗЫ ПЕРДЕЛИ", "КОСМОНАВТ ЗАШТОПЫ-ВАЛ НАДУВНУЮ ДЕВУШКУ", "МЕРТВЫЙ МИЛЛИЦИОНЕР ПРИТВОРЯЛСЯ ПОД СКА-МЕЙКОЙ".
Они сели за стеклянный столик, на нем стояла ог-ромная бутыль без всяких этикеток. В ней покои-лась  жидкость неизвестной самогонной породы, молочного цвета. Страх и писатель с подозрением посматривали на пойло и подозрительную закуску. Закусь была явно авангардистской. В одном тазике – водоросли оранжевого цвета, в другом – крупно на-резанное фиолетовое сало.
Это еще что за СМАК?
Кот, потирая лапы и пуская слюну, бодро объяс-нил:
- Самогонку мы с дедом варили, точнее, дед варил, а я этикетку рисовал.
- Ну и где твоя этикетка?
- Ну ты еще акцизную марку и сертификат качест-ва затребуй, – обиделся кот и сунул лапу за шерстя-ную пазуху.
- У тебя что  карманы  в твоей шкуре есть?
Кот молча извлек толстый бумажник и высыпал содержимое на стол. Чего тут только не было: рубли и доллары, записки и квитанции, фантики от кон-фет...
- Вот она, наконец-то!
Кот облизал бумажку огромным розовым языком и приклеил ее на бутыль.
- Твоим языком хорошо машину мыть, только по-чему-то она все время у тебя грязная.
- Хоть это и рекламнобонально, но я отвечу: Танки грязи не боятся!
- Запомни сынок: "Машина, как и задница всегда должна быть чистой".
- Во! Вы слышите! ЗАЗВУЧАЛА РОДИТЕЛЬ-СКАЯ СОНАТА ДЛЯ ПИЛОРАМЫ С ОРКЕСТ-РОРМ.
- Давайте уже треснем, а потом умничать будем!!! – прошепелявил кот, зубами вытаскивая затычку из ЧЕТВЕРТИ, на которой красовалась морда улы-бающегося персидского кота и надпись, сделанная явно лапой автора с помощью когтей и чернильни-цы: "Чеширский Джаз!!" И больше никакой информации.
- Да, ты действительно великий дизайнер! – Страх на этот раз искренне похвалил кота.
- Ну вот, дождался наконец-то доброго слова от родителя. – И кот довольно заурчал.  Другой ин-формации на бутылке не было.
- А это что за комбикорм? –  Страх ткнул указа-тельным пальцем на закуску.
- Любаша притащила с Венеры. Это морская ка-пуста, способствует быстрому росту шерсти, а это печень крокодила.
- Ну вот, Любка теперь и по космическим помой-кам шастает, мало ей земных? 
Аркадий налил всем по полному квадратному ста-кану и, ни с кем не чокаясь, вылил содержимое ста-кана во внезапно разверзшееся огромное, зубастое отверстие. Мокрыми сардельками пальцев подцепил килограмм печени крокодила, бросил ее туда же и, не пережевывая, проглотил.
- Вот, настоящий русский пиит и акулий аппетит, – сафоризничал кот.
- Сейчас пишу книгу про своего друга. Скульптор, знаете ли, какой человечище!! Ворует из морга тру-паков, заворачивает их в стекловолокно, выгибает, согласно вдохновению, придает им, так сказать ге-роико-эпохальные позы. Увековечивает никем не признанных мазуриков, невинно убиенных. Сейчас в миру вокруг него жуткий скандал, суд, суета. Ад-вокат – умница, притащила факты, дескать, мол, и Леонардо и Микеланджело грешили этим. Ну да не важно, обойдется.
- У меня книга будет называться: "Реконструкция Родины-Мать". Почти документальная вещь. Как вы наверное знаете, сейчас "врачи" нации  город Волго-град хотят переименовать в Лебедь-Бург, в честь нового символа красоты. Треснула наша каменная мама и чтобы ее починить, нужны какие-то там мил-лиарды. И вот, мой герой скульптор вселенского масштаба выражает желание, в кротчайший срок  изваять совершенно новое, почти такое же чучело нашей модернизированной Родины. А тут как раз на Меркурии в автокатастрофе погибает принцесса Дылда-34-я. Как вы уже, наверное, догадались, оби-татели гигантской планеты тоже весьма крупные особи.
- И вот, скорбящий отец-император дает согласие увековечить свое безвременно усопшее чадо на дружественной планете. С помощью нескольких межгалактических драконов тело Дылды-34-й транспортируют на берега Волги, и наш герой при-ступает к работе. Но тут вмешивается Русская Ос-вободительная Мафия, партия необольшевиков во главе Варлаамом Иммануиловичем Лениным-Шмульцером, ФСБ, какие-то Кришноказаки, словом начинается дурдом и как следствие – Четвёртая Ми-ровая война!
- Позволь, друг Аркаша, а что Третья уже была?
- А что разве нет? Впрочем, это не важно. Ведь 4-я – это же эффектнее!
- А скажите уважаемый Аркадий?..
- Бультерьерович – подсказывает кот.
- Да, извините, Бультерьерыч, не думали ли вы  об экранизации своих произведений?
- Конечно, конечно, Голливуд нам поможет.
Неожиданно Страху захотелось сбежать.
- Извините, я на секунду, мне необходимо срочно позвонить, а я забыл свою трубу у Вики в гримерке. Ай момент, плиз!
Скорее прочь, к бабам, в баню, к черту на кулич-ки, подальше от "влагалища души", может, он  и ге-ний, наверное, я далек от современной литературы. Джаз прав, надо убить в себе хама, а может и не стоит.
- Страх! Проснись! Мне страшно, что тебе снится? Ты кричишь во сне!
Проснувшись, Страх вытер банальный холодный пот.
- Я и забыл уже, когда боялся в последний раз.
Вика по-пантерьи изящно спрыгнула  с огромной, круглой, как манеж, кровати и налила два фужера минеральной воды.
- Ну и что тебе снилось?
- Представь себе, я видел обычный человеческий сон. В прошлой жизни  я смотрел его сотни раз. Так же часто, как смотрят фильм "Белое солнце пусты-ни", в тюрьме или армии. Я всегда испытывал неве-роятное наслаждение.
- Мы ведь люди, все летали в своих снах. В небе тепло и приятно и можно парить над красивыми ночными городами, двигаться в любом направле-нии, с любой скоростью. Мое тело тогда было со-вершеннее послушнее самого фантастического ис-требителя. И вот, впервые, я испытал ужас от поле-та. В начале все было хорошо. Я медленно подни-мался над родным городом. Летний вечер, солнце почти село  и вдруг я чувствую, что тело больше мне не подвластно, что я  не могу вернуться назад, на землю. Меня медленно уносит какое-то космиче-ское течение, в пустоту, в никуда, в беспамятство. Там! Нет  ничего! Ни богов, ни демонов, ни боли, ни радости, понимаешь, НИЧЕГО!!!
- Ни кота, ни внутредырочных романов. И тебя там тоже нет. Ты вовремя разбудила меня.
- Господь с тобой, Страх, мы уже на небе, куда нам еще дальше? Хоть на Меркурий, хоть на созвез-дие КОТА ВАСЬКИ, ты можешь отправиться по желанию и в любой момент вернуться.
- А знаешь, у меня даже не возникает такого же-лания побывать в других мирах. Наверное, я плохой бог и по части любопытства, я чуть-чуть импотент. Я не герой Внутредыркина, я очень приземленный бог. Если бы я был в прежней жизни Гагариным или Циолковским, меня бы тянуло в холодную дыру.
- А вдруг там все эти звездочки, всего лишь битое стекло от бутылок, наклеенное на бесконечную чер-ную тряпку, а вместо светила – большой тюремный электропрожектор. И нет пути назад.
- Нет, я земное существо, для меня тут много лю-бопытного.
- Я пока остаюсь.
 
Глава "какя-то по счету", 1999-год, Небо.

Бог вернулся с войны и три дня ни с кем не разго-варивал. Он пил пиво, глядя во все свои телевизоры и пожирал огромное количество сушеной таранки. Мастерству умного молчания поражались все, но терпели.
Первым не выдержал кот:
- Старый! Ты не иначе язык на фронте потерял? Хватит рыбу жрать, пора впечатлениями делиться!
Все облегченно вздохнули, когда он произнес пер-вые слова.
- Война как всегда закончилась ничьей. Было мно-го дезертиров, первым бросился наутек  наш Страх. Я же понял следующее: Механические законы су-ществуют для того, чтобы мешать человеку. Отме-нить я их просто так не могу, это будет черти что, но институт уничтожения механических законов от-крою непременно.
- Дурдом, а не небо, один культуру уничтожает, другому гравитация поперек горла, когда же вы де-лом займетесь? – Заворчала Люба.
- Хреново, дед, что у нас с тобой нет Родины, – вмешался кот.
- Как это нет, а небо?
- Небо это родина электричества, – сказал кот.
- А я думал, что Россия!! – съехидничал "небес-ный вахтер". К чему это ты, про отсутствие родины заговорил?
- Да видишь ли, прет из меня какая-то не ясная  энергия, как бы это не патриотизм.
- А может это блохи? Неостамазаном намажься.
- Да нет же, блохи ни причем, скорее всего пат-риотизм, а родины  нету. Ну что это за Родина – не-бо?
- Чем тебе небо не родина?
- А какая это к черту Родина, если тут полная сво-бода? Родина – это когда никакой свободы, лишь несбыточные мечты и век воли не видать.
- В этом смысле? Да, с неба даже электричество периодически сбегает. Скучно ему пасти стада об-лаков, молнии без толку расшвыривать, вот оно и шастает к человечеству. Выходит, быть его рабом и жить в тюрьмах проводов и электроприборов на-много приятнее?
- Выходит так!
- Ну коль так, поживи на земле подольше. Вон и Гришка Гурджиев, тоже помнится, котом одно вре-мя был, от своих философий отдыхал. Побудь и ты киской, помявкай на пустой холодильник какого-нибудь художника-неудачника.
- Нет уж, я лучше тоже организую какой-нибудь институт. Ну, например: Легальный институт пат-риотического анекдота – "ЛИПА". Звучит чертовски симпатично. В моем институте соберутся перво-классные трепачи и непременно патриоты. Совре-менное чувство юмора слишком космополитично, где отечественные герои? Они если  и есть, то не-применно герои телесериалов.
- Вот завернул, ты сам-то понимаешь, что несешь?
- Нет, дедуля, не вполне, а важно ли это?
- Главное нести, Движение – основная глупость жизни. Проклятые механические законы, они за-ставляют нас дергаться, молоть чушь, постукивать пальцами, чесаться, ковыряться в носу, гонять лапой блох за ухом, даже зная, что их там давным-давно нет. Что есть анекдот? Веселая трепня языком и ржачка, как следствие. Мы смеемся над собствен-ными глупостями, делая вид, что они чужие и к нам не имеют ни какого отношения. А между тем глу-пость и есть  смысл жизни. Все поступки человека состоят череды сплошных глупостей. Сегодня ты радуешься тому, что творишь, но придет время  и будет стыдно. Любовь, дружба, аппетит – все про-ходит. Всему бывает конец-это главная ложь. Закон семи нот: ДО, РЕ, МИ, ФА, СОЛЬ, ЛЯ, СИ, но меж-ду МИ и ФА полуинтервал, вместо полного. Нечто начавшееся не может продолжаться вечно, злость, зависть, любовь и дружба однажды теряет свою си-лу. В природе не бывает прямых параллельных ли-ний. Люди дурят себя параллелями и недоумевают, что у них поезда так часто сходят с рельс.
- Природа создала существ, чтобы пользоваться ими, питаться этими механическими биотварями. И не в интересах природы, чтобы человек развивался дальше, до бесконечности.
- Вот ты дед, якобы какой-то там бог. Совершенно очевидно, что человечеству  ты и подобные тебе нужны лишь для оправдания собственных глупо-стей. Никакие глобальные процессы природы меха-нических законов тебе по большому счету не под-властны. Конечно ты, якобы, вездесущ, но тебя ни-где, никогда не дозовешься, не обнаружишь. ТЫ просто мегавиртуальное произведение искусства, многоканальная галлюцинация. Законы природы созданы ею для того, чтобы мешать доразвиваться и добраться до сути, которая их сотворила. И все это лишь для того, чтобы  не разочаровать человечества, ибо суть докажет им их несуществование. И тогда космос свернется, как перепуганный ежик. Он  вы-вернет себя на изнанку и заколет свою жизнь собст-венными иголками. Настанет конец фильма, а кину-ха-то нравилась всем, когда лента забавная, не хо-чется, чтобы она заканчивалась.
- Смотрю я на тебя, Васька, и думаю, до чего же брехливым был тот японец, что придумал микро-схему, ту, что мы украли и поставили тебе в башку. Поешь-ка ты лучше таранки, теперь моя очередь го-нять языком несуществующих блох. Будучи в про-шлом не умным человеком, а теперь богом полу-дурком, в окружении таких же балбесов, я не раз за-думывался, что есть суть?
- Что это, какого рода, почему и зачем? В детстве я болел корью. От высокой температуры у меня бы-ли видения. Я оторвался от земли и летел в беско-нечность. Долго летел и очутился на краю вселен-ной. И знаешь, что было там? Окно в моей детской комнате, занавешенное темно-бордовой тряпкой. Я отодвинул этот занавес, а там моя улица, весна, цве-тущие деревья, птички чирикают. За концом начало, вот и вся суть. Природа – это самонепостежимое существо. У нее нет мозга, нет души. Это вор оди-ночка, ни страха, ни страсти, один неуемный аппе-тит. Безобъемный объем, дыра в дыре. Мозг и душа, сердце и печень, агрегаты несовершенных и вполне самопостижимых существ. А ветру не нужен кар-бюратор, бензонасос прочая механическая дребе-день. Человек, животное, растение – символы несо-вершенства, адепты лжи. Более совершенные –  кри-сталлы, камни, метал и газы – очередные фазы состояния живых существ. Какой-нибудь памятник Пушкину, слепленный провинциальным скульпто-ром-пьяньчугой – это и есть стадия совершенства великого русского поэта. От своей беспомощности и слабости в войне с природой, сутью, дырой дыры, не совершенные существа выдумали ложь. Ложь – религия, объясняющая необъяснимое. Рано или поздно человечество храмами назовет обществен-ные туалеты. Именно эти "святые места" ни когда не бывают пустыми. Там человек в страстных муках откладывает незначительные части своего совер-шенства. Теперь ты понял, мой любимый кот, на-сколько омерзительна эта самая суть? Люди делают вид, что ищут ее, а на самом деле, дурят и путают себя, чтобы ее не найти.
- Понял дед, суть там, где ссуть и…
- Богохульство и словоблудие – величайшие нау-ки, и мы с тобой положим все наши силы на их раз-витие, ведь чем дальше от истины, тем веселее.
- Да, мой кот, весна за окном всегда приятнее, чем поиски вселенских тайн, завернутых в темно-бордовую тряпку, пропахшую нафталином и дет-ским ужасом… И все на этом, хватит, давай пить пиво.
Кот, Вика и смерть Люба отправились на очеред-ные земные гастроли. Страх, устав от земли, вспом-нив пророчество кота, уселся за письменный стол.
- Решил поиграть в писателя? – с усмешкой спро-сил бог.
- Да, лавры Внутредырочного покою не дают, ко-лются, как стекловата.
- Бультерьерыч велик, никакой земной штукатур-ки на памятник не хватит.
- Я вот периодически почитываю современных россейских прозаиков. Ты знаешь, Страх, радуют они меня. Ведь каких-нибудь лет тридцать назад все эти патриоты-жополизы кропали сплошную правду-матку. "СТРОКИ НАПИСАНЫ КРОВЬЮ". А теперь пошла волна лепой мататы, любимой моему сердцу. Вот, например, недавно прочитал какую-то байду. Пишет барышня, длинная, худая похожая на смерть, в общепринятом человечьем понимании. Красивая, как лошадь. Фамилия у нее тоже звериная. Глотки рвет налево и направо, и, похоже, не за какую-то волшебную палку, а чисто из спортивного интереса. Пишет спермой и собственной менструацией.
- Влюбился ты что ли, старый? Только не спеши ее на небо.
- Да пусть побрешет там, очередное литературное чучело набить нетленками мы еще успеем, у нас вон Аркаша между небом и землей шастает, как сивый мерин. Ты то, что писать будешь?
- Бог его знает?
- Нет, я не знаю.
- Может, ты мне батя, подскажешь, что не писать?
- Не пиши мемуары, не пиши философские трак-таты.
- Да и что можно написать сидя на небе, где не происходит никаких катаклизмов, разве что новый учебник кулинарии, с названием "Кухня умрищен-ских народов". Я мухоморному профессору трепа-нул, что, буду делать учебник: «Привидениеведе-нее», но дальше названия моя фантазия не продви-нулась.
- Чушь это все. Таких учебников тьма и все прав-дивые до тошноты. Не пополняй пантеон скучных мудаков. Лучше спустись на землю, поболтайся по России, побудь небесным репортером, напиши правду про тамошнюю жизнь. Это и будет самой ге-ниальной трепней. Главное помни одно, в литерату-ре важен язык без костей, одна чайная ложка фак-тов, много, много лжи, и варить на не медленном огне.
- Хорошее название: "Немедленный огонь!" Впро-чем, "Медленный огонь" –  тоже не плохо. Надо, кстати, измерить скорость какого-нибудь огня. Вот спички на столе – "консервы из пожара", они что, медленнее горят, чем какое-нибудь здание налого-вой полиции?
Страх устыдился своей сытости и лени и спустил-ся на землю. Каждый день он менял тела, брал на прокат чужое зрение и чувства. Такая игра нрави-лась ему, в ней было много боли и радости. Однаж-ды, находясь в теле десятиклассника, он пробрался на Викин концерт. Действо происходило в старом заводском цеху. То ли кот так устроил, то ли Вика сама развернулась в иную стилистическую сторону, только песня была ему не знакома. Музыканты бы-ли тоже земными, настоящими. Аппаратура, хоть и мощная, но дрянь. Музыка очень жесткая, гитарная. Скупая аранжировка в духе пост-панковых 80-х. Вика не дергалась, не балетничала, а просто висела на ржавой микрофонной стойке, будто грязная роба на вешалке. Голос прежней силы, но еще более треснутый. Будь рядом кот, он неприменно бы вы-дал образ типа: Монолог недорезанной стервы. Но кота рядом не было, а хозяину тела хотелось на жо-пу приключений. Хозяина тянуло на пост-портвеиновые похождения. Страсти хозяина боро-лись с волей божественного квартиранта. Сейчас точно  нажрется еще больше, потом менты дубина-ми отмассажируют. Страху не хотелось ни по мор-де, ни в ментовку. Тело хоть и чужое, однако, будет больно, да и Вику хотелось послушать.
Сейчас она пела:

От бога удравшая молния
Спряталась в Митькино сердце
Неопытная и молодая
Поселилась в бестолковой душе

Митька ударенный током
Возомнил себя новым мессией
Попробовал спеть о любви, в аду и решил пока-заться народу
В квартирах, где вместо икон зеркала
Люди сидели в засадах
Они научились стрелять на звук
И попали в Митькино тело

Труп Митьки развел руками
Улыбнулся и вышел на улицу
На давно не мытом небе
Вместо солнца горел свихнувшийся светофор

Митька ему помолился
И за минуту рассказал всю свою жизнь
И добавил в конце, что всего лишь хотел
Просто спеть о любви

Небо на всех!
За него не плати!
Его хочется выпить, но выпить нельзя
Митька решил
По новому жить
И под ногами загорелась земля

Митька стоит на коленях на грязном полу
Сквозь его раны едут шальные трамваи
Замерзшие пальцы мусолят ошметки мечты
В бесплатном небе хохочут воронние стаи.

Страх покинул мальчишкино тело, как только то-му приспичило поблевать.
Пробираясь сквозь толпу беснующихся малоле-ток, он направился к выходу. – Откуда эта небесная шлюшка выкопала  такую песню? – думал он. – По-чему ее написал не я?
Он шел по какой-то незнакомой улице Петербур-га.
Холодный ветер обжигал лицо. Вверху, над ним висела бесконечная черная тряпка, с наклеенным битым стеклом, и облака, как куски ваты, с бешеной силой неслись прочь из этого чудовищно красивого города на болоте.
Он чувствовал себя человеком. Наверное, это от холода.
Ему захотелось отлить, и он свернул в подворот-ню. Это был двор какого-то дома культуры. Перед входом стоял памятник. На него и отолью. Страх подошел ближе и ужаснулся. Перед ним стоял Ле-нин-карлик с невероятно длинными, цепкими и крепкими руками, как у орангутанга. Такого он не видел еще никогда. В своей прежней жизни он встречал самых невероятных статуй вождя. Когда служил в армии, в части, возле столовой маленький Ленин, выкрашенный золотой краской. Она часто осыпалась, и солдат заставляли вождя реставриро-вать. Все называли его Оскаром. Красили Оскара вдохновенно и с любовью. Однажды натянули на него противогаз. Даже офицеры задыхались от хо-хота.
Этот же вождь был злобным монстром из какого-то фильма-страшилки.
- Обоссу-ка я тебя, Ильич, –  вслух сказал Страх.
- Эй! Мужик! Не ссы  на Владимира Ильича!
Страх обернулся, перед ним стояла до смешного знакомая парочка.
- Привет убийцы! Опять хотите вмешаться в мою урологическую неизбежность?
Дезертиры испугались и остолбенели.
- Узнали?
- УУУ-ЗЗ-НАЛЛИ! – хором пересохшего шепота отозвались старые знакомые. – Вы живой?
- Живее всех живых, как ваш Лукич.
Страх не помнил зла. Он рассказал дезертирам почти всю правду про свои посмертные похожде-ния.
- А как там кот поживает? – спросили друзья-убийцы.
- Кот альтернативный рок продюсирует. – А вы значит питерские, как отслужили?
- В Чечне мы отслужили, спасибо вашему коту, устроил.
Дезертиры заметно осмелели.
- Может, выпьем? У нас батл Текилы, колбаса нев-ская и лимоны.
- Кучеряво живете, дайте хоть в сторону отлить, надеюсь, по башке не тюкните?
- Ссыте на здоровье, мы уже наубивались.
Пять минут они молча и жадно пожирали кактусо-вую самогонку с колбасой.
Первым молчание прервал дезертир Петр:
- Ты не думай, мы уже другие
- Да ну? – Усомнился Страх с ехидством.
- Убили нас там, под Грозным. Убили по очереди, с интервалом в двадцать минут. Приехала эта ваша женщина, на фиолетовом  бэтээре. Ну, как ее, Лю-бовь Ивановна. И говорит: «Даже не знаю, что с ва-ми делать, куда везти?»  Этого, вашего главного не было. Она говорит: «Оставлю вас тут, будете шляться, чеченов пугать». А тут, откуда не возьмись моя мать, и его тоже. Как вцепились в бабу вашу, ревут, просят. – Ты мол, женщина, тоже рожала, са-ма должна нас понять! Отпусти их! Отпусти! – Лю-бовь Ивановна молчит и тоже плачет, только тихо. Мамки орут, умоляют: «Чем хочешь поклянемся, нас забери если надо, а их отпусти, они другими те-перь станут». Тут ваша Люба и говорит: «Ну, отпу-щу я их, бате-то все по барабану, но ведь память я им, без него не размагничу. Ее ведь стиральной ре-зинкой не сотрешь. Это только он может, если захо-чет.  А его где искать? А с такой памятью им куда? Они ведь еще до войны людей мочили, как комаров. Ладно, – говорит – забирайте, черт с вами, ваши проблемы, в конце концов». Добрая она, ваша Люба.
Внезапно рассказ дезертира прервался зловещим скрипом. Все трое завибрировали от ужаса, как оконные стекла, перед внезапным налетом враже-ских самолетов.
Карлик-Ленин пошевельнулся, блеснул кровавы-ми глазами и прокартавил голосом, напоминающим звук древней граммофонной пластинки:
- Не бойтесь меня, пожалуйста, господа-товарищи! Я вот слушал вас и не мог не вмешаться. Меня оживил этот ваш председатель ЦК небесного СОВНАРКОМА, о несуществовании которого твер-дили большевики, во главе с вашим покорным слу-гой.
- Он мне говорит: «Владимир Ильич! А не всту-пить ли вам в полемику с молодежью?»
- Позвольте, говорю я, батенька – дежурный по небу. Как же можно, они же современные люди, в их жизни я уже ни черта не понимаю.
- «Вот и вникни, а то скука одна. Лежишь там, стоишь повсюду памятниками.  Не время спать, то-варищ Ленин! Восстань, пока тебя не скинули с тво-ей уютной койки, к ****и матери, или японцам не продали».  Эти  ХИРОХИТОВЫ  ублюдки достигли такого  чудовищного прогресса, даже Герберт Уэллс не мог подобное предвидеть!  Ну, наливайте, това-рищи, надеюсь, не все еще выпили?
- Да почти что всю, товарищ Ленин, вот досада, – огорчился Саша и слил последние капли в пласти-ковый стакан.
Ильич взял пустую бутылку, понюхал, поднес ее близко к глазам и по слогам прочитал:
- ТЕ-КИ-ЛЛ-А, экая хреновина, теперь что, водку сразу в графинах продают?
Ленин неожиданно размахнулся и швырнул  бу-тыль в опустевший постамент, с коего только что спустился.
- Хочется похулиганить, знаете ли!
- Впрочем, повсюду коммерческие лавки, давайте деньги, я мигом смотаюсь, заодно разомну свои ре-волюционные кости!
- Нет, нет, пойдем все вместе, мало ли что с вами может случиться! – проявили заботу, заметно пове-селевшие дезертиры.
- Что может случиться с говорящим каменным вождем мирового пролетариата? Ну, уговорили, пойдемте вместе.
- А что, товарищ Страх, Аврорка еще цела?
- Да вроде, теперь там то ли музей, то ли кабак.
- Кабак! Кабак! Один крутой финн выкупил в прошлом году, – просветил Петя Ильича.
- Вам виднее, – пробурчал под нос Страх, – вы ме-стные.
- Я пока был в состоянии вечного  созерцательно-го покоя, не имея возможности следить за мировы-ми событиями  и непосредственно участвовать в них, все думал и думал. И  так мне это занятие на-доело! Ваш Всевышний иногда читал мне газеты, показывал телеящик, в общем, издевался над вож-дем, как хотел. Кстати, Страх, познакомьте меня с каким-нибудь революционным писакой. Вот, на-пример, – Лимоноф! Какой человечище, настоящий современный Макс Горький! Неприменно позна-комьте, я ему устрою полемику в стиле Кузькиной матери!
- Да и вы, весьма талантливый поэт, а бог из вас никакущий.
- Когда эта ваша шлындра выступала в Кремлев-ском зале, вся стена хохотала, я даже уписался в мавзолее. Над этим феноменом до сих пор бьется вся мировая паталогоанатомия. Спасибо вашему  богу, он ко всем кремлевским могилам подключил наушники, представляете, как наши трупаки танце-вали?
- Гитлер на ходулях! Ленин на коне!
- Безумно смешно, я бы даже сказал, архи-страшно смешно.
- Вот ведь трепливый старик, – сказал дезертир Петр.
- А знаешь, что я подумал? Ленин – алкаш, и все-гда им был. Вот откуда вся эта революция, – про-шептал его товарищ и громко спросил вождя: – А что Ильич, все ли памятники сейчас ожили?
- Представьте себе, все, как один, и все направля-ются в данный момент к питейным заведениям. А как вы думали, батенька, с этого и начинается рево-люция. А эта ваша шлындра Вика, ну очень хоро-шенькая, я бы с удовольствием за ней приударил. Но сперва надо попробовать Те-ки-ллы, а потом – хоть Вика, хоть Хакамада!
- Да, Вика обрадуется такому любовнику, с котом она уже переспала, а вот оживших статуй вождей в ее коллекции еще не было. – Пробурчал под нос Страх.
- Кто придумал это дурацкое словцо – переспать? Вика предпочитает спать в одиночку, а с котом она просто трахается, выходя по утрам из ванной, не вытираясь, объясняя это тем, что Джаз мягкий и пушистый и лучше полотенца.
Эту новость поведал Страху бог, неожиданно поя-вившийся невесть откуда.
- Ты то что тут делаешь, Батя?
- Я? – удивился бог. – Я вас придурков снимаю для истории. – Он  ткнул пальцем, указывая на ма-люсенькую видеокамеру. – Это будет новейшая ви-деоистория для дураков.
У первого же коммерческого ларька вся гоп-компания сцепилась с группой крепких, коротко стриженных парней. Завязалась лютая драка. Ленин бился  прытко и крикливо, так дерутся  пьяные рос-товские рыбаки с Верхней Гниловской. Напрасно братки кричали «Ки-Я!!!», пытаясь сбить с ног злобного каменного карлика в кепке. Напрасно стреляли из модных хромированных пистолетов, орали в сотовые трубки, матюкаясь, вызывая подмо-гу.
 Белая девятка, с задранной задницей, а ля "РА-ШИН ДЖИП-ТОЛЬЯТИ", виляла по набережной Мойки, а за нею гнался бешеный памятник, выкри-кивая  неописуемые тезисы, сокрушая несчастный автомобиль каменными кулаками.
Оставив вождя и дезертиров делать очередную ре-волюцию, Страх подыскал себе новую шкуру и про-должил исследование абсурдной и безумно веселой земной жизни. Однако ему отчего-то было не по се-бе. Богом он себя так и не почувствовал, а челове-ком быть уже разучился.
Домой он вернулся весь в грязи и ошибках.
И беспомощно скис в домочадских улыбках. Нет, это полная ерунда и для новой песни не подходит, какой-то скверный перевод ВИА «Ю-Ту».
Смерть стряпала нечто вкусно пахнущее и напева-ла песенку Наташи Ветлицкой: «А по Тверской и Неглинной, пух летит тополиный, и к тебе с ним любимый я иду...» с косой... Ой! Что-то я слова пе-репутала!
- Что хмурый такой?
- Скучно мне, сестричка, одиноко и даже водки не хочется.
- Одинокий человек находится в плохой компа-нии.
- Хорошо сказала.
- Это не я, это Поль Валери.
- Начитанная ты у меня, сеструха.
- Читаю потихоньку, живых и не тленных, мне это для работы необходимо.
- Великих читаю, чтобы опыта набраться, а совре-менников, чтобы понять, кому пора ко мне на встречу. Как только невостребованностью начинает маяться, так я его сразу – ЦАП!
- Не жалко?
- Нет, смерть – реклама и повод для сплетен.
- А этого графомана, что нас пишет, не хочешь ли сцапать?
- Нет, нет, пускай живет, он глупый и веселый, та-кие сейчас редкость,  умников и аферистов разве-лось, а этот звучит, как скрипка из резонансной фа-неры. К тому же, если я ему чернилопровод пере-крою, мы с тобою останемся без сценариев нашего забавного сериала.
- А что в нем забавного?
- Да ну тебя Страх, пока ты тут маешься и ноешь, людишки совсем распоясались, ни бесов, ни богов не боятся!
- А в мои обязанности и не входит пугать этих ду-раков.
- Ну тогда выпей уксуса и утешишься.
- Кому там не с кем выпить?
Кот вышел из ванной полумокрый, взъерошенный и рассерженно бросил на пол черное полотенце.
- Фу! Кажется, в этой махровой тряпке завелись блохи! А где дед? Почему на нашем небе так тихо и скучно?
- Дед играет с компьютером, или в компьютер, в общем, играет в ящик.
- Как вам каламбурчик, – бог заигрался в ящик? – спросила смерть.
- Наш дед в конец осатанел, не может подняться на третий уровень, его все время мочит какой-то монстр.
- Чебурашка его мочит, – вмешалась Люба
- Вчера папенька так разозлился, саданул кулаком по своему Макинтошу, что из него микросхемы, как сороконожки, разбежались, кто куда.
- Вэл, вэл, вэл, на земле безпрэдэл, а всевышний дерется с ЧЕБУРАШКОЙ, – пропел кот.
- А ты хотел, чтобы там настал предел? – спросила смерть.
- К чему придираться  к словам, тем более что они из песни.
- Земля есть космическая помойка, а на помойке порядок нужен, как моей шкуре бигуди. Я к тому возмущаюсь, что пока дедушка впадает в киберне-тическое младенчество, земляне тупеют и жиреют без катаклизмов. Недавно я нарвался на иноплане-тян, они приняли меня тоже за пришельца, только из неизвестной системы. Я этим инозвездянам тупоры-лым объясняю, что местный я, так сказать, тамо-женник между верхом и низом. А эти гады не верят, говорят – Ты, браток, только косишь под кота, а на самом деле  у тебя даже блохи не водятся. – Снимай, говорят, свой маскарадный костюм и признавайся с какой звезды шпион? – Чуть не раздели, пришлось удирать. Ты бы, Любовь Ивановна, задала этим на-глым тварям трепки, совсем распоясались, везде свой нос-друшлак суют.
- Кто такие, почему не встречала?
- С солнца они, нашего, огнеупорные.
- Солнцевские что ли? – переспросила смерть.
- Да нет же, у тебя мать от желтой прессы совсем крыша поехала. Говорю же, со звезды, наглые отмо-розки. Я им – Расслабьтесь, у меня бог – крыша. А они мне – Сейчас расслабляться нельзя, только рас-слабишься, тут же обосрешься. – Наблатыкались, подонки! С богом стрелку забили, вот он и прячется в компьютерной, все решает, что на правилке этим друшлакам лепить.
- Джаз, откуда у тебя этот речевой синтез фени с эсперанто, ты же был интеллигентным животным? – вмешался Страх.
- С кем поведешься, от того и наберешься, – рас-терянно ответил кот.
- Ты что и в правду их боишься? – спросила Смерть.
- Боюсь! – искренне признался Джаз.
- Это очень хорошо, что ты испытываешь страх, – успокоила Люба.
- Страх – это активизация сознания, с помощью которой можно достичь сверхчувственного воспри-ятия.
- Куда уж сверхчувственней, – возмутился кот.
- Ну что будем делать с нашим перепуганным мо-дельером, да и с этими огнеупорными? – спросила Смерть у Страха.
- Мочить будем!  Я НАКОНЕЦ-ТО ЧЕБУРАШКУ ЗАМОЧИЛ И ИХ одолею!
Страх, Джаз и Смерть неожиданно вздрогнули от крика по громкой связи. Затем дверь аппаратной распахнулась, и на пороге возник торжествующий создатель.
- Папа?! Ну ты перепугал, предупредил бы как-нибудь, кашлянул или постучался бы, – возбужден-но закричала перепуганная Люба.
- Боги не стучатся и не кашляют, богоявление должно быть неожиданным, а смерть  должна ниче-го не бояться.
- Ну, смерти тоже ведь разными бывают, я вот, например, боюсь мышей и тараканов.
- То-то их и развелось на небе, больше чем на зем-ле, – сказал бог.
- А кот нам на что? Занимается всякой ерундой, а мышей не ловит, – обиженно заявила смерть.
- Мышей и тараканов обижать грешно – такое мое убеждение, они же санитары быта, я лучше лишнюю сотню людишек передушу, чтобы вы, сударыня не скучали без работы.
- Ладно вам ругаться, тоже мне еще, небесные мещане, собирайтесь, поедем общаться с непроше-ными гостями из космоса, – заключил бог.
Батя вырядился в костюм  генералиссимуса. Смерть, после долгих диет и тренировок, добившись стандартов фотомодели, облачилась в мазахистский кожаный лиф, шорты и гестаповскую фуражку. Единственное, что портило Любкин костюм, это любимые стоптанные кроссовки. Так и не удалось ее уговорить не извращать прикид и обуть еще хотя бы высокие сапоги, с золотыми заклепками.
- Я на работу новую обувь не обуваю, дурная при-мета, – заявила она.
Кот долго рылся в своем авторском гардеробе, все крутил носом.
Страх прикрикнул:
- Ты что, на свидание собираешься, давай побыст-рее собирайся!
- Хорошо, я буду Марадоной. Он вытащил фут-больную форму и тяжелые бутсы.
- Вот, теперь порядок.
Страх решил не умничать, натянул клетчатую черно-белую сорочку и черные джинсы.
- Проще надо быть, и народ к тебе потянется, – сказал он коту.
- Какой народ, у них вместо башки друшлак со светодиодами, – возмутился Джаз. Вся компания уселась в старенький танк Т-34, напичканный ком-пьютерным бортовым оборудованием и суперсо-временным оружием.
- Ну вот, четыре танкиста без собаки, – пошутил создатель.
- Собак нам только не хватало, – съязвил кот.
- ПОЕХАЛИ!

Друшлаки, наловив человеческих особей для экс-периментов, собирались отбыть на солнечную ро-дину. Перед стартом они решили насобирать в лесу грибов. Тут-то и объявилась наша делегация. Лю-баша включила усилитель, взяла трамвайный хрипа-тый микрофон и, поставленным дикторским голо-сом, произнесла:
- Господа пришельцы! Извольте отпустить плен-ных, сложить оружие и покинуть корабль с подня-тыми ластами!
- Кто это там такой смелый? – отозвался капитан друшлаков.
- С тобой, захватчик, говорит дежурная смерть этого региона! – голосом Высоцкого-Жиглова про-гремела Люба.
- Очень интересно, здешняя мифология к нам на разборки пожаловала, – усмехнувшись, сказал друшлакоподобный капитан своим звездным това-рищам. – Ну-ка проверим местную нечистую силу на вшивость.
Кэп приказал пальнуть короткой очередью из ядерного пулемета по ржавой колеснице. Когда рас-сеялся дым и проявился облысевший лес, на преж-нем месте, не сдвинувшись ни на сантиметр, покои-лась небесная "тридцатьчетверка". Из динамиков раздался спокойный и даже чуть издевательски нежный голосок:
- Сопротивление бесполезно, господа захватчики, не стоит увечить природу, господа пришельцы. Нас вам не одолеть, как не старайтесь, нельзя уничто-жить то, чего нет.
Дед, Джаз и Страх, плюс двое звездных гостей с по земному смешными именами, сидели за круглым столом и вели очень нетрезвые переговоры. Кэпа звали ССЫ, помощника – НЕССЫ. Люба, поприсут-ствовав за столом десять минут, еще раз убедив-шись, что самцы всей вселенной самодовольные ду-раки и пьяницы, вежливо откланялась, сославшись на срочную работу. В Черном море опять утонул очередной "Титаник". Смертей не хватало, и ее срочно вызвали на помощь.
- Значит, у вас нет никаких религий, а, следова-тельно, никакой чертовщины, запредельности, один лишь научно-технический прогресс. Это же скука, – сказал кот и, ни с кем не чокаясь, хлопнул полста-кана водки, закусив несколькими кубиками льда.
- Потому мы к вам и летаем, – от скуки. Ну нет у нас того света, этого, смерти нет, плодимся, как сорняки, некому прополоть. Мы к вам прилетаем, чтобы докопаться до истины и обрести наконец-то смертность.
- Нам своих уборщиков не хватает, а тут еще вы на нашу голову, – возмутился захмелевший Джаз.
- Не суетись! – одернул кота бог.
- Люди вы хорошие, вижу, хоть и нелюдь друш-лачная, помогу я вам. Есть у меня один микробио-логический, близкий родственник, он вашу глобаль-ную проблему в раз устранит. В общем, мы вас спи-дом угостим, а чуть позже чумой и холерой заглян-цуем сверху, передохните в две вселенские недели. А как поперемрете, так и у вас, гляди мифология случится, а там и религии образуются, свет и тьма нормализуются.
- Батя, может, им еще для верности коктейль Ба-саева попить? – вмешался изрядно пьяный Страх.
- Верно сынок, мы им на дорожку чеченской во-дочки и пару ящиков Цианколлы дадим.
- О! Цианколла! Кто не знает, тот отдыхает! – за-плетающимся языком пропел кот.
- А кто знает, тот отдыхает вдвойне, – едва про-мямлил пьянющий бог трепни и любопытства и уронил башку в тарелку с креветками.
- Ну что за безобразие, русский человек должен мордой падать хотя бы в селедку или винегрет, – возмутился Джаз и тоже рухнул мордой в какую-то миску.
На рассвете, пьянопокачивающаяся тарелка с детьми солнца, с трудом притащилась на орбиталь-ную заправку, а затем, со скоростью тьмы  ринулась на свою раскаленную и бессмертную родину, спа-сать своих соотечественников от многовековой по-шлонескончаемой жизни.

Боги молча опохмелялись. Смерть, вернувшаяся с ночной смены, убирала останки ночной попойки и ворчала:
- Ну что, нажрались, солнце спидом заразили, и куда смотрит этот писака? У него же ни одного по-ложительного героя, все рвань да пьянь какая-то брызжет из-под пера. Подумать только, иноплане-тяне, мечта и надежда всего человечества на что-то разумное, гуманное, вечное и те оказались уродами и вырожденцами.
- А может, зло это и есть добро? – промычал вновь захмелевший кот.
- Ты пойди хоть морду причеши, вон у тебя капус-та в бороде, все за свою микросхему опасаешься, а водку жрешь, как бензонасос от старого мерседесса.
- Эх, мать, щасс бы парного молока, прямо из-под коровы.
- Тоже мне, Матроскин, – фыркнула Люба и уда-лилась.
- А что, нужное дело сделали, ради мира во всем мире, – сказал бог и добавил, – Леня Брежнев будет нами доволен.
- А где он сейчас? – спросил Страх. Тоже, поди, на войне  межвременья?
- Нет, этот на малой земле навоевался, сейчас служит богом автомобилестроения, а в основном королей гоняет по небу, недавно меня подвозил на своем любимом кадилаке, так пока до места доеха-ли, три раза за рулем уснул.
- А давайте, и мы поспим, – лениво потягиваясь, молвил кот. Он зевнул пару раз и, в миг, свернув-шись в огромный меховой клубок, захрапел.
- Эй! Писака! Может, мы поспим, а ты пока про-бей большое многоточие, знаешь ли – это эротика речи, а слова, что слова? Так, дешевая ВСЕМ СПАТЬ!!!!!

А глава ли это?:   1999-ГОД НАКАНУНЕ ПРЕД-ПОСЛЕДНЕГО КОНЦА.

В жизни бывает даже то, чего не бывает в кино. Именно поэтому, она ни имеет никакого отношения к искусству. Кто сказал, что жизнь прекрасна?
Жизнь-это длиннющие неотесанные перила лест-ницы на небо. Человечество, толкаясь и убивая друг друга, по дороге наверх, загоняет в ладони занозы, только для того, чтобы потом с ветерком, по тем же перилам, голым задом прокатиться вниз. Подыхая от самых чудовищных болячек, войн и эпилептиче-ских припадков природы, каждый двуногий, яйце-головый, в душе надеется, что обретет счастье за-гробного мира.
- А ТАМ! НЕТ НИЧЕГО! Если кому-нибудь уда-стся создать абсолютно закрытую комнату, без еди-ной дырочки и однажды войти в нее, закрыть за со-бою дверь и выключить свет, то в полной темноте он поймет и ощутит ненужность своего изображе-ния, а стало быть, и существования в любых пространствах и мирах.
Страх поставил точку, потянулся и вслух произ-нес:
- Ну полный бред, даже смеяться лень. Люба! Иди сюда! Поговорить надо!
Смерть вышла из спальни и, зевая, сказала ох-рипшим голосом:
- Ну зачем ты меня разбудил, такой хороший сон снился.
- Интересно, что есть хороший сон, в понятии са-мой смерти?
- А бог его знает, уже забыла все.
- Люба! Мы на самом деле есть? Или мы себе снимся?
- Да какая разница, – по-прежнему зевая, ответила Люба, – Есть свет, есть изображение, щелкни вы-ключателем, и нас нет. Тебе ли не знать, что страх и ужас – это, прежде всего, отсутствие собственного "АУДИО ВИДИО" и изображения окружающих, ощущение полнейшей тьмы и пустоты, небытия. Природа выдумала два состояния материи: бытие и небытие, а между ними маячим мы – микробы, сами себя классифицировавшие и давшие себе имена. А пространство, в коем мы пребываем, называется ФАНТАЗИЕЙ. И в этом пространстве может быть все, что угодно. Не может быть  никакого того све-та, этого. Есть только свет и тьма. Тьма естественна, ее большинство, она – внутренности Самки-Сути. Тьма – женщина, хозяйка, мать, рожающая самых разнообразных существ и их же пожирающая, как кошка лишних котят. Тьма может быть развратной шлюхой, дурой, артисткой, кем угодно, но она оста-нется женским началом. А свет – самец – этим все сказано. Свет – это конец, во всех смыслах этого слова. Итак – ТЬМА естественна, СВЕТ – противо-естественен, потому как всего лишь оплодотвори-тель ТЬМЫ. Этим и объясняются все чудеса нашего мира, да и всех прочих, какие только может спроек-тировать наша фантазия. Глупость человечества за-ключается в том, что  оно панически боится утра-тить ощущение собственной материальности. Одна-ко когда с кем-либо это случается, то он, перестав испытывать боль и страх, начинает существовать более свободно и эффективно, отдаваясь всем своим желаниям, утоляя все свои причуды. Недавно я ша-талась по улицам одного провинциального горо-дишки, просто так, без дела.  Ты ведь уже догадался, что то, чем я занимаюсь, в сущности не нужно ни мне, ни богу.
- Смерть – это некая блажь природы, этакое фан-тастическое существо, создающее избранным иллю-зию загробного существования. Увы, многим при-ходится кануть в небытие, даже толком не осознав, что с ними произошло. Таких большинство. Напри-мер, ехал на встречу с любимой, был счастьем ок-рылен, как вдруг бац,  и в лепешку,  даже душа вдребезги. Тут кому как повезет. Душа ведь выбира-ет себе место в теле, на собственный вкус, любит путешествовать от головы до ногтей на  ногах. Вот тебе с ней повезло. В голове твоей ей  видимо было не уютно. А представь себе, если бы дезертиры тебе по яйцам полоснули из автомата. Вряд ли бы ты сейчас бесстрашно фантазировал.
- Так вот, бродила я, отгулы у меня. Людишки мрут заживо. Бродят по миру толпы розовощеких трупаков, у одних родители душу еще в детстве от-равили своими моралями и витаминами, у других она только что подохла от обстоятельств суеты ими же и придуманной. Словом, живет среди живых и нормальных людей разное мудачье, а мне до них и дела нет. А тут вижу случай необычный. Слышу крик откуда-то сверху, вроде как с неба: Спасите! Помогите! Крик детский, девчоночий. Поднимаю голову и вижу, как с крыши многоэтажки летит прямо на меня потенциальный,  юный труп женско-го пола, лет шестнадцати. Ручки ножки раскорячи-ла, как котенок, сброшенный с балкона. Чую, жить хочет!!!! Шмяк под ноги, как целлофановый кулек с мокрыми трусами, и что ты думаешь, повезло дуре-хе, обоссалась на лету, а душа в это время пребыва-ла в мочевом пузыре, таким образом – спаслась. Ко-гда материализовалась ее новая пограничная суть, я у нее спрашиваю: Ты что дура, законы земного при-тяжения не изучала? Признавайся, что у тебя по фи-зике в последней четверти?
- А она оказалась круглой отличницей, от несчаст-ной любви специально приехала с окраины города в центр и прямо под университетом, где протирал штаны ее прыщавый ДИ КАПРИО, сиганула с кры-ши, но уже в полете поняла, что это уже все, что больше ничего не будет. К счастью, страх ее выру-чил. Ну и еще и судьба, то есть моя летняя прогулка.  Притащила я ее к бате, он ее спрашивает: кем хо-чешь быть, внученька? А она, не долго думая, отве-чает, как бодрая пионерка: Хочу быть богиней ****-ства и разврата!
- Люба, а ты мне это к чему рассказываешь?
- А к тому, что у вас с этой позавчерашней целкой есть много общего.
- И что же?
- Та, до шага с крыши, была воплощением цело-мудрия, а когда ее возлюбленный, симулируя лю-бовь, просто раздвинул ноги, да еще и всему двору растрепал, пошла биться об асфальт, в надежде, что на том свете будет мстить своему бой-френду, и своей сучьей ненавистью изведет там армию поро-дистых мужиков. Только шутка в том, что того све-та, которого нет, она не обрела, а осталась все на том же, но теперь в другом качестве. Теперь ты по-нял, что и ты и огромное количество таких как ты, я и она живет среди тех, кто еще надеется на тот свет, кто еще не попадал под настоящую раздачу?
- Я об этом давно догадывался, еще до встречи с дезертирами, но все же объясни, что у нас общего с богиней разврата?
- А то, что ты с детства боялся реальности и пре-одолевал все трудности только с надеждой, что на том свете все будет чисто, по-другому.
- По своей сущности ты был трусливым и подлым. В бандиты подался, быковал, воровал, мучил близ-ких и чужих, врал людям и себе, но с большой на-деждой, что после смерти станешь хорошим и чест-ным, великим поэтом, а теперь, лишившись собст-венного страха, ты мстишь самому себе, но мстишь так же вяло и трусливо. Суть твоя осталась прежней, только теперь ты понял, что быть честным и хоро-шим невозможно, ни на свете, ни по ту сторону.
- Так что же  общего у меня с богиней ****ства?
- Это общее Я! И случай похожий, только богиня описалась в полете, выпустив свою душу произ-вольно, и тем спасла ее от гибели. Улавливаешь, что смерть и гибель явления совсем разные? А ты свою душу в пиве утопил. Я еду с работы, смотрю, на до-роге валяется обоссанная чья-то душа. – Ты чья? – спрашиваю. – Она, рыдая, отвечает: Я душа поэта. – А тут и твое тело безмозглое плетется по дороге, с улыбкой зомби, на прострелянных устах. Оценила я твой весьма симпатичный корпус и решила, что это весьма подходящий проект-макет для будущего па-мятника поэту-символу урбанистической современ-ности и эпохи одиночества.
- Люба, а у тебя кто смертью был?
- У меня ею был сам бог. Позже этот похотливый старый пердун признался, что уже давненько под-глядывал за нашими с Жоркой банковскими тело-движениями, а когда я с вилами в спине металась по банку, пугая своих подчиненных, он и объявился. – Пойдем, говорит, моя красавица! Кем хочешь быть? – Я от боли и обиды реву танковой сиреной и с лю-тым остервенением заявляю: Хочу быть уборщицей человеческой мрази!
- Я люблю тебя сестренка! Я хочу тебя! Я знаю, что это будет так же смертельно больно, как и у то-го древнего мальчишки-воина, с царицей Клеопат-рой!
- Ой, ой, ой не надо пафоса, ты, увы, не воин, а я не Клеопатра.
- Ты красивая и умная женщина, у  меня ни когда не было таких.
Страх подошел к Любе  близко-близко, обнял ее и, подобно киношным хамам, запустил свои руки в ее не вполне запахнутый пеньюар.
- Убери лапы, идиот, я же твоя сестра!
- Мы это сами придумали, это неправда.
Страх не унимался, лез целоваться.
- Но я не могу, ты что, хочешь меня изнасиловать? Но я даже зубы  не чисти...
Страх и Любовь сцепились в смертельной схватке.
Люба орала, кусалась и симулировала слезы, Страх хохотал, превращаясь в неуправляемый от-бойный молоток.

- Эй! Писака!  Ты вообще охренел там что ли, у нас до сих пор  были нежные, брат-ско- сестрин-ски-  е....   ооо--ооотношения...Ты Все ИСПОРРР-ТИaaИИЛЛ!!!!!!   
    ......Больше Любовь Ивановна ничего не симу-лировала.

ОПГ вместо Р.S.
ОГРЫЗОК ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЫ:    31-е Декабря, безпятнадцатиДвухтысячный год. А может быть еще часа три? Бог его знает?

Место действия: Небо, точнее, кровать смерти.
Хорошенькая головка Любы, с прической, име-нуемой у всех народов вселенной: Я у мамы дуроч-ка!, вынырнула  из штормовых волн черного атлас-ного одеяла, и с улыбкой юной Дельфинши, кокет-ливо произнесла:
- И вы думаете, это все? Что вы, просто у писаки компьютер завис. Обождите,  чуть-чуть, починим.


LE  FEN  1-й КНИГИ


1999 конец века.  Книга 2-Я «Свиное молоко»


Все человеки, и даже мусульмане, жрали свинину. В моей универ-ситетской юности был один собутыльник, чеченец. Он, как обижен-ный кот ходил вокруг костра, на котором кремировали рядового хрю-шу. Потом, выпив залпом стакан водки, он жалобно говорил:
- Валера! Ну скажи, что это барашек!
- Да барашек, Абдулла! Барашек!
И черные от насвая, гнилые зубы чеченца впивались в розовое, не-дожаренное мясо.
А кто из вас пил свиное молоко?
К чему я все это? Ах да, рассюсюкивание о человеке. Люди делятся на две категории. Одна – это, как все, другая – как дерьмо в колбасе.  Вот про вторую, к коей и я отношусь, мое нижележащее сюсюрандо. Итак, повесть про очень плохого себя.
Эпиграф к этой книге я написал очень давно, в раннем детстве. Чи-тала его только моя мама, и только она знает суть этой тайнописи, по-скольку тут же стерла мое магическое обращение к человечеству, мокрой тряпкой.
Как сейчас помню, сижу на синем эмалированном горшке, дуюсь... Хочется встать, открыть дверь и удрать.
Встал я и дерьмом на двери написал нечто сокровенное. Может, в конце конца вспомню сей текст и поведаю его вам.
Не научившись ходить, я стал сразу бегать, вот бегаю до сих пор, быстрый я, не терплю медлительности, разве что в музыке. Впрочем, никакая музыка не может быть медленной, она же всегда движется со скоростью звука.
Делать музыку – единственное, что я умею, все остальное проис-ходит из-под палки. Вообще все, что со мною происходит – есть театр абсурда.
Как и большинство людей, я больной на голову и прочие члены, но в отличие от большинства, я всегда признавал свою неполноценность, но не боролся с ней, а использовал ее в своем искусстве.
Искусство – это, по-моему, и есть демонстрация миру индивиду-альных неполноценностей. В жизни все некрасиво. Люди дерутся, во-все не как Жан-Клод Вандамы, трахаются не как Эмануэли. Жизнь – это возня корявых монстров. Самое омерзительное космическое суще-ство – смерть, от пустоты и одиночества изобрела жизнь. У жизни морда чуть-чуть симпатичнее. Для смерти это было искусством. Те-перь смерть завидует, злится и мочит на все стороны людишек, без разбору. То паровозом кого-нибудь, то током…
А люди издеваются над смертью, плюют ей в душу, выдумывая красивые и героические гибели, типа Гастелло и Космодемьянской. Все люди, так или иначе, занимаются искусством. Пушкин делал так, слесарь Дыркин тоже так, режиссеры Виктюк и Серебренников – ина-че. Я пытаюсь делать это и так и иначе. Все, что не искусство, делает природа, то есть жизнь и судьба. Ветер и дождь – это не искусство, а жизнь, звук пилорамы – это уже музыка. Еще я, как и другие, владею вполне сносно искусством речи. Речь делится на эротику и порногра-фию. Паузы и многоточия – это эротика речи. Совокупление букв и слов – есть порно, а в порнодействии все приемы хороши. В грязной ебле речи главное выпустить энергию любого содержания. В сущно-сти, поэзия – это умное кино, где много ебутся, а проза – когда много курят, пьют и рассуждают после траханья. Обычная бытовая речь, к ней я причисляю все виды болтовни, от диалогов на базаре, до ора-торских выступлений, все это гафно души. Притяжение унитаза силь-нее гравитации.
Про любовь хотите? Слово любовь напоминает составное из дейст-вия: ЛЮБОваться кроВЬЮ. Сие чувство человек приобрел в тот  миг, когда впервые угробил себе подобного. Потом некрофилия модерни-зировалась. Не спешите осуждать потрошителей, они просто чуть-чуть смелее обычных любовников.  Любовь рано или поздно обернет-ся кровавой разборкой пестика и тычинки, в лучшем случае это будет бескровное проявление ненависти и взаимных претензий. Дружба – это латентная любовь. Дружба мужиков, если они не пидоры, все рав-но – ебля мозга друг другу. Не удивляйтесь потеряв друга. Он устал от вас, да и вам надоело трахать одни и те же мозги. Помните, большое количество друзей – это потенциальная армия врагов. Много друзей – это ебля хором, за большой кайф заплатишь соответствующую  цену.
Итак, с помощью бесхитростных приемов порнографии речи, я легко разобрался с человечьими чувствами и продолжил жизнь на-стоящего дерьма.
Шагнул с карниза глупый голубь, забыв инструкции к полету. Па-дал он лет 38 и за это время надружился, налюбился, наебался и у са-мого асфальта, когда до него осталось 50 сантиметров, как 50 копеек до дня рождения Пушкина, голубь подумал: «А какого ...? Пора поте-рять стыд и совесть и перелететь на другой карниз, менее обосранный другими голубями». 
 Смешно вспоминать, был я рок-музыкантом. Написал кучу дерь-мовых песен, поездил по всяким провинциям и столицам, кому-то моя лабуда нравилась, кто-то плевался, ну да бог с ним, чего теперь уби-ваться, что было, то было. Я же все-таки больше кайфовал от этого, чем мучался, плохое забывается. Память, память – время, оттраханное событиями, откладывает яйца, а потом отказывается их высиживать. Кто-то эти яйца подбирает и продает за неплохие бабки. Часто яйца бывают протухшими, но их все равно выдают за съедобные. Носятся эти спекулянты-мемуаристы, пупковеды, как с писаной торбой, с вос-поминаниями о каком-нибудь нездоровом «на голову» туловище. А туловище вместе с больной башкой, в жизни своей пило, жрало, гуля-ло, а в промежутках на бумаге, холсте или пленке откладывало плоды своих психических недомоганий. Померло оно от наркоты или писто-лета, в общем-то, вполне довольное своей суетой-маятой.
И тут как тут солдаты памяти, тараканы интеллекта разнесли его гафно по библиотекам и телевидениям. Торгуют. Причем, к основно-му товару, подложили кучу своего фуфла, вот мол, тайные дневники, письма, не опубликованные прежде, гениальные наброски на туалет-ной бумаге.
Чтобы отнять кусочек бутерброда у этих гофноедов, я и пишу сей-час эту матату. Зачем? Да просто так, зудит рука и в мозгах чесотка. Нечто умное и новое вряд ли получите, но насмеетесь до икоты с от-рыжкой.
Не знаю как там кто, но я лично вытворяю все бессознательно, ни-чего не просчитывая, не шлифуя и не исправляя, несу околесицу.
Иной раз проснешься, с бодуна, а в голове твоей, какой-то случай-ный бог сна оставил словосочетание. Например: Ортопедическое тан-го...
Ну и что дальше? Смотришь по сторонам, а вокруг все серо и тош-нотворно. Вчера была хорошая погода, много друзей и подруг, а сего-дня болит голова. Стало быть, жизнь – погода была хороша, а искус-ство, то есть выпивка – дерьмо. Берешь ручку цвета одного из костю-мов Махмуда Эсамбаева, царство ему небесное, и ручка начинает тан-цевать: «Ортопедическое танго и свет какой-то голубой... дорогое удовольствие... быть самим собой. Конечно, какой-нибудь провинци-альный крытик на сие барахло накинулся бы как стервятник, ну и флаг ему в руки.
Взял гитару, пытаюсь настроить. Светодиоды тюнера  мандражи-руют эквивалентно рукам. Струны старые, надо поменять, впрочем, и руки тоже. Пятая – Ля вообще не хочет строиться и выпадает из ше-ренги как рядовой Бельдыев. «Бельдыев! Мать вашу! Вы тут стойте!  И идите!» – сказал бы  в таком случае мой знакомый майор Никулин. Взял я и настроил эту гребаную ноту Ля на хрен знает что. Затем и другим струнам скомандовал: «Кругом!» Они как жалкие солобоны, не ведая где сено, где солома, развернулись кто куда, и получился у меня какой-то отмороженный строй. Нажал на примочке некую буль-кающую чушь, растянул струны вибратором, получилась не гитара, а арфа перееханная катком. Всю песню на таком звуке играть нельзя, но вступление вполне ортопедическое. Конечно же, подобная  авангар-дистская муть может понравиться  подобным мне  нравственным уро-дам, но никак не народу. Народу чтобы понравиться глобально, надо что-то привычное и душевное. Им какую-нибудь урбанистическую пигоньщину народной музыки подавай. Нынче в моде смесь Зыкиной, Бабы Яги с Энигмой или же про жисть жиганскую, тюрьму поган-скую. А еще народ любит гопаки и малинки-калинки в стиле диско. Народные крутые композиторы делают «Акапульки ай-я-яй» из «Са-мары городок, беспокойная я...»  Главное, чтобы бухал барабан, 120 ударов в минуту, под него танцуется хорошо, бухается, ну и прочее...
Народу расположение нот и извращенность звуков «по барабану». Засэмплированная гармонь – это уже половина успеха. А лучше всего танцуется под музыку калькуляторов. Итак, массы прутся от громкого шума и красоты.
Красота должна быть с червоточинкой, как селедка с душком. Ежели она не воняет, значит что-то не чисто и какие-нибудь нитраты и прочие буржуйские пищезаменители на лицо. Недавно я попал на концерт Шуры. Я как услышу его «Одинокую луну» в душе начинает-ся – «Дудай-дудай». Если бы этот парень появился в семидесятых, то, наверное, сейчас на фасаде лондонского ЦУМа его беззубая статуя непременно торчала бы где-нибудь между Боуи и Роттеном.
Чтобы артист понравился народу ему надо закосить под пидора или блатного. Под пидора, конечно же, легче. В любом секонд-хэнде можно прелестно упаковаться без помощи Зайцева и Готье. А модные зубы сделают бесплатно в подворотне. Вот только петь надо все-таки научиться. Народ очень не любит артистов не умеющих петь. Вы те-перь вряд ли увидите на экране плохо поющих звезд. Можете спорить до хрипоты, но все мелькающие в ящике поют хорошо и профессио-нально, в особенности женщины. Вообще, я считаю, что все женщины мира умеют отлично петь, только большинство или стесняются, или пока об этом не знают, что умеют. Причем отлично поют даже немые дамы, чего не скажешь о немых мужиках. Вот недавно вошел в свой подъезд, а там немые мужики так громко пели хором, что пришлось пригнуться и вприсядку добираться до своей двери. У голубых мужи-ков петь получается лучше, чем у натуралов,  наверное, гормонально так устроено, а может оттого, что натуралы много пьют и тратят энер-гию на самок.
Еще я заметил, что натуралы, освоившие искусство вокала, часто  вынуждены притворяться голубыми, видимо, это способствует карье-ре и успеху. Как бы там ни было, я даже не решился закосить по «модного» и выбыл из шоу-бизнеса.
Джигиты – молодцы. Они никогда ни в чем  себя не винят. Что бы ни натворил, все правильно. У них стоит поучиться этой способности. Все что с тобой гадкого или замечательного происходит – не твоя бе-да – это все духи баламутят. Тело твое – всего лишь такси для духов. Духи, как и мы по характеру все разные. Ну да, они же и есть бывшие люди, коих по разным причинам не пустили в боги.
Боги, я так думаю, могут все: превращаться в духов, людей, зверей, и даже в жидкость, например, в свиное молоко. А мы, люди – таксо-моторы, возим всю эту нечисть и пляшем под их дырявые дудки.
Я так часто вожу в себе одних и тех же потусторонних придурков, что успел со многими подружиться. Они часто ведут себя по-скотски, расплачиваются со мной просроченными, залежалыми на небе идея-ми, а иногда расщедрятся и отвалят нечто дорогое и свежее.  Однаж-ды, то ли Будда, то ли Мамудда, забыл фамилию, хоть убей, подарил упаковку свиного молока.
Я понюхал, чуть лизнул, дрянь какая-то. Пою этой жидкостью сво-его кота, пока никаких мутаций, кот как кот.
Себе от этого подарка я оставил одно название. Хотел, было, так назвать новую рок-группу, понятное дело поп-ансамбль так не назо-вешь, но потом расхотелось мне собирать амбициозных волосатых мудил, да и денег на этом не заработаешь, а денежки и злодейство ве-щи самые совместно-живущие.
Надо же, переколбасил знаменитый афоризм, с которым всегда был не согласен. Вдумайтесь, экая глупость – вещи не совместны. Очень даже напротив. Что есть гений?  Отклонение от нормы. Гений Эйн-штейн, на радость всем злодеям придумал атомную бомбу. А Пуш-кин? Это же надо, понаписать столько дряни, чтобы дети потом в школах мучались, вместо того, чтобы рубиться на компьютерах и ело-зить на роликах по шкуре своего детства. А герои его романов? Зло-дей на злодее. Онегин – монстр, душегуб и сердцеед. А Сим Симыч Солженицын? Разве можно доверять писателю с такой фамилией, по-хожей на псевдоним. И вообще, один умный еврей сказал: «Разве можно доверять человеку с бородой? МУЖЧИНА С БОРОДОЙ ВСЕ-ГДА ЛЖЕЦ, ВЫДАЮЩИЙ СЕБЯ ЗА ПРОРОКА».
Я однажды попробовал отпустить бороду, так меня так понесло, вспоминать страшно. Теперь бреюсь два раза в день, вру, конечно, на-право и налево, но, по крайней мере, без особого вреда для окружаю-щих.
Как-то катался во мне целый месяц дух придурашного Ричарда Львиное Сердце. Достал он меня восточными культурами. Поругались мы, я обозвал его большой мягкой игрушкой, такие как он жрут поро-лон, разукрашенный под свежее мясо, и очень часто говорят, что они справедливые хищники. От нашего знакомства осталось одно лишь название для очередной песни: «Шествие униженных хищников».
Больше всего мне нравиться катать в себе сатану. Веселый мужик! Фантазер, добряк, не жадоба какая-нибудь, философствующая. Такие гай-гуи закатывает!
Единственное что его раздражает, так это сатанисты, то есть тупые фанаты  поклонники.
Как-то мне говорит: «Клянусь отсутствием рогов на моей пожилой заднице, как я их ненавижу. Не верь тем артистам, уверяющим, что уважают и любят своих слюнявых поклонников, они – дерьмо, кото-рое бздит потерять свою кассу энд биомассу. Настоящий большой мастер лицедейства толпу призирает и не скрывает своего отвраще-ния. Чем больше публику мы ****им, тем больше нравимся мы ей. Ты должен играть только для себя и для маленького независимого войска подобных тебе. Вся твоя жизнь – это дорога одиночества, на которой изредка умные попутчики. А все эти брызги льстивой слюны, моча критиков и журнологов, всего лишь дрова для твоих каминов и кост-ров. Сам Сатана давит своих фанов, как комаров, дурит их, использует в своем баловстве. У зла нет цели и этим оно интересно. Зло не дает миру оплыть жиром. Когда зло не востребовано, оно превращается в добро. Чистое добро омерзительно, это сравнимо с тем, как после жаркой бани, упасть не в холодный пруд, а в кучу сахара».
С Сатаной я ругался чаще, чем с остальными пассажирами. Мы дрались до полусмерти, проклинали друг друга. Пару раз я чуть не выкинул его на ходу из себя, на огромной скорости, а он едва не отку-сил мне кадык.
Каждый раз, когда он возвращается, то говорит мне: «Только не подумай, что это любовь, просто мне нравится, как ты гоняешь». «Ну-ну! – отвечаю я, – явление сатаномазохизма.
Бога возил пару раз. Жадный, не платит. «Деньги, – говорит, – зло, от них вся скверна... Хочешь совет хороший?» Нет уж, лучше деньга-ми, советы я потом и сам как-нибудь куплю.
В общем – это был, наверное, левый бог, самозванец. Их же много, я так думаю.
Чаще всего я, конечно же, гоняю порожняком, выдумываю себе пассажира и беседую с ним. Одиночество! Как сказал один не менее умный еврей, чем тот, что про бороду: «Одиночество – это когда весь день разговариваешь с самим собой и не находишь общего языка».
Однако удивительное дело, как только придумаешь себе клиента, он тут же материализуется. В поисках жертвы для своего нового про-екта поп-аферы, повстречал я начинающую звезду эстрады Агрофену Попацелкину.
Конечно же, с такой яркой исконно русской фамилией на большой сцене делать нечего и потому Агрофена прячется за псевдой – Ага-сфера.
Песни у нее дрянные, но голос хороший. Агасфера поведала мне свою до жути банальную историю. Была она юной лесбиянкой, потом ее подобрал некий малоизвестный передюссер из сутенеров, вырвал из лап престарелой богатой кокаинистки, у которой вместо носа стоял бензонасос от мерседеса. Так что он ее отшли... или ...отшлюфовал и заставил петь песни про неземную любовь.
Однажды мне сделала замечание: «Что же вы так матюкаетесь? Что ни пауза так еб твердь в бога душу!»
А я ей: «Не терплю, знаете, слов паразитов типа: который и как бы. Вам, богемным особям, когда нечего сказать, так вы в промежность мозга  норовите воткнуть это злоебучее «КАК БЫ», дескать, мол, как быть? Так лучше матюкнуться по черному, все ж ближе к народу и его языку. Проще надо быть и народ к тебе потянется».
Так я подло врал девушке, она, открыв рот, закрыв глаза, слушала меня. И Такое для себя Агосферочка сделала открытие… Теперь, что не интервью, сплошное: сука-падла-бля-гамно. Так ей видимо хочется приблизиться к народу, как лобку к стае бодрых мандавошек.
Рад я  за нее, свое злодейское детище. Экий я имиджмейкер.
Чтобы там ни говорили умники, я считаю, что пошлость и красота – подруги-лесбиянки.
Часто певуньи, от негибкости ума и полнейшего  отсутствия фанта-зии любят ложиться под бандитов, называя их спонсорами и продюсе-рами. Вот у кого ума палата, так это у братков. В себе я почему-то их никогда не возил, они настолько продвинутые, что в чужом транспор-те не нуждаются.
Общался с ними чисто пешеходно и понял истину: под кого же еще-то ложиться певуньям, как не под них?





«СЕСТРА»

Муж хорош, когда он новый, как авто. Потом он начинает ломать-ся, капризничать, жрать много водки, как плохой автомобиль жрет масло. Пора делать капремонт, а это дорого и нудно. И если осталась красота и хитрость, или хотя бы умение колдовать, то проще сменить мужа на нового. А еще лучше брать чужих без спросу, угонять. Не дают еще мужей на прокат... (Из монолога пьяной сестры).

Единственная умная женщина, попавшаяся на моем жизненном пу-ти, это моя родная  старшая сестра. Понял я это, честно говоря, уже в зрелом возрасте, хотя любил ее всегда.
Лишь она одна распознала во мне истинного  негодяя сразу, и при-няла таким, какой есть.
Все, что во мне хорошего, то есть плохого – это все от нее.
Однажды она мне сказала: «Брат! Ты движешься со скоростью тьмы». «Это хорошо или плохо?» – спросил я. «Это быстрее, чем очень быстро!»
Я не пытался ее понять, просто откладывал сказанные ею доктри-ны, в память.
Однажды я поздно ночью заявился к ней домой. Она укладывала своего маленького сына и напевала, видимо только что, на скорый язык, придуманную колыбельную.
Ну там было, как всегда, сю-сю, типа: спи, мой маленький, усни... И вдруг: «Знаешь, сколько тамагоч передохнет в эту ночь».
В целом сестра обыкновенная женщина, способная рожать, лю-бить, плакать, смеяться, ну и прочие все остальные глаголы.
Однако женский шайтан, сидевший в ней, обладал чудовищным чувством юмора и решимостью в поступках. Иногда ей трудно при-творяться и сдерживать свой внутренний огонь, который окружающие  путают с цинизмом и надменностью.
Как-то в новогоднюю ночь одна из подвыпивших приятельниц-неприятельниц, восхищаясь очередным клипом Мадонны, стала при-ставать к сестре, чтобы она перевела, о чем эта песня.
Сестра, хорошо знающая чужие языки, отмахивалась и отшучива-лась, потом сдалась.
- Ну хорошо, только ты не огорчайся, вот припев: «Ты ушел, и ста-ло пусто между ног моих».
Приятельница почему-то разозлилась, усомнившись в точности пе-ревода.
- Ну брешешь же, Машка!
- Клянусь! У Мадонны все песни про это!
Назревал скандал. Дура-баба не хотела терять один из своих ящи-ковых идеалов. Ей казалось, что подруга хочет ее просто подрочить.
О, что бы было, если бы моя сестренка считала эту недожаренную курицу своей подругой. Но у сестры не было подруг. Я знаю, что она не терпит баб набивающихся в подруги. И вообще, она у меня бабо-ненавистница, вынужденная притворяться, чтобы  безболезненно жить в окружении тупых самок, со всеми их сплетнями, обидами и причитаниями.
Дабы предотвратить поток слюны подружки, Машке пришлось завраться окончательно.
- Ну извини, у Мадонны хорошие тексты, как стихи у Ахматовой.
Похоже, всю эту комедию Мария разыграла для меня, наверное, для того, чтобы показать, как люди хотят услышать только то, что хо-тят они, а не то, что им пытаются сказать другие. Или же доказать, что ложь бальзам, а правда яд.


«Еще о музыке»

Чарли Чаплин говаривал: «Я играю ужасно хорошо, но вы ни черта не понимаете в моей музыке».
Я играю ужасно, но и хорошо. У меня немало потенциальных хи-тов, но они со временем прокисают. Ну не могу я мусолить одни и те же, пусть и удачные песни, по несколько лет. Меня все время тянет на новые эксперименты. От этого все мои коммерческие неудачи и поте-ри якобы верных соратников. Они хотели остановиться в росте, и за-мусоленными хитами покорить акул шоу-бизнеса.
Однажды я допелся до абсолютной абракадабры и наконец-то сам прорубил эту гребаную фишку.
Для того чтобы стать хит-конвейером, необходимо постоянно по-вторяться, во всем. Это нужно делать до тотальной оскомы, в фразах, рифах, мелодиях, долбить с точностью «рекламного огня».
Повторяться и повторяться, в искусстве и жизни.
Чем чаще ты мусолишь одни и те же трепотеоремы, тем скорее толпа привыкает к ним, как к наркоте и уже не может с тебя соско-чить.
А еще нужно бессовестно воровать все, что блестит, и даже когда не у кого украсть, необходимо  спереть у самого себя.
Собаки же жрут собственное дерьмо, а художник чем лучше? Ни-чего себе сравнение!
Всякие легенды, вроде Роллингов, Битлов – наворовали у всех, ко-го в детстве переслушали, потом у самих себя. Про наших вообще лень вспоминать. Мода – самый верный способ воровства. Быть мод-ным, стильным – значит, вырядиться под какого-нибудь более модно-го «штриха», увиденного в дорогом журнале.
Писатель Влас Дорошевич, будучи голодным студентом, свою карьеру начал с того, что от корки до корки передрал, кажется «Мерт-вые души», а может, и еще какую-то хрень великую, подписался и от-нес в редакцию. А там сидит  чисто современный издатель, чисто кон-ца 19-го столетья, и он за Гоголя  чисто не знает. Ну, сами посудите, времени прошло еще мало, Гоголь до состояния классика не домари-новался. Это, типа, как сейчас, Пелевина, Сорокина, абдулаевамари-нинанезнанского издатели чисто знают, ну ПУШКИНА, тем более с Гоголем, а  уже Айтматоваевтушенко... нет, еще не домариновались, время такое. Вот и тогда Дорошевич воспользовался, а чучело издате-ля напечатало. Шуму было.
После Влас расписался не на шутку, хотя всю жизнь передирал Антошу Чехонте, а сам Антон Павлович все сюжеты  воровал у жиз-ни. По мне, так  нет ничего противнее, чем пересказывать куски чу-жих жизней. Ты, ****ь циничная, свою сделай такой, чтобы ни на чью не была похожа, вот это искусство, а  пересказывать чужие методы плавания в океане говна, дело не хитрое.
Я вот тоже ворую, у кого попало, а когда бьют по рукам и колют в глаза, начинаю воровать у себя. Вот и сейчас «жру» собственное гов-но, как дворняга. Это породистых хозяева кормят по часам вкусным  кормом, но во время прогулки их все же тянет захавать чужое «произ-ведение» искусства, а хозяин тут как тут, бац по морде поводком, гад, по морде основному инстинкту. Мы, бездомные, сами себе хозяева.
Вот написал я  недавно книжку полную брехни и сейчас с нее во-рую.  И знаю, что не хорошо, но тянет, против природы не попрешь.
Книжку, если прочтете, поймете, о чем я. Она называется «Страх-бог трепни и любопытства» Про меня. Вообще все, что я делаю, про меня проклятого. А как вы хотели? На хрен мне второстепенные герои моего кино. Нет, они будут, но только для гарнира, для фона, на кото-ром я блестю. Блестю, как бриллиантовая блевотина бога.
Меня с детства тыкали пальцем в темечко и злобно твердили: «Ты эгоист!»
Ну эгоист! Люди, упрекающие тебя в эгоизме, на самом деле под-сознательно завидуют твоей индивидуальности. Не верьте тем, кто за-ботится больше о других, чем, якобы, о себе. Эти чаще предают.
Люди, в большинстве своем, презирают говорливых трепачей, и ненарадываются сдержанным в речах умникам. А за мудрым молча-нием, чаще всего скрывается или хитрый дурак, или маньяк, или соб-ственный инфаркт.
****еть надо больше, господа читатели, это вам сообщение от со-вейтского инфарктбюро.
Не носите камни в душах, потом их никакие отбойные молотки не отколупают, опять же, народная мудрость: «В тихом омуте черти во-дятся».
Говорливость – первый признак глупости, а глупость – лучшая за-щита от сумасшествия. С ума сходят только умные люди, дуракам не с чего сходить.
А если случилось это схождение, опять же, народная глупость гла-сит: «Буйные лечатся, а тихие нет».
Я хоть буйный, но лечить меня бесполезно. Какой есть…
Сестра заставила меня лечиться, и я  не сопротивлялся. Она нашла уникальный способ, заставив меня своей же рукой на листе ватмана написать следующее: «МЕНЯЙСЯ! НЕ ТО ПРОПАДЕШЬ!»
И вот это лекарство по ее совету я приклеил на двери в туалете и читаю теперь натощак и перед сном. Читать нужно вслух и по слогам.
 В туалете у меня кабинет, только в нем и творю. Чуть повыше унитазного бачка висит шестидесяти ваттный гитарный усилитель «Фендер». Пердит этот американский гад погромче меня, даже на первой цифре громкости. Самые мудрые гитарности приходят ко мне только на горшке.
А еще в тубзике у меня целая библиотека напольных книг. Их я чи-таю долго и по очереди. Выбор зависит от состояния пищеваритель-ного процесса и от времени суток. Утром читаю голимые пост-совковые детективы, чтобы почувствовать себя тупым суперменом. Потом целый день ношусь по жизни, уверяя себя, что  я максимум Спортсмен или Вошь, минимум – следователь Корецкий. Это у меня привычка с детства, только тогда я представлял, что мчусь на машине или на самолете лечу. Так всегда, дорога куда либо оказывается коро-че и интереснее.
Вечером, ощутив себя полным дерьмом, едва достойным собствен-ного унитаза, выбрасывая в канализационный космос часть своей ин-дивидуальности, в качестве учебника русского языка, использую Вла-димира Набокова.
Сколько лет читаю, не перестаю удивляться его бескостности и сытности языка. Если бы я жил в Европе, в начале века, то непремен-но стал бы маньяком-потрошителем и, отловив этого писателишку, съел бы его язык.
Живу в двадцать первом, давлюсь консервами из Набокова, сколь-ко не жру, все никак не поправляюсь, пишу по-посиделовски. Дворня-га. Чувствую, надо меняться, а уши как висели, так и висят, и хвост как был гнутой кочергой, так и остался.
Вот чувствую, что плохо пишу, а пишу по-прежнему скверно.
Как бы я не ненавидел этот гребаный огрызок нужного глагола, а все равно без него, как калека хромоногий без костыля.
А эта часть речи  – который, которая – вообще меня достала.
Помню в школе учительницу русского (красивая сучка), которую хотели все пацаны класса и, засыпая, тискали подушку по имени Людмила Николаевна.
Так вот, эта Людочка Николаевна однажды на уроке мне говорит: «Валерий! Нельзя говорить сколько времени? Это безграмотно, нужно говорить: «Скажите, пожалуйста, который час?»
О, если бы не первая детская любовь, я на всю жизнь  остался бы безграмотным попрошайкой времени.
Читаешь ли ты меня, Людмила Николаевна? Впрочем, в твоем воз-расте, дай бог тебе здоровья и долгих лет половой жизни, читают все больше Солженицыных да Гроссманов.
Так вот, я тридцать лет, из тридцати семи по твоему научению спрашивал у проходящих сквозь мою жизнь людей: «Скажите, пожа-луйста, который час?» И они так же вежливо отвечали, чаще безгра-мотно: «Без пятнадцати три, два, час».
«Без пятнадцати жизнь» – хорошее название для новой песни.
Потом что-то щелкнуло в моем нутре, и слово «который», слома-лось, на время. Я пытался его починить, но  разозлился на этот аппен-дицит речи и вырезал его из себя, а он, гад, опять отрастает, видимо, без него на языке далеко не уедешь.
Теперь я спрашиваю у часо-людей: «Эй! Тетка! Дядька! Пацан! Сколько время?!» А про себя добавляю: «До твоего и моего конца».
Койко-час, человеко-час, ненавижу часы, счетчик жизни, спидо-метр смерти.
Однажды я познакомился со смертью. Было это так. Еду я на своем доходяге БМВ, он у меня, как старый неунывающий дед, часто болеет, но носится, как черт с намазанной  скипидаром задницей. Еду очень быстро и на театральной площади бог дернул резко нажать на тормоз, чтобы развернуться и подъехать к театру.  И тут мне в жопу, как гово-рят все водилы мира, втыкается машина. Хорошо мой драндулет был на нейтралке. Не знаю, что в этот миг думали боги физики, но моя тройка осталась почти целой, стопак левый рассыпался, да бампер чуть погнулся. А тот навороченный «Фольксваген», что  порывался меня «опустить», морду разбил по самое никуда.
 И вот, выползает из него роскошная барышня, тридцати лет на вид, в дорогой чебурашей шубе, в короткой кожаной юбке и вежливо говорит: «Здравствуйте!» И больше меня для нее не существует.
Она тыкает изящным пальчиком в зеленые цифры своей сотовой говорилки и кричит в микрофон, напоминающий маленький эрегиро-ванный член: «Але-мале! Страх! Я вляпалась!.. Ну, в смысле какому-то парню в жопу въехала, тачку разбила в драбадан. Да не его, свою!» Слышу, из трубы мужской крик: «Дай пацану денег!» «Да нету у меня бабок с собой, мелочь одна на бензин! Ну приезжай, не выделывай-ся!.. Почему?.. Стрелка важная?.. В гробу я видела твои стрелки, до нового года осталось два часа, я что, должна тут его встречать? У ме-ня даже шампанского нет. Вот козел! Да это я не вам! Брат мой козел,  стрелка у него  важная, тоже мне еще, браток поднебесный!»
Я, понятное дело стою, блымаю  глазами и ни черта не понимаю.
Новогодняя ночь, мимо редкие тачки проезжают, приостанавлива-ются, водилы пялятся на дорогую телку, аж слюна капает, на меня ноль внимания.
Чувствую, что я не герой этого сериала, а так статист-дешевка. Стою, думаю, вот блин вляпался, у людей праздник, все водку с шам-панскими загружают в свои миксеры души, а тут попал под явно ма-фиозную сучку, сейчас еще и раздача с доставкой на место прибудет.
Стоит посреди площади мой старый бэхарь в обнимку с еще пять минут назад дорогим фольксом. Стоят и безмятежно блымают ава-рийными огнями, передразнивая новогоднюю елку, одиноко торча-щую на площади. Елка  – путана  невостребованная.
А вот и раздача: два мерса и джип «гранд-широкий». Подкатыва-ют. Из окон высовываются лица спортивно-уголовной национально-сти и хором, как дети на утреннике, обращаются к девушке в дорогой шубе: «Расскажи, снегурочка, что с тобой?!» «Уебуйте на ***, без со-пливых обойдемся!» – отвечает снегурочка.
«Что сейчас будет?» – мелькает в моих задубевших от страха и хо-лода мозгах.
Звучит умрищенская минута молчания. В похрустывающей суста-вами тишине, слышу, как загружаются компьютеры в бошках братков.
- Чего уставились, машин битых не видели?
- Машины – хлам, детка. А ты красавица, чья будешь?
- Ох, лучше вам  и не знать ребята, валите подобру-поздорову, вон к елке поприставайте, вокруг хоровод поводите.
И так она на них посмотрела, что стеклоподъемники дружно, как по команде поползли вверх, будто стирая изображения блатных голов.
Барышня проводила обиженный ею кортеж репликой: «Да здравст-вует советский спорт! Основоположник российского бандитизма!»
В этот миг у меня возникла вздорная фантазия, этакий сон наяву. Со мною часто так бывает.
Будто вхожу я в церковь, а там, на иконах лики городских автори-тетов. Вот большая икона Васи Киргиза, вот святые братья Самогоно-вы, Кучерявый, Саша Синий Клык, Петр Нулевой и прочие хозяева жизни. И так мне стало отчего-то спокойно и хорошо на душе. Ну ви-дение, точно не к добру, не иначе замочат сегодня.
Очнулся я от ее прикосновения.
- Эй, парень! Тебя звать-то как?
- Валера, – растерянно произнес я.
- Да ты не бойся ничего, Валера. А меня Любой зовут, у тебя трос есть? Тачку мою надо оттащить. Я бы бросила ее, но есть причина этого не делать. Ты не думай, тачку я тебе новую подарю. Какую ска-жешь, ту и получишь. А сейчас давай этот мусор утащим. Ты садись в мою, я в твою, ты ведь дороги ко мне не знаешь. Поехали, Валерик, поехали, да не бзди ты так, я  не то, что ты подумал.
Ехали мы очень долго. Пару раз трос рвался – китайский, из поли-этиленовых кульков. И вдруг я потерял сознание.
Очнулся в незнакомой квартире. Оглядеться не успел, испугаться тоже.
- Просыпайся, с Новым годом тебя, с новым счастьем!
- Да! Счастья полные штаны, – съязвил я.
- Что так? Впрочем, давай, несмотря на все расстройства, выпьем за год грядущий.
От шампанского я отказался, не терплю это варенье с пузырьками, от него такая революция в нутре, а в чужом туалете «фендера» нет, глушить нечем.
Она, будто считав мои мысли, протянула мне квадратный стакан с коричневой жидкостью.
- Лимон и соль не предлагаю, вы, казаки, народ упертый, вам, что текилла, что дедов самогон, ритуал один – хлопнул махом двести грамм и сала с мясом подавай.
Выпил я махом и стал жевать нечто вкусное.
- Ну! Рассказывай.
- А где моя машина?
- Я без спроса чужие вещи не выбрасываю, даже если это барахло.
- Барахло?! – возмутился я. – Это же мой боевой конь, он еще не разу меня не подводил. – Я даже не задумывался, что меня просто по-перло. – Да я в этом корыте столько жизни провел, столько хорошей музыки переслушал, а скорость...
Люба расхохоталась.
- Ладно, не обижайся, тачка твоя, правда, хорошая. БМВ есть БМВ, она, как робокоп, у нее хоть три колеса оторви, она на одном будет рыть землю.
 Лесть ее меня несколько отрезвила, и я сразу ощутил всю глупую реальность своего положения. Рядом красивая женщина, сама тайна, а я как глупый куркуль психую  за кусок фашистского железа.
- Хочешь, мы поставим ее на постамент,  как символ победы демо-кратии, символ победы буржуйского мусора и автоутильсырья над ра-зумом русского обывателя?
Мне стало очень стыдно за свою психологию бедного человека. Она тронула меня за колено.
- Ладно, не комплексуй, я починю твою машину, у меня есть хоро-ший «гаражный червь», он сделает ее вечной машиной, а новую тачку я уже все равно тебе достала и не вздумай трепыхаться, обижусь на всю жизнь. Считай, что это тебе дед Мороз под елочку поставил.
- Но у меня-то ничего нет, мне неловко…
- А ты мне подаришь рассказ о себе.
Я вкратце поведал ей свой вздорный рассказ о жизни, похожий на серию  мелких хулиганств, умолчав о нелепых лит-упражнениях.
Внимательно  дослушав меня, она грустно заметила:
- Вся беда в том, что я не всегда могу читать чужие мысли, пере-мещаться в  любых направлениях и временах. Только ты не волнуйся, я сама, только что стала догадываться, кто ты.
- А я… кто вы… но этого не может быть! Я или нажрался, или со-шел с ума?
- Ни то и не другое, ты же сам сказал, что…
- Нет, не продолжайте, значит, вы есть независимо от моих фанта-зий?
- Ты же знаешь, как напишешь, так и будет, а напишешь именно так, как кому-то понадобилось.
- Кому? – жадно спросил я.
- Если бы я знала сама.
Меня прорвало, я говорил и говорил:
- Я пишу, чтобы создать интересный мир, создаю пространство сказочной лжи. В моей жизни почти все серо, бедно, но непредска-зуемо. Я  не ожидал, что мои персонажи живут какой-то еще само-стоятельной жизнью.
- Ну и прекрасно, давай создавать это пространство вместе, чтобы всем нам и авторам и персонажам было смешно и приятно, – сказала она.
Потом мы окончательно напились, даже не помню, что было, но в полдень первого января я очутился в кабине роскошной «семерки Z». Гул в голове заглушила громкая трель сотового соловья, валявшегося рядом на сиденье.
- Ты в порядке, писака? – услышал я веселый голос смерти.
- Зачем? – У меня же ее отнимут!
- Кто посмеет?
- Ну, я не знаю, менты или бандиты. Я же нищий по жизни и навсе-гда.
- Это очередная глупость той правды, которой ты живешь, живи своей смелой ложью и все будет хорошо. А тачка – это хлам, и это все, что я могу для тебя сделать, на большее не надейся, живи и все добывай сам, кстати, твой любимый драндулет всегда будет с тобой, на чем бы ты ни ездил. Да, еще извини за слово который, но без него никак не выкрутиться. Набоков ведь тоже комплексовал, комплексо-вал, а потом плюнул, и все у него получилось. До встречи, тебе привет от деда, кота и Вики, она с удовольствием поет выброшенные тобой песни на помойку. А дед ждет свежего Свиного молока, он бросил пить, за это спасибо тебе, еще бы и кота закодировать, а то совсем в разнос пошел. Ну, пока!
И я поехал домой, медленно и осторожно.
По улицам моего города шли разные люди. Красивые и некраси-вые, большинство хмурых и чем-то озадаченных.
Больше всего раздражали беременные мужики, которые к огорче-нию Чарли Чаплина никогда никого не родят и не получат премию в один миллион долларов.
У меня тоже растет пузо, надеюсь, это не беременность, а просто свиное молоко. Им я обожрался.
Подъезжая к дому, я впал в отчаянье, перемешанное с исступлени-ем. Как объяснить Галке свою пропажу?
- Прости, любимая!
- За что? – недоуменно спросила жена.
- За все!
Жена привычно посмотрела на меня, как на неисправимого дурака.
- А какое сегодня число?
- Тридцать первое декабря 1999-го года, 14 часов. Вы, что, Вале-рик, совсем крышу утратили?
- Папа, ты елку купил? – радостно заверещал сын Митька.
Ну тут уж меня прошиб банальный ледяной пот.
- Да, сынок, сейчас принесу, она в машине.
На ватных ногах, как киношный голимый зомби, спустился на ули-цу. Перед подъездом стояла моя  раздолбайская любимая тройка. Ко-гда я счастливый достал из багажника елку, то увидел разбитый левый задний фонарь и чуть вмятый бампер. Я счастливый взлетел по лест-нице на свой второй этаж, едва не свалив с ног свирепого ротвеллера и его собакоподобного хозяина.
Елка, ко всеобщему удивлению, крепко пахла елкой, Все были ра-ды.
- Я сейчас, машину отгоню на стоянку.
Когда я вновь сел в свой старый быхарь, он тут же превратился в новый сверкающий «Зет Сэван». Я включил мотор и рванул с места, но тут же затормозил и взглянул в окна своей квартиры. Галя спокой-но наблюдала  за моей джигитовкой, думая о чем-то глубоко своем. А Митька ликовал, он видел нечто другое. Соседи тоже таращились, как будто из двора взлетал НЛО, но, скорее всего, они видели все ту же машину, что и прежде, просто были возмущенны поднятием пыли.
С тех пор я езжу на колымаге, которая никогда не ломается. Каж-дый раз, когда со мною в кабине сын, он таинственно улыбается.
- Ты чего? – спрашиваю я улыбаясь.
- Да! Так! Ничего! – ехидно ухмыляясь, отвечает Митя.

Приключение нового Буратино.

В куске разбитого зеркала я увидел часть своего лица – это было доказательством того, что я еще жив. Бриться лень, лезвия старые.
Я вернулся в комнату, сел за стол и написал: «Он включил компь-ютер, быстренько состряпал свое виртуальное отражение и стал тща-тельно сбривать виртуальную щетину».
Никуда не годится, какой к черту компьютер, шизофрения!
За окном бездарная черно-белая фотография жизни.
Сейчас я ее, гадость такую, разукрашу, как контурную карту.
Где мои любимые краски, цвета молодых собакоголовых  удавов?
С возрастом они превращаются в скучных зеленых гадов, жрущих  и спящих. Но в своем пресмыкающемся детстве, они разноцветные красивые шланги, будто кем-то небрежно выдавленные из разных тю-биков.
Краски, звуки, жизнь – вонючая удавоподобная какашка, которую мы называем «бодиартом» и радуемся ее пестроте, пока  не вступим в нее нечаянно новенькой туфлей.
Ходить надо осторожно,  да и ездить.
Все, я поехал. Куда? Зачем?  Быстро. Я когда не знаю что делать, чем себя занять, сажусь в машину и тупо, но быстро еду.
Вот дорогу перебежала молодая самка человека. Почему женщины переходят дорогу, отвернувшись спиной к коварным автомобилям?
Куда еду?
За Ворошиловским мостом какая-то свалка, менты, зеваки, жуткая авария.
Перевернутый глазастый мерседес. Девка лежит под брезентом. Вот и вся красота, туфли дорогие, жалко туфли, им дня два, по миру не походили еще. Кто же в таких туфлях на педали давит? Это ж как, не снимая коньков, кататься на велосипеде.
 А где же Любка? Не ее смена, наверное…
Набираю номер: 00-00-00.
- Абонент в зоне недосягаемости или выключил свой сотовый те-лефон.
Звоню на пейджер.
- Девушка! Здравствуйте, абонент «Смерть», пожалуйста.
В трубке удивленный голос переспрашивает: «Смерть?»
- Да, это новый, скоро привыкнете.
- Люба, где ты? Отзовись. Тут за мостом авария, почему трупы не убираете? Ваш писака.
- Продублируйте, пожалуйста.
Звонок.
- Але-мале! Писака, рада тебя слышать, приехать не смогу, стирка у меня, кот навалил своего модного тряпья, ты же знаешь, он боится стиральных машин, умоляет вручную простирнуть, а я ему задолжала. Пусть пока в морге полежит, подумает. Или сам про нее что-нибудь придумай.
- А что тут придумаешь? Из дорогой ****и одухотворенную калеку смастерить? Я вам, что, создатель? Врать-то я горазд, но не до такой же степени.
Когда у меня напряженка с фантазией я ворую сюжеты из своих старых песен.
Вот, например, сказание о новом Буратине, песня такая:

На углу шестой  авеню, на перекрестке ее с проспектом Дормоедо-ва.
Я стою, довольно долго я стою, потому что я  дерево.
Однажды мимо меня шла девушка деревянной мечты.
И вела на поводке смесь пассатижей с бульдозером.
И вот эта тварь рванулась ко мне.
И я почувствовал, что сейчас стану озером.
Отойди от меня тварь!

Кто тварь? – обиделась девушка.
А тут подошел еще ее дедушка.
Он стал пугать меня своим сотовым телефоном.
И обзывать деревянным гандоном.

Я пнул их цуцика ногой, а они дровосеков вызвали.
Распилили меня бензопилой, погрузили в свой джип и увезли.

Отпустите меня твари! (это припев)

Деда звали Карлой, а внучку Мальвиной.
А меня обстругали, сделали Буратиной.
Между ног оставили сучек.
Как не странно, но нос мой намного короче.
Теперь я любимая кукла Мальвины.
Она играет со мной дни и ночи

Буратино! Навсегда!


Итак, однажды крепко запил один талантливый неудачник, гитар-ный мастер. Инструменты его плохо продавались, если не сказать, что не продавались вовсе. Капитализм, знаете ли, пооткрывалась куча фирменных лавок, где навалом всяких разноцветных электробалалаек из резонансной фанеры, а самопальные произведения никто теперь не покупал.
Мастер гитарного самопалостроения Владимир Семенович, по кличке Доктор был человеком душевным, семейным, горячо любящим жену и сына. Имел друзей и дежурных собутыльников среди музы-кальной богемы и, как вы, наверное, уже догадались, не страдал папо-карловым одиночеством.
А запил он по совершенно тупой причине. Морально экономиче-ский кризис. У нас его еще любят называть кризисом среднего возрас-та.
Будучи некогда врачом, вот откуда его кличка, Семеныч знал, что кроме водки и денег депрессию ничто больше не лечит.
Народная мудрость гласит: «Когда нет денег, на водку они всегда найдутся». Пил Семеныч сперва с дружками, а потом всех разогнал, заперся в мастерской и продолжил сам. Ну и, понятное дело, на ка-ком-то там литре в дверь постучался необычный заказчик.
В мастерскую ввалился здоровенный жирнобородатоцыганистый дядька и  представился продюсером Юрой.
- Это что, фамилия  такая – передюссер? – пошутил Семеныч.
Юра оценил шутку, расхохотался и тут же стал рассказывать Се-менычу анекдот: «Объявление в газете: «Молодая, подающая надеж-ды, рок-группа ищет менеджера, желательно еврея»
 – А фамилия моя Юделевич, – Юра захохотал пуще прежнего.
Семенычу анекдот показался не смешным, но Юра тащился от сво-его чувства юмора и вел себя фальшиво, чем-то он Семенычу напом-нил немецкий мешок-хохотун.  Исправило положение только то, что Юделевич вовремя раскрыл дорогой кейс и выставил на захламлен-ный верстак большую бутыль «Абсолютовки», палку московской и банку маринованных огурцов.
После вскрытия «Абсолютного тела», случился у них следующий диалог:
- Я, Семеныч, хочу заказать тебе инструмент, заплачу сколько ска-жешь, но мне еще к нему надо деревянную куклу, величиной с подро-стка. Понимаешь, шоу придумал, Буратино поет в модной группе.
- Я тебя сразу узнал, никакой ты не Юделевич, ты Карабас Барабас, – перебил Семеныч.
Юра налил по полному стакану и, не чокаясь, выпил.
- Расколол ты меня мастер, ну и хрен со мной, Карабас так Барабас.
- Понимаешь, у меня горе, – Юра вдруг неподдельно разрыдался.
Семеныч набрал полный рот водки и оросил Юру-Карабаса, как будто тот был пересохшим бельем на гладильной доске.
Юра достал серебряный портсигар, открыл его и упал носом в бе-лый порошок.
- Так, Карабасову больше не наливаем, – пробурчал мастер.
- Горе у меня Семеныч, разбилась моя любовь. Зинка-корзинка, су-ка стервозная, новый мерседюк превратила в тюбик из-под зубной пасты.
- Я в офисе сидел, звонил по делам, а тут мои пацаны сообщают: «Ты только, Абрамыч, не волнуйся, мебель не ломай, Зинаида Пет-ровна в аварию попала». «И что?» «Да, в общем, вопрос решаемый, пока Петровну автогеном из машины выковыривали, мы тут с бабой одной познакомились, мимо проезжала, говорит, что крутая колдунья-экстросенсша людей воскрешает, только за очень большие бабки. Го-ворит, пусть ваша «гонщица» пока в морге отдыхнет, не протухнет, а вы пока с папой перетрете, если по деньгам придете к консенсусу, то...»
- Так вот, Доктор, позвонил я той бабе, она мне отвечает: «Полное восстановление – два зеленых лимона, а частичное, если с новой па-мятью, характером, но с прежним  телом, дешевле». Я прикинул, на фига мне стерва Зинка в прежнем качестве, пусть только тело и морда, а все остальное будет новым.
- Карабас, ты короче можешь? Я уже засыпаю от твоей кометраге-дии, я-то тебе зачем понадобился, если ты со своими бабками можешь купить гитару хоть у самого Карлоса Сантаны.
- Ну вот, слушай, Семеныч, короче. Зинку мне эта Любовь Иванов-на починила за семьсот тысяч «петрушки», да я бы и не потянул два лимона, у меня ведь все в шоу бизнесе. Я-то чего за Зинку колотился, она же у меня звездой работала, певичкой. А теперь Зинка не то что петь не может, ей микрофон покажешь, а она его сразу лижет,  а по-том между ног норовит пристроить. Память новая, а гены ****ские остались. Жрать, гулять, трахаться, а в остальном – ноль. Я расстро-ился, на бабки попал, звезду потерял. А экстросенсша мне говорит: «Че ты киснешь, я тебе за небольшие бабки поп-звезду хоть из сырого полена состряпаю». Тут меня и осенило! Шоу с участием Буратины.
- Короче, Карабас, че ты хочешь?
- Пять штук баксов, за Буратину и балалайку какую-нибудь сра-ненькую, бабки плачу сразу, вперед.
Доктор, конечно же, много читал и в мединституте учился, и пре-красно знал, что белая горячка явление тонкое, но эта выходила за всякие тонкие и толстые рамки.
- Хорошо, хоть это все и  бред, бабки покажи.
Юра выложил пять штук. Семеныч пересчитывать не стал, только понюхал увесистый брусок зелени и кинул в ящик с датчиками, кол-ками и шурупами.
- Семеныч, как Буратину выстругаешь, звони Любе по телефону 00-00-00. Она полено оживит, а потом я его заберу.
Очнулся мастер, разбуженный собачьим рычанием и деревянным хрустом. Он продрал глаза. Голодный ротвейллер Тайсон доедал по-следнюю в доме табуретку.
- Все, бухать завязываю, завтра Ольга из деревни вернется, убьет.
Как же плохо, еще и этот сон про Буратину. Жить ему хотелось, но не очень. Он открыл холодильник, выдернул шнур из розетки.
- Тайсон, что найдешь, то твое. Тайсон стал на задние лапы и взглядом опытного медвежатника уставился на дверцу морозилки.
- Тайсон, мясо ледяное, зубы простудишь. Семеныч снял крышку с кастрюли, там оказался забытый за пьянкой, предусмотрительно сва-ренный женою, борщ. Тайсон стал жрать.
- У, экскаватор!
Спустившись в мастерскую, он обнаружил недопитую бутыль до-рогой водки и недоеденную колбасу. Что за чертовщина, из сна что ли материализовалась?
Семеныч съел пол стакана, жить стало чуть легче, в голове появи-лись вздорные идеи. Есть у меня полено, почему бы ни смастерить Буратину, вместо «стратика».
На последних десяти граммах полено стало ругаться матом.
- Семеныч, ты что, все сожрал? А новорожденному!?
- Перебьешься. Папа Карло детям не наливал.
- Ты, Семеныч, не Карло, у тебя вон пресс баксов, сгоняй в мага-зин, возьми пожрать и выпить!
- Постой! Ты чего это ожил, тебе еще не положено! Как это без ведьмы?
- Любка загуляла, я чувствую, она меня телепатически подключи-ла, в падлу ей по грязным подвалам шастать. Слушай меня, Семеныч, от твоего перегара люди дохнут, а табуретки начинают говорить. Иди за кормом!
Семеныч послушно пошел. На сотку баксов в ближайшем универ-саме ему нагрузили много импортных кульков с какой-то жратвой и бутылку виски. Сам директор выбежал из торгового закулисья, когда услышал, что клиент зеленью порывается расплачиваться.
- А, корефан, какими судьбами? – радостно заорал директор.
- Эх, бля, медицина! – подумал Доктор. Леха, хороший офтальмо-лог был, ему бы глаза людям починять, а он их  заливает, на радость своему карману.
Директор Леша спросил:
- Вова, ты хоть расскажи, что делаешь, неужели гитары покупает еще кто-то?
- Гитары не покупают, я мебель делаю, – соврал Семеныч. – А сей-час пойду с Буратиной бухать.
- Буратино, это что, блатной что ли какой-то? Что-то не слышал.
- Да, спортсмен, крыша моя, ты не знаешь, он московский.
- Ну привет буратинам!
Спускаясь в подвал, Семеныч слегка навернулся, загромыхав со-держимым кульков.
- Ты поосторожнее там, еще убьешься.
- Добрый ты у меня, – сказал Семеныч.
- Принес алкоголь с холестерином?
- Что-то ты много жрешь, ты же деревянный.
- Сам ты деревянный! Семеныч, я с Карабасом-Юделевичем рабо-тать не буду?
- Это как так?
- А вот так. На хер мне на эту жирную скотину корячиться, я ему что – Иванушка Интермальчик? Мне, Семеныч, паспорт нужен.
- Ага, щас я тебе нарисую паспорт и карточку... Вон, у Вовки книжка про Пинокио, оттуда и вырежу.
- Ты не подкалуй, дело серьезное.
- Да уж, куда серьезнее, тут даже на Гайдара 1, в психбольнице, ру-ками разведут.
- Слушай меня сюда, Доктор! Любка решила поиграть в игру, она может почти все, зачем ей эта мелодрама понадобилась, я еще не знаю, но потом все выясню.
- А Любка эта, кто такая вообще?
- Долго объяснять, что-то вроде колдуньи, то дежурной смертью работает, то у бога домохозяйкой. Бывает, что прикинется обычной бабой, замуж выйдет, детей нарожает, что угодно от нее можно ожи-дать.
- Короче, Семеныч, нас всех кто-то пишет!
- В смысле?
- В смысле выдумывает.
- А нас, что же, и нет вовсе?
- Не, мы есть, но нас кто-то выдумывает.
- Ты-то откуда все это знаешь, ты же поленом у меня в подвале ле-жал?
- Э, Семеныч, я и сам не знаю, откуда знаю. Я вот знаю, что наде-лен сверхъестественными способностями, могу деревом на углу при-кинуться, а могу красавцем мужчиной.
- А нос?
- Что нос, нос это когда я деревянный, а когда прикинусь...
- Ну, ежели ты такой способный, то и паспорт добудь, вон к Любке своей обратись.
- А и действительно, что это я? Давай телефон!
- Але, Люб! Это я… Ну, Буратино. У Семеныча, ага, ага, нет, да всего граммов триста. Не, не, больше не буду. Люб, что делать? Пре-вращаться? А Иуда-Левич? Кидаем. Нет, а че? Зинку не хочу, не хочу, деревянным прикинусь!
- Вот стерва, трубку кинула, говорит: «Вы там бухаете, козлы, де-лом не занимаетесь».
- А что она тебе говорила?
- Сказала, чтобы стал мачой, ну в смысле крутым парнем и караба-сиху в койку тащил, а тебе передавала, завязывай бухать и открывай мебельную фабрику.
- Какая фабрика, на что?
- Да дадут тебе бабок, не дергайся, сколько надо будет, столько и дадут.
Семеныч протрезвел, потому как всякому опьянению приходит ко-нец и дальше можно только либо умереть, либо абсолютно отрезветь.
Народная глупость гласит: «Пьяный проспится, дурак никогда!» Доктор чувствовал, что он не пьяный и смириться, что дурак, тоже не хотел, не устраивало его это НИКОГДА.
По чьей-то доброй воле Доктор остался живым и здоровым.

- Семеныч, у тебя ружье или револьвер есть?
- Зачем?
- Застрелиться хочу!
- Зачем тебе суицыдничать, ты же еще салобон?
- Мне это для превращения надо, я себе в башку стрельну и пре-вращусь в мачу.
- Не в мачу, а в мачо. Нет у меня ружья, есть только стартовый пистолет.
- Неси, попробуем.
- Я само совершенство, – сказал Буратино, улыбнулся своему дере-вянному отражению в зеркале и выстрелил себе в рот.
Из ушей сучков и трещин заструился синий дымок.
- Самовар ты, а не совершенство!
Семеныч, задыхаясь от хохота, повалился в опилки.
- Че ты смеешься, мудило, надо у кого-нибудь ствол нормальный отнять, – заорал Буратино и разрыдался.
- Не обижайся, сынок, я просто анекдот вспомнил. У меня товарищ знакомый, сейчас в администрации Лужкова работает… Так вот, этот Дима Шарко сам анекдоты выдумывает. Вот ты, деревянная башка, знаешь хоть одного автора народных анекдотов? Ну, кроме там За-дорновых энд Жириновских? А я, видишь ли, знаю, так вот у него был один про тебя.
- Валяй! Рассказывай, а потом за стволом пойдем.
- Проснулся как-то Буратино с жуткого бодуна, голова хоть и дере-вянная, а трещит, как настоящая. На кухне бардак, окурки, пустые бу-тылки повсюду. Подошел к холодильнику, а к нему магнитом при-шпилена записка: «Буратино! Ты жалкий, ничтожный неудачник. Я ухожу жить к пуделю Артамону». И подпись: «Мальвина». Буратино пошарил по загашникам, буцла ни капельки. Все, блин, уйду из жиз-ни, как Курт Кобейн. Достал он из тумбочки длинный папашин ре-вольвер, подошел к зеркалу, приставил к виску и – БАБАХ. Дым рас-сеялся, смотрит он на свое отражение и видит огромную дыру с об-ратной стороны башки. Стоит он и в слух говорит: «Ни фига себе сквозняк!»
- Ну чего, когда смеяться-то?
- Можешь не смеяться, – обиженно ответил доктор.
По ночному рынку, возле центральной городской больницы, бро-дили два странных типа. Один очень худой, измученный алкоголем, сорокалетний символ кризиса среднего возраста, а другой длинный, с огромным острым носом. Они принюхивались к мясному ветерку, не-умело косили под проголодавшихся бездельников. Буратино вычис-лял, у кого можно приобрести оружие.
- Ты, доктор, посиди вот здесь, попей пивка с шаурмой, в приклю-чения не ввязывайся, не то пырнут еще, а ты ведь не деревянный. Доктор послушно отправился за пивом и закуской, а Буратино подо-шел к человеку с внешностью характерной для уголовно-спортивной национальности.
- Мужик, мне ствол нужен, не поможешь?
- Ну ты, клоун, балабановских фильмов насмотрелся? Вали отсюда, придурок, пока ходишь!
- Да ты мужик не ругайся, я хорошие бабки заплачу.
Буратино вытащил из кармана пачку баксов, взятых у Семеныча напрокат, и, с мастерством опытного каталы, стал тасовать пачку де-нег, как колоду карт. Незнакомец растерялся.
- Ну ты, чокнутый, думай, что плетешь. Я тебе не тарантиновский персонаж. Да я... Ну вид у меня такой, но ты ошибаешься. Я в про-шлом доктор экономических наук, а сейчас пивом торгую. Ну не сам, конечно, в кружки наливаю, оптовик я, понял, а то, что здоровый та-кой, это оттого, что в молодости штангой занимался. И нет у меня знакомых торговцев оружия.
- Смотри, мужик, бабки-то хорошие, сведешь, пол пачки твои и разбежимся, как болонки на прогулке.
- Ну ты меня достал, телефон оставь, если вдруг что будет, позво-ню.
А конец этой истории совершенно дурацкий. Этот пивной штан-гист, как из себя целку не строил, однако бабки обесчестят кого угод-но, будь ты хоть госпожа Новодворская, хоть каменная дева Мария. Короче, ствол для Буратины он достал уже на следующий день. Бура-тино наконец-то застрелился и превратился мачу. Потом он сразу по-терялся. Люба, со смехом рассказывала мне, что он женился на какой-то богатенькой кукле и пока на время затаился под личиной молодого обывателя. Доктор Володя, кинутый на бабки, перестал верить в пья-ные чудеса, сильно разозлился и бросил пить, без помощи всяких кол-лег и аферистов. Он занял денег у директора универсама Лехи-офтальмолога, который связался с какой-то нечестной братвой. (Чуть позже они его крепко кинули). А доктор на занятые деньги открыл скромный мебельный цех, и теперь у него подрабатывает Леха, в пе-рерывах между дежурствами на скорой помощи.

Кафе называлось "Дом где преют сердца". Здесь и встретились Смерть Люба и Писака. Они заказали фирменный напиток "кофе с се-ребром", по мере остывания кофе, серебряная ложка в чашке раство-рялась без остатка. Сей фантастический напиток вставлял по хлестче любых спиртосодержащих жидкостей. С тех пор, как они познакоми-лись, эта встреча была первой и вопросов друг к   другу накопилось уйма. Все это время ежедневно переговариваясь по телефону, решить их было не возможно.
-Зачем ты решила заниматься бизнесом, да еще таким сомнитель-ным, тебе что деньги нужны, ты же можешь все? -спросил Писака.
-Вот так прямо, в лоб, да?
-Пуркуа,  пуркуа? - Парско тю, сама не знаю!
- Почему стоматологи рекомендуют"орбит",  его и так все жрут как корова траву. Потому, что чем больше гнилых зубов, тем больше у стомотологов денег.
-Ты вот почему пишешь откровенную пошлятину?
-Потому что считаешь, что и свиное молоко имеет право на реали-зацию.
Надо же было додуматься, "красота и пошлость , как там у тебя подружки лесбиянки или сестры близнецы?
-Ты сам повысил меня в звании и теперь я не рядовая смерть, соби-рающая бомжей на обочинах жизни, а смерть- старший офицер.  - И по твоей воле я решаю загробные проблемы каких-то богатеньких нравственных  уродов. - Они все жадные, платят охотнее за то чтобы кого-нибудь завалить, чаще эта сумма намного больше той, что эта несчастная жертва задолжала. - Но когда доходит дело до того, чтобы кому-то помочь, с того света вытащить или просто дать денег на хо-рошее дело, то тут их жаба душить начинает. На ****ей ,  на мерседе-сы,  на рисовку перед братвой -это пожалуйста.
-Вот я и решила на их жадности деньги делать, да надоело мне чу-десами злоупотреблять, я лучше за все буду платить свои денежки. И спонсировать  кого захочу.
-Вот по твоей воле Новый Буратино вместо того чтобы мне в моем деле помогать карабасовых всяких на место ставить, ушел в партизан-ский лес обывательства и теперь плодит своих" деревянных" сопляков от "резиновой", стервозной сучки.
-Но ведь ему же хорошо, он счастлив, он к этому стремился.
-Мало ли  к чему он стремился?
-Ты, тоже мне, Алеша Толстой выискался. Передрал сказку про Пинокио, только все кукольные страдания опустил, а его не для сытой пошлой жизни выточили, он должен пройти сквозь полчища пилорам судьбы. Кому нужен такой постный спектакль? - Театр не с вешалки должен начинаться, а с виселицы, тогда сразу дух захватывает, а в твоей пьеске сразу хочется уснуть. В общем, расстроил ты меня, сказ-ку поломал! - Теперь чини!
-Да хрен с ним Каробасовым и буратинами,  давай про жизнь, хва-тит уже этих фэнтази. И потом надо чтобы  больше географической разно плановости, горы, берёзки, хоть кактусы, а то как в дешевом мало бюджетном спектаклишке, ты мне давай кино с голивудской кар-тинкой, я плачу. А то название многообещающе большое, хоть и свинство, но красивое.
-Да, если уж пошлость, так чтобы у самых развращенных членов всех обществ и полов, слюна закончилась,  и зубы свело! ___________     __           _________________________________Художник Гай Юлье-вич Цезарчук рисовать почти не умел и именно этим прославился. На последней его выставке были представлены картины, более похожие на черти что,   только не на живопись. После выставки картины рас-купили все. Что это были за полотна такие?
В красивых и дорогих рамках, на разноцветных холстах, корявыми буквами были написаны простые человеческие глупости.
Первая картина гласила: МЕНЬШЕ ПОПУСТУ БОЛТАЙ! Вторая: КУРЕНИЕ ТАБАКА, ПРЕЖДЕ ВСЕГО, УБИВАЕТ ТВОЕ ВРЕМЯ, А ПОТОМ ЗДОРОВЬЕ! Третья: СДЕЛАЙ СОБСТВЕННОЕ Я ЕДИН-СТВЕННЫМ ДРУГОМ, ЛЮБОВНИКОМ, БРАТОМ, ОТЦОМ И ДА-ЖЕ ДОМАШНИМ ЖИВОТНЫМ. Четвертая: ЭМОЦИИ, ФАНТА-ЗИИ, МЕЧТЫ - ХУЖЕ ВОДКИ И ГЕРОИНА!
В общем,  картины растащили по дорогим блат хатам, кабакам, ночным клубам, а Гай получив кучу валюты, ни чего умного не при-думал, а просто тупо загулял.
Первое отвратительное похождение Гая, в компании с другом дет-ства Федей, по кличке Русский Фантомас.
Федя был пожизненно лысым. В детстве его как-то повел дед в
 парикмахерскую и сказал знакомой толстухе Зине: -Давай мать, внука под Котовского. Зина с ловкость газонокосильщика обкарнала Федю, ему понравилось на всю жизнь. В 70-е, Фантомас отобрал у большевистского бандита все рейтинги и тем самым подарил Феде кличку имени себя.
К сорока годам Русский Фантомас сделав три ходки в "аккадемию настоящих мужчин", стал братком неудачником. Работал он банщи-ком в сауне, пренадлежащей авторитету Семе Кучерявому. Хозяину, владельцу действительно пышной шевелюры, лысый холдей Фанто-мас нравился, видимо льстил своей яйцеголовостью.
Гай подарил Семе свою картину с выставки, она называлась " Со-кращенный устав преуспевающего негодяя". На кроваво-красном хол-сте черными тяжело-корявыми буквами намолеванно:
БЕЙСЯ! ВЕЙСЯ! ЧУБЧИК КУЧЕРЯВЫЙ! ДА НЕ БЕЙСЯ НА ВЕТРУ!
За этот бред, очень сильно не понравившийся Семе, он пообещал, когда ни будь грохнуть популярного мазилу, на досуге. Закатился Гай к Фантомасу на работу, прихватив с собой чистый загрунтованный холст, кисти и краски, на случай если нарвется на кокого  ни будь кру-того клиента. А сауну прикрыли на время, что-то там Чубчик не поделил, толи с налоговой полицией, толи с главным областным Чу-бом.
Фантомас был на месте, сторожил объект и пил текилу, но не в одиночестве, с лимоном и хрустальной солонкой.
-Вот братуха, одному пить в падлу, так я с фруктом и посудой, на троих соображаем.
Я так с большим удовольствием пью один - сказал про себя Гай.
Однако, из страха скурвиться, приходится часто с кем-то чокаться, чтобы не чёкнуться -это уже он произнес в слух, но не очень умный Федя не просёк подколку.
Ну что будем делать, друг мой Гайдар Юльевич? - Спросил Федя.
-А давай ****ство с развратом, ну если можно конечно, а если нет, ну тогда, на худой конец, нажремся как порядочные люди.
-И кто придумал эту дурацкую поговорку, на худой конец Заорал Федор.
-У нас с тобой концы толстые? - А? - Гайка?
-Все, сейчас ****ей закажем, нихай они рассудят какие у нас кон-цы?
Приехали три ****и по вызову.
-Почему три?-Спросил Гай.
-Как заказывали. - Ответил худой парень, похожий на дебирмана.
-А, пусть одна будет запасной.- Сгладил конфуз Федор.
****и застенчиво скользнули в розовую комнату отдыха.
- Ну чё,  проститутки, мыться будем или гандонами обмотаемся?
-Чё так сразу грубо? - Процедила сквозь редкие, явно кацапские зубки, сисястая, малышка, одетая почему-то в школьную форму, вре-мен развитого социализма.
-Ты дивись, Гай Юльевич, какая экзотика!
-А выпить у нас что есть, а, пацаны? - Поинтересовалась высокая крашенная блондинка, с телом балерины.
-У нас есть все, а вы что умеете?
-Умеем, не сомневайтесь, лишь бы у вас всё присутствовало. -Наконец-то подала голос девушка, внешне, ну ни как не похожая на жрицу любви.
Гаю совсем не хотелось отмороженного разврата, но зная Фанто-маса, на интелектуальные прелюдии он ни как не расчитывал.

Девушку в школьной форме звали Муркой. Кличку она получила за то, что умела мурчать как кошка. От такого киска-траха клиенты сходили с ума и отваливали  сумасшедшие деньги. Мурка могла об-служить за одну ночь человек двадцать, сил ей придавал чистый "Джин", его она любила запивать бочковым квасом. Длинную, с телом балерины, называли -"Учительница первая моя". По специальности она и была прежде преподовалкой в какой-то элитной школе. Свое членодушещепательное   ремесло  осваивала еще на прежней работе.
Ставила по физике красивым и богатым девочкам и мальчикам, двоечки и троечки. Пол класса с офигенным удовольствием бегали к ней домой заниматься дополнительно. Всех такое обучение сильно устраивало, до тех пор, пока первую двойку схлопотал самый-самый круглый отличник и по совместительству неадекватный любитель фи-зики, ее он знал лучше, чем учительница и дополнительно заниматься не соглашался ни как. Этот девственник-переучка настучал своему папаше. Папаша в свое время очень разбогател на том , что наладил производство и продажу батарей отопления в виде женских попок, так что папаша в отличие от своего чада в женщинах разбирался больше чем в физике его отпрыск.
Пошел он в школу, увидел эту балерину и  в этот же вечер предло-жил ей на веки свой фалос и кошёлек, поскольку, как порядочный семьянин однажды предложил руку и сердце, жене,  с чем она и оста-лась. Любовь их была очень не долгой. Свечи в ее спальне, будто ты-сячи членов извергали парафиновую сперму, но не успели они дого-реть до огарков, как в  бизнесе чугунных задниц произошел  какой-то сбой. Папаша, вовремя унес свой далеко не металлический зад в неиз-вестную заграницу, бросив семью и любовницу.
Судьба девушки третьей, той, что не похожа на жрицу, была до бо-ли примитивной. Она была портняжкой и шила платья, мечтала стать артисткой,
но однажды случайно ошиблась общежитием и попала к  матроса-ми научилась  жить с большой буквы.
Свиного молока много не выпьешь, подумал писатель и решил по-быстрее закончить самый свой пошлый опус. В детстве он всегда до-мысливал чужие книжки и фильмы. Занятие хулиганское. Выходишь из кинотеатра, посмотрев какой ни будь советский военный боевичёк, где наши всегда побеждали,  хотя кто ни будь и пал смертью храбрых. Хорошие тогда были фильмы, добрые и правдивые, в смысле трепли-вые на столько, что хотелось стать космонавтом хирургом и инспек-тором  уголовного розыска, одновременно.
Смерть права, нужно больше лживой жизни давать, громче выдрю-чиваться. Вот жил был на свете не плохой художник Авдей, писал всякие пост-модерновые "лик-каллы"облецовочной живо-письсии,, водку пил не мерянно. Выставки в туалетах общественных устраивал, в женском и в мужском были разные версии произведений. Это у не-го, позже, писатель Милорад Павич стибрит идею для "Хазарского словаря".  Потом бесы его подговорили иконы рисовать и самому над ними публично глумиться, топориком прилюдно, на дровишки ру-бить. Что тут с нашим боголюбивым народом приключилось. Давай этого Авдея гонять как бешеную собаку, а у него может быть бога в душе больше, чем у мэра Лужкова. В общем загнали убогого иконо-писца, толи в Чехию, толи в Сербию, словом, безвести.
Художник Гай даже в портяночный прототип Авдею не годится, то есть в подметки. Авдей - настоящий, хотя люди всем своим поведени-ем доказывали всегда, что подобные Гаи и Авдеи  не имеют право на существование. Наш мир из большинства лысых фантомасов - Федь и Сем Кучеряво живущих, жрущих в захлеб свиное молоко и не пья-неющих от него. Я мог бы нахерачить  ещё  сто  страниц о пошлости и о её красоте. Но это будет уж слишком много внимания для этого го-венного состояния человечьего бытия. Так думал писака, решивший не на долго застрелиться, чтобы смыться и слиться куда-нибудь и от-дышаться от всех этих вонючих историй реальности..
Р&S:
Федька Фантомас очень скоро нажрался и уснул под убаюкиваю-щее мурлыканее девушки дающей, но ни когда не снимающей школь-ной формы.

Вся  показная, пошлая сила Феди закончилась на второй минуте неумелой возни.
Гай пытался овладеть балериной-учительнецей, но настроение у него было какое-то не человеческое, точнее антисамцовое. Перед то-бой красивые молодые, хоть и продажные сучки, а ты вдруг тупо за-думался о чем-то слишком вечном. Бывает и такое. Основной части его сущности было очень стыдно за Гая-мужика, второй было напле-вать, ибо она уже поставила теплую босую ногу на приятно холодный, мраморный пол вечности. Главная кисть художника, повисла плетью, устав в мазохистских боях, короткой его, маложивописной дешевой жизненки. Запасная девушка-модистка четно пыталась завести клиен-та своим деревенским стриптизом. Гай впал в состояние памятника самому себе. Он сидел на диване, голый, обнявший свои колени, рас-качивался со стороны в сторону и слушал авангардную музыку ночи.
Ветер, листва шумит. Сухою тряпкой рвется далекая автоматная очередь. Ей отвечают одиночные гавкающие выстрелы пистолетов. Это, наверное, казачки не поделили рыбные места. Гай оторвал голову от колен и заорал в  гулкую бесконечную дыру темной ночи: - Эх! - Ты! Природа!!!! и разрыдался.

В углу у барной стойки, на полу валялся его белый чистый холст.
А в это время  в сауну ехал очень пьяный и злой Сема Кучерявый. Ехал просто так, чисто проверить наличие своего добра. А за рулем сидел его добродушный дружбан Артур Большое Мясо. АБМ - так его ласково называла братва, весил двести семьдесят пять килограммов. Его жопа с трудом умещалась в огромном  внедорожнике, с заказным креслом водителя.  Говорят, что это персональное седло баварцы сде-лали ему за двадцать тысяч марок. Хорошего человека должно быть слишком много, но это уже другая история.