Анатомия действий и состояний глава VII роман

                Глава VII
             Состояние хронического недомогания

Катрин обварилась кипятком. Только не так, как Валентин. Всё было гораздо сложнее и серьезнее, в духе Катрин. Они пили и играли всю ночь напролет, и когда солнце позолотило деревья, она захотела кофе с сигаретой, чтобы отпраздновать проигранную партию. Несмотря на свое ужасное фиаско, Катрин была счастлива оттого, что ей удалось попасть в этот мир и поиграть здесь в карты. После игры они легли спать в безграничной свалке рук и ног, и их чрезвычайно проникновенная гармония была выполнена в лиричных тонах, как у буддистов. Спящий сороконожка выдыхал перегаром сандалового дерева.
Катрин проснулась рано, в шесть часов вечера, и сказала, что ей очень плохо спалось, потому что пружины  не отлаженной кровати мешали ее ногам, и наглый комар кружил и кружил над геометрически-несовершенными одеялами до тех пор, пока не проник сквозь них своим тоненьким хоботком. Когда она посмотрела на укус, то едва не потеряла сознание. Ее вылезшие из орбит глаза в одну секунду стали одним циклопическим оком. Посошко сказал, что, скорее всего, ее тяпнул не простой комар, а малярийный, но Катрин и слушать не стала. Она орала так, словно у нее ампутировали ноги.
– Откуда у меня эти пятна?! Посмотрите, как они покраснели!
Оказывается, Катрин не заметила, как перед сном вылила на себя кипяток. После игры она была пьяна, сонна и счастлива в тяжелом дурмане вечернего кофе, и, конечно, не почувствовала ожогов.
– Ты давно должен был заметить и смазать рану подсолнечным маслом! – накинулась она на Посошко.
– Я же не видел, что ты обожглась!
Они снова начали спорить о том, кто должен был первым обнаружить ожог, а Сабуров, умело пользуясь случаем, любовался Катрин. Она отличалась изяществом италийской девушки из народа: прямой нос, тонкие дуги удивленных бровей и черты лица, обрамленные роскошным каре. Словом, настоящее чучело. У нее были стройные ноги, утонувшие в нежных просветах кожи и синяков. Давно способная стать матерью, Катрин попросту не осознавала своего совершенства, таящегося в скромной женской красоте. Роясь в тайниках своего артистического воображения, Сабурову почудилась обнаженная Афродита, слепленная из мяса лучших людей. Он увидел  божественные бусы, свисающие меж упругих грудей, и ему показалось, что Афродита нагнулась над морем, чтобы поймать взгляд царя морских пучин, и тогда самая крупная жемчужина слетела с ее бус и упала на дно, зарылась в песок и осталась там, ласкаемая брюшками скатов-хвостоколов. Этой чудесной незамеченной падшей жемчужиной и была Катрин, очи которой высекали искры из песочных барханов.
– Я остаюсь дома и никуда не пойду. По-моему, у меня горит лоб.
Катрин ревела. Слезы скатывались по живым плоскогорьям щек и, брызгая, падали на пол. Сабуров никогда не видел ее такой трезвой. Боль изуродовала ее лицо и вдохнула печаль в пивные глаза. Посошко соболезновал как мог и метался вокруг нее в панике. Можно было предположить, что болен он сам. Раскосые глаза, похудевшие щеки, выдающийся подбородок своими складками описывали те муки, которые сносила Катрин. Не женщина, а причудливая скала, у подножия которой толпятся туристы.
– У меня от жара болит голова.
– Почему ты говоришь хриплым голосом? – испугавшись спросил Посошко.
– Ой, кажется, я простудилась. Это инфлуэнза.
Сабуров вспомнил, что вчера во время игры Катрин так орала, что сорвала себе голос.
На улице хлестал дождь. Тучи лежали на небе толстым слоем, не допуская ни единого просвета в серой палитре небесного пейзажа, и капли, лишенные солнечного блеска, падали, матовые и тяжелые. Это было подходящее время для лечения болезней Катрин. Ей стало скучно, и она попросила развлечь ее. Посошко схватил колоду и раздал карты, но Катрин отбросила их, как успевшую надоесть игрушку. Сабуров сразу догадался, что она заболела не на шутку.
– Ты не хочешь играть, потому что вчера проиграла? – спросил Посошко.
– Я устала от карт.
– Как они могут надоесть? Это как жизнь. Их можно мешать непрестанно, – сказал Сабуров.
– Я бы хотела придумать что-нибудь новенькое.
– Что может быть лучше карт?! – удивился Посошко.
– Я помню, когда мой брат был еще совсем маленьким и болел, он разыграл кукольный театр, и в этом театре пальцы были его куклами. Мизинец изображал маленького паяца, а указательный стал самым трагичным актером.
– Это случается со всеми художниками, – сказал Посошко.
– Паша не художник. Он просто рисует мир по-своему.
Катрин о чем-то задумалась, и стоило Сабурову бросить на нее взгляд, как немедленно неловкость и страх завладели его душой. Он подумал о том, что, может быть, пройдет секунда, и Катрин после долгих месяцев молчания достанет из-под кровати свою картину и объявит себя художницей, которая рисовала тайком, пока они спали, а Катрин с кистью в руке – это хуже всего на свете. Если бы она хотя бы несколькими схематичными мазками обрисовала то, как она представляет себе мир, можно было бы сразу сойти с ума. Это был бы выстрел в упор акварельной краской в глаз.
– Бывает шесть пальцев на руке, – сказал Сабуров.
– Как это?
– Ты же хотела, чтобы было интересно. Вот и подумай про шесть пальцев, которые играют новой колодой с пятью мастями.
– Я могу только представить шесть пальцев на двух руках, сказал Посошко, а Катрин заявила, что легко может представить четырнадцать пальцев на одной руке и несколько солнц на небе, которые светят разными цветами в зависимости от времени года. Она была смелая, как жена покойного султана, способная броситься за ним в огонь, прихватив с собой весь выращенный скот и детей в придачу. Потом она наверняка вышла бы из полыхающего пламени и сказала, что оно не греет. Смерть Катрин ни по чем, потому что она ковалась из особых сплавов. Это она придумала дачу на крыше. Ни о чем не подозревая, Посошко продолжал лечить ее, Сабуров собирал в кучу бутылки, выпитые накануне, и в этот самый момент Катрин ошарашила их:
– Нам не нужно больше выходить на улицу. Мы закроемся в квартире и будем жить в полной изоляции.
После этих неожиданных слов Сабуров сразу представил темные углы заброшенной комнаты, паутину и изолированную женщину-паука, читающую пыльные тома, напечатанные много веков назад. Несмотря на его ужасные предчувствия, Катрин воодушевлено продолжала:
– Нам больше не придется открывать учебники по ботанике, чтобы изобрести картошку, и мы не будем ходить за ней в магазин. Мы заживем проще. Мы будем выращивать ее на крыше, вот и все. А еще у нас обязательно будет большая грядка с пастернаком и редиской.
Посошко попытался представить себе эту замысловатую выдумку, и его голова непроизвольно сама превратилась в редиску с двумя проросшими семенами глаз, расширившимися от удивления.
– Я думала об этом, когда еще была школьницей, – сказала Катрин. – Тайком от родителей я вылазила на чердак покурить и часами смотрела в небо, размышляя о свободе, такой свободе, когда можешь забыть обо всём и наслаждаться жизнью. Мои глаза утопали в небесных просторах, и я была с солнцем один на один. Я и оно. Свободное солнце, такое, какой я мечтала стать. Я вытаскивала на крышу велосипед и каталась на нем по кругу, не думая о том, что могу разбиться, а разогретая смола прилипала к колесам, и это было чудесно. Представляете, металлические крылья блестели на солнце, и я каталась взад-вперед совсем одна под огромным летним небом. Потом загорала, а велосипед нагревался так сильно, что его нельзя было пальцем тронуть, такой он был горячий. Настоящий, живой зверь. Мы жили на пятом этаже, и я вытащила на крышу столик со стулом, чтобы сидеть и пить кофе, наслаждаясь плывущими облаками. Всего пять ступенек железной лестницы, и я вылезала на волю. Опять под звезды или под приятный дождик, который заканчивался радугой, раскинувшейся над телевизионной антенной. Я мечтала. Однажды мне захотелось прорубить в крыше люк, чтобы солнечный свет падал прямо ко мне в квартиру, и я могла загорать, не выходя на улицу. Одним словом, я мечтала о том, чтобы моя комната стала улицей.
– При чем же тут картошка и пастернак? – спросил Посошко. Очевидно, у Катрин начался бред, и Сабуров всерьез подумывал о том, что еще немного, и ее придется везти в больницу.
– А при том, что мы тоже на пятом этаже. Мы можем завезти на нашу крышу чернозем, разровнять его граблями, посадить в удобренную землю овощи, а потом два раза в день вы лазить наверх с лейкой и поливать все это добро.
– Лучше подключить к крану резиновый шланг и вывести его в окно, а рядом с овощами можно высадить фруктовые деревья. –Посошко увлекся идеей Катрин. Он развивал ее, и ему показалось, что в руках у него оказался осязаемый план.
– Если мы посадим на крыше деревья, корни могут пробить бетон и спуститься к нам в квартиру, – сказал Сабуров.
Катрин запрыгала от радости, позабыв, что только вчера обварила кипятком ногу.
– Вот здорово! – воскликнула она. – Заживем в изоляции среди воздушных корней! Будем их сбрызгивать из лейки прямо в квартире, не вылазя на крышу!
– Потом корни прорастут еще ниже на четвертый этаж к соседям, и мы спустимся к ним и попросим полить наши деревья! – подхватил Посошко.
Уголек сигареты догорал во рту Катрин. Она отбросила его за ненадобностью, и все приняли этот грандиозный план, единодушно согласившись, что теперь им не нужно выходить на улицу, потому что они изобрели свой монастырь с открытым в небо окном. Катрин оживленно ходила по комнате. Она дышала свободно и была счастлива до тех пор, пока Посошко не сказал:
– А как же пиво? Мы же не сможем установить на крыше пивзавод.
От горя Катрин зарыдала и упала ничком на кровать. Никто не мог успокоить ее, потому что она поняла, что изоляция невозможна, и она привязана к этому миру прочной веревкой и так и будет гулять до конца своих дней, как собачонка на привязи. Трагедия Катрин вылилась в драму. Она мыла пол своими слезами, орошая его и заламывая руки в неутешных муках. Брут и Кассий не позавидовали бы ее страданиям. После такого расстройства у Катрин обострились все болезни. Кроме ошпаренной ноги, которая горела, у нее начало ломить глазное яблоко, потому что накануне она напрягала зрение, всю ночь вглядываясь в карты, спина болела из-за того, что она таскала сумки с тяжелыми бутылками и сместила позвонок в пояснице. Подложив мягкий коврик, Посошко уложил ее на пол, чтобы выпрямить покалеченную спину, и шепнул на ухо:
– Сорок шесть, тридцать семь.
– Что обозначают эти числа? – удивленно спросила Катрин.
– Я проверяю твой слух.
Сабуров оделся и пошел за белым вином. Он помнил, что Катрин много раз говорила о том, что оно поднимает аппетит, и поэтому взял целый ящик про запас, чтобы не расстраивать страдалицу и подольше не выходить из дома. Увидев такое количество бутылок, Катрин сразу прекратила плакать, но пить отказалась наотрез, и этот отказ стал причиной того, что они вдвоем пригубили за ее здоровье. На зеленом бутылочном стекле разъехались капли теплого дождя, принесенного с улицы. Даже бутылки слезились, сочувствуя Катрин.
– Откуда в виноградной лозе столько силы? – спросила она. – Я тоже хочу так же, как она, воткнуть ногу в землю, извиваться и расти к солнцу.
Посошко и Сабуров посмотрели на ее хрупкие тонкие руки, стройные ноги и нарядные виноградины глаз. Даже на цветастой рубашке, которую она носила навыпуск, были нарисованы аппетитные грозди. "Катрин – это апофеоз солнечных бликов во время чумы, – подумал Сабуров. – Пышная лоза, выросшая на пустыре цивилизации». Он вспомнил барельеф девушки, удерживающей в руках каменную виноградную гроздь, на одном из молдавских вокзалов и подумал о дионисической Катрин: "Ее щеки можно крепко сжать, и из них польется сок".
Прошло время, и Катрин тоже взяла в руки фужер на тонкой ножке, посмотрела им в глаза и сказала, что обладает экстрасенсорными способностями.
– Я могу вас загипнотизировать. Пейте, смотрите на меня и говорите, что видите.
Посошко сидел, окаменевший и неподвижный. Он, словно идиот, смотрел на мягкий и мудрый шедевр ее головы. Гипноз подействовал и на Сабурова. Он глянул на Посошко и почему-то подумал о конце света: "Какой страшный это будет конец! Солнце потухнет, и мы не сможем вызвать электрика, чтобы зажечь его снова. Несколько часов нас будут спасать теплые одежды, а потом мы замерзнем и, скованные людом, станем ископаемыми. Будет стоять такой мороз, что руки расколются, и в каждой льдинке останется по пальцу. Плевок улетит в пустоту, на лету обледенеет и камнем упадет на снег. Люди превратятся в сталагмиты".
– Что ты видишь? – спросила Катрин.
– Тебя с пустеющим фужером в руке. – Посошко говорил в гипнотической дреме.
– Еще что?
– Еще вижу единство. Ученик и учитель. Ты – великий учитель, Катрин, а мы – твои ученики. Мы падшие ангелы, которым нужно взлететь, чтобы поравняться с тобой. Ты так высоко! Только дай достать до тебя руками, только позволь прикоснуться к тебе! Он замолчал на какое-то мгновение, а потом снова зазвучал гипноз, выраженный в словах. – Я вижу, как пространство сжимается по вертикали, и ты несешься на мотоцикле по деревянным стенам цирка каскадеров. Несешься быстро, и лицо твое все в геометрических формах, кругах, виноградинах, треугольниках. Иногда твое лицо кажется совсем плоским, и быстрый ветер уносит пряди каре.
– Вот видишь, как я умею! – Катрин рассмеялась так звонко, что, казалось, что-то зазвенело у нее во рту. Белые колокола ее зубов блестели в желтом свете вина, и она пережевывала свои спонтанные блики. Сабурову показалось, что она откусила стекло фужера.
– Посошко, то, что у тебя было – это не гипноз, а четвертый глаз, – сказал он, запивая. – Другими словами, ты видел затылочным родничком, который открыт у новорожденных. Он зарастает к шестимесячному возрасту. Я тоже кое-что видел.
– Может, тебе показалось, что я стала какой-то другой?
– Нет, Катрин. С тобой всё в порядке. Со мной что-то случилось, – сказал Сабуров и глотнул вина. – Мне показалось, что изнутри я весь осыпался и стал серебристым и жестким, как фольга. Такое ощущение, что вещи в один миг стали мне чужими и ничего незначащими. Картины, безделушки, люстры не назовешь безвкусными, да и зачем вообще думать о них, если они всё равно дребедень. Мне жизнь показалась существованием среди чуждых предметов, которые тебя видят одинаковым, а ты их всякий раз видишь по-разному. Подумаешь о вещах, и они тут же оживают, становясь ужасными хищниками. Скорее всего, так действует вино.
Катрин улыбнулась. Она ни черта не поняла, потому что была пьяна, и до гипноза ей не было никакого дела. Сабуров посмотрел на нее. Вино явно пошло ей на пользу. Ее глаза стали аппетитными. Бери и ешь их прямо из зияющих глазниц! Она пустилась в пляс, чего никогда с ней не было раньше, и, отдыхая в танце, мгновенно забыла о своих болезнях. Посошко был счастлив, а Сабуров подумал о том, что контрабас с усами – оригинальная штука, хотя и существенно отличается от контрабаса с ложкой, кошачьим хвостом или шестеренчатого. Катрин кружилась и пела, как веселая пастушка на самом отдаленном поле, а они сидели, загипнотизированные ее пасторальной красотой, не зная о том, что мертвый Коробейников лежит под столом в их 55-й комнате.