Очередь

Посвящается Наталье Александровне Гончар




Стою опять в очереди. Вернее, в этот раз лежу. Да, лежу в очереди. В больничной койке. В палате для сердечников. Кардиологический комплекс Массачусеттс Дженерал Хоспитал. Нас тут таких в палате двое. Я и тридцатилетний парнишка из Детройта,  приехавший в Бостон на деловую встречу. По всей вероятности, встреча его прошла не в самой теплой и дружеской обстановке, так как обошлась ему сердечным приступом. Вот лежит рядом, весь в трубках, но в сознании, перекидывается со мной время от времени анекдотами. Он ждет шунтирования, я – нового сердца. Но по большому счету, мы с ним в одной очереди.
  Жду вот так, и пытаюсь вспомнить, когда в первый раз в очереди стоял. Думаю, в Москве, в 73-м каком-нибудь, с мамой...
- Кто последний? Вы, да? Я за вами, значит.
- Ладно.
- А что дают?
- Рыбу, кажется.
- Ой, а не знаете какую?
- Не знаю, девушка, несут что-то в газету завернутое. Плоское что-то. Наверное, горбуша.
- Алик, родной? Рыбку будешь, правда?
- Я не люблю, мам.
- А я пожарю.
- Я и жареную не люблю.
- Ну как, ты же ел жареную.
- Только если ты косточки чистишь сперва.
- Ну знаешь, родной, ты уже взрослый совсем. Ты косточки и сам можешь почистить.
- Тогда не буду рыбу, мам. Пойдем лучше.
- Простите, кто последний? – спрашивает подошедший высокий худощавый дядечка. Мама ему улыбается:
- Я.
- Я за вами тогда.
- Мам, пойдем.
- Давай уж дождемся своей очереди. Мы быстро движемся.
- Вы давно стоите? – интересуется худощавый дядечка.
- Нет, минут пять, наверное.
- И действительно быстро движитесь?
- Конечно! – восклицает мать, но одновременно мотает головой. Она почему-то считает, что до самостоятельной очистки рыбных костей я дорос, а вот такие детсадовские штучки со мной все еще можно провернуть.
- Ну что ж, постою, - говорит дядечка.
Он темноват. В костюме. С галстуком. В стильных темных оптических очках. В руках немного потертый портфель. Спрашивается, почему не на работе?
- А почему вы не на работе? - интересуюсь.
- Алик! – вспыхивает мать.
- Я, Алик, в командировку приехал. Вот дела сделал. Могу и в очереди постоять, - отвечает смуглый дядя невозмутимо, - Кстати, за чем стоим?
- Говорят, за рыбой.
- Правда? Какие доводы приводили?
- Для чего?
- Ну что действительно рыба.
- Газетная фасовка. Плоскость формы. А вы юрист?
- Что я похож на работника органов?
Мать смушается и ничего не отвечает. Правильно делает. На этот вопрос верного ответа нет.
- Я литературовед. Армен Семенович Асатрян. Профессор филфака Ереванского госуниверситета. Вот приехал в Литинститут докторскую защищать.
- Ольга Викторовна Крымская. Очень приятно.
- А вы чем занимаетесь, Ольга Викторовна?
- Я в Литинституте в учебной части работаю. Видите какое совпадение?
Смуглый дядечка таинственно улыбается.
- Не совсем совпадение, Ольга Викторовна. Каюсь.
Он что за нами от Литинститута тащился? – думаю. Вот мать ему сейчас по башке треснет.
Мама однако возмущается очень умеренно. Кокетливо даже.
- Как вы могли? Вы что от Литинститута за нами шли? Возмутительно.
Возмутительно так возмущаться.
- Ольга Викторовна, вам эта рыба очень нужна?
- Нужна, конечно. Что же я  буду в очереди стоять, если не нужна. А почему вы спрашиваете?
- Я хотел вас с Аликом в «Прагу» пригласить. На чашку кофе.
- Нет, Армен Семенович. Вы лучше идите одни. Нам здесь еще долго в очереди стоять. Алик очень любит рыбу.
- Да, - соглашаюсь. - Особенно жареную.
- Понятно, - говорит приставучий дядечка, почему-то совершенно не падая духом. – Виноват.
И вдруг отделяется от кишки очереди и моментально исчезает.
- Вот шизик, - комментирую.
- Алик!.. Товарищ спешил.
- В Прагу?
Мать не успевает найти пристойный ответ, так как шизик также неожиданно материализуется рядом с нами. Кишка начинает настороженно вибрировать.
- Молодой человек, в очередь становитесь...
- Вы чего мухлюете?..
- Ишь ты шустрый какой! В зад становись, тебе говорят...
Шизик, ничуть не смущенный репликами кишки и повисшей у него на рукаве пожилой женщины, обращается к матери:
- Ольга Викторовна, дают нижнее белье. Мужское. Детских размеров нет. Я проверил. Пойдемте в «Прагу». Там Алику можно будет жареную рыбу заказать.
Тьфу ты, - думаю, - привязались со своей рыбой.
- Я рыбу не буду, - говорю.
- А что будешь?
- Я тоже кофе попью.
- Как насчет кофе-гляссе? – спрашивает хитрец.
Я смотрю на мать вопрошающе. Кофе-гляссе с приставучим дядей в Праге звучит заманчивей чем очередь за мужским бельем, которое еще, не дай бог, окажется рыбой.
- Пойдемте, - принимает решение мама и выходит из очереди.
Шизик удовлетворенно ставит висящую на его рукаве пожилую женщину на место мамы, и мы начинаем удаляться от поварчивающей в нашем направлении кишки.
Прага, к моему глубочайшему разочарованию, оказывается буквально за углом.

* * *

А вот очередь 92-го. Зима в Ереване. Январь. Правительство и природа сговорились и решили светом с народом не делиться. День за днем ни солнца, ни электричества.
Мне двадцать девять. Я работаю хирургом в центральной больнице. По ночам в компании сестры стою в очереди за хлебом. Сперва было решено, что мы будем стоять по очереди. Пол ночи мои, пол ночи ее. Потом как-то само собой вышло, что стоим всю ночь вместе. В компании веселей. Можно даже позабыть, что мы в очереди за хлебом стоим.
Сегодня, правда, день особенный. Сегодня я дождаться не могу нырнуть в гущу скучковавшихся соплеменников, для которых очередь не нечто вытянутое, длинное, виляющее, а что-то круглое, плотное, кишащее. Не кишка вовсе, а желудок.
- Я уже заняла, - говорит Сашка при виде меня. Армен был согласен на любое имя, а матери, видимо, фантазии не хватило. Сашке досталась более мужская часть Александры. – Вон тот мужичок - впереди нас. Который сплевывает. А Алиса Григорьевна - за нами.
Мужичок, по обыкновению армянской очереди, стоит поодаль с тремя товарищами. Они по очереди плюются на тротуар. Алиса Григорьевна, милая одинокая старушка, живет в здании хлебного магазина и всегда занимает одно из первых мест. Ее знает вся очередь.
- Алиса Григорьевна, добрый вечер. Как самочувствие?
- Не могла с кровати встать, Алик. Как прикованная лежала три часа. Пропустила начало очереди.
- Одышка была?
- Да что одышка... Дыхания не было почти.
Сердечная астма, - думаю.
- Алиса Григорьевна, вам не в очереди строять. Вам надо неотложку вызывать.
- Фу, глупости какие... Неотложки все стоят в парке. Ни бензина нет, ни газа... И даже если приедут, отвезут меня в твою центральную. Я в палате с холоду помру до того, как ты меня на стол положишь.
Я не возражаю. Я неотложку посоветовал по инерции, из гипократовского инстинкта что ли. Старушка совершенно права. И в том, что говорит, и в том, что думает, но деликатно умалчивает. Даже если она дотянет до моего стола, Бог один знает, что я сумею там подчинить при свете свечек...
- Алик, у меня новость страшная есть, - переключает меня на другую волну Сашка. Мы отходим от Алисы Григорьевны на несколько шагов.
- Может не надо страшных новостей?
- Эта новость по-хорошему страшная.
- Так бывает?
- Конечно. Когда новость такая хорошая, что страшно ее сглазить... Такая хорошая, что страшно в нее поверить... Это и есть по-хорошему страшная новость.
- У меня тогда тоже есть одна такая страшная новость.
- Ну говори ты первый.
- Нет уж. Ты уже начала говорить. Лучше продолжай... – говорю и, улыбнувшись, добавляю: - А то ведь сглазишь...
- Если не сглажу, то ты скоро дядей станешь, Алик, - говорит моя светящаяся от счастья сестра. – Я тебе первому говорю, чтобы ты голову не терял.
Я бросаюсь ее обнимать, целовать, подбрасывать в воздух.
- Я так рад за тебя, Сашка. Я так рад за нас за всех... Господи, дядя... Почему ты думаешь, что я голову потеряю. От счастья?
- Я за Гарика не выйду, Алик.
Я, опешив, опускаю ее на тротуар. Она улыбается как-то таинственно и всезнающе.
- Ты вот не говори ничего. А подумай спокойно. Давай вместе спокойно подумаем... Так как ты мне нужен на моей стороне, когда отцу будем новость сообщать... Я не люблю его, Алик. Как мужа не люблю... Он шалапай. Ему еще перебеситься надо. Гарику совсем еще жениться рано...
- Как-то ты все за него решила.
- А он решить не сможет. Он глупыш еще совсем. Узнает, что я беремена, начнет голым по улицам бегать от счастья...
- И ты его хочешь этого лишить?
- Нет, этого не лишу. Скажу что беремена, дам ему недельку-другую погулять, а потом...
- А потом пошлешь к черту?..
- Ну на время, по крайней мере. Гарик перебесится, повзрослеет, может и поговорим тогда. Может, тогда он сам решение принять сможет...
- Он тебе изменяет, да?
- Господи, глупости какие... Кто же спятил мне изменять... С таким грозным братом.
Она звонко смеется. Ей весело. Я, видимо, очень глупо смотрюсь.
- Ты мне должен с папой помочь, Алик. Ты ведь на моей стороне, правда?
- Теперь я понимаю, почему твоя хорошая новость такая страшная.
- Вот-вот. Я думаю, что ему нужно сообщить под наркозом. Ты притащишь из больницы морфия, мы плеснем немножко ему в кофе...
- Морфия в больнице нет, - говорю.
- Ну и фиг с ним, - Сашка берет мою правую руку и начинает ее раскачивать. – Ты что-нибудь покруче придумаешь. Ты единственный, кто его не боится.
Она шутит, конечно. Армен мухи не обидит. Правда, Гарик – не муха.
Сашка замечает рану на запястье.
- Господи, где ты поранился так? Что за ужас?.. Это скальпелем?
- Скальпелем ты бы и не заметила, - говорю. – Это пила.
По утрам я оперирую как могу. К полудню ухожу на перерыв в парк Цицернакаберд, который недалеко от больницы, рубить деревья. Три часа работы пилой и топором, и у меня готовы дрова на день топки своей и родительской квартиры. Мы установили специальные печки в домах, выведя дымовод наружу через форточку. Топим эти дрова в печке, приглашаем соседей погреться. Бреем налысо когда-то зеленый город. Зимой это совсем незаметно, а до весны еще дожить надо.
К трем часам я уже снова на работе обхожу пустые палаты больных.
Сашка трогает рану.  Я одергиваю руку.
- Больно?
- Нет, в сознание пришел... Я буду дядей скоро значит?
Мы обнимаемся крепко-крепко. Господи, как я ее лупил, когда она была маленькая... А теперь не знаю, как смогу с ней расстаться.
- У тебя тоже страшная новость была, - читает Сашка мои мысли. – Выкладывай.
- Мне пришел ответ из посольства, Саш. Положительный.
- Ты шутишь?
- Нет. Правда. Я теперь официальный резидент.
Мой отец, который развелся с мамой, когда мне было три, и который, видимо, так никогда и не перебесился, пару лет назад обнаружился в США. «Железный занавес» был уже поднят, людей стали пускать туда и обратно, вот он и проклюнулся. Оказалось, что папаша имеет еврейские корни и сумел в восьмидесятых  эмигрировать как представитель дискриминируемого нацменьшинства. Будучи уже давно гражданином США, он был очень рад помочь с оформлением всех документов на выдачу мне американского вида на жительство. Моя обнаружившаяся иудейская кровь только делу помогла.
- Алик, ты что в Америку уедешь?
- Не знаю, малыш. У меня есть девять месяцев на размышление. Так что я тоже в некоторой степени беременый. Только, в отличие от тебя, я ничего пока не решил.
- Девять месяцев – это хорошо. Успеешь познакомиться с племянником перед отъездом, - говорит несколько сникшая Сашка.
- Ну вот... Я говорю, что не знаю еще ничего, а ты – «перед отъездом»... Опять за всех решаешь?
- Да ладно кривляться. Ясно же все. Чего тут раздумывать? Здесь тебе в лучшем случае светит карьера дровосека...
Мы долго молчим. Меня начинает клонить ко сну. Очередь перед хлебным магазином разбивается постепенно на маленькие группки мерзнущих людей, передающих друг другу термос с горячим кофе. Впереди вся ночь.
Рано утром, часам к четырем, на несколько часов заработает хлебный комбинат, выпечет дневную партию хлеба и развезет на машинах в магазины своего района.
Машина приедет к семи утра. Мы столпимся вокруг нее, облепим ее как изголодавшиеся по навозу мухи и будем провожать взглядами каждый поднос, пытаясь высчитать, хватит ли сегодня на всех. Вернее, хватит ли мне? Водитель внесет все подносы в магазин и укатит обрано на комбинат. Мы выстроимся все перед окошком (в магазин уже давно не пускают, товар отправляют через окошко в двери) длинной кишкой очереди, в первый раз за ночь. А потом окошко откроется, и темпераментная кишка, не способная стоять на одном месте, мгновенно снова превратится в мускулистый сокращающийся голодный желудок.

* * *

Дальше - самая тяжелая, нестирающаяся из памяти очередь 2001-го.
Предрождественская суматоха величественного, прекрасного в этого время года Бостона. Декабрь двадцать третье. Мы всей семьей, совершив утомильный раунд покупки невероятного количества мелких, ничего не значащих подарков в торговом центре Копли, стоим в очереди к Санта Клаусу. Жена держит за руку нашего старшего сына Петю. Ему уже почти шесть. Я обвешан со всех сторон сумками, и на руках у меня моя трехлетняя дочь Аня.
Санта Клаус в торговом центре здесь основная рождественская традиция для детей. Как у нас в свое время Ёлка со Снегурочкой и Дедом Морозом. Для родителей это сплошной ад. Очередь не просто длинная, в нее надо заранее записываться, иначе вообще не пустят. То есть, надо звонить за несколько дней и регистрироваться на право стоять в очереди среди сотни-двух галдящих, обалдевших от счастья и экзальтации малышей детсадовского возраста и еще доброй сотни изможденных родителей, близких к тому, чтобы вытащить из сумки недавно купленный игрушечный, но совершенно всамделишного вида Калашников и высеять неумолкающее поле любимых детишек дюжиной автоматных очередей. А потом пускай забирают. Хоть в тюрьму, хоть в психушку...
Может возникнуть вполне разумный вопрос – к чему все-таки выстраивается эта пестрая очередь? Ответ, предупрежу сразу, удручающий. Такой, что сразу хочется послать Америку на три буквы и убежать в Тибет. И все бы ничего, и убежал бы, наверное (вру, не убежал бы), но тогда пришлось бы в Америке оставлять обоих чад своих, ибо Санта им положен по конституции. Они его любят, и каждый год мечтают в декабре сесть к нему на колени, посреди гигантского торгового центра Копли, простояв пять часов очереди, чтобы он, белый, мягкий и пушистый, погладил их по головке, спросил, как они себя вели в проходящем году, а потом застыл на две секунды в предписанной позе для незабываемого фотомомента... (Петька теперь, когда к нам гости приходят, тащит их в свою комнату и показывает семейные фотографии, комментируя: «Это я с папой в парке. Это Аня и я в Диснейленде. Это я с Сантой Клаусом.»).
Да, очередь, в общей сложности, сводится к одной заветной цели: запечатлеть своих детей на фотопленке с уборщиком Джонни Бернардино, наряженным по случаю Рождества в брюхатый красный костюм, напялившим клоунский колпак и налепившим на лицо белые брови и усы.
Мы стоим уже второй час и у меня, как всегда, начинает вскипать кровь.
- Кэтти, я не могу больше.
- Она тяжелая стала, правда? – Кэтти тоже устала, но абсурдность ситуации не драматизирует. Ей сакральность этого ритуала ближе – она через него когда-то сама прошла.
- Я не об Энни... Я не могу больше здесь как идиот стоять.
- Что ты предлагаешь?
- Может, я пойду в машине посижу? Почитаю. Когда наша очередь подойдет, ты мне на мобильный позвонишь...
- А я здесь с двумя ошалевшими детьми и двадцатью сумками останусь?..
- Я не дитя, - сразу вносит поправку Петька.
- Сумки я все с собой в машину унесу, - уныло предлагаю я, зная, что Кэтти надо мной не сжалится. – Ну удручает меня все это, Кать. Невыносимо. Какая-то сволочь придумала гениальный способ сдирать с честных людей своеобразный налог на Рождество, и я почему-то добровольно в это должен играть.
- Папа сказал «сволочь», - констатирует моя трехлетняя дочь.
- Алекс! – предупредительно осаживает меня Кэтрин, давая понять, что не надо засирать детский праздник. Но меня уже несет.
- Нет, мне ведь не денег жалко... Ради Бога, я и вдвое больше заплачу. Но я не понимаю, почему нельзя поставить пятнадцать Клаусов в каждом торговом центре, как в супермаркете кассовые аппараты стоят, чтобы не было этих диких детских очередей и чтобы я мог свои три выходных дня провести спокойно в кругу любимой семьи.
- Ты с нами и проводишь.
- Да, с вами - в кругу трехста галдящих незнакомцев. Ты хоть знаешь, сколько родителей из этой очереди после Рождества попадают прямиком ко мне на стол?
Мою истерику начинают замечать близстоящие семьи. Взрослые тревожно прислушиваются, особенно, когда я упоминаю операционный стол. Дети начинают хныкать.
- Алекс, ты устраиваешь сцену, - предупреждение сменяется замечанием. Меня это еще больше выводит из себя.
- Сцену? Какая это сцена? Сцена – вон там, - я машу в направлении Джонни Бернардино. – И знаешь, кто на этой сцене гвоздь программы?
- Мы все знаем, - контролируя интонацию, спокойно говорит Кэтти. – Санта Клаус. Мы с нетерпением ждем с ним встречи. Правда, дети?
Петя и Аня смущенно молчат. Они не понимают, что меня так возмущает, но гораздо лучше Кэтрин чувствуют, что нарываться не стоит. Перечить тоже.
- Нет, ты подумай, - продолжаю, уже совсем сорвавшись с цепи. – Живем в христианской стране. Справляем до неузнаваемости коммерциализированный, но тем не менее исконно христианский праздник. Рождество Христово. И что?
- Что?
- «Не сотвори себе кумира»! Вот что. Святой Клаус, каким бы там святым ни был, заслонил Христа в день Его рождения. До кого-нибудь это доходит, в этой глубоко верующей христианской стране?
На меня уже откровенно косятся. Очередь вокруг моей семьи несколько редеет. Кэтрин понимает, что в сложившейся ситуации осталась за старшую, и очень ровным голосом мне говорит:
- Алекс, знаешь, может действительно отнесешь сумки в машину? Я устала таскать их, да и у тебя уже красные круги на запястьях... Отнеси сумки, подыши свежим воздухом и возвращайся к нам. Мы тебя будем ждать и прекрасно себя вести, правда?
Петя и Аня, немного испуганные, послушно кивают. Мой гнев начинает постепенно утихать. Я беру у Кэтти ее сумки и передаю ей Энни.
- Иди к маме, малыш, - говорит жена дочери, распахнув объятья. Энни с большой охотой перебирается к Кэтрин на руки.
- Спасибо, - бурчу я себе под нос и начинаю удаляться от них, несколько согнувшись под тяжестью двадцати сумок с безликими подарками, предназначенными всем моим коллегам, сослуживцам Кэтти, ее семье, осколкам моей семьи, проживающим в Штатах, нашему конгрессмену, священникам григорианской церкви и раввинам синагоги. Что кому достанется пока не известно. Все, что в этих сумках, – всего лишь первичное сырье, болванки. В готовые изделья их превратят назначенный адресат, открытка со сладковато-надуманными пожеланиями и поздравлениями, аляповатая оберточная бумага и катин каллиграфический почерк на отправном талоне бандероли. А пока эти безликие болванки врезаются своим немалым весом в мои кисти и плечи.
Я неимоверно облегчен, когда все эти сумки сброшены в пасть моего вместитетльно багажника. Очень хочется курить. Но я бросил в первый же год по приезде в Штаты. Скоро уже десять лет будет. Да и нельзя, наверное, на парковке курить.
Я возвращаюсь к очереди через полчаса, постояв вдоволь у машины, почитав немного газету и пофантазировав, как было бы чудесно попыхтеть сигареткой.
Кэтти явно довольна, что устроила мне тайм-аут. Но в морщинках глаз ее есть какая-то дежурная тревога.
- А где ты Петьку посеял? – с улыбкой спрашивает она меня.
Она - меня.
Я замечаю, что с Кэтти только Аня. Оглядываюсь – Пети в видимом радиусе нет.
- Он сказал, что увидел тебя в толпе и побежал тебе на встречу.
Тревога уже не в моршинах. Она на всем лице. И в ней нет ничего дежурного.
- Когда это было? – спрашиваю с трепетом и дрожью в коленках.
- Пять минут назад.
Пять минут – ерунда, - думаю. Никуда он не мог деться за пять минут.
- Я пойду поищу его, - говорю я, как можно спокойней. – И службе охраны сообщу.
- Алекс, только не кричи на него, когда найдешь. Держи себя в руках. У них праздник, помни.
Я целую ее и иду искать Петю.
Получается так, что уже минут через десять все ее советы летят к чертовой матери. Я начинаю кричать на всех, кто попадается под руку – на прохожих, на родителей в очереди к Санта Клаусу, на охрану торгового центра, на подъехавших очень быстро полицейских. Я забываю совсем и про детский праздник и про то, что надо держать себя в руках. Мы с Кэтти мечемся до закрытия магазинов по всему торговому центру, с Энни на руках, отказавшись оставить ее на пункте охраны. Плачем. Кричим. Бьемся в истерике. Доводим и себя, и дочь до полного иступления.
Но Петю так и не находим. Никогда.

* * *

Меня будят звуки телевизора.
Я просыпаюсь в больничной палате. В своем родном Мэсс Дженерал, где проработал почти десять лет. На улице зима. Февраль, 2003-й год. Мне на днях стукнет сорок.
Я просыпаюсь в очереди на новое сердце.
Сосед по палате бегает по каналам, пытаясь себя чем-то занять и отвлечься от предстоящей операции. Ему проще – он знает точно, когда ложится под нож. Ему только день простоять, да ночь продержаться. Завтра к полудню все будет позади. Он молодой. Шунтирование - ерунда. Через месяц будет как новенький.
- Что показывают? – подаю голос.
- Вы проснулись! – радуется сосед, даже не подумав извиниться, что разбудил, и выключает телевизор.
- Да вот, кошмары всякие снятся, - вроде бы шучу я.
- Вот-вот. Я вообще заснуть не могу. Не знаю, что мне всю ночь делать.
- А мы оба спать не будем, Дэвид. Знаете, сколько я историй разных знаю. Вы даже не заметите, как ночь пройдет.
- А вы знаете моего хирурга, Алекс?
- Самира Пуджара? Очень хорошо знаю.
- Как он?
- В гольфе – ужасен. Считает, что большой спец. Проводит там все свободное время. Но поверьте, Дэвид, играть с ним невыносимо.
- А в хирургии?
- В хирургии он лучший у нас, - вру я немного. Самир действительно считает, что он лучший в нашем отделе. Но самоуверенность в жизни так или иначе выливается в самоуверенность за операционным столом. Дэвиду я, понятное дело, этого не говорю. – Вы в надежных руках, Дэвид.
- Вы женаты, док?
- Разведен.
- А я вот как раз собирался предложение сделать своей девушке...
- Сделаете еще.
- Теперь уже не сделаю.
- Дэвид, не драматизируйте все так. Вы будете в полном порядке.
- Я не об этом, док... Она не приехала, понимаете? Звонит раз в день, говорит ни о чем пять минут, и все – «Пока, Дэвид».
- Я тут вам не советчик, дружище, - говорю и понимаю, что я вообще ни в чем ему хорошим советчиком быть не могу. Мне сорок лет. Еще три года назад я раздавал советы направо и налево. Не жизнь была, а сплошной успех. А сейчас... Сейчас я только знаю, что все свои сорок лет провел в одной длинющей очереди. Каждый раз, когда казалось, что добрался до цели, до прилавка, каждый раз, когда останавливался, чтобы насладиться достигнутым, вкусить счастья и гармонии, возникала новая цель, новая кишка людей, и надо было становиться, надо было спрашивать, кто последний, и уже потом, застолбив свое место, можно было интересоваться, за чем стою. Последние пару лет я как-то и не интересуюсь даже. Стою и все тут. Или лежу.
- Вы мне так и не рассказали, как вас так угораздило, Дэвид.
- Ой, док, идиотская история... Я в рекламе работаю, понимаете? У меня здесь клиенты в Бостоне. Жуткие сволочи. Вот вызвали на срочную встречу. Говорят, приезжаейте. Есть серьезный разговор. Ну я чуть со страху не умер. Я их боюсь как войны. А они никогда экстренных встреч не объявляют. У них все по графику. Скучный, упертый народ. Инженеры... Ну вот, вешаю я трубку и думаю – хана. Понимаете, док? Уверен просто, что вызывают, чтобы уволить нас. Агентство наше. А это по мне напрямую бьет. Если клиент агентство увольняет, менеджер, который клиента этого ведет, он автоматически на улице оказывается, понимаете?.. А я тут жениться надумал, дом наконец покупать... Ну вот. Сажусь на самолет, лечу в Бостон. Всю дорогу себя накручиваю. Места себе не нахожу. Приземляюсь – звонок на мобильный. Клиент просит перенести встречу на следующий день. Мол, неожиданные обстоятельства удерживают его на другой встрече до позднего вечера. Ну тут я струхнул совсем всерьез. Во-первых, пять лет с этими шизиками работаю, и ни разу не было, чтобы встречу переносили. Ни разу никаких неожиданных обстоятельств, понимаете?.. Все пунктуально, все по полочкам... Во-вторых, как день ясно мне становится, что они с новым агентством встречаются и что эти шакалы их в стрип-клуб ведут. У нас так принято, док... Соблазнил клиента – и айда к девкам праздновать... А какое другое объяснение может быть? Почему еще они могут до позднего вечера быть заняты? Да они всегда в шесть часов дома – как штык!.. В общем, понимаю, что хана мне совсем, теперь уже точно. Вселяюсь в гостиницу. И всю ночь заснуть не могу. Руки трясутся. Ухо дергаться начинает. Лихорадочно подсчитываю свои  сбережения и понимаю, что ни фига особенно у меня не остается. Хрен меня такого кто-нибудь в мужья возьмет!.. (Если бы я тогда знал, что меня эта сука даже в больницу не приедет проведать!..) Заказываю поесть... Ем, не наедаюсь... Заказываю еще. Опять не наедаюсь. Я в школе пухленький был. Потом в колледже бегать начал, ну и секса много было... Похудел... В общем, всю ночь я глаз не сомкнул и жрал не переставая все, что принесут. Счет был за гостиницу огроменный... Наутро прихожу на встречу. Готовый, как мне кажется, ко всему. А они, сволочи, все в конференц-зале собрались. Сидят, лыбятся. Смерти моей ждут, стервятники. Старший их говорит - ты, мол, прости, Дэвид, что встречу перенести пришлось. Я с друзьями в гольф поехал играть с ночевкой. И мне очень хотелось лично присутствовать... Ну и что вы думаете? Предлагают мне, стервцы, работу. Вдвое больше денег, оплаченный переезд, бонус для покупки дома... Рассказывают мне, как я себя хорошо проявил за эти пять лет и что лучше кандидатуры у них на осовободившееся место нет... Тут меня и понесло... Не знаю уж, что это было... То ли перспектива таких бешеных денег, свалившихся в одночасье... То ли перспектива превратиться в такую же жопу, как они... Но я свалился прямо в конференц-зале, а очнулся уже в этой койке... Такая вот глупость, док.
Мы оба смеемся.
- Ну хорошо, и что это за компания? Чем они занимаются?
- Да ерундой всякой. Они практически монополисты по производству турникетов, ограждений, перегородок всякого рода, знаете, для очередей, митингов, склоплений народа... В общем, чтобы передвижение масс регулировать.
- Так они просто черти какие-то, - шучу.
- Вот-вот. А я о чем?
Мы болтаем до поздней ночи. Часа в три Дэвид вырубается на полуслове и начинает трубно храпеть. «Все с ним будет в порядке», - думаю я в полусне: «Все будет нормально».
И тоже засыпаю.

* * *

Просыпаюсь в очереди. Передо мной знакомая длинющая кишка ожидающих. Почему-то голых.
- Кто последний? – спрашиваю по обыкновению.
- Вы теперь, - отвечает близстоящий голый, весь измятый морщинами старик.
- А что дают?
- Кому что, дружище. Это уже как Бог рассудит...


Май, 2003 г.