Штанглас Aсклепия

Н. ОРЕХОВ

ШТАНГЛАС АСКЛЕПИЯ

Человек смертен – печально, но это факт. Однако жить хочется всем, и как можно дольше. Лукавят заявляющие со снисходительной усмешкой и твердящие с глубоко задумчивым видом о предначертаниях свыше и бренности человеческого существования. Если бы они действительно ни в грош не ставили свою жизнь, то не ходили бы по врачам и целителям, не глотали бы горстями таблетки при первых признаках простуды, а прилегли бы где-нибудь в укромном месте и дали бы природе взять свое. Нет, есть, конечно, и такие, что могут спокойно пустить себе пулю в лоб, бравируя показным безразличием к жизни, или принести себя в жертву в порыве фанатичной преданности какому-нибудь идеалу, или же прибегнуть к суициду под влиянием жизненных обстоятельств. Но таких, все-таки, не так уж и много. В основном люди хватаются, как за соломинку, за малейшую возможность пожить подольше. Кто-то пытается вести здоровый образ жизни, кто-то верит в чудодействие народной медицины и варит-парит в ковшиках и кастрюльках отвары и настои целительных заветных трав. Подавляющее же большинство, ни в чем себе по жизни не отказывая, надеются, что все обойдется, а если что и случится, то обязательно произойдет чудо, и не со всеми, а именно и только с ними.

Наука в этом плане очень даже обнадеживает, особенно генетика. Какие надежды возлагаются на лекарства, разработанные с применением технологий генной инженерии! Я, к примеру, тоже надеюсь, что еще при моей жизни будет найдена панацея от любого онкологического заболевания. Хочется мне почему-то, чтобы именно такое лекарство генетики получили как можно быстрее. Но в целом к тому, чем занимается генная инженерия, отношение мое довольно таки настороженное, с некоторой, даже, опаской. И не потому, что я историк по образованию и ничего не смыслю в генетике – в чем разница между геномом и генотипом объяснить смогу. Мысли же о том, что может быть лучше не вмешиваться в организм человека на генетическом уровне, засели в моей голове после одного случая. Я даже не могу сказать с уверенностью, что тогда вообще что-то произошло, может мне и привиделось с устатку – как-то не логично все было для реальных событий. Но, как бы там ни было, восторга от достижений генетиков я с тех пор не испытываю. А вот скептицизма в отношении инопланетных цивилизаций – поубавилось. Хотя, какая-то толика этого самого скептицизма все-таки осталась – уж больно вели они себя странно. Из землян так себя ведут только блаженные. Ведь могли взять все, что им было нужно, не спрашивая меня или еще кого-либо. И чего только стоили их смешные, наивные заверения о своей высокой нравственности и порядочности. Но тогда-то я во все это поверил! Впрочем, повторюсь, может и не было ничего на самом деле: ни штангласа, ни инопланетян. Однако, как только я теперь слышу об очередном прорыве в генетике, сама собой всплывает в памяти расхожая строчка из стихотворения классика, написанная в подражание Екклезиасту – ничто не ново под луною. Было все это уже, было, да только ни к чему хорошему не привело.

Двенадцать лет назад довелось мне побывать в научной археологической экспедиции. Рядовая, в общем-то, экспедиция получилась – больше отдыхали, чем занимались раскопками. Да и что нового, неожиданного можно найти в уже на сто раз перекопанной земле Фессалии. Наш профессор, Иван Николаевич Прохоров, считает правда, что раскопки можно и нужно вести всегда и везде, и обязательно отыщется что-нибудь очень важное для истории. Привезли мы тогда с собой палочки и дощечки, испещренные зарубками и нарезами, черепки с пиктограммами и иероглифами, обломки табличек с клинописью. И среди всей этой мелочевки - большой бесформенный камень в шесть килограммов весом. Обычный камень – песчаник с обломочными горными породами. Я еле уговорил профессора прихватить его в качестве сувенира от подножья горы Пелион. Почему, зачем уговорил – не знаю: наверное, как память, что ли. По прибытию экспедиции в стены родного университета, мне, как молодому специалисту, не обремененному к тому же семейными заботами, поручили все разобрать, сверить с описью, составить картотеку, разнести по каталогам. Работы немного - на неделю, но я засиживался в музее до ночи, стремясь побыстрее закончить. На третий день, вечером, я решил повозиться с древностями до упора, чтобы к утру окончательно освободиться. Семейных забот и проблем у меня, конечно, еще не было, но хотелось нормально отдохнуть в последние летние деньки.

Управившись к трем часам ночи, я прихватил с собой памятный сувенир с Пелиона, закрыл размещающийся в подвале археологический музей и пошел к себе, на пятый этаж, на кафедру, чтобы там дождаться утра – романтика ночного города меня никогда не прельщала. Дремавший за столом в холле на первом этаже охранник приоткрыл глаза, смерил меня равнодушным сонным взглядом, вяло махнул рукой и уронил голову на грудь. Десятый сон уж, наверное, видит, подумал я, поднимаясь по широким мраморным ступеням.
Дверь в ассистентскую комнату оказалась незапертой и со скрипом приоткрылась, когда я попытался вставить ключ в замок. Толкнув ее ногой, я переступил порог и, в первый момент оттого, что предстало передо мной в кабинете, растерялся. Впрочем, это была даже не растерянность, но и не испуг – я, все-таки, не из робкого десятка. Я, если точнее описать мое состояние, опешил от удивления и выронил камень. Короткий, неожиданно громкий звук от удара камня об пол метнулся за мою спину, звонким эхом пробежал по широкому темному коридору и затих под высоким, украшенным художественной лепкой потолком. Камень же при этом раскололся, и это потрясло меня не меньше, чем вид двух темных силуэтов перед распахнутым настежь окном: стоило везти булыжник за пять тысяч километров, чтобы разбить его за пять метров до рабочего стола, который он должен был украсить.

- Вы кто такие?! И вообще, как вы сюда попали, ночью? – Спросил я, сдерживая пока в себе подобающие для такой ситуации выражения: я, как ни как, научный работник, и мы находились в стенах храма науки.
- Да вы не бойтесь, мы ничего плохого вам не сделаем.
Полная луна висела за окном огромной маломощной лампой, но эти двое стояли к ней спиной, и я не мог разглядеть их лица, догадываясь лишь, что говорил тот, что справа.
- С чего вы взяли, что я вас боюсь, мне камень жалко! – Присев на корточки, не спуская глаз с непрошеных ночных гостей, я подобрал с пола обломки и, пройдя к своему столу, выложил их на освещенную луной столешницу. – Может я, все-таки, могу узнать, с кем имею дело, да еще в такое время?
- Конечно, разрешите, мы присядем?
- Присаживайтесь, - махнул я рукой, указывая на стол у противоположной стены, - в углу, вон там, еще один стул есть.

После того, как они уселись, мне наконец-то удалось их разглядеть. Оба выглядели почти одинаково – высокие, широкие лбы без морщин, обрамленные короткими, редкими, жидкими бесцветными волосами, большие круглые глаза, небольшие рты, очерченные тонкими губами и маленькие подбородки. Бледность – скорее всего от освещения, щелкнуть выключателем возле двери я почему-то не догадался, вставать же из-за стола и поворачиваться к ним спиной как-то не очень хотелось. А вот какие у них были носы, я не запомнил, и потому полный портрет своих гостей нарисовать не смогу. И про голоса ничего не могу сказать: тембр, интонации – как будто их и не было, просто звук на одной ноте, но слова различались четко. В общем, типичные инопланетяне.

- Меня зовут Йонз, - сказал выглядевший, как мне показалось, постарше, - а это – Нолз. Вы уж извините, Алексей Семенович, что мы вот так, необычным образом для вас появились. Мы, видите ли, с планеты Хоуос и дело очень важное.
- Для кого - важное?! – усмехнулся я; это же надо, мелькнула мысль, и как меня звать где-то разузнали. – Ребята, может вы вообще не туда попали?! – Опасности или угрозы со стороны сидящих напротив я не ощущал и потому совсем успокоился, досадуя лишь по поводу разбившегося камня и думая, что это либо парочка ненормальных, сбежавших из находящейся неподалеку больницы для душевнобольных, либо мне хотят предложить что-нибудь продать из археологического музея.
- Оно важное и для вас, землян, - продолжил Йонз, - и для нас.
- Конкретнее, что вы хотите?
- Понимаю, вы мне не верите.

Йонз приподнял со стола руку и раскрытой узкой ладонью указал в сторону окна. Я повернул голову. Метрах в ста, над зданием школы, закрывая наполовину бело-желтый диск луны и чуть покачиваясь из стороны в сторону, висела большая совершенно черная летающая тарелка. Именно такие я видел в фильмах про неопознанные летающие объекты: верхняя полусфера раза в два и по высоте и по диаметру больше нижней. И вот здесь я действительно испугался. Первое, что пришло в голову: меня хотят похитить инопланетяне для какого-нибудь эксперимента, и хорошо еще, если потом вернут. А если нет? Останусь ли я, после их опытов, жив? Вскочить и попытаться убежать? Хорошо, что дверь нараспашку. Но тело онемело – ни рукой, ни ногой пошевелить не могу.

- Успокойтесь, Алексей Семенович, - заговорил Нолз, - мы не сделаем вам ничего плохого.
- Нам очень жаль, - продолжил Йонз, - что среди землян распространено неверное отношение к нам. Мы никому не делали и никогда не сделаем ничего плохого.
- И что же вы от меня хотите, - еле слышно, проговорил я сквозь зубы: нижняя челюсть не слушалась, и мне удалось лишь чуть приоткрыть рот.
- Мы хотели бы забрать у вас вот это.

Тонкий, яркий оранжевый луч струной протянулся от тарелки до моего стола и, скользнув по руке, остановился на самом большом из обломков камня. Когда я их собирал и вываливал на стол, на ощупь они все казались мне обыкновенными, бесформенными, но сейчас я увидел, что тот, на котором остановился луч, представлял собой чуть суженный к одному концу цилиндр высотой, если его поставить на основание - сантиметров пятнадцать. Я осторожно взял цилиндр в руки и на гладкой, в свете луны серой поверхности, различил темные, складывающиеся в рисунок линии.

- А что это такое? – спросил я, понимая, в общем-то, что держу в руках нечто уникальное.
- Это… как вам объяснить… - замялся Йонз, - сейчас это принято называть штангласом, давайте так и будем его называть. В нем Асклепий держал лекарство.
- Кто?! – переспросил я, не сумев скрыть в голосе иронию. Если бы не летающая тарелка за окном, я бы точно посчитал их сумасшедшими. – Что он в нем держал?!
- Это штанглас Асклепия, - медленно, выдерживая небольшие паузы после каждого слова, сказал Йонз, - в нем он держал то, что вы называете амброзией.
- Вы хотите сказать, что этот камень полый, - спросил я, пытаясь нащупать в узкой части цилиндра что-нибудь наподобие крышки.
- Конечно, в широкой части, - подсказал, привстав, собираясь, наверное, подойти к столу Нолз, но Йонз поднял руку, и он остался на месте.
Действительно, у широкого основания цилиндра я нащупал едва уловимую, тонкую опоясывающую его бороздку, и попытался повернуть ту часть, которая, как я понял, и являлась крышкой. Но ничего у меня не получилось.
- Не надо его открывать, - сказал Йонз, - да и вряд ли это сейчас удастся сделать руками.

Я уставился в окно, старясь не смотреть на тех, кто сидел передо мною. Чувствовал я себя очень неуютно. Испуг прошел, но внутри все еще ощущался его непременный спутник – неприятный холодок. Если все на самом деле так, как они говорят, и им действительно нужен этот штанглас, то почему они его не забрали там, откуда мы его привезли? Откуда им известно, что он находился внутри камня? И причем здесь мифический древнегреческий божок?

- Давайте я вам все объясню, - словно отвечая на мои мысли, сказал Йонз.
- Объясните, если сможете, - охотно согласился я. – А вы не боитесь, что ваше блюдце вызовет переполох?
- Нет, его никто не видит, успокойтесь.
- Но я же вижу!
- Уже нет.
Как только он это сказал, тарелка действительно исчезла. Так это гипноз, - подумал я.
- Нет, не гипноз, - Йонз явно читал мои мысли, - если бы это был гипноз, вы бы вообще не рассуждали, а делали то, что вам говорят. Оставим это, штанглас сейчас важнее.
- Ну, ну, и что же?
- Алексей Семенович, я понимаю, что все выглядит довольно странно. Давайте по порядку, я постараюсь быть кратким. Нашей цивилизации на планете Хоуос в земном времяисчислении больше пятнадцати тысяч лет. За развитием жизни на Земле мы наблюдаем достаточно давно, что-то около  четырех тысяч лет. Но только в научных целях. Вмешиваться в то, что происходит на вашей планете, категорически запрещается. И, поверьте, этот запрет выполняется - то, что приписывают нам, не более чем глупые домыслы. Лишь однажды, около трех тысяч лет назад, во время одной из экспедиций наши предки вмешались в жизнь людей. Правда, из благородных побуждений.

Я внимательно слушал, делая вид, что рассматриваю рисунок на штангласе, и иногда искоса посматривал на сидящего в стороне Нолза. Йонз рассказывал, как их ученые встретили в лесу у подножья горы больных и крайне истощенных от голода, изгнанных из племени беременную женщину с двумя чернокожими рабами. Если бы не вмешательство ученых  Хоуоса, несчастные вскоре бы либо умерли, либо их разорвали бы хищники. Всем троим, в целях излечения и укрепления иммунитета провели простейшую направленную рекомбинацию в геномах. Для того, что бы исключить возможные в таких случаях осложнения, и стабилизировать новые ДНК-конструкции людей поили специально приготовленным напитком, содержащим определенные ферменты, не вырабатываемые человеческим организмом. В последствие оказалось, что этот напиток люди, которых вылечили ученые Хоуоса, должны пить на протяжении всей свой жизни. Именно этот напиток и находился в штангласе, который я держал в руке.

- Что-то у вас не вяжется, - сказал я, - при чем здесь Асклепий? Он, насколько мне известно, был богом.
- В этом-то все и дело, - вздохнул Нолз.
- Да, в этом все и дело, - поддержал его Йонз. – Когда через полгода они, здоровые и окрепшие, спустились к своему племени, их никто не узнал. Ученые Хоуоса научили рабыню готовить ферментный напиток и больше не вмешивались, только наблюдали. Женщина к тому времени родила сына. И не она одна. Рекомбинация в геномах привела к резкому сокращению срока вынашивания плода, и на руках рабыни были близняшки – мальчик и девочка, родившиеся у нее через месяц после зачатия. Самое печальное - близнецы имели белую кожу. Это говорило о том, что рекомбинация генома человека приводит и к изменениям его генотипа, для нас, пока, непредсказуемым. Племя приняло их за богов, порожденных Хаосом – так переиначили название нашей планеты. Женщине дали имя Гея, ее сына назвали Ураном, раба – Эребом, рабыню – Черной Ночью, а ее близнецов – Гемерой и Эфиром.
- Это что же, новая интерпретация  Теогонии Гесиода? – спросил я.
- Да нет, это Теогония - интерпретация реальных событий. То, что происходило дальше, было ужасным, но вмешаться было невозможно: не убивать же тех, кого ранее спасли собственными руками. Из племени они ушли и стали жить на горе.
- На Олимпе?
- На Олимпе. Дети развивались очень быстро, родители не старели. Когда Уран достиг зрелого возраста, Гея сделала его своим мужем и родила ему более двадцати детей.
- И что же в этом плохого! – невольно усмехнулся я, - тем более что она рожала богов!
- Да, дети наследовали измененный генотип родителей и тоже не старели. Правда, как выяснилось, пока употребляли ферментный напиток, который стали называть амброзией. То есть они не были бессмертными, просто процесс старения был приостановлен, точнее - очень сильно замедлен. Но при этом, из-за родственных связей – инцеста - у потомства стали проявляться уродства. У Геи родились одноглазые Циклопы, многорукие Гекатонхейры.
- Вы что серьезно?! Вы хотите сказать, что эти чудовища существовали на самом деле?! Ведь Гея, если мне не изменяет память, еще и Тифона породила!
- Да, так и было. Я вижу, что вы нам не верите. В наших музеях есть голограммы тех времен. Нам их сейчас покажут, с корабля. Вот, взгляните.

Как только он это сказал, в центре кабинета из ничего появился голый человек, метра два с половиной ростом – хорошо, что потолки высокие - с мощным торсом, с могучими, рельефными мышцами. Я, конечно, вздрогнул от неожиданности, изображение было слишком натуральным, но в тоже время с трудом сдержался, чтобы не улыбнуться. Один большой глаз на широком лбу, обрамленном седыми курчавыми волосами, выглядел до смешного нелепо, да еще и в сочетании с явными признаками болезни Дауна на лице: полуоткрытый рот, большой язык, редкие зубы.

- Вот вам, пожалуйста, Циклоп, - сказал Нолз, - один из несчастных уродцев, рожденных Геей от своего сына. Этого звали Бронт. Хотите взглянуть на Тифона?
- Да нет, спасибо, и, если можно, его тоже уберите.
- Хорошо, - сказал Йонз, и Циклоп исчез. – Как видите, физические уродства на самом деле были – это следствие изменения генома и инцеста. Но не такие уж они внешне и страшные, как их описали Гомер и Гесиод. Людям свойственно преувеличивать и часто приписывать то, чего не было. Куда хуже гипертрофированное проявление во всех последующих поколениях этих несчастных присущих людям качеств, как хороших – положительных, так и отрицательных. Взять, хотя бы сына Геи – Крона. Властолюбие, жестокость, бездушие и коварство настолько подавили в нем все остальное, что он, не задумываясь, отсек серпом детородный член своему отцу.
- И это тоже следствие вмешательства в геном человека вашими предками?
- К сожалению, это так. Мы своей вины не отрицаем.
- И, пожалуй, даже преувеличиваете, - заметил я, - всех этих качеств человеку хватало и без вас.
- Возможно, вы правы. Я, в общем-то, и не о них хотел говорить. Пока Крон стоял во главе племени, зародившемся благодаря необдуманному вмешательству наших ученых, в прямые контакты с людьми это племя практически не вступало. Все это недоразумение касалось пока только тех, кто жил на Олимпе. Родственные половые связи в сочетании с измененным вмешательством ученых Хоуоса генотипом приводили к появлению новых уродств, хотя в племени такие явления воспринимались как норма. Желая сохранить свою исключительность по отношению к другим людям, они так и не ввели табу на инцест. Но Кроноса сменил Зевс. Бессмертных, условно конечно бессмертных, народилось к этому времени слишком много. Они спустились с гор к людям и стали вмешиваться в их жизнь. Они вступали с людьми в половые связи, привнося, таким образом, изменения и в генотип простого человека. И это грозило появлением врожденных уродств и среди людей.
- Вы, по-моему, зациклились на уродствах, - сказал я, желая перевести разговор к тому, что он собственно хочет сказать, к чему ведет. – Были же и Аполлон и Деметра.
- Да, да. Были и музы. Мало того, рождались и такие, у которых процесс старения не был замедлен. Взять, хотя бы несчастную Медузу.
- Это Медуза-то несчастная? – переспросил я. – А скольких она в камень превратила?
- Ну, в камень она никого не превращала, - на маленьком круглом рту Йонза появилось что-то вроде усмешки, - обездвижить человека, используя очень сильный дар внушения, вызвать у человека остановку сердца – это она могла. Но ее тоже надо понять. Из трех сестер Горгон только она родилась смертной. Боясь смерти насильственной, она уединилась. Жила в одиночестве ни олимпийцам, ни людям не мешая. Она ведь сама ни на кого не нападала. Но почему-то многим хотелось ее убить, хотя сделать это было практически невозможно. Персею просто повезло. Он пришел в тот момент, когда Медуза начала рожать Пегаса.
- Получилось первое кесарево сечение, - усмехнулся я, не сдержавшись: ведь согласно мифу действительно из тела убитой Медузы появился Пегас.
- Я вижу вам смешно, - сказал он, - а на самом деле все было далеко не весело. После вступления в половую связь с так называемыми бессмертными уже во втором поколении у людей появлялась генетическая предрасположенность к рождению просто непредсказуемых по внешности уродов.
- И как эта предрасположенность проявлялась? Неужели и у людей рождались чудовища?
- Не у всех. Только у тех, кого Зевс приглашал на Олимп и поил амброзией, приобщая их таким образом, к семейству богов. У тех же, кто не пил амброзию, но сам, или его предок, имел когда-то половую связь с олимпийцами, дети рождались без фенотипических, внешних изменений. Правда, такие дети отличались от своих соплеменников физически, психологически, умственно. Они выделялись из общей массы и становились царями, полководцами, философами, учеными, поэтами, врачами. И всегда выдающимися.
- Асклепий, если мне не изменяет память, - вставил я, - был как раз богом врачевания.
- К нему мы и идем. Асклепий, сын Аполлона и нимфы Корониды, умершей при его родах, воспитанный и обученный искусству врачевания кентавром Хироном, действительно лечил людей. Он жил у подножия горы Пелион в храме, который построили для него люди. Но перед некоторыми болезнями Асклепий все-таки оказывался бессильным. Такие случаи подрывали у людей веру в него, как во всемогущего бога и ущемляли его гипертрофированное тщеславие. И Асклепий решил использовать в качестве лекарства амброзию. Сама по себе амброзия геном человека не изменяла, но она повышала общий иммунитет, и организм сам справлялся с любой болезнью. Кроме того, содержащиеся в амброзии ферменты замедляли процесс старения.
- Вы говорите о той амброзии, которую употребляли те, кто жил на Олимпе, и которая находится в этом штангласе? – спросил я, начиная понимать, о чем идет речь.
- Да, но не торопитесь с выводами! – скороговоркой выпалил Йонз. – Амброзия еще и способствовала проявлению генетической предрасположенности к фенотипическим, то есть внешним изменениям в последующих поколениях. Понимаете! Если бы Асклепий успел начать лечение людей амброзией, то они, конечно же, выздоравливали бы, очень долго бы оставались в своем возрасте, не старея, но, при этом, трудно было бы предсказать, как выглядели бы их потомки!
- А что, разве Асклепий не успел?
- Нет, не успел. Только один раз он применил в качества лекарства амброзию, вылечив  на Крите умирающего сына царя Миноса. Зевс узнал об этом и убил Асклепия. Убил и разрушил его храм. Мы, то есть не мы, а наши далекие предки, отыскали под развалинами храма штангласы с амброзией и забрали их, чтобы она случайно не попала к людям. Сомнение, что были найдены все штангласы, оставалось, и пришлось организовать наблюдение за проводимыми в районе горы Пелион раскопками, просвечивать каждый попавший в руки археологов камень.
- И вы увидели, что внутри привезенного сувенира находится штанглас с амброзией?
- Да.
- И почему же вы тогда не забрали его там? С вашими-то возможностями. Могли же незаметно забрать или подменить?
- Разумеется. Но, я уже говорил об этом, мы не имеем права вмешиваться в жизнь людей, это закон. Если бы мы сами нашли штанглас – это одно дело, но когда он уже попал к вам в руки – мы можем взять его у вас только с вашего согласия. Мы долго ждали случая, чтобы это согласие получить, и вот – мы здесь, и просим вас отдать нам штанглас.

Сейчас, спустя время, я понимаю, что это место в разговоре, происходящем в залитом лунным светом кабинете, выглядит просто нелепо: сидят представители цивилизации, на века опередившей в развитии цивилизацию земную, и упрашивают меня, по сравнению с ними - дикаря, отдать им камешек! Но тогда я воспринимал все совсем иначе! В какой-то мере я даже почувствовал себя хозяином положения. Если то, что они говорили, соответствовало действительности, - я держал в руках чуть ли не панацею от всех болезней! Какое дело мне было до их порядочности, до их высокой морали! На счет затаившихся в геномах человека генов олимпийцев можно, конечно, сомневаться, но вот врожденное стремление подавлять слабых физически, или непозволяющих себе из-за своих моральных качеств огрызнуться и пойти на нарушение закона – у человека не отнимешь, это у него в крови. Да я до сих пор не верю, что общество с такими устоями, как на Хоуосе, сможет долго просуществовать и достигнуть высочайших ступеней развития. Правда иногда, кое какие сомнения меня на этот счет нет-нет, да и посещают: может, мы своей земной цивилизацией  тормозим именно потому, что такие качества считаем аномалией поведения? Но я подобные мысли сразу же отбрасываю – у нас пока еще белых ворон заклевывают.

- А что, если я не отдам штанглас? – спросил я, предполагая при любом ответе попросить их покинуть мои апартаменты. Если они так свято чтут свои законы и ничего не могут мне сделать, то о чем с ними разговаривать. С какой стати я должен по доброй воле отдавать такую ценную вещь.
- Нам, конечно, будет очень жаль, - ответил Йонз спокойно, - мы не собираемся снимать с себя ответственность за последствия применения землянами амброзии, но, по крайней мере, мы, вот сейчас, сделали все, чтобы их предотвратить.
- О каких последствиях вы говорите!? – В этот момент, сознаюсь, меня посетила грешная мысль о том, сколько денег можно заработать, продавая амброзию как биологически активную добавку к пище. - Если я правильно все понял, - продолжил я, - в этом штангласе лекарство от всех болезней!
- В какой-то мере - да. С точки зрения вашей медицины это мощнейший и универсальный иммуномодулятор, применение которого позволит организму человека справляться с подавляющим большинством заболеваний и замедлит процесс его старения.
- Так в чем же дело! – Воскликнул я. – Вы же должны гордиться тем, что оказали человечеству неоценимую услугу!
- Но вы, Алексей Семенович, забывает о том, что применение амброзии способствует проявлению генетической предрасположенности фенотипических, непредсказуемых отклонений у потомства. Может случиться так, что человечество в том виде, в котором оно сейчас пребывает, прекратит свое существование.
- Какая генетическая предрасположенность, у кого?
- У всех. Смешение наций и народов Земли происходит в течение всей истории существующей в данный момент человеческой цивилизации. – Йонз говорил спокойно, Нолз, казалось, вообще заснул, я же сидел как на иголках. – Извините за такое выражение, но чистокровок среди людей нет. И, поверьте, нам это известно.
- Откуда?! – Вырвалось у меня. – Откуда вам это известно, если вы тут меня заверяете, что не вмешиваетесь в жизнь людей?
- Действительно, не вмешиваемся. Мы лишь отслеживаем последствия своей неосторожности и иногда берем биоматериал для исследований.
- Как это? – опешил я. В голове вновь, как и в начале разговора, всплыли картины и рассказы о похищениях людей инопланетянами.
- Нет, нет, Алексей Семенович, вы не о том подумали. Мы никого не похищаем, и вас похищать не собираемся. Для исследований генома нужно мизерное количество биоматериала. Никто даже не ощущает и не замечает, как мы его получаем.
- И что же показывают результаты ваших исследований? – спросил я, стараясь хотя бы внешне выглядеть спокойным.
- Гены того племени мы находим почти у всех.
- Все-таки не у всех! А если у меня, допустим, их нет – я же могу употребить амброзию из этого штангласа в качестве лекарства? Генетика у нас достаточно развита, и хромосомные наборы наши ученые щелкают как орешки, можно ведь и у них провериться. – С моей стороны это была, конечно, провокация: мне захотелось узнать, исследован ли ими мой геном. Но Йонз на провокацию не поддался.
- Возможно у вас лично, Алексей Семенович, и нет такой генетической предрасположенности. Но где гарантия, что ее не будет у вашей будущей жены? И потом, ваши генетики не смогут определить, что в геноме есть изменения – им не с чем сравнивать. Вы же, Алексей Семенович, не хотите иметь вот таких детей или внуков?

Рядом с моим столом, заслонив дверной проем, возникло объемное изображение мерзкой твари. Не страшной, а именно мерзкой. В отличие от показанного мне ранее Циклопа, стоявшего неподвижно, как истукан, эта тварь двигалась! Лев со свалявшейся гривой, вертел головой, переводя взгляд мутных желтых глаз с меня на торчащую с другой стороны его мощного туловища покрытую матовой чешуей голову варана, словно спрашивая у нее, стоит меня есть, или нет. Посредине же туловища этой твари совершенно несуразно торчала козья голова с большими, загнутыми рогами. Не обращая внимания на окровавленную львиную пасть, коза вперилась в меня маленькими, красноватыми глазенками и вдруг, выплюнув жвачку, громко, не то покашливая, не то смеясь, заблеяла. Меня передернуло от отвращения и слегка замутило. Я, кажется, даже почувствовал тошнотворный запах сероводорода, источаемый порожденной Ехидной от Тифона Химерой. Теогонию я знаю почти наизусть, и мне не нужно было объяснять, кого я перед собой вижу.

- А ведь это не самое ужасное, что было произведено на свет потомками олимпийцев, - заговорил Йонз, и изображение Химеры пропало. – Мы всего лишь не хотим повторения истории в таком виде, и потому просим вас отдать нам штанглас с амброзией.
- Ну, хорошо, - сказал я, помолчав, ожидая, не предъявят ли мне еще кого-нибудь. – В этом я, пожалуй, с вами соглашусь. Я бы не хотел иметь в своем потомстве что-нибудь подобное.
- То есть, вы разрешаете нам забрать штанглас?
Мне было уже все равно, подступившая к горлу тошнота не отступала, лечиться амброзией не хотелось. Но сам штанглас, как археологическая находка? Как быть с этим? Хотя, с другой стороны, никто, кроме меня не знал о том, что внутри камня вообще что-то находилось.
- Подождите, - сказал я, - прошли тысячи лет. Даже если штанглас закрыт герметично, амброзия за это время наверняка окаменела. Вряд ли сейчас удастся ею воспользоваться.
- Вот поэтому мы и не хотим, чтобы вы его открывали. Достаточно лишь вдохнуть находящиеся внутри его частицы амброзии, и произойдет воздействие на организм. К тому же, мы хотели бы не просто взять у вас штанглас, а предложить взамен копыто кентавра.
- Какого кентавра?! – удивился я.
- Вместе с храмом была разрушена и стоящая в нем скульптура: Асклепий рядом с кентавром Хироном. Обломки скульптуры местные жители разнесли по домам, веря в их чудотворное действие. Но одно копыто Хирона унести не успели и мы его забрали.

С этими словами Йонза, молчаливый Нолз встал, подошел к столу и положил передо мной овальный плоский камень, действительно по форме напоминавший копыто лошади. Я взял камень в руки – тяжелый, гладкий, явно обработанный человеком.
- Ну, так как, вы разрешаете нам забрать штанглас? – спросил Йонз.
- Если вы говорите правду, то лучше бы я вообще к нему не прикасался, пропади она пропадом, ваша амброзия, - сказал я, продолжая разглядывать камень-копыто.

Не успел я закончить фразу, я точно помню этот момент, Нолз быстро, неуловимым движением руки взял со стола штанглас и отошел к уже стоящему посредине кабинета Йонзу. Я попытался, было, возразить, что никакого разрешения по сути дела пока еще дано не было, но осекся на полуслове. Из летающей тарелки, вновь появившейся на фоне почему-то до сих пор висящей на том же месте луны, ударил тугой, подернутый дымкой, широкий луч света. На мгновение он словно уперся, как в преграду, в Йонза и Нолза, и они исчезли. Не было больше ни летающей тарелки за окном, ни представителей Хоуоса в кабинете. Где же ваша порядочность, господа, - растерянно подумал я, - воспользовались моим секундным замешательством и смылись, как мелкие жулики!

В коридоре вспыхнул свет, послышались неторопливые тяжелые шаги. В кабинет, грузно переваливаясь с ноги на ногу, вошел охранник.
- Это у тебя тут что-то грохнулось? – сонным голосом спросил он и широко зевнул.
- Да вот, камень свалился, уронил спросонья, - сказал я, подкидывая на ладони копыто кентавра.
- Я так и подумал, - охранник еще раз зевнул, помахивая ладонью перед раскрытым ртом, - ну, ладно, досыпай, - недовольно буркнул он и вышел.
Я сидел и тупо смотрел на большой кусок серого мрамора. Ощущенье было такое, как будто проснулся во время кошмарного сна на самом страшном месте. Светало, не то что луны, а и звезд уже не было видно. Если бы не распахнутое окно, я бы так и решил, что все это мне приснилось. Но я точно знаю, что окно я не раскрывал. Решив последовать совету охранника и вздремнуть пару часов, я заснул.

Крепкий утренний сон сделал свое дело – спал я долго и проснулся оттого, что меня трясли за плечо. В кабинете находились трое моих коллег и, конечно же, профессор. Пришли, видите ли, мне помочь. На часах было уже одиннадцать. Не реагируя на шутки о моей заспанной физиономии, я рассказал Ивану Николаевичу о том, что привезенный нами булыжник упал и раскололся, а внутри него оказался кусок мрамора. Пока профессор вертел в руках камень и внимательно его рассматривал, я торопливо изложил ему версию о копыте кентавра, делая упор на форме камня. О штангласе Асклепия и о Хоуосе я, разумеется, не сказал ни слова. Выслушав меня, Иван Николаевич заявил, что версия о храме возле горы Пелион и о находящейся в нем скульптуре является смелой и довольно интересной. Однако одного сходства камня по форме с копытом лошади недостаточно, и нужно еще найти в анналах или в мифах и легендах какие-нибудь упоминания о такой скульптуре, хотя бы косвенно подтверждающие высказанную мною гипотезу. И тут же предложил мне этим заняться, но в свободное от работы время. Камень-копыто поместили в музей, поскольку его ручная обработка была видна невооруженным глазом, а ко мне на кафедре прочно приклеилось прозвище – Кентавр.  Прозвище не обидное и я против него не возражаю. Веру в возможности генетики я после той ночи не утратил, и надежда на разрабатываемые генетиками лекарства у меня осталась. Но все-таки хочется иметь хоть какие-нибудь гарантии, что в геноме человека нет затаившихся генов тех древних героев, и что эти гены не проявят себя после неосторожного вмешательства в организм человека генных инженеров. Но, поскольку гарантий таких никто дать не может, остается только надеяться, что не повториться то, что уже когда-то было, а наши, земные генетики, в отличие от опростоволосившихся генетиков с Хоуоса, прежде чем вносить изменения в геном человека, тысячи раз проверят последствия таких изменений.