No name. Эскиз 11

Я попытался разглядеть в дымке лицо Джованни - мне удалось это с пятой попытки. И первое, что я увидел, это тонкий длинный рубчик, наискось бегущий по его правой щеке - совсем свежий рубчик, еще унизанный бусинками запекшейся крови.
-Ты монсеньеру пощечину дал, - охотно сообщил Домино. - Перстнем зацепил...
Я завыл тихонько, опустив голову, - затылок придавило чугунной плитой, мокрая тряпка шлепнулась мне на колени, и Домино проворно ее убрал. Джованни стоял рядом - я видел в радужной слезной дымке его узкие сапоги. А в похмельной голове елозила одна-единственная мыслишка: что он сейчас чувствует, мой маэстро, ведь он, разумеется, все сразу понял - трудно не понять, если запертую дверь тебе открывает голый томный мальчик, а на ковре валяется твой протеже, тоже не обремененный одеждой... И меня охватил мучительный стыд, какое-то едкое злорадство и любовь - все вместе.
-Вина, монсеньер? - прощебетал Домино, снова переступая через мои ноги и направляясь к резному буфету.
-Спасибо, не откажусь...
Что за игру они вели - эти двое, пресыщенный удовольствиями юный содомит и именитый художник, юродивый бесенок и могущественный демон - и отчего я так уверен, что они тайно играют со мной, отчего мне кажется, что все это - только ради меня? Я запрокинул голову и уставился на Арнольдини - он мерил меня взглядом, как бесстрастным портняжным метром. В пальцах мутно взблескивал бокал.
Ждет мольбы о прощении, догадался я. И мое упрямство снова с легкостью пересилило муки раскаяния.
Пусть думает, что хочет.
Оттолкнув услужливые мягкие руки Домино, я встал и принялся одеваться - молча, избегая смотреть на этих двоих. Кости ломило, каждый сустав был не на месте - все вопило о том, что ночью я изрядно поупражнялся в гибкости. Плохо вот только, что не запомнил ничего, мелькнула злорадная горькая мысль, иначе с каким бы несказанным удовольствием я расписал обманутому рыцарю все прелести минувшей ночи...
Домино по-прежнему шлялся по спальне голышом, жевал виноград, запивал разбавленным вином и бросал из-под ресниц загадочные взгляды. Я заметил, что Джованни не сводит с него глаз, и это разозлило меня еще больше. Между ними словно витало эхо какого-то тайного сговора, интимного секрета, но я решил, что мне это неинтересно.
Заставил себя решить.
Перед глазами в мутной пелене плавали фантастические непристойные образы, которые мое расшалившееся воображение услужливо подкидывало мне, - я терзался жалким чувством вины, я боролся с юрким, как угорь, любопытством, порождавшим совершенно неуместные вопросы: как все это случилось? Понравилось ли мне?
И краснел, краснел мучительно, застегивая под подбородком рубин булавки.
Больше всего на свете мне сейчас хотелось сбежать - и чтобы не нашли никогда. Я, пожалуй, так и сделаю - удеру в порт, сяду на первый попавшийся корабль и ищи меня свищи.... Да, пожалуй, я так и сделаю - к черту сомнительные уроки рисования и более чем странные отношения между мной и Арнольдини, немедленно выкинуть из головы случившееся этой ночью, уплыву-ка я в далекий жаркий Египет, где, завернутый в бурнус, окончу свои дни в окружении соблазнительных жен... А не Египет - так Турция, Марокко, Китай - да куда угодно...
Я все же вернулся на виллу, где заперся в комнате до вечера. Когда в дверь постучали, я решил, что это слуга принес мне ужин, и отворил без единого сомнения - однако в комнату вошел Джованни.
-Сегодня я преподам тебе третий - последний урок, Лоренцо, - сказал он глухо, и я, забившийся в угол, вздрогнул.
-Ты все подстроил, да? Ты заплатил этому маленькому паршивцу за то, чтобы он опоил и соблазнил меня? Ты думаешь, теперь тебе будет легче заполучить меня в постель? Конечно, нетронутый мальчик ценится куда выше - но тебе уже так неймется, что выбора нет...
Я давился злыми слезами. Он смотрел на меня с призрачной грустью.
-Мне не понять твоего упрямства. Но в этом - твоя прелесть.
На постель струился водопад голубого ночного света - мы лежали в дрожащем озере, над нами пели зеленые оливковые ветви, родимое пятнышко под ключицей орошено чистым, как слеза, потом - склонившись надо мной, он подбирал губами драгоценные жемчужинки мальчишеских слез, ладонь его бледная покоилась на моей груди, не давая выскочить бешеному сердцу - ниже пояса наши тела сплелись и украсились вязью сумеречных теней.
Так я стал его любовником - час минул с того мига, как он переступил порог моей комнаты, и я лежал, дрожа от приторной тянущей боли и облегчения, слушая обреченно шепот моего соблазнителя.
Гневные слова, которыми я встретил его, облеклись в теплую солоноватую плоть - мы сами подарили им жизнь, соединившись. Я ни звука не вымолвил, когда он быстро подошел ко мне и легонько толкнул на постель - лишь прошмыгнул мимо бледный призрак гибкого, как лозинка, Домино - улыбчивый, жестокий, одаривший меня быстротечными ласками, этот мальчик был всего лишь пешкой в хитроумной игре, куда меня завлекли аппетитной приманкой.
Рука, водившая мою кисть по тугому холсту, сейчас рисует колдовские узоры на моем теле - жгучие прикосновения проступают как татуировка сквозь кожу - я плАчу, отворачивая лицо, я плачУ непомерную цену за доставшуюся мне даром чужую душу...
Мне не было больно - он был нежен со мной, он осыпал меня хрупкими бриллиантами ласк, он по-королевски щедр - его нельзя не любить, как нельзя не любить руку, в которой сосредоточена власть над миром, из горсти которой ты пьешь горький уксус, кажущийся тебе слаще вина и меда...
Из его тела вместе с семенем перетекла в меня сверкающая дивная сила - и раб полюбил хозяина, потому что ничего иного ему не оставалось.
С одного рваного края моего трепетного мира смолянисто-черными глазами на меня молча взирал демон, на другом краю бродил смеющийся Домино - где-то между ними на руках безумца умирал я, лишенный естества, акварельно размытый, ускользающий меж смуглых тонких пальцев в жирную землю у подножия тучных олив.
Я больше не любил его - по крайней мере, не так, как раньше - порочное родство наших тел уничтожило безжалостно сам источник моей неспокойной страсти, приправленной гневом и полудетскими слезами - осталась только нежная снисходительность, которую так легко было принять за любовь.
А он целовал мои пальцы - счастливый и слепой.
-Вызови еще раз дьявола, еще раз... - шепчу я, зажмурившись. - Пусть он разделит с тобой триумф твой, мой бесценный отравитель, вошедший в кровь мою, растворившийся в теле моем, обращенный темною волей в меня...
-Он все время был здесь, любовь моя.
И вправду - вот он, у изножия постели, в накинутом на мерцающее снежной белизной обнаженное тело черном бархатном плаще, темные кудри, припорошенные жемчугом лунного света, ниспадают на плечи, знак огня начертан на высоком лбу, глаза - колодезные бездны, заполненные черной холодной водой... Тень его пригвождена к чистому белому квадрату холста - какое искушение вскочить и углем очертить прекрасный профиль, чтобы запомнить его, даже когда спадет наваждение.
Хозяин палаццо, давний друг Арнольдини, предложивший ему сделку во имя любви, - нежно смыкаются створки ловушки - его узкие ладони, не знающие тепла.
Он занимает место Джованни подле меня - прохлада его тела льнет ко мне, чуть приглушенная тканью плаща, он берет мою ладонь ледяной рукой своей и прижимает к своим губам - сердце мое полнится беспредельным сладким ужасом, когда черный бархат окутывает меня, и по моей коже течет пронзительный холод, мартовскими ручейками вливаясь в каждую жилку...
Белила, которыми набух беличий волос кисти, впитываются в холст.
Джованни, оскалив зубы, намечает на полотне мой беззвучный крик.
Теплеет плоть дьявола, в чьих объятиях умирает золотоволосое дитя, наливаются живой кровью губы, истекает из тела мальчика смесь человеческих соков - крови, лимфы, семени, слюны - пустеет тонкая чудная оболочка, остается только нечто бесконечно подвижное, гибкое, беспокойное, не желающее умирать...
В горле скребется крик - беззвучный, соленый.
Смерть приходит и щекочет инейным перышком ноги, оглаживает колени, обдувает бедра, покрывает поцелуями впалый бледный живот и грудь, смеется в шею, осыпая мурашками кожу, и, наконец, прикасается к разомкнутым губам - мне уже не страшно, только вот не понять никак, зачем нужна была такая хитроумная игра, раз итог ее настолько прост, и я шепчу:
-Почему, Джованни?...
Из-за плеча демона появляется его лицо - словно выписанное искусной кистью мучение застыло на нем, и радость - безумная пылкая радость творца.
-Третий урок, любовь моя. Если хочешь, чтобы смерть жила на твоем холсте, ты должен избрать натурщиком умирающего - умирающего по-настоящему... Того, кого любишь.
Он предал меня ради своей давней жадной извращенной мечты.
Изысканно, ничего не скажешь.
Давлюсь хриплым стоном, уже почти горячие руки демона любовно гладят мою кожу, волосы, лицо - смерть медлит у дрожащих губ, готовясь проскользнуть в тело с последним опьяняющим глотком воздуха. Мы уже встречались, нареченная, на вершине огненной горы, куда я взлетел на гибком шесте - мы мимолетно поцеловались в карусельной звездной выси, и ты полетела дальше, а я, осчастливленный, рухнул наземь.
Встретились, подруга.
Ars longa, vita brevis - так, кажется, было вышито на обратившейся в прах кожаной папке юного Лоренса Мортимера... И лицо демона меняется на глазах - вот сквозь нежную пелену рыжих прядок лукаво щурится Кармела, вот угрюмо смотрит Бруно, а вот пухлые губы Домино шепчут, что в ту ночь я заснул как убитый, и ничего не было, ровным счетом ничего... Умирая, задыхаясь, я жду появления последней маски - но ее все нет и нет.
А под эпилептической кистью, пляшущей в руках иуды, рождается изумительно живой умирающий мальчик - этот портрет одарит создателя невиданной славой, прозрачные золотистые слезинки обратятся в дождь золотых дукатов, излука мягких губ будет сниться ему до конца дней. Темные тона фона подчеркнут бледный нежный изгиб руки, жемчуг белил засияет на щеке, тень розовых лепестков падет на полуоткрытый рот.
И в густом, как оливковое масло, сумраке, окружившем меня, звучит глубокий тихий голос бессмертного существа:
-Любовь моя...
Знакомый вкус касается моих губ - по языку в горло стекает ароматное терпкое вино старого урожая, последний глоток приговоренному. У этого вина - медный жаркий запах, соленый вязкий вкус - оно утоляет жажду и придает сил, а мне сейчас так нужны силы, чтобы убить предателя... И я пью, захлебываясь в могучем потоке, плыву в красной полноводной реке, выкрашенной суриком заката, и глаза мои широко открыты и смотрят прямо на Джованни, который, опустив кисть, замер в изумлении. С каждым глотком я пьянею все больше - я наполняюсь золотой силой, смерть захлебывается и тонет в пурпурных струях, а я возношусь к бесконечному небу, роняя с пальцев капли драгоценного света.
Я не сразу понял, что все идет не так, как задумал Джованни, а когда понял - возликовал. Корчась в припадочных судорогах, ломавших тело до звонкого костяного хруста, давясь чем-то густым и соленым, я напевал сквозь зубы, тихо и отрывисто:
-Душу дьяволу продал безвестный скрипач,
И талант его стал ему Бог и палач,
Умер в золоте признанный гений кантат,
И теперь услаждает он музыкой ад...
Откуда это? Должно быть, отголосок из городских подворотен, где семнадцатилетний барчук постигал премудрости настоящей жизни... Ты подал мне руку, уже видя меня на ложе, умирающим - откуда ты только знал, что я буду умирать, не прося пощады и не задавая вопросов?
Ты испуган, возлюбленный мой предатель? Отчего дрожит всегда уверенная рука твоя, где кисть, орошенная моей кровью? Я засмеялся ему в лицо, зло, свирепо, и отражение мое, пойманное в тусклом зеркале у изножия постели, повторило издевательский оскал - рот пылал на бледном лице, зубы измазаны темным,будто помадой, бесстыдный хохот взмыл под темные своды.
Арнольдини отступал все дальше, наконец, уперся спиной в стену и лишь растерянно переводил взгляд с меня на чернокудрого демона, и я, продолжая смеяться, прильнул к моему убийце, крепко обнял его за шею и прижался перепачканным ртом к его мраморной щеке.
Отпечаток моих губ расцвел огненной розой на коже дьявола, он улыбнулся и крепче прижал меня к себе, и я закричал:
-Ну рисуй, что же ты! Это ведь лучше смерти!
Джованни упал на колени и зажал руками уши, вскрылась его безумная душа, истекла черными слезами, он плакал, охваченный воспоминаниями, обрывочными, как бумажные ленты серпантина - лунная Венеция, шаги незнакомца, мягкий чарующий голос из-под темного капюшона плаща, долгие ночные сеансы в пропахшей красками мастерской, молчаливая дружба, неожиданно выросшая из смутного страха, совместные странствия по Европе... Раз ты увидел, как умирает в объятиях демона, которого ты никогда не называл по имени, маленький британский оборвыш, и был поражен красотой изысканной смерти, и разум твой затуманился одержимостью, и ты упросил своего таинственного друга проделать тот же великолепный трюк с твоим избранником - талантливым мальчиком, которого подобрал на улице и влюбился, как и было положено по правилам безумной игры, затеянной тобою.
Искусно разыгранный спиритический сеанс был частью этой трагикомедии, а изящная, как оперетта, любовная сценка в башне - сладкой приправой к основному блюду, которое готовилось в угоду сумасшедшему гурману.
О, да, я был обманут - но как!
Я читал мысли его как книгу, я смеялся, когда узнал, что демон предал его - влюбившись в жертвенного агнца по-настоящему, как только умеют любить существа из плоти и крови, но лишенные человеческой сути, и смерть лишь поиграла немного с мальчишкой и ушла, одарив его на прощание поцелуем в грешные губы.
Гнев, боль, радость, страх - все это мешало мне осознать перемены, творившиеся с моим телом, я узнал о том, что стал другим лишь на следующую ночь - не успел отзвук моего смеха, брошенного в лицо Джованни, пощечиной остыть на его бледной щеке, обморок поборол меня, и я был рад уйти в небытие.
Аmen, любовь моя, я отомщен.