Пелена

 Вокруг лежал плотный туман, только не белый, а черно-красный, похожий на дым от пожара на огромном нефтяном заводе. Слабыми писками сквозь нескончаемую, плотную пелену прорывались какие-то звуки, значение которых теперь лежало за пределом восприятия дряблых останков мозга. Казалось, будто, кто-то то елозит смычком по скрипичным струнам, то весьма недурно играет на флейте, то очумело бьет в барабан, а то и неистово бибикает в автомобильный клаксон. Иногда начинало качать. По-видимому, тело кто-то перемещал, но куда? Разве есть что-то, что было бы снаружи от этой жесточайшей, мертвой пелены, разве есть в ней крохотный просвет? Да, просвет есть, но никакой радости принести он не способен, ибо ведет он отнюдь не в прозрачную синеву чистого неба, а в еще более жуткий мир, чем сама пелена.
Периодически через завесу не то мерещились, не то реально проступали какие-то силуэты. Иногда где-то в уцелевших нервных клетках подобно осенним мухам копошились мысли о том, что когда-то была прожита весьма длинная, насыщенная множеством приключений жизнь, и что он - не просто что-то, а, по-видимому, заслуживающий уважения человек. Как, кстати, он называется? Вроде бы... Да, Петр Федорович Откатный. Или нет?
Но слабый импульс тут же растворился, потерялся в массиве мертвых мозгов Петра Федоровича, и он снова стал никем. Может, он умер? Да, вроде нет, хотя, что есть смерть?!. “Смерть не может быть такой тоскливой”, как пескарик на мелководье, блеснула мыслишка. “Значит, она еще впереди, смерть-то настоящая...” - обреченно вздохнуло что-то. И опять ватно-тяжелое, черно-красное “ничто”, медным змеем обвивающееся вокруг самого горла. Абсолютный нуль, не относящийся ни к Этому Свету ни к Тому, но, тем не менее, нуль этот был живым, дышащим и беспредельно страшным.
Из мрака вынырнула маленькая и гладкошерстная серенькая кошка, почти что котенок. Она стала мурлыкать, тереться о сознание Петра Федоровича, а из ее глаз катились тяжелые слезы. Потом кошечка что-то понюхала и уставилась на Петю пронзительными, почти что сверхчеловеческими глазами. От этого взгляда полусдохшие извилины Петиного мозга немного зашевелились. “Ну да, эту кошку я когда-то задушил в той жизни, которая вроде бы была... Еще сперва палкой по голове ее бил... Она еще так орала… Прямо как… Но зачем, зачем я ее?!! Вроде… Наверное, перед кем-то себя показать решил…” И удары еще работающего сердца превратились в повторение одного и того же слова “Прости - Прости - Прости”. Внутренние, никому не видимые слезы градом покатились по уцелевшим кускам сущности Петра Федоровича, а вернее того, что от него осталось.
Кошечку сменил трехлетний малыш. Малыш весело хохотал, и от этой веселости еще не поглощенные смертью капельки Петиного бытия сжались страхом в тугие комки. Вроде бы по логике вещей бояться было уже некому и нечего, однако страх был - идущий уже со стороны Того Света, лишенный всяких понятных рассудку причин. Однако рассудок отсутствовал, поэтому искать причины было некому, а то что еще могло бояться - усиленно и остервенело боялось. Малыш открыл свой пухленький ротик и весело прокричал: “Папа, папа, папа!”, а потом почему-то по-детски забавно задумался, и произнес фразу того уровня сложности, при котором восхищенные родители обычно хлопают в ладоши:
- Папочка... Зачем, зачем ты меня убил? Так бы я тебе сейчас свечечкой посветил, дороженьку бы указал…
 И тут же всплыла картина: он, Петр Федорович, еще в облике человека, закинув на шею петлю, стоит на табуретке, и пронзительно кричит сидящей неподалеку молодой девчонке:
- Если родишь - я повешусь.
Петя потонул в своих слезах, и удар раскаяния надолго выбил из работы оставшиеся куски мозга, в результате чего он превратился в единое, бесконечное, тотальное Раскаяние. Угасающее сознание долго-долго колотила мерзкая дрожь, а сердечко все просило и просило прощения.
Потом опять всплыл малыш, только на этот раз - другой, но предыдущая сцена повторилась один к одному - и опять все то же самое. Затем к кошке присоединилась собака, тоже когда-то замученная и растерзанная Петром Федоровичем, она с любовью лизала зияющие в его мозгу раны, и от этой кошмарной ласки становилось еще страшнее.
Потом вспыхнуло бесконечно родное лицо матери, в ту бытность, когда она еще была молодой: “Эх, сынок! Почему ты забыл меня? Почему, ну почему ты никогда никого не любил? Плохо я тебя, наверное, учила!” От этой встречи даже простирающаяся окрест пелена затряслась крупными мурашками, завилась в злобные хлопья. Очень захотелось куда-нибудь убежать, и желание бежать стало казаться неким выходом, прямо-таки самоцелью...
Но куда бежать? Обратно - нечему, туда - никак не пробиться. Да и на чем бежать, если ног все равно уже нет, да и рук – тоже. Правда, что-то, что лежит уже за пределами истерзанного сознания, прыгало, металось, билось, рвалось, но пелена мягко и беспросветно вбирала в себя эти рывки и тотчас же навеки забывала о них.
И так продолжалось по кругу, непрерывная череда образов, калейдоскоп видений, кружащихся среди красно-черных «нефтяных» хлопьев. Сменяя друг друга, они, подобно картинным палачам, стремились в камеру Петра Федоровича, чтобы высыпать на него очередную горсточку мучений, капнуть капельку масла в несгораемый огонь страстей.. Они наносили невероятно жесткие и поразительно точные удары. Били по уцелевшим клочьям Петиной сущности так, как будто боксер обижал свою любимую грушу. То, что когда-то было Петей, а потом – Петром Федоровичем, становилось все меньше и меньше, давая широкую дорогу чему-то потустороннему. Сколько времени это продолжалось? А, разве, где нет разума, там есть время?
Ошметки разума понимали происходящее все меньше и меньше. Ни ответить что-либо, ни просто вступить в контакт с видениями он не мог, единственным уделом Петра осталось смотреть и мучиться, мучиться и смотреть, подобно евнуху в публичном доме.
Оберегать Петеньку от страшных видений, утешать его разумными доводами теперь было некому - нервные клетки-стражники, долгое время удерживающие под железным замком человеческого разума воспоминания о подобных моментах жизненного пути, заживо сгорели в беспощадном огне инсульта. Их судьбу разделили и мудрые извилины, успокаивающие железным кнутом логики все волнения трепетной души, давая всему на свете очень безобидные, и даже интересные наименования. И некому теперь было сказать, что избавляться от не рожденных младенцев он заставлял свою подругу во имя совершения собственной карьеры, а кошку и собаку убил, дабы изобразить из себя в глазах друзей “человека железной воли”, чтобы показать им пределы человеческих возможностей. Собственное повешенье же он изображал для того, чтобы кто-то посильнее испугался за его грешную жизнь, и через это, быть может, проникся бы к нему какими-то чувствами.
 Где теперь карьера? Кем он, наконец, стал? Неужели сейчас он стоит в своей последней, кровавой точке, к которой все шло, и откуда уже не существует никаких выходов? Уже не было человека, который мог ответить на подобные вопросы…
Тело опять покачнулось.
Со стороны Петр Федорович выглядел как грязный лысый старикашка, лежащий на обгаженной кровати вверх брюхом с постоянно открытым ртом, издающий пронзительные запахи давно не мытого и не подмытого тела, вперемешку с человеческими экскрементами и особым, ни с чем не сравнимым запахом присутствующей смерти. Его ноздри отчаянно сопели, словно желали на прощание вобрать в себя все оставшиеся ароматы исчезающего мира. И больше Петя не был совсем ни на что способен, словно и не человеком он был, а камнем, пропускающим через себя совсем не каменные мучения.
Возле пространства, вмещавшего это уходящее тело, и относящегося, как будто, уже и не к нашей жизни, хлопотало что-то чрезвычайно живое, но столь же злобное, бестолковое и бесполезное. Лишь пристальный взгляд метафизика был способен распознать в этом существе мечту поэта, женщину.
- Вот гад, ссыкун чертов, - кричала стоящая рядом с кроватью дама Бальзаковского возраста, племянница Петра Федоровича, - Импотент плешивый, своих детей не мог сделать, так над чужими издеваешься! Мой сынок, как тебя увидит, так сразу реветь от страха начинает! Вся квартира теперь твоей мочой, да говном пропахла, гостей не пригласить! Я тебя и взяла из больнички только потому, что врач, сука, сказал: «Он все равно не жилец, больше двух недель не протянет. В дом хроников его не возьмут, зачем им трупы?! Мы тоже больше держать его, не имеем права, и так все сроки отлежал, а на улицу его не выкинешь...”
Женщина прерывисто отдышалась, поглаживая свою левую грудь в области сердца, ибо каждому из нас должно быть известно, как это тяжко, извергать из себя проклятия. Но новый комок зла, медленно подкравшийся к самому горлу, заставил ее мгновенно встрепенуться, открыть рот, и извергнуть из него:
- Вот, сволочь какая, “две недели”! Ему бы самому такие “две недели”! Ты, скотина, уже два месяца здесь воняешь, а в могилу все не собираешься. Меня раньше туда загонишь, а сам дальше вонять останешься! Вот возьму, положу тебя на тележку и отвезу в помойку, а кому не понравится - пусть себе заберет сокровище такое!
Дама нервно закурила сигаретку и налила из графинчика стакан водки. Ярость опять затаилась в ее темных недрах, гневно бурля и готовясь к очередному прорыву. Несчастная подошла к лежаку, и приподняла край грязного, похожего на бесформенную массу одеяла. Принюхалась.
- Что, опять обоссался! Вот сволочь! На, получи! Я враз отучу тебя и срать, и ссать, и пердеть!
Женщина несколько раз усердно пнула Петра Федоровича ногой, обутой в большую красную туфлю. Потом, немного подумав, она основательно надавала ему тумаков размашистыми руками и залепила смачную оплеуху по маскообразному покойницкому лицу Пети.
Однако, Петра Федоровича это нисколько не обидело. Водянистые стеклянные глаза не проронили и слезинки, ибо перед ними не было ничего, кроме разъедающей, беспросветной пелены.
Один поворот кромешного лабиринта нераскаянных грехов открывал следующий, зло выплевывало из себя зло, и пасть ада раскрывалась уже на Этом Свете. Кто простит несчастного Петра Федоровича? Кто не осудит его горемычную племянницу? Кто вытащит их из этой чертовой пропасти и кто отмолит их грехи?
Кто, наконец, увидит эту картину, и кого она приведет в тот же трепет, в который наших предков приводили изображения страшного суда, написанные не очень умелым художником на стене деревенской церквушки, где кипящая смола кажется людям нашего времени ничуть не страшнее сыра, расплавленного в микроволновой печке?
Только знайте, люди, что все это – совсем рядышком.
А за окном сверкали бесконечно далекие, казавшиеся недоступными, звезды…


 ТОВАРИЩ ХАЛЬГЕН

2003 год