Защита

Дождь хлестал по стеклу с деловитым остервенением. Ветер пытался бороться с ним, хватал и скручивал прозрачные прутья, но они, изогнутые и скомканные, лишь обрушивались на окно с ещё большей силой.
- Ладно, не старайся, – говорил Игорь ветру, – оставь. – Вот он я, если хочет – пусть возьмёт.
Но ветер не слышал Игоря. Быть может, он не слушал его и раньше. Процесс борьбы так захватил, что он уже не видел человека, стоящего по ту сторону оконного стекла, не воспринимал слов.
К близкому завыванию ветра, заставлявшему зябко ёжиться, дребезжанию хрупких стекол и настойчивым хлещущим звукам, в конце концов, можно привыкнуть. В квартире всё по-прежнему – тепло и спокойно. Ничто не угрожало жильцу. Серый туман за окном стал гаснуть. Игорь как заворожённый стоял и смотрел. Он всё отчётливее различал в стекле своё отражение. Потоки воды, пробегающие с другой стороны окна, искажали черты лица. Казалось, что тот, другой, гримасничает, дразнится, хочет сказать что-то обидное…

ИГОРЬ
1.
- Мама, а кто такой жид?
Едва мама отворила дверь, в которую Игорь изо всех сил барабанил руками – до звонка ещё не дотягивался, – как он, выпалив этот вопрос, промчался в ванную. Нужно было поскорее умыться, чтобы мама не увидела, что пыль покрывает его с головы до ног. На лице сквозь серые пласты пыли пробивались грязные дорожки – на лбу от пота, на щеках – от слёз. Игорь не успел закрыть дверь ванной – мама догнала его. Он втянул голову в плечи и тихонько оглянулся, думая, что увидит маму с перекинутым через плечо кухонным полотенцем, подбоченившуюся и угрожающую. Но вверху мамы не было. Игорь даже не успел вздрогнуть, потому что она уже сидела около него на корточках, крепко держа обеими руками за плечики, смотрела вопросительно и умоляюще.
- Сыночка, миленький, кто тебе это сказал? Кто? Ну, не плачь, не плачь, давай умоемся, давай. Хочешь, я тебя выкупаю? Сейчас нагрею титан и выкупаю. Посиди здесь, Игорёк, ладно?
Мама выскользнула на кухню. Через мгновение она заглянула в ванную, на ходу снимая фартук.
- Игорёк, побудь здесь, пока вода нагреется, ладно? Я сейчас приду.
Мама вышла из квартиры. Игорь сидел на краю ванны. Плакать ему уже не хотелось. Посмотрел на грязные руки, на рубашку в когда-то красивую клетку, поднял голову и увидел в зеркале своё отражение. Он смотрел на себя, а в ушах звучали крики мальчишек:
- Жидовская морда! Жид! Жиденок! Еврейская свинья!
Вдруг Игорь услышал мамин голос. Мама что-то громко говорила на улице. Сначала она говорила одна, потом к её голосу присоединились голоса соседок.
«Вот это тётя Поля, Пашкина мама, – узнал Игорь. – А вот тётя Ганна, мама Юрки Паничева».
Потом голосов стало так много, что Игорь уже не мог разобрать, где чей. Но мамин возвышался над всеми. В нём появились болезненные всхлипы. Мама не то кричала, не то голосила, не то просто громко плакала. Игорю стало нехорошо. Он подбежал к окну и прилип к стеклу грязным носом. Мама стояла в плотном окружении соседок. Их кольцо становилось всё теснее.
- Полицаи! – кричала мама. – Фашисты! Мало нас фрицы в войну травили, так и вы туда же! Ни стыда, ни совести! Я в партком пойду! Я вам всем покажу! У меня ребёнок больной, вы знаете это? Мы сюда чёрт знает откуда приехали, чтобы его здоровье поправить, а тут вы! Что же вы делаете, люди вы или нет?
- Нi, ти диви! – отвечали соседки. – I що це таке нашi хлопцi твоїй дитинi зробили? Що таке їй сказали? Жида сказали? Так ви ж i є жиди! Чи нi? Га? Вiдповiдай, тебе питають. Чи, може, ти не жидовка? Це чоловiк в тебе тiльки жид, так?
Мама прижала обе руки к груди, охнула и исчезла в плотном кольце соседок.
…Мама и вправду не была похожа на еврейку. Ей, как детскому врачу, приходилось бывать во многих квартирах. Местные жители видели в ней толкового специалиста. Доверяли и, принимая её, голубоглазую блондинку, за свою, делились задушевными мыслями обо всём «жидовском племени»… Только паспорт да свидетельство о рождении, где было написано, что и по мужу, и по рождению с обеих сторон мама – чистокровная еврейка, заставляло собеседниц смущённо замолкать и впредь зыркать на маму недоумёнными, разочарованными или ненавидящими глазами. Настрадавшаяся мама так хотела защитить сына от всех, даже от самой жизни, что до самой смерти ни разу не поговорила с ним о больном, о главном для него, подрастающего. А главным был поиск ответов на мучительные вопросы: чем все они – мама, папа, сам Игорь, все те, кто приходил к ним в гости и с кем, закрывшись на кухне, родители разговаривали на «идиш», чтобы он не понял смысла, – чем они все отличались от окружающих? Почему они не имели права на обыкновенные человеческие слабости? Не имели даже права быть обычными людьми. Они должны были, по мнению большинства, обладать особой уживчивостью. Демонстрировать уважение к силе и одновременно отсутствие страха перед нею, сознание своей второсортности и умение сохранять некичливое скорбное достоинство… Какую ненависть и к ним, и к самому себе поселили эти люди в сердце Игоря! О, если бы не призывал себя к смирению! Если бы не твердил себе, что нельзя уподобляться им, нельзя поддаваться собственным животным инстинктам!..
Игорь стремглав скатился по лестнице и вылетел на улицу. Первое, что он увидел, был толстый зад тёти Поли. Ни обойти её, ни сдвинуть с места Игорь не пытался. Он, дико визжа, вцепился двумя ручонками в эту ненавистную необъятную задницу. Он вцепился бы в неё и зубами, но ни страх за маму, ни желание её защитить не могли пересилить чувства чудовищной брезгливости.
Тётя Поля взревела и крутанулась на месте. Соседки шарахнулись в стороны. Игорь отцепился от ненавистной юбки и оказался рядом с мамой в пыли посреди двора.
- Мамочка, вставай! Мамочка, пойдём домой, мамочка, ну, пожалуйста, ну, пожалуйста…

2.

…После окончания школы Игорь поехал поступать в университет за тысячи километров от Украины, рассчитывая, что в места, где не было войны, не долетела зараза антисемитизма, поразившая слишком многих людей в теплых краях. Мама с папой целый год объясняли ему, что ближе, чем за две тысячи километров от их города на Украине, в вуз ему не поступить. Да и там, на Урале или даже в Сибири, всё же могут возникнуть проблемы… Пятая графа, знаешь ли. Игорь не хотел думать, что народ болен на зоологическом уровне – генетически и неизлечимо. Просто на Украине оккупация не прошла бесследно, – докапывался он до сути. – Партизаны да подпольщики перебили полицаев, да, видно, не всех. И не в полицаях дело, а в самом духе, разлитом в воздухе. Смотрит провинциальный обыватель, как за окном немцы вместе с полицаями прикладами гонят семью какого-нибудь часовщика, портного, музыканта или кровельщика, какого-нибудь Янкеля, и по-человечески понимает, что и Янкелю, и его жене, и дочерям, которых только что зверски изнасиловали, горько, больно и страшно. Но злорадство закрадывается в душу наблюдателя. Не с ним, не с его женой и дочерьми, а с жидовскими всё это произошло… А уж если он припомнит, как Янкелева жинка, Рахиль, не дала ему соли или сам Янкель, упаси Господи, обидел его чем-нибудь… Здесь ехидная память подсказывала Игорю, что в произведениях Гоголя речь идёт о значительно более раннем периоде истории. А у Фейхтвангера есть роман «Еврей Зюсс». У Скотта – «Айвенго» – в них события развиваются в ещё более ранние времена… И всегда, и повсюду травили евреев, – что среди славян, что среди народов, населявших Европу. Что антисемитизм как болезнь не зависит «от климата и этнографических особенностей», а уходит корнями в отношения между видами животных – хищников и травоядных… Но, несмотря на литературные подсказки, он упрямо гнул своё и возвращался к обозримой реальности. «Проходили годы, – вновь заводил шарманку Игорь. – Обыватель старился, у него подрастали дети. И полицаевы дети тоже подрастали, и ходили вместе со всеми в школу. А уж в школе публика всегда была жестока, всегда ценила силачей, интеллектуалов и заводил, всегда поддавалась на действия исподтишка, всегда ненавидела тихонь, хлюпиков и зануд...»
Игорь принадлежал к последним, но хотел быть среди первых. Разницу он прочувствовал с первого класса: чем больше выкажешь гордости, чем быстрее вступишься за собственное униженное достоинство, тем сильнее побьют. И при этом унизят так, что поймёшь – лучше промолчать или отшутиться. А лучше всего смотреть на подлецов распахнутыми глазами идиота и невинно улыбаться. Увидев, что человек не поддается на провокации, они, того и гляди, отстанут – что с такого взять… Острая боль от унижений и преследований со временем стала притупляться. Глубоко загнанное в подполье чувство собственного достоинства исподволь формировало внутренние «отряды сопротивления» – завышенную самооценку и ярость. Отряды сопротивления проводили учения и готовились к сражениям. Их ярость накапливалась, клокотала внутри, душила. И поскольку путь наружу перекрывало категорическое «нельзя», она стала направляться на своего носителя. Игорь отчаянно возненавидел самого себя. Нет, не себя вообще, а себя в облике еврея. Он ненавидел и презирал себя за каждый промах, каждое упущение, каждое неосторожно сказанное слово. За каждый поступок, несовместимый с представлениями о нём, карал себя жестоко и беспощадно… Антисемитизм, болезнь, которой тяжко болели в Украине, постепенно поражала Игоря. Так же, как «идейные» антисемиты, он, якобы, не испытывал ненависти к евреям вообще, но лишь к их «отдельным представителям»…
Повышенная взыскательность к самому себе заставляла его требовательно сравнивать себя с большинством, с «обычными» людьми. Это сравнение всё чаще оказывалось не в их пользу. Они все жили легко и непринужденно, особенно не напрягаясь. Вынужденно чувствуя свою особенность, он стал внимательно вслушиваться в звучание фамилий, вглядываться в лица, стремясь научиться отличать таких же, ненавидимых всеми. Зарывался в энциклопедии и справочники, биографии и журнальные статьи. С удивлением, а затем со всё возрастающей гордостью обнаруживал соплеменников в известнейших, талантливейших, знаменитых людях…
Жизнь заставляла Игоря вступать в многочисленные контакты. Можно было, конечно, удалиться от всех в мир полного одиночества. В такой мир, где общение с людьми свелось бы к минимуму. Но Игорь не хотел одиночества. Он стремился понять, в чём причина его внутреннего дискомфорта. Кто виноват? Люди, среда, или всё-таки это в нём самом что-то не так? Он искал ответы на вопросы, искал пути и способы самосовершенствования. Классик писал, что «жизнь есть борьба». Книги, которые читал в детстве Игорь, это подтверждали. Там герои боролись за жизнь, за любовь к женщине, за место под солнцем. Игорь искал в книжных персонажах собственную обострённую самоуничижительную рефлексию. Ему казалось, что никто из них не проявлял такую же, как Игорь, страсть в борьбе за самого себя, за улучшение людей. Некоторые из них, как Вертер, герой Жан-Жака Руссо, столкнувшись с невозможностью изменить внешний мир и будучи не в силах бороться сами с собой, отчаявшись, добровольно уходили из жизни.
- Слабаки! От меня не дождётесь! Я вам такую радость не предоставлю, – скрипел зубами Игорь. – Я вам не «сын века».
«Лучший враг – мёртвый враг». «Если враг не сдаётся – его уничтожают». «Кто не с нами – тот против нас». Вместо многоцветья – два цвета: чёрный и белый… Игорь оказался самой благодатной почвой, впитывал в себя идеологию, определявшую жизнь страны. С гордостью носил октябрятскую звездочку, затем пионерский галстук и комсомольский значок. По ночам ему снились красные конники, мчавшиеся в сабельную атаку. Революционная неукротимость и яростность были ему близки кровно, по самой своей сути. С печальным состраданием он прочёл рассказ Алексея Толстого «Гадюка» о женщине-комиссаре, так и не сумевшей после окончания гражданской войны смирить ожесточённо бушевавшую в душе ненависть к классовым врагам… Однако времена переменились. Простое чувство самосохранения требовало срочно слепить из калейдоскопических остроугольных осколков, составлявших его внутренний мир, хотя бы что-то цельное. Ещё важнее создать привлекательный внешний образ самого себя.
Игорь смотрел в зеркало, и ему не нравилось то, что он видел. Сутулый. Впалая грудная клетка. Тоненькие ручки. На лице кисло-плаксивое выражение.
«Не удивительно, что тебя тюкали, и всегда будут тюкать. Всегда будешь ходить в изгоях, пока остаешься таким», – говорил он тому, в зеркале.
Началась мучительная работа над телом. Отжимания, приседания, гантели, потом гири. Когда он впервые двадцать раз выжал одной рукой 16-килограммовую гирю, он понял, что лёд тронулся…
Приехав на Урал, Игорь долго не мог освоиться в новой обстановке. Привычным с детства было ощущение, что идёшь, словно сквозь строй. А тут… Не нужно делать свирепое выражение лица. Не нужно поднимать вверх плечи, надувать грудную клетку и перед выходом на улицу сбивать в кровь кулаки о стену, чтобы произвести впечатление человека, умеющего за себя постоять. Никто никому не угрожал. Попадались, конечно, выпившие парни. Можно было и крепко нарваться… Но никто тебя не оскорблял при этом теми словами и так, как там… В первые месяцы учебы Игорь сам себе напоминал злобного зверька, внезапно выпущенного на свободу. Ощетинившись, он ждал, как исполнения неизбежного приговора, повторения драматических ситуаций, всегда возникавших при большом скоплении сверстников. Ждал и готовился к самому худшему… Но день за днём, неделя за неделей ничего угрожающего не происходило. Новые ощущения и новые, непривычные, отношения между людьми удивляли и восхищали. Нужно было стремительно и незаметно перестраиваться, оттаивать и меняться, меняться…
В университете возникли совсем другие, значительно более интересные задачи. Игорь раньше не пил ничего крепче пива. Однажды, в пятом классе, с мальчишками в кустах он выкурил сигарету «Новость», после которой его вывернуло наизнанку и два дня во рту было так противно… А в общежитии пили и курили практически все. Девчонки – вчерашние школьницы, басящие мальчики с ещё ломающимися голосами. Парни, пришедшие учиться после армии. Преподаватели курили на лестнице в перерыве между лекциями… Нельзя отставать! Становиться белой вороной по другому признаку Игорю никак не хотелось. Были и отношения, неведомые Игорю ранее. О них он вычитывал что-то важное в «Декамероне», «Тысяче и одной ночи», в «Медицинской энциклопедии». Книги об этом – сокровища, спрятанные в шкафу за двумя рядами других книг – он отыскивал, подзуживаемый непонятным азартом. Игорь раз за разом изучал их всё более внимательно, успокаиваясь, вдумчиво вглядываясь в картинки и мысленно оживляя текст. В него как будто вдували горячий воздух. Кровь вскипала, голова наполнялась неясным гулом. Игорю казалось, что он весь раскалён. Прикосновения к себе обжигали… В школе для него, изгоя, это становилось тайной за семью замками. Говорить и думать об этом нельзя, чтобы не подвергнуть себя лишнему осмеянию и издёвкам.
Здесь, в общежитии, где Игорь вдруг стал равным среди равных, все только об этом и говорили. Этим была пронизана вся атмосфера общежития – комнаты, коридоры, читалка, лестничные площадки, танцевальный зал… Игорь едва не разрыдался, когда впервые понял, что он – привлекательный юноша. Что девочки смотрят на него, что он может быть кому-то интересен. Не имея в детстве защиты ни от кого, полагаясь только на собственные силы, Игорь решил, что если его, такого, кто-нибудь полюбит, то он посвятит ей всю свою жизнь. Не имея чувственного опыта, не смог бы в то время внятно ответить на вопрос, будет ли его любовь к этой девушке любовью именно к ней, единственной и неповторимой, или любовью-благодарностью, любовью потому что...
Студенческая жизнь, свобода, ограниченная только расписанием занятий, зачетов и экзаменов, пьянила его. Он влюблялся каждый раз безоглядно и навсегда, всё больше запутываясь в своих ощущениях. Когда влюблённости не было, чувствовал себя не в своей тарелке. Что-то стремилось вырваться наружу. Что-то, никогда и никем не востребованное. Что-то щедрое, такое огромное, великое… Ему необходимо было о ком–то постоянно думать, кем–то восхищаться, кому–то делать то тайные, то явные подарки, готовиться к встречам, волноваться, думать сначала о том, как всё пройдёт, а затем о том, как всё было… В разговорах с однокурсниками он не отвечал на прямые вопросы об этом. Старался во что бы то ни стало сохранить многозначительность, но так, чтобы намекнуть что, возможно, им есть чему позавидовать… Однако несмотря на усиленно напускаемый туман, на всё показное гусарство, в глазах отслуживших армию однокурсников Игорь оставался просто «салагой», «пузатой зеленью».
Вечерами он частенько забирался на подоконник в конце общежитского коридора, отворачивался к окну и мог сидеть в такой позе часами, от одной сигареты прикуривая другую. Игорь надеялся привлечь к себе внимание тех, кому, в общем-то, не было до него никакого дела, но кто вызывал в нём интерес. Внутренне он задирался, говоря всем своим неизвестно куда девшимся врагам:
- Вот он я. Берите меня, попробуйте!
Но враги, видимо, были заняты… Если же кто–нибудь всё же подходил к нему и спрашивал, что это он тут сидит, он щурился и, глядя в сторону, говорил:
- А!.. Да не всё ли равно.
Случалось, выходил в коридор Сергей Охотников, высокий угловатый однокурсник, всегда стригший голову «под ноль». Подходя к Игорю, он перебирал струны гитары и басовито спрашивал:
- Всё сидим?
Сергей мастерски владел инструментом. На звуки аккордов его гитары, призывно наполнявших гулкий коридор, из комнат стайками вылетали девчата. Тогда Игорь поворачивался, спускал ноги с подоконника и, опираясь на него ладонями, пел вместе со всеми что-нибудь лирическое, про любовь.
Все расходились. А он сидел и сидел. Выкуривал одну за другой пачку за пачкой, пока коридор в отдалении не начинал пульсировать и покачиваться. Тогда он спрыгивал с подоконника, распрямлял затекшие ноги, удовлетворённый и в то же время слегка разочарованный. Заходил в комнату, брал книгу и шёл в холл, в кресла. Там он проводил ещё час или два, делая вид, что читает. Случалось, подходили знакомые девицы, из тех, кто так же маялись одновременно и от собственной дурной крови, и от неумения вывести себя из состояния застоя. Они разговаривали с Игорем, и, случалось, ему удавалось сорвать несколько поцелуев. Продолжения не было. Впрочем, Игорь на него не рассчитывал, большего ничего и не хотел…

3.

…Это был особенный день в его жизни. Игорь шёл к нему через годы, продвигаясь с трудом сквозь бесконечные сомнения и мучительную рефлексию, восемь лет продираясь сквозь организационные препоны и нежелание «нужных людей» идти навстречу.
И вот, наконец, обитые чёрной кожей высокие двери зала заседаний откроются в его честь. Защита диссертации должна будет состояться сегодня. Оставалось несколько минут до начала работы Совета.
Он повернулся спиной к лестнице и обеими руками опёрся о перила. Особой радости не было. Подрагивало сердце. Сохли губы. На ладонях ощущалась холодная липкая влага. Неужели всё свершится именно сегодня? А потом будет маленькая традиционная трапеза за ресторанным столом, негромкие тосты.
Игорь поймал себя на мысли, что думает вовсе не о защите диссертации, а о том, что случится после. Банкет? Да нет, при чём тут банкет! После он намеревался слетать к Иринке. Полгода не видел её, и воспоминание о последней встрече окатило душной и терпкой волной.
- Да-да, к ней. Скажу жене, что, мол, документы в ВАК везти надо лично, чтобы быстрее оформили, и поеду. Заработал.
Они учились в университете на параллельных курсах. Он поступил сразу после школы, а Ирина годом позже. Игорь сразу же обратил на неё внимание, но подойти не решался – вокруг привлекательной девушки вились широкоплечие парни в штормовках: футболист университетской сборной, известный альпинист и даже тренер по плаванию. Они обеспечивали ей такую защиту, сквозь которую Игорь даже и не пытался пробиться. Размышления о том, что каждый из них много старше её, а, следовательно, знает, чего хочет, вызывали у него циничную ухмылку. Он позволял себе думать, что она такая же, как все, самая что ни на есть обыкновенная… Ну так забудь, вычеркни, отвернись! Так нет же! Странное ощущение, что их пути обязательно пересекутся, не покидало его.
Спустя несколько лет после окончания университета Игорь приехал в Ленинград. Здесь, в Салтыковке, выдвигая каталожный ящик, услышал слева от себя девичий смех и автоматически повернул голову в его сторону. Одна из девушек была в нежно–голубом свитерке «под горлышко». Вещь явно подбиралась под цвет глаз. Девушка знала, что хорошо выглядит и словно искала этому подтверждение. В её глазах было что-то такое знакомое, такое родное, именно то, что ему хотелось видеть в женских глазах: «Смотрите же на меня, любуйтесь! Правда, я хороша? Нежна, мила, обворожительна? Я не могу не нравиться, не правда ли? И я при этом совсем не бука. Посмотрите!..»
Игорь так и застыл вполоборота, не в силах отвести взгляда. Новая причёска, объёмные украшения, менявшие лицо, не смогли изменить черт, которые он изучил до мелочей, наблюдая за ней в университете, запечатлевая и впитывая в себя её образ. Это была Ирина.
Рассказывая о том, что с ней происходило после университета, девушка всё время останавливалась. Она будто пугалась выражения его лица и то и дело спрашивала:
- Ну что ты, Игорь? А? Ну что ты…
В тот же вечер он написал ей письмо – объяснился в давней и неизлечимой любви. Он писал, что влюбился, когда она только поступила в универ, но не мог даже намекнуть об этом, ведь тогда она была занята совсем другими делами, да и смел ли он тогда о чём-нибудь таком подумать… Он писал и спрашивал себя: «А сейчас можешь о таком подумать?»
Желание заполучить запретный плод будоражило воображение.
И вновь они долго не виделись. Потом он опять приехал в Ленинград. У них было несколько дивных часов, поездка в Павловск. И первый день их такой неловкой близости, его первые страдания и её снисходительная и щедрая мудрость...
Уже пять лет продолжался их роман. Игорь писал страстные письма, клялся в вечной любви – смысл его жизни лишь в ней, Иринке. Быть вместе им мешает её муж, но никак не двое детей. А уж жена и ребенок Игоря и вовсе в расчёт не брались.
Он думал, что ей лестны его внимание и любовь. Иначе зачем при встречах была мила и обворожительна, искала возможность показать, что он ей дорог, что она не хотела бы его потерять? Ирина, замужняя женщина и мать, отвечала на его чувство (или делала вид, что отвечает?), соглашалась на встречи и даже брала ключи от квартиры у своей подруги. Сжимая руками его плечи, она металась головой по подушке и требовала, и молила:
- Ну что же ты, ну же, ну иди ко мне, ну разозлись на меня…
Но он держал в ладонях её лицо, тыкался губами в глаза и нос, бормотал что-то про свои к ней нежность и любовь, про невозможность вот так, на скорую руку… В последнюю их встречу она, чувствуя, что не выдерживает такой пытки, оттолкнула его и, глядя куда-то в стену, сказала и ему и себе:
- Всё! Никогда больше… Хватит.
Перед отъездом он, после долгих колебаний, позвонил ей. Ирина неожиданно обрадовалась звонку, попросила приехать. Выпорхнув из подъезда, подошла, молча постояла рядом. Коснулась рукой плеча, словно смахивая невидимую соринку. Потом, устало улыбаясь, поцеловала его в щёку.
- Всё, Игорюша, пока, прости меня, – и упорхнула обратно в подъезд.
… Вот теперь он, перспективный кандидат наук, с готовой рукописью, которую ждут в издательстве, приедет к ней снова. Учёная степень придавала ему ощущение большей защищённости от мира, а, значит, большей уверенности в себе. Теперь-то, наверное, ему страдать от не исполнившихся желаний не придется…
По лестнице, перемахивая через три ступеньки, поднималась Ленка, подруга Иринки. Лицо её горело, на лбу блестели влажные бисеринки пота.
- Игорь! Не уходи! – попросила она издалека. – Как хорошо, что я тебя успела застать до начала!
- Что случилось? – Игорю не хотелось слышать в её голосе ничего необычного. Напротив, появление здесь Ленки было приятной неожиданностью – неужто Иринка просила её придти, узнать, поддержать? «То-то», – мелькнуло в голове.
- Послушай, Игорь, – Ленка посмотрела на него исподлобья. Щеки её постепенно остывали, над подрагивавшей верхней (и весьма нежной!) губкой Игорь заметил симпатичный пушок. – Иди сюда, скорее! – она схватила его за рукав пиджака и почти силой оттащила в угол. Сжимая и теребя в кулачке ткань, прошептала, стараясь, чтобы не слышали курившие на площадке преподаватели:
- Игорёк, у Иринки беда…
У Игоря от нехорошего предчувствия засосало под ложечкой.
- Что с ней?
Ленка опустила глаза, помолчала. Потом медленно закрыла лицо руками и, припав к его груди, всхлипывая и давя крик, произнесла:
- Валерка, Витенька, Леночка – все, все, все…
- Как, что ты говоришь, когда? – вырвалось у него, а в сознании полыхнуло: «Она свободна! Да, но как же я? Жена, сын… Теперь придётся ехать не на прогулку! А ведь защита, как же я… Нет, так нельзя…» Новый, недавно обретённый защитный кокон затрещал по швам. От этого треска у Игоря онемел затылок, и к горлу подкатила дурнота.
 - Да ты объясни, объясни толком, что случилось, – щурясь от неприятных ощущений, зачастил он, приобнимая Лену за плечи и уводя её вниз по лестнице, на свободную площадку.
- Понимаешь, Валерка поехал на дачу с ребятишками, а на дорогу старушку какую-то принесло. Он хотел отвернуть, ну и… понимаешь…
- А Иринка?
- Она была дома. Я ей позвонила, ну просто, чтобы поболтать, а она в рёв. Я сразу к тебе.
- Про меня ничего не говорила?
- Не-ет… – Лена перестала всхлипывать и удивлённо подняла на него глаза.
- Ах да, что это я, – он изобразил досаду, потер ладонью лоб и быстро спросил:
- Ты-то поедешь?
- Надо, да вот не знаю…. Помочь надо. Может, ты?..
- Да-да, конечно, что-нибудь придумаем, – невнятно протянул сквозь зубы Игорь и взглянул на верхнюю площадку.
Из зала заседаний, оглядывая куривших и поправляя прическу, вышла Люсенька – очаровательная лаборантка отдела аспирантуры.
…Он шёл защищаться словно в тумане. Ноги не слушались. Хотелось прийти в себя, сосредоточиться, додумать важную мысль. От неё заходилось сердце и противно мутило. «Что же делать, как поступить?» Игорь отодвинул тяжелый стул, досадуя, что не смог сделать это бесшумно, сел. Всё, что было раньше между ним и Ириной, ни к чему не обязывало. Ехать теперь – значило замахиваться на свою семью, ставить под угрозу всё, что так долго сооружалось по крупицам… «Нет же, нет! Бросить Петьку?!»
Воспоминания детства вдруг снова пронеслись перед ним. Семья, дом были единственной опорой, единственным местом, где можно отойти от стресса улицы и, прячась за отчаянную надежду, как за стены крепости, поверить, что уж в дом-то не заберутся (времена не те?!) «И что же теперь ты собираешься сделать? Совершить предательство, подленькое, наподобие тех, что совершались у тебя в школе, у родителей на работе. Всё исподтишка… Чем же тогда ты лучше их, тех, из твоего детства? Ты хочешь сам, своими руками, без угрозы и безо всякого влияния со стороны, разрушить свой собственный очаг. Ведь тебе верят, любят. Нуждаются в твоей защите. Ты же знаешь, что такое быть гонимым и беззащитным, знаешь, что такое – довериться другому человеку! Теперь ты защищаешь не только себя, но и их, твоих близких. Ты ведь рассказывал жене о своем прошлом. Она сочувствовала тебе, осуждала тех, становилась на твою сторону. А теперь что она о тебе подумает?..»
Игорь глядел на оппонентов, кивал и улыбался, вспоминая, как пухлые Петькины ручонки обнимали его за шею. «Да … она любит меня… С такой женой можно горы свернуть».
Но с женой было хорошо его душе, а мужчиной, сильным и уверенным, Игорь себя не ощущал. Быть может потому, что сразу открыл своей Настёне всего себя, со всеми сокровенными слабостями. Да и вообще отношения с нею были нараспашку. Как у детей в песочнице… С Ириной иначе… Ему представилось, как Ирина, рыдая, бросится ему на грудь. А он, сдержанный, мужественный, будет гладить её по голове, успокаивать, говорить, что она с ним, – как за каменной стеной. Исподволь он почувствует, как в нём нарастает желание, желание к ней, слабой, нуждающейся в защите. И будет ночь, наконец-то у них будет ночь любви, а не те несколько беспокойных часов, когда думаешь, как бы не опоздать, да ещё о том, что у неё где-то есть муж… Она поцелует детей и придёт к нему, скользнёт под одеяло, горячая и желанная… И вдруг в сознании полыхнуло: «Каких детей? Ведь они…»
Игорь вздрогнул. Назвали его фамилию. Нужно было отвечать оппонентам. Он взошёл на небольшую трибуну и, прежде чем начать говорить, удивился своим рукам. Они снова были сухими и горячими. Это показалось ему хорошим предзнаменованием. Он посмотрел в зал. «Чем всё это кончится? Чертовски интересно…»
Потом были поздравления и ужин в ресторане. Он пошел провожать ассистентку Люсеньку, твердо положив уехать сегодня же ночью в аэропорт, а потом лететь к Ирине. Но Люсенька жила далеко, дом её стоял в глубине лесного массива, и когда она пригласила его зайти на чашечку горячего кофе, обратная дорога показалась ему такой неуютной.
- А! В случае чего утром буду в аэропорту, – подумал Игорь.
Немного помявшись, он, осторожно подбирая слова, сказал Люсеньке всё, что требовалось для соблюдения приличий, сообразных ситуации. Нужно было так отказаться, чтобы тебя всё-таки сумели уговорить. Когда Люсенька, кокетливо и понимающе улыбаясь, повторила приглашение, он галантно открыл дверь подъезда и взял девушку под локоток. В Ленинград он полетел только следующим вечером.

ИРИНА

Зачем ей были нужны эти редкие встречи, ведь раздражение и горечь после них долго не проходили? В отношениях с Игорем она напоминала себе красивую птицу, запертую в клетке. Эту птицу Ирина видела однажды, когда с детьми ходила в зоопарк. Одного взгляда на гордо выгнутую шею было достаточно – Ирина вздрогнула. Птица вела себя как настоящая королева. Она знала, как хороша. Знала, что находится в неволе. Но не могла себе позволить показать, что страдает. На неё смотрели. И в глазах окружающих должны были вспыхивать – она так хотела! – не жалость, не сострадание, а восхищение её великолепием. Птица всё ждала, когда же в чьих-нибудь глазах вдруг увидит возмущение, вызванное созерцанием её несвободы. Быть может, только тогда она позволила бы… Что? Броситься на прутья ограды в неудержимом стремлении к свободе и разбиться насмерть? Да. И, может быть, исключительно ради того, чтобы вот эти воображаемые, исполненные сострадания глаза рванулись навстречу… Ирина старалась не смотреть на птицу. Но та словно что-то почувствовала. Остановилась. Замерла. И стала медленно поворачивать свою царственную голову к Ирине… Дети отвлекли, но сколько раз потом ей мерещилась ненавистная клетка! Словно это она была птицей и это на неё приходили глазеть…
Ирина вдруг вспомнила пору окончания школы. Какой она тогда была счастливой! Как ей хотелось летать! Выглядывая из гнезда, она крутила головой вниз и вверх, но всё не решалась, всё медлила, откладывала, думала, что ещё не время… Но вот однажды расправила крылья и полетела. Полета, о котором так долго мечтала в снах, сидя в уютном гнездышке, тогда, впервые, не получилось. Ей запомнилось лишь ощущение безудержного падения. Она летела в неизвестность и умирала от страха, смешанного с любопытством. Когда встречные потоки горячего воздуха вдруг начали срывать с неё одежду, она не противилась им. Хотелось поскорее достичь бездны и раствориться в ней… От этих воспоминаний потом долгое время сладко ныло в груди. Она ощущала сердце и всю себя в чьих–то больших, горячих, нежных и требовательных ладонях. И таяла в них, таяла…
Сполна отдавшись этим воспоминаниям, вскоре она вновь звонила Игорю. Его существование таило в себе какой-то сладкий искус, как будто вместе с ним можно было повернуть время вспять… Словно можно было войти в воображаемую клетку, закрыться в ней. Посидеть, нахохлившись, какое-то время. Главное – знать, что всегда можно выйти. Знать, но забыть об этом… Клетка, из которой всегда можно выйти, переставала быть ненавистной. Напротив, она становилась даже искусительно желанной.
В неудачное и нелепое первое замужество Ирина окунулась – будто уснула на закате. Проснувшись с тяжёлой головной болью, постаралась побыстрее почистить пёрышки и сделать вид, что уже почти не помнит… а вот уже и совсем не помнит ничего из ТОЙ жизни.
Но вот Валера, её второй муж, да малыши – Витя и Леночка, родившиеся в этом браке, расцветили её жизнь чистыми дневными красками. Она в фантазиях научилась парить над землей. Правда, забравшись высоко, вдруг пугалась и забывала о том, что птица и уже умеет плавно спускаться. Камнем падала вниз, и, только завидев своё гнездо, успевала очнуться и замедлить падение. Возвращение каждый раз действовало на неё отрезвляюще. После она долго приходила в себя. Тут же находила в себе хронические болезни и ложилась в больницу, с томительным чувством кружа над мрачной рекой забвения, или срывалась и улетала к маме, к родным улочкам в далёкой Сибири, к старым друзьям.
Встреча с Игорем не могла нарушить этот странный ритм её жизни, ведь Игорь был далеко, а редкие свидания и дразнящее сознание их не совсем приличной тайны только подогревали её стремление к уединению. И однажды найденное сравнение своего отношения к нему с пребыванием в никем не контролируемой невидимой клетке с непостижимой силой завораживало и манило.
Игорь возник как знак, что ей необходимо уединиться от всех – и от любимого мужа, и от детей. Ирина стала разговаривать со звёздами. У неё появился «свой» уголок неба, в стороне от помпезных Медведиц, уголок, где жили образы, представления, фантазии, мечты её детства. Она находила глазами свободную, вне созвездия, звёздочку и беседовала с ней. Однако однажды вечером внезапно поняла, что разговаривает не с безымянной звездой, а с Игорем. Это означало, что он стал занимать в её мыслях слишком большое место… Она раздражённо встряхнула пальто, накинутое на плечи, и, закрыв за собой балконную дверь, плотно задёрнула шторы.
- Да как он посмел вторгнуться в мой мир! – шептала в досаде. – Кто ему позволил!..
С того дня она долго не звонила и не писала Игорю, стараясь отделаться от ощущения внутренней раздвоенности, которая теперь неприятно раздражала. Объяснить всё в себе до конца Ирина не умела, скорее не хотела. Просто вдруг не понравилась сама себе – а это недопустимо! Одно дело, когда он был её тайной и сам не догадывался об истинном смысле их отношений. И совсем другое дело – нахально смотреть на неё с высоты ЕЁ неба, да ещё и подмигивать при этом…

…Телефон долго не отвечал. Потом кто-то поднял трубку. Игорь, стараясь говорить как можно печальнее, спросил:
- Ирину нельзя ли пригласить к телефону?
- Я слушаю, – она ответила коротко и каким–то чужим голосом.
- Иринка, это я, Игорь.
- Ты?.. Ты где?
- В Ленинграде.
- Зачем ты здесь?
- Я всё знаю. Я к тебе…
-Ты – ко мне? Ты… ты что, не понимаешь? – выдохнула Ирина и добавила так, словно продавливала слова в трубку: – Слушай! Исчезни. Слышишь? Уйди. И никогда больше!.. Слышишь? Ни-ко-гда!
- Да ты что, да ты, постой, послушай! - торопился он.
Но трубка запибикала оглушительно и однообразно. Раздосадовано глянув в чёрный равнодушный кружок, он повесил трубку. Сердце пыталось выскочить на мостовую. Игорь задержался в будке, чтобы прийти в себя.
«Ну и ладно… И слава Богу… Всё! Уехать, и поскорее… Как там Настенька и Петька?.. Беспокоятся, наверно, – приходило спасительное чувство облегчения. – Хорошо! Всё хорошо! Не надо будет врать… Как ты мог, как ты мог! Ну, теперь всё позади. Вот приеду домой, быть может, всё сойдет, всё образуется…»
Нужно было как–то провести остаток ночи. Он вышел на край тротуара и поднял руку.
Окна её квартиры на двенадцатом этаже темны. Он выбрал скамеечку на видном месте, ослабил галстук, согнулся, установив локти на коленях, и ладонями охватил голову.
Он вспомнил мазохистский фокус из общежитского прошлого и решил прибегнуть к нему снова. «Утром всё равно выйдет… А я к тому времени обрасту щетиной, да и ночь на улице, без сна, отразится на физиономии…»
Игорь постарался задремать.

Утром Ирина действительно вышла из подъезда. Несчастье встало на её пути как прозрачная, но внезапная и непреодолимая преграда. Она всей грудью ударилась о неё. Когда ей сказали, что случилось, сразу поверила, но не закричала, а тихо и как-то особенно неторопливо подойдя к балконной двери, стала вдруг рвать ручку изо всех сил, пытаясь открыть… Крылья поникли. Ей, ошеломленной, захотелось лететь от страшной правды в никуда и падать, падать, падать… Движения становились всё более резкими. Женщина начала вскрикивать, сознание уходило куда-то. Опускаясь на колени, она, как за последнюю надежду, цеплялась за оставшуюся где-то высоко ручку балконной двери.
Потом ей давали что-то нюхать, чем-то терли грудь и голову, кололи руку. Она запомнила ощущение жарко стучащей волны, которая то накатывала, захлестывая с головой, то откатывалась, и тогда её била дрожь, руки и ноги сводила судорога, и она сжималась в упругий тугой комок боли и отчаяния.
После похорон пришла в себя довольно быстро. Встала, посмотрела в зеркало и даже ужаснуться не смогла, увидев опухшее, испещрённое морщинами старушечье лицо…
В это утро женщина вышла пораньше, чтобы попытаться растопить свежим воздухом спазм, как плотина стоявший в груди.
Около подъезда, вытянув ноги и откинув голову на спинку скамейки, сидел Игорь. Голова слегка повёрнута набок, рот приоткрыт – видимо, только что провалился в сон. Увидев его, Ирина вздрогнула. Её как будто ударили. Этот человек действительно был ей нужен. В её доме всё было хорошо, кроме малости. У мужа напрочь отсутствовали качества, которые, как ей казалось, сумел сохранить Игорь. Мужу так не хватало юношеской нежности, доверчивости, ранимости... С Игорем она словно защищала от мира свою склонность к романтике, мечтательности, своё не желающее уходить в прошлое детство… Необычный человек. Нервный, болезненно реагирующий на всё. Её одноклассники постепенно рассеялись по свету, и только он один, Игорь, был живой связующей ниточкой, самым дорогим воспоминанием о юности, университете. Как и ко многому в этих воспоминаниях, она относилась к нему с иронией, которую хорошо скрывала, чувствуя, что легко может его обидеть, оттолкнуть. Она писала письма не столько ему, Игорю, сколько себе самой, в свою юность. И как-то незаметно её юность стала носить его имя…
Когда он приезжал, она ложилась с ним в постель не как с взрослым мужчиной, а как с мальчиком из детства, к которому она относилась по-матерински снисходительно. Для неё это был пустяк, вовсе не измена ни мужу, ни детям. Так гладят по голове чужого ребенка, разбившего коленку… Поэтому, быть может, её не оставляло чувство вины перед Игорем. Как будто она оказалась виновата в его затянувшемся взрослении. Им бы поговорить по-настоящему, всерьёз… Но остались бы они тогда друг для друга тем, кем были?.. И она всё терпела исполнение его желания, его неловкость, объясняя себе, что устал с дороги, что, наверное, и правда, слишком любит, что нужно привыкнуть друг к другу, чтобы всё получалось как хочется… В те ночи, оставив Игоря в квартире подруги, она убегала домой, где, разогретая и изголодавшаяся, припадала к мужу и испытывала могучее, желанное и очищающее счастье. Она вновь говорила себе, засыпая, что да, да, он, Валерка, самый лучший, её родной, избранный, её Мужчина… И вот теперь Валерки нет… А Игорь примчался. «Думает, я одна, и всё можно. Поздно, мой мальчик, слишком поздно…» Само присутствие Игоря вдруг показалось оскорблением памяти мужа, напоминанием, что она была перед ним виновата.
Ирина заглянула Игорю в лицо.
- Господи, да что же это я. Может быть, он и правда настоящий, тот, кого я искала, то, чего мне так не хватало всю жизнь? – подумала она, но тут же одёрнула себя. – Да нет, куда ему… Вон какой холёный стал, усы подстригает…
Она вспомнила, что несколько дней назад у него должна была состояться защита. Ленка по телефону ей говорила… Защита… Защита. Господи, что–то теперь будет, жить-то как дальше?!..

Игорь сел. Потряс головой и, щурясь, поднял мутный взгляд. Он не успел подготовиться к появлению Ирины. Выражение её лица испугало. В одно мгновение он увидел себя её глазами – и покрылся испариной от панического страха…
Ирина постояла немного. Потом села рядом. И вдруг, обхватив его плечо руками, уткнулась в него, тоненьким голоском закричала, запричитала что–то. Словно знала что-то заранее о нём и о себе, и о них обоих. И, ощутив, что его прощают и с ним прощаются, он обнял её и, едва касаясь, стал гладить по голове. Не было никакой мужественности и никаких желаний. В нём росло чувство неловкости и сожаления. Он так благодарен ей и так перед ней виноват. И тот же вопрос, что задавала себе она, лихорадочно метался и в его сознании: «Что дальше, дальше-то что?..»

…Войдя в свою квартиру, Игорь остановился у порога. Вода скатывалась с волос, текла по лицу и за воротник. Но он не шевелился. Немного постояв, медленно снял плащ и разулся. Уловил запах детской и стойких Настениных духов. Но присутствия обладателей этих дорогих для него запахов не ощутил. Скорее, чувствовал их отсутствие. Впрочем, судя по всему, они были здесь ещё сегодня утром. В вымытых кастрюльках стояли капельки воды, да земля в цветочных горшках хранила влагу. В спальне нашёл записку. Стоя у окна, перечитывал её снова и снова.
Дождь наотмашь хлестал в стекло, сатанея от бессильной ярости. Ветер пытался схватить его за прозрачные прутья и остановить.
- Да кто ты, в самом деле? – спрашивал у него Игорь. – Чего заступаешься? Не надо, оставь…
Он взглянул на записку. «Что ж, этого следовало ожидать. Хотел быть таким, как все. Ишь, что вздумал… Забыл, что с тебя, брат, особый спрос. Расслабился… Мало, видать, ходил в изгоях. Ничего не понял. Ничему не научился. Такой же, как они, предатель и подлец, хам и сволочь. Чего тебе не хватало? Да, ты стал сильнее, вырос, возмужал. Заматерел… И как же ты защитил тех, кто в этом больше всего нуждался? Где теперь жена твоя, твой сын? Всё у тебя было. И что осталось? Защитился…»
Отражение в окне становилось всё отчётливее. Игорь всматривался и всматривался в гримасы своего двойника. Но вот дождь прекратил истязать оконное стекло – сдался. Обнявшись с ветром, отправился вслед за уходящим солнцем. Отражение перестало кривляться, и Игорь встретился с ним глазами… Прищурившись и сцепив зубы, хотел сказать что-то резкое, но вместо этого медленно приблизил лицо к холодному стеклу и прижался лбом. Постояв, повернулся спиной, присел на корточки и сжался в маленький тугой комочек, изо всех сил зажмурив глаза и спрятав лицо в ладонях…
__________________