Курильщики

Но в мертвых лепестках
Так много аромата,
Так много в них последней красоты...
(из романса)
_____________________________



- Расскажите все, что вам известно по обстоятельствам данного дела.

- В то время была чифирная осень; такая же горькая и жухлая, также отдавала половой тряпкой, но все-таки - это было прекрасное время. У моего друга было три жены, два брака официально, третий гражданский, двое детей, в первом браке. За все время проведенное здесь, я столько раз прогонял все это в голове, что кажется, я вижу все в мельчайших, даже мешающих деталях. Я, например, вижу, что вокруг было пусто, дешевенькая утварь, телевизор все чисто, опрятно, рядом на кровати лежит труп его последней жены. Он так привык к этому телу, что не было ни какой неприязни к внутренностям, разбросанным по простыни к бессмысленному сухому глазу, к бесцветным грудям. Мой друг курит, тушит окурки и снова курит, хочет пить, но чайник где-то в прошлой жизни, так далеко, что на носике еще наверняка остается губная помада жены... Его деяние называется убийство женщины, заведомо находящейся для виновного в состоянии беременности, совершенное с особой жестокостью; с учетом того, что у него двое детей его лишили двенадцати лет свободы... В детстве мы смеялись над мультфильмом “Синяя борода” и тихо ненавидели учительницу физики, как-то ножами изрезали резиновую куклу, можно сказать, что до поры до времени мы были одним целым, а последние пару лет, ну, до того как возникли обстоятельства этого дела, жили по соседству, работали на одной работе. Только раз наши отношения были разорваны на три года, когда нам было по 17-19 лет. Я был очень болен и жил в другом городе, в пригороде, в санатории. В то время, между процедурами я много играл то в карты, то в шахматы с уже умирающими людьми и “новобранцами”. Из тех людей мало кто выживал, мне вот, повезло. Кстати именно в то время я и стал записывать свои мысли, придумывать сюжеты.

- Давайте перейдем к существу дела, что произошло 20-го сентября, 2002-го года.

- В тот вечер, когда произошла трагедия, мы уже были очень уставшими. Целый день мы разгружали фуру с соевым мясом, взвалив коробки на плечи, мы бежали по горячей асфальтовой дорожке под палящим солнцем в морозильные подвалы и назад; я смотрел на синюю спину моего друга туда, он на мою - обратно. Через два часа наши робы были просолены и липли к спинам и ягодицам. Да, в тот день мы неплохо заработали. Мы в шутку переругивались, покуривали. Родриг угощал меня беломором. Нам приходилось бегать, а разница между площадкой и морозильником - сорок градусов, так что без курева во время работы, и спиртного после - нельзя.

- Сколько вы заработали?

- В тот вечер, за фуру мы заработали около пятисот рублей на брата. Мы были рады деньгам как дети, мы перемигивались и, смеясь, хлопали друг друга по мокрым спинам. По сложившемуся обычаю мы зашли в магазин. Взяли бутылочку “Дальневосточной крепкой”. Платили пополам. Продавщица была очень мила, и пахла чем-то сказочным, сладким, притягательным и одновременно отталкивающим. Сейчас мне кажется, она была еврейкой, что-то семитское было в ее чертах. На ее тонких пальцах было только серебро - кольца, браслеты, часы. Я вам скажу - её руки преследуют меня в снах, они массируют мне виски и плечи. Это отрадно; знаете, иногда, идя в кровать, я вдруг осознаю, что на протяжении восьми лет я вижу один и тот же сон. Мне сразу становиться неприятно, желание спать пропадает, на смену сонности, приходит полуобморочное бодрствование. Вся моя жизнь, расползшаяся во времени, в пространстве и по чужим душам вдруг концентрируется, сжимается как серый резиновый мячик с розовой полосой по экватору. Я закрываю глаза и представляю, как сворачиваю от лежанки, иду на кухню, достаю пару таблеток, глотаю, включаю чайник. У меня жуткое, ну что ли, как у инвалидов чувствующих свои отрезанные конечности, ощущение, что мне нужно к психиатру, к хорошему врачу, в белое тихое место с занавесками, где тепло и сухо и есть медикаменты. Мне кажется, что меня не спасет ни молоко, ни мед, ни еврейская девушка. Вам, это покажется смешным, но я вдруг начинаю думать о таких вещах, что, даже если я вдруг проснусь на даче, и рядом будет ведро клубники или жаренные горячие оладьи, а из кухни будет слышно, как поет еще молодая Идита Пьеха, это вряд ли избавит меня от тоски и желания не просыпаться никогда. Конечно всё это малодушие, я сам прекрасно знаю - весь этот кошмар вырос на месте выкорчеванной любви и весь его предметный ряд всего лишь ассоциации тех, давно минувших событий и чувств, но от этого не легче. Самое жуткое, что женщина, которую я любил, вполне жива и может быть даже здорова, живет и не тужит в соседней провинции, растит, наверно, своих детей, кормит мужа. Если бы я завал к ней, я бы не растеребил ее душу и она, своим внешним видом вряд ли затронула бы мою. Мы чужие люди. И все-таки каждую ночь, я срываюсь и ищу ее среди живых и мертвых, преодолеваю ледяные накаты, иду в незнакомые, похожие на вымерзшие голубятни дома, дергаю стоп-кран в поездах дальнего следования, словно во мне еще остается, остается нелепое знание о каком-то счастливом конце, сходном с тем невозможном счастьем которое должно было быть после смерти, то есть, оставляю невероятную по глупости иллюзию, с поезда сразу попасть в теплую ванну поцелуя, возможность выронить чемодан в сыпучий снег или прямо в прибитый тополиный пух и освободившейся рукой примять ее рассыпанные волосы... Да, только для всей прелести обстоятельств, я должен был быть в простреленной шинели, или в гумбертовском пальто... Ну и ладно, (не смотрите на меня так, я сейчас закончу), сейчас нелепо об этом говорить, но поверьте, я был согласен даже на шинель, и даже на пару выстрелов в грудь или в спину, если не знание о фикции всего этого... Я был обречен коротать свое время за писаниной, за работой грузчиком, за пьянством; и эта загноившаяся красота выкорчеванной любви, была стержнем моего существования, до конца моих дней. Может, только это меня и останавливало? Может, я провоцировал свою рану на загнивание, чтобы насладиться ее сублимацией в мнимое движение жизни? ... Разумеется, я мог поступить как честный человек - купить билет, поехать к ней, познакомиться с мужем, с красивыми детьми, наврать, что так, просто проездом, или в командировке, что адрес завалялся и тому подобное, но, скорее всего меня из вежливости напоили бы чаем, я бы заметил, что подруга моя растолстела, мой маргинальный вид не понравился бы ее мужу, он отзовет ее в сторону, и она с ужимками, очень по-человечески попросила бы меня покинуть их дом. Я даже не смог бы с ней объясниться, ее глаза умоляли бы оставить ее в покое. Я не смог поступить как честный человек, мне даже начинает казаться, что выбор был сделан и уже очень давно, тем густым на события днем - 25-го августа, когда дверь закрылась и, пиная листву, я бежал на поезд, думая о дате следующей встречи еще через пол года или год. Ночью, ритм и жара поезда, узость кровати и пахнущая перьями подушка, проглоченные в впопыхах две рюмки водки были словно декорацией мира теней ... До полуночи, я слушал фольклорные колыбельные молодой женщины; она пела для своего годовалого сына. Позже, за полночь, мы курили с ней в тамбуре, я ее обнимал...

- Хватит! Прекрасно понимаю - Вы хотите поговорить о себе, и только из уважения к Вашему творчеству я позволил Вам отойти от темы нашей беседы, но поверьте, до Вас еще дойдет время, и не я, так другие выслушают Вас с огромным удовольствием и участием, тем более времени у нас более чем достаточно. Сейчас же, это к делу не относится, поэтому большая к Вам просьба продолжите рассказ об обстоятельствах того вечера.

- А, хорошо. Я не хотел уходить из магазина, я хотел хоть немного полюбоваться на продавщицу спиртным, поэтому я попросил Родрига остаться и выпить водку прямо там, за пластиковым столом. Мы устроились и стали пить по-детски - прямо с горла. Родриг умел пить водку и одновременно улыбаться, забавно. Но, не смотря на то, что мы были как братья, алкоголь действовал на нас не одинаково. Я становился веселым и бесшабашным, Родриг - резким и грубоватым. Вся атмосфера того вечера все его марево и золотящаяся в лучах пыль, не дали нам остановиться на одной бутылке. У жены Родрига за день до этого было день рождение... Они были в соре, и в тот день она уезжала к матери, на Кузнечную справить прошедший праздник в кругу семьи. Знаете, у них не заладилось с самого начала, я не понимал - зачем она, ему. Нервная, худая, несмотря на ее показную молчаливость - в ней чувствовался постоянный надрыв, постоянная готовность к скандалу. Не пришел в восемь, и все - можешь собирать вещи и убираться, или есть холодный ужин и спать в прихожей, в любом случаи все разговоры будут перекручены на нервы. Возможно, все дело было в ее красоте, она действительно была роскошная, я имею в виду только тело, пластику движений. Бедность не давала ей хорошо одеться, пользоваться косметикой, да что там, они не могли позволить себе даже холодильник. Я никого не хочу ни оправдывать, ни обвинять, но ведь у них были и чувства, ведь он бросил жену, квартиру, детей из-за нее - это ведь что-то значит? И после всего, надрываться на работе, приходить и спать в коридоре. В общем, в тот вечер, я, как друг, чувствовал, что Родриг под воздействием алкоголя все глубже погружается в такие вот мысли. К чему вообще этот ультиматум - восемь вечера? Как раз, к концу второй бутылки пробило восемь. Я заглянул Родригу в глаза и почувствовал, что эта цифра убивает его. Мне стало страшно за друга. Я предложил пойти ко мне, жена должна была наделать окрошки. Вообще у нас была очень теплая атмосфера, уютно. Знаете, я был рад, что взял эту женщину с ребенком к себе. Если б ни она, ни ее маленькая обезьянка, я бы быстро устал от жизни... Мы пошли, Родриг хорошо держался на ногах, мы купили еще “дальневосточной”, пару галлонов пива, чипсов для жены. Чем мне нравился наш город, тем, что можно было, пройти пять кварталов и встретить только, ну от силы десять человек, а в дождь - вообще гулять по пустому городу. Вы знаете, ведь его строили из расчета на полтора миллиона, а жило каких-то триста тысяч...

- Я уважаю Ваше право на лирические отступления, но к чему это? Я понимаю, Вы когда-то писали, но к чему эти уходы влево и вправо, Вам, что нравиться здесь находиться?

- Ладно, ладно. Дома мы продолжили пить, жена моя любит, когда я навеселе. Под пиво мы с ней стали курить и пускать кольца дыма, ее ребенок был у бабушки, и она так мило заигрывало со мной. Простите, я знаю, я не о том должен говорить, но вот нахождение в этом месте, почему-то настраивает рассказывать только о себе, все так живо просыпается в душе, страшно признаться, я даже получаю удовольствие...

- Хорошо, что Вы это поняли. Боритесь с этим, думайте о событиях того вечера относящихся именно к Вашему другу. Вы же знаете, что от этого зависит?

Да, я имею представление... Родриг вдруг сказал - “свет”. Я не сразу понял, о чем речь, но потом сообразил, что он смотрит на свое окно в соседнем доме, там горел свет. Это означало, что его жена дома. Родриг стал собираться, но в пороге попросил меня, пойти с ним. Я видел его смертельную усталость и даже осознавал всю меру того одиночества, которую он почувствует, встретив жену. Я не мог оставить его в такие минуты; поцеловав жену в щеку, на ухо я пообещал ей, что скоро приду и сделаю ей оральный секс, снял ее с кален. На площадке, чтобы протрезветь, мы замяли по беломорине, закурили. Идти было только через дорогу и мне даже показалось, что, как только кончился один подъезд, сразу начался другой. В том подъезде на первой ступеньке сидела жена Родрига. Она была не в меру пьяна, от нее пахло марихуаной. Ну как так, ты беременная женщина, ну ладно муж задержался, ну зачем, зачем вести себя как свинья. Родриг был взбешен, в приступе ярости он стал бить ее по лицу, говорить, что лучше б она сделала аборт, чем вести себя так. Она рыдала, взахлеб говорила какую-то чушь, о том, как она мечтает о сыне, или дочери, о том, что он все пропивает, а эти голые стены и одиночество доводят ее до исступления. Я чувствовал, чувствовал, что все это добром не кончиться; оттащив Родрига за рукав, я сказал, чтобы он пошел ко мне, пока я отведу и успокою его жену. Родриг только махнул рукой, плюнул ей под ноги и вышел из подъезда. Я сел рядом, обнял ее за плечи. Она долго и тихо плакала из носа бежала кровь. Она повторяла одни и те же бессмысленные фразы о том, как хочет этого ребенка, о том, что у них еще нет кроватки, и этих памперсов, о том, что он не приходит вовремя домой, и о том, что не видит с ним будущего. В каком-то фильме, я видел, как мужчина в похожей ситуации достал белоснежный платок, а потом когда она вернула, сказал, чтобы оставила его себе. У меня не было платка, чтоб хоть как-то проявить себя как джентльмен, я вдруг взял ее на руки, и понес на пятый этаж, в ее квартиру. В моих объятиях она свернулась калачиком; она оказалась очень маленькой, гораздо меньше моей жены, и очень теплой. Дойдя до ее квартиры, я залез ей в карман достал ключи. Не разуваясь, я понес ее в кровать. Мне бы донести ее и оставить, но она вдруг попросила: “побудь со мной”. Я сел на край кровати, закурил. В голове крутились обстоятельства дня: синяя спина Родрига, и его, почти физически ощутимый взгляд в спину, холодные брикеты с соевым мясом, с цветными иероглифами и рисунками плантаций, Иваныч, отсчитывающий нам сотни, и продавщица спиртным, я сравнивал ее с со своей женой и с женой Родрига. Она была совсем другим существом, она могла бы стать соратницей для писателя, музой для художника, отрадой для попавшего в ад. Если бы здесь, она была на соседней лежанке, это место я бы считал раем. Когда я докурил, жена Родрига уже спала, и вот тут я почувствовал это жуткое возбуждение. Ее волосы были разбросаны по подушке, плечо оголено. Она была словно мертва, без движений, без возможности сопротивляться, и одновременно такой горячей, и пахнущей, вперемешку марихуаной и собственной женственностью. Я стащил с нее ее обноски, и изнасиловал. Потом... потом я вернулся домой. Жена и Родриг смотрели телевизор, шел этот сериал - “Секс в большем городе”. Я спросил Родрига, как он. Он сказал, что “в норме”. Мы выпили по кружке пива, взяли у жены две с ментолом и покурили женских. Вечер был испорчен, мы не хотели говорить о произошедшем, просто молча курили. Родриг стал собираться уходить, мы с женой уговаривали его остаться. Она еще так интересно выразилась - “у тебя ушки и глазки красные, ты спать хочешь, оставайся у нас”. Мы немного посмеялись. Вскоре Родриг ушел.
- Родриг говорил, что собирается убить, или наказать жену?
- Нет, ни чего подобного он не говорил. И там на следствии, и здесь, я говорю - это была дикая случайность. Должно было произойти, что-то из ряда вон выходящее, чтобы Родриг смог забить жену.

- Потом, когда Вы видели вашего друга?

- Только на следующий день, он пришел рано утром и сказал, что убил свою жену. Он говорил что, не помнит, как это случилось, что с трудом помнит, как добрался до дома. Мы заперлись на кухне и просидели наверно час, выкурили пачку беломора. Потом вместе пошли в милицию.

- О чем вы говорили на кухне?

- Это был очень странный разговор. Я ни когда не видел Родрига таким, он не говорил, а шептал. Он рассказывал, что ее тело было разбросано повсюду, что он никогда не видел столько крови, что хотел поцеловать ее губы, но на лице их не нашел, он рассказал, что из живота у ней торчала ножка от железной табуретки, а он, он пытался все это собрать и отогреть...

- Вы кому-нибудь рассказывали, что изнасиловали жену Родрига.

- Нет, но я бы обязательно, если бы не случилась этого несчастья. Я бы обязательно.

- Что, поступили бы как честный человек?

- Нет, скорее всего, я так бы ни кому, ни чего и не сказал. Кому стало бы легче от моего признания? Да и вряд ли этим, я облегчил бы душу. Скорее наоборот, я бы убил этим двух человек: Родрига, свою жену. Можно мне уйти?
- Да пожалуйста, идите. Мы Вас еще вызовем.


- Ну как тебе?
- Болтливый он уж больно; читал пару его веще; там тоже - тень на плетень, да и только. Сколько там еще?
- По этому делу, еще трое.
- Ой, ё моё!
- Да ладно, не скули. Сейчас перекурим, вызовем Лизу, жену Родрига