Лимонная участь Байстрюка

Байстрюк доживал свои дни в Киеве старой животной кошкой с электрофорным признаком образования: он был физик.
Байстрюк обладал длинным, длиннее, чем буратинским, носом и выпяченной нижней губой, на которой, впрочем, как и на верхней росла пепельная вышерсть. Он был стар и никому давно не нужен.
Б. проживал в Хозяйско-ательевском переулке на Левом берегу трёхмиллионного города. Причём не просто в большом выкрашеном зеленью изнутри жутком бетонном дому-дзоте, не где-то на первом или закрошенном пылью и птичьей тварью – десятом, а то и, на шестнадцатом. А совсем странно – в глубокой дырочке над всеми этажами, которых было несколько, и из них был виден остальной город. Туда Байстрюка переселили за неуплату синих сберкассочных долгов и потерю работы в институте ядерных боеголовок.

А институт переделали под завод новых средней вместительности автобусов – «Руслан», которые стали опрыскивать лимонной краской, которой ещё научились в прежние времена брызгать для цвета лимоны и грейпфруты перед выходом на сцену, и то, – разведённой водой. Поэтому быстро ела завистливая ржавчина к их, к тому же ещё, говняному металлу.
Но всё это Байстрюка мало касалось. Он жил сейчас на довоенную пенсию – пособию по безработице, и на рассохшемся стуле проводил дни и читал бесконца книги. В круглый просвет окна лилась летняя пыль. В самом оглушающем низу, под шестнадцатью четырёхметровыми этажами – извивался и рассыпался детсадовской водяной пылью канал, где ещё были воткнуты цветочки фонтанов, которые приказал сделать Андропов.
Байстрюк не любил советскую власть – и любить её не было за что. Он вечно был бедным, почти что нищим, и сейчас – в нынешнее время, – ему стало совсем плохо: у него не было зубов, их ему выбили молодые хулиганы, и в аптеку не за что было спуститься за валерьянкой, кардиосинхрозом и пучками ваты, чтоб опрокидывать в них йод, когда вдруг порежется палец. Приходилось иногда использовать стекловату... так как Б. был физиком – вытягивал её как-то из материи и потом промывал под краном: получалась почти чистая вата, только грязная и волокнисто страшная. Он её натягивал из перекрытий, в смысле, бетонных уплотнений и многочисленных швов, так называемых. Ему принадлежал целый чердак, и летом он мог делать в нём всё то, что может захотеть дед его склада, характера и средств!
А он любил... разводить скуку, баловаться тоской и завидовать другим, более удачливым согражданам. Из десяти окон ему было миллион возможностей наблюдать и завидовать всем, кому угодно. Чем мне плохо? – успокаивал он себя. Я же этого всю жизнь хотел. И позавидовать, и оказаться в конце концов одному, чтоб никто не доставал, да и шеф мне так осточертел за двадцать три года, что и слава богу! А помру – ну, помру, все когда-нибудь помирают.
Чем я не человек...

Да вот умирать всё-таки не хотелось. Жить бы и жить!.. Это в молодости – не хочется жить, всё пополам, всё облом, лень и т. д., – а вот сейчас бы шуструю машину, «Жигули» скажем, сто литров бензина и уехал бы куда-нибудь, чес-слово, умотал бы. Да хоть бы на тот север, где меня уродили между бараков. В Сибири славной нашей. Е-ех!
Но я стар, некрасив, уродлив даже – куда уж мне. Меня даже женщины не любят. Хотя, как говорят – любят не за что-то. Но это только так говорят.
На деле всё другое.
Ладно, пойду-ка я жарить яичницу. Решил Байстрюк, с утра ничего не емши. И в глубине ужасно душного, даже в ветреную погоду чердака, полез Байстрюк к маленькой односпиральной плитке. Раньше в ней была и вторая, но она перегорела. И вот теперь одна, как назло, ещё и меньшая. Поэтому «пожарить» воду для ног и тела даже – мучение, три часа жди вскипания.
На днях Б. носил её старому сослуживцу Феде Грущенко, который поселился в его бывшей квартире возле колбасного завода и трамвайного парка, и квартиру эту Б. любил, он насыщался в ней запахом аммиака и иногда чем-то мясным..., – хотя когда горели трамвайные проводки, Байстрюк сбегал на дачу к сестре. Пока и дача не сгорела. Кто-то сделал диверсию, скорее всего – сама милиция, там надо было свободную площадь для новейших застроек. Ведь дачка на речке – а это ценится среди ценителей нетронутой бетоном и кирпичом природы...
А носил, значит, плитку поменять удлинитель на более мощный и поставить коронку из старых газовых ещё плит взятую, то есть – за счёт более мощного шнура и увеличенной площади горелки, расширить нагревательную и стационирующую способность плиточки.
Грущенко прял целый день, отнёс даже в ателье – к Поплавскому, который там с 1979го года трудился, но оказался в смену его сын – хам и маньяк, он и кинул вслед убегающему пенсионеру Грущенко прогоревшую плиточку, и захлопнул дверь. Всё это произошло из-за нехватки оплаты, Грущенко был нищим.
По этой причине две недели с половиной Байстрюку приходилось питаться и мыть ступни у родной сестры, но он с ней плохо ладил и в конце концов поссорился и забрав кастрюлю с супом шёл через всю Людмилинскую набережную с ней на руках, пока не исчез у всех с виду в прогорклом лифте. Где, как это принято, было наблёванно. Свет включился где-то между седьмым и девятым этажом, и то только на светлый миг... на семнадцатом, – где обитал Байстрюк было не только темно, страшно, но и повис в воздухе, на одном круглом канате лифт. И Мытищинский завод лифтоматериалов издал скрипучий звук. В следующий момент, последовавший вспышке и угасанию света, один оборвавшийся трос должен был замениться вторым и тоже оборвавшимся, поэтому Байстрюк стал пить ещё тёплый капустный суп. В ещё следующий момент, кто-то долбанул топором в двери грузового лифта и рассёкши их в обе половины, как некогда Моисей море, впрыгнул в чёрную пасть электротехники и вытянул на плече пострадавшего.
Затем лифт, как бы попрощавшись, улетел вниз. И снизу долетела вверх только серая кошачья пыль.
Байстрюк был вместе с кастрюлей супа затащен в чью-то светлую квартиру и укутан в плед, и наброшено было одеяло. Уж чуть-чуть не начали делать искусственное дыхание, когда жертва лифтопадения очнулась и закричала, и заорала упавшей с ветки вороной:
-- Где я?!! Кто это? Кто вы такой!? Что со мной случилось!!!? Ничего не понимаю, ровным счётом ничего.
-- Я – дядя Саша, Александр Селёдкин, -- ответили ему, -- военный пенсионер, всю жизнь работал лётчиком. Уж мне не впервой, поверьте! Вытаскивать из подбитого самолёта лётчиков! Я миллион раз прыгал с парашюта и ни разу не зацепился за ветку или строительный объект! Шикарно – да? Я покажу фотографии, -- и он уже вприпрыжку зашаркал к шкафу. Из которого посеялись мелкие единицы пыли...
Байстрюк был не только благодарен за спасённую жизнь, за чай, каменные ириски и овечянное печенье, за бутерброд с телячьим жиром и целую луковицу, -- но и за прекрасные довоенные и военные фото смелого советского лётчика-бомбардировщика и истребителя, ненавидящего самого злого врага. Потом ещё показал сложенный под диваном парашют и расстелив его на полу – предложил Байстрюку спать на своей кровати. Снимая пенсионерскую тужурку и надавливая лимон в жёлтый стакан белой воды. Куда будут положены челюсти. Несомненно, он предложил у себя жить старому физику. Ночью они разговаривали о том, какой бизнес могут вместе делать? сошлись на том, что никакой. Поздно уже.
Утром куковала кукушка и залетали кусочки воды в высокий этаж, начался новый день. Селёдкин мелкими шажками открыл доступ радио и оно заиграло тризвонкими маршами.
Пока возился за плитой и делал себе клизму, Байстрюк сбегал на верхний этаж и перенёс письменный стол и табуретку в свободную комнату, которая оставалась после смерти супруги пожилого человека. Затем тюки книг и захватил плиточку, горбатую лампу «Товарищ Сталин», угрожающе чёрную и зеркало с завитушками из дерева – старинное, из его квартиры в центре, которую он потерял ещё в начале девяностых прошлого столетия.
И несмотря на то, что жили теперь вместе и ели геркулесовую кашу пенсионерскими глотками, – не покидала Байстрюка мысль: а что б было, если б он разбился...?
И может, это было бы правильно, хватит, мол, мне жить, достаточно, надоело, ну её в понос, задержался я в этом Киеве!?..
Пока чинили лифт, и Селёдкин мыл посуду – Байстрюк выпрыгнул из окна. Его след видели бабы на низкой, чернозёмной, закаканной и оплёванной, русскоукраинской земле. Селёдкин стал ходить в церковь. И теперь сам боялся людей.
Всё-таки, Байстрюк его сломал. Ну не верил он в бога! Был он Сталиным в душе... куда большим, чем военный воевавший в небе над Берлином, Брянском и Брестом.
Селёдкин, тоскуя по утерянному другу, читал в закоптелых роговых очках «Занимательную физику» и плакал, настолько она ему казалась отвратительно бесчеловечной и холодной, в сравнении с погибшим, спасённым им... однокашником, однополчаниным и просто советским честным человеком.

2003-05-23. 17:59